• Глава 12 Институты, экономическая теория и функционирование экономики
  • Глава 13. Стабильность и изменчивость в экономической истории
  • Глава 14. Проблемы и перспективы включения институционального анализа в экономическую историю
  • Часть III Функционирование Экономики

    Глава 12 Институты, экономическая теория и функционирование экономики

    Институты невозможно увидеть, почувствовать, пощупать и даже измерить. Институты — это конструкции, созданные человеческим сознанием. Но даже самые убежденные представители неоклассической школы признают их существование и обычно в качестве параметров включают, в явном или неявном виде, в свои модели. Действительно ли институты играют какую-то роль? Действительно ли тарифы, правовые нормы и правила имеют значение? Много ли зависит от правительства? Можем ли мы объяснить радикальную разницу в экономическом благосостоянии, которую мы видим, едва перейдя границу между США и Мексикой? Почему рынки работают или не работают? Много ли зависит от честности в контрактных отношениях, оправдывает ли себя честность в таких делах? Надеюсь, что анализ, представленный в предыдущих главах, достаточно убедителен для того, чтобы осветить влияние институтов на нашу жизнь.

    Однако я хочу обосновать утверждение о том, что институты играют более глубокую роль в обществе: они выступают фундаментальными факторами функционирования экономических систем в долгосрочной перспективе. Если мы когда-нибудь возьмемся за разработку динамической теории изменений — такой теории не хватает экономике мэйнстрима, а ее марксистская трактовка не может быть признана удовлетворительной, — то такая теория должна опираться на модель институциональных изменений. Хотя мы все еще не можем собрать нашу головоломку целиком из-за отсутствия некоторых деталей, общее направление решения, думаю, понятно.

    В последующих разделах этой главы я изложу свои соображения о том, какие изменения следует внести в неоклассическую теорию, чтобы инкорпорировать в нее институциональный анализ (раздел I), представлю выводы из статического анализа функцио-

    Mainstream economics — дословно “основное русло экономической теории”, распространенное на Западе обозначение неоклассической теории и связанных с ней концепций, занимающих господствующее положение в научных разработках, экономическом образовании и экономической практике. — Прим. перев.

    нирования экономики (раздел II) и проанализирую возможности применения институционального анализа для разработки динамической теории долгосрочных экономических изменений (раздел III).

    I

    Необходимость переработки информации “актерами” вследствие затратного характера трансакций лежит в основе образования институтов. Рассмотрим в связи с этим два вопроса — в чем сущность понятия “рациональность” и какие характеристики трансакций мешают “актерам” совместно максимизировать результат в модели нулевых трансакционных издержек.

    Неоклассический постулат об инструментальной рациональности предполагает, что “актеры” имеют в своем распоряжении всю необходимую информацию для правильной оценки стоящих перед ними альтернатив и, следовательно, делают такой выбор, который ведет к достижению поставленной ими цели. Такой постулат фактически в неявном виде признает существование определенного набора институтов и определенной информации. Если институты играют чисто пассивную роль и не ограничивают выбор “актеров”, а “актеры” располагают необходимой информацией для того, чтобы сделать правильный выбор, то тогда адекватным составным элементом теоретической системы является постулат об инструментальной рациональности. Если же, напротив, “актеры” недостаточно информированы, вырабатывают субъективные модели для того, чтобы сделать выбор, и способны лишь к весьма несовершенной корректировке своих моделей под влиянием информационной обратной связи, тогда существенным составным элементом теории становится постулат о процедурной рациональности, описанный в главе 3.

    Первый из этих двух постулатов сложился в контексте высокоразвитых и эффективных рынков западного мира и именно в данном контексте явился полезным инструментом анализа. Эти рынки, однако, отличаются исключительным свойством — низкими или ничтожно малыми трансакционными издержками. Я не представляю, как можно анализировать большинство современных рынков или рынки прошедших эпох, исходя из этого постулата. С другой стороны, постулат процедурной рациональности способен не только объяснить неполноту и несовершенство рынков, которые характерны и для современной эпохи, и для прошлого, но и позволяет разглядеть как раз то, что делает рынки несовершенными. Он позволяет нам разглядеть трансакционные издержки.

    Трансакционные издержки возникают вследствие того, что передача и получение информации сопровождаются издержками, что участники контрактных отношений располагают асимметричной информацией и что любые усилия “актеров” по структурированию взаимоотношений с другими людьми с помощью институтов приводят к той или иной степени несовершенства рынков. В самом деле, стимулы, формирующиеся на основе институтов, дают “актерам” смешанный набор сигналов, так что даже в тех случаях, когда новое институциональное пространство способствует получению большего выигрыша от торговли, чем прежнее институциональное пространство, все равно остаются стимулы для обмана, “безбилетного проезда” и прочих элементов несовершенного рынка. Поведенческие характеристики человека таковы, что просто невозможно придумать институты, которые решали бы сложные проблемы обмена и в то же время были бы свободны от некоторых нежелательных стимулов. Поэтому большая часть новейших исследований по проблемам индустриальной организации и политической экономии самым серьезным образом взялась за вопрос о внутренней противоречивости побудительных мотивов, присутствующих в деятельности экономических и политических организаций (см. готовящуюся к изданию книгу Миллера “Дилеммы управления: Политическая экономия иерархий”). Экономические “истории успеха” описывают институциональные инновации, которые снижали трансакционные издержки, позволяли получать более высокий выигрыш от торговли и таким образом создали возможности для расширения рынков. Но такие инновации по большей части не создали условий, необходимых для эффективных рынков в неоклассическом понимании. Права собственности устанавливает общество, оно же следит за их соблюдением, и поэтому свойства политического рынка имеют важное значение для понимания несовершенств любого конкретного рынка.

    Что может заставить политический рынок приблизиться к тому состоянию, которое характеризуется моделью нулевых трансакционных издержек экономического обмена? На этот вопрос нетрудно ответить. Необходимо ввести такое законодательство, которое позволяет увеличить совокупный доход и при котором общий выигрыш победителей уравновешивает общую потерю побежденных. Причем этот баланс достигается на таком низком уровне трансакционных издержек, который приемлем для обеих сторон. Чтобы обеспечить такой обмен, необходимы следующие информационные и институционные условия:

    При подготовке какого-либо закона участники обмена, чьи интересы он затрагивает, должны располагать информацией и правильной моделью, которые позволяют судить о том, как на них отразится этот закон, а также какие выигрыши и потери он им принесет.

    Данные суждения должны быть доведены до агентов, представляющих интересы участников обмена (до законодателей), и последние должны добросовестно голосовать в соответствии с этими суждениями.

    Результаты голосования оцениваются как совокупный чистый выигрыш или совокупный чистый проигрыш с тем, чтобы мог быть установлен чистый (нетто) результат и проигравшие получили соответствующую компенсацию.

    Этот обмен совершается на уровне трансакционных издержек достаточно низком для того, чтобы трансакция была выгодна обеим сторонам.

    Институциональная структура, наиболее благоприятствующая приближению к таким условиям, — это современное демократическое общество со всеобщим избирательным правом. Торговля голосами, логроллинг и поощрение победителя его оппонентами к тому, чтобы он раскрывал перед избирателями слабости и недостатки своих позиций как агента (представителя), — все это способно улучшить эффективность такой институциональной структуры.

    Но эта система содержит в себе и анти-стимулы. Понятие “незнание рационального избирателя” употребляется в теории общественного выбора далеко не случайно. Дело не только в том, что рядовой избиратель, возможно, никогда не получит информацию, которая позволила бы ему хотя бы в общих чертах познакомиться с той массой законопроектов, которые будут влиять на его благополучие, но и в том, что совокупность избирателей (и даже сам законодатель) никоим образом не может выработать надежную модель, позволяющую заранее взвесить все последствия законодательных решений. Теория агентской деятельности содержит множество доводов (хотя не всегда бесспорных) о том, что законодатель в известной степени действует независимо от интересов избирателей. Когда законодатель собирается участвовать в “торговле голосами” исходя из собственных оценок того, сколько голосов других законодателей он может получить или потерять, он далек от размышлений о чистом выигрыше или чистом проигрыше всех своих избирателей. А как часто возникает стимул предоставить компенсацию проигравшим? Между более предпочтительными и эффективными (в неоклассическом понимании этого слова) результатами законодательного процесса — огромная пропасть, о чем свидетельствует обширная литература по современной политической экономии. Для целей моего исследования важно подчеркнуть два чрезвычайно важных условия. Речь идет о том, что заинтересованные стороны должны иметь достоверную информацию и правильные модели для надежной оценки последствий принимаемых решений и что все заинтере-

    Логроллинг (дословно — “перекатывание бревен”) — термин теории общественного выбора, обозначающий взаимную поддержку законодателей посредством “торговли голосами”. — Прим. перев.

    сованные стороны должны иметь равный доступ к процессу принятия решений. На протяжении всей истории эти условия даже приблизительно не выполняются в самых благоприятных для принятия эффективных политических решений институциональных системах.

    Поскольку общества устанавливают экономические правила и обеспечивают их соблюдение, не приходится удивляться тому, что права собственности редко бывают эффективными (Норт, 1981). Но даже когда эффективные права собственности все же установлены, они обычно имеют такие черты, которые затрудняют контроль за их соблюдением. Эти черты связаны с наличием встроенных антистимулов или, в самом крайнем случае, таких условий обмена, которые провоцируют людей на нарушение обещаний, уклонение от ответственности, воровство или обман. Во многих случаях развиваются неформальные ограничения, призванные подавить подобные нежелательные проявления. А в современном западном мире мы найдем массу примеров действительно работающих рынков, которые даже приближаются к неоклассическому идеалу. Но это — исключение; придти к таким рынкам нелегко, и для этого требуются очень жесткие институциональные условия.

    II

    Значение институциональной теории для современного экономического анализа можно кратко сформулировать следующим образом:

    Каждая экономическая (и политическая) модель соответствуют строго определенному набору институциональных ограничений. Эти наборы радикально отличаются друг от друга и во временном разрезе, и при сравнении экономик разных стран. Содержание каждой модели зависит от конкретных институтов, и во многих случаях модели весьма чувствительны к изменению институциональных ограничений. Правильное представление об этих ограничениях имеет большое значение и для развития экономической теории, и для решения политических вопросов. Важно не только иметь хорошую модель, объясняющую положение дел в Бангладеш или в США в XIX веке, но и — что гораздо важнее — иметь модель, способную предсказать положение дел в развитой стране — например, в Японии или даже в США — в следующем году.

    Еще более существенно то, что конкретные институциональные ограничения образуют то пространство, в рамках которого действуют организации, и тем самым позволяют увидеть взаимодействие между правилами игры и поведением “актеров”. Если организации — перечислим хотя бы некоторые: фирмы, профсоюзы, фермерские ассоциации, комитеты Конгресса — направляют свои усилия на непродуктивную деятельность, это значит, что институциональные ограничения создали такую структуру стимулов, которая поощряет именно такую деятельность. Бедность в странах “третьего мира” царит потому, что институциональные ограничения в этих странах вознаграждают такие политические/экономические решения, которые не благоприятствуют продуктивной деятельности. Только сейчас в социалистических странах стали понимать, что именно базовая институциональная система этих стран является причиной плохого функционирования экономики, и поэтому пытаются взяться за задачу перестройки институциональной системы с целью создания новых стимулов, которые, в свою очередь, должны заставить организации вступить на путь роста продуктивности. А что касается “первого мира”, то нам нужно не только понять значимость общей институциональной системы, которая обеспечивала и обеспечивает рост экономики, но и видеть последствия сегодняшних, непрерывно происходящих предельных изменений в этой системе не только для экономики в целом, но и для конкретных секторов и отраслей. Нам давно известно, что структура налогов, акты государственного регулирования, судебные решения, законы и многие другие формальные ограничения определяют политику фирм, профсоюзов и иных организаций и, следовательно, определяют конкретные проявления экономического поведения; но знание этих обстоятельств до сих пор не сопровождается усилиями по теоретической разработке моделей политических/экономических процессов, которые приводят к этим результатам.

    Осознанное включение институтов в научную теорию заставит представителей общественных наук, и в частности экономической науки, критически взглянуть на поведенческие модели, лежащие в основе этих дисциплин, чтобы затем более систематически, чем это делалось до сих пор, изучить влияние несовершенной и затратной переработки информации на поведение “актеров”. Представители социальных наук уже инкорпорировали затратность информации в свои модели, но еще не взялись за изучение субъективных ментальных конструкций, с помощью которых индивиды перерабатывают информацию и приходят к тем заключениям, которые определяют их решение в ситуации выбора. Экономисты опираются на допущение (в основном не выраженное в явном виде) о том, что “актеры” способны установить истинную причину трудностей, с которыми они сталкиваются (т. е. располагают правильными теориями), знают издержки и выгоды альтернативных выборов и знают, как поступать в подобных ситуациях (см., например, работу Беккера 1983 года). Мы слишком увлечены гипотезами рационального выбора и эффективного рынка, которые заслонили от нас вопросы неполноты информации, сложности окружающего мира и субъективных восприятий внешней среды. Все трудности, связанные с парадигмой рационального индивида, могут быть преодолены благодаря осознанию сложности человеческой мотивации и пониманию проблем переработки информации. Тогда представители социальных наук поймут не только то, почему существуют институты, но и какую роль они играют.

    Идеи и идеологии имеют значение, а институты в решающей степени определяют, насколько велико это значение. Идеи и идеологии формируют субъективные ментальные конструкции, с помощью которых индивиды интерпретируют окружающий мир и делают выбор. Более того, структурируя тем или иным образом взаимодействие между людьми, формальные институты оказывают влияние на ту “цену”, которую мы платим за свои действия. В зависимости от того, насколько содержание формальных институтов направлено — сознательно или случайно — на снижение “цены”, которую платят люди, действуя в соответствии со своими убеждениями, настолько они (институты) создают свободу для индивида, позволяя делать выбор на основе своих идей и идеологий. Одно из главных последствий существования институтов состоит в существовании механизмов — подобных системам голосования в демократических обществах или организационным структурам в иерархических системах, — которые позволяют индивидам, выступающим в качестве агентов, выражать собственные взгляды и оказывать совершенно иное влияние на политические и иные процессы по сравнению с простой моделью группы интересов, столь характерной для экономической теории и теории общественного выбора.

    Понимание того, как функционирует экономическая система, требует учета очень сложных, запутанных взаимосвязей между обществом и экономикой. Поэтому перед нами стоит задача — разработать подлинную науку политической экономии. Взаимоотношения между обществом и экономикой определяются набором институциональных ограничений, которые, таким образом, определяют способ функционирования политической/экономической системы. Дело не только в том, что общество устанавливает права собственности, определяющие базовую структуру стимулов экономической системы, и контролирует соблюдение этих прав, но и в том, что в современном мире самыми главными детерминантами функционирования экономики выступают доля ВНП, проходящая через руки государства, и всепроникающая, постоянно меняющаяся система государственного регулирования. Модель, которая могла бы быть полезной для изучения экономических явлений на макроуровне и даже на микроуровне, должна включать в себя институциональные ограничения. Например, современная макроэкономическая теория никогда не сможет решить стоящие перед ней проблемы, пока ее представители не признают, что решения, принимаемые в рамках политического процесса, оказывают критически важное влияние на функционирование экономики. Хотя применительно к конкретным ситуациям мы уже стали признавать это обстоятельство, все же требуется гораздо более глубокая интеграция политических и экономических наук. Это можно сделать только путем создания модели политико-экономического процесса, составными частями которой станут конкретные институты, связанные с этим процессом, и опирающаяся на них структура политического и экономического взаимодействия.

    Ш

    Включение институционального анализа в статическую неоклассическую теорию влечет за собой изменение существующего корпуса этой теории. Но создание модели экономических изменений требует разработки целой теоретической системы, потому что такой модели пока просто не существует. Зависимость от траектории предшествующего развития — это ключ к аналитическому пониманию долгосрочных экономических изменений. Перспективность подхода, принимающего во внимание эффект зависимости от траектории предшествующего развития, состоит в развитии наиболее конструктивных идей неоклассической теории

    постулата о редкости/конкуренции и идеи о стимулах как движущей силе экономики — при одновременной модификации этой теории путем включения в нее идей о неполноте информации, субъективных моделях реальности и способности институтов к самопод- держанию. Результатом может стать выработка теории, которая позволит соединить микроуровень экономической деятельности с макроуровнем побудительных мотивов, образованных институциональной системой. Движущая сила инкрементных изменений — это выигрыш, который может быть получен организациями и их руководителями в результате обретения новых навыков, знаний и информации, и на этой основе — расширение целей, которые они перед собой ставят. Зависимость от траектории предшествующего развития возникает из-за действия механизмов самоподдержания институтов, которые (механизмы) закрепляют однажды выбранное направление развития. Перемены траектории развития происходят как непредвиденные результаты произведенного выбора, внешних эффектов, а иногда — также действия сил, экзогенных по отношению к анализируемому институциональному пространству. Под действием этих же факторов направление движения может сменить знак (например, от стагнации к росту и наоборот), но чаще это случается под влиянием изменений в обществе.

    Можно более подробно проиллюстрировать проявления эффекта зависимости от траектории предшествующего развития, если вернуться к сопоставлению “британско-североамериканского” и “испанско-латиноамериканского” путей развития, о которых мы уже писали в главе 11.

    Исторический фон

    В начале XVI века Англия и Испания развивались очень по-разному. В Англии в результате норманнского завоевания сложилась довольно централизованная феодальная система. Незадолго до того времени, о котором идет речь (в 1485 году), после Бо- суортской битвы на английском троне воцарились Тюдоры. Испания, напротив, только что освободилась от семи веков мавританского господства на Иберийском полуострове. Она не была единым государством. Хотя брак Фердинанда и Изабеллы сблизил Кастилию и Арагон, и там, и там сохранялись независимые системы правления, кортесы и армии.

    Однако подобно остальным национальным государствам, которые именно в то время возникали в Европе, и Англия, и Испания столкнулись с критически важной проблемой: чтобы выжить в условиях роста затрат на ведение военных действий, требовалось найти дополнительные источники получения денег. Король традиционно жил на собственные денежные средства, то есть на доходы от своих поместий в сочетании с обычными феодальными налогами. Однако этих средств было недостаточно для финансирования новых способов ведения войны, требовавших применения арбалетов, больших луков, пик и пороха. Этот финансовый кризис государства, впервые описанный Шумпетером в 1954 году, заставил правителей вступить в сделку со своими подданными. В результате этого в обеих странах в обмен на денежные поступления в пользу короны начали создаваться определенные формы представительства части населения (парламент в Англии и кортесы в Испании). Главным источником королевских доходов в обеих странах стала торговля шерстью. Но последствия от изменения соотношений цен, связанного с новыми способами ведения военных действий, проявились в этих странах по-разному. В первом случае это выразилось в таком развитии общества и экономики, которое помогло решить финансовый кризис и в дальнейшем обеспечить доминирующее положение в западном мире. Во втором случае, несмотря на первоначально более благоприятные условия, это выразилось в продолжении финансового кризиса, банкротствах, конфискации имущества, необеспеченности прав собственности и последовавших трех столетиях относительной стагнации.

    В Англии трения между королем и “избирателями” (баронам, собравшимся в Раннимеде, этот термин, вероятно, не пришелся бы по вкусу) вышли наружу во время принятия Великой хартии вольностей в 1215 году. Финансовый кризис возник позднее, во время

    Столетней войны. Его последствия Стаббс описывает следующим образом: “Право парламента осуществлять законодательную деятельность, расследовать финансовые злоупотребления и участвовать в выработке государственной политики было фактически куплено за деньги, предоставленные Эдуарду I и Эдуарду ИГ’ (Стаббс, 1896, с. 599). Последующая история, вплоть до 1689 года и окончательной победы парламента, хорошо известна.

    В Испании союз Арагона (куда входили территории, примерно соответствующие нынешним Валенсии, Арагону и Каталонии) и Кастилии был объединением двух очень разных регионов. Арагон был отвоеван у арабов во второй половине ХШ века и превратился в крупное торговое государство, распространившее свой контроль до Сардинии, Сицилии и части Греции. Кортесы выражали интересы купцов и играли важную роль в общественных делах. Напротив, Кастилия вела постоянные войны — или против мавров, или против мятежников внутри страны. Хотя кортесы существовали и здесь, но созывались они редко. Через 15 лет после объединения Изабелла сумела установить в Кастилии контроль не только над непокорными воинственными баронами, но и над церковью. В исторических исследованиях последнего времени роль кастильских кортесов несколько преувеличивается, а на самом деле Кастилия была централизованной монархией и бюрократическим государством. Именно Кастилия определила институциональное развитие как самой Испании, так и Латинской Америки.

    Институциональная система

    Разница между Англией и Испанией состояла не только в различной степени централизованности или децентрализо- ванности государственной системы. Однако именно это различие оказалось критически важным, отражая более широкие различия в общественном и экономическом устройстве обеих стран. В Англии парламент не просто обеспечил начало создания представительной системы правления и ограничил возможности получения короной политической ренты (rent-seeking behavior), что до этого было типично для монархов из династии Стюартов, которые испытывали острые финансовые трудности. Дело еще и в том, что триумф парламента ознаменовал надежную защиту прав собственности и формирование более эффективной, беспристрастной судебной системы.

    В испанской общественной системе господствовала сильная правительственная бюрократия, она “издавала постоянно растущую массу указов и юридических постановлений, которые легитимизировали работу административного аппарата и направляли его деятельность” (Глэйд, 1969, с. 58). Все проявления экономической, как и общественной, жизни тщательно контролировались и направлялись в интересах короны, стремящейся к созданию самой мощной империи со времен античного Рима. Но после революции в Нидерландах и сокращения притока богатств из Нового Света потребности в деньгах далеко превысили доходы, результатом чего явились финансовый крах, рост внутреннего налогообложения, конфискации и необеспеченность прав собственности.

    Развитие организационных структур

    Английский парламент создал Банк Англии и финансовую систему, в рамках которой расходы были привязаны к налоговым поступлениям. Последовавшая за этим финансовая революция не только создала, наконец, надежную финансовую базу для правительства, но и заложила основы для развития частного рынка капитала. Более обеспеченные права собственности, сокращение торговых ограничений и выход текстильных компаний из состава городских гильдий с их многочисленными ограничениями — все это вместе создало растущие возможности для роста компаний на внутреннем и международном рынках. Расширение рынков и патентное право формировали благоприятные условия для роста инновационной деятельности. Все это, впрочем, хорошо известно.

    В Испании многочисленные банкротства в период 1557–1647 годов сопровождались отчаянными попытками предотвратить экономическую катастрофу. Главными организационными структурами являлись армия, церковь и сложная бюрократическая система, поэтому самыми выгодными и привлекательными занятиями считались военная служба, служение церкви и работа в органах судопроизводства. Изгнание мавров и евреев, установление “потолка” арендной платы и цен на пшеницу, конфискация серебра, которое предназначалось севильским купцам (последние получили за серебро практически бесполезные расписки, называвшиеся juros), — все это оказывало дестимулирующее воздействие на продуктивную деятельность.

    Зависимость от траектории развития

    Чтобы сделать эти два столь различных экономических сюжета убедительной иллюстрацией проявления зависимости от траектории предшествующего развития, потребуется проанализировать политические, экономические и правовые системы обоих обществ как переплетение взаимосвязанных формальных правил и неформальных ограничений, образующих в совокупности институциональную матрицу и ведущих экономику каждой из двух стран по своему пути, отличному от пути развития другой страны. Потребуется также показать систему институциональных побочных эффектов, которые сужают набор выборов индивидов и не позволяют им радикально изменить институциональные рамки. Имеющиеся эмпирические данные, которыми я располагаю, совершенно недостаточны для решения такой задачи. Поэтому на основе имеющихся свидетельств я могу сделать только косвенные выводы.

    В исследовании “Происхождение английского индивидуализма” (1978), вызвавшем много дискуссий, его автор Алан Макфар- лейн утверждает, что по крайней мере с XIII века англичане отличались от традиционного образа членов крестьянского общества. К этому времени Англия утратила традиционные черты крестьянского общества — патриархальное господство главы семейства, большие семьи, подчиненное положение женщин, маленькие, не допускающие посторонних деревенские общины, натуральное хозяйство и семья как трудовая единица. Вместо этого Макфарлейн рисует картину подвижных, индивидуалистически ориентированных отношений, которые характеризовали структуру семьи, организацию труда и социальные связи в деревенской общине. Эти отношения дополнялись множеством формальных правил, регулирующих отношения собственности и наследования, а также правовой статус женщин. Макфарлейн стремится подчеркнуть, что Англия отличалась от других стран и что корни этих отличий уходили далеко в глубь веков, при этом приводя множество свидетельств сложного взаимозависимого переплетения формальных и неформальных ограничений, которые формировали самоподдерживающуюся связь с прошлым.

    Самым ярким свидетельством самоподдерживающихся свойств “институциональной ткани” в Испании служит неспособность короны и подчиненной ей бюрократии изменить направление развития страны несмотря на осознание того, что в стране воцаряются застой и упадок. Через сто лет — в XVII веке — Испания выбыла из числа самых могущественных держав в западном мире со времен Римской империи и превратилась во второразрядное государство. Исход населения из деревень, застой в промышленности и развал торговли между Севильей и Новым Светом сопровождались в политической сфере восстаниями в Каталонии и Португалии. Непосредственной причиной послужили постоянные войны и финансовый кризис, который заставил Оливареса в 1621–1640 годах пойти на отчаянные меры, что, однако, только усугубило фундаментальные проблемы страны. В самом деле, в контексте институциональных ограничений и мировосприятия людей в Испании того времени наиболее приемлемой политикой казались установление контроля над ценами, повышение налогов и проведение многократных конфискаций. Что касается мировосприятия испанцев того времени, то Ян Де Фриз в своем исследовании 1976 года о кризисных годах европейской истории следующим образом описывает попытки испанцев остановить упадок страны:

    Это общество понимало, что происходит. Целая армия экономических реформаторов… писала горы трактатов, требуя новых действий… Так, в 1623 году Союз за реформацию (Junta de Reformacion) рекомендовал новому королю Филиппу IV осуществить целую серию мероприятий, включая введение налогов, которые поощряли бы более ранние браки (и, следовательно, рост численности населения), ограничение числа слуг, создание банка, запрещение импорта предметов роскоши, закрытие публичных домов и запрещение преподавания латыни в малых городах (чтобы сократить отток из сельского хозяйства крестьян, которые получили небольшое образование). Но ни у кого не нашлось силы воли, чтобы провести эти рекомендации в жизнь… Говорят, что единственным достижением реформаторского движения явилась отмена ношения пышных воротников, мода на которые разоряла аристократов, получавших огромные счета из прачечных (Де Фриз, 1976, с. 28).

    Понятие инструментальной рациональности вряд ли применимо к доводам, выдвигавшимся Союзом за реформацию.

    И Англия, и Испания столкнулись в XVII веке с финансовым кризисом, но выбрали разные пути его решения, отражавшие фундаментальные институциональные характеристики каждого из этих государств.

    Влияние на дальнейшее

    историческое развитие

    Экономическое развитие США протекало в условиях федеральной политической системы и наличия сдержек и противовесов, а базисная структура прав собственности поощряла заключение долгосрочных контрактов, столь важных для формирования рынков капитала и экономического роста. Даже одна из самых тяжелых гражданских войн на протяжении всей истории не изменила базисную институциональную матрицу.

    В Латинской Америке, напротив, упорно сохранялись традиции централизованного, бюрократического управления, перенесенные сюда в качестве испано-португальского наследия. Вот что пишет Джон Коутсворт об институциональной среде Мексики XIX века:

    Интервенционизм и всепроникающий произвол, которые отличали институциональную среду, заставляли каждое городское и деревенское хозяйство вести искусную политику, используя родственные связи, политическое влияние и семейный престиж для того, чтобы получать привилегированный доступ к субсидированному кредиту, решать сложные вопросы найма рабочей силы, собирать долги, заставлять партнеров соблюдать контракты, уклоняться от налогов, избегать судебных разбирательств, защищать или утверждать свои земельные права. Успех или неудача в экономической деятельности всегда зависели от отношений между производителем и политическими властями — местными чиновниками, чтобы улаживать текущие дела, и центральным правительством, чтобы обеспечить благоприятное для себя толкование закона или, если потребуется, защиту от местных чиновников. Небольшие предприятия, исключенные из системы корпоративных привилегий и политического покровительства, были вынуждены постоянно существовать в полуподпольном состоянии, всегда на грани закона, всегда по милости мелких чиновников — никогда не чувствуя себя в безопасности от произвола, никогда не будучи защищенными от тех, кто сильнее (Коутсворт, 1978, с. 94).

    Расходящиеся линии, основанные Англией и Испанией в Новом Свете, так и не сблизились друг с другом, несмотря на “посредничество” общих идеологических влияний. В первом случае сложилась такая институциональная система, которая благоприятствует сложному неперсонифицированному обмену, необходимому для политической стабильности и для реализации потенциальных экономических выгод от применения современной технологии. Во втором случае политический и экономический обмен по-прежнему определяется в основном персонифицированными отношениями. Эти отношения являются следствием развития такой институциональной системы, которая не обеспечивает политическую стабильность и не позволяет в полной мере реализовать потенциал современной технологии.

    Глава 13. Стабильность и изменчивость в экономической истории

    Институты образуют базисную структуру, опираясь на которую люди на протяжении всей истории создавали порядок и стремились снизить неопределенность в процессе обмена. Вместе с применяемой технологией институты определяют величину трансакционных и трансформационных издержек и, следовательно, определяют рентабельность и привлекательность той или иной экономической деятельности. Институты связывают прошлое с настоящим и будущим, так что история становится процессом преимущественно инкрементного институционального развития, а функционирование экономических систем на протяжении длительных исторических периодов становится понятным только как часть разворачивающегося институционального процесса. Институты также являются ключом к пониманию взаимоотношений между обществом и экономикой и влияния этих взаимоотношений на экономический рост (или стагнацию и упадок). Но почему некоторые формы обмена стабильны, а другие порождают новые, более сложные и продуктивные формы обмена? В предыдущих главах я рассмотрел теоретические проблемы институциональных изменений. В этой главе я собираюсь проанализировать конкретные характеристики исторических изменений.

    При рассмотрении стабильности и изменчивости в истории сразу возникает тот же вопрос, на котором мы останавливались в самом начале нашего исследования (см. гл. 2). Какое сочетание институтов позволяет в любой момент времени получить выигрыш от торговли, который предусматривается стандартной неоклассической моделью (при нулевых трансакционных издержках)? Этот вопрос очень сложен, если его рассматривать в неисторическом контексте. Но в историческом контексте он еще сложнее, потому что история начинается не с “чистой доски”, а всегда проистекает из предшествующего исторического развития. Присущая историческому процессу связь настоящего с траекторией предшествующего развития, о чем подробно говорилось в предыдущих главах, в некоторых случаях вела к возникновению стабильных, неразвивающихся моделей обмена, а в других случаях — к возникновению динамических, развивающихся моделей. Предложенное в нашем исследовании объяснение состоит в том, что текущие формы политической, экономической и военной организации и их максимизирующая деятельность опираются на набор возможностей, который складывается на основе институциональной структуры, развивающейся, в свою очередь, инкрементно. Однако иногда не наблюдается никакого развития или оно слишком незначительно. Почему в одних случаях мы наблюдаем стабильность, а в других — изменчивость? Ниже я опишу последовательно более сложные формы экономического обмена, чтобы затем обратиться к институциональным и организац1ионным структурам, необходимым для реализации этих форм обмена [17] .

    I

    Я начну с рассмотрения местного обмена в рамках одной деревни или даже с простого обмена между сообществами охотников и собирателей (где мужчины охотились, а женщины занимались собирательством). В этом мире специализация находится в зачаточном состоянии, и большинство домашних хозяйств находятся на самообеспечении. Маленьким шагом вперед становится расширение торговли за пределы деревни; при этом возникают элементы специализации (обычно в дополнение к прежнему, преимущественно самодостаточному домашнему хозяйству). По мере того как рынок охватывает весь регион, происходит не только развитие многосторонней торговли и выделение специальных мест для ее ведения, но и резкое увеличение числа участников торговли. Хотя в обществе такого уровня развития подавляющая часть жителей обычно занята сельским хозяйством, все большая часть населения начинает заниматься торговлей и коммерцией.

    Расширение географических рамок торговли сопровождается отчетливыми изменениями в экономической структуре. Обширная торговля требует высокой степени специализации тех людей, для которых торговый обмен является главным источником средств к существованию. Такая торговля уже на ранних стадиях требует развития торговых центров. Это могут быть специальные места, где люди собираются время от времени (подобно ярмаркам в Европе раннего средневековья), или более определенные места — большие или малые города. В этом мире уже проявляется некоторая “экономия от масштаба”, характерная, например, для сельскохозяйственных плантаций. Другими словами, постепенно приобретают большое значение географическая специализация, а также некоторая специализация по видам сельскохозяйственных работ.

    Следующий этап в расширении рынка — это развитие специализации производителей. “Экономия от масштаба” приводит к возникновению иерархических производственных организаций, где работники заняты полный рабочий день или на главных сельскохозяйственных площадях, или на последующей переработке продукции. Возникают небольшие и некоторые крупные города. В структуре населения по видам деятельности существенно увеличивается доля рабочей силы в переработке и обслуживании, хотя в целом население все еще остается в основном сельскохозяйственным. Этот сдвиг отражает также значительный рост урбанизации общества.

    На последнем этапе, свидетелями которого мы сегодня являемся в современных западных обществах, возрастает специализация, доля сельского хозяйства в структуре занятости населения резко снижается, и складываются гигантские рынки общенационального и международного масштабов. “Экономия от масштаба” требует больших организаций не только в переработке, но и в сельском хозяйстве. Каждый зарабатывает на жизнь, выполняя строго специализированные функции, и использует огромную сеть связанных друг с другом организаций, чтобы обеспечить себя необходимым множеством товаров и услуг. Структура занятости населения постепенно меняется от преобладания сферы материальной переработки к преобладанию, в конечном счете, того, что называют услугами. Общество становится практически полностью урбанизированным.

    II

    Эти стадии экономической истории в той или иной степени нам известны — будь то из германской исторической школы или из теории Ростоу о стадиях экономического роста. Поэтому свою задачу я вижу в том, чтобы осветить эти стадии с другой точки зрения, а именно: какие требуются институты, чтобы обеспечить тот уровень трансакционных и трансформационных издержек, благодаря которому становится возможным этот рост специализации и разделения труда.

    Небольшая торговля в рамках одной деревни существует благодаря плотной социальной сети неформальных ограничений, которые облегчают местный обмен. В этих условиях трансакционные издержки низки. Хотя базисные социальные издержки самой племенной или деревенской организации могут быть высоки, они не отражаются на процессе обмена в виде дополнительных трансакционных издержек. Участники обмена хорошо знают друг друга, и все члены общины заинтересованы в том, чтобы каждый конкретный акт обмена проходил без нарушений.

    По мере расширения рынка торговый обмен охватывает новые, соседние территории. Это сопровождается резким ростом трансакционных издержек, поскольку плотная социальная сеть уступает место гораздо менее тесным отношениям между участниками обмена, и им приходится тратить больше ресурсов на оценку предметов обмена и контроль за соблюдением договоренностей. На этой стадии развития обычно еще отсутствует централизованная политическая власть, и в отсутствие политических структур и формальных правил стандарты поведения участников обмена чаще всего регулируются религиозными предписаниями. Их эффективность в снижении трансакционных издержек бывает очень разной в зависимости от того, насколько строго члены общества следуют этим предписаниям.

    Дальнейшее географическое расширение торговли приводит к появлению двух различных проблем, связанных с трансакционными издержками. Одна из них — это классическая проблема агентской деятельности, которая на ранних этапах истории решалась на основе личных договоренностей и других, подобных форм отношений, основанных на родственных связях. Иными словами, купец, который сам не совершал торговых поездок, отправлял с товарами своего родственника, чтобы тот продал товары, купил на вырученные деньги другие товары и вернулся с ними. Возможность заключения подобных соглашений зависела от того, насколько посланное лицо было способно совершить выгодный обмен, насколько сильны родственные связи и какую “цену” понесет купец, если посланное им лицо сбежит с товарами. По мере того как расширялись география и объем торговли, эта проблема приобретала все большее значение. Вторая проблема состояла в том, чтобы обеспечить выполнение контракта при торговле с далекими городами и странами, где было совсем не просто проследить за соблюдением контрактных условий. Проблема состояла не только в том, чтобы защитить товары от пиратов и разбойников во время дальних перевозок, но и обеспечить выполнение контракта на чужой территории. Совершение сделок с партнерами из дальних стран стало возможным благодаря развитию таких организаций, институтов и инструментов, как стандартизация мер, весов и денежных единиц расчета, посредничество, нотариат, консульские службы, торговый арбитраж и торговые поселения, пользовавшиеся защитой иностранных властителей в обмен на уступку части дохода. Расширению географии торговли способствовало создание добровольных или полупринудительных организаций, или по крайней мере таких организаций, которые могли подвергнуть остракизму нарушителей торговых соглашений.

    На следующем этапе, когда возникли рынки капитала и стали складываться мануфактуры с большим объемом основного капитала, потребовались некоторые формы принудительного политического порядка, потому что по мере развития более сложных и неперсони- фицированных форм обмена личные связи, добровольные обязательства и угроза остракизма потеряли эффективность. Это не значит, что они потеряли значение. В нашем взаимозависимом мире они по-прежнему играют важную роль. Но выигрыш от нарушения условий соглашения стал таким значительным, что это могло подорвать развитие сложных форм обмена, если бы они не сопровождались эффективными мерами неперсонифицированного контроля за соблюдением контрактов. Надежное обеспечение прав собственности требует политических и юридических организаций, которые эффективно и беспристрастно принуждают к исполнению контрактов в любое время и в любых частях страны.

    Последняя стадия отличается тем, что благодаря специализации все большая часть ресурсов общества направляется на трансакции, так что на трансакционный сектор теперь приходится высокая доля ВНП. Это происходит потому, что растущая часть рабочей силы занимается торговлей, финансами, банковским и страховым делом, а также простой координацией экономической деятельности. Поэтому становятся необходимыми высокоспециализированные организации, которые занимаются трансакциями. Специализация и разделение труда в международном масштабе требуют институтов и организаций, которые обеспечивают защиту прав собственности при трансакциях с участием зарубежных партнеров с тем, чтобы развивались рынки капитала и другие формы обмена, а его участники могли бы быть уверенными в своих партнерах.

    Кажется, что эти очень схематично описанные стадии легко перетекают одна в другую по мере плавной эволюции форм сотрудничества между людьми. Но так ли это на самом деле? Есть ли объективно обусловленные причины, которые заставляют людей переходить от более простых к более сложным формам обмена? Для такого развития необходимо не только то, чтобы более низкие информационные издержки и “экономия от масштаба” в сочетании с более совершенными механизмами контроля за исполнением контрактов допускали и даже поощряли переход от более простых к более сложным формам обмена, но и то, чтобы организации имели стимулы для приобретения знаний и информации, которые (знания и информация) будут направлять их деятельность в более социально продуктивное русло. Но нам приходится очень осторожно утверждать, что на самом деле на протяжении всей истории такое развитие не было неизбежным. Было бы совсем несложно показать, что большинство из описанных мной ранних форм обмена и организаций все еще существуют сегодня в некоторых частях света. Примитивные племенные общества по-прежнему существуют, “сук” (базар, обслуживающий региональную торговлю) по-прежнему процветает в некоторых странах, а исчезновение караванной торговли (как и постепенное отмирание двух вышеупомянутых форм примитивного обмена) отражает скорее действие внешних сил, чем последствия внутреннего развития.

    Напротив, развитие в Европе дальних торговых связей послужило толчком и к внутреннему развитию более сложных форм организаций. Иными словами, через более низкие информационные издержки, некоторую “экономию от масштаба” и развитие механизмов контроля на местах за исполнением контрактов дальние торговые связи индуцировали в некоторых западно-европейских странах такой путь развития, который в корне отличается от вышеописанных устойчивых форм примитивного обмена. Знания и навыки, требовавшиеся для успеха в торговле, которую вела средневековая Венеция, для успеха на ярмарках в Шампани или в Любеке ганзейских времен, помогли выработать сложные институциональные инструменты. Достаточно взглянуть на развитие вексельного обмена или проследить за процессом постепенного включения идеи торгового права в формальное право, чтобы увидеть, что именно организации, стремившиеся использовать в своих интересах расширяющиеся возможности торговли, служили движущей силой институционального развития.

    Экономическое развитие некоторых стран привело к созданию политических структур, которое обеспечило возможность контролировать контракты третьей стороной и привело к формированию той структуры институтов, которую мы наблюдаем в современном западном мире. Но даже в самой Западной Европе не все страны развивались одинаково. Скорее некоторые из них, как, например, Испания, зашли в тупик в результате своих политических и экономических решений, которые вели к экономическому краху и тормозили продуктивные институциональные инновации. Далее, рассматривая более внимательно примитивные формы обмена, а затем западноевропейский путь развития, я хочу показать, сколь различные силы порождали институциональную и политическую стабильность в первом случае и динамические экономические изменения — во втором.

    III

    В своих самых ранних формах обмен между людьми мог осуществляться — что и происходило на самом деле — вообще без языкового общения. Достаточно было пользоваться жестами и видеть перед собой предметы обмена (по крайней мере так утверждает Г еродот). Регулярный обмен происходил в отсутствие государства, и соблюдение условий обмена обеспечивалось угрозой вооруженных столкновений между семейными группами. Тем не менее обмен в племенном обществе не был простым. Отсутствие государства, поддерживаемого писанным формальным правом, компенсировалось плотной сетью социальных связей. Поскольку эту форму обмена я уже описывал в главе 5, здесь я добавлю к своему описанию только небольшую цитату из книги Элизабет Колсон:

    Общины, в которых жили все эти люди, существовали в условиях неустойчивого равновесия сил, которое всегда находилось под угрозой нарушения: каждому приходилось быть постоянно начеку, защищая свои позиции в ситуациях, когда надо было продемонстрировать свои добрые намерения. Обычаи и привычки, вероятно, были гибкими и изменчивыми, поскольку суждения о том, правильно или неправильно поступает человек, менялись от случая к случаю… Это связано с тем, что суждению, оценке подвергался человек как таковой, а не его преступление. В этих условиях презрение к общепринятым стандартам поведения равноценно притязаниям на незаконную власть и становится частью обвинений против нарушителя (Колсон, 1974, с. 59).

    Из анализа Колсон, а также Ричарда Познера (1980) можно сделать вывод о том, что отступления от общепринятых правил поведения и инновации рассматривались как угроза выживанию группы.

    Вторая форма обмена—“сук” — существовала тысячи лет и по- прежнему сохранилась в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Ее отличают широкий, сравнительно неперсонифицированный обмен и сравнительно высокие трансакционные издержки. “Сук” характеризует наличие множества небольших предприятий, где заняты до 40–50 % населения города, а также низкие основные издержки, очень тщательное разделение труда, огромное количество мелких сделок (каждая из них более или менее независима от других сделок), личные контакты и неоднородность товаров и услуг. На “суке” нет институтов, специально занимающихся сбором и распределением рыночной информации. Системы мер и весов сложны и мало стандартизованы. Навыки обмена развиты очень высоко; успех в торговле зависит главным образом от того, насколько человек овладел этими навыками. Споры по поводу каждого условия сделки носят характер упорный и жесткий. Купля и продажа практически не отделены друг от друга и обычно образуют единый акт; торговцы обычно все время заняты поиском конкретных партнеров, не ограничиваясь простым предложением товаров посетителям. Для урегулирования споров привлекаются показания надежных свидетелей; принцип соревнова-

    “Суку” посвящена обширная литература. В данной книге я использовал, в частности, глубокий анализ этой формы торговли на примере “сука” в городе Сефру (Марокко) в книге Гертца, Гертца и Роузена 1979 года.

    тельности сторон не используется. Контроль властей над рынком весьма поверхностный, нецентрализованный и главным образом декларативный.

    Таким образом, главными отличительными особенностями “сука” являются: 1) высокие издержки оценки; 2) стремление торговцев к установлению устойчивых и повторяющихся (хотя и далеко не самых эффективных) торговых отношений с партнерами; 3) очень упорная торговля по каждому вопросу (дело в том, что каждый ищет выигрыш за счет другого). Фактически каждый стремится к тому, чтобы поднять трансакционные издержки противоположной стороны. Деньги делает тот, кто располагает лучшей информацией, чем партнер по сделке.

    Нетрудно понять, почему в племенном обществе инновации рассматриваются как угроза существованию общества, но труднее понять, почему такое же отношение к инновациям сохраняется и на “суке”. Можно было бы ожидать, что в обществах, которые мы рассматриваем, должны возникнуть добровольные организации, защищающие членов общества от последствий описанной выше асимметрии информации. Но в том-то и дело, что в рамках “сука” отсутствует сам фундамент, образованный правовыми институтами и механизмами обеспечения правовых норм, который мог бы сделать подобные добровольные организации живучими и выгодными. А поскольку их нет, то нет и стимулов к изменению системы.

    Каким образом существовала торговля в том мире, где вопрос о защите торговли стоял очень остро, а государство как организованная сила отсутствовало? На примере караванной торговли можно увидеть сложные неформальные ограничения, которые делали возможной эту торговлю. Клиффорд Гертц так описывает караванную торговлю в Марокко на рубеже нашего столетия.

    “Зеттата” (от берберского слова “тазеттат” — “клочок ткани”) — это в узком смысле плата за проход, деньги, выплачиваемые местному правителю… за защиту каравана, когда тот находится на его территории. Но на самом деле это нечто большее (или, скорее, было большим), чем просто плата за проход. “Зеттата” была частью сложных моральных ритуалов, обычаев, имеющих силу закона и освященных религией, — частью системы отношений между хозяином и гостем, патроном и его приближенным, между теми, кто обращается с просьбой и кто ее выслушивает, между тем, кто бежал от преследований, и его защитником, между молящимся и божеством — словом, частью общей системы отношений между марокканцами, живущими за пределами городов. Физическое вступление торговца (или по крайней мере его агента) на территорию, контролируемую племенем, одновременно означало вступление в культурную среду этого племени.

    Несмотря на множество форм проявления, методы защиты торговцев берберскими племенами, живущими в Высоких и Средних Атласских горах, отличаются простотой и устойчивостью. Защита носит персональный и открытый характер, и тот, кто предоставляет защиту, относится к этому делу с таким же вниманием, с каким люди относятся к своей одежде, желая поддерживать о себе высокое мнение окружающих. Окружающие могут судить о человеке по его политическим, моральным и духовным качествам, по его манере поведения или по всем четырем критериям одновременно. Причем в очень большой степени репутация зависит от того, может ли член племени “встать и сказать” (классическая формула звучит так: Quam wa qal), т. е. заявить о своем госте примерно следующее: “Этот человек мой; обидев его, вы оскорбите меня; оскорбив меня, вы понесете за это ответ”. Благословение (знаменитая формула “барака”), гостеприимство, право убежища и право свободного прохода едины в одном: они опираются на несколько парадоксальную идею о том, что хотя индивидуальность человека неповторима и исключительна как по своему происхождению, так и в своих внешних проявлениях, ее можно неким образом перенести и приложить к личности другого человека (Гертц, 1979, с. 137).

    IV

    Племенная организация, “сук” и караванная торговля существуют благодаря устойчивости очень ограниченной по масштабам кооперации между людьми, которая существовала на протяжении большей части мировой истории. Знания и навыки, необходимые для успеха организаций или отдельных индивидов, не требовали или не индуцировали продуктивных модификаций базовой институциональной структуры. Источники институциональных изменений всегда лежали за пределами данной институциональной системы.

    Напротив, в истории дальних торговых связей, которые возникли в Европе уже в раннем средневековье, мы наблюдаем развитие последовательно более сложных организаций, что и привело к подъему западного мира. Сначала я кратко остановлюсь на вопросе об инновациях, а затем проанализирую некоторые причины, которые лежат в основе инноваций.

    Инновации, которые снижают трансакционные издержки, состоят из организационных инноваций, инструментов, особых процедур совершения сделок и механизмов контроля за соблюдением сделок. Эти инновации следующим образом влияют на трансакционные издержки: 1) благодаря повышению мобильности капитала; 2) благодаря снижению информационных издержек и 3) благодаря распределению риска. Очевидно, что эти направления влияния являются в известной мере взаимопересекающимися. Тем не менее они помогают выделить конкретные формы снижения трансакционных издержек. Все указанные формы инноваций возникли в далеком прошлом — многие из них, например, в средневековых итальянских городах, в средневековых исламских государствах, в Византии — и получили развитие в более позднее время.

    Среди инноваций, которые повлияли на мобильность капитала, были процедуры и методы, позволявшие обойти законы против ростовщичества. Первоначально применялись различные методы, чтобы замаскировать ссудный процент — в ссудные договора включались “штрафы за задержку платежа”, производились манипуляции с обменным курсом (Лопес и Рэймонд, 1955, с. 163), применялись примитивные формы залога. Все это увеличивало трансакционные издержки. Ростовщичество порождало дополнительные затраты не только потому, что письменные контракты с замаскированными процентными платежами были сложными и громоздкими, но и потому, что обеспечить соблюдение таких договоров было очень трудно. По мере того как законы о ростовщичестве отменялись и стали возможны более высокие ставки ссудного процента, издержки составления письменного контракта и контроля за его исполнением сократились.

    На мобильность капитала повлияла и такая инновация, как развитие вексельного обращения, в особенности развитие разнообразных методов и инструментов, которые облегчали оборот и учет векселей. В свою очередь, оборот и учет векселей зависели от наличия институтов, которые допускали использование векселей, и от развитости торговых центров, где могли обращаться эти платежные средства, — сначала это были ярмарки, подобно ярмаркам в Шампани, потом банки и, наконец, финансовые дома, специализирующиеся на учете векселей. Помимо развития этих институтов, расширению вексельного оборота способствовал и рост масштабов экономической деятельности. Именно это, последнее, обстоятельство послужило толчком к развитию соответствующих институтов. Наряду с “экономией от масштаба”, необходимой для расширения вексельного обращения, критически важное значение имело улучшение контроля за соблюдением контрактов. Существенную роль сыграли также взаи- мопереплетающееся развитие методов бухгалтерского учета и аудита и их использование для сбора долгов и контроля за исполнением контрактов (Ямэй, 1949; Уоттс и Зиммерман, 1983).

    Третья инновация, увеличившая мобильность капитала, возникла на основе решения проблем, связанных с контролем за агентами, ведущими торговлю с географически удаленными партнерами. Традиционно в средние века и в начале Нового времени эти проблемы решались путем использования родственных и семейных связей для того, чтобы привязать агента к принципалу достаточно надежным способом, дающим принципалу уверенность в эффективном выполнении его приказов и распоряжений (хороших агентов всегда имела церковь — видимо, из-за религиозной веры агентов или их убежденности в высшем предназначении своей деятельности). Однако по мере расширения торговых империй и роста объема товарооборота агенты получили возможность вести деятельность не только в пользу принципала и его родственников, но и в пользу других лиц. Это потребовало развития более сложных методов бухгалтерского учета для контроля за деятельностью агентов.

    Что касается информационных издержек, то большое влияние на их снижение оказало печатание прейскурантов на различные товары, а также специальных материалов, содержащих информацию о весе, пошлинах, комиссионных, почтовых услугах и особенно о соотношениях курсов валют, которые имели хождение в Европе и других странах. Очевидно, что эти процессы первоначально были результатом расширения объемов международной торговли и, следовательно, следствием “экономии от масштабов”.

    Последней инновацией явилась трансформация неопределенности в риск. Под неопределенностью я понимаю такие условия, когда человек неспособен предвидеть будущее и потому не в состоянии выработать такую линию поведения, которая могла бы предотвратить наступление нежелательного события. Риск, напротив, предполагает, что человек видит возможность нежелательного события и способен предпринять действия, снижающие его вероятность. Современные методы страхования и диверсификации портфеля ценных бумаг я рассматриваю именно как способ преобразования неопределенности в риск и тем самым снижения трансакционных издержек путем снижения набора вероятностей. То же самое можно найти в средние века и в начале Нового времени. Например, страхование морских перевозок возникло из спорадических индивидуальных контрактов, которые предусматривали частичное возмещение специализированными фирмами убытков по определенным сделкам.

    К XV веку страхование морских перевозок стало устойчивой практикой. Содержание страховых полисов было унифицировано и в последующие три — четыре столетия почти не менялось… В XVI веке в повседневную практику вошло использование типовых печатных бланков с пустыми местами для названия корабля, имени хозяина, стоимости страховки, размера страховой премии и некоторых других условий, имевших индивидуальный характер для каждого договора (де Рувер, 1945, с. 198).

    Страхование морских перевозок было одним из примеров страхования рисков; другим примером служит развитие таких форм организации бизнеса, которые распределяют риск путем диверсификации портфеля ценных бумаг или путем использования таких институтов, которые позволяют включиться в рискованное предприятие большому числу инвесторов. Институционализация риска происходила также путем развития системы договоров поручительства между принципалом и агентом — эта система возникла у евреев, византийцев и мусульман (Удович, 1962), а затем была заимствована итальянцами и через них — английскими компаниями. Наконец, она вошла в состав юридических основ деятельности акционерных обществ (хотя, как будет показано далее в этой главе, договора поручительства создали новые проблемы в отношениях между принципалом и агентом).

    Эти инновации и связанные с ними институциональные инструменты возникли и развивались благодаря взаимодействию двух фундаментальных экономических факторов. Первый из них — это “экономия от масштаба”, реализуемая благодаря росту объемов торговли, а второй — развитие более эффективных механизмов контроля и принуждения, которые дали возможность обеспечивать соблюдение контрактов с меньшими издержками. Естественно, причинная связь между обеими факторами была взаимной. Это значит, что рост объемов торговли на дальние расстояния увеличивал рентабельность вложений в более эффективные механизмы контроля за соблюдением контрактов. В свою очередь, развитие таких механизмов снижало издержки заключения договоров и увеличивало рентабельность торговли, способствуя расширению ее объемов.

    Если обратиться к развитию механизмов контроля, то мы увидим, что это был довольно длительный процесс. Хотя коммерческими спорами занимались многочисленные суды, наибольший интерес представляет3 развитие механизмов контроля, осуществляемого самими купцами [18] . Эти механизмы, по-видимому, берут начало в ранних кодексах поведения купеческих гильдий: кто не соблюдал соглашений, подвергался остракизму. Купцы распространили эти кодексы поведения на морскую торговлю с дальними странами, так что законы пизанских купцов вошли в морские кодексы Марселя. Орелон и

    Любек стали источниками законов для Северной Европы, Барселона

    для Южной Европы, а из Италии по миру распространились юридические принципы страхования и вексельное обращение (Митчелл, 1969, с. 156).

    Создание более сложных методов бухгалтерского учета и их широкое распространение, наряду с введением в практику нотариального заверения свидетельских показаний, сделало эти показания надежным средством для установления истины во время споров и конфликтов между купцами. Постепенное объединение добровольных структур контроля за соблюдением контрактов, созданных самими торговыми организациями, с государственными судебными организациями явилось важным шагом вперед в укреплении контроля за выполнением торговых соглашений. Частью этого процесса явилась также длительная эволюция торгового права, начавшаяся в первых добровольных купеческих организациях, и стирание различий между решениями купеческих организаций, с одной стороны, и общепринятым обычным и римским правом — с другой. С самого начала оба типа права не очень хорошо сочетались друг с другом. Это относилось в первую очередь к вопросам возмещения морального ущерба, асимметричности информации в страховых договорах, а также к случаям обмана во время торговли. В Англии правовые кодексы, выработанные самими купцами, были в дальнейшем приняты судами общего права, но применялись с соблюдением духа торгового права, т. е. как закон, основанный на обычае. Дела, рассматривавшиеся в судах, редко становились судебными прецедентами, потому что было практически невозможно отделить обычай от фактов. Как правило, присяжных знакомили с обычаем и с конкретными фактами, а затем судья требовал, чтобы они применяли обычай, если он поддерживается фактами. Но в конце концов эта практика была изменена. Когда в 1756 году лорд Мэнсфилд возглавил Королевский суд Англии, он распорядился о том, чтобы решения выносились на основании существующих обычаев. Он также установил общие принципы, которыми следует руководствоваться при рассмотрении дел и вынесении решений. Лорд Мэнсфилд был невысокого мнения об английском общем праве и поэтому заимствовал эти принципы в основном у зарубежных юристов (Скраттон, 1891, с. 15).

    Помимо того что торговое право послужило юридической основой для рассмотрения торговых споров в судебном порядке, в чем остро нуждались купцы, оно способствовало и другим изменениям, которые вели к снижению трансакционных издержек обмена. Среди них — признание ответственности принципала за действия своего агента (это правило основано на римском принципе “мандата”), что имело и положительные, и отрицательные последствия. Это позволило купцу расширить объем операций через группу агентов, но в то же время обострило проблему “принципал — агент”. Первоначально данное правило применялось только по отношению к хорошо известным агентам определенного принципала. Но доверие, которое получал агент благодаря тому, что, как все знали, он действовал на основании поручений своего принципала, давало агенту очевидную возможность извлекать выгоду из этой деятельности и для себя. Но в то же время эта привилегия помогала решать проблему “принципал — агент”. Когда принципал предоставлял агенту право использовать в своих торговых интересах то доверие, которое оказывали ему, принципалу, он имел возможность повысить альтернативные издержки агента, которые последний понес бы, если бы лишился работы. Если агент злоупотреблял своим положением, он терял не только работу, но и доверие, репутацию.

    Влияние торгового права на контракты и сбыт товаров очень заметно способствовало расширению торговли. Действовавшие в то время положения римского и германского права не обеспечивали купцам той надежности и определенности в коммерческих отношениях, в которых они нуждались. Действовавший закон также не защищал их от требований о возврате украденного или потерянного товара его исконному владельцу, даже если купец приобрел этот товар, не зная о его сомнительном происхождении. Феодалы понимали значение ярмарок и рынков как источника своих доходов и придавали большое значение защите честных покупателей. По торговому праву добросовестному покупателю разрешалось или оставить товар за собой, или получить возмещение в размере полной цены, если товар возвращался исконному владельцу.

    Защита добросовестного покупателя не была частью обычного права. Однако в коммерческих спорах принцип “доброй воли” использовался гораздо раньше и очень широко (этот принцип был заложен в римское право в 200 году до н. э.). Первоначально он опирался на практику “ярмарочных бондов” (свидетельств о происхождении товара): продажа товара на ярмарке допускалась после того, как “бонд” был заверен печатью. Сначала эта практика была добровольной, потому что обычай проведения ярмарок допускал предоставление товара в долг при наличии свидетеля. Однако в конце концов для предотвращения обмана и мошенничества, а также для повышения доходов организаторов ярмарки было введено правило, требовавшее обязательного заверения “бонда” печатью при продаже товара. Заверенный “бонд” мог быть оспорен только в том случае, если можно было доказать, что печать подделана.

    Многие положения торгового закона возникли потому, что общее право мешало ведению торговли. Например неспособность общего права защитить добросовестного покупателя требовала, чтобы покупатель интересовался происхождением товара вплоть до первоначального владельца. Это, конечно, мешало торговцам. Затраты труда и времени на такую работу были запретительно высокими, и поэтому пришлось сделать первое исключение из общего права в пользу торгового права. Развитие этой ситуации в период с ХШ по XIV века иллюстрируется изменением отношения к покупателю товара сомнительного происхождения. В ХШ веке этому покупателю приходилось возвращать товар, если где-нибудь в цепочке смены собственников обнаруживалось воровство или иное нарушение. Но к тому времени, когда главным судьей стал Эдвард Коук (к 1606 году), последний (добросовестный) покупатель уже признавался единственным истинным владельцем товара (такое решение выносили большинство судов, но не все), и любая законная покупка товара делала законными все предыдущие смены владения этим товаром.

    Большую роль в развитии торгового права сыграло государство, постоянно балансируя между своими финансовыми потребностями и необходимостью сохранить доверие к себе со стороны купцов и населения в целом. В частности, политика государства оказала очень большое влияние на развитие рынка капитала. Возможности для развития финансовых институтов и формирования более эффективных рынков капитала зависели от того, в какой степени государство соблюдало свои обязательства не конфисковать имущество и не применять другие принудительные меры, которые увеличили бы неопределенность обмена. Ключевым элементом этой институциональной трансформации явилось ограничение произвола лиц, наделенных властью, и развитие неперсонифицированных правил, обязательных и для государства, и для добровольных торговых организаций. Частью постоянно действующего рынка капитала стало развитие институционального процесса, который сделал возможным обращение на рынке государственного долга, а начало финансирования государственного долга за счет регулярных налоговых поступлений послужило важным шагом вперед в развитии рынка капитала (Трэйси, 1985; Норт и Вайнгаст, 1989).

    Эти различные инновации и институты сошлись воедино в Нидерландах, особенно в Амстердаме, став прообразом действующей современной системы рынков, которая сделала возможным рост обмена и коммерции. Открытая иммиграционная политика привлекала деловых людей; развивались эффективные методы финансирования торговли на дальние расстояния, а также рынки капитала и методы учета векселей финансовыми домами, что снизило издержки страхования этой торговли. Другими элементами рыночного институционального процесса явились развитие методов распределения рисков и преобразования неопределенности в предсказуемый риск, позволяющий проводить операции страхования, развитие больших рынков, снижающих информационные издержки, и начало обращения на рынке государственного долга (Барбур, 1950).

    V

    Описанные процессы, служащие иллюстрацией стабильности и изменчивости, позволяют вплотную приблизиться к вопросу о сущности экономических условий человеческой деятельности. В первом случае (примитивный обмен) максимизирующая деятельность индивидов не была источником приращения знаний и навыков и не оказывала какого-либо другого влияния на институциональную систему, способного индуцировать рост производительности. Во втором случае (Западная Европа) развитие явилось последовательным результатом инкрементных изменений, индуцированных стремлением к личной выгоде и реализуемых благодаря институциональным изменениям и деятельности организаций, повышающих продуктивность. Эта иллюстрация была бы еще более наглядной, если показать связь между изменениями, происходившими в Западной Европе, с общими формами развития совокупного запаса знаний, их применения и взаимодействия с экономической и политической структурой общества. Такая задача потребовала бы изучения конкуренции между политическими организациями, упадка интеллектуального влияния церкви и развития способов ведения войны во взаимосвязи всех этих процессов с развитием и применением знаний и навыков.

    Успех Европы по сравнению с Китаем, мусульманскими странами и другими государствами обычно объясняют конкуренцией между политическими организациями. Без сомнения, эта конкуренция явилась важным элементом успеха, но не объясняет его целиком. В некоторых частях Европы развитие вообще остановилось. Испания и Португалия находились в состоянии стагнации в течение нескольких веков, а в других европейских странах экономический рост был, по крайней мере, неравномерным. Носителями институциональных изменений выступали именно Нидерланды и Англия. Различные линии развития Англии и Испании связаны с описанным в предыдущей главе эффектом зависимости от траектории предшествующего развития, который проявился при резко различающихся начальных условиях.

    Глава 14. Проблемы и перспективы включения институционального анализа в экономическую историю


    I

    Какое значение для написания (и тем самым для чтения) экономической истории и истории в целом имело бы недвусмысленное включение в нее институционального анализа? Написание истории — это составление связного изложения того, как изменялись во времени некие аспекты человеческого существования. Подобное изложение существует только в человеческом сознании. Мы не воссоздаем прошлое; мы только составляем изложение событий, происходивших в прошлом. Чтобы это изложение было хорошей, настоящей историей, оно должно быть последовательным и логичным и не выходить за рамки имеющихся у нас свидетельств и имеющейся теории. Краткий ответ на вопрос, который мы задали в самом начале главы, состоит в том, что включение институтов в историю позволяет составить гораздо лучшее изложение, чем без институтов. “Клиомет- рическая” (описательная) экономическая история фактически “вращается” вокруг институтов, и если за изложение берутся самые опытные специалисты, то она (история) предстает перед нами как континуум и последовательность институциональных изменений, т. е. в эволюционном виде. Но поскольку экономическая история опирается на неструктурированное множество частей и осколков теории и статистики, она не в состоянии произвести обобщения или анализ, которые выходили бы за рамки конкретного исторического сюжета. Вклад клиометрического подхода заключается в применении к истории систематизированного корпуса теоретических идей — неоклассической теории, — а также в применении высокоразвитых количественных методов для разработки и проверки исторических моделей.

    Однако мы уже заплатили высокую цену за некритическое восприятие неоклассической теории. Хотя главным вкладом неоклассики в экономическую историю явилось систематизированное применение ценовой теории, в центре внимания неоклассической теории стоит проблема размещения ресурсов в каждый данный момент времени. Это невероятно сковывает историков, для которых главный вопрос — объяснить течение изменений во времени. Более того, аллокацию ресурсов неоклассика рассматривает как процесс, который

    вроде бы происходит без “трения”, т. е. как будто институты не существуют или не имеют значения. Между тем эти два последних обстоятельства — “трение” и значение институтов — показывают, чем на самом деле должна заниматься экономическая история, а именно: объяснением различных моделей роста, стагнации и упадка обществ во временном разрезе и изучением того, как “трение” — следствие взаимоотношений между людьми — порождает широко расходящиеся линии развития.

    Прилагая неоклассическую теорию к экономической истории, специалисты получили возможность сосредоточить внимание на вопросах выбора и ограничений. Иными словами, мы смогли увидеть, что представляют собой ограничения, которые определяют содержание и ограничивают выбор, имеющийся в распоряжении человека. Ограничения, однако, рассматривались не как порождения организации человеческих взаимоотношений, а только как результат воздействия технологий и дохода. Причем даже технология (по крайней мере в рамках неоклассической теории) всегда рассматривалась как экзогенный фактор и поэтому ее никогда не удавалось реально “встроить” в теорию. Несмотря на то, что по истории технологии и связи технологии с экономическим процессом написано много прекрасной литературы, этот вопрос по существу остался за рамками какого-либо формального корпуса теории. Исключение составляют труды Карла Маркса, который попытался соединить технологические изменения с институциональными изменениями. Разработка Марксом вопроса о связи производительных сил (под которыми он обычно понимал состояние технологии) с производственными отношениями (под которыми он понимал различные аспекты человеческой организации и особенно права собственности) представляла собой пионерные усилия, направленные на соединение пределов и ограничений технологии с пределами и ограничениями человеческой организации.

    Но теория Маркса завершалась утопией (хотя злые силы без устали снабжают марксистских авторов нужным количеством негодяев), тогда как наш институциональный анализ не гарантирует “хэппи энд”.

    Представители клиометрической экономической истории тоже поднимают технологию на пьедестал. В самом деле, история промышленной революции как великого водораздела в истории человечества вращается вокруг скачкообразных технологических изменений, которые происходили в XVIII веке. Это придает технологии положение создателя человеческого благосостояния и позволяет рассматривать утопию как простую историю роста производственных мощностей.

    См.^реферат моего выступления Is It Worth Making Sense of Marx? (1986) на семинаре по книге Йона Элстера Making Sense of Marx, а также статью Розенберга Karl Marx and the Economic Role of Science (1974).

    Ошибочность марксистской теории состоит в том, что для достижения тех результатов, которые она предусматривает, потребовалось бы внести фундаментальные изменения в человеческое поведение. Но даже после 70 лет социализма мы не располагаем свидетельствами о том, что такие изменения действительно имеют место. Но ошибочен и традиционный взгляд историков на промышленную революцию и технологические изменения как на ключ, открывающий ворота утопии, потому что большая часть мира не смогла реализовать потенциальные блага от развития технологии. Более того, современная технология может усугублять многие конфликты между людьми. Во всяком случае бесспорно, что она сделала конфликты более смертоносными.

    Есть другой и, я думаю, более благоприятный сюжет. Это бесконечная борьба людей, направленная на решение проблем человеческого сотрудничества с тем, чтобы они, люди, могли воспользоваться достижениями не только технологии, но и других направлений человеческой деятельности, которые составляют цивилизацию.

    II

    Упор на изучение технологии оказался очень полезным вкладом в изучение экономической истории. Множество исследований, написанных после Второй мировой войны Саймоном Кузнецом, Робертом Солоу, Эдвардом Деннисоном, Мозесом Абра- мовицем и Джоном Кендриком, были посвящены изучению источников экономического роста в понятиях анализа изменений продуктивности. Хотя четыре десятилетия этих исследований все еще не раскрыли всех тайн, связанных с источниками изменений продуктивности, они расширили наши знания о фундаментальных факторах экономического роста. Сосредоточившись на изучении роста продуктивности, экономисты, безусловно, двигаются в правильном направлении, ведущем к пониманию этих фундаментальных факторов. Технология задает верхний предел достижимого экономического роста. Если говорить проще, оставаясь в контексте этой книги, то в мире нулевых трансакционных издержек увеличение объема знаний и их применения (как вещественного, так и материального капитала) является ключом к потенциальному благополучию членов общества. Но

    Однако следует отметить, что идеология играет большую роль в институциональной модели, представленной в нашей книге, и она действительно изменяет поведение людей. Но самым поразительным наблюдением по поводу идеологии в социалистических и утопических обществах является следующее. Как бы сильна идеология ни была вначале как средство решения “проблемы безбилетника”, формирования революционных кадров и иных способов поощрения людей к тому, чтобы изменить свое поведение, она склонна с течением времени терять силу, когда соприкасается с поведенческими источниками индивидуальной максимизации дохода, о чем свидетельствуют недавние события в Восточной Европе.

    что упущено из анализа, так это ответ на вопрос, почему же потенциал реализуется не полностью и почему образовалась такая огромная пропасть между богатыми и бедными странами, если технология в своей основной массе доступна всем. Пропасть, которая существует в реальном мире, имеет параллель в виде пропасти в теориях и моделях, разрабатываемых экономистами.

    Неоклассическая теория непосредственно не имеет дела с вопросами собственно роста. Однако, исходя из базисных постулатов этой теории, есть основания предположить, что неоклассика не рассматривает проблему роста как реальную проблему. Если выпуск продукции определен объемом капитала, вещественного и человеческого, и в неоклассическом мире мы можем увеличить объем капитала путем осуществления инвестиций в зависимости от рентабельности капиталовложений, то не существует никакого фиксированного фактора роста. Редкость ресурсов можно преодолеть за счет инвестиций в новые технологии, а любую другую редкость — за счет инвестиций в новые знания, чтобы преодолеть потенциальный фиксированный фактор. Но, конечно, это неоклассическое рассуждение, как уже отмечалось, обходит молчанием самые интересные вопросы. Если называть вещи своими именами, то последние неоклассические модели роста, построенные на росте отдачи (Роумер, 1986) и накоплении вещественного и человеческого капитала (Лукас, 1988), в решающей мере зависят от существования молчаливо подразумеваемой структуры стимулов, которая приводит модель в движение. К этому же выводу в неявном виде приводит исследование Баумола (1986), который пытается выявить конвергенцию только среди шестнадцати развитых стран (которые имеют примерно одинаковую структуру стимулов), но отнюдь не среди государств с централизованно планируемой экономикой или среди слаборазвитых стран (имеющих явно иную структуру стимулов). Для меня представляется пустым занятием искать объяснения различиям в историческом опыте разных стран или нынешним различиям в функционировании передовых, централизованно планируемых и слаборазвитых стран, не привлекая основанную на институтах систему стимулов в качестве существенного элемента этих исследований.

    На другом конце шкалы теоретических концепций лежат марксистские модели или аналитические системы, черпающие вдохновение в марксистских моделях, которые в огромной степени опираются на институциональные соображения. Будь то теории империализма, зависимости центра от периферии мировой экономики — все они объединяются институциональными конструкциями, которые подводят к выводу об эксплуатации и/или неравномерности развития и распределения дохода. В той степени, в которой этим моделям удается убедительно соотнести институты со стимулами, далее с решениями в ситуации выбора и далее с результатами данных решений, — в той степени эти модели близки к тому, о чем мы пишем в этой книге. А поскольку большая часть экономической истории человечества — это история людей, которые имеют разные силы и возможности и стремятся максимизировать свое благосостояние, то было бы удивительно, если бы эта максимизирующая деятельность зачастую не велась бы за счет других. Именно поэтому центральная тема этой книги

    это проблема достижения кооперативных решений проблем. В истории чаще встречались такие структуры обмена, которые отражали неравный доступ людей к ресурсам, капиталу и информации и потому давали весьма неодинаковый результат для участников обмена. Однако убедительность теорий эксплуатации пропорциональна их способности доказать, что институциональные рамки действительно порождают систематически неравные результаты, предусмотренные теорией.

    Как неоклассическая модель, так и модель эксплуатации приводятся в движение игроками, стремящимися к максимизации, и, следовательно, формируются институциональной системой стимулов. Различие между этими моделями состоит в том, что в первом случае имплицитная институциональная структура порождает эффективные конкурентные рынки и экономику, развивающуюся под действием роста эффективности или накопления капитала. Во втором случае рост империалистической экономики или экономики “центра” объясняется как результат действия институциональной структуры, которая эксплуатирует зависимые или периферийные страны. Поскольку экономическое развитие и в прошлом, и в настоящее время содержит примеры и растущих экономик, и стагнирующих или кризисных экономик, было бы важно разобраться, какие именно институциональные характеристики определяет тот или иной характер функционирования экономики. Какие причины создают эффективные рынки? Если бедные страны бедны потому, что они являются жертвами институциональной структуры, мешающей росту, то вопрос состоит в том, навязана ли эта институциональная структура извне или же детерминирована внутренними факторами, или же является следствием сочетания и того, и другого? Системное изучение институтов должно дать ответ на эти вопросы. В частности, необходимо изучить эмпирические данные о трансакционных и трансформационных издержках в таких экономиках и затем проследить институциональные корни этих издержек. В главе 8 я очень кратко осветил трансакционные издержки и лежащие в их основе институты на примере жилищного рынка в США. В той главе также упоминалось о высоких трансакционных и трансформационных издержках в странах “третьего мира”; однако экзотические примеры, такие, как время, затрачиваемое на то, чтобы достать запчасти или разрешение на установку телефона, — это не более чем яркая иллюстрация. По-прежнему стоит задача проведения систематических эмпирических исследований, которые позволили бы установить те издержки и лежащие в их основе институты, которые делают экономики непродуктивными. После этого мы сможем установить источники возникновения этих институтов.

    III

    В этой заключительной главе мне хотелось бы продемонстрировать читателям, что мы нашли ответы на вопросы, поднятые в этой и предыдущей главах. На самом деле это не так, но я надеюсь, что представленные в этой книге аналитические принципы все-таки дают ответ на некоторые вопросы и помогают найти ответ на другие, еще не решенные вопросы. Давайте посмотрим, в какой точке пути мы находимся.

    Фундаментальными детерминантами экономического поведения являются стимулы. Они в неявном виде содержатся в теориях, которые мы использовали и от которых мы ожидаем определенных результатов. Выдвинув вопрос о стимулах в центр исследования, мы тем самым сосредотачиваем наше внимание на той проблеме, которая является ключом к пониманию функционирования экономики. Главное утверждение, выдвинутое нами в предыдущих главах, заключается в том, что стимулы претерпели огромные изменения в прошлом и по-прежнему меняются. Включить институциональный анализ в экономическую теорию и экономическую историю — значит переместить акцент в наших исследованиях, а не пренебрегать уже созданными теоретическими инструментами. Перемещение акцента влечет за собой изменение понятия рациональности и выводов из него, включение в наш анализ идей и идеологий, подчеркнутое внимание к изучению влияния трансакционных издержек на функционирование политических и экономических рынков и признание действия эффекта зависимости от траектории предшествующего развития на экономическое развитие разных стран. В то же время основные инструменты неоклассической теории цен и сложные методы количественного анализа, разработанные целым поколением специалистов по экономической истории, по-прежнему остаются в нашем арсенале. Как этот подход изменяет наше восприятие экономической истории и ее изложение? Покажем это на примере из экономической истории США.

    Институциональный анализ привносит в теоретические основы изучения экономической истории идею о критическом значении английского институционального и идейного наследия для создания колониальной экономики и сравнительно эффективных рынков того времени. Организации, возникшие для того, чтобы использовать открывшиеся возможности (плантации, торговые фирмы, морские компании, семейные фермы), породили бурно развивающуюся колониальную экономику. Английское наследие было не только экономическим, но также политическим и интеллектуальным — речь идет о городских собраниях, самоуправлении и колониальных ассамблеях. Интеллектуальные традиции, восходящие к Гоббсу и Локку, сыграли важную роль в том, чтобы соединить события 1763–1789 годов с процессом развития политических и экономических организаций, которые руководствовались своим субъективным восприятием этих событий и которые сформировали институциональную структуру государства, только что получившего независимость. Хотя мы всегда понимали значение политических и интеллектуальных течений, институциональный подход способен переместить анализ с конкретных вопросов на всю совокупность исторических событий и таким образом позволяет придти к гораздо более глубокому пониманию этого критически важного периода в истории США.

    В XIX веке экономика США представляла собой благоприятную среду для экономического роста. В чем конкретно состояли эти благоприятные условия — этот вопрос, конечно, долгое время занимал внимание специалистов, изучающих влияние Конституции США, развитие законов, роль “фронтира”, отношение к экономическим вопросам со стороны местных уроженцев и иммигрантов и многие другие аспекты общества того времени, которые влияли на структуру побудительных стимулов. На деле именно адаптивные свойства институциональной матрицы (как формальные правила, так и неформальные ограничения, заложенные в отношения и ценности) создали ту экономическую и политическую среду, которая вознаграждала продуктивную деятельность организаций и развитие ими знаний и навыков. Что именно было существенно для этой матрицы, что было сознательно создано для поощрения роста продуктивности и гибких реакций, а что было случайным побочным результатом деятельности, направленной на достижение других целей, — все это образует программу исследований для более глубокого понимания экономического роста.

    Мы уделили много внимания вопросу об издержках, связанных с этим ростом. Часть этих издержек — это цена, которую приходится платить за способность системы к адаптации. Система выбрасывала проигравших, а их было немало — разорившиеся фермеры на “фрон- тире”, морские компании, которые потерпели банкротство после того, как США утратили преимущества в морских перевозках, рабочие, которые страдали от безработицы и снижения заработной платы из- за конкуренции иммигрантов в 50-х годах XIX века. Однако часть издержек была проявлением институтов, подвергавших эксплуатации отдельных индивидов и группы людей — индейцев, рабов, нередко иммигрантов, рабочих и фермеров — в интересах тех, кто имел более

    Западные границы американских штатов, постепенно передвигавшиеся к тихоокеанскому побережью по мере захвата индейских земель. — Прим. перев.

    сильные социальные позиции. Короче говоря, как источники роста, так и издержки, сопровождавшие рост, являлись производными от институциональной системы того времени.

    Однако политическая система давала в руки проигравшим орудия противодействия — хотя и не самые лучшие — тому, что они воспринимали как источник своих несчастий. Восприятие складывалось из непосредственно переживаемых несчастий, прошедших в сознании через фильтр интеллектуальных течений того времени и идеологических убеждений индивидов. Фермер часто сталкивался с ценовой дискриминацией со стороны железной дороги или зернового элеватора, но платформа Популистской партии выражала абстрактные идеологические позиции — такие, как взгляды на бремя золотого стандарта, распространение монополий и пагубные последствия деятельности банков. Не принимая во внимание эти интеллектуальные течения, мы не сможем понять движения протеста и политические рецепты того времени.

    Не поняв их, мы не сможем объяснить направления изменений в обществе и экономике, порожденных этими движениями. Каковы бы ни были реальные причины трудного положения фермеров, которое вызывало их недовольство в конце XIX века, именно их мировосприятие имело значение и приводило к изменениям политической и экономической институциональной системы.

    Однако не только мировосприятие фермеров сыграло роль в этих изменениях, но и развивающиеся субъективные модели членов других организаций, которые были способны оказывать влияние на институциональный процесс благодаря своему положению в институциональной матрице. Понимание Верховным судом последствий дела “Мунн против штата Иллинойс” и многих других своих решений, которые постепенно изменяли правовую систему, зависело от того, насколько точна была информационная обратная связь от этих решений и, следовательно, насколько точные модели она предоставляла судьям. Независимо от того, были эти модели подлинными или ложными, они вели к инкрементному изменению правовой системы.

    Главный вклад, который может внести институциональный анализ в изучение экономической истории США, состоит в том, чтобы сделать эту историю подлинной. Это качество утрачено клиометри- ческим (описательным) подходом к изучению истории. Экономическая история США в большой степени отражает эффект зависимости от траектории предшествующего развития просто в силу наличия ограничений, переходящих из прошлого в настоящее, определяющих границы нашего сегодняшнего выбора и тем самым делающих его доступным для нашего понимания. Но в еще большей степени экономическая история США отражает более фундаментальную роль эффекта зависимости от траектории предшествующего развития как результата самоподдерживающегося характера институциональной матрицы. Поддержание институциональной матрицы политическими и экономическими организациями через систему побочных эффектов и другие механизмы самоподдержания наложило глубокий отпечаток на экономическую историю США. Но эти организации также выступали источниками инкрементных изменений. Сочетание внутренней устойчивости и инкрементных изменений может дать нам возможность глубже и лучше понять этот предмет.

    IV

    В завершение этой работы я хочу поразмышлять о центральной проблеме экономической истории. Итак, институты определяют функционирование экономик. Но что является источником возникновения эффективных институтов? Очевидно, что для плохо функционирующих экономик существование где-то в других странах сравнительно продуктивных институтов и возможность получения с низкими издержками информации об экономическом развитии этих стран, опирающемся на данные институты, служит мощным стимулом к изменениям. По всей вероятности, это относится и к поразительным переменам, которые произошли в Восточной Европе в 1989 году.

    Но можем ли мы сделать общее заключение о том, какие силы стоят за подобными переменами? Как повернуть в обратную сторону действие механизмов самоподдержания институциональной матрицы? Я думаю, что весь предшествующий анализ дает множество “ключей” и суждений для понимания двух взаимосвязанных свойств институциональной матрицы любой экономической системы: неформальных ограничений и трансакционных издержек, присущих политическому процессу.

    Неформальные ограничения берут начало в передаче ценностей посредством культуры, в расширении и применении формальных правил для решения конкретных проблем обмена и в решении непосредственных проблем координации. В целом, как нам представляется, они пронизывают всю институциональную структуру. Действующие традиции упорного труда, честности и сотрудничества просто снижают трансакционные издержки и делают возможным сложный, продуктивный обмен. Такие традиции всегда получают поддержку со стороны идеологий, которые строятся вокруг этих ценностей. Но откуда берутся эти ценности и идеологии и каким образом они изменяются? Субъективное мировосприятие индивидов не только опирается на культурное наследие, но и претерпевает постоянные изменения под влиянием опыта, проходящего через фильтр существующих (культурно детерминированных) ментальных конструкций. Поэтому глубокие изменения в соотношении цен приводят к изменению норм и идеологий, и чем ниже информационные издержки, тем быстрее протекают эти изменения.

    В главе 12 мы уделили большое внимание сравнительно высоким трансакционным издержкам на политических рынках — даже на самых совершенных из них. В результате таких издержек участники политической игры часто получают весьма значительную свободу выбора. Чем бы ни закончились дискуссии о проблеме “принципал

    агент” применительно к вопросу о независимости членов современного Конгресса США от ограничений, налагаемых их избирателями (Калт и Зьюпэн, 1984), ясно, что на протяжении всей истории, в том числе в современных странах “третьего мира” и Восточной Европы, политические игроки испытывали еще меньшие ограничения со стороны интересов своих избирателей. В некоторых условиях политик готов взять на себя организационные издержки и/или создать юридические нормы для того, чтобы взятые обязательства соблюдались. Это может способствовать формированию групп, стремящихся институционализировать более радикальные экономические изменения. Ключевую роль при этом играет вызов, с которым сталкивается политик и который делает определенную часть его избирателей (тех, что хотят изменений) более важной для него, чем остальные. Тогда политический деятель получает возможность инициировать более радикальные изменения.

    Можно связать воедино вышеуказанные два свойства институциональной матрицы, вновь обратившись к истории политических изменений в Англии XVII века. В недавней статье, написанной мною совместно с Барри Вайнгастом в 1989 году, утверждается, что фундаментальные изменения в английском обществе, последовавшие в результате Славной революции, явились критически важным фактором развития английской экономики. Последовательность событий вкратце такова. В начале XVII века хронический финансовый кризис заставил Стюартов прибегнуть к принудительным займам, продаже прав на монополию и принять множество других мер (включая конфискацию имущества), которые уменьшили надежность прав собственности. Парламент и суды вступили в затяжную войну с короной. В конце концов это привело к гражданской войне, за которой последовало несколько неудачных экспериментов с введением альтернативных политических институтов. Монархия была восстановлена в 1660 году, но в результате этого вновь разгорелась война против фискальных полномочий Стюартов, и в конце концов король был низложен. Революционеры стремились решить проблему контроля за свое-

    Интересные эмпирические наблюдения по этому поводу содержит недавнее исследование Роберта Бэйтса (1989) по вопросам политической экономии Кении после восстания народности мау-мау и обретения независимости. Я благодарен ему за то, что он настойчиво обращал мое внимание на эти вопросы, изложенные в его работе.

    вольной и конфискационной политикой короля [19] . Были установлены верховенство парламента, централизованный (парламентский) контроль над финансами, ограничения королевской власти, независимость судебной системы (по крайней мере от короны) и главенство судов общего права. Одним из главных последствий этих изменений стала более высокая защищенность прав собственности.

    Самым примечательным непосредственным результатом явилось быстрое развитие рынка капитала. Вслед за Славной революцией правительство не только обрело платежеспособность, но и получило доступ к финансовым ресурсам в невиданных ранее размерах. Всего за девять лет (1688–1697) заимствования правительства увеличились на порядок. Кардинальное изменение в поведении кредиторов, которые стали охотно предоставлять займы правительству, отражало их убеждение в том, что теперь правительство будет соблюдать собственные обязательства.

    В 1694 году для операций с государственным долгом был создан Банк Англии, который затем стал заниматься и частными финансовыми операциями. В это же время возникло и множество других банков. В начале XVIII века появилось большое разнообразие ценных бумаг и договорных финансовых инструментов, а проценты по частным займам установились примерно на уровне процентов по государственным кредитам.

    Надежность прав собственности и развитие государственного и частного рынков капитала явились не только факторами быстрого экономического развития Англии в последующий период, но и установления ее гегемонии в международной политике, а в дальнейшем и господства над миром. Не будь финансовой революции, Англия не смогла бы разбить Францию (Диксон, 1967); получение правительством в 1688–1697 годах больших средств в долг было необходимым условием для успеха Англии в войне, которую она тогда вела против Франции, а также в последующей войне (1703–1714), из которой Англия вышла самой сильной державой мира.

    Можем ли мы приписать подъем Англии политической борьбе, завершившейся триумфом парламента? Конечно, эти обстоятельства явились непосредственной причиной и необходимым условием ее успеха. Но в этом утверждении нельзя заходить слишком далеко. Неужели Англия действительно пошла бы по пути континентальных стран, если бы победили Стюарты? Против этого можно выдвинуть убедительные контраргументы, опирающиеся на фундаментальную прочность прав собственности и общего права в Англии, которая так или иначе привела бы к ограничению королевской власти. Вспомните наши рассуждения в главе 12 об эффекте зависимости от траектории предшествующего развития, которые показывают, что социальные отношения и нормы в Англии очень сильно отличались от отношений и норм, господствовавших на европейском континенте. Какую роль сыграли неформальные ограничения в создании условий для тех событий, которые наступили в Англии в XVII веке? В какой степени субъективное мировосприятие политических деятелей, заставившее их сделать тот выбор, который привел к революции, было функцией неформальных ограничений и сопровождающей их идеологии? На эти вопросы у нас нет точных и определенных ответов. Но нам представляется весьма вероятным, что глубоко укоренившиеся неформальные ограничения создали благоприятную обстановку для внесения изменений в формальные правила. Лучшее подтверждение данной точке зрения — это устойчивость возникшей политико-экономической системы. Когда же радикальные изменения в формальных правилах приводят их в противоречие с существующими неформальными ограничениями, между теми и другими возникает непримиримая напряженность, ведущая к длительной политической нестабильности.

    Эффективные институты возникают в обществе, которое имеет встроенные стимулы к созданию и закреплению эффективных прав собственности. Но разработать модель подобного общества, в котором индивиды стремились бы только к максимизации личного благосостояния и не испытывали бы ограничительного воздействия других мотивов, трудно и, наверное, невозможно. Неслучайно экономические модели общества в теории общественного выбора превращают государство в нечто похожее на мафию — или, пользуясь терминологией этой теории, на Левиафана. Тогда государство становится ничем иным, кроме как механизмом для перераспределения имущества и дохода. Чтобы найти такие государства, не надо долго искать. Но, как мы пытались доказать в этом исследовании, теория общественного выбора безусловно не является всеобъемлющей теорией. Неформальные ограничения имеют значение. Нам нужно еще гораздо глубже разобраться в детерминированных культурой нормах поведения и их взаимодействии с формальными правилами, чтобы лучше понять все эти проблемы. Мы только начинаем серьезное изучение институтов. Это дает надежду. Может быть, мы никогда не получим однозначных ответов на все наши вопросы. Но мы можем двигаться в этом направлении.


    Примечания:



    1

    Инкремент (increment) — приращение, прирост. Имеется в виду недискретный характер институциональных изменений, для которых типично перетекание, обычно весьма полное, содержания старых институтов в новые. — Прим. перев.



    17

    В своей статье, написанной много лет назад (в 1955 году), я отметил, что многие региональные экономики с самого начала развивались как экспортные экономики. Это утверждение вступает в противоречие со старыми стадиальными теориями истории, которые мы унаследовали от германской исторической школы, где развитие всегда рассматривалось как движение от местной автаркии к растущей специализации и разделению труда. Именно эта модель описывается в данной главе, хотя во многих случаях она не соответствует реальному историческому развитию.



    18

    Мне удалось значительно улучшить представленный ниже краткий анализ развития права благодаря критическим замечаниям к начальному варианту моей рукописи, сделанными Джоном Дробаком и Уильямом Джонсом (юридический факультет Вашингтонского университета), а также Диком Гельмгольцем (юридический факультет Чикагского университета). Я хочу поблагодарить их и отметить, что за возможные ошибки в моей работе они не несут никакой ответственности.



    19

    Это утверждение слишком близко к точке зрения вигов, но на самом деле я хочу только изложить их восприятие этих проблем. Отсюда вовсе не следует, что революционеры имели более чистые мотивы, чем Стюарты, и даже что они обладали более широким взглядом на общественное развитие.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке