• Глава 1 МАССА И ЕЕ ЦЕННОСТИ
  • 1.1. Понятия «масса» и «массовое общество»
  • 1.2. Базовые ценности как основа борьбы за массу
  • 1.2.1. Что такое базовые ценности?
  • 1.2.2. Ценности «прорывные» и «производные»
  • 1.2.3. Ценности материального производства
  • 1.2.4. Культура жизнеобеспечения. Ценности быта
  • 1.2.5. Ценности духовного производства
  • 1.2.6. Ценности «общественно-политического производства»
  • 1.2.7. Культура влияния на человека и массы как ценность
  • 1.2.8. Ценности западной цивилизации XIX–XX вв. и их влияние на массы
  • 1.3. Существует ли теория социального контроля масс?
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Глава 2 ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И МАССЫ
  • 2.1. «Новая» интеллигенция и интеллигенция массы
  • 2.2. Рисковые тенденции и ситуации: позиция интеллигенции
  • 2.3. Конфликт имиджей интеллигенции
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Глава 3 РАЗНОСТЬ КУЛЬТУР И СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОГРЕСС
  • 3.1. Культура – «донор» и культура – «реципиент»
  • 3.2. Разность потенциалов культур
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Глава 4 КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
  • 4.1. П. Бергер и Т. Лукман о социальном конструировании реальности
  • 4.2. Тезаурусы
  • 4.3. Тезаурус для познания социальной реальности
  • 4.4. Воздействие на массы
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Глава 5 КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА
  • 5.1. Культура народа и культурная среда
  • 5.2. Управление культурой
  • 5.3. Феномен культурной политики
  • 5.4. Цели, принципы и модели культурной политики
  • 5.5. Парадигма «догоняющего развития»
  • 5.6. Отчуждение культуры
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Глава 6 МОЛОДЕЖЬ – ИНДИКАТОР СОЦИАЛЬНОГО КОНТРОЛЯ МАСС
  • 6.1. Молодежь как особая часть массы
  • 6.2. Государственная молодежная политика: российский вариант
  • 6.3. Молодежные субкультуры в России
  • 6.3.1. Криминализация молодежных субкультур
  • 6.3.2. Влияние западных молодежных субкультурных феноменов
  • 6.4. Общественно-политическая активность молодежи
  • ВЫВОДЫ
  • Использованная литература
  • Раздел I

    Социология массы

    Глава 1

    МАССА И ЕЕ ЦЕННОСТИ

    1.1. Понятия «масса» и «массовое общество»

    Трудящееся большинство населения в разные исторические эпохи становилось объектом идейной и политической борьбы, как масса, на которую возлагалась особая роль – носителя социального прогресса. В XX в. в науке сложились два взгляда на то, что такое масса, – социологический и социально-психологический.

    Ряд исследователей, основываясь на теориях толпы, разработанных в свое время Г. Лебоном, Г. Тардом, К. Юнгом, утверждают, что понятия «масса» и «толпа» идентичны. Известный социолог Б. А. Грушин дает такое определение: «Массы – это ситуативно возникающие (существующие) социальные общности, вероятностные по своей природе, гетерогенные по составу и статистические по формам выражения (функционирования)» [2,234–235]. Д. В. Ольшанский считает, что масса – это особое объединение людей не по формально-общественному, социально-классовому, а по функциональному, политико-психологическому признаку; в нее объединяются разные люди из различных слоев и классов, охваченные в тот или иной момент действием общих политико-психологических факторов [6,8]. В этих определениях заметно стремление к отождествлению массы и толпы. Такая точка зрения остается одной из наиболее распространенных.

    А. И. Яковлев и Н. П. Кириллов считают, что масса идентична народу. Подавляющее большинство населения, проживающего на территории одного государства, образует народ, который можно характеризовать понятием «масса». Эти исследователи апеллируют к В. И. Ленину, который, по их мнению, употреблял понятия «масса» и «народ» как синонимы [10, 704]. Но вряд ли можно согласиться с таким прочтением В. И. Ленина. По Ленину, масса – это совокупность трудящихся, особенно наименее организованных и малопросвещенных, наименее доступных организации [4, 7 93]. Массы делятся на классы, – считал он, – и противополагать массы и классы можно, лишь противополагая громадное большинство вообще, не расчлененное по положению в общественном строе производства, категориям, занимающим особое положение в общественном строе производства [4,24].

    Хотя В. И. Ленин и подчеркивал, что массы делятся на классы, но тут же говорил о громадном большинстве вообще, противостоящем некоему меньшинству – элите. И это громадное большинство наименее организовано и просвещено. Все вышеизложенное – социологическая оценка массы. Ей близка социально-психологическая оценка испанского философа Х. Ортеги-и-Гасета, который считал, что массу образует «средний человек», а не рабочий класс, что общество всегда было подвижным единством меньшинства и массы.

    «Меньшинство – это совокупность лиц, выделенных особыми качествами; масса – не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет не только и не столько о «рабочей массе». Масса – это ««средний человек»»… В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людских скопищ. По одному-единственному можно определить, масса это или нет. Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, ««как и все»», и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью» [7,45–46].

    По мнению Х. Арендт, потенциально «массы» существуют в каждой стране, образуя большинство из огромного количества нейтральных, политически равнодушных людей [1,4)5]. У Г. Маркузе находим ту же связь массы и «среднего человека»: масса – это люди, неосвобожденные от пропаганды, зависимости и манипуляций, неспособные знать и понимать факты и оценивать альтернативы, это большая часть народа, настроенная консервативно [5, 33, 336].

    Понятие «масса» – ключевое в доктрине массового общества. Так социологи характеризуют общество, в котором главенствует социальная психология масс, господствуют массовое производство и потребление, массовая коммуникация и массовая культура, в итоге формирующие массовые ценности. Массовое общество включает в себя и гражданское общество со всеми его институтами, опирающимися на общественное мнение. По сути, современная западная цивилизация пришла к массовому обществу.

    Сегодня основным противоречием западной цивилизации становится противоречие между массовым и гражданским обществом, основными атрибутами которого являются свобода, демократия, равенство.

    Из-за разного понимания массы в социологии существуют различные трактовки массового общества. По элитарной концепции Г. Лебона, Г. Тарда, X. Ортеги-и-Гасета масса – это «грядущий хам», «свинячье множество», толпа. Общим, что их объединяет, является склонность к анархии, хаосу, массовым беспорядкам, «восстанию масс», диктатуре.

    По антитоталитарной концепции X. Арендт, Э. Ледерера, Ж. Бодрийяра, масса – это аморфное образование, «функционирующее как гигантская черная дыра», масса – «молчаливое большинство, загипнотизированное информацией», насыщенное эмоциями, которыми следует управлять. Этим как раз и занимается элита, манипулируя настроениями массы на бытовом, социально-политическом и социально-экономическом уровнях. Отсюда шаг до фашизма, к которому приравнивается по их концепции и социализм.

    К антитоталитарной концепции примыкает либеральная концепция Р. Миллса и Д. Рисмена. Согласно ей, масса – пассивное множество полуобразованных людей, объединенных общими интересами в «одинокую» толпу, которую контролирует так называемая общественная «машинерия». Под этой «машинерией» подразумевается бюрократический аппарат, обеспечивающий конформизм, манипулирование и контроль масс.

    И наконец, в демократической концепции Д. Бэлла, С. Липсета и Э. Шилза масса рассматривается под углом развития, «возвышения», приближения к элите. Этому способствует формирование в массе среднего класса, который становится основой общественного согласия. Продукты массового общества – массовые коммуникации, массовая культура – объединяют разные гетерогенные группы, «выплавляют» образованную массу людей, для которых характерны определенные ценности. Общественное массовое мнение здесь становится средством завоевания и удержания власти. При этом политика превращается в технологию управления, в средство достижения компромиссов между различными социальными группами, в инструмент стабилизации общества, социального контроля, обеспечивающего массовое поведение в соответствии с конституционными нормами. Так благодаря технологиям управления, социального контроля масс разрешается противоречие между массовым и гражданским обществом, которые не могут существовать одно без другого.

    Жизнь массового общества, управляемого сегодня определенными технологиями, становится наиболее понятной, если обратиться к концепции нидерландского историка Й. Хейзинги об игровом характере культуры, изложенной в его оригинальном труде «Человек играющий». Феномен игры он определяет следующим образом:

    «Мы можем назвать игру свободной деятельностью, которая осознается как «не взаправду» и вне повседневной жизни выполняемое занятие, однако она может целиком овладевать играющим, не преследуя при этом никакого прямого материального интереса, ни пользы; свободной деятельностью, которая совершается внутри намеренно ограниченного пространства и времени, протекает упорядоченно, по определенным правилам и вызывает к жизни общественные группировки, предпочитающие окружать себя тайной, либо подчеркивающие свое отличие от прочего мира всевозможной маскировкой» [11, 24].

    Важно замечание Хейзинги о том, что «игровой элемент» по большей части «растворяется, ассимилируется в сакральной сфере, кристаллизуется в учености и в поэзии, в правосознании и формах политической жизни» [11,61–62]. Подчеркнем: «в формах политической жизни», поскольку игра допускается в сферу политики, политических технологий.

    Хейзинги выделяет ряд признаков, характеризующих игру: 1) обязательное присутствие желания играть, которое, правда, можно и развивать современными технологиями; 2) понимание игры как вымысла, противостоящего реальности «обыденной» жизни; 3) наличие временных и пространственных рамок игры; 4) существование внутриигрового пространства определенного порядка. К этому можно добавить и такие признаки игры, как состязательность, увлекательность, напряжение и воодушевление «игроков», нетривиальность решений и поступков в ходе игры. Если все эти игровые признаки присутствуют в политической и в социально-экономической жизни общества, значит, используются технологии управления массовым сознанием и настроением.

    Игра, по Хейзинги, концентрирует, стягивает в одно целое силы общества. Организация и проведение выборов политических лидеров и депутатов парламента, борьба за голоса избирателей в ходе выборной кампании, изобретательность в этой борьбе конкурирующих сторон, разнообразие форм развития социальной и экономической активности масс – разве это не феномен игры, столь присущей массовому обществу и столь захватывающей для человека массы? Одной из слабостей социально-политической системы в Советском Союзе была неразвитость игрового начала в социально-политической жизни.

    Западная система – игровая. Здесь даже насилие над личностью не столь заметно, потому что несет в себе элемент игры. И чем разнообразнее формы и приемы социальных и политических игр, тем стабильнее, устойчивее социальная система и управляемое массовое общество. Технологии социального контроля масс – это «играющие» технологии. Вот почему в массовом обществе такая весомая роль принадлежит службам по связям с общественностью – организаторам «играющего человека». Непреходящий феномен теории Хейзинги в том, что она дает возможность осмыслить роль игры в жизни массового общества. Хотя сам Хейзинга об этом даже не подозревал, когда в 1938 г. писал свой труд.

    Подводя итог, отметим, что понятие «масса», или «массы», достаточно разноплановое. Но, как правило, им определяют множество людей среднего уровня, каждый из которых ощущает себя похожим на других. Эти люди составляют основу массового общества. В социологии существуют различные концепции массового общества: элитарная, антитоталитарная, либеральная, демократическая. Именно в рамках демократической концепции разрешается противоречие между гражданским и «массовым» обществом. Это происходит благодаря использованию в социально-политической жизни технологий массовых коммуникаций.

    1.2. Базовые ценности как основа борьбы за массу

    Если масса – громадное большинство «средних людей», независимо от того, к какому классу и слою они принадлежат, если масса – это большая часть народа, то что ее объединяет? Прежде всего, общие ценности, потребности и стремление к определенному психологическому состоянию. Именно в этом качестве масса является оплотом устойчивости общества и обеспечивает его прогресс. Поэтому правящая элита всегда ведет борьбу за массу, за ценности массы, за контроль массы – на выборах, на политических баррикадах, в общественном производстве и так же серьезно – в сфере потребления.

    1.2.1. Что такое базовые ценности?

    Под ценностями принято понимать значимость объектов окружающего мира для человека, социальной группы, слоя, класса, общества в целом. Эта значимость определяется не свойствами объектов самих по себе, а их вовлеченностью в сферу человеческой жизнедеятельности, социальных отношений, интересов, потребностей людей. Различают материальные, духовные, общественно-политические, нравственные, жизненно-бытовые, народные ценности (традиции, обряды).

    Но если мы говорим о ценностях для массы, то нас будет интересовать не все значимое для человека (ценности в этом случае понимались бы как главные жизненные ориентиры), а преимущественно то, что было создано людьми в процессе их материальной и духовной деятельности и вошло в массовое сознание как регулятор коллективных оценок и коллективного поведения. Эти оценки и факты поведения могут относиться к самым разным областям жизнедеятельности. Важно лишь то, что для больших групп людей они типичны, имеют схожие конфигурации и выступают как средство социального контроля, т. е. принуждают личность видеть мир глазами массы.

    Объекты, способные выступать как ценности, разнообразны. Среди них есть материальные памятники культуры – машины, сооружения, технологии; но есть и другой класс объектов, которые связаны с духовным производством, – социальные идеи, произведения литературы и искусства, общественное устройство, социально-экономические и социально-политические формы жизни людей. Причем значимость для человека и народных масс тех или иных объектов окружающего мира, т. е. тех или иных ценностей, непостоянна во времени и пространстве. В одни периоды человеческой истории в некоторых странах и регионах одни и те же объекты как ценности могут иметь первоочередную значимость, в другие периоды, на других территориях – не обладать этой значимостью.

    При рассмотрении понятия «ценности» нужно иметь в виду, что значимость объектов окружающего мира для человека и общества может быть положительной и отрицательной. Поэтому можно говорить о ценностях и антиценностях. Критерием здесь становятся н р а в с т в е н н ы е п р и н ц и п ы. Только они помогут разделить ценности на собственно ценности и антиценности. Под нравственными принципами в данной ситуации следует понимать представления о добре и зле, свободе и угнетении, справедливости и несправедливости, ценности человеческой жизни. Исходя из этих нравственных представлений к антиценностям, созданным в процессе человеческой деятельности, относятся изобретение и производство оружия, войны, различные формы государственного устройства, подавляющие свободу человека, его способность к реализации своих сущностных сил и т. д. Как ценности, так и антиценности влияли на развитие цивилизации, задерживали или ускоряли этот процесс, шла постоянная борьба между ценностями и антиценностями в любом виде культурного производства (в материальном производстве – мирные орудия труда и орудия войны, взаимовлияние; в духовном производстве – идеи гуманные и антигуманные, созидательные и разрушительные; в общественно-политическом производстве – государственное устройство, которое либо подавляло человека, либо раскрепощало его; в «обработке людей людьми» – воспитание и образование, манипулирование людьми, «эксплуатация» чувств). В противоборстве ценностей и антиценностей складывался трудный путь человеческой цивилизации.

    1.2.2. Ценности «прорывные» и «производные»

    Все культурные ценности можно разделить на «прорывные» и «производные». «Прорывные» ценности значительно ускоряют развитие производительных сил, социальных идей. В искусстве и литературе – это бессмертные, классические произведения. «Прорывные» ценности революционно изменяют поступательный ход истории, обеспечивают развитие производительных сил, общественно-политический прогресс, способствуют развитию человека. Среди материальных ценностей к «прорывным» можно отнести создание железа, изобретение водяного колеса, паровой машины, радио и т. д. Из духовных ценностей к «прорывным», несомненно, относятся древнегреческие философские идеи, римское право, Кодекс Наполеона, классическая немецкая философия, классические произведения литературы и искусства и т. д. «Производные» ценности – это все, что создано для развития и на основе «прорывных» ценностей. Именно «производные» ценности служат эволюционному процессу, являются своего рода накопителями информации для очередного революционного прорыва.

    Из всех видов культурных ценностей интересны те, которые определяют прогресс и лицо цивилизации: материальные, духовные, общественно-политические, связанные с социализацией человека, влиянием на него, а также с культурой быта. Совокупность ценностей – это еще и прогресс, в основе которого лежит производство: материальное, духовное и «общественно-политическое».

    1.2.3. Ценности материального производства

    Понятия «материальное производство» и «духовное производство» ввели К. Маркс и Ф. Энгельс. Материальное производство предполагает деятельность людей, создающих общественно необходимые для жизни продукты, изменяющих окружающий мир. Материальная деятельность человека дает импульс всем другим видам деятельности. Ценности, рожденные в процессе материального производства, обеспечили промышленный, научно-технический прогресс человечества. Среди них можно выделить ключевые, революционные, «прорывные», больше других повлиявшие на развитие техники и производства, промышленную и научно-техническую революцию. К ним относятся создание паровой машины, радио, атомных реакторов, полупроводников, телевидения, компьютеров. Эти открытия дали начало новым промышленным отраслям, изменившим облик нашей цивилизации, способствовали накоплению культурного слоя – основы будущих преобразований.

    1.2.4. Культура жизнеобеспечения. Ценности быта

    Как производное от материального производства рассматривается производство предметов жизнеобеспечения человека, ценностей быта. Хотя оно и основывается на достижениях материального производства, но все же имеет самостоятельный характер, поскольку замкнуто на человека, на удовлетворение его физиологических, материальных и духовных потребностей. К ценностям, характеризующим культуру жизнеобеспечения человека, относится культура питания, одежды, жилища, предметов быта и досуга, потребления. «Прорывными» достижениями здесь можно считать переход к горячей пище, появление переработанных и консервированных продуктов, обустроенного жилища (с водопроводом, электроосвещением, отоплением и т. д.), тканей, костюмов для разных социальных групп и сословий, промышленное производство одежды, создание одежды как совместная деятельность художников, модельеров, технологов, промышленников, рождение индустрии моды. Сегодняшняя культура как совокупность ценностей в развитых странах опирается на промышленное и духовное производство: текстильную, пищевую, косметическую, «спортивную», строительную, автомобильную, электронную промышленность, на индустрию досуга и развлечений – индустрию массовой культуры.

    Ценности, относящиеся к культуре жизнеобеспечения, как никакие другие представляют конгломерат материального и духовного производства, ориентированного на жизненные потребности человека. А эти потребности у человека – главные жизненные приоритеты. От них зависит рождаемость детей, поддержание физического здоровья личности, ее морально-психологическое состояние. Предметы жизнеобеспечения, ценности быта, мода – сферы, наиболее чутко отражающие разность культур, а потому наиболее сильно влияющие на мировоззрение и настроение людей. Любопытны в связи с этим наблюдения офицера разведки Л. Дубоносова, долгое время в силу служебной необходимости жившего заграницей, в разных странах, и вращавшегося в кругах деловых людей:

    «Была середина 1950-х годов. Приезжавшие в США европейцы были главным образом иммигрантами, туристов мало: и те и другие, как правило, безденежные. Американцы, у которых… накопления на счетах за время Второй мировой войны побили все рекорды, тратили довольно легко и не собирались понимать тех, у кого денег не было. У бедняги-англичанина, попавшего в Америку в те далекие 50-е годы, глаза разбегались от окружавшего его в магазине изобилия: «Покажите мне то, нет это, нет, лучше вот это и то… " Когда терпение у продавца лопалось, он, говорят, прибегал к ставшему знаменитым среди владельцев магазинчиков язвительному именно для англичан «комплименту»: «А вы для иностранца здорово говорите по-английски». Бедного инглишмена как ветром сдувало. И это происходило с англичанином, в чем-то с родственной американцам душой! Родственной, но не американской. А как не любили американцы других европейцев, многие из которых не имели привычки принимать ежедневный душ! Европейские мужчины довольно долго игнорировали деодоранты, относя их к дамской косметике, а в результате не замечали, как американцы сторонились их в автобусах и в других публичных местах… Это сегодня все выровнялось, цивилизовалось, в странах укоренился новый образ жизни – более обеспеченный, красивый и чистый. Заграница сама вся в джинсах сегодня, но всегда в стираных, постоянно чистых, хоть и драных, если хочется. Обратите внимание, чем сегодня средний россиянин отличается от иностранца? Главным образом, пожалуй, несвежестью: ни он сам, ни его одежда, ни туфли не блещут промытостью и начищенностью. В 50-е годы примерно так же отличались европейцы от американцев» [3, 188–189].

    Это наблюдение наглядно показывает, как ценности, утвердившиеся в одной национальной среде, «завоевывают» другую, какое стимулирующее воздействие на людей оказывает ушедшая вперед культура, в данном случае жизнеобеспечения и быта. Эта культура породила систему так называемых американо– и евростандартов на жилище, предметы быта, продукты питания, на определенную одежду и обувь, которые задают высокие ориентиры для людей, стремящихся приобщиться к ценностям западной цивилизации.

    Известное понятие «социологическая пропаганда» – это пропаганда образом жизни, культурой жизнеобеспечения людей конкретного общества. И в процессе влияния на людей ценности образа жизни, культуры жизнеобеспечения зачастую «работают» более эффективно, чем духовные ценности, так как они действуют на психологическом, «подсознательном» уровне. Более того, нет оснований полагать, что значение их со временем может и уменьшиться. Наоборот, с ростом материального и духовного производства, потребительских настроений, с наступлением «электронной эры» ценности культуры жизнеобеспечения приобретут еще большее значение в управлении людьми, во влиянии на них. Эти ценности, их производство имеют право претендовать на определенную самостоятельность, поскольку в немалой степени влияют на сознание людей, их установки, настроение, психологию человека массы.

    1.2.5. Ценности духовного производства

    В духовном производстве, в отличие от материального, нет столь тесной связи между созданием ценностей и их потреблением. Выдающиеся произведения литературы и искусства могут служить людям сколь угодно долго. Однако необходимо учитывать временной! фактор. Создание духовных ценностей, как правило, обусловлено достигнутым уровнем материального производства и существующими общественно-политическими отношениями. Духовное производство, с одной стороны, направлено на выработку сознания, духовных ценностей, научных идей, взглядов, создание произведений литературы и искусства. Оно осуществляется прежде всего особыми группами людей, т. е. является специализированным производством. В этом и заключается его особенность.

    Но, с другой стороны, духовное производство подразумевает и народные традиции, гражданские обряды, народные верования и эпос, которые находят свое материальное воплощение в книгах, картинах, музыкальных записях, фильмах и т. д. В этом прямая зависимость духовного производства от материального. Однако есть и обратная зависимость. Материальное производство определяет потребность в духовном. Здесь, конечно, надо иметь в виду, что естественные и технические науки, непосредственно определяющие промышленный, научный прогресс, могут относиться как к духовному, так и к материальному производству.

    1.2.6. Ценности «общественно-политического производства»

    Наряду с материальным и духовным производством, следует рассматривать и «общественно-политическое производство». Продуктом такого рода «производства» являются политическая теория и практика, порождающие тот или иной социально-политический строй. «Общественно-политическое производство» – это типы устройства общества и государства, достигнутые человеческой цивилизацией под влиянием материального производства, общественно-политических процессов в разных странах. Рабовладельческий и феодальный строй, монархия, либерально-демократические и тоталитарные по форме и организации общества – все это результаты «общественно-политического производства». Общественно-политические ценности, созданные в процессе этого «производства», прошедшие проверку временем, судьбами стран и народов, оставшиеся в истории и в современности, составляют слой общественно-политической культуры человечества. Он тесно связан с материальным и духовным слоями, а в ряде случаев переплетается с ними.

    1.2.7. Культура влияния на человека и массы как ценность

    Когда речь идет о культуре влияния на массы и человека массы, имеется в виду такая преобразовательная деятельность, как «обработка людей людьми». Еще К. Маркс и Ф. Энгельс писали о двух сторонах преобразовательной деятельности, одна из которых – «обработка природы людьми», другая – «обработка людей людьми». «Обработка людей людьми» – важнейшая сфера жизнедеятельности общества, как следует из контекста «Немецкой идеологии», Маркс и Энгельс подразумевали под этим воспитание и образование членов общества, т. е. социализацию человека. Но развитие форм общественных связей, технологий коммуникаций (книгоиздание, средства массовой информации, компьютерные, информационные сети, глобальные системы связи), ориентированных на человека, позволяет говорить об «обработке людей людьми», занятыми в индустрии пропаганды, рекламы, массовой культуры – индустрии производства определенных ценностей и мифов. Эта индустрия влияет на человека, формирует его мировоззрение, установки, настроение. Американский социолог Б.Эренрейх характеризует профессиональный средний класс, в который входят учителя, журналисты, профессора, инженеры, врачи, государственные чиновники, как «фабрику идеологии и ценностей» США [13]. Эта «фабрика» обеспечивает «обработку людей людьми».

    В конечном счете это и есть культура влияния на человека, объединяющая культуру материальную, создающую технические средства, и культуру духовную, которая создает духовные ценности и мифы. Причем именно технические средства дают возможность донести эти ценности и мифы до широких масс. Кроме того, технические возможности во многом определяют и суть создаваемых духовных ценностей и мифов. Эти процессы неразрывно связаны с духовным производством и духовным потреблением, распространением духовных ценностей, а по сути, – с  п е р е д а ч е й  и н ф о р м а ц и и.

    Распространение информации подчиняется своим законам. Важнейший из них – достижение оптимального уровня информации, так как максимальная информация сложна для субъекта, представляется ему хаосом, а минимальная не позволяет эффективно выполнять управленческие функции. Оптимальный уровень информации обеспечивает процесс ее отбора и распространения, которым занимаются «специальные люди». Переход от незнания к знанию характеризуется появлением установки в сознании, которая вызывает упорядоченность в отборе информации.

    Распространение духовных ценностей как информации, их восприятие человеком подчиняются известным психологическим закономерностям коммуникации. Эти закономерности связаны с проблемами внимания, мышления личности, влияния стереотипов на восприятие информации, а также с проблемами обратной связи, психологической структуры, установок личности и динамикой их изменений под влиянием распространяемой духовной информации, проблемами применения принципов внушения и убеждения в процессе воздействия на человека. Духовное потребление как удовлетворение духовных потребностей человека в виде идей, взглядов, художественных образов способствует формированию мировоззрения личности, раскрытию ее творческих сил. Его, конечно, следует рассматривать не только как удовлетворение потребностей людей. Наряду с этим потребление в обществе имеет определенную заданность, направленность. Именно это позволяет управлять процессом формирования ценностных ориентаций личности, ее установок на духовные ценности. Духовное потребление непосредственно связано с процессом распространения духовных ценностей. Последнее требует создания определенных институтов, материальной базы, средств. Сюда входят все формы обучения человека, деятельность средств массовой информации, учреждений культуры, самодеятельных организаций.

    А духовное потребление, в свою очередь, зависит от духовного производства. Насколько развитым будет это производство, настолько насыщенным духовное потребление. В современном обществе духовное производство – весомая и все более расширяющаяся часть общественного производства. Оно связано с деятельностью средств массовой информации, с развитием средств связи, кинематографической и полиграфической промышленности, электронно-вычислительных комплексов, с деятельностью школ и вузов, культурно-просветительных учреждений и т. д. Духовное производство сегодня требует больших материальных затрат. Его развитие и научно-технический прогресс порождают новые формы духовного потребления. Это хорошо видно на примере появления Интернета, новых компьютерных технологий. Сегодняшнее духовное производство в силу своей специфики не «штучное», а массовое в большей своей части, в той, что связана с научно-техническими достижениями. На этих достижениях основываются телевидение, радио, кино, печать. Они – база массовой культуры, которая пользуется наибольшим спросом.

    Вся система духовного производства, распространения и потребления духовных ценностей относится к той сфере жизнедеятельности общества, которая именуется «обработкой людей людьми». Эта сфера качественно менялась на всем протяжении истории цивилизации и в разных типах общества. Но она служит показателем социально-идеологического контроля масс, культурного прогресса общества.

    Критерий социально-идеологического контроля масс, культурного прогресса общества можно представить как отношение количества людей, занятых обработкой других людей, к количеству людей, занятых обработкой природы, т. е. работающих в промышленном и сельскохозяйственном производстве. Коэффициент, который получается в результате этого отношения, не что иное, как численный критерий социально-идеологического контроля масс, культурного прогресса. Рассмотрим это отношение на примере СССР (табл. 1).

    Таблица 1.

    Показатели социально-идеологического контроля масс (на примере СССР)


    Наибольший коэффициент соответствует 1950 г., в 1977 г. налицо стагнация в сфере культуры, в сфере социализации человека, влияния на него. Об этом свидетельствует и соответствующий коэффициент.

    1.2.8. Ценности западной цивилизации XIX–XX вв. и их влияние на массы

    Как же соотносились между собой в разное историческое время пять видов ценностного производства (материальное, предметов жизнеобеспечения, духовное, «общественно-политическое», «обработка людей людьми»), составляющие совокупный продукт человеческого взаимодействия – общество? Какие из них по тем или иным причинам становятся движущей силой социальных изменений и социального контроля масс? Чтобы определить это, попытаемся выделить ключевые, основополагающие ценности в каждом виде производства в определенный период времени.

    Главный критерий, он же своего рода ограничитель, выделения этих ценностей, впрочем, как и антиценностей (отрицательных ценностей), – это их влияние на общественный и материальный прогресс, на судьбы народов, стран, на экономику и политику, на жизнь людей, на развитие массового человека (речь идет о ценностях, имеющих «прорывной» характер). Другим ограничителем является рассмотрение этих ценностей только в рамках западных цивилизаций.

    Конечно, эти критерии относительны. Но все же они позволяют увидеть некую тенденцию: как, в какие эпохи, какие ценности и антиценности играли ведущую роль, «тащили» на себе прогресс цивилизации, в какой зависимости от них находились судьбы государств и народов, материальное и духовное производство, культура жизнеобеспечения, «обработка людей людьми», как осуществлялось взаимодействие между разного рода ценностями? Исходя из принципа ведущей роли тех или иных ценностей в определенное время историю западной цивилизации двух последних столетий можно условно разделить на две эпохи: эпоху взлета материальных и духовных ценностей, борьбы свободы и абсолютизма и эпоху ценностей тоталитаризма и либерализма, тотального влияния на людей.

    1. Эпоха взлета материальных и духовных ценностей, борьбы свободы и абсолютизма (первая половина XIX – начало XX в.). Для нее характерен небывалый взлет «прорывных» материальных и духовных ценностей. От изобретения паровоза до изобретения почти через 100 лет радио – такова сверхнасыщенность «прорывных» материальных ценностей этой эпохи. А духовные ценности в сфере науки, литературы, искусства представлены именами Канта, Фейербаха, Шеллинга, Гегеля, Фихте, Шопенгауэра, Ницше, Маркса, Энгельса, Белинского, Чернышевского, Герцена, Плеханова, Ленина, Гете, Шиллера, Гейне, Л. Толстого, Достоевского, Чехова, Тургенева, Гойи, Бетховена, Чайковского и других великих людей эпохи. Здесь что ни имя, то духовный «прорыв», оставляющий след в грядущих десятилетиях. Эта эпоха стала «сверхнасыщенной» и с точки зрения общественно-политического развития, на нее приходятся буржуазная авторитарная диктатура Наполеона Бонапарта и Парижская коммуна, полуабсолютистская Германская империя, объединенная железной рукой Бисмарка, и образование социал-демократических и рабочих партий в Европе.

    Это была эпоха личностей, идей, творчества масс; эпоха раскрепощения предпринимательской и революционной энергии, катализатором которой, несомненно, выступало культурное пространство, чрезвычайно насыщенное материальными и духовными ценностями; эпоха достижений материального производства, бурных общественных процессов, нарастания общественно-политических идей, роста политических партий, институтов власти и параллельно всему этому – роста форм, методов и материальных возможностей влияния на людей, «обработки людей людьми» (газеты, книги, школы, кружки, агитаторы, собрания, митинги, демонстрации и т. д.). Эта культура влияния на массы со всеми ее общественными связями постепенно превращалась в самостоятельную сферу, от которой все более зависел общественный прогресс.

    2. Эпоха ценностей тоталитаризма и либерализма, тотального влияния на людей (XX – начало XXI в.). В ней прослеживаются две главные линии – рождение и закат тоталитарных обществ социалистического и буржуазного типа (национал-социализм), их противостояние и последующее противоборство социалистических обществ со все более крепнущими ведущими либерально-демократическими обществами Запада, остановившими развитие тоталитарных и авторитарных социалистических общественно-политических и духовных ценностей. Основные духовные ценности эпохи – идеи марксизма, ленинизма, кейнсианства, центризма и ревизионизма, теории Хайека и Фридмана, идеи национал-социализма и классовой борьбы. Кроме того, для этого периода характерен рост влияния на общественное сознание и настроение людей. Этот процесс основывается на материальных информационных ценностях последних столетий и их развитии (печатное дело, радио, кинематограф, телевидение, искусственные спутники Земли, видеотехника, компьютерные системы и т. д.). Эти материальные ценности были взяты на вооружение как тоталитарными, так и либерально-демократическими системами, приобрели всеобъемлющий характер для цивилизации, стали развиваться по своим законам, в основе которых – процессы циркулирования информации (политической, экономической, культурной, идеологической), а также процессы функционирования самих информационных систем, которые создают свой мир, свое ценностное пространство, влияющее на сознание, настроение и поведение людей.

    Интенсивное опережающее развитие информационных ценностей тормозило, а порой сводило на нет развитие тоталитарных и авторитарных обществ, которые не могли найти адекватный ответ на информационные вызовы этой эпохи. В XX в. общественные связи как массовые коммуникации, нашедшие свое выражение в форме пропаганды, образования, религии, массовой культуры, рекламы, выступали, с одной стороны, инструментом власти, политических партий и движений, с другой – самостоятельной силой, определяющей общественный прогресс.

    Однако следует отметить, что главенство массовых коммуникаций, информационных ценностей предполагает распространение и использование информации не только с целью обеспечения управления общественными процессами, производительными силами, но и для «обработки людей людьми», обработки общественного сознания и общественного настроения. А технические возможности распространения информации сегодня таковы, что речь может идти о тотальном влиянии на людей.

    Классификация эпох по их ценностям позволяет констатировать, что источником кардинальных поворотов в истории человеческой цивилизации были духовные ценности или их параллельное развитие с материальными ценностями, т. е. с о в м е с т н о е духовно-материальное поле.

    Если рассматривать развитие европейской цивилизации на основе базовых ценностей, то полученный вывод говорит о том, что сегодня качественный скачок в ней происходит не столько в сфере экономических, общественно-политических изменений, сколько в сфере влияния на народные массы, которое становится тотальным. Эта тотальность вытекает из интеграции духовных и материальных ценностей (система теле-, видео-, аудио– и печатных коммуникаций плюс сама информация, произведения массовой культуры), которые прежде развивались параллельно и с различной интенсивностью.

    1.3. Существует ли теория социального контроля масс?

    Такая теория существует. Она исходит из того, что социальный контроль масс является весьма значительной частью культуры влияния на человека. Именно влиянием на человека, развитостью системы общественных связей определяется социальный контроль в обществе.

    Понятие «социальный контроль» в западную социологию ввел французский социолог Г. Тард. Суть его понимания социального контроля сводилась к обеспечению контроля за комфортным поведением индивидов в границах определенных общественных институтов – как подчинение индивида социальной группе.

    Идеи Г. Тарда нашли развитие в работах американских социологов Э. Росса и Р. Парка. Э. Росс рассматривал социальный контроль как направленное влияние общества на поведение индивида в целях необходимого социального порядка. В его трактовке просматривается идея культуры влияния на человека для социальной регуляции. Р. Парк, в свою очередь, понимал социальный контроль как соотношение социальных сил и человеческой природы. Исходя из этого он рассматривал его на трех уровнях: элементарные формы социального контроля, общественное мнение, социальные институты.

    Дальнейшие исследования западных социологов велись в двух направлениях: изучение «культурной основы» социального контроля и изучение типов и техники социального контроля. В первом направлении особенно преуспел американский социолог Р. Лапьер. Его подход чрезвычайно интересен. Он считает, что задача социального контроля в том, чтобы регулировать процесс усвоения индивидом культуры, передачи культуры от поколения к поколению и от индивида к индивиду. Он говорит и о «базисной культуре», которая является всеобщим достоянием того или иного общества. По Лапьеру, социальный контроль проявляет себя, «когда роль, навязанная индивиду ситуацией, и роль, навязанная ему статусом в той или иной группе, не совпадают, а желание индивида склоняется больше в пользу первой роли, чем второй» [14,65]. Разрешить эту проблему должна система общественных связей. Эта система реально обеспечивает в современном обществе и процесс усвоения индивидом культуры, передачи ее, и процесс регулирования отношений индивида между статусом и ситуацией.

    Второе направление исследования социального контроля представлено работами Р. Мертона, П. Селфа, К. Рицлера. Исследуя технику социального контроля, они вводят понятие «система санкций», т. е. воздействие на индивида в случае нарушения им тех или иных групповых и общественных норм. К этим санкциям относятся как физические, экономические, так и манипуляция вкусами, настроениями, сознанием, поведением людей. По сути, здесь речь идет о разных формах проявления общественных связей – пропаганде, манипулировании сознанием.

    Исследования Г. Тарда, Э. Росса, Р. Парка, Р. Лапьера, Р. Мертона, П. Селфа и других исследователей касаются прежде всего социального контроля индивидов или некоторых группировок в целях поддержания определенного социального порядка. Но этот контроль превращается в социальный контроль масс, когда встает вопрос об обеспечении стабильности общества в целом, предотвращении социальных конфликтов и революций, развитии общества и государства в границах конструктивных, прогнозируемых отношений.

    Поэтому социальный контроль масс – это процесс обеспечения социальной стабильности во имя прогрессивного развития общества и государства посредством использования инструментов демократии, реализации в массе прав человека и влияния на массу с помощью общественных связей, т. е. массовых коммуникаций – образования, религии, пропаганды, массовой культуры и рекламы, – для достижения идентичности политики власти глубинной психологии народа, его национальному характеру.

    В основе социального контроля, а смотря более широко – в основе культуры влияния на человека, все больше с течением времени преобладает тенденция взаимодействия мира реального, мира информационного и мира символического. Современный мир подчинен правилу: реальное событие только тогда существенно, когда о нем широкой публике рассказали средства массовой информации. В информационном мире событие может приобрести совершенно иное значение, более весомое, чем оно было в реальном мире, и наоборот. Но есть еще мир символический – мир символов, имиджей, образов, которыми мыслит, оперирует человек после взаимодействия с миром информационным.

    «Именно на мир символический в значительной степени ориентируется социальная память, осуществляя отсеивание существенных событий от несущественных… в мире информационном мы имеем дело скорее с индивидуальной памятью человека, а в мире символическом речь идет уже о социальной памяти» [9,75].

    Для того чтобы влиять на людей, нужны информационный и символический мосты между обществом, организациями и людьми. Эти мосты становятся частью социального контроля.

    А. И. Яковлев и Н. П. Кириллов применительно к массе пишут о массовизации общественной жизни, подразумевая под этим процессом степень участия в общественной жизни все большего количества людей в организованных формах труда и совместной деятельности [12, 105]. Но это скорее процесс социализации масс. А массовизация, принимая данный термин, – это степень охвата массы средствами массовой коммуникации, технологиями «паблик рилейшнз» (количественно), это степень эффективности воздействия на массу, по сути, – степень эффективности социального контроля массы (качественно).

    Социальный контроль масс – ежедневный, постоянный – предусматривает привитие им определенных жизненных ценностей, консолидацию их вокруг этих ценностей, а также вокруг лидера нации или вождя. В тоталитарных и авторитарных обществах он осуществляется прежде всего путем консолидации масс вокруг партии и вождя, а затем вокруг идей, ценностей и образа жизни. Так было в Советском Союзе, в гитлеровской Германии, в маоистском Китае. В демократических обществах формирование масс происходит прежде всего на основе ценностей массового общества – системы потребления, образа жизни, устоявшихся форм демократии. Что касается организации массы (как части процесса ее формирования), то в тоталитарных и авторитарных обществах масса организована в трудовые коллективы, в политические партии, молодежные и профессиональные союзы, многочисленные по числу членов. В демократическом обществе, если какая-то часть массы организуется, то это находит выражение в многопартийности, большом числе общественных организаций, союзов, обществ, ассоциаций.

    Когда общество переходит из одной социально-политической фазы развития в другую и при этом меняется экономический базис, то процесс консолидации массы начинается заново и весьма продолжителен по времени. Так было в России после революции 1917 г.: процесс консолидации массы нашел отражение в Гражданской войне 1918–1920 гг., в репрессиях 1920—1940-х годов. В Германии после прихода к власти нацистов в 1933 г. процесс консолидации масс был кратковременным, поскольку экономический базис, способ производства оставался тот же – капиталистический. Благодаря этому фактору и искусной работе правящей элиты по контролю масс через 5–7 лет в Германии сложилось единое, не раздираемое социально-классовыми противоречиями общество.

    Инструментом социального контроля масс являются общественные связи в форме образования, религии, пропаганды, массовой культуры, рекламы, а также политические партии, вся система производства и потребления. Наиболее точно выразил этот процесс Г. Маркузе, когда писал:

    «Аппарат производства и производимые им товары и услуги «продают» или навязывают социальную систему как целое. Транспортные средства и средства массовой коммуникации, предметы домашнего обихода, пища и одежда, неисчерпаемый выбор развлечений и информационная индустрия несут с собой предписываемые отношения и привычки, устойчивые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые привязывают потребителей, доставляя им тем самым большее или меньшее удовольствие, к производителям и через этих последних – к целому. Продукты обладают внушающей и манипулирующей силой; они распространяют ложное сознание, снабженное иммунитетом против собственной ложности. И по мере того как они становятся доступными для новых социальных классов, то воздействие на сознание, которое они несут с собой, перестает быть просто рекламой; оно становится образом жизни. Это не плохой образ жизни – он гораздо лучше прежнего, – но именно поэтому он препятствует качественным переменам. Как следствие, возникает модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, побуждения и цели, трансцендирующие по своему содержанию утвердившийся универсум дискурса и поступка, либо отторгаются, либо приводятся в соответствие с терминами этого универсума, переопределяемые рациональностью данной системы и ее количественной мерой (its quantitative extension)» [5,16].

    Процесс социального контроля масс достаточно ясно выражается в массовом сознании. Правда, некоторые социологи, например Яковлев и Кириллов, наряду с понятием «массовое сознание» выделяют и понятие «сознание массы» как социологической категории. Но все же понятие «массовое сознание» более обобщающее, оно включает следующие критерии: 1) степень распространения тех или иных идей и ценностей в массе; 2) степень усвоения идей и ценностей массой; 3) отношение массы к усвоенным идеям и ценностям. И конечно, между массовизацией как степенью охвата массы средствами массовой информации, технологиями «паблик рилейшнз» и массовым сознанием существует прямая и обратная связь. Чем шире социальный контроль масс, тем качественнее и разностороннее массовое сознание, и наоборот, чем выше уровень массового сознания, тем масштабнее процесс социального контроля.

    Каждой сфере общественных отношений соответствует свой вид массового сознания: экономической сфере и экономическим отношениям – экономическое массовое сознание, политической сфере и политическим отношениям – политическое массовое сознание, правовой сфере, правовым отношениям – правовое массовое сознание. Так же можно говорить, что исторической сфере соответствует историческое массовое сознание. Но совокупность всех этих видов массового сознания – это не сознание народа, а сознание массы – массовое сознание. Оно – продукт формирования массы в определенных условиях, в определенное время, часто результат манипулирования массой.

    Но отметим, что не все виды массового сознания легко поддаются воздействию средств массовой информации и соответствующих технологий. Там, где появляется такой фактор, как историческая память, влияние поколений, семьи, ее родословной, массовое сознание демонстрирует известную сопротивляемость. Член-корреспондент Российской академии наук Ж. Т. Тощенко на основании данных социологических исследований 1990–2000 гг. приходит к несколько парадоксальному выводу: основные параметры массовых установок по отношению к важнейшим событиям XX в. остаются без изменения, т. е. историческое сознание проявляет определенную устойчивость, последовательность – на него мало повлияли колебания, порой и резкие, происходившие в официальной пропаганде [10,5]. Особенно ярко это видно на примере отношения к Великой Отечественной войне. В исследованиях начала 1990-х годов важнейшим событием XX в. признается Великая Отечественная война, занимая первое место (57 % опрошенных) по сравнению с Октябрьской революцией (второе место). Такой порядок не изменился в оценке этих событий в последующие годы (причем у разных поколений), несмотря на огромные общественные сдвиги в политическом и экономическом устройстве страны, несмотря на многочисленные попытки дезавуирования итогов и эпизодов этой войны, ее героев.

    Как объяснить этот феномен? В данном случае историческая память связана с историей каждой семьи, война коснулась самых существенных и сокровенных сторон личной жизни людей. Тем более что в современном российском обществе победа в Великой Отечественной войне по существу – единственная позитивная опорная точка национального самосознания народа. Добавим, что Великая Отечественная война затронула глубинные структуры народного сознания, все поколения, народную память, национальный характер и косвенно повлияла на современное массовое сознание, придала ему значительную устойчивость. Поэтому пропагандистское давление здесь наткнулось на сильную сопротивляемость массового сознания. Но там, где нет влияния глубинных структур, массовое сознание под воздействием соответствующих технологий быстро становится податливым и управляемым.

    Эффективность воздействия на массу, ее формирование в нужном направлении требуют ее структурирования по разным социальным и психологическим параметрам, выражающим то или иное качественное состояние массы. С учетом этого состояния выбираются инструменты и формы воздействия. А структурируемая таким образом масса как социологическая категория переходит в категорию общественности – как совокупности всех социальных слоев, классов и групп, социальных сообществ (толпы, публики, неформальных групп), электоратов партий и движений, участников различных общественных и политических движений, аудитории средств массовой информации, а также потребителей товаров и услуг.

    Сегодня в случае противостояния различных социально-политических систем воздействие на массу, на психику населения осуществляется с помощью отработанных технологий проведения информационных операций. Американские специалисты выделяют четыре основные категории информационных операций воздействия: 1) операции против воли нации; 2) операции в сфере национальных культур; 3) операции против властных структур и элиты противника; 4) операции против вражеских войск. В грядущем десятилетии информационная борьба за массу будет вестись вокруг государственных идей, духовных и национальных ценностей, систем вероисповедания, т. е. духовной сферы жизнедеятельности людей [8, 703–704]. И тем большее значение приобретает политическая и экономическая безопасность общества, его стабильность.

    ВЫВОДЫ

    Масса как основа массового общества объединена общими ценностями. Существуют различные концепции массового общества: элитарная, антитоталитарная, либеральная, демократическая. В их основе – различные трактовки понятия «масса». Демократическая концепция рассматривает массу в развитии, постепенном приближении к элите. Формирующийся в ней средний класс – основа общественного согласия, а общественное мнение становится средством завоевания и удержания власти. Политика при этом выступает средством достижения компромиссов между различными социальными группами, инструментом стабилизации общества, социального контроля.

    Масса как основа массового общества объединена общими ценностями. Прогресс и лицо цивилизации определяют материальные, духовные, общественно-политические ценности, а также ценности, связанные с социализацией человека и культурой быта.

    Правящая элита всегда ведет борьбу за ценности массы, стремится контролировать ее, формируя массовое сознание и массовые настроения.

    Теория и практика социального контроля масс опирается на исследования Г. Тарда, Э. Росса, Р. Парка, Р. Лапьера, Р. Мертона, П. Селфа и других исследователей, которые касаются прежде всего социального контроля индивидов или некоторых группировок в целях поддержания определенного социального порядка. Подобный вид социального контроля превращается в социальный контроль масс, когда встает вопрос о стабильности общества в целом, о предотвращении социальных конфликтов и революций, о развитии общества и государства в границах конструктивных, прогнозируемых отношений.

    Социальный контроль масс – это процесс обеспечения социальной стабильности во имя прогрессивного развития общества и государства посредством использования инструментов демократии, реализации в массе прав человека и влияния на массу с помощью общественных связей, т. е. массовых коммуникаций – образования, религии, пропаганды, массовой культуры и рекламы, – для достижения идентичности политики власти глубинной психологии народа, его национальному характеру.

    Социальный контроль масс ориентируется в значительной мере на потребительское общество, для которого характерны широкое распространение потребительских кредитов, разнообразные меры социального страхования, практика выделения пособий малоимущим. Все эти особенности, свойственные потребительскому обществу, способствовали превращению широких социальных слоев в активных потребителей. Массовое потребительское общество лучше всякой пропаганды «привязывает» человека массы посредством зарплаты, кредитов, страхования, пособий, владения акциями компаний и т. д. к существующей социальной системе, вызывает желание жить с ней в согласии и сотрудничестве. А массовые коммуникации – пропаганда, образование, массовая культура, реклама – только усиливают это желание, учат определенным приемам и методам жизни в потребительском обществе. Потребительское общество – это базовая основа социального контроля масс.

    Использованная литература

    1. Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

    2. Грушин Б.А. Массовое сознание. М., 1987.

    3. Дубоносов Л. Нелегал за океаном. М., 2002.

    4. Ленин В.И. Тезисы ко II конгрессу Коммунистического интернационала // Полн. собр. соч. Т.41.

    5. Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994.

    6. Ольшанский Д.В. Массовые настроения переходного времени // Вопросы философии. 1992. № 4.

    7. Ортега-и-Гасет X. Избранные труды. М., 1997.

    8. Панарин И. Информационная война XXI века: готова ли к ней Россия // Власть. 2000. № 2.

    9. Почепцов Г. Имиджмейкер: Паблик рилейшнз для политиков и бизнесменов. Киев, 1995.

    10. Тощенко Ж. Т. Историческое сознание и историческая память: Анализ современного состояния // Новая и новейшая история. 2000. № 4.

    11. Хейзинга Й. Человек играющий. М., 1992.

    12. Яковлев А.И., Кириллов Н.П. Сознание народа. Томск, 1999.

    13. Ehrenreich В. Angst vor dem Absturz. Munchen, 1992.

    14. Lapiere R. A Theory of social control. N. Y. – Toronto – L., 1954.

    Глава 2

    ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И МАССЫ

    2.1. «Новая» интеллигенция и интеллигенция массы

    Традиционно считалось, что роль интеллигенции глубоко функциональна в силу характера ее деятельности – профессионального занятия умственным, сложным творческим трудом, развитием и распространением культуры. В трактовке главы структурно-функциональной школы американской социологии Т. Парсонса интеллигент – это специалист высокой квалификации, призванный обеспечить бесперебойное функционирование общественного механизма. Этот технократический взгляд на интеллигенцию был присущ и многим советским исследователям, которые писали о неправомерности выделения интеллигенции по такому признаку, как гражданская активность, поскольку он присущ всем передовым людям общества.

    Есть ленинское замечание, касающееся интеллигенции: «Интеллигенция потому и называется интеллигенцией, что всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее отражает и выражает развитие классовых интересов и политических группировок во всем обществе» [4, 343]. Выражаются эти интересы в соответствующих настроениях и гражданской интеллектуальной активности. Но во многом эта активность продиктована невостребованностью интеллектуального и культурного потенциала интеллигенции.

    В работах ряда теоретиков, в частности А. Грамши, утверждается, что власть господствующего класса держится не только на насилии, но и на согласии. Однако последнее – величина меняющаяся, динамичная и поддержание его требует непрерывных усилий. По А. Грамши, достижение согласия, как и его подрыв, – это «молекулярный» процесс, т. е. он подразумевает постоянное влияние на людей малыми порциями, изменение мнений и настроений в сознании каждого человека. В основе этого согласия – состояние «культурного ядра» общества. Стабильность его, обеспеченная устойчивой коллективной волей, и создает это самое согласие, гарантирующее устойчивость общества. А если раскалывать это ядро постепенными усилиями, «молекулярными» процессами, то в конце концов можно получить революционные изменения в сознании.

    Главная действующая сила в создании или подрыве согласия, по А. Грамши, принадлежит интеллигенции. В своих «Тюремных тетрадях» он доказывает, что интеллигенция как социальная группа получила развитие в современном обществе, когда появилась потребность в установлении через идеологию согласия с властью, с господствующим классом. Он категоричен: главный смысл существования интеллигенции – распространение идеологии для укрепления или подрыва согласия, коллективной воли культурного ядра общества, которое, в свою очередь, влияет на другие классы и социальные группы. «Интеллигенты служат «приказчиками» господствующей группы, используемыми для осуществления функций, подчиненных задачам социальной гегемонии и политического управления» [1]. И далее он подчеркивает, что общественные движения, созревающие для борьбы за свою гегемонию, рождают собственную интеллигенцию, которая становится главным агентом воздействия на «культурное ядро» и завоевывает гегемонию. Это и есть «новая» интеллигенция – интеллигенция, обладающая огромной социальной энергетикой.

    Она обеспечивает тот «молекулярный» процесс, тот «пропагандистский поток достаточной мощности» в виде огромного количества «книг, брошюр, журнальных и газетных статей, разговоров и споров, которые без конца повторяются и в своей гигантской совокупности образуют то длительное усилие, из которого рождается коллективная воля определенной степени однородности, той степени, которая необходима, чтобы получилось действие координированное и одновременное во времени и географическом пространстве» [1].

    Так, например, предтечей распада общественного строя в СССР был распад в духовной сфере, в общественном сознании, в «культурном ядре». Масса желала этого распада, потому что ее сознание уже было «обработано» граждански активной частью интеллигенции – «новой» интеллигенцией. Как писал немецкий социолог Р. Михельс: «Ни одна социальная битва в истории не выигрывалась когда-либо на длительное время, если побежденный уже до этого не был сломлен морально» [6,59]. Борьба за массу начиналась с борьбы за ее моральные и культурные ценности.

    В годы советской перестройки «новая» интеллигенция внушила массам идею несостоятельности советского типа хозяйства и не только показала преимущества рыночной экономики, но и пообещала народу резкий подъем благосостояния после перехода к ней.

    Но почему «новая» интеллигенция так могла повлиять на массу? Потому что она нашла активного проводника своего влияния в массе в лице интеллигенции массы, которая играет решающую роль в битве за мораль. Что кроется за понятием «интеллигенция массы»? Благодаря индустриальному и информационному прогрессу начиная с середины XX в. люди сложного умственного труда – инженеры, врачи, учителя, служащие – становятся частью массы, интеллигенцией массы. Интеллигенция массы – это многочисленный слой людей массового умственного труда, получивших специальное образование и имеющих все признаки массовой психологии. Но в то же время – это наиболее отзывчивая часть массы, аккумулирующая ее настроения и ожидания, ориентирующаяся на идеологические установки «новой» интеллигенции и активно транслирующая их на остальную массу с учетом ее социально-психологического состояния.

    Интеллигенция массы появилась лишь в индустриальном обществе как продукт научно-технического и социального прогресса. Почти через 60 лет после Октябрьской революции, в 1975 г., в Советском Союзе было около 36 млн работников умственного труда [8, 15]. А в Российской империи, согласно первой переписи населения 1897 г., насчитывалось всего 725 095 работников умственного труда [2, 166]. Распределение их по сферам деятельности представлено в таблице 2.

    Таблица 2.

    Количество работников умственного труда в Российской империи (по данным переписи населения 1897 г.)


    Таким образом, на массу было ориентировано чуть более 300 000 работников умственного труда (исключая деятелей науки и искусства). Конечно, при соотношении 300 000 работников умственного труда на 10 млн рабочих [5,582] и более 44 млн крестьян[1] ни о какой интеллигенции массы говорить не приходится. Интеллигенция была малочисленным обособленным слоем и не оказывала психологическое влияние на массу. Идейно на нее влияла еще более малочисленная, но революционная «новая» интеллигенция, которая подчиняла массу благодаря невероятной энергетике. И масса за ней пошла в революцию 1905 г., а затем и в Февральскую, и в Октябрьскую революции 1917 г. Несомненно, что успеху двух российских революций – 1905 г. и Октябрьской 1917 г. – способствовало в том числе и отсутствие интеллигенции массы.

    А в годы советской перестройки «новая» интеллигенция увлекла интеллигенцию массы своими настроениями, ожиданиями, идеями, нравственными установками. И как следствие этого, интеллигенция массы сумела привить массе новую мораль, новые ожидания.

    2.2. Рисковые тенденции и ситуации: позиция интеллигенции

    Отношение к рисковым тенденциям и ситуациям раскалывает интеллигенцию по идеологическому и морально-нравственному принципу. Моральный принцип находит выражение либо в позиции созерцания и обсуждения ситуации, либо в конструктивном участии в ее разрешении.

    И здесь велика роль национальных культурных традиций. Как отмечает американский социолог А. Коэн, одной из черт американской культуры является нежелание с философской покорностью примириться с несовершенством человека и общества. Эта американская установка находит выражение не в форме революционных движений, а в форме выявления, страстного разоблачения зла и реформаторского рвения [3,283].

    Российская культурная традиция противоречива. И согласно ей, нравственная позиция нежизнеспособна без идеологической. Только первоначальная идейная определенность подскажет нашему интеллигенту алгоритм поведения: либо активное участие в процессах влияния на существующие вызовы, либо безучастное отношение – социальная апатия или следование конкретной установке – борьба против всех. Эта ситуация больше характерна для рисковых конфликтов социального характера. Что касается конфликтов, проистекающих из предубеждений в отношениях между рассовыми и религиозными группами, то здесь выводы социальных психологов очень близки российской культурной традиции.

    Конфликты и предубеждения ослабляются, когда две конфликтующие группы приобретают в некоторой ситуации одинаковый статус, начинают добиваться общих целей, когда результаты их деятельности больше зависят от сотрудничества друг с другом, нежели от соперничества, когда обе группы взаимодействуют при поддержке властей, закона или обычая.

    В России отношение интеллигенции к демократии, использованию ее возможностей для выражения своей позиции несколько заторможенное, что, вероятнее всего, обусловлено реальными условиями жизни. Данные исследований подтверждают это. В последние 7 лет Институт комплексных социальных исследований (ИКСИ) РАН проводит мониторинговые исследования на общероссийской репрезентативной выборке с целью изучения того, как российское общество относится к демократическим переменам, что ценит в демократии. На первом месте – насыщение рынка товарами (53,5 % опрошенных), а «свобода слова» – с огромным отрывом на втором месте по значимости (27,7 %) [7].

    В современной России переход из одной социальной группы в другую стал обычным явлением в среде интеллигенции массы. Допустим, был инженером или ученым, а стал бизнесменом или «челноком», был журналистом или учителем – стал риэлтером или аудитором. И все это, как правило, на грани колоссального жизненного риска, опасности лишиться в одночасье не только всего материального, но и духовного – от квартиры, дачи до морального авторитета и элементарного человеческого достоинства, а то и самой жизни.

    Таким образом, интеллигенция в обществе риска сама стала группой риска. Она как бы перестала узнавать себя в зеркале общественных отношений. Кризис сознания, «разруха в головах» у многих наступили как результат неадекватности представлений о жизни и о самих себе, своих реальных возможностях, своем духовном предназначении. Более того, былые идейно-нравственные стереотипы, модели поведения вступили в противоречие с предложенными обстоятельствами жизни, новыми вызовами времени.

    Жизнь показала, что принимать политические решения и заниматься государственным строительством должны компетентные, профессионально подготовленные политики, специалисты-управленцы и т. д. Интеллигенция с ее вечными нравственно-этическими и идеологическими метаниями не способна должным образом управлять государством. Дело в том, что у власти, у профессиональных политиков, с одной стороны, и у интеллигенции – с другой, разное общественное предназначение. Скорее всего, интеллигенция призвана в соответствии со своей исторически сложившейся социальной природой идейно, идеологически влиять на власть, не сливаясь с ней.

    2.3. Конфликт имиджей интеллигенции

    Интеллигенция, прежде всего гуманитарная, – созидатель и хранитель высших духовных ценностей общества. Внутри интеллигенции существует большая дифференциация по роду, характеру деятельности и пр. А уж если взять такую ее часть, как гуманитарная, то дифференциация будет еще более основательной. По характеру труда, по социальной роли и отношениям с непосредственным окружением учитель и научный работник, журналист и писатель, актер и деятель массовой культуры различаются гораздо больше, чем разные представители инженерно-технической интеллигенции. И эти различия сильнее отражаются в их сознании, чем вообще принадлежность к многочисленному слою людей сложного умственного труда.

    Именно к гуманитарной интеллигенции принадлежат те, кого называют властителями дум – известные журналисты, актеры, режиссеры, писатели, ученые. Многие из них относятся к так называемой новой интеллигенции. Признано, что на интеллигенцию (а особенно на ее гуманитарную часть) больше чем на какую-либо другую социальную группу, общественный класс влияют события и явления социальной жизни, а еще более идеи, концепции, программы, т. е. разного рода гуманитарно-идеологическая продукция. Выработкой ее и занимается ограниченный круг – «новая» интеллигенция. Но интеллигенция массы, в отличие от других слоев и классов, наиболее открыта для восприятия новых идей и ценностей. Понятно, почему внутри интеллигенции, прежде всего гуманитарной, обостряется противостояние приверженцев разных позиций: за этим резким противостоянием – борьба идей.

    Так как гуманитарная интеллигенция – носитель культуры, знаний, политических идей и духовных ценностей, то, естественно, велико ее влияние не только на остальную интеллигенцию, но и на все общество. Оно многократно усиливается средствами массовой информации. Поэтому гуманитарная интеллигенция состоит в определенных отношениях с обществом и властью. Оценить их состояние и изменение без представления об имидже гуманитарной интеллигенции нельзя. Имидж – коммуникативное начало во взаимоотношениях общества и интеллигенции, власти и интеллигенции, во влиянии интеллигенции на общество и власть. Он складывается из ее зеркального, корпоративного, текущего и желаемого имиджа.

    Зеркальный имидж – это представление интеллигенции о себе, ее саморефлексия, нередко завышенная самооценка и, как следствие, – стремление к довоплощению того образа, который ей навязывает общественное мнение, формируемое зачастую самой же интеллигенцией. В основе подобного самоопределения авторитет знания, мысли, ориентация на развитие духовных ценностей, на возвышение интересов и политических позиций, на независимость суждений, на защиту справедливости и индивидуальных прав и свобод, на борьбу с авторитаризмом власти. Это убеждение в том, что позиция интеллигенции, ее слово – духовная константа для общества и власти. Из совокупности этих представлений складывается престиж гуманитарной интеллигенции, который и является ее зеркальным имиджем, ее пониманием своего статуса.

    Корпоративный имидж – это тот имидж интеллигенции, который существует в реальности, складывается из реальных действий, поступков, заявлений интеллигенции, отражаемых средствами массовой информации и исследуемых социологами. И конечно, корпоративный имидж различных отрядов гуманитарной интеллигенции весьма значительно разнится.

    Работники средств массовой информации – наиболее «звучащая» часть интеллигенции. Их труд носит творческий характер, у них широкий круг общения, многочисленные связи и контакты в разных сферах общества, ненормированный рабочий день, «свободная» шкала доходов.

    Театралъно-кинематографическая интеллигенция, деятели массовой культуры, реализуют себя в творческом труде в сфере искусства, который накладывает особый отпечаток на их образ жизни.

    Учительско-преподавательская интеллигенция – самая многочисленная часть гуманитарной интеллигенции, являющаяся, по сути, интеллигенцией массы. Ее труд носит творческий характер и в то же время жестко регламентирован; доходы, уровень жизни тесно увязаны с государственным бюджетом, она испытывает на себе все колебания государственных выплат.

    Сопоставление зеркального и корпоративного имиджа обнажает существенное противоречие между различными элементами статуса учителей школ и преподавателей вузов. Это противоречие резко проявляется в несоответствии престижа, дохода и профессионального уровня.

    Однако более всего на социальное самочувствие интеллигенции влияет текущий имидж – взгляд на гуманитарную интеллигенцию общественности и исследователей. Он выявляет определенные социально-психологические черты, порожденные характером ее труда и образом жизни: отзывчивость на события и идеи, индивидуализм. Все это в достаточной мере стимулирует ее оппозиционность власти, порой в самых радикальных проявлениях. Эти черты весьма характерны для российской интеллигенции.

    Наряду с этим ей свойственны служение идеалу, жертвенность, готовность идти на подвиг или даже на преступление ради идеи. Поэтому рассматривать имидж российской интеллигенции следует в контексте ее нравственно-этических, идеологических исканий. В этом смысле, по точному замечанию Г. П. Федотова, «интеллигенция – категория не профессиональная, а идейная» [9, 68, 70]. Русская интеллигенция, полагал он, всегда служила идеалу, включающему и личную этику, и общественное поведение; идеалу, практически заменяющему религию. Интеллигенция – носитель не столько веры, сколько идеи, а по своей общественной миссии она – идеолог, продуцирующий идеи грядущих социальных изменений. Чтобы эти идеи овладевали массами, русская интеллигенция стремилась либо поднять народ до себя («западники»), либо опуститься до него («почвенники»). Но ее мировоззрение, образ жизни, культура были чуждыми для широких масс, которые жили в стихии другой культуры, фольклора, традициях патриархального уклада. Попытка воссоединиться с народом через революцию обернулась трагедией русской интеллигенции. «Интеллигенция, уничтоженная революцией, не может возродиться, потеряв всякий смысл, – подчеркивал Федотов. – Теперь это только категория работников умственного труда или верхушка образованного класса» [9, 700]. Но зато, как показала жизнь, вполне успешно и идеологически, и политически интеллигенция боролась с властью, свалив в конечном итоге две империи – царскую и советскую.

    Сегодня социальный контроль масс – прерогатива «новой» интеллигенции. По сути, он складывается из современных политических и пропагандистских технологий, технологий «паблик рилейшнз», носителями которых выступает «новая» интеллигенция, ставшая элитой, порожденная новым господствующим классом. Несомненно, что сегодня политическая, социальная, бытовая сферы общества превратились в поле наступления политико-пропагандистских и «пиаровских» технологий. И «новая» интеллигенция обеспечивает этот новый мощный пропагандистский поток.

    Среди «новой» гуманитарной интеллигенции наиболее заметна в силу своей активности та ее часть, которая говорит (в основном в средствах массовой информации) от имени всей интеллигенции, а то и всего народа. Эта интеллигенция слилась с властью, стала частью аппарата, обслуживающего власть. Ее отделяет от народа, от настоящей интеллигенции глубокая пропасть. Но благодаря проникновению в СМИ она формирует текущий имидж «новой» гуманитарной интеллигенции в глазах общественности.

    Имидж – это интегральное образование, и оно предполагает, что социальные субъекты формируют целостную картину ситуации, хотя бы и на основе мифов. Целостная картина складывается из осмысления совокупности имиджей – зеркального, корпоративного, текущего. Однако у большей части «новой» гуманитарной интеллигенции самосознание не дотягивается до осмысления целостной картины жизненных реальностей. И тогда реальности замещаются текущим имиджем, самым иллюзорным, самым обманчивым, вступающим в конфликт с жизнью, ломающим статус интеллигенции.

    Чтобы гуманитарная интеллигенция оставалась хранителем и созидателем духовных ценностей, силой, влияющей на общество, на власть, у нее должен быть авторитет, честная репутация. Сопоставление разных имиджей интеллигенции заостряет вопрос о ее социальной ответственности. Если исходить из того, что власть заинтересована в авторитете интеллигенции, то не в авторитете интеллигенции, «продавшейся» власти. Кроме того, сопоставление имиджей позволяет увидеть размежевание среди гуманитарной интеллигенции на думающую о народе и думающую только о себе и своих интересах. Это размежевание лежит в нравственной плоскости. В этих условиях может появиться некая совокупность требований к гуманитарной интеллигенции, которая отразит желания общества и найдет воплощение в желаемом имидже.

    Здесь будет эффективна роль звезд гуманитарной интеллигенции, властителей дум, которым могут открыть свои страницы газеты, журналы, которых позовут на телевидение, радио. Важно найти этих звезд в соответствии с философией статуса. Появление в СМИ звезд учительской, вузовской, академической интеллигенции чрезвычайно эффективно работает на желаемый имидж интеллигенции. Только интеллигенция, обладающая этим имиджем, способна заменить «новую» псевдоинтеллигенцию в глазах общественного мнения, способна оживить нравственные ценности для современного российского общества.

    ВЫВОДЫ

    Интеллигенция объединяет людей интеллектуального труда, призванных обеспечить функционирование общественных и государственных механизмов, развитие науки, техники, культуры и искусства. Выделяют так называемую «новую» интеллигенцию и интеллигенцию массы. «Новая» интеллигенция, обладающая огромной социальной энергетикой, ставит своей целью распространение идеологии для укрепления или расшатывания «культурного ядра» общества, властных структур, которые консолидируют разные слои и общественные группы.

    Социальный контроль масс становится прерогативой «новой» интеллигенции, поскольку она владеет определенными технологиями этого контроля, постоянно развивает их. В свою очередь, интеллигенция массы, к которой принадлежат люди массовых интеллектуальных профессий, под влиянием «новой» интеллигенции выступает проводником ее идей во влиянии на массу. Это тоже часть технологий социального контроля масс. Но в нестабильном обществе, обществе риска интеллигенция массы размывается, сама становится группой риска и ее представители переходят в другие социальные группы. Интеллигенция имеет разные имиджи (зеркальный, корпоративный, текущий), которые отражают ее отношения с «культурным ядром» общества, с массой, а также с властью. Выявляются две разные позиции интеллигенции: одна ее часть думает о народе, стремится работать для него, а другая озабочена только собой и своими интересами. Союз «новой» интеллигенции и интеллигенции масс – одно из средств социальных изменений и стабилизации общества.

    Использованная литература

    1. Грамши А. Тюремные тетради // Socialistica. Lenin.ru /txt/g/ gramshi1.html

    2. Ерман Л. К. Состав интеллигенции в России в конце XIX в. // История СССР. 1963. № 1.

    3. Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль за ним // Американская социология. М., 1972.

    4. Ленин В. И. Задачи революционной молодежи // Полн. собр. соч. Т. 7.

    5. Ленин В. И. Развитие капитализма в России // Полн. собр. соч. Т. 3.

    6. Михелъс Р. Социология политической партии в условиях демократии // Диалог. 1990. № 15.

    7. Перемены на прилавке. Отношение общества к демократии – отстраненное или прохладное // Известия. 2003. 24 янв.

    8. СССР в цифрах в 1975 году. М., 1976.

    9. Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции. Судьба и грехи России: Избр. статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1991. Т. 1.

    Глава 3

    РАЗНОСТЬ КУЛЬТУР И СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОГРЕСС

    3.1. Культура – «донор» и культура – «реципиент»

    Известный западный исследователь Э. Гелнер определяет в развитии человечества культуру аграрную и индустриальную. Аграрная культура – это культура на уровне социальных слоев или локальных общин, не стремящаяся расширить зону своего влияния. Индустриальная культура, в свою очередь, предполагает всеобщую грамотность, высокий уровень технологических и общих знаний, распространяемых государством. Разность этих культур превращает одну культуру, индустриальную (промышленную), в «донора», другую, аграрную, – в «реципиента». Но и среди индустриальных культур существуют свои «доноры» – культуры более развитые в сфере науки, техники и промышленности и «реципиенты» – культуры, перенимающие от «доноров» новый опыт и технологии. Культура – «донор» – это культура дающая, культура – «реципиент» – это культура берущая. История развития индустриальных и аграрно-индустриальных обществ показывает, что уровень развития их культур был разным, у одних тот или иной вид культуры был «донором», у других те же виды выступали как «реципиенты». Эти явления часто влияли на прогресс и во многом определяли социальные и политические процессы.

    Так, Россия в начале XX в. была страной со средним уровнем развития капитализма. В 1913 г. по уровню промышленного производства она занимала пятое место в мире; по добыче нефти, вывозу древесины, производству пиломатериалов – второе; по выработке хлопчатобумажных тканей – третье; по продукции машиностроения – четвертое; по производству чугуна, железной руды, цемента, выплавке стали – пятое; по добыче угля – шестое. По энерговооруженности рабочего (важнейший признак крупной промышленности) Россия превосходила континентальную Западную Европу: на 100 промышленных рабочих в России (без горной промышленности) приходилось 92 л. с., во Франции – 85 л. с., в Германии – 73 л. с. Но в Англии энерговооруженность в то время составляла 153 л. с., в США – 182л. с.

    Особенность экономики России заключалаcь в том, что в стране было самое отсталое земледелие, самая дикая деревня и самый передовой промышленный и финансовый капитализм [4,4 77]. Это была аграрная страна с громадным преобладанием сельского населения, и одновременно она отличалась высокой концентрацией промышленного производства. Русская духовная культура дала миру классические образцы литературы, искусства, науки, и в то же время три четверти населения страны было неграмотным. В 1914/15 учебном году в школах России обучалось 7,03 млн учащихся [2,467]. Таким образом, на рубеже веков Россия являла собой противоречивое соединение двух типов обществ – аграрного и индустриального, причем индустриальное постепенно отвоевывало позицию за позицией. Соответственно и культуру России в этот период нельзя считать индустриальной. По сути, в стране сложились две культуры – аграрная и индустриальная. Эта разность культур, с одной стороны, тормозила развитие общества, с другой – способствовала его прогрессу.

    Разность культур превращала одну культуру в «донора», другую – в «реципиента». В нашем случае индустриальная культура выступала как культура – «донор» по отношению к аграрной. Но даже внутри индустриальной культуры этот процесс тоже имел место.

    Всего в России было около 10 млн наемных рабочих – фабричных и заводских. Фабричные рабочие в России, впрочем, как и строительные, горные, железнодорожные, были наиболее тесно связаны с крестьянством, с землей. В них противоборствовали две культуры – аграрная и индустриальная. Разность этих культур создавала неустойчивый, постоянно колеблющийся социальный тип личности, тип человека массы, подверженный различным политическим влияниям. Иное дело заводские рабочие (что весьма важно – не в первом поколении), определившиеся, четкие в своих убеждениях, прошедшие огранку индустриальной культурой: образование, взаимодействие со сложной техникой и технологиями на производстве, культура жизни, новый быт, присущие буржуазии и интеллигенции. Индустриальная культура воздействовала на рабочих через систему общественных связей, основу которых тогда составляли образование и самообразование, а также передовые промышленные технологии.

    Если сравнить психологию российского заводского рабочего и западноевропейского – разница полярная. Хотя и тот и другой – продукты индустриальной культуры. Западногерманский исследователь Г. Оггер в книге «Магнаты… Начало биографии» пишет в связи с этим:

    «Каждый житель империи, будь то поденщик без крыши над головой или сказочно богатый промышленный магнат, имел свое исконное место и каждый страстно желал как-нибудь проникнуть в следующую, более высокую социальную прослойку… Приспособление, а не бунт и не мятеж уже в то время было девизом всех немцев. Рабочий трудился не разгибая спины и откладывал деньги, чтобы получить хотя бы небольшую возможность жить, как мелкий буржуа; продавец копировал образ жизни владельца предприятия; ремесленник подлаживался под уклад жизни директора банка…» [6, 98].

    Российские заводские рабочие были людьми другой культуры, если рассматривать культуру как систему ценностей, представлений о жизни, общих для людей, связанных одним определенным образом жизнедеятельности. Ценности – это общепринятые убеждения относительно целей, к которым человек должен стремиться. Они существенно различались у заводских квалифицированных рабочих, т. е. рабочей интеллигенции, в России и на Западе, а также у тех, кто трудился на российских фабриках, в разного рода артелях, мастерских и на мелких предприятиях. У первых это были духовные, социалистические ценности, основанные на вере в справедливое, гуманное, богатое, заботящееся о каждом человеке общество. Рабочие-интеллигенты выстрадали их и осмыслили благодаря революционному воспитанию. В публикациях тех лет отмечалось, что этой категории рабочих свойственны жажда справедливости, чувство чести, готовность к самопожертвованию.

    Обобщающая характеристика рабочей интеллигенции, содержащаяся в обзоре департамента полиции (1914), свидетельствует о том, что в целом этот слой оценивался как враждебный правительству. В департаменте полиции считали, что значение рабочей интеллигенции громадно. Согласно полицейскому заключению, она представляла собой новый вид революционных вожаков и состояла из распропагандированных сознательных рабочих, получивших революционную подготовку в подпольных организациях и усовершенствовавшихся в тюрьмах и ссылках. Особую роль в ее формировании, говорилось далее, сыграли культурно-просветительные общества, которые выработали тип пропагандистов и агитаторов в виде рабочих-дискуссантов, рабочих-лекторов и рабочих-референтов, а цвет рабочей интеллигенции сосредоточен в профсоюзах, где ответственные должности занимают рабочие с солидным революционным прошлым, разбирающиеся в политических и социальных вопросах [5,292–296]. Излишне говорить, что все эти культурно-просветительные общества и кружки большей частью находились под влиянием социал-демократов. Именно под их влиянием вызревала тогда в России новая духовная культура – социалистическая. Она резко увеличила разрыв между «традиционной» духовной культурой, существовавшей тогда в России и на Западе, и культурой рабочей интеллигенции.

    В России зарождались новые общественные связи, противостоящие сложившейся системе общественных связей. Их потенциал реализовывался прежде всего в наступательной, разрушительной по отношению к существующему строю пропаганде. Российская социал-демократическая партия создала весьма эффективный механизм разрушительной пропаганды. Он включал деятельность партийных школ, где готовили пропагандистов и агитаторов, революционных кружков на предприятиях и воскресных школ, а также революционную прессу.

    3.2. Разность потенциалов культур

    В рамках мировой цивилизации индустриальная культура весьма неоднородна. В одних обществах она имеет более высокий уровень, в других – менее. Причины здесь могут быть как исторического, так и экономического, политического, социального, социально-психологического характера.

    Россия в начале XX в., как мы уже отмечали, была страной среднего уровня капитализма и даже по ряду показателей превосходила ведущие страны Западной Европы. Если взять США за критерий развития индустриальной культуры, критерий материального, научно-технического прогресса, то разность российской и американской культур в части материальной была весьма и весьма значительна. Вот лишь некоторые показатели. В 1900 г. в США было зарегистрировано 8 тыс. автомобилей, а в 1913 г. – свыше 1 млн автомашин, причем собственного производства. В России к 1916 г. было построено 450 автомобилей. Американская автомобильная промышленность ориентировалась на массовый автомобиль для народа, она дала толчок интенсивному развитию смежных отраслей промышленности – химической, металлургической, нефтяной, электротехнической, строительству дорог. В середине XIX в. железнодорожные магистрали пересекали США в западном и восточном направлениях. В России Сибирская железная дорога была построена в 1903 г. В преддверии Первой мировой войны Россия месяц отводила на мобилизацию, в основном по причине слабой пропускной способности железных дорог. В США развитие железных дорог сопровождалось развитием телеграфа, в 1851 г. в стране было более 50 телеграфных компаний.

    К концу первой четверти XX в. телефонная сеть США состояла из 20 млн абонентов. В России же телефонная сеть развита была только в Санкт-Петербурге и Москве. В США в 1918 г. производство самолетов составляло 14 тыс. В России, по существу, не было авиационной промышленности, за исключением нескольких заводов, а авиационную технику она закупала в Англии и Франции.

    Все эти факты наглядно иллюстрируют разный уровень индустриальной культуры. Пятое место в мире по общему объему промышленного производства, которое занимала Россия, еще не обеспечивало ей первенства в отраслях, развивающихся на основе научно-технических достижений. Страна значительно отставала в автомобилестроении, моторостроении, авиационной и электротехнической промышленности. Это было одной из причин ее поражения в Первой мировой войне. Материальная культура ее противников, прежде всего Германии, была выше.

    Таким образом, можно говорить о разности потенциалов культур. Под потенциалом культуры понимается ее реальное состояние и ее возможности в данном индустриальном обществе. А под разностью – отличие потенциалов в разных обществах или в разных регионах внутри одного общества. Разность потенциалов культур создает поле напряженности между обществами, следовательно, между государствами, активно влияет на их политику. Причем между более развитой культурой и менее развитой складываются определенные взаимоотношения. Эти взаимоотношения можно представить как отношения «донора» (развитая культура) и «реципиента» (менее развитая культура), т. е. одна культура питает другую. Но как осуществляется этот процесс? Каким способом осуществляется передача ценностей одной материальной культуры другой? История XVni—XX вв. подсказывает, что этот процесс ускоряется в преддверии войн и особенно после войны. Войны, которые вел Наполеон, способствовали развитию капитализма в континентальной Европе, поскольку в экономическом развитии Франция опережала многие европейские страны.

    Промышленная и научно-техническая отсталость России особенно выявилась в Крымскую войну 1853–1856 гг., в которой ей противостояли Англия и Франция. После поражения России в этой войне началось перевооружение армии, строительство парового флота. Аналогичная картина наблюдалась после Русско-японской войны 1904–1905 гг., выявившей отсталость русской армии и флота. И тогда тоже была принята послевоенная программа строительства нового современного флота. Но к Первой мировой войне русская армия и флот так и не были оснащены должным образом. Эта война в значительной мере выявила разность материальных культур воюющих стран.

    После революции, при новом общественном, социалистическом, строе перед Советским Союзом встала та же задача, которую на протяжении столетий решала царская Россия – ликвидировать разность материальных, промышленных культур со странами Запада. Причем разность эта была существенная.

    Политически задача ликвидации разности военно-промышленных культур была поставлена на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г.: «Обеспечить за СССР экономическую самостоятельность, оберегающую СССР от превращения его в придаток капиталистического мирового хозяйства, для чего держать курс на индустриализацию страны, развитие производства средств производства и образование резервов для экономического маневрирования» [7,73]. СССР начал решать ее с создания новых отраслей промышленности – автомобильной, танковой, авиационной, моторостроительной, химической, электро– и радиотехнической. С помощью западных фирм и специалистов строились новые заводы, велись конструкторские разработки. Запад тем самым выступал по отношению к СССР в роли донора.

    В 1931 г. около 40 % американского экспорта промышленного оборудования шло в СССР, в том числе до 58 % вывозившихся из США металлообрабатывающих станков, более 77 % тракторов. Только для Сталинградского тракторного завода заказы выполняли 70 американских фирм и 100 предприятий. Десятки тысяч советских специалистов обучались работе на новейшей технике, учились организации современного производства, западным методам проектирования и конструирования, изучали западные технологии. Создание новых промышленных центров на западе России, в центральной ее части и на востоке страны, модернизация старых производств, подготовка кадров специалистов, создание новых проектно-конструкторских организаций позволило к 1941 г. создать новейшие системы оружия, ни в чем не уступающие зарубежным, а в целом ряде случаев превосходящие их.

    В сфере военно-промышленной культуры СССР вышел на мировой уровень и к 1945 г. во многом превзошел его. Отставание в этом виде культуры было ликвидировано в Советском Союзе за 15 лет, из них 4 года пришлись на войну. А разрыв между материальными культурами Запада (в частности, США) и СССР в 1928 г. оценивался в 50 лет.

    Однако следует подчеркнуть, что достижение мирового уровня культуры в военно-промышленной сфере за столь короткий отрезок времени было достигнуто варварскими, антикультурными, антицивилизованными методами. Чтобы обеспечить западную помощь, западную технику, технологию, т. е. западную культуру, нужна была валюта. Поэтому продавалось все: нефть, лен, пушнина, хлеб.

    В результате коллективизации в течение 1930-х годов из сельского хозяйства высвободилось 15–20 млн человек, что позволило увеличить численность рабочего класса с 9 до 24 млн человек. Пришедшие из села люди овладевали новой культурой – индустриальной, но процесс овладения был все тот же – варварский.

    «Новые» рабочие стали одним из краеугольных камней пьедестала «культа личности». Неукорененность в новой среде, особенно при низком уровне грамотности, вела к тому, что освоение иной культуры они начинали с азов. Тем самым возникла благоприятная почва для явления вождя-учителя, способного в простой, доступной форме дать «ученикам» общие ориентиры в их новой жизни [1, 194].

    Цена ликвидации разности культур между Западом и СССР была и в том, что в тот период искусственно ограничивалось развитие других видов культуры, в частности культуры жизнеобеспечения. Значительно отставали в своем развитии легкая и пищевая промышленность, шла стагнация аграрного сектора, замерло жилищное строительство. К концу 1920-х годов только 3,5 % городов имели канализацию и 41 % – водопровод [3, 35]. Не сильно изменилась картина и к 1940 г. Что касается деревни, то культура жизни, быта там оставалась удручающе низкой.

    Разность культур в сфере жизнеобеспечения и быта между Западом и СССР в предвоенные годы мало уменьшилась, а в годы войны даже увеличилась. В значительной степени потому, что наращивание материальной и военно-промышленной культуры шло в СССР за счет культуры жизни и быта.

    Таким образом, варварский способ ликвидации разности определенных видов культуры позволяет в сжатые сроки выровнять промышленные культуры разных обществ и народов, но он же закладывает основы нового отставания культур. Это происходит потому, что один вид культуры возвышается за счет другого (в нашем случае военно-промышленной за счет культуры жизни и быта, за счет политической культуры), а это бесследно не проходит. Прогресс общества и эффективность влияния на людей возможны лишь при гармоничном, адекватном развитии всех видов культуры, их взаимном влиянии друг на друга и на человека.

    В послевоенный период (1945–1953) культура жизни, культура жизнеобеспечения находилась в зачаточном состоянии по отношению к мировому уровню. Она была задавлена во имя расцвета военно-промышленной культуры. А это уже сказывалось на общественном настроении, на сознании народа. Наступил такой период, когда без решения проблем культуры жизнеобеспечения невозможно было решать вопросы наращивания материальной (промышленной) культуры. И даже соответствующая «обработка» людей в условиях этого увеличивающегося разрыва не давала нужного эффекта. Кроме того, не меньшую роль начинал играть фактор социологической пропаганды. Это понятие принадлежит французскому социологу Ж. Эллюлю. Под ним подразумевается пропаганда образом жизни, вещами, предметами быта. Когда советская многомиллионная армия во время войны, освобождая европейские страны от фашизма, познакомилась с образом и культурой жизни в Западной Европе, когда сотни тысяч граждан, угнанных в Германию, вернулись в страну, появилась угроза цельности формируемого мировоззрения людей. В этих условиях не меньшее значение, чем до войны, придавалось «обработке людей», организации пропаганды. Во всю «работала» политика «железного занавеса». Находясь в состоянии конфронтации, «холодной войны» с СССР, страны Запада стали искать пути воздействия на мировоззрение советского населения, на систему сложившихся ценностей советских людей. К тому времени средства массовой информации достигли такого уровня развития, который позволял взламывать «железный занавес». Именно тогда, в 1947 г., начала вещать на СССР крупнейшая радиостанция «Голос Америки». Западные стратеги психологической войны точно определили звено в советской системе, куда следует наносить пропагандистские удары. Этим звеном была разность между военно-промышленной культурой и культурой жизни и быта советских людей. Ставилась задача всесторонне показать западную цивилизацию, образ и качество жизни людей западного общества. Акцент делался на социологическую пропаганду. Именно тогда виднейший американский социолог Д. Рисмен написал очерк «Нейлоновая война», в котором в форме социальной фантастики изложил способ сокрушения Советского Союза в 1951 г. Согласно сценарию Д. Рисмена, тысячи американских бомбардировщиков должны были сбрасывать потребительские товары на советские города. Д. Рисмен выдумал массу забавных эпизодов этой войны, включая выброску на парашютах 150 «джипов» у стен Кремля, на Красную площадь, и предрек победу Соединенных Штатов.

    Эта победа пришла спустя 40 лет, в огромной степени благодаря западной социологической пропаганде, благодаря тому, что за это сорокалетие в Советском Союзе так и не был ликвидирован разрыв между военно-промышленной культурой и культурой жизни. Система общественных связей в СССР тогда «работала» не на ликвидацию этого разрыва, а на ликвидацию разности между советской и западной военно-промышленной культурой. И влияние на людей в СССР осуществлялось под углом противостояния государств в военно-промышленной сфере.

    Период так называемого застоя в СССР коснулся не всех видов культуры. Военно-промышленная культура значительно опережала по своему уровню все иные виды культур, однако нарастающее отставание в культуре управления, политической культуре, культуре жизнеобеспечения и быта потянуло назад и военно-промышленную культуру. В 1960—1980-е годы все более устойчивым становилось отставание в таких важнейших областях, как электроника и вычислительная техника, СССР терял лидирующие позиции в космических исследованиях. Появились огромные закрытые КБ и НИИ, эффективность работы в которых была низкой. Началась «утечка мозгов», эмиграция научных работников за рубеж, нанесшая ущерб прежде всего физико-математическим наукам. В итоге научно-техническая революция 1970—1980-х годов, позволившая развитым западным странам избежать экономического кризиса и совершить новый технологический рывок, далеко не в полной мере затронула СССР. Экономическое отставание страны, отставание материальной культуры послужило тем детонатором, от которого взорвалось общество, социалистическая система. Все это привело к смене в 1991 г. социально-политического строя.

    Отставание СССР в научно-технической сфере наиболее катастрофически сказалось на культуре жизни. Тем более что этот вид культуры в последние десятилетия на Западе напрямую был связан с достижениями научно-технического прогресса. Началось масштабное наступление западной социологической пропаганды. Оно оказалось возможным вследствие революционных изменений в культуре «обработки» людей, качественного преобразования средств массовой информации, прежде всего телевидения, в основе которого – мощь изображения, зрительного образа. Благодаря космическим средствам связи телевидение стало всепроникающим, «вхожим» в любое общество, в любое государство. Оно превратилось в «сверхоружие», которое придало новое качественное состояние культуре «обработки» людей, резко обозначило разность культур Запада и Советского Союза, обеспечило «всепроникаемость» социологической пропаганды. Противостоять этому могло не сдерживание ее, а гармоничное, параллельное развитие всех видов культуры в обществе.

    ВЫВОДЫ

    Культура, играющая огромную роль в развитии общества, может выступать исходя из исторических условий в роли культуры – «донора», т. е. культуры «дающей», или культуры – «реципиента», т. е. культуры «берущей». Причем в качестве «донора» может выступать и культура другого государства. Взаимодействие этих двух видов культур во многом определяет социальные и политические процессы в обществе. В России в начале прошлого столетия культурой – «донором» была индустриальная культура, которая оказывала несомненное воздействие на культуру аграрную – культуру – «реципиента», и этот процесс взаимодействия культур оказывал влияние на классы, на различные социальные группы и слои населения, обеспечивая прогресс общества. В начальный период существования Советского Союза в нем в качестве культуры – «донора» выступала не только собственная индустриальная культура, а прежде всего индустриальная культура развитых западных стран. Разность этих индустриальных культур была преодолена СССР к началу Великой Отечественной войны. Преодоление это было связано с огромными усилиями и жертвами народа, отразившимися на его физическом состоянии, духовном и нравственном облике. Кроме того, произошло ущемление такого вида культуры, как культура быта и жизнеобеспечения, что также сказалось на массовом сознании и настроении людей. И этим незамедлительно воспользовался Запад, активизируя свои усилия в пропаганде идей, ценностей и предметов свободного мира на массовую аудиторию народов Советского Союза.

    Использованная литература

    1. Горинов М., Дощенко Е. 30-е годы // История Отечества: люди, идеи, решения. М., 1991.

    2. История социалистической экономики СССР: В 2 т. М., 1976. Т. 2.

    3. Козлов В., Хлевнюк О. Начинается с человека. М., 1988.

    4. Ленин В. И. Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов // Полн. собр. соч. Т. 16.

    5. Меницкий И. Революционное движение военных годов. М., 1925.

    6. Оггер Г. Магнаты… Начало биографии / Пер. с нем. М., 1985.

    7. Постановление ЦК ВКП(б) о темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству. 5 января 1930 г. // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1984. Т. 5.

    Глава 4

    КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ

    4.1. П. Бергер и Т. Лукман о социальном конструировании реальности

    В современной общественной жизни на всех уровнях социальности ведущую роль приобретает конструирование социальной реальности, и именно здесь выстраиваются границы социального контроля масс: по одну сторону эти границы очерчивают поле контроля над массами, манипулирования ими, по другую – они фиксируют пределы воздействия на массы и устанавливают зону их свободы, самоорганизации и встречного манипулирования, если можно так сказать, своими манипуляторами.

    Социальное конструирование реальности – понятие, которое ввели видные современные социологи П. Бергер и Т. Лукман. Реальность социально конструируется – так около 40 лет назад сформулировали они главный тезис социологии знания. Эта концепция была воспринята в философском и социологическом мире, сегодня – это одна из продуктивных теорий, которая вышла за пределы первоначального авторского замысла. В России идеи Бергера и Лукмана были известны достаточно давно, но в узком кругу ученых, только в конце 1990-х годов они получили широкое распространение, стали применяться как теоретическая основа и в эмпирических исследованиях, правда, в иной интерпретации главных понятий.

    Что же, по Бергеру и Лукману, есть реальность, а что – знание? Знание – это «уверенность в том, что феномены являются реальными и обладают специфическими характеристиками» [2, 9]. Знание, таким образом, изначально – зона субъективного. Реальность авторы рассматривают как «качество, присущее феноменам, иметь бытие, независимо от нашей воли и желания (мы не можем «от них отделаться»)» [2, 72]. Объективность реального, однако, относительна: «Что «реально» для тибетского монаха, не может быть «реальным» для американского бизнесмена. «Знание» преступника отличается от «знания» криминалиста» [2, 12]. Иначе говоря, объективность – не более чем черта, которую фиксирует в отношении реальности познающий субъект, и можно сказать, что и объективность субъективна.

    Предметом теории П. Бергера и Т. Лукмана является многообразие знаний в обществе, а также те процессы, «с помощью которых любая система «знания» становится социально признанной в качестве «реальности»» [2,52]. Здесь – ядро концепции, ее наиболее интересный аспект. В центре реальности стоит реальность повседневной жизни. Она определена потребностями человека, в процессе удовлетворения которых все иные реальности отходят на периферию его сознания и в это время несущественны. Эти другие реальности выступают в качестве «области конечного знания», своего рода анклавов информации, куда сознание индивида возвращается в зависимости от необходимости, по меньшей мере используя их для манипуляций.

    Реальность повседневной жизни не однородна, она разделена на сектора. Первая группа секторов – привычная реальность повседневной жизни человека. Другая – проблематичная группа секторов, пока чужая для него, еще не освоенная часть повседневной реальности. Благодаря познанию этих элементов, секторов реальности повседневные знания человека становятся богаче и глубже. Главное условие существования повседневной реальности – взаимодействие людей, а ее прототип – ситуация восприятия другого «лицом к лицу». Бергер и Лукман описывают такого рода восприятие следующим образом: «Я вижу его улыбку, потом, реагируя на мой хмурый вид, он перестает улыбаться, потом улыбается снова, видя мою улыбку, и т. д. Каждое мое выражение направлено на него, и наоборот; и эта непрерывная взаимность актов доступна нам обоим» [2,66]. Очевидно, что в подобных условиях «другой имеет лучшее знание обо мне, чем я сам» [2, 59]. Ситуация «лицом к лицу» субъективна, она позволяет делать партнеров по восприятию более реальными. Человек воспринимает другого как установленный тип и начинает с ним общепринятое взаимодействие. Отсюда авторы определяют социальную структуру как «сумму типизаций и созданных с их помощью повторяющихся образцов взаимодействия» [2, 92].

    Итак, взаимодействие в обществе типизируется, образуя целые институциональные системы. По Бергеру и Лукману, «институционализация имеет место везде, где осуществляется взаимная типизация опривыченных действий деятелями разного рода» [2, 88–90].

    Социальное конструирование реальности происходит посредством хабитуализации институциональных действий, формирования системы социального контроля, а также статусно-ролевой системы. Хабитуализация представляет собой опривычивание действия.

    «Любое действие, которое часто повторяется, становится образцом, впоследствии оно может быть воспроизведено с экономией усилий и ipso facto осознано как образец его исполнителем. Кроме того, хабитуализация означает, что рассматриваемое действие может быть снова совершено в будущем тем же самым образом и тем же практическим усилием» [2,272].

    Субъективное формирование личности в институциональном русле осуществляется в процессе интернализации. Интернализация – восприятие и усвоение индивидом элементов окружающей реальности. Понимание им окружающей действительности в некоторой степени отличается от понимания реальности другими. Такое знание приходит к индивиду в результате взаимодействия, путем «перенимания от другого» того мира, в котором «другие уже живут» [2, 93]. Постепенно у человека формируются соответствующая данной реальности идентичность, ожидания в отношении других, что направляет его поведение в ролевое русло. Интернализация реальности человеком начинается с первичной социализации и продолжается в течение всей жизни.

    Социализация – это процесс становления и развития личности, состоящий в освоении ею социальных норм, культурных ценностей и образцов поведения, позволяющий ей жить и действовать в данном обществе. Становление личности происходит в тесном взаимодействии со з н а ч и м ы м и д р у ги м и, которые представляют собой социальную структуру, куда впервые попадает человек. Они выступают в роли ретрансляторов между миром и индивидом. Значимые другие, интерпретируя информацию, передают ее индивиду, опираясь на элементы, присущие для любого процесса социализации и состоящие в освоении языка данной общности, мотивационных и интерпретационных схем, а также аппарата легитимации.

    Результатом первичной и вторичной социализации является формирование релевантной идентичности человека. В этой связи в теории Бергера и Лукмана появляется тема социалъно-контрольных механизмов. Авторы выделяют два вида систем социального контроля над деятельностью индивидов.

    1. Система первичного контроля. Она формируется самим фактом создания социального института (до того как оформились нормы, контролирующие поведение людей в данном социальном институте). «Сказать, что часть человеческой деятельности была институционализирована, – уже значит сказать, что часть человеческой деятельности была подвергнута социальному контролю» [2, 104].

    2. Система вторичного контроля. Это собственно социальный контроль, опирающийся на санкции, поддерживающие существование социального института. При возникновении социальных институтов появляется необходимость разработки механизмов социального контроля, ведь «более вероятно, что отклоняться индивид будет от тех программ, которые установлены для него другими людьми, чем от тех, которые он сам для себя устанавливает» [2, 225]. Механизмом социального контроля выступает легитимация, которая делает «объективно доступными и субъективно вероятными уже институционализированные объективации» [2, 240].

    Легитимация имеет несколько уровней – от простой передачи значений новому поколению до выстраивания обширных полей значений, того, что часто называют символическим универсумом – целостной системой фиксации и интерпретации реальности, своего рода матрицы всех социально объективированных и субъективно разделяемых значений. Благодаря символическому универсуму институционализация делается само собой разумеющимся явлением, сферой «нормального».

    Освоение символического универсума начинается с узнавания человеком требований з н а ч и м ы х д р у г и х, на их примерах. Далее эти правила, закрепившись в сознании, переносятся в иные сферы общения с людьми. Такое абстрагирование от агентов первичной социализации П. Бергер и Т. Лукман называют формированием обобщенного другого в сознании индивида. Теперь индивид идентифицирует себя не только со значимыми другими, но и с обществом в целом. Сквозь призму полученного знания он оценивает окружающую реальность, проектирует дальнейшую жизненную траекторию. «То, что реально «извне», соответствует тому, что реально «внутри». Объективная реальность может быть легко «переведена» в субъективную реальность, и наоборот» [2, 10–11, 301]. Но тождество субъективной и объективной реальностей никогда не бывает полным, ибо их временная и пространственная структуры отличаются.

    Вторичная социализация представляет собой интернализацию институциональных или институционально обоснованных подмиров. У человека уже сформировалась жизненная установка, соответствующая требованиям социальной среды. Новая интернализованная информация накладывается на знания, приобретенные ранее. Однако здесь возникает проблема согласованности обеих систем знаний, проблема намерения личности реализовать свою жизненную установку в данном ролевом поведении. Вновь встает проблема легитимации социальных конструкций. Вторичная социализация менее устойчива, и главную причину этого П. Бергер и Т. Лукман видят в том, что такая реальность не так глубоко укоренена в сознании, а потому в большей степени поддается смещению. Степень смещения зависит от успешности использования принципа «возвращения домой» в процессе перехода индивида из реальности первичной социализации в реальность социализации вторичной.

    Итак, в своей теории социального конструирования реальности П. Бергер и Т. Лукман вышли на глубинные пласты социального контроля, хотя и не ставили такой задачи. По замыслу авторов, эта теория интерпретирует специфику знания в социальном аспекте. «Социология знания понимает человеческую реальность как реальность социально сконструированную» [2,76]. Можно сказать, что социальное конструирование реальности, по Бергеру и Лукману, представляет собой своеобразное додумывание, придумывание, мысленное переструктурирование окружающего нас мира. Идея здесь состоит в том, что мы живем в мире, который существует объективно, независимо от нас. Однако нам он известен только в какой-то своей части, в определенных ракурсах. Что-то известно лучше, что-то хуже, что-то вообще не известно. Чем шире социальный опыт, тем более определенны наши представления о реальности, тем больше социальной обоснованности в нашем «придумывании мира». Но эта линия размышлений над эффектами социологии знания не могла не привести к более точному представлению о том, как действуют механизмы социального контроля на когнитивном уровне, а затем и о том, как вообще устроен социальный контроль.

    Теория Бергера—Лукмана позволяет прояснить целостность нашего восприятия реальности, хотя любому более или менее понятно, что его знания о мире неполны. И в то же время рядовой человек обычно не задается вопросом о том, что представляет собой реальность и насколько ей соответствует его знание. В самом деле, в любом возрасте и при любом уровне практических знаний, образованности, начитанности и т. п. мы воспринимаем свой обыденный мир целостным, завершенным. Почему? Потому что мы на основе имеющихся неполных данных конструируем его в своем сознании, и эта конструкция позволяет нам достаточно уверенно действовать и оценивать действительность. Конструкция мира тогда оказывается успешной, когда ожидания от него более или менее совпадают с тем, что появляется в жизни, что представлено нам как ситуация. Дело, следовательно, не в полноте исходной информации, а в значимости той ее части, которая позволяет принять верное решение.

    Чем же ценен предложенный Бергером и Лукманом подход в теоретико-методологическом ключе? Во-первых, он и эмпирически, и теоретически обращен к повседневности, являющейся для социологов наиболее сложным полем наблюдений и интерпретаций. Во-вторых, он направлен против теоретической эквилибристики с «системами», их «динамикой» как чем-то мыслимым вне субъективной человеческой составляющей. В-третьих, в методологическом плане концепция Бергера и Лукмана опирается на диалектику, приоритет введения которой в социальную мысль авторы признают за Марксом. В-четвертых, Бергер и Лукман «заново открывают» такое социологическое понятие, как «целостный социальный факт». Наконец, в-пятых, при таком понимании социологической проблематики она вновь возвращается в первоначальное лоно философской мысли, но на ином уровне и с иным назначением.

    4.2. Тезаурусы

    Представление феноменологической социологии, свойственное и концепции П. Бергера и Т. Лукмана, о том, что повседневный мир в действительности воспринимается как зонально разделенный (знакомое приближено, незнакомое удалено), близко к тезаурусному подходу, который позволяет понять, как идет формирование границ социальности (следовательно, и социального контроля) в общественном, групповом и индивидуальном сознании.

    «Тезаурус» – понятие, широко используемое в различных науках. В Древней Греции тезаурусом (thesauros) называли сокровище, сокровищницу, запас. И в научной терминологии нашего времени – в лингвистике, семиотике, информатике, теории искусственного интеллекта и других областях знания – этим понятием обозначают некоторое особым образом оформленное н а к о п л е н и е.

    В одних случаях подчеркивается п о л н о т а тезауруса (например, как особого типа словаря, в котором представлены лексические единицы во всей полноте их значений). В других на первый план выдвигается построение тезауруса по иерархическому принципу. Отсюда берет начало понимание тезауруса в информатике и теории искусственного интеллекта, где обращается внимание на систематизацию данных, составляющих тезаурус, и на их ориентирующий характер.

    Соответственно тезаурус может быть представлен как полный систематизированный состав информации (знаний) и установок в той или иной области жизнедеятельности, позволяющий в ней ориентироваться. Через понятие тезауруса мы получаем возможность интерпретировать некоторые хорошо известные, но неясные факты.

    Факты из истории нашей страны, в частности, свидетельствуют: даже самая надежная система передачи социальных практик от поколения к поколению путем социализации время от времени дает крупные сбои. Подобным сбоем в социализации было сначала установление советской модели социализации, а затем ее разрушение. И на первое, и на второе потребовалось всего 10–15 лет, хотя очевидно, что социализационный процесс в своей основе крайне консервативен и только поэтому обеспечивает воспроизводство всей системы общественных отношений. Если правилом является консерватизм этого процесса, то каким образом единовременно и в массовом масштабе сменяются социализационные практики? Очевидно, что более всего чувство растерянности перед новой ситуацией испытывает старшее поколение (как целое), определяющая роль которого в передаче социального опыта – по крайней мере в отдельных, но очень существенных сегментах общественной жизни – утрачивается.

    Другая группа труднообъяснимых фактов относится к динамике ценностей. Ряд исследований показал, что в иерархии ценностей россиян быстро произошли значительные изменения. В то же время возникли парадоксы. Один из наиболее заметных состоит в том, что исследования фиксируют огромный рост доли верующих среди россиян, особенно молодых, однако в значительном числе случаев это не подтверждается включенностью в религиозные практики. Подобного рода квазиидентичности выявляются и в отношении других ценностей.

    По всей видимости, индивидуальные тезаурусы строятся в рамках социализации из элементов тезаурусных конструкций. В обществе сосуществуют несколько тезаурусных конструкций с разной степенью актуальности (т. е. степенью распространенности, нормативности, формализации); соответственно и на индивидуальном уровне возможно сосуществование нескольких тезаурусов и выстраивание тезауруса с подвижной иерархией элементов. Актуальность, актуализация и утеря актуальности тех или иных тезаурусных конструкций обусловлены объективными социальными процессами и субъективным определением ситуации (на различных уровнях социальной организации). Социализационные практики обеспечивают передачу и актуальных, и неактуальных тезаурусных конструкций, из которых строятся тезаурусы. Таковы основные положения, позволяющие увидеть в тезаурусе такую организацию информации у индивида, которая теснейшим образом связана с его местом в обществе, в макро– и микросоциальном пространствах. Возникающая в ходе социализации комбинация элементов (сведений, моделей поведения, установок, ценностей и т. д.) выстраивается из фрагментов тезаурусов з н а ч и м ы х других. Эти фрагменты сами несут в себе следы более ранних тезаурусных образований, также воспринятых от значимых других иного поколения.

    4.3. Тезаурус для познания социальной реальности

    Сцепление тезаурусных конструкций в тезаурусы обусловлено задачами ориентации в социальном пространстве – времени. Ось иерархической организации тезауруса лежит в иной плоскости, нежели в систематическом своде человеческих знаний, который сохраняется, видоизменяется, дополняется в формах науки. В науке систематика строится по определенному логическому основанию, отвечает требованиям объективности, непротиворечивости, соотношения общего и частного и т. д. Оси в системе координат тезауруса строятся на разделении «своего» и «чужого». В этом главное отличие тезаурусной модели построения знания от модели научной: тезаурус обладает своеобразным свойством структуры информации; иерархия в его пределах строится н е о т о б щ е г о к частному, а от «своего» к «чужому». «Свое» выступает заместителем общего. Реальное общее встраивается в «свое», занимая в структуре тезауруса место частного. Все новое, для того чтобы занять определенное место в тезаурусе, должно быть в той или иной мере освоено (буквально: сделано своим). В тезаурусе знания сплавлены с установками и существуют по законам ценностно-нормативной системы. Назначение тезаурусной организации знаний состоит в ориентации человека в окружающей среде, тезаурус – когнитивная основа повседневных социальных практик. Опираясь на тезаурусную конструкцию, человек включается в те или иные события или создает их либо избегает нежелательных событий в зависимости от того, какой жизненной стратегии он придерживается, что для него считается нормальным, приемлемым, благим, прекрасным и т. д.

    Но надо учесть, что этот ориентационный механизм может действовать по-разному в зависимости, во-первых, от того, что в социологии называют социальной дистанцией, и, во-вторых, от того, на каком уровне социальной организации человеческой жизни (мы говорим: на каком уровне социальности) происходят важные для человека события.

    Сначала о социальной дистанции. Родоначальник феноменологической социологии А. Шюц предложил теоретическую схему, согласно которой каждый индивид выступает как центр, вокруг которого группируются все другие люди, составляя непрерывное множество – к о н т и н у у м. От индивида-центра до каждой точки континуума расстояние измеряется социальной дистанцией. Вот как ее характеризует З. Бауман:

    «… [Она] возрастает по мере того, как социальное взаимодействие сокращается по содержанию и интенсивности. Принимая себя («эго») за отправную точку в этом континууме, я могу сказать, что те, кто расположен ко мне ближе всех, – это мои сотоварищи (сообщники) – люди, с которыми я действительно нахожусь в непосредственном взаимодействии, что называется лицом к лицу. Они – лишь небольшая частичка огромного сектора, который занимают мои современники – люди, живущие в то же время, что и я, и с кем я, по крайней мере потенциально, могу устанавливать непосредственные отношения… Чем дальше отстоит от меня данная точка континуума, тем более обобщенным, типизированным является мое представление о людях, обозначенных ею, равно как и моя реакция на них, т. е. мое мысленное отношение к ним, если мы не встречаемся непосредственно, или мое практическое поведение, если я с ними общаюсь. Кроме моих современников, однако, есть еще… мои предки и мои потомки. Они отличаются от современников тем, что мое общение с ними неполно, односторонне… Предки могут передать мне послания (мы склонны называть такие послания традицией, сохраненной исторической памятъю), но я не могу на них ответить. С потомками, напротив, все обстоит иначе; вместе с моими современниками я оставляю им послания, но я не жду ответа от них» [1,45].

    Эти три категории людей имеют «пористые» границы. Собственно, это и есть путь реализации социальной субъектности на уровне сознания: социальная субъектность приобретается путем конструирования и проектирования социальной реальности.

    Итак, в ракурсе социальных дистанций (пространственных и временных) координаты «свой – чужой» позволяют в горизонтальной плоскости отделить ближайшее, отдаленное и дальнее социальное окружение. Ближайшее окружение важнее всего, оно прозрачно, предсказуемо, дает пищу для различного рода нормативно-ценностных характеристик и соответствующих действий (оценок поведения, сплетен, сочувствия, практик исключения и т. д.). Отдаленное окружение менее существенно, о нем меньше информации, оно уже не обладает прозрачностью и представлено в тезаурусе фрагментарно, оно не вызывает глубоких чувств и эмоций. Дальнее окружение находится в непрозрачной зоне «чужого», воспринимается как постороннее, нередко враждебное.

    Впрочем, три обстоятельства ломают эту стройную картину социальных дистанций. Первое – феномен референтных групп или личностей, в случаях, когда они находятся за пределами ближайшего окружения (в пространстве и времени), но в направлении к ним сформировался ориентационный комплекс индивида или группы. В таких ситуациях реальное ближайшее окружение может переходить на периферию тезауруса. Во временном аспекте смещение в сторону референтных групп или личностей может измеряться тысячелетиями. Второе – и с с л е д о в а т е л ь с к и й интерес, нередко связанный с профессией, а также и любительством. Исследование как процесс познания уменьшает непрозрачность «чужого», делает его «своим». Третье – с и т у а т и в н ы е в о з м у щ е н и я в социальном пространстве (исторические события, события частной жизни – переезд, смерть близких людей, женитьба и т. д.), в результате чего «ядро» и «периферия» тезауруса перемешиваются.

    Об уровнях социальности. Тезаурус испытывает на себе воздействие разных уровней социальности, поскольку в той или иной мере включает информацию с каждого из таких уровней, но преимущественно преобразованную через механизмы, свойственные индивидуальному уровню и в итоге этого закрепленную в виде жизненного опыта человека.

    Однако это опять-таки только общее правило. В периоды, когда на том или ином уровне социальности возникают чрезвычайные перемены, высокие риски, катастрофы, происходит смещение и в тезаурусах, и крупное событие с высокой степенью значимости для людей ломает тезаурусную иерархию, подчиняет личное общественному. Сдвиг в тезаурусах в подобных ситуациях может принимать четко фиксируемую форму общности эмоциональных реакций, возникновения новых союзов (в том числе и с бывшими «чужими»), изменений информационных предпочтений и т. д.

    Из событий последних лет такими чертами, например, обладают крупные террористические акты, подобные атаке на здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В исследованиях, проведенных в Нью-Йорке в 2003 г., спустя два года после масштабного теракта, в результате которого были уничтожены башни-близнецы ВТЦ и погибли около 4 тыс. сотрудников Центра, выявлено, что психика многих горожан остается травмированной этим событием, две трети опрошенных обеспокоены возможностью новой атаки на город, почти треть считают, что жизнь не вернулась в нормальное русло. Многие стараются не пользоваться метро, обходят стороной небоскребы, страдают бессонницей, ищут утешения в религии и т. д.

    Внешнее для собственной жизни людей событие, прямо не затрагивающее их жизнь, комфорт, здоровье, быт, приобретая общественно значимые масштабы, оказывается сильным регулятором и поведения, и настроений, приобретает характер социального контролера в рамках нередко очень больших сообществ.

    В целом специфика построения тезаурусной иерархии состоит в том, что ориентирующим инструментом выступают идентификационные модели (модель, ориентированная на стандарты жизни «как у людей»; модель с ориентацией на оригинальность; комбинация их частей в зависимости от ситуации). В этом случае полнота информации в тезаурусе означает лишь ту достаточность, которая определяется ориентационной задачей. Вся иная информация отходит на периферию, подчинена иерархии тезауруса, искажается в угоду главных идей и установок или вовсе не замечается. Для понимания возможностей и границ социального контроля это особенно важно.

    Почему одна и та же ситуация, создаваемая властью на любом ее уровне и в любых формах (от президентских программ до ежедневной практики учителя в школе) с целью контроля поведения (воспитания, социализационного воздействия), дает разные результаты? Значимость каждого фактора по отдельности не позволяет этого установить. Существенно то, что значительная часть общей для всех (или многих) информации игнорируется как мешающая поддержанию идентичности.

    Но игнорируемая информация может оставаться в резерве и в подходящий момент становится актуальной. Таковы наблюдаемые в повседневности ситуации рождения ребенка или смерти родственника, когда неактуальные традиционные практики ритуальных действий «вспоминаются» и на время осваиваются, уходя затем снова в «запасники» сознания.

    Итак, тезаурус представляет собой индивидуальную конфигурацию ориентационной информации (знаний, установок), которая складывается под воздействием макро– и микросоциальных факторов и обеспечивает ориентацию человека в различных ситуациях и на различных уровнях социальности. Освоение социальности в конечном счете идет по модели разделения «своего» и «чужого» (при сильном влиянии значимых других) и выработки позиции по отношению к определяемым фрагментам общественной жизни.

    Передача социального опыта от поколения к поколению, формирование нового социального опыта осуществляются в рамках тезаурусных конфигураций. Эти рамки включают и макросоциальные влияния (структурно-функциональные и ситуативные) и микросоциальные влияния (статусно-ролевые, групповой динамики, ситуативные). Жизненные концепции могут оказывать регулирующую роль в преимуществах тех или иных влияний.

    Адаптация к новой ситуации влияет на состояние тезауруса, его настройку (по аналогии с поиском волны в радиоприемнике) на некоторые характеристики ситуации, процесса. Подобно тому как радиоприемник не обязательно поймает волну так, что будет обеспечено чистое звучание, подобно тому как есть радиоприемники с ограниченным диапазоном поиска или с фиксированными каналами (вспомним «народный приемник» в гитлеровской Германии, который работал только на каналах, находившихся в руках Геббельса), – адаптация может осуществляться с разной степенью совпадения структуры тезауруса индивида и ценностно-нормативных систем других участников взаимодействия. Если возникает ценностно-нормативный резонанс, тезаурусы взаимодействующих сторон могут быть существенно переформированы. А это значит, что изменятся «свои» и «чужие».

    Что следует из тезаурусного подхода для понимания реальных процессов конструирования людьми социальной реальности и определения границ участия в этих процессах людских масс?

    4.4. Воздействие на массы

    Социальное конструирование реальности вовсе не является частным делом тех или иных людей, неким стремлением к обобщениям или, хуже того, неадекватным отражением того, что мы называем объективной реальностью, теми, кого в обществе называют «ненормальными». Вся сложность вопроса о социальной реальности состоит именно в том, что она конструируется обществом, сообществами, а в итоге и отдельным человеком, и никакой социальной реальности вне этих конструкций просто нет.

    Можно определенно говорить о том, что социальное конструирование реальности – неизбежность и, более того, важнейший атрибут реальности: реальность такова, какой воспринимает ее социальный субъект. Не следует думать, что это идеалистическое понимание мира. Напротив, его материалистический смысл вполне очевиден: человек, сообщество, общество встраивают себя в мир на основе его интерпретации. Интерпретация может быть неточной (а в рамках тезаурусного подхода это вполне объяснимо), но она определяет мотивацию и направленность предпринимаемых человеком, людьми действий.

    Точно то же характеризует и действия власти, которая по необходимости должна ставить перед обществом цели и обеспечивать их достижение, иначе говоря, опять же прибегать к интерпретации действительности и на этой базе выдвигать и реализовывать социальные проекты. Если речь идет о центральной власти, то такие проекты, как правило, предполагают воздействие на большие массы людей.

    Отметим еще раз, что существуют две трактовки понятия «массы». Одна из них представлена в работе выдающегося испанского философа X. Ортеги-и-Гасета «Восстание масс». У Ортеги восстание – вовсе не народная революция, не высший пик классовой борьбы, а массы – вовсе не народ, не трудящиеся и т. д. В его трактовке восстание масс – это противодействие посредственности прогрессу, это вызов, бросаемый привычкой к комфорту идейным и нравственным поискам и творчеству меньшинства. Испанский мыслитель писал, что «Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу, не придерживаться никакой» [3, 767]. Это сказано в 1930 г., но при всех крупнейших исторических переменах, произошедших с того времени, проблема сохраняет свое звучание и в современной Европе, и в мире в целом.

    Оппозицией этому пониманию массы выступает взгляд на нее как на активную и прогрессивную силу общественных перемен. Он был распространен у нас еще совсем недавно, когда критерием эффективности идеологической и массово-политической работы выступало формирование личности определенного (предписанного партийными директивами) типа. «Революционные массы» – характерный образ и символ той идейной конструкции.

    Восстание масс своим энтузиазмом (если иметь в виду революции) или консерватизмом (если придерживаться трактовки Ортеги-и-Гасета) рождает новые формы социальности, поразительно стандартизированные, нормативность которых обеспечена единством воли и мысли в эти периоды самоорганизации. Восстание масс исходя из трактовки Ортеги можно толковать как новое варварство, как отказ «среднего человека» от высокой культуры – удела элит. Формирование личности по образцам достигает во многом того же эффекта, поскольку образующаяся на определенном этапе масса сформированных по единой модели личностей задает параметры социального контроля, обеспечивает ту же жесткую нормативность общественных действий.

    Но в любом случае устойчивые черты массы – первый барьер для различного рода воздействий. Собственно, воздействие на массы, «пиар» в отношении масс – довольно неопределенное дело. Пока проекты воздействия обращаются к системе коммуникации с массами, определенность еще не утеряна: известно, какие СМИ или другие имеющиеся коммуникативные средства, в каком объеме, за какие деньги начнут распространять желаемую для власти информацию. Но кем и как она будет воспринята – большой вопрос. Масса, которую стремится поставить под свой контроль власть, подвластна или неподвластна лишь в целом, но конкретные решения натыкаются на такие ее свойства, как кратковременность общих реакций, упругость в ответ на давление, а более всего – непонимание «верховного» замысла и того языка (в широком смысле), на котором замысел передан в «низы».

    Как реагируют в таком случае массы? Их действия по социальному конструированию реальности, в общем-то те же, что характерны и для отдельных личностей. Это, во-первых, адаптация к условиям среды* во-вторых, достраивание реальности* в-третьих, переструктурирование условий среды. Различие проявляется в масштабах этих реакций, уровне и характере связанности позиций участников коллективных действий и, разумеется, в последствиях этих реакций для социальной жизни.

    ВЫВОДЫ

    Границы социального контроля масс определяются конструированием социальной реальности. Тезис П. Бергера и Т. Лукмана о том, что реальность социально конструируется, взяли на вооружение философы, социологи и специалисты «паблик рилейшнз». Социальное конструирование реальности происходит благодаря процессу хабитуализации, т. е. опривычивания действия, формирования системы социального контроля, выстраивания статусно-ролевой системы. Здесь весьма важно субъективное формирование личности в процессе интернализации – усвоения ею окружающей реальности. Этот процесс позволяет формировать систему социального контроля деятельности людей. Особую роль в нем играет организация тезауруса, т. е. накопления и систематизации информации в той или иной области жизнедеятельности, позволяющей индивиду ориентироваться в ней. Этот способ формирования личности противостоит так называемому формированию личности по образцам, когда масса сформированных по единому образцу личностей задает параметры социального контроля масс, определяет его возможности.

    Использованная литература

    1. Бауман 3. Мыслить социологически / Пер. с англ. М., 1996.

    2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М., 1995.

    3. Ортега– и– Гасет X. Избранные труды. М., 2000.

    Глава 5

    КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА

    5.1. Культура народа и культурная среда

    Состояние культуры в обществе есть всегда показатель его развития в политической, социально-экономической и иных сферах. Расцвет искусства, как правило, знаменует собой подъем государственности, упадок же сопровождается социальным утомлением, декадансом. Хотя были в истории примеры, казалось бы, обратного свойства. Достаточно вспомнить поразивший мир всплеск интеллекта и духовности на рубеже XVIII и XIX вв. в раздробленной на множество карликовых и маломощных государств Германии. Провинциальный Веймар стал вдруг центром духовной жизни Европы, что вполне, впрочем, объяснимо – там в то время жил Гёте… А может быть, происходивший тогда процесс накапливания национальных сил впоследствии и явил миру феномен сильной Германии, поскольку своему экономическому и социально-политическому возрождению она во многом была обязана знаменитым на весь мир университетам и художественным школам.

    Фермент культуры всегда является мощной цивилизационной «закваской» в исторических процессах. Эту особенность подметил еще В. О. Ключевский. Говоря о культурном значении наследия преподобного Сергия Радонежского, он подчеркнул, что нравственное влияние таких, как Сергий, «украдкой западая в массы… вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души…» [11,77]. Экономическому и политическому возрождению народа всегда должно предшествовать духовное, нравственное – таков вывод историка.

    Прогресс культуры – это постоянный процесс интеллектуализации общественной жизни и духовного, прежде всего нравственного, совершенствования человека, наиболее полного раскрытия его творческого потенциала через субъективно заинтересованное свободное участие в созидании материальных и духовных ценностей. Вся совокупность этих ценностей и сама творческая деятельность по их созданию и освоению рядовым человеком и есть культура в ее наиболее общем и глубоком значении. В данном контексте если и уместен вопрос: «Чему или кому должна служить культура?», то ответ может быть лишь один – человеку. Именно в культуре и через культуру народы и каждая отдельная личность обретают себя в своем уникальном и неповторимом историческом своеобразии и цельности.

    Человек немыслим вне культуры, но в то же время в истории человечества угроза гибели, разрушения культуры часто исходила от самого человека. Войны и революции, расовая и национальная нетерпимость всегда несли с собой опасность гибели не только отдельных культурных ценностей, но и обществ. Развитие общества не приостанавливалось, но, теряя что-то ценное из накопленного культурного достояния, человечество лишалось частицы своей всемирной памяти и поэтому в чем-то становилось беднее, ущербнее.

    Опасность невосполнимых утрат особенно усиливается в переломные моменты истории народов и стран, когда изживают себя старые общественно-политические системы, формируются новые, со своим набором парадигм ценностного отношения к культурному наследию, к культуре вообще. Не случайно кризис культуры всегда ассоциируется со сменой, резкой ломкой миропонимания, основополагающих принципов роли и места человека, его исторического предназначения. В 1990-е годы Россия снова, уже во второй раз в течение столетия, вступила в полосу кризисного развития, и вопрос о культуре, ее выживаемости вновь приобрел особую остроту и актуальность.

    Культура народа – это исторически сложившийся национальный тип духовности. «Русская культура и русская общественность, – подчеркивал Н. А. Бердяев, – могут твориться лишь из глубины русской души, из ее самобытной творческой энергии» [2, 69–70]. И наоборот, если следовать логике и терминологии Бердяева, современная культура масс есть продукт цивилизации, космополитизма и нивелирующего европеизма и американизма.

    Иногда высказывается мнение, что разрушение тоталитарной советской культуры, выступавшей часто в образе и подобии «идеологического китча», не ведет к возрождению культур национальных, ибо это должны быть культуры онтологически иные. Просто на смену одной массовой культуре государственного толка и советской ментальности придет иная по содержанию и направленности массовая культура и другая ментальность. Однако в любом случае по своему унифицирующему и упрощающему воздействию на личность эти культуры практически равнозначны, поскольку речь идет об участии обеих разновидностей массовой культуры в формировании распространенного типа потребителя – читателя, зрителя, слушателя, испытывающего ежедневное давление со стороны определенного типа книг, прессы, радио и телевидения.

    Действительно, общность, формируемая на такой культурной основе, может быть лишь космополитической, т. е. вненациональной. У современной массовой культуры, выступающей побочным продуктом научно-технического развития стран, как правило, нет национального лица. Она способна объединять людей лишь внешне, делая их похожими друг на друга по ритму жизни, формам личного и социального поведения. Однако для духовного сплочения людей такая культура необходимого потенциала в себе не несет. Не случайно для объединяющейся Европы сегодня проблемой проблем является возникновение на базе диалога национальных культур «нового европейского духа» и «новой европейской самобытности» [22].

    Россия, которую нередко называют «мир миров», – уникальная по своему историко-культурному потенциалу страна. Путь к будущему России и ее народов не в саморазрушении основ, не в утрате веками создаваемой целостности, не в отказе от собственной истории. Идея русского национального возрождения может обрести реальную почву лишь на платформе демократического обновления и правового укрепления российской государственности. Проявление русскими своего народного духа, национального характера всегда было тесно связано с судьбой российского государства, с тяжелейшими испытаниями, выпавшими на его долю. И изначально, как отмечал В. С. Соловьев, истинный дух русской народности, определяемый высшим нравственным началом, выразился в обстоятельствах, сопровождавших возникновение русского государства. Так что определяющим фактором культуры русского народа вряд ли можно считать региональную самобытность поморов, казаков, сибиряков и др. И совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя русским, замыкаться в скорлупе региональной культуры, какой бы богатой и привлекательной она ни представала.

    Для наиболее глубоких мыслителей, оставивших заметный след в духовном наследии человечества, русская идея всегда возвышалась до всемирной соборности. Так понимали ее Н. А. Бердяев, В. С. Соловьев, П. А. Флоренский. О «всемирной отзывчивости» – важнейшей черте духовного склада русских – писал Ф. И. Достоевский. Исторически русская культура складывалась как открытая миру система. Она тесно взаимодействовала с культурами других народов, обогащая их и обогащаясь сама. Естественные различия в культурах народов, населяющих Россию, на протяжении веков не были препятствием для их в целом дружного и заинтересованного сосуществования в границах единого государства. Если препятствия и возникали, то причины их появления были связаны скорее не с культурой, а с политикой. В сфере политики следует искать и истоки попыток дистанцирования друг от друга как бывших республик в составе СССР, так и отдельных национально-государственных образований в составе Российской Федерации. Уж слишком настойчиво прежняя союзная идеология и политическая практика толкали народы к безнациональному братству, что не могло не вызвать у них реакции обратного свойства – к размежеванию и замкнутости, к поиску иных партнеров и попутчиков в своем национальном развитии.

    Однако что конкретно подразумевает тезис о необходимости опираться в возрожденческом процессе на фактор культуры? Речь идет прежде всего об изменении акцентов в самом понимании культуры и культурного наследия не только как некоторой совокупности ценностей, памятников истории и культуры, но и о самих этносах, создавших эти памятники, об их неповторимом строе души, особенностях духовной самореализации. Все это становится сутью широкого и емкого понятия «экология культуры», подразумевающего единое культурное пространство для народов России, социокультурную среду* отвечающую требованиям полифонической целостности, разнообразия и богатства. Д. С. Лихачев полагал, что сохранение культурной среды – задача не менее существенная, чем сохранение окружающей природы. Если природа необходима человеку для его биологической жизни, то культурная среда столь же необходима для его духовной, нравственной жизни, «духовной оседлости», привязанности к родным местам, нравственной самодисциплины и социальности [19].

    Что такое культурная среда в своем главном, сущностном проявлении? Вряд ли правомерно воспринимать ее как нечто внешнее по отношению к человеку, как какой-то параллельный мир, с которым он соприкасается лишь тогда, когда посещает музей или театр.

    Культура не только вне нас и для нас, но и внутри нас. Она становится выражением его социальных начал. Человек рождается, растет в своей культуре, ее преломление в каждом из нас, собственно, и выражает сущность нашей личности. И в этом смысле из культуры нельзя выпрыгнуть, мы все несем в себе ту или иную культуру, она выражается в образе мышления и стиле поведения, порядке материальной и духовной организации жизни.

    Конечно, необходимо, чтобы культурная среда отвечала своему истинному назначению – очеловечиванию человека, способствовала духовному и физическому совершенствованию людей. При этом чрезвычайно важна не только культура мемориальная, к восстановлению и сохранению которой сегодня приковано внимание общественности в нашей стране, но и культура актуально действенная, тесно связанная с повседневным бытом и жизнью человека. Именно в ней непосредственно и ежедневно люди черпают духовные силы, находят смыслообразующие основания своего существования. Бедность такой культуры неизбежно сопровождается духовным оскудением людей, их нравственной и эстетической деградацией.

    В заключение подчеркнем, что культура народа как исторически сложившийся национальный тип духовности представляет собой совершенно особое и уникальное явление, составляющее ценностную основу мировоззрения массы. Ее развитие – одна из задач государственной власти. Поэтому вопрос об управлении культурой в современных условиях становится вопросом ее выживаемости, особенно если речь идет о культуре народа.

    5.2. Управление культурой

    Прежде чем рассматривать проблему управления культурой, необходимо определить, что входит в само понятие «культура». Статья 1 «Декларации культуры», разработанной Д. С. Лихачевым, гласит: «Под культурой понимается сотворенная человеком материальная и духовная среда обитания, а также процессы создания, сохранения, распространения и воспроизводства норм и ценностей, способствующих возвышению человека и гуманизации общества» [18, 3].

    В декларации вводится понятие «гуманитарная культура», т. е. культура, ориентированная на развитие созидательных начал в человеке и обществе. Указывается, что культура представляет главный смысл и глобальную ценность существования как народов, так и государств. Вне культуры их самостоятельное существование лишается смысла. Культура, по сути, поставлена в один ряд с жизнью. Культура – это источник, питающий все стороны жизни общества.

    Культуру общества можно понять лишь уяснив состояние самого общества. Издревле философы определяли культуру как воплощение сущностных сил человека, который, по меткому определению А. П. Чехова, есть «то, во что он верит». Значит, совпадение или несовпадение вер, надежд и устремлений людей может определить вектор общественного развития.

    Большинство исследователей определяют состояние современного российского общества как переходное, когда со сменой политической системы, формированием рыночно-демократических отношений происходят кардинальные изменения в соотношении духовных и идеологических приоритетов. Обвальное крушение идеологем привело к появлению множества мифологем, а значит, и к иллюзорности, крайней неустойчивости массового сознания. И только культура, стоящая над схваткой, усмиряющая политические страсти, может стать единственной устойчивой доминантой, объясняющей общественно значимый смысл происходящих перемен.

    Общеизвестно, что управление культурой тесно связано с управлением обществом в целом. И поскольку культура пронизывает все сферы общества, то, по мнению В. Б. Чурбанова, высказанному им в начале 1980-х годов, она не нуждается в выделении специального участка планового руководства и в специальных субъектах такого управления [27, 707]. По тем временам это было довольно смелое утверждение, идущее вразрез со сложившейся жесткой командно-административной системой управления культурой.

    При социализме была поставлена задача планомерной культуризации всех сфер общества – экономической, социальной, политической, семейно-бытовой. Деятельность, направленную на культуризацию, В. Б. Чурбанов обозначает понятием «культурная политика» [27, 707]. Субъектом подобной политики выступала система социалистического государства и негосударственных учреждений, организаций, руководимых КПСС. Последняя представляла собой политическую организацию общества, которая регулировала функционирование всех его сфер. Таким образом, культурная политика, находясь в единстве с экономической, социальной политикой и выполняя свою регулятивную роль, выступает стороной экономической и социально-политической деятельности партии и государства, негосударственных институтов общества, а управление культурой, делает вывод исследователь, неизбежно опирается на существующую систему средств и инструментов социального управления.

    Задолго до перестройки начались поиски оптимальной организационной структуры управления отраслью культуры, наиболее рационального сочетания децентрализованных (местных) и государственных начал в ее руководстве. Ставились задачи достижения единства и преемственности целей на всех уровнях, разумного соотношения директивных и экономических методов, преодоления ведомственности. Постоянным было стремление превратить экономические методы в действенный инструмент управления культурой [26, 7 97—220]. Инициатива, предприимчивость и хозрасчет, несомненно, способствовали активизации самодействующих механизмов ее развития. Но, как показала практика, самоуправление в культуре требует солидной государственной поддержки, а при ее отсутствии в обществе возникает духовная недостаточность, некий дефицит культуры.

    В те годы культура соответствовала созданной в стране политической и социально-экономической системе, а модель ее управления была идеократическая. Чтобы обеспечить мощь и устойчивость авторитарной политической системы, потребовалось создать такую культуру, которую можно было превратить в «приводной ремень», «инструмент», «средство» официальной идеологии и влияния. Для этого потребовались грандиозной силы удары, разомкнувшие стороны «вечного треугольника», на который опирается духовная жизнь всякого цивилизованного общества: народная культурная традиция, классическое наследие и современная творческая интеллигенция.

    Были вытравлены из будней и праздников ценности народной культуры, вобравшие в себя вековые нравственные нормы, ремесла, обряды, фольклор, религию, прервалась связь с мировым и отечественным культурным наследием. В результате было утрачено представление о целостности этого наследия, его многообразии и подлинном богатстве. «Новая» культура стала всего лишь толкователем и иллюстрацией официальной идеологии, которая не могла ужиться с гуманистическим содержанием и бесконечным многообразием культуры предшествующих веков. Рабочий класс и крестьянство противопоставлялись интеллигенции – этой «прослойке», которая должна, отрабатывая свой хлеб, «обслуживать» трудовой народ в лице его государства. До конца советского периода истории российского общества культура оставалась служанкой сложившейся политической и социальной системы.

    Культура не может быть понята из самой себя, а только в связи с обществом. Но и для глубокого понимания общества необходим не только анализ его политической и социально-экономической «биографии», но и осмысление его культуры. Уже достаточно много сказано о сталинизме – порождении «левого» доктринерства в самом его примитивном виде. Значительно меньше осознана разрушительная, антикультурная сущность более изощренной сусловской идеологии. Застой духовной жизни породил застой общества, предрешив его распад.

    Долгие годы в бывшем СССР господствовала бюрократическая модель развития культуры. Она претворялась в жизнь через функционирование сети учреждений и соответствующую отчетность. Следует, правда, заметить, что характеристика модели в целом отнюдь не тождественна деятельности конкретных функционеров, которые на практике нередко осуществляли и подлинную культурную активность.

    Что же представляет собой эта модель, благополучно перекочевавшая в постсоциалистическое общество? Во-первых, в соответствии с прежней административной логикой она состоит из тех же феноменов, которые по традиции приписывают только культуре. Жесткий ведомственный барьер отделяет ее, например, от образования, книгоиздания или средств массовой информации. Во-вторых, это нормативно-инструментальная идеократическая модель, делающая культуру по-прежнему служанкой идеологии, ищущей поддержки у мэтров под неувядаемым лозунгом: «С кем вы, мастера культуры?» В-третьих, это предельно централизованная модель, несмотря на попытки децентрализации в надежде, что вот-де возникнут реальные механизмы культурно-национальной автономии, появится реальная власть на местах и оживет культура, выбьется из нищеты. Но первые же шаги по перераспределению управленческих функций сверху вниз обнаружили, что местные власти не увеличивают ассигнования на культуру, а еще больше урезают их под давлением нужд жилищного строительства и здравоохранения, коммунального хозяйства.

    Рассмотрим, что входит в понятие «управление», когда речь идет о такой тонкой материи, как культура. Например, если взять функционирование традиционной культуры, устного поэтического творчества, народных ремесел и т. д., то этот пласт тем успешнее развивается, чем меньше им пытаются руководить. В области профессионального художественного творчества управление также в основном носит опосредованный характер, а на этапе создания художественного произведения оно вообще противопоказано. Управляющее воздействие сполна реализуется на «входе» (подготовка творца и создание необходимых условий для его самореализации) и на «выходе» творческого процесса, т. е. на этапе распространения его результатов. Эти результаты могут выступать как товары-блага и товары-услуги, попадая уже в мир экономики культуры. И если раньше, в советское время, наши духовные ценности приходилось защищать от экспансии идеологии, то теперь они еще более беззащитны от экспансии коммерциализации, а механизмы выживания культуры – от традиционной до профессиональной – еще не выработаны.

    В меняющемся обществе, где все нестабильно и политически наэлектризовано, сектор творческой свободы становится еще меньше, хотя, казалось бы, после снятия всех ограничений должно бы стать наоборот. Но художник поставлен в такие условия, когда его по-настоящему свободный труд обществом невостребован, и он вынужден, чтобы выжить, подчинить себя рыночной конъюнктуре. Оказывается, что свобода творчества ничего не порождает, если напрочь исчезает регулирование социальных и экономических условий творческой деятельности. Так нормативно-правовой вакуум порождает духовный.

    В новых условиях на простор рыночных отношений вырывается ничем не управляемая стихия массовой культуры. Впрочем, если проанализировать мировой опыт, она выступает неизбежным атрибутом экономической модернизации в период общественных перемен. Как писал А. Моруа, «массовая культура, разумеется, несет в себе немало мусора, но она распространяет при этом также и прекрасное» [23, 80].

    Иначе и быть не может. Сокровенные потребности людей остались прежними. Чтобы привлечь зрителей, чтобы удержать аудиторию, дав ей должную порцию поэзии и величия, без которого люди чувствуют себя несчастными, «массовые средства информации не могут долго обходиться без творческой выдумки. Пошлыми зрелищами можно привлечь на какое-то время, но не навсегда и не всех» [23, 80].

    При разумном управляющем воздействии, по мнению специалистов, массовая коммерческая культура могла бы нормализовать настроение людей за счет усиления компенсаторно-развлекательного начала, да и прибыль государству принести немалую. Но это лишь в том случае, если будет отработана необходимая нормативно-правовая база управления всех отраслей культуры, как ее коммерческой, так и некоммерческой сфер – независимо от ведомственной принадлежности. А для этого нужен работающий закон о культуре и единый регулирующий центр, пусть даже в лице Министерства культуры, с полномочиями органа государственного управления сферой культуры. Это помогло бы сформировать целостную культурную политику в противовес групповым и ведомственным интересам.

    Управление культурой в том и состоит, чтобы, уйдя от привычных предписаний «сверху», суметь гибко и последовательно осуществить такие основополагающие принципы социального управления, как планирование и регулирование. Во многих странах мира, в том числе Канаде, Швеции, Франции и Норвегии, культура живет и развивается на основе долгосрочного планирования. В США, например, составляются планы культурного развития на пятилетку.

    Культурное пространство России столь велико, многоэтнично и многоукладно, что его единство вряд ли достижимо. Уходя от авторитарной модели управления, необходимо рассматривать существующую ныне «демократическую» модель как переходную ступень на пути к более зрелой системе регулируемого развития и саморазвития культуры, осуществляемого по законам социального управления.

    5.3. Феномен культурной политики

    Общеизвестен тезис, широко декларируемый сегодня средствами массовой информации, что культура общества в самых разнообразных ее проявлениях – процесс творческий, спонтанный, не поддающийся управляющему воздействию. Поэтому часто ставится под сомнение даже сама возможность определения приоритетных целей и задач государства в сфере культурного строительства. Вопрос о культурной политике – это вопрос о государственном и общественном статусе культуры.

    Необходимо отметить, что феномен культурной политики уже длительное время находится в поле внимания исследователей [20,27]. Так, известный французский ученый А. Моль в книге «Социодинамика культуры», изданной в Париже в 1967 г. (в СССР она вышла в 1973 г.), осуществление «культурной политики» связывал с задачей, стоящей перед обществом, «сознательно строить свою собственную судьбу, вместо того чтобы подчиняться спонтанным импульсам» [21, 37 ]. Автор допускал решение такой задачи не только в рамках отдельных государств, но и неких «всемирных объединений», прообразом которых он считал организации типа ЮНЕСКО.

    ЮНЕСКО, действительно, сыграла и играет заметную роль в активизации усилий мирового сообщества в проведении согласованной культурной политики и в повышении ее эффективности. Этой международной организации принадлежит приоритет в определении самого понятия «культурная политика». В ходе дискуссии, проведенной под эгидой ЮНЕСКО в Монако в декабре 1967 г., было достигнуто решение: понимать под культурной политикой комплекс операционных принципов, административных и финансовых видов деятельности и процедур, которые обеспечивают основу действий государства в области культуры, всю сумму сознательных и обдуманных действий (или отсутствие действий) в обществе, направленных на достижение определенных культурных целей посредством оптимального использования всех физических и духовных ресурсов, которыми располагает общество в данное время.

    Из данного определения явствует, что культурная политика – это процесс, в основе которого лежат некие принципы и цели, обусловливающие деятельность и процедуры по их реализации и достижению на практике. Основные субъекты культурной политики – государство и общество. Внимание при этом не концентрируется на моменте возможного несовпадения культурных целей общества и государства. Быть может, это не столь существенно для практики культурного развития тех стран, в которых общественное согласие уже не воспринимается как нечто далекое и труднодостижимое, а является нормой, поддерживаемой демократическими институтами правового государства и гражданского общества. Однако в условиях нашей страны, как об этом свидетельствует ее подчас горький опыт, такое различение культурных целей общества и государства просто необходимо, поскольку они нередко не только не совпадают, но и находятся в явном противоречии друг с другом. Возможно, поэтому большинство отечественных исследователей предпочитают разрабатывать тему именно государственной культурной политики.

    Объяснением этому служит исторически сложившееся представление об аффирмативном характере культуры, которая якобы и существует лишь только для того, чтобы поддерживать и утверждать социально-политические структуры в их незыблемости и несокрушимости, при этом часто во вред и в ущерб личности и обществу, их свободе и творчеству. Не случайно в целом ряде культурфилософских построений (Хоркхаймер, Адорно, Маркузе и др.) культура несет в себе мощный заряд враждебности человеку, проявляет себя по отношению к нему как угнетатель. В своем крайнем выражении такая позиция строится на отождествлении культуры и политики.

    Вопрос, как видно, упирается в ту или иную трактовку обозначенных явлений, в понимание характера их взаимосвязи и взаимодействия, в определение места и роли человека в данном взаимодействии. Если в понятия «культура» и «политика» не вкладывать сугубо инструментальный смысл, по существу, отождествляя первую с производством и потреблением (использованием) средств производства, сырья, материалов и т. п., а вторую – с осуществлением регулятивных функций в отношениях между большими группами людей (классами, нациями, государствами), то, естественно, возникает и иное понимание их сути и назначения. Гуманистически ориентированный взгляд на культуру и политику требует рассмотрения их взаимосвязи и взаимодействия через отношение к человеку. При этом в культуре следует видеть в первую очередь культивирование подлинной человечности, т. е. всего того, что в сообществе людей обеспечивает возможности свободной и самодеятельной реализации сущностных сил специализированных индивидов без разрушительных для общества последствий. В свою очередь, политика, главным содержанием которой становится отношение к человеку как к самоценности, способна выступать в качестве существенного субъектоформирующего фактора.

    Стремясь к гармонизации отношений в обществе, к тому положению, когда деятельность и политика государства и общества будут подлинно культуротворящими и культуроразвивающими, важно сосредоточить внимание на том, чтобы каждый человек уже не рассматривался бы исключительно в качестве объекта инструментального начала политики, а на самом деле был созидателем политики, ее субъектом.

    К сожалению, для нашей страны такое положение на данном этапе ее развития воспринимается как невозможное, нереальное. И дело здесь не только в том, что для российской действительности традиционным является приоритет государственного начала в функционировании и развитии культуры. Парадокс в том, как справедливо отметил Н. Н. Киященко, что вывести из культурного кризиса общество, где у большинства людей культурная жизнь ограничена лишь решением проблем жизнеобеспечения, без государственной культурной политики невозможно [9,27]. Вопрос, следовательно, не в том, нужна или не нужна государственная культурная политика в постсоветской России, а в том, какой она должна быть в соответствии с меняющимися потребностями общественного развития, что необходимо предпринять, чтобы культурная политика по-настоящему стала механизмом саморегуляции культуры.

    Что же следует понимать под государственной культурной политикой? Многозначно само употребление этого термина: с одной стороны, им характеризуется деятельность государства в сфере культуры по линии централизации происходящих в ней процессов и в соответствии с выстроенной «вертикалью» управления, с другой – определяется плюралистическая, горизонтальная модель управления с акцентом на региональное и местное самоуправление в рамках декларируемых «центром» целей и задач.

    В литературе культурная политика чаще всего определяется как государственное участие в сфере культуры, регулирование культурных процессов посредством системы налоговых льгот, как целенаправленное государственное вмешательство в социокультурное развитие, как комплексная правительственная программа поддержки искусства и гуманитарных наук посредством распределения субсидий. В работах отечественных исследователей распространено понимание культурной политики как процедуры выработки целей и построения механизма их реализации.

    Отметим основные направления культурной политики: охрана культурного наследия; создание и распространение культурной продукции; образование в сфере культуры; развитие науки о культуре; стимулирование народного творчества и развитие культурно-досуговой деятельности и т. д.

    Цели и задачи культурной политики определяются прежде всего характером целей общественного развития, формой государственного устройства, типом политического режима и т. д. Основной целью культурной политики в СССР и странах социализма провозглашалось обеспечение беспрепятственного доступа широких масс трудящихся к духовным ценностям, а объектом этой политики была не только культурная жизнь, а жизнь общества в целом, духовные запросы различных категорий населения. В развитых капиталистических странах, особенно в тех, где к власти в последние десятилетия пришли социал-демократические правительства, культурная политика также стала рассматриваться (не без влияния впечатляющего опыта в этой области социалистических стран) как важнейшая часть социальной политики, а потому и осуществляться в соответствии с задачами демократизации культурной жизни населения, поддержки региональной и местной самобытности. В этих странах предпринимаются плодотворные попытки выхода за институциональные рамки культуры в социум, т. е. сама область, на которую распространяется культурная политика, становится намного шире, чем культурная жизнь. Этим, кстати, европейская модель культурной политики отличается от американской, с ее неплюралистичностью, унификацией, ориентацией на потребительские идеалы, отсутствием национального и территориального многообразия.

    Характер целеполагания, приоритетность задач указывают на сам предмет регулирования – культура, культурная жизнь или общественная жизнь в целом. В выделении основных направлений культурной политики, ее целей и задач, предмета регулирования важнее адресный характер. Показателен в этом плане опыт Швеции, где культурная политика осуществляется как по территориальному, так и по возрастному, национальному и социальному признакам. Так, во всех областях культуры учитываются особенности различных групп населения – детей и юношества, иммигрантов, инвалидов, а также людей, находящихся в домах для престарелых, больницах, тюрьмах; большое значение придается созданию и развитию культурных традиций в рабочих коллективах и по месту жительства, т. е. в той среде, где ранее культурная жизнь не была объектом регулирования.

    Важнейшим компонентом культурной политики является механизм ее реализации, включающий в себя экономико-правовые, организационно-управленческие, информационно-рекламные и другие аспекты. Культурная политика материализуется в организации процессов, охватывающих производство культурных ценностей, их сохранение, аккумуляцию и распространение. Ее содержание, структура и направление культурной жизни зависят от того, какая часть ценностного фонда культуры актуализируется и ассимилируется в соответствии с принципами данной социальной системы [14,8].

    Существующие типологии культурной политики строятся на различных основаниях – исторических, культурологических, социологических и т. д. Исследователи сталкиваются при этом со сложностью определения ее критериев, что обсуловлено спецификой развития региона или страны. Очевидно, в наиболее общем виде эти критерии должны зависеть от целей и задач культурной политики, которые, в свою очередь, детерминируются целями общественного развития. В этом плане заслуживают внимания выводы и обобщения шведского ученого И. Клеберга, который применительно к культуре Европы рассматривает парадигмы ее развития в рамках типологии социальных систем – моделей «общества потребления» и «общества созидания».

    «Общество потребления» характеризует, по мнению исследователя, продолжающееся развитие негативных тенденций современности: роль культуры в конечном счете сводится к пассивному состоянию; культурная политика носит оборонительный характер, процветает коммерциализация; задачи культурного развития только декларируются, а культуре отводится роль терапии для утешения малоимущих слоев. В этом обществе культурное развитие будет допускаться только в той мере, в какой оно способствует достижению целей промышленного производства и экономики, а потому резко сократятся средства на культуру, что не только приведет к ее упадку, но и поставит в тесную зависимость от властей, а значит, лишит ее свободы.

    «Общество созидания» отличается от «общества потребления» тем, что появляются новые цели, главная из которых – достижение «культурного благосостояния», подразумевает переход от потребительского к «творческому образу жизни». Возрастет активность личности; культура будет неотъемлемой частью развития и с помощью демократизации и децентрализации станет доступной всем слоям населения и всем регионам Европы, а потому остановится процесс сегрегации в пользовании достижениями культуры; культурная деятельность явится движущей силой улучшения социальной действительности, важнейшей формой самовыражения личности; государство будет оказывать поддержку развитию культуры, не мешая местным и личным инициативам; заботы о культуре преобразуют социальную среду, высвободят для общества скрытые силы человека и тем самым будут способствовать решению глобальных общественных проблем.

    И. Клеберг подчеркивает, что оба варианта основаны на тенденциях современного развития и реальность их осуществления зависит от сегодняшней деятельности, поэтому так важно объединение европейцев вокруг идеи «общества созидания» [13, 73]. Анализируя представленные им модели, нетрудно заметить подчиненную, инструментальную роль культуры по отношению к другим сферам общественного развития в рамках «общества потребления» и совершенно противоположный подход к культуре, соответствующий целям и задачам «общества созидания». Культура рассматривается здесь как движущая сила улучшения социальной действительности, подчеркивается ее регулятивная функция по отношению к другим сферам общественной и государственной жизни.

    Анализ социокультурной ситуации в пореформенной России, перспектив ее развития показывает, что идеи «общества созидания» еще не стали здесь элементом общественного согласия и основой для государственной культурной политики. Неясность целей общественного развития порождает неясность государственной политики во всех ее проявлениях.

    Культурная политика государства связана с решением задач культурного строительства как процесса адаптации культурных достижений к реалиям современности (стимулирование инициативы населения и профессиональных деятелей, создание условий для эффективной деятельности организаций и учреждений культуры и образования и т. д.). В любом обществе основным субъектом культурной политики выступает государство и обычно ее отождествляют с государственной культурной политикой. Государство в лице своих органов регулирует процессы функционирования и развития культуры, используя для этого финансовые и материальные ресурсы, законодательные акты, организационно-управленческие и иные способы и механизмы. Культурная политика принимает иной характер, когда монополия государства на данный вид деятельности нарушается и к регулированию культурными процессами подключаются новые субъекты в лице различных общественных движений и организаций.

    Таким образом, государственная культурная политика – это специфическая деятельность государства, направленная на реализацию права каждого гражданина свободно участвовать в культурной жизни общества, выявление и учет культурного аспекта во всех социально-экономических проектах и обогащение культурной самобытности народов, развитие международного культурного обмена. О последовательной культурной политике государства можно говорить только в том случае, если определены ее приоритеты и стратегия, существует необходимая законодательная база, система принятия культурно-политических решений, организационно-финансовый механизм реализации.

    5.4. Цели, принципы и модели культурной политики

    При всей самоценности культуры как особого общественного явления речь не может идти о единой культурной политике, пригодной для всех времен и народов. В каждом конкретном случае ее разработка и определение опираются на конкретно-исторический анализ сложившейся социокультурной ситуации. Вполне естественно при этом, что культурная политика, скажем, Швеции может существенно отличаться от культурной политики Сенегала или Объединенных Арабских Эмиратов. Для России факт ее внутреннего политического многоцветия и культурного многообразия уже сам по себе представляет серьезную трудность при определении целей, задач, средств и принципов культурной политики. Очевидна опасность того, что, как отмечает В.Б.Чурбанов, закамуфлированность политизированности культуры, эксплуатации ее национализмом и выдаваемым за суверенитет территориальным сепаратизмом местных вождей могут деформировать духовные процессы, дезориентировать деятелей культуры ангажированием их политиками или, напротив, подчинить последних воздействию носителей таких элементов локальных культур, которые способны провоцировать такие явления, как изоляционизм, вражда, исключительность [28, 38]. Недооценивать этого, безусловно, нельзя.

    Учитывая региональную и этническую пестроту культурного пространства России, важно при определении федеральной культурной политики исходить из некоторых универсальных в своей общечеловечности норм и принципов. В отличие от общих деклараций, нормы и принципы культурной политики, сформулированные в виде основополагающих ценностей (идей), составляют ее своеобразный духовно-нравственный стержень, скрепляющий локальные культуры в их конструктивном взаимодействии в единое культурное пространство.

    Назовем основные принципы государственной культурной политики* которые одновременно выступают критериями ее эффективности.

    1. Открытость и демократизм ее структурирования в соответствии с теми культурными нормами, которые определяются целями общественного развития, национальными и историко-культурными традициями, спецификой полиэтнизма российского государства.

    2. Преемственность, эволюционность культурного развития, равенство прав и возможностей всех граждан и социальных групп в создании и использовании материальных и духовных ценностей.

    3. Регулирующая роль культурной политики государства в формировании социокультурной ситуации: реализация культурной политики через систему надведомственного общественно-государственного регулирования мер, препятствующих дальнейшему социальному расслоению.

    4. Многосубъектность и многообъектность структурирования культурной политики государства: максимальный учет культурной самобытности людей, различных локальных и территориальных сообществ, ассоциированный характер деятельности субъектов культурной политики через взаимосогласование их интересов в рамках единого культурного пространства.

    5. Единое культурное пространство; единство и многообразие федеральных, региональных и местных программ социокультурного развития, согласованность интересов центра и регионов.

    6. Многоканальность финансирования при ведущей роли государственного бюджета.

    7. Соблюдение государством правовых и экономических гарантий в сфере культуры.

    8. Структурная целостность: соответствие целей и задач культурной политики организационно-финансовому механизму ее реализации.

    Важно, чтобы вышеназванные принципы могли быть проведены на всех уровнях как формирования, так и практического осуществления целей государственной культурной политики. К ним могут быть отнесены:

    ¦ свобода культуротворческой деятельности людей;

    ¦ многообразие и равенство культур, диалогичность их взаимодействия;

    ¦ органичное сочетание культурной самобытности с общими для страны и человечества представлениями о культурных ценностях и культурном развитии;

    ¦ защита культуры как самоценности, как важнейшего проявления общественного прогресса;

    ¦ сохранение и оздоровление социокультурной и экологической среды жизни человека;

    ¦ доступность культурных благ широким массам населения;

    ¦ широкое внедрение культуры в системы воспитания подрастающего поколения – дошкольную, школьную и вузовскую.

    Значимость этих и других принципов и целей в определении культурной политики подтверждается опытом культурного развития многих стран, в том числе достигших весьма заметных положительных результатов на данном поприще. Культура в современном обществе все чаще рассматривается не как привилегия избранных лиц и групп, не как «дополнительная роскошь», а как один из основных параметров качества жизни и общественного благосостояния. Не случайно культурная политика выступает составной частью общей государственной политики, что проистекает из понимания неразрывной связи культурного и всеобщего развития (экономического, социального, технологического). При этом подчеркивается, что культурное развитие «означает развитие человека», а потому оно «есть одновременно и средство, и цель экономического развития» [29, 722]. Взаимосвязь здесь такова, что экономический прогресс в целом отражается положительно на культуре, что, в свою очередь, стимулирует экономический рост.

    Признание права граждан на культуру обязывает государство предоставлять им средства для его осуществления. Поэтому в поле внимания правительств многих западных стран постоянно находятся такие вопросы, как облегчение доступа к учреждениям культуры новых участников, устранение экономических барьеров, регулирование цен на культурные услуги, организация и использование эффективной информации о событиях культурной жизни.

    Пример не только Швеции или Франции, где государственный патронаж культуры играет традиционно заметную роль, но и такой страны, как Испания, которая совсем недавно определила политический курс на демократизацию доступа к культурным ценностям и только развертывает активную работу по увеличению бюджетных ресурсов, модернизации и расширению своих культурных программ, свидетельствует, что на этом пути можно достичь впечатляющих результатов. По мнению Т. Кренца, директора Фонда Гуггенгейма, Испания за последние десять лет стала исключительно интересным центром культуры и искусства среди всех стран мира [30, 57–60]. Опросы, проведенные в этой стране в 1978 и 1985 гг., показали, что участие граждан в культурной жизни за этот период значительно выросло: на 14 % увеличилась посещаемость музыкальных концертов; на 27 % – время, уделяемое чтению книг; на 29 % – посещаемость музеев и выставок; на 49 % – посещаемость театров [30, 57–60].

    Учитывая, что современное состояние российской культуры характеризуется отрывом широких слоев населения от накопленного культурного потенциала, обоснованно считать главной целью культурной политики расширение участия населения в культурной жизни страны. При этом, безусловно, важно учитывать как количественные, так и качественные показатели такого участия. Сегодня по целому ряду позиций эти показатели чрезвычайно низки, что ведет к дальнейшему усугублению кризисных явлений в сфере культуры. Опыт Запада между тем подсказывает, что существует только один способ выведения страны из состояния культурного одичания – широкое использование различных, и прежде всего финансовых, организационно-правовых, рычагов стимулирования культуротворческой деятельности.

    Для обеспечения свободного доступа граждан к культурным ценностям, участия в их производстве и потреблении необходимо создать разнообразный по своим возможностям рынок культурных услуг, опирающийся не только на государственную, но и на общественную и частную инициативу и поддержку. Сама по себе культура нигде и никогда не была и не является самодостаточной в смысле выживания.

    Не будучи включенной в систему экономических и социальных процессов, образующих современное общество, культура обрекает себя на положение вечной нищенки. Задача сегодня состоит в том, чтобы овладеть менеджментом в культуре, научиться использовать рыночные механизмы в ее интересах и для ее блага, что, однако, предполагает и некоторые ограничения в этой сфере. Использование рыночных отношений как вспомогательного инструмента культурной политики поможет преодолеть традиционное для российской действительности размежевание между экономикой и культурой. Необходим переход от «остаточной» к приоритетной схеме экономического обеспечения развития культуры посредством прямого и косвенного налогообложения предприятий, ценообразования, расширения доходов за счет нетрадиционных источников, поощрения спонсорства и меценатства и др. Естественно, нужно помнить, что существуют такие культурные институты, которые наиболее эффективно и стабильно могут финансироваться только из государственного бюджета. Определение подобных приоритетов – важная задача государственной культурной политики.

    Исходить нужно из понимания того, что фокусом культурного развития и его своеобразным результатом является человек. При этом важно, чтобы логика экономических реформ соответствовала логике намечаемых целей и задач культурной политики. Во главу угла необходимо ставить физическое и духовно-нравственное здоровье человека, создание условий для его свободной творческой самореализации.

    В свете вышесказанного правомерно предположить, что в условиях меняющегося общества от решения проблем управления культурой, научно-практической разработки государственной политики в духовной сфере зависят судьбы культуры, выживание истончившегося культурного слоя нации. Поэтому так необходимо разобраться в вопросах современного культурного процесса, проанализировать различные модели культурной политики переходного периода.

    Эти модели – своеобразные слепки «правил игры» в отношениях между культурой и государством, культурой и обществом. При всех различиях конкретных моделей, несущих на себе отпечаток той или иной «ведущей идеи», положенной в основание, либо национальных традиций и особенностей в принципе они поддаются типологизации. У А. Моля, в частности, когда он пишет о трансляции культуры через информационные каналы [21, 708, 304], речь идет, по существу, о четырех крупных гр у п п а х к у л ь т у р н ы х п о л и т и к, среди которых названы:

    1. «Популистская», или «демагогическая» культурная политика. Ее цель – наиболее полное удовлетворение культурных потребностей значительного числа людей. Показательной в данном отношении страной названы Соединенные Штаты Америки.

    2. «Патерналистская» или «догматическая» культурная политика. Ее отличительная черта состоит в том, что она выражает некую «шкалу ценностей», принятую на вооружение политической партией, религиозным течением или государством, которые хотят переделать мир в соответствии с определенной идеологией. Как подчеркивает А. Моль, в действительности эта система в определенном смысле лишь важнейший частный случай предыдущей системы.

    3. «Эклектическая» или «культуралистическая» культурная политика. В ее задачу входит оснащение индивидов такой культурой, которая была бы в некотором роде неискаженным отражением, уменьшенным слепком, «хорошей» выборкой в статистическом смысле из более общей человеческой гуманитарной и гуманистической культуры – культуры, которую философы, по мнению Моля, считают воплощающей смысл деятельности человека – завоевание мира силой своих идей.

    4. «Социодинамическая» культурная политика. Она строится с учетом факта существования «циклов культуры», «динамического эффекта» – изменения общества во времени и в определенном направлении. Цель социодинамики культуры, по А. Молю, выработать принципы воздействия на культуру, на ее эволюцию, ход которой может быть либо ускорен, что соответствует «прогрессивной» установке субъекта политики, либо замедлен, что есть свидетельство «консервативности» таких установок. Подчеркивается, таким образом, момент необходимости выбора в культурной политике между «прогрессивными» и «консервативными» ценностями.

    Предложенные А. Молем модели культурной политики, естественно, не могут восприниматься в качестве единственно возможной типологии. Канадские ученые Г. Шартран и К. Маккахи, анализируя опыт государственной культурной политики в разных странах, пришли к выводу о существовании как минимум четырех концептуальных установок правительств по отношению к культуре: «помощника», «архитектора», «инженера» и «мецената» [8, 10]. Государство, выступая в роли «архитектора», финансирует культуру через канал министерства или другого государственного органа. Культурная политика выступает при этом частью всей социальной политики, а ее целью становится общее улучшение благосостояния народа. Примером таких взаимоотношений государства и культуры может служить Франция и другие западноевропейские страны.

    В роли «помощника» культуры, по мнению ученых, выступает государство в США. Финансирование культуры здесь осуществляется в форме встречных субсидий, стимулирующих частные или коллективные вложения в данную сферу.

    Анализ ситуации в восточноевропейских странах дает основание говорить о государстве как об «инженере». Эта роль становится возможной для государства в том случае, если оно является собственником материальной базы культуры, функционирование которой связывается с задачами воспитания и образования и направляется на осуществление этих целей.

    В англосаксонских странах государство обычно выступает в роли «мецената». Здесь фондами финансового обеспечения и развития культуры распоряжаются советы искусств, которые, распределяя государственные субсидии, не позволяют бюрократии вмешиваться непосредственно в творческий процесс, в деятельность организаций, получающих помощь (принцип «длинной руки»).

    Концептуальными основаниями выбора той или иной модели культурной политики обычно служит то или иное понимание сути культуры, ее назначения и функций в обществе. Парадигмы культурной политики обычно произрастают на почве конкретной исторической ситуации в стране, и с изменением этой ситуации они также меняются.

    Иллюстрацией этому может служить динамика смещения акцентов культурной политики в бывшем СССР. Исследователи отмечают по крайней мере три крупные перемены в отношении советского государства к культуре. Так, в 1920—1930-е годы политика в этой области строилась на жизнестроительной и идеологически-воспитательной трактовке культуры, и главным назначением последней было служить инструментом «идеологической унификации социальной картины мира, организации культурной активности в коллективных формах, манифестации с помощью нового искусства социалистического образа жизни и ценностей» [25,39].

    Начиная с 1950-х годов сформировалось новое представление о культуре, и на первый план выдвинулась задача «обслуживания населения». Культура представала в категориях «обслуживающих учреждений, услуг, потребностей, потребления» [25, 40]. Наконец, в 1970—1980-е годы в практическом осуществлении культурной политики делается акцент на самодеятельность населения, культура трактуется как «живое активное начало». Это находило свое выражение в идее свободного выбора культурных услуг, в создании любительских и клубных объединений, в развитии процессов самоуправления и самоорганизации при осуществлении культурной досуговой деятельности. Признание получает «не просто идеологическое воспитание и культурное обслуживание, а стимулирование культурной активности людей» [25, 40].

    Таким образом, вся совокупность отношений государства и культуры, а именно цели государства в области культуры, механизм его воздействия на культурные процессы, с одной стороны, и реагирование на культурные потребности общества и имманентные проявления культуры – с другой, составляют суть культурной политики. Эта политика всегда имела и имеет конкретно-исторический характер: она обусловлена национально-историческим типом культуры, историческим типом и политическим характером государства, уровнем развития общества, его геополитическими ориентациями и другими факторами.

    Опыт и уроки «социалистической культурной политики», феномен которой достаточно хорошо изучен, по-разному влияют на формирование переходных моделей культурного развития постсоциалистических стран. Все зависит от характера и интенсивности модернизационных процессов, степени их преемственности с предыдущими этапами развития, учета национально-культурных традиций, цивилизационных основ и т. д.

    Так, цикличность российской истории, по мнению А. Янова, имеет в своей основе «маятниковые» построения попыток реформации или, как полагает А. Ахиезер, инверсию периодов социо-политического развития. Инверсию огромного масштаба претерпевает и современное российское общество. В то же время, как показывает опыт других государств, сопредельных с Россией территориально, а в недавнем прошлом и идейно, это переходное состояние для нации может быть не столь болезненным, если в процессе реформ не нарушаются цивилизационные основы ее идентификации и не происходит резкой ломки политической системы.

    Показателен в этом отношении пример Китая. В отличие от других стран некогда социалистического содружества, его настоящее не отрицает прошлого. Этому во многом способствует государственная культурная политика, основанная на уважении к традиционным историко-культурным ценностям и нормам. Несмотря на трудности и противоречия модернизации, курс реформ привел в Китае к заметному росту благосостояния и раскрепощению образа жизни населения.

    Преобразования в сфере культуры затрагивают:

    ¦ перестройку деятельности самого министерства культуры, в частности переход от прямого руководства учреждениями культуры к косвенному, сокращение штатов министерства;

    ¦ осуществление организационно-финансовой реформы исполнительских коллективов.

    Последнее – главное звено в перестройке сферы культуры. Ее основные принципы – сохранение лишь за небольшим числом театральных и иных коллективов статуса государственных (они будут по-прежнему финансироваться из госбюджета, руководство их деятельностью будет осуществляться через систему Министерства культуры). Абсолютное же большинство коллективов будет действовать как общественные коллективы – на принципах коллективной или индивидуальной собственности.

    В то же время понимая, что в условиях товарно-планового хозяйства творческим коллективам трудно перейти на самоокупаемость, министерство стимулирует их сотрудничество с предприятиями: предприятия финансово поддерживают творческие группы, компенсируя бесплатные спектакли для своих рабочих, а артисты помогают им в организации художественной самодеятельности, в рекламе продукции. В случае необходимости предприятия изыскивают возможности для трудоустройства у себя членов театральных трупп.

    Такова типично социалистическая модель культурной политики в условиях переходного периода. Государство дало большую экономическую свободу творческим коллективам, сократив им дотации, но вместе с тем позаботилось и о внебюджетных источниках их существования. Во многом это стало возможным благодаря тому, что преобразования в культурной сфере начались значительно позже, чем в других отраслях народного хозяйства. Позитивный результат экономических реформ определил и более «мягкий» вариант реформирования социокультурной сферы.

    Изменения, происходящие в постсоветской России, естественно, находят отражение и в области культуры. Ранее сложившиеся способы освоения культуры и формы культурной жизни требуют модернизации, критического пересмотра сквозь призму новых реальностей. Перспективы культурного развития видятся порой на пути революционного отрицания всего, что имело место в культуре в недавнем прошлом. Есть опасность того, что подталкивание стихийных процессов придает им не эволюционный, а революционный или вообще деструктивный характер со всеми вытекающими отсюда последствиями для культуры. Очень важно поэтому на данном этапе модернизации исходить из того, что целью проводимых реформ не может быть глобальное изменение положения культуры в обществе, достигаемое методом «кавалерийской атаки». Более действенным и эффективным представляется путь последовательных и упорядоченных действий по изменению общества и такой его подсистемы, как культура.

    5.5. Парадигма «догоняющего развития»

    В современной отечественной научной литературе рассмотрение феномена культурной политики Российского государства, как правило, ограничивается историческими рамками недавней советской истории или сегодняшнего дня. Однако более плодотворным представляется сочетание диахронического и синхронического аспектов анализа процессов ее формирования. Диахронический подход помогает проследить историческую эволюцию отношений государства и культуры, синхронический – понять их взаимопроникновение. Сочетание этих подходов способствует осознанию феномена культурной политики в контексте парадигм исторического развития общества. Для России одной из таковых была и остается парадигма «догоняющего развития».

    Оценивая современное состояние отечественной культуры, многие исследователи ссылаются на хронически «плохое» отношение к ее проблемам со стороны государства. Действительно, в истории Российского государства последних трех столетий нетрудно обнаружить не только «остаточный подход» к культуре, но и враждебность к ее фундаментальным ценностям. Особенно это характерно для периодов преобразований, направленных на модернизацию государства. Примечательны в этом отношении петровские реформы, заложившие основы «догоняющего развития» в России.

    Концепция «догоняющего развития» вот уже три столетия является идеологией усилий огромной державы, направленных на то, чтобы уподобить ее продвинутым во всех отношениях странам Запада. Однако Европа и Запад в целом так и не стали для России «общим домом», так как сама специфика геополитического положения страны, евразийский полиэтнизм ее культуры, особенности исторического и религиозного развития образовали отличный от западного тип цивилизации.

    Сторонники концепции «догоняющего развития» рассматривают русскую культуру как самобытную версию византийской, а значит – европейской. Соответственно татаро-монгольское иго оценивается ими как период «торможения» культурного развития России. Такая точка зрения господствовала в науке еще со времен Н. М. Карамзина и характерна для официальной историографии советского периода. Она игнорирует то обстоятельство, что дохристианская восточнославянская культура синтезировала культуры неславянских и праславянских племен, проживавших некогда на этой территории, а также интенсивные культурные влияния «степи». Однако и после христианизации Руси ее культура формировалась под воздействием не только византийских, но и «туранских» влияний, в том числе в рамках сложных процессов взаимоотношений Орды и русских княжеств. Недооценивается и роль западноевропейских влияний на культурные процессы средневековой Руси. Между тем именно сложный и разнородный характер культурных скрещений обусловил самобытность, уникальность и мощь русской культуры. Ученые – от А. Тойнби до Э. Хантингтона – все увереннее говорят о русской (или славяно-православной) цивилизации как одной из восьми самых значительных мировых цивилизаций наряду с западной (евро-американской) и исламской.

    Тем не менее, как полагает современный исследователь С. Я. Сущий, российская культура является «догоняющей» относительно европейской. Подобное суждение предполагает, что и советский период культурного развития страны был периодом европеизации российской культуры. Однако заметим, что нарастающие в российском обществе настроения против «вестернизации» культуры свидетельствуют о неидентичности советской и западной культур. Важно понять причины незавершенности культурных «поворотов» России к Европе, Западу в эпохи Ивана III, Петра I, капиталистического развития России, советской власти как некую закономерность развития отечественной культуры.

    У России свой особый и естественный путь развития. Эффективность преобразований на этом пути определялась, как правило, не стремлением догнать или перегнать кого-то, а формированием своей цивилизационной модели, учитывающей достижения Запада, но при этом основывающейся на своей исторической и культурной традиции, т. е. на собственной социокультурной идентичности. Разумеется, речь не идет о том, чтобы Россия и ее народы самоизолировались от влияния извне и замкнулись лишь на достижениях культуры, унаследованных от прошлого. Напротив – процесс модернизации обретает смысл только тогда, когда он нацелен на создание новых пропорций между факторами перемен и требованиями преемственности и основан на принципе равного достоинства всех культур. Ничто, по сути, не должно мешать тому, чтобы влияние других культур стало одним из факторов утверждения и обновления культурной самобытности.

    На каком-то этапе может быть и «догоняющее развитие», но оно не должно становиться самоцелью – только средством. Ни один проект развития, оправдывающий это название, не может игнорировать культурный аспект, особенности не только естественной, но и культурной среды, равно как и фундаментальные ценности народа. В то же время осуществление государством культурной политики всегда тесно связано с задачей «сознательно строить свою собственную судьбу, вместо того чтобы подчиняться спонтанным импульсам» [21, 707]. Выявление тех или иных аспектов социокультурной динамики на различных этапах модернизации помогает понять смысл и эффективность происходящих преобразований. Проиллюстрируем этот тезис на примерах из истории России.

    Опыт отечественного реформирования показывает, что успех модернизации во многом зависит не только от воли, решительности и возможностей ее инициаторов, но и от внутренней готовности основной массы населения к предстоящим переменам, ее активного участия в преобразовательной деятельности. Только этот социокультурный фактор не всегда учитывался, и реформы, не получая широкой поддержки, тормозились. В. О. Ключевский, например, считал, что реформаторская деятельность Петра I «ограничивалась стремлением вооружить русское государство и народ готовыми западноевропейскими средствами, умственными и материальными», а потому и завершилась «борьбой деспотизма с народом, его косностью» [12, 18]. То, с чем боролся Петр I, не всегда было косностью, безжалостно истреблялось и самобытно-духовное, не укладывавшееся в готовый западноевропейский шаблон. Более того, накапливаемый в процессе модернизации «культурный потенциал» оказался не только не освоенным, но даже и не был востребован основной массой населения, поскольку воспринимался им как глубоко чуждый. Налицо был явный «перепад» культур, отсутствие четкого, осознанного отношения к модернизации даже среди ее сторонников.

    Решить сложившуюся проблемную ситуацию можно было только с помощью продуманной системы мер в виде государственной культурной политики. Опыт западных модернизаций показывает, что идеальный вариант их проведения возможен тогда, когда культурные революции предваряют социальные. М. Вебер в своей знаменитой работе «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) убедительно доказал, что капиталистические отношения смогли появиться благодаря возникновению нового культурного образца в протестантских общинах.

    В России, как правило, культура становилась заложницей преобразований, поэтому так неизмеримо высока их цена. Во всех странах буржуазные революции завершались отделением церкви от государства, а у нас, наоборот, – поворот к модернизации XVIII в. сопровождался закрепощением церкви, превращением ее в еще одно бюрократическое ведомство. Возможно, это была реакция Петра на духовное, культурное противостояние его реформам, которое оказалось не менее действенным, чем политическое. Пришлось менять не только систему социальных институтов традиционного общества, но и философию их деятельности, уклад жизни, систему норм и ценностей.

    Культурная политика государства строилась в тот момент не на преемственности, а на насильственном вытеснении культурных образцов традиционного общества новыми, привнесенными извне, а потому чуждыми. Так, в области образования произошли изменения, приведшие не только к появлению новых типов учебных заведений на европейский манер и «обмирщению» духовных школ, но и к кардинальному изменению содержания образования. Ведь основное внимание педагогики Древней Руси, по меткому замечанию В. О. Ключевского, было обращено на привитие житейских правил, а не научных знаний. Изменение системы образования сопровождалось рождением новых социокультурных институтов – Академии наук, Кунсткамеры, библиотеки, печатной газеты, типографии и т. д. Все это ускорило процесс утверждения новой светской культуры, ее отделение от старой, развивающейся под контролем церкви. С тех пор основным субъектом культурной политики в России становится государство.

    В период просвещенного абсолютизма Екатерины II такая политика стала обретать еще более отчетливые черты и системный характер. Государство упрочило свое влияние на духовную жизнь общества, распространив его не только на сферу образования, но и на все стадии социализации личности, дерзнув заявить о необходимости создания «новой породы людей». В этом плане огромное значение имело освобождение дворян от обязательной службы, которое, по меткому определению американского историка Р. Пайпса, открыло для них «шлюзы умственной деятельности».

    «Расцвет русской литературы в XIX веке, – пишет Пайпс, – был невозможен без закона 1776 года и чувства личной безопасности, обретенного высшим дворянским слоем в благодатное царствование Екатерины». Именно с тех пор «русское общество наконец-то принялось отстаивать свое право на независимое существование» [24, 77].

    Уделяя большое внимание проблемам образования, Екатерина II подходила к их решению удивительно мудро, делая акцент на воспитании и подготовке учащихся к гражданскому общежитию. Это воспитание, по определению В. О. Ключевского, должно быть сосредоточено на разработке нравственного чувства. Это дело должно взять в свои руки само государство [10, 93].

    Реформы Екатерины II, ее культурная политика, несомненно, способствовали пробуждению общественного самосознания и активности дворян, но в значительно меньшей степени влияли на аналогичные процессы среди основной части населения России, которое по-прежнему было лишено элементарных гражданских свобод. Результат преобразований оказался противоположен тому, на что надеялась императрица. На месте монолитного традиционного общества возникло новое, заключавшее в себе массу противоречий. Все это не могло не привести к растущему отчуждению государства от общества, питавшего оппозиционное движение русской интеллигенции в XIX столетии.

    Отчуждение государства от общества возникло в результате не только половинчатого характера реформ, их непоследовательности, но и слабого социокультурного обеспечения. Отсюда нереализованность социальных ожиданий у одних и апатия ко всему происходящему у других. Резкий перепад культур, увеличивающаяся разница «культурных потенциалов» в социально-классовой структуре объясняются главным образом особенностями проводимой государством культурной политики.

    В связи с тем что эта политика не имела широкой социальной базы и в основном распространялась на привилегированную часть общества, в стране возникло культурное расслоение, которое в переходный период не менее значимо для успехов модернизации. Образовались как бы две разные культуры: дворянская (господская) и народная. Духовная жизнь народа развивалась по-прежнему в контексте норм и образцов допетровского традиционного общества, ему были чужды новые прозападные ценности. Возникла ситуация трагического для всего последующего исторического развития России разрыва культур – народной и культуры образованного класса. «Народ, принадлежавший к иному типу культуры, увидел в университетской интеллигенции что-то ложное, нечто себе чуждое и даже враждебное», – так характеризовал Д.С.Лихачев противостояние культур уже на рубеже XIX–XX вв. [17].

    Для понимания подобного «различения между ученой, или официальной культурой», с одной стороны, и культурой народной, неофициальной – с другой, по мнению А. Я. Гуревича, необходимо ставить вопрос о разных ментальностях «элиты» и «простого народа» – о различиях в образе их мыслей и чувств, о различии точек зрения на мир и человека, присущих «как низшим прослойкам имущих, так и социальным маргиналам» [4,25]. Перед историками культуры, полагает он, «вырисовываются очертания во многом еще не открытого и не познанного материка – культуры «безмолвствующего большинства», тех широких слоев, которые были оттеснены от книги и письменной фиксации своих идей, «побуждений и чувств»» [4, 35–36].

    Нельзя сказать, что российские крестьяне сплошь были темны и безграмотны. Чаще всего элементарной грамоте до появления земских школ многих крестьянских детей обучали священники или другие лица причта. И хотя в 1786 г. был принят Устав народных училищ в Российской империи», предусматривавший создание сети средних учебных заведений в губерниях и уездах России, эта сеть росла медленно и плохо. К концу столетия малые народные училища были открыты далеко не во всех даже уездных городах, а организацию школ на селе, где проживала основная часть населения, Устав 1786 г. вообще не предусматривал. Не способствовал развитию просвещения и культуры и указ Екатерины (1786) о запрещении «вольных типографий» и введение более жесткой цензуры. В последнее десятилетие ее царствования в стране неуклонно снижалось количество издаваемых книг: в 1788 г. было отпечатано 439 наименований книг различного содержания; в 1789 – 339; в 1790 – 263.

    Таким образом, государственная культурная политика периода реформ Екатерины носила в основном сословный характер: с одной стороны, она была более открыта для общества, с другой – ее отличало усиление нормативного начала, ориентация на политику и эстетику абсолютизма. Искусство, как вершина культуры, превратилось в инструмент власти: достаточно вспомнить верноподданнические оды, творчество придворных и крепостных архитекторов, скульпторов. Крепостной театр на рубеже XVIII–XIX вв. стал символом взаимоотношений государства и культуры. Именно в это время в основание культурной политики «на века» закладывается ее краеугольный камень – всесильная цензура, просуществовавшая в России «от неолита до Главлита»,

    Правда, в начале XIX в., после восшествия на престол Александра I, появилось либеральное цензурное законодательство (1804). Благодаря полученным свободам в области книгоиздания в культурной жизни России произошел переворот – профессионализация литературной деятельности. Стремительный рост читателей и покупателей книг, периодических изданий превращает литературную деятельность в доходную. «Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое», – писал А. С. Пушкин, который всегда был горячим сторонником профессионализации писательского труда.

    До Пушкина в русском обществе безраздельно господствовал инструментальный подход к культуре, в соответствии с которым она была неким приложением к жизни, политике, досугу и т. д. Культурная политика выступала соответственно функцией политических, сословных, правительственных и иных структур, но только не самой культуры. В творческой же практике Пушкина подобная модель взаимоотношений культуры и общества – не единственно возможная и не абсолютно безупречная. Поэт решительно уклонялся от любого «социального заказа», даже если это исходило от друзей-единомышленников.

    Николай I, в отличие от своих венценосных предшественников, которые неугодивших им авторов ссылали, избрал в начале своего правления более тонкую политику «приручения» наиболее талантливых из них. Пушкин, как никто другой, мог влиять на общественное мнение. И царь это знал; во время высочайшей аудиенции он объявил поэту, что отныне сам будет его цензором.

    Именно в правление Николая I утверждается российская, а затем и советская традиция культурной политики – бесцеремонное вмешательство в художественную жизнь и даже в сам творческий процесс. Царь не только стал личным цензором первого поэта России, он назначал президентов Академии художеств исключительно из числа членов императорской фамилии. Николай I лично уволил из Академии художеств знаменитого живописца А. И. Иванова, скульптора С. С. Пименова, архитектора А. А. Михайлова; художник А. Е. Егоров за не понравившиеся царю образа был уволен с выговором и даже со взысканием денег.

    Ужесточение цензуры, наступление реакции табуировали для культуры ряд областей общественной жизни; она как бы ушла в себя, подчинив свои цели задачам «чистого» искусства, науки и просвещения. И при этом, как ни парадоксально, культура не перестала быть мощным двигателем общественной жизни. Деятели культуры становились властителями дум. Наступила новая эпоха духовной жизни России, впоследствии названная И. С. Тургеневым «эпохой политической». Отсутствие гражданских свобод породило в России феномен интеллигенции как духовной оппозиции власти, которая возникла из невостребованного государством интеллектуального, культурного потенциала наиболее образованной и граждански активной части. Эти люди стали «лишними» – так назовет их современное им общество; но их деятельность подготовила общественное мнение к восприятию реформ Александра II. Отсутствие консолидированной буржуазии, малочисленность среднего слоя обрекли на неудачу и эти попытки буржуазного реформизма. Прозападные ценности так и не стали близки ни основной части народа, ни интеллигенции, которая по своей духовной сути всегда была антибуржуазной. Таким образом, очередная модернизация не стала достаточно эффективной опять-таки из-за того, что не была дополнена политическими и социокультурными элементами с учетом специфики цивилизационного развитии России. Правда, отношения государства и культуры характеризовались значительно большей свободой. Стала либеральнее цензура, в общественном лексиконе впервые появились понятия «оттепель», «гласность». Окончательно утвердилась власть общественного мнения. В условиях пореформенной России это обусловило новый виток политизации культурной жизни.

    Достаточно вспомнить революционно-демократическую публицистику, произведения А. И. Герцена и Н. Г. Чернышевского, творчество художников-передвижников и т. д. Политизированность предполагала консолидацию творческих работников – так возникли первые творческие объединения и союзы: «Могучая кучка», передвижники, объединения писателей при журналах «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки» и др. В 1870 г. было создано Общество русских драматических писателей во главе с А. Н. Островским. В 1884 г. к нему присоединились оперные композиторы.

    В царской России не было специального ведомства, в исключительном ведении которого находились вопросы культуры и искусства. Департамент по делам цензуры и Министерство просвещения осуществляли в основном идеологический надзор, олицетворяя собой государственную культурную политику в рамках знаменитой триады: «Самодержавие, православие, народность». Прямо противоположную, демократичную политику проводили общественные организации и фонды, помогавшие художникам и содействовавшие развитию национального искусства. Эти объединения не стремились управлять или контролировать, их задача была в том, чтобы всячески поощрять и пестовать дарования. Именно благодаря возникшему в 1820 г. Обществу поощрения художников, переименованному впоследствии в Общество поощрения художеств, стали возможны командировки «пенсионеров» – способных молодых художников – за границу. Это общество просуществовало до революции и превратилось в один из самых крупных демократических центров художественной жизни России.

    Под стать ему было и Московское общество любителей художеств, основанное в 1860 г. и действовавшее до 1917 г. Это был своего рода клуб, принимавший от художников в виде членского взноса их произведения. Благодаря этим вкладам формировались постоянные экспозиции, имевшие большое значение в культурной жизни Москвы. По инициативе общества после передачи городу Третьяковской галереи в Москве был созван I съезд художников (23 апреля – 1 мая 1894 г.). Его организаторы, среди которых были В. Д. Поленов, В. Е. Маковский, К. А. Савицкий, видели задачу съезда в том, чтобы напомнить обществу о необходимости поддерживать искусство. Об этом говорил в своей речи Н. Н. Ге. Кроме того, участники съезда доказывали необходимость расширения эстетических элементов в общем образовании. Был поставлен вопрос об охране законом гибнущих памятников древнерусского художественного творчества.

    К концу XIX в. по мере развития демократии, капиталистических отношений в России явной стала тенденция снижения государственного влияния на духовную жизнь общества. Власть вынуждена была уступить общественным движениям, в том числе порождаемым и поддерживаемым молодым русским капитализмом. Всевозможные общественные объединения, меценатство стали полноправными субъектами культурной политики. По сути, это была уже совсем другая политика: опираясь на самоцелевой подход, она выступала как функция самой культуры. Появились принципиально иные организационные формы: художник на равноправных началах принимался в товарищество или артель, а не нанимался на службу. На таких принципах формировался Московский Художественный театр, основанный на средства Филармонического общества и капиталы Морозовых, а затем (не без помощи меценатов) перешедший в руки актерского товарищества.

    Союз, товарищество, содружество – сами названия предполагали совсем иной тип отношений в среде творческой интеллигенции, чем в государственных учреждениях культуры. Созданные на началах самоуправления, эти объединения естественным образом сменяли друг друга, подчиняясь логике саморазвития различных направлений художественных школ и методов. Это вовсе не значит, что между ними не было конкуренции и даже борьбы, но соперничество, по мере снижения их политизированности (которой, например, очень отличались поздние передвижники), все больше носило характер творческого самоутверждения.

    Именно по такому принципу, например, стали организовывать свои выставки объединения «Мир искусства» и «Союз русских художников», противопоставляя их одряхлевшим и развалившимся передвижникам. «Мир искусства», по мнению П. П. Лапшиной, в огромной степени способствовал поднятию общей художественной культуры во всех областях творчества. Парадоксальным плодом этого было то, что «мирискусников» как художников начали быстро обгонять «новые силы» [15,295].

    Бурное развитие художественной жизни в России в начале XX в. породило и новый стиль в архитектуре (модерн), и новый русский театр (Московский Художественный), и новые формы содружества, предполагавшие синтез различных искусств (Дягилевские сезоны в Париже), и нового русского читателя (заметно вырос уровень грамотности, прежде всего городского населения), и огромные тиражи печатных изданий. По свидетельству книговеда, библиографа и писателя Н. А. Рубакина, благодаря ослаблению цензуры уже к 1905 г. страну охватило «настоящее книжное наводнение».

    Небывалое напряжение писательской и издательской работы с октября 1905 г. поставило Россию по числу названий и экземпляров книг на «первое место на всем земном шаре». Создававшаяся в это время народная (т. е. популярная) литература по общественным вопросам была в тот период одной из богатейших народных литератур в Европе.

    Складывается такое впечатление, что Серебряный век нашей культуры смог состояться исключительно благодаря общественной инициативе, на которую были так бескорыстно изобретательны отечественные меценаты. Это была их культурная политика, своего рода «программа вызова» крепко ставшей на ноги национальной буржуазии одряхлевшему строю. Иногда этот вызов принимался. Известно, например, что Александр III покупал картины русских художников, вступая в конкуренцию с П. М. Третьяковым, поскольку тоже имел благородный замысел создания национального музея русской живописи. Да и открытие Русского музея в Петербурге в 1898 г. было ускорено самим фактом передачи Третьяковской галереи Москве.

    Правительственная же реакция на культуру всегда была неизменно чиновной. Даже отец российской модернизации, мудрейший С. Ю. Витте, когда к нему обратился вице-президент Академии художеств И. И. Толстой с просьбой увеличить ассигнования, удостоил того ответом вполне в духе современных реформаторов: «Россия еще не нуждается в искусстве, нужды Академии не так важны и можно с ними подождать, есть более важные вопросы».

    Наступивший XX век был ознаменован удивительным взлетом русской культуры, блистательно представшей практически во всех областях человеческой деятельности. Это безусловное свидетельство успешности процессов модернизации, их высокого «человеческого измерения».

    Блага культуры и образования становятся все более доступны для самых широких слоев населения. Например, если в 1902/03 учебном году половину студентов всех российских университетов составляли дети дворян и чиновников, то уже в 1906 и 1914 гг. мы видим постепенную убыль из университетов потомственных дворян, личных дворян и чиновников, увеличение в 2,5 раза числа детей крестьян. В целом 38,9 % студентов составляли дети мещан и цеховых, казаков и крестьян [16,23–24].

    Сложившаяся в стране общественно-государственная модель культурной политики помогала преодолевать социокультурное расслоение[2] внутри общества, приобщать представителей всех сословий к образованию и профессиональной художественной культуре. Это, в свою очередь, способствовало решению как общецивилизационных задач, так и проблем ускорения модернизации. Приведем мнение авторов книги «Вехи Российской истории»:

    «…При «догоняющем» типе развития России и ориентации ее правящих верхов и интеллигенции на западноевропейские образцы модернизация по своей сущности должна была носить буржуазный характер, устранить остатки крепостничества, снять преграды для развития предпринимательства и утвердить политические свободы. Она диктовалась необходимостью решения общецивилизационных задач, в том числе и преодоления социокультурного разрыва внутри общества, приобщения трудящихся к образованию и профессиональной художественной культуре» [3,77].

    После 1917 г. с изменением социально-политической системы в стране сохраняется идеология «догоняющего развития», но в принципиально иной интерпретации. Провозглашаются альтернативные западным цели развития и в то же время признается, что достижение этих целей возможно только при условии применения богатого опыта экономически развитых стран, т. е. на путях «догоняющего развития».

    Тем не менее масштабность преобразований, вера народов в реальность поставленных целей (не только догнать, но и перегнать!) вызвали прилив огромной социальной энергии. Интенсивность модернизационных процессов была обусловлена возрастающей ролью как экономических, так и социокультурных факторов развития.

    Благодаря мощным государственным механизмам регулирования социальных и экономических целей в стране удалось добиться признанных мировым сообществом достижений в уменьшении различий в образовательном и культурном уровне разных социально-демографических и национальных групп населения.

    Практика решения задач культурного строительства порой приобретала не «догоняющий», а альтернативный характер. Достаточно вспомнить впечатляющие примеры из области науки, образования, художественного творчества и т. д. В нашей стране и за рубежом появились теоретические работы, обосновывающие оценку советской культуры как «специфической цивилизации» или, во всяком случае, феномена мировой исторической значимости. В области общего и специального образования, книгоиздания, культурной активности населения в 1960-е годы СССР вышел на ведущие позиции в мире.

    Но уже с начала 1970-х годов все более ощутимо стало проявляться противоречие между потребностями развития производительных сил и уровнем развития человека. Научно-технические и экономические достижения, постепенное повышение уровня жизни не трансформировались в ожидаемый новый тип личности, который декларировался как основная цель социализма. Это противоречие проявилось прежде всего в отчуждении личности в процессах производства и распределения, духовной сфере, в росте индивидуализма и эгоизма, потребительства. Постепенно развитие личности переставало осознаваться советскими людьми как самоценность. Потребление становилось главным мотивом их трудовой, общественной и иных видов деятельности.

    Примечательно, что именно на рубеже 1950—1960-х годов на Западе была разработана теория конвергенции, суть которой в том, чтобы совместить достижения в развитии производительных сил в западных странах с успехами в развитии личности в условиях социализма. Но интерес к этой теории стал угасать в связи со все более полным проявлением вышеназванных противоречий советской системы.

    Мировым сообществом признано, что культура – это основополагающий элемент жизни каждого человека и каждого общества. На этом основании сделан вывод о том, что понятие «развитие» имеет смысл лишь в контексте культурной самобытности людей и народов, их взглядов на мир. Поэтому непременным условием осуществления национальных и международных стратегий развития является выработка соответствующей культурной политики как отражения интеграции культуры в сферу государственной деятельности – наряду с деятельностью неправительственных ассоциаций, различных объединений и отдельных граждан.

    Анализируя опыт отечественной модернизации в свете вышеназванных требований, нетрудно убедиться в том, что эти процессы в России стали приобретать системный и последовательный характер лишь в конце XIX – начале XX в. по мере ослабления жесткого государственного контроля и расширения необходимого инновационного пространства. Все предшествующие модели развития, как мы уже отметили, носили непоследовательный и явно противоречивый характер: с одной стороны, результатом «европеизации» России стала ее богатейшая дворянская культура, но, с другой стороны, это же обстоятельство не уменьшало, а лишь увеличивало степень отчужденности от нее народа, духовную пропасть между «верхами» и «низами».

    По западным критериям «догоняющего развития» России навсегда уготована участь отсталой державы хотя бы потому, что уже само положение «догоняющей» страны заранее обрекает ее на неудачу: Запад ведь тоже стоять на месте не будет. Да и в гонке ли дело? В конце концов есть и пределы роста – экономические, экологические и т. д. Так стоит ли стремиться к тому, от чего в развитых странах начинают отказываться? Как справедливо отметил еще в 1990 г. литературовед Ю. Архипов, догоняя Запад в его достижениях цивилизации и демократии, мы имеем редкостную историческую возможность заодно избежать западных бед. К ним он относил диктат примитивного потребителя в области культуры и диктат интеллектуальной моды в среде «высоколобия» – террора этой среды [1]. Действительно, универсализация способов производства, чрезмерное потребление, стандартизация образа жизни и вкуса, поглощение традиционных культур привнесенными извне культурными моделями ныне осознаются мировым сообществом как угроза самой основе самоидентификации народов, а в международном масштабе – как угроза мировой цивилизации, выживаемость которой базируется на многообразии культур и вариативности их развития.

    В результате градостроительства, индустриализации, загрязнения окружающей среды, вооруженных конфликтов, неразумного массового туризма, насаждения нигилистических идеологий и национального эгоизма, наконец, нерегулируемой коммерциализации культурной сферы достопримечательности культуры все больше подвергаются опасности разрушения. Отечественный исторический опыт, особенно XX в., свидетельствует о том, что эта опасность не ограничивается безвозвратной утратой памятников архитектуры, произведений искусства, уникальных рукописей, раритетов, обеднением национальных языков и сокращением сферы их функционирования и т. п. Она воплощается в утрате национального самосознания и в развитии психологии национальной ущербности, что в конечном счете подрывает духовный потенциал народа и государства.

    Разумеется, культурное достояние народов России не ограничивается лишь самобытными ценностями и культурным наследием. Это и современная культура, начиная от новых продуктов духовной деятельности и кончая изменениями в быту, образе питания, одежде и т. д. Сегодня в России сфера культуры и массовых коммуникаций охватывает 3 млн человек, 200 тыс. учреждений, из них 150 тыс. бюджетных и 50 тыс. частных. Это 10 тыс. издательств, 25 тыс. газет и журналов, 100 творческих союзов и ассоциаций. Это еще и особого рода индустрия – от империй телерадиовещания до маленьких сельских библиотек и клубов.

    Развитие современной культуры связано со стимулированием творческой деятельности, положением дел в области образования, коммуникации, науки и техники и т. д. Участие населения в культурной жизни – показатель их включенности в общественную жизнь и процесс развития общества. Поэтому без эффективного осуществления прав на доступ к культурным ценностям и культурной деятельности, в сущности, невозможна не только подлинная культурная демократия, но и реальная политическая демократия.

    Для иллюстрации этого утверждения достаточно напомнить, что низкий и падающий уровень образованности молодого поколения в современной России и снижающаяся включенность этого поколения в систему национальных культурных ценностей увеличивают долю электората, ориентирующегося на экстремистские политические доктрины, а недостаточная – и более того, сокращающаяся на наших глазах – диверсификация коммуникационных структур выключает все большую часть населения из общественного диалога. Таковы реалии современной политической жизни в зеркале культурной политики.

    Подведем итог. Анализ концепции интеграции культуры России в мировую «глобальную культуру» на основе ее «догоняющего развития», «коммерческой саморегуляции» свидетельствует о неперспективности этой модели культурной политики в сравнении, например, с политикой «культурного консерватизма», направленной на развитие культурной самобытности и культурной идентичности России, ограждение ее от экспансии «глобальной культуры» и осуществляющей патернализм в отношении локальных культур.

    5.6. Отчуждение культуры

    Характер воздействия культуры на личность обусловлен углубляющимся разделением труда. Происходит разрыв между узконаправленной деятельностью человека и общим продуктом, суммирующим усилия многих людей, который отчуждается от конкретной личности. Так проявляется феномен отчуждения, свойственный культуре, под воздействием которого меняются жизненные ориентиры личности, доминанта ее развития. Рассмотрим действие этого феномена на примере недалекого прошлого.

    Начавшаяся в СССР в середине 1980-х годов перестройка вызвала прилив огромной социальной энергии. Жажда реформ овладела советскими людьми, а в еще большей степени – стремление узнать наконец-то правду о том обществе, в котором они живут. В печати стали появляться публикации, раскрывающие истинное положение дел в различных сферах народного хозяйства, науки, культуры, образования и т. д. Опубликованные данные явно не соответствовали тому, о чем говорилось с трибун партийных съездов. Например, по данным ЮНЕСКО, СССР в середине 1980-х годов находился лишь на 25-м месте в мире по некоторым показателям в сфере образования и культурной активности населения, 29-е место занимал по количеству музеев, 47-е – по производству бумаги. Выяснилось, что симфонических оркестров в СССР в 20 раз меньше, чем, к примеру, в США, театры и музеи посещает менее 10 % населения страны, концерты симфонической и камерной музыки – 1 %. Быть может, это происходило потому что в стране практически отсутствовало музыкальное образование: примерно на 130 тыс. общеобразовательных школ приходилось 50 тыс. учителей музыки, имевших в большинстве своем лишь начальное музыкальное образование.

    Кинотеатры уже тогда превратились в коммерческие предприятия, деформирующие духовный мир миллионов людей, так как преподносили зрителю, как правило, поделки, далекие от настоящего искусства. При этом 76 % доходов кинопроката давали нелучшие зарубежные фильмы. Массовое общественное сознание было поражено безразличием к культурному наследию. Рушились тысячи памятников культуры и истории, горели и гибли уникальные фонды библиотек. СССР не имел ничего, сравнимого с грандиозными культурными центрами Кеннеди в США или Помпиду в Париже, с Библиотекой американского Конгресса. Поражала несопоставимость масштабов музейной сети в СССР и, например, во Франции и Англии. Кроме того, если американцы тогда тратили на образование 12 % национального дохода, мы – в пересчете на конвертируемую валюту – 1 %. Библиотеки страны оказались заполнены миллионами томов литературы низкого художественного качества. Более 2 млрд книг библиотечного фонда ни разу не были востребованы читателями. Многократным было отставание СССР и в области видеотехники.

    С середины 1920-х годов почти прервалась связь с мировой интеллектуальной культурой, так как практически не издавались труды таких выдающихся таких мыслителей XX в., как Н. А. Бердяев, П. А. Флоренский, И. А. Ильин, Г. П. Федотов, не переводились Э. Гуссерль, Г. Марсель, М. Хайдеггер, М. Вебер, Х. Ортега-и-Гасет и многие другие.

    Такова была картина духовной жизни страны, выявленная в результате анализа сложившейся к началу перестройки социокультурной ситуации. Разумеется, столь трагическое состояние культуры складывалось в течение многих десятилетий и имело глубокие причины внутреннего и внешнего характера, связанные с особенностями текущего столетия.

    История России в XX в. оказалась перенасыщена, как никогда прежде, войнами, революциями, социальными и природными катаклизмами. Стремительные изменения в социально-экономических укладах привели к агрессивным формам столкновения разных культур. Проходившее с конца XIX в. в несколько этапов переселение огромных масс народа из деревни в город означало не просто смену жительства, а переход миллионов людей из одной сложной системы культуры в другую. В результате оказался обедненным духовный мир как городского, так и сельского населения. Все это усугубилось особенностями общего развития культуры – преобладанием технократического типа мышления над гуманистическим. Достижения научно-технической революции часто были не только вне поля духовных ценностей, но даже становились порой агрессивными по отношению к человеку.

    Одну из самых глубоких внутренних, сущностных причин создавшегося положения в области культуры следует, на наш взгляд, искать в таком сложном социально-философском феномене, как отчуждение. В культуре это и сегодня одна из наиболее острых проблем российского общества. От степени ее объективного научно-социального осознания зависит эффективность культурной политики государства, которая уже по своему определению должна быть направлена на снятие отчуждения во всех сферах жизнедеятельности человека.

    Отчуждение есть результат углубляющегося разделения труда, по мере усиления которого увеличивается разрыв между деятельностью человека и продуктами этой деятельности. Ощущения дискомфорта и отстраненности в труде усугубляются разрывом традиционных форм социальности, основанных на патриархальных связях, сложившихся ценностных ориентациях.

    Отчуждение в труде порождает изменение в жизненных мотивациях личности: они теряют социально-творческий характер, доминантой их развития становятся жажда потребительства, приспособления и агрессивная пассивность в форме иждивенчества.

    «Источник отчуждения, – пишет Б. Ерасов, – внешние человеку силы и обстоятельства, блокирующие осуществление его намерений и подрывающие его внутренние оценки внешнего мира и самого себя. Таким источником могут оказаться рынок и капитал, государство, бюрократический режим, а то и общество в целом как воплощение чуждых человеку норм поведения и образа мышления, сталкиваясь с которыми человек оказывается малозначительным «винтиком», целиком подчиненным общему механизму» [5, J49].

    В социокультурном плане источником отчуждения является утрата идентификации личности, проявляемая, по наблюдениям Л. Ионина, как потеря способности вести себя так, чтобы реакции внешнего мира соответствовали намерениям и ожиданиям. Человек видит, что мир перестает реагировать на его действия адекватным образом, как бы перестает отражаться в зеркале социального мира. В результате он становится неузнаваемым для самого себя [7, 3–4].

    В условиях переходного периода россиянин порой перестает узнавать себя в зеркале той социально-политической реальности, которая его окружает, – настолько она ему чужда и непонятна. И лишь в культуре, в ее народном и классическом варианте он еще находит источник своей национальной самоидентификации.

    Традиционно в течение десятилетий советские ученые писали об отчуждении применительно к культуре капитализма. Между тем набирал темпы и остроту проявления процесс отчуждения культуры при социализме. В чем это выражалось?

    Во-первых, в отчуждении культуры от труда: культура стала существовать как бы сама по себе и для себя, а работники материального производства постепенно стали относиться к культуре безразлично, как к чуждому, далеко не всегда понятному явлению. Для них была организована особая отрасль духовного производства – культурно-просветительская работа, представляющая собой в большей степени сферу агитационно-пропагандистской деятельности, нежели культуру. Эта работа имитировала культурную деятельность, была скорее «социальной педагогикой», призванной заполнить досуг трудящихся набором квазикультурных мероприятий. Усиливался процесс расслоения культуры по социально-классовому признаку. Трудящиеся довольствовались массовой, «развлекательно-коммерческой» культурой, а интеллигенция – высокопрофессиональной, классической, «элитарной».

    Во-вторых, в появлении и бурном развитии «альтернативной» культуры, которая существовала помимо и вне государственных и профсоюзных учреждений. Примером тому может служить развитие жанра авторской песни, возникновение студий, рок-ансамблей и т. п.

    В-третьих, развитие административно-командной, бюрократической системы привело в определенной степени к стагнации культуры, ее застою, развитию так называемого соцреалистического искусства, предназначенного для воспроизводства механизмов тоталитарного этатизма.[3] На уровне обыденного сознания, в выступлениях публицистов и отдельных ученых отчуждение понималось как наличие в обществе чего-то чуждого, враждебного. И, дескать, стоит только уничтожить эту «аномалию», как сразу же совершится поворот к нормальному, естественному, «правильному» ходу дел. Ведь еще задолго до капитализма, о чем свидетельствуют факты истории, существовали, сменяя друг друга, социальные формы отчуждения, обусловленные конкретными экономическими и духовными предпосылками.

    Отчуждение культуры – исторический процесс, включающий в себя разъединение, разрыв некогда единой, целостной синкретической культуры эпохи первобытности и варварства. Расслоение культуры было следствием развития и углубления социальной формы отчуждения, появления частной формы собственности, роста классовых антагонизмов.

    Каждый конкретный этап человеческой истории имеет свою форму социально-экономического и духовного отчуждения. Особая форма отчуждения культуры присуща и социализму. Отчуждение при социализме так же неизбежно, как и при капитализме. Это не аномалия, а естественный процесс, свойственный достигнутому уровню развития общества, и охватывает он не только сферу экономики, но и сферу духовности, культуры. В условиях реального социализма сохранялось отчуждение труда, поскольку трудящиеся массы были отделены от средств производства. Они ни юридически, ни фактически не являлись собственниками. Конечный результат их трудовой деятельности отчуждался от них в пользу различных министерств и ведомств, которые являлись распорядителями условий труда, монопольными владельцами практически всех природных ресурсов и производственного оборудования. Возникло и развилось отчуждение человека и от природы. Таким образом, нарушились связи в единой системе производительных сил: между трудящимися и средствами производства, с одной стороны, и между человеком и природой – с другой.

    Отчуждение охватывало и процессы потребления. Оно фактически потеряло свою самостоятельность, автономию и превратилось в придаток производства, так как потребитель лишился возможности выбора, превращался в просителя, заложника производства. А официальная мораль, политика, пропаганда при этом навязывали обществу мнение об иждивенческой функции потребителя, который должен довольствоваться тем, что есть.

    В то же время трудящиеся отчуждались и от своих трудовых коллективов, и от занятых в других сферах производства, от которых зависела их постоянная ритмичная производительная деятельность. Поэтому «часть» своего «недовольства», «враждебности» они переносили на работников транспорта, связи, снабжения, от кого непосредственно зависели их труд, условия жизни. Тем самым одни трудовые коллективы ставились по отношению к другим в положение просителей-потребителей, а потому весь производственный процесс превращался в «надэкономический» цикл, где все было построено не на деловых технологических отношениях, а на отношениях просьб, мольбы и заклинаний. Так, экономические отношения подменялись личными, деляческими, облеченными в форму соответствующей «деловой» нравственности.

    В докладах и выступлениях, прозвучавших на I и II съездах народных депутатов СССР, неоднократно звучала здравая мысль. Суть ее в том, что для углубления процессов революционного преобразования общества необходимо преодолеть отчуждение трудящихся: крестьян – от земли, рабочих – от средств производства. Для этого следовало осуществить радикальную социально-экономическую реформу, превратить трудящихся в подлинных хозяев, коллективных собственников промышленных и сельскохозяйственных предприятий.

    Дело в том, что в 1920-е и особенно интенсивно в 1930-е годы происходило не преодоление отчуждения крестьян от земли, а рабочих от средств производства, а его трансформация в новые формы. Конечно, тому имелись как социально-экономические, материально-технические, так и социально-культурные, духовные, идеологические основания. Низкий уровень развития производительных сил, доставшийся в наследство, полукрепостнические условия труда в сельском хозяйстве и некоторых отраслях промышленности способствовали сохранению отчуждения.

    Революция, по сути своей, должна была ликвидировать старые, крайне обременительные для большинства населения царской России формы отчуждения труда. Однако печально знаменитая в первые послереволюционные годы продразверстка фактически стала новой и тоже весьма обременительной формой отчуждения. Она имела место не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, где особенно заметно дала о себе знать в 1930-е годы. Но все-таки не это самое главное. Отчуждение при социализме не только сохранялось, но и развивалось. Низкий уровень духовности подавляющего большинства масс в сочетании с бурными, организованными и четко направляемыми кампаниями политической активности, ориентированными на разжигание классовой ненависти ко всему «чуждому», «буржуазному», «интеллигентскому», привели к тому, что трудящиеся даже не заметили, как стали отчуждены от «своих» же промышленных и сельскохозяйственных предприятий, от «своей» же «народной» собственности и власти, как произошло полное и окончательное огосударствление всех сфер жизни общества, включая духовную.

    Отчуждение труда при социализме было неизбежно. Это результат не только экономического, доставшегося в наследство от капитализма отчуждения, но и итог культурного оскудения. На наш взгляд, именно низкая культура привела к тому, что человек труда даже не заметил отчуждения, не понял того, что с ним произошло, как и когда это случилось. Он стал жертвой той формы идеологического воздействия, появление которой в конце жизни заметил В. И. Ленин и об опасности последствий которой своевременно предупредил партию и народ. Это идеология «пролеткульта», предназначенная для того, чтобы отделить широкие народные массы от интеллигенции – от мировой и отечественной. Классовая борьба, разжигаемая идеологами «пролеткульта» в обществе, была направлена не только против культуры, но и против самого пролетариата, так как одурманивала его сознание слепой ненавистью ко всему «не нашему», «не пролетарскому» по своему происхождению, порождала в его сознании несуществующий образ врага, идеологического диверсанта.

    В 1920—1930-е годы были созданы культурно-просветительные учреждения, которые превратили творческую деятельность в «культурно-просветителную работу», призванную повышать уровень духовного «обслуживания» населения, т. е. заполнять досуг культурными поделками, называемыми результатами «народного творчества». Произошла дифференциация, точнее – «элитаризация»: для одних по-прежнему были доступны театры, концерты, для других – клуб на долгие годы стал единственным «очагом культуры», если учесть, что он «культурно» обслуживал преимущественно тех, кто постоянно проживал в общежитиях, т. е. в антисоциальных и антикультурных условиях.

    Трагические последствия для экономики и особенно для культуры имели постоянно нарастающие, практически никем не регулируемые и никак не сдерживаемые лавинообразные потоки миграции миллионов людей из деревень и небольших поселений в большие города. Это неизбежно вело к утрате старой традиционной культуры, ломке привычного образа жизни и хозяйственного уклада, к волюнтаристскому насаждению новой городской, индустриальной культуры. Люди из деревни, вырванные из социального и культурного контекста привычных для них, веками складывавшихся отношений, связей, традиций, теряя старую культуру, не приобретали новую. Приобщение к городу носило формальный, внешний, приспособительский характер, так как переезжали они в город в поисках работы и хлеба, а не в поисках культуры. И без того малообразованная, малокультурная городская среда постоянно пополнялась многочисленными выходцами из деревни, быстро утрачивавшими в новых условиях традиционные стереотипы психологии и идеологии деревенского образа жизни и столь же быстро усваивавшими новые псевдогородские.

    Следствием отчуждения культуры в духовной сфере общества стало то, что «китч» как никогда поразил профессиональное искусство, порождая в нем разнообразнейшие «узаконенные» формы. Он широко и, кажется, прочно завладел сферой досуга, включая в свою орбиту даже интеллигенцию.

    Отчуждение культуры особенно ярко проявляется в судьбах фольклора. Из естественного состояния крестьянской культуры он превращается в искусственное, заново созданное на профессиональной основе состояние. Почему? Потому что произошло отчуждение труда в результате насильственной индустриализации деревни, ее разрушительной коллективизации. Ликвидация патриархальных форм жизни и творчества в деревне привела к уничтожению фольклора, несмотря на все попытки реанимировать его – законсервировать народные промыслы, возродить фольклорные танцевальные ансамбли и хоровые коллективы.

    Таким образом, отчуждение современной культуры, обусловленное углубляющимся и обостряющимся процессом ее расслоения, расчленения на высшую – элитарную, и низшую – массовую, было исторически, социально-экономически и психологически запрограммировано.

    Почва промежуточной массовой культуры, во многом ориентированной на примитив и «китч», в том, что она представляет миросозерцание людей, остро ощущающих свою общественную ненужность, культурную неполноценность, психологическую и экономическую неустроенность. Как правило, это люди, оторванные от своей малой родины, ушедшие в большие города в поисках материального благополучия, во имя которого готовы поступиться своим прошлым. Окружающую городскую культуру они боятся, а порой и ненавидят, относятся к ней как к чуждой (в социальном и психологическом отношениях) «интеллигентской» культуре, к которой им не примкнуть и которая их постоянно отторгает. Эти люди социально и экономически не устроены, психологически не защищены и, как следствие этого, агрессивны и нетерпимы. Они чаще всего становятся желанными адептами «китча», «массовой культуры», «примитива».

    Факты свидетельствуют, что процесс освоения культуры личностью всегда носил в России фрагментарный, ситуативный характер, что привело в конечном счете к дефициту духовности, породило пассивное потребительское отношение к культуре и к жизни. Люди в большинстве своем не подготовлены к восприятию художественных произведений, тяготеют к примитивным ценностям, «культурным» шлягерам.

    Низкий уровень культурных притязаний, тяга определенной части взрослых и молодых людей к развлекательной, точнее, просто примитивной культуре, уход от подлинной культуры к «потребительской» – свидетельства отчуждения культуры в наши дни. Это проявляется и в «разъединении» культуры и образования: на протяжении многих десятилетий она методично изгонялась из средней и высшей школы, практически из всех детских дошкольных и школьных учреждений. Образование, лишенное культуры, перестает, как об этом говорит опыт человеческой цивилизации, им быть, становится чуждым личности и обществу, превращается в «ремесло», в систему средневекового натаскивания, в которой учитель выполняет функции мастера, а ученик – подмастерья: один «вдалбливает» знания, другой их механически штудирует. Это ведет к тому, что и человек, и общество перестают испытывать потребность в образовании, основанном на подлинной духовности.

    В этом феномене отчуждения личности от «высокой» культуры проявляется одна из характерологических особенностей и современной социокультурной ситуации в российском обществе: очевиден явный приоритет коммуникации над культурой, когда происходит замещение культурных норм (как результата воспитания и образования) формами коммерциализованной стихии массовой культуры. Отсюда и определение потребителя такой культуры – «массовый коммуникант».

    «Задача полного «снятия» отчуждения, – писал выдающийся советский ученый Э. Ильенков, – совпадает с задачей создания таких условий непосредственного труда и образования, внутри которых каждый индивидуум – а не только некоторые – достигал бы подлинно современных высот духовно-теоретической технической и нравственной культуры. Ибо только в этом случае он становится подлинным, а не формальным хозяином всего созданного в рамках «отчужденного» мира культуры» [6, 83].

    Реализация вышеназванных условий на государственном уровне и есть подлинно демократическая культурная политика, так как лучший метод управления культурой – не прямой, а опосредованный через создание необходимых социально-экономических и политических условий для самораскрытия сущностных сил человека.

    ВЫВОДЫ

    Уровень культуры – показатель развития общества, всех его сфер – политической, социально-экономической и др. Состояние культуры в значительной степени зависит от культурной политики государства.

    Как вид социального управления культурная политика представляет собой деятельность субъектов управления по определению и реализации направлений и способов регулирования финансовых, правовых, социокультурных, организационно-управленческих и иных процессов функционирования и развития культурной сферы государства в соответствии со стратегически значимыми, универсальными для данной политической системы ценностными ориентациями (идеологическими, политическими, духовно-нравственными, эстетическими и др.). Существуют различные модели культурной политики. Чтобы выбрать наиболее подходящую для определенного этапа развития конкретного общества, необходимо понимать сущность культуры, ее назначение и функции.

    Культурная политика призвана обеспечить законодательно фиксированную ответственность государства за охрану культурно-исторического наследия, создания условий для культурной деятельности, а также ограничение его вмешательства в творческий процесс, распространение культурных ценностей и деятельность негосударственных организаций культуры.

    Использованная литература

    1. Архипов Ю. Разное и вселенское: Письмо немецким друзьям // Литературная газета. 1990. № 42.

    2. Бердяев Н. Судьба России. М., 1990.

    3. Вехи российской истории / В. В. Привалов, М. И. Барышников, Г. Г. Фруменкова и др. М., 1994.

    4. Гуревич А. Я. Социальная история и историческая наука // Вопросы философии. 1994. № 4.

    5. Ерасов Б. Социальная культурология: Пособие для студентов: В 2 ч. М., 1994. Ч.2.

    6. Ильенков Э. Философия и культура. М., 1979.

    7. Ионин Л. Идентификация и инсценировка // Социологические исследования. 1995. № 4.

    8. Каменец А. В. Культурная политика и современная культурная ситуация. Методологические основы системы управления на федеральном и региональном уровне в сфере культуры // Ориентиры культурной политики. М., 1994.

    9. Киященко Н. Н. Политические аспекты самоорганизации в культуре // Теоретические основания культурной политики: Сб. науч. тр. Российск. ин-та культуры. М., 1993.

    10. Ключевский В. О. Два воспитания // КлючевскийВ. О. О нравственности и русской культуре / Сост. Р. А. Киреева. 2-е изд., испр. и доп. М., 2006.

    11. Ключевский В. О. Значение Преподобного Сергия для русского народа и государства // Там же.

    12. Ключевский В. О. Курс русской истории // Соч.: В 8 т. М., 1958. Т. 4.

    13. Культурная политика западноевропейских стран и проблемы социального развития // Общие проблемы культуры: Обзорная информация / ГБЛ НИО «Информкультура». М., 1987. Вып. 3.

    14. Кухтерин С. Европейская культура и мировое развитие. М., 1987.

    15. Лапшина П. Мир искусства: Очерки истории и творческой практики. М., 1977.

    16. Лейкина-Свирская В. Русская интеллигенция в 1900–1917 гг. М., 1981.

    17. Литературная газета. 1991. 18 сент.

    18. Лихачев Д. С. Декларация прав культуры. СПб., 1996.

    19. Лихачев Д. С. Заметки о русском // Советская культура. 1988. 27 авг.

    20. Лоусон Дж. Культурная политика в Голландии // Театр. 1990. № 6.

    21. Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973.

    22. Морен Э. Что может интеллигенция // Литературная газета. 1989. 2авг.

    23. Моруа А. Шестьдесят лет моей литературной жизни: Сб. статей. М., 1977.

    24. Пайпс Р. Россия при старом режиме. Нью-Йорк, 1974.

    25. Розин В., Жешко И. Культура и культурная политика // Теоретические основания культурной политики. М., 1993.

    26. Столяров И. А. Комплексные решения в управлении культурой // Вопросы социального функционирования художественной культуры. М., 1984.

    27. Чурбанов В. Б. Культура и формирование личности в социалистическом обществе. М., 1981.

    28. Чурбанов В. Б. Новая культурная политика или новая «культурная революция»? М., 1993.

    29. Girant A. Cultural development: Experiences and Policies. P., 1983.

    30. Canovas F. Sociedad, mecenaz go у cultural // Leviatan. 1990. № 39.

    Глава 6

    МОЛОДЕЖЬ – ИНДИКАТОР СОЦИАЛЬНОГО КОНТРОЛЯ МАСС

    6.1. Молодежь как особая часть массы

    Молодежь – это часть массы, которой присущи наибольший динамизм и сильная энергетика. Своей энергией она «заражает» массу. По тому, что из себя представляет молодежь, каковы ее проблемы, можно судить об уровне социального контроля масс.

    XX век выдвинул на общественный суд и передал следующему XXI в. ряд злободневных и острых вопросов, которые получили название молодежные проблемы. Среди них целый блок составляют социальные проблемы: образование, занятость, равенство в оплате труда с другими социальными группами, допуск к властным функциям и др. Активно обсуждаются проблемы духовного развития молодежи, ее социализации, социальной реализации и самореализации. Во многих странах приняты законы о молодежи, созданы специализированные органы исполнительной власти, которые реализуют цели государственной молодежной политики (ГМП). Новые феномены социальной жизни, принявшие молодежный облик (молодежный бунт, молодежные инициативы, молодежные субкультуры и т. д.), прямо связаны с изменением задач и возможностей социального контроля масс.

    Важно понять, что молодежь – историческое явление, иначе говоря, то, что мы сегодня называем молодежью, существовало не всегда. Да, молодые люди были во все времена и во всех странах, но из этого не следует, что всегда была молодежь как особая группа, со своими чертами, интересами, формами самоорганизации. Она сложилась относительно недавно под влиянием нескольких обстоятельств. Среди них немалое значение имеет развитие системы образования и массовое обучение молодых людей одного возраста в школах и вузах. Еще в XVIII в. в школе могли рядом сидеть люди разного возраста, к началу же XX в. в европейских городах этого уже не было, а к середине века обучение со сверстниками стало не только обычной, но и нормативно закрепленной практикой. То же можно сказать об армии, где срочная служба по призыву, в далеком прошлом охватывавшая людей с 25-летней разницей в возрасте, стала службой юношей-сверстников. Крупные предприятия в начале прошлого века породили юношеское рабочее движение. Его участники сначала отстаивали права молодых рабочих, а затем и рабочих всех возрастов. В студенческой среде также стали появляться организации культурной направленности, а потом и революционные кружки. Так на разных направлениях и в разных странах формировались условия для того, чтобы возникли специфические связи между молодыми людьми, что вывело их из-под семейного контроля, породило новые формы деятельности и общения, самоорганизации, осознание себя как «мы». В том или ином виде подобное имело место и раньше, но все это недостаточно явно соотносилось с социальной и политической системой.

    Можно определенно говорить, что молодежь появляется тогда, когда начинает осознавать себя как нечто особенное, как силу, с которой должны считаться другие. По сути, со становлением молодежного движения, развитием молодежных организаций, их включением в общественную жизнь и связан переход от номинального обозначения молодых людей словом «молодежь» к реальному феномену современной цивилизации.

    Все революционные движения активно использовали молодежь. История нашей страны – не исключение. В дни начала первой российской революции, в феврале 1905 г., В. И. Ленин писал: «Нужны молодые силы. <…> В России людей тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире, еще раз шире и еще раз смелее вербовать молодежь, не боясь ее. Время военное. Молодежь решит исход всей борьбы, и студенческая и еще больше рабочая молодежь» [2,247]. В канун Октябрьского вооруженного восстания В. И. Ленин требовал «выделить самые решительные элементы (наших ударников и рабочую молодежь, а равно лучших матросов) в небольшие отряды для занятия ими всех важнейших пунктов и для участия их везде, во всех важных операциях…» [3, 383–384].

    В коллективизации и индустриализации страны ударной силой была молодежь, объединенная комсомолом, и на нее сделала ставку партия большевиков. Великую Отечественную войну тоже выиграло в основном молодое поколение: из каждых ста человек рождения 1922–1925 гг. только трое вернулись с фронта.

    Планируя нападение на СССР в 1941 г., гитлеровский Генштаб недоучел возрастную структуру населения Советского Союза. После поражения вермахта (вооруженные силы Германии. – Авт.) под Москвой в декабре 1941 г. разведывательный отдел германского Генштаба представил гитлеровскому руководству доклад «Военная мощь России и объем выпуска вооружений в начале 1942 г.», в котором справедливо утверждалось, что русский народ был молодым народом – почти половину населения составляли люди моложе 20 лет. Об этом докладе писал после войны глава этого отдела генерал Р. Гелен в своих мемуарах под названием «Служба» [1, 14–15]. Он, в частности, отмечал в них, что последствия Русско-японской, Первой мировой, Гражданской войн привели к резкому переходу к старшим возрастам, а это, в свою очередь, означало, что большое число жителей СССР были молодыми, имели призывной возраст, при этом возможность призыва в армию старших возрастов была значительно меньшей, нежели в Германии. Когда к концу 1941 г. немцы уничтожили большую часть кадровых частей Красной армии, взяли в плен 3,2 млн ее бойцов, то именно молодые люди стали ее основой. В идейном отношении это было самое закаленное поколение – продукт сталинской эпохи.

    Краткую формулу движения истории, оценивающую место в ней молодежи, находим у К. Маркса и Ф. Энгельса в их фундаментальном труде «Немецкая идеология»:

    «История есть не что иное, как последовательная смена отдельных поколений, каждое из которых использует материалы, капиталы, производительные силы, переданные ему всеми предшествующими поколениями; в силу этого данное поколение, с одной стороны, продолжает унаследованную деятельность при совершенно изменившихся условиях, а с другой – видоизменяет старые условия посредством совершенно измененной деятельности» [4,44–45].

    Необходимость новых средств социального контроля масс со стороны правящих групп, государства все более ощущалась по мере того, как молодежь заявляла о себе как об особой группе, не только имеющей свои интересы, но и осознающей их и готовой активно защищать.

    Первые намеки на будущие меры по выстраиванию отношений власти с молодежью относятся еще к XIX в. В Пруссии, например, регулятив относительно труда молодых рабочих на фабриках был принят в 1839 г. В целом же до 1920-х годов в различных странах принимались отдельные правовые акты, направленные на защиту несовершеннолетних в сфере труда. Первоначально в европейских странах забота о молодежи выступала как одно из направлений христианского вспомоществования беднякам. Постепенно она стала частью государственной системы снятия конфликтов в обществе. Параллельно выстраивалась система надзора за молодежью.

    Впоследствии идеи заботы о молодежи и надзора за ней сложились в концепцию помощи молодежи, а частная инициатива в этой области стала регулироваться законом. Правовая регламентация главным образом была направлена на сокращение масштабов юношеского производственного травматизма и предупреждение роста преступности среди несовершеннолетних. В конце XIX – начале XX в. в ряде стран формируются специальные составы судов для несовершеннолетних, так называемая ювенальная юстиция. В законодательстве появляются положения, направленные на защиту прав молодых граждан, но в то же время законом не поощрялась социальная деятельность молодежи, поскольку она признавалась ненужной и вредной для воспитания. Очевидно, что в этот период уже реализуется социально-контрольная идея в отношении молодежи, но ее осуществлению фактически не мешают различные формы самоорганизации молодежи. Позже такой путь для власти станет невозможным, если она декларирует демократические принципы политического и социального устройства. И в этом, без всякого сомнения, важную роль сыграли революционные события в России, а затем в целом ряде других стран.

    С 1920-х годов начали строиться две системы государственного регулирования отношений власти и молодежи, которые существенно различались по концепции и механизмам. Одна из них формировалась в Германии в период Веймарской республики. В ее основе лежали идеи социальной педагогики (прежде всего, постулат свободы личности ребенка) и правового государства. В 1922 г. был принят Закон о молодежном благоденствии – комплексный правовой акт, содержавший нормативное закрепление государственных обязанностей по обеспечению трудовых и некоторых других социальных прав молодого человека. Закон был отменен в годы фашизма, но затем возродился в правовой практике обоих возникших после Второй мировой войны немецких государств – ГДР и ФРГ. В 1949 г. в ФРГ был восстановлен закон 1922 г. с корректировкой ряда положений (впоследствии принимались редакции этого закона в 1953, 1977, 1986 гг.). В ГДР, в свою очередь, в 1950 г. был принят Закон о молодежи – один из первых законов новой власти, предложенный для принятия молодежной организацией – Союзом свободной немецкой молодежи. Последующие законы о молодежи в ГДР принимались в 1964 и 1974 гг. После объединения ГДР и ФРГ в 1990 г. был принят Закон о помощи детям и молодежи, охватывающий вопросы занятости, социального обеспечения, семейных отношений и др. Специальные нормы регулируют государственную поддержку молодежных организаций.

    В Советской России развивалась иная концепция государственного регулирования в области решения молодежных проблем. Для ее формирования определяющее значение имела речь В. И. Ленина на III съезде РКСМ (2 октября 1920 г.). В итоге молодежная общественная организация – комсомол – приобрела особые полномочия по представительству интересов молодежи и стала важнейшим элементом общественно-государственной системы. По мере укрепления позиций компартии и комсомола в обществе роль государственных механизмов сужалась, и законодательство о молодежи в конечном счете стало подсобным инструментом реализации идеологической концепции коммунистического воспитания молодежи. Установилась система, в которой комсомол нес ответственность за воспитание всей молодежи (а не только членов ВЛКСМ), что нашло закрепление в Конституции СССР, законах и подзаконных актах (в частности, в Кодексе законов о труде, в законодательстве об образовании и т. д.).

    В законодательстве о молодежи сочетались однозначная и не допускающая вольного толкования постановка общественно значимых целей, широкий охват молодежных проблем, использование преимуществ, которые дает соединение государственных и общественных механизмов реализации крупномасштабных задач с формализмом и бюрократизмом, малой ориентацией на изменяющиеся условия становления новых поколений. В СССР наблюдалось пренебрежение правовыми средствами обеспечения молодежной политики.

    Законодательное закрепление отдельных прав молодых граждан к 1990-м годам стало для мировой практики общим явлением. Законы о социальной защите молодежи были приняты в Австрии, Афганистане, Греции, Индии, Испании, Италии, Китае, Нидерландах, Турции, Финляндии, Швеции и некоторых других государствах. Во многих странах созданы государственные органы по делам молодежи, приняты национальные программы. Меры по разработке и принятию законодательства о молодежи были признаны необходимыми на международном уровне. Примером могут служить резолюции Генеральной Ассамблеи ООН и другие документы, связанные с проведением Международного года молодежи (1985), а затем принятые по случаю десятилетия Международного года молодежи в 1995 г. и т. д.

    Молодежные законодательства разных стран в наибольшей степени различаются в части определения роли государства в обеспечении прав молодежи. В США участие государственных структур в социализации молодежи минимально, социальная поддержка молодежи – дело благотворительных частных организаций. В Швеции, Финляндии и ряде других стран, напротив, роль государства достаточно велика, существует строгая регламентация мер по поддержке молодых людей и молодежных организаций.

    6.2. Государственная молодежная политика: российский вариант

    В современном российском законодательстве нет специальных «молодежных законов», существует лишь концепция государственной молодежной политики. Кроме того, имеется, правда не вполне сформировавшаяся, система нормативно-правовых актов, которыми эта политика регулируется.

    В принятых документах, непосредственно относящихся к сфере государственной молодежной политики (ГМП), просматривается довольно стройная концептуальная основа: эта политика направлена в значительной степени на включение молодежи в многообразные общественные связи, раскрытие ее инновационного потенциала и самореализацию личности молодого человека с определенной общественно полезной отдачей. Она призвана улучшить общественный контроль за молодыми людьми из групп риска, сузить сферы и ситуации возможного девиантного поведения, способствовать созданию проектов и программ, отвечающих потребностям молодежи, помочь молодым людям на практике освоить нормы и принципы демократического общества. Предполагается, что такие задачи могут быть реализованы при минимальных усилиях и затратах государства и при активизации институтов гражданского общества.

    Вопросы образования и воспитания молодежи нашли отражение в ряде президентских и целевых федеральных программ, в числе которых основная – «Молодежь России». Впервые она была принята в 1994 г., а потом несколько раз обновлялась. Конечные результаты ее реализации были обозначены следующим образом:

    ¦ выравнивание демографической ситуации в стране, повышение уровня доходов молодежи и молодых семей, улучшение социально-бытовых и жилищных условий;

    ¦ создание условий для поддержки молодой семьи, снижение числа разводов, уровня безнадзорности среди детей и подростков, снижение уровня безработицы, обеспечение вторичной и сезонной занятости молодежи;

    ¦ повышение квалификации и формирование трудовых ресурсов, соответствующих требованиям рынка;

    ¦ рост деловой активности и предприимчивости молодежи;

    ¦ улучшение здоровья молодого поколения, снижение смертности, наркомании и алкоголизма в молодежной среде;

    ¦ повышение духовно-нравственного, интеллектуального и творческого потенциала молодого поколения.

    Однако планируемые результаты столь масштабны, что вряд ли достижимы даже при своевременном финансировании и высокой организованности проводимых работ. Наиболее очевидна недостижимость результатов программы в финансовом и организационном аспектах. Анализ выполнения предыдущей президентской программы «Молодежь России» показывает, что фактическое финансирование программы за 1995–1997 гг. (три полных года реализации) составило от расчетной потребности чуть более 13 % (в 1995 г. – 30,6 %, в 1996 г. – 10,1 %, в 1997 г. – 9,8 %) [5, 152]. Следующая финансировалась с учетом августовского банковского кризиса 1998 г.

    Сопоставление объема задач ГМП и предполагаемых ресурсов для их выполнения приводит к выводу о существенном расхождении между теоретическими установками и практическим пониманием того, что представляет собой государственная молодежная политика. Разброд и шатание в федеральных структурах создали новую ситуацию: акцент в работе государственных органов с молодежью сместился от федерального центра к регионам. Это положение теоретически предусмотрено в концепции государственной молодежной политики как принципиально важное для ее эффективности. Но на деле такое смещение произошло спонтанно. Фактически регионы взяли на себя инициативу в развитии этого направления государственной деятельности, что нашло отражение и в законодательстве.

    На федеральном уровне с самого начала не удавалось принять закон, который определял бы общие положения государственной молодежной политики. В 1993 г. Верховный Совет России принял по этим вопросам лишь постановление, не имеющее силы закона. Тем не менее была закреплена концептуальная основа для законотворчества.

    Само определение государственной молодежной политики, построенное на ограничении роли государственного регулирования задачами создания правовых, экономических и организационных условий и гарантий для самореализации личности молодого человека и развития молодежных объединений, движений и инициатив, отразило новый для России подход к решению молодежных проблем в условиях рыночных отношений. В соответствии с этой линией были выделены девять основных направлений государственной деятельности:

    ¦ обеспечение соблюдения прав молодежи;

    ¦ обеспечение гарантий в сфере труда и занятости молодежи;

    ¦ содействие предпринимательской деятельности молодежи;

    ¦ государственная поддержка молодой семьи;

    ¦ гарантированное предоставление социальных услуг;

    ¦ поддержка талантливой молодежи;

    ¦ формирование условий, направленных на физическое и духовное развитие молодежи;

    ¦ поддержка деятельности молодежных и детских объединений;

    ¦ содействие международным молодежным обменам.

    Позже эти направления были скорректированы, но суть осталась примерно той же.

    Почти десятилетие в России существовала противоречивая правовая ситуация. Государственная молодежная политика признавалась как направление деятельности, признавались и ее концептуальные основы, но законодательство о молодежи было принято только примерно в половине субъектов Российской Федерации. Таких законов принято около сорока (в республиках Башкортостан, Татарстан, Тыва, в Волгоградской, Московской, Оренбургской, Саратовской, Свердловской областях и др.).

    В 1999 г. удалось, казалось бы, завершить систему правового регулирования отношений с участием молодежи: Государственной Думой был принят, а Советом Федерации одобрен Федеральный закон «Об основах государственной молодежной политики в Российской Федерации». Однако в последний момент на принятый закон наложил вето президент Б. Н. Ельцин. В 2003 г. вновь поднимался вопрос о принятии такого закона, но проект не был подготовлен, а закон так и остается идеей.

    Таким образом, программные разработки в области государственной молодежной политики, давшие на выходе ряд важных документов, не вывели ее тем не менее за пределы организационных мероприятий в верхних эшелонах власти. Не были созданы реальные условия для улучшения положения молодежи. Социальные проблемы большинства молодых людей не только не разрешались, но и нарастали.

    Сложилась ситуация, характерная для бюрократической организации: с одной стороны, активная деятельность аппаратных работников государственных структур по делам молодежи, направленная на преодоление межведомственных и иных организационных барьеров для достижения социально значимого (по замыслу) результата, а с другой – равнодушие молодежи к государственным мероприятиям, проводимым (опять же по замыслу) в ее интересах. Основная масса молодежи не ощущает поддержки властей в решении ее насущных социальных проблем.

    Противоречие между активизацией практических действий органов исполнительной власти по осуществлению целевых программ и отсутствием заметных сдвигов в положении подавляющего большинства молодых россиян составляет ядро проблемы эффективности государственной молодежной политики в России.

    Программный подход при постановке задач на краткосрочную перспективу, который до сих пор широко применялся в сфере государственного влияния на процессы в молодежной среде, проявил свои отрицательные стороны: система предусмотренных мероприятий, зыбкая организационная структура не могут обеспечить выполнения масштабных задач ГМП в отведенные сроки.

    Между тем достаточно обоснованы – теоретически и на практике – положения, согласно которым последствия молодежной политики проявляются в полном объеме через 3–4 десятилетия после начала ее осуществления. Следовательно, проектирование молодежной политики есть проектирование будущих состояний общества, а также проектирование действий по решению будущих проблем социального развития.

    Таким образом, для масштабного контроля над молодежью со стороны государства сегодня нет главного условия: государство не в состоянии успешно решать целую группу социальных проблем молодежи иначе, как предоставив ей самой более широкий простор для маневра, выбора, личного риска. Более того, возникает вопрос: нужно ли все разнообразие жизни молодежи втискивать в прокрустово ложе государственной политики? Обратимся в этой связи к тому, что больше всего вызывает раздражение взрослых и в значительной степени способствует обострению «конфликта поколений», а именно – к различным молодежным субкультурам, получившим распространение в постсоветской России.

    6.3. Молодежные субкультуры в России

    Говорить, что субкультурные феномены присущи (хотя бы в смысле их «ядра») всем молодым россиянам, – значит встать на путь абстрактных схем. В действительности мы имеем дело лишь с общностью рассеянных событий (пользуясь выражением М. Фуко). В применении к конкретным обстоятельствам современной России это тем вернее, что привычный для общества западного типа образ молодежной субкультуры у нас довольно слабо представлен – по большей части именно как рассеянные события, общность которых устанавливается исследовательским конструированием реальности. Если исходить из ожидания, что в России молодежные группы формируются как стремление к смене установок (своих и общества) и в поведении отражают эту тягу к общественному обновлению на основе философского осмысления социальных ценностей и особого образа жизни, то материалы исследований последних лет покажутся обескураживающими: субкультурные феномены в западном смысле едва заметны. Их известность в обществе – во многом результат «эффекта Си-Эн-Эн»: представления как особо значимых событий и явлений в средствах массовой информации.

    Что же предопределяет российскую специфику субкультурных образований в молодежной среде, а точнее – их слабую развитость в традиционном для Запада понимании? Три фактора здесь играют основную роль.

    Первый – социальная и экономическая неустойчивость российского общества на протяжении последних полутора десятилетий и обнищание основной части населения. Для значительной части молодежи проблема физического выживания отодвигает на задний план потребности, реализуемые в формах молодежных субкультур.

    Второй – особенности социальной мобильности в российском обществе. В 1990-е годы молодежь получила возможность в очень короткие сроки добиваться престижного социального положения. Первоначально (в начале десятилетия) это привело к оттоку молодежи из системы образования, особенно высшего и послевузовского: для быстрого успеха (понимаемого как обогащение и достигаемого в основном в сфере торговли и услуг) высокий уровень образования был скорее помехой, чем помощью. Но позже вновь усилилась тяга к получению образования как гаранта личного жизненного успеха. Кроме того, действует фактор «укрывания» юношей от службы в армии. Возможность быстро достичь успеха, стать богатым, в действительности слишком часто основанная на криминале, является тем не менее основой для социальных установок и ожиданий значительной части российской молодежи.

    Третий фактор – аномия[4] российского общества в дюрк-геймовом смысле, т. е. утеря тех нормативно-ценностных оснований, которые необходимы для поддержания социальной солидарности и обеспечения приемлемой социальной идентичности. В молодежной среде аномия ведет к парадоксальному сочетанию актуальных оценок и глубинных ценностных предпочтений.

    На фоне социальной аномии широчайшее распространение приобретает преступность среди российской молодежи. С 1990 по 2000 г. состав лиц, совершивших преступления, численно увеличился почти в 2 раза, а в возрастной группе 18—24-летних в 2,5 раза. В 2000 г. к лицам, совершившим преступления, были отнесены 932,8 тыс. молодых россиян (14–29 лет), т. е. более половины (53,6 %) всех преступников [7, 273]. Что это означает для современного состояния молодежной среды в России? Расчет на базе официальной государственной статистики показывает, что число молодых россиян, хотя бы раз совершивших преступление (по установленным фактам), составляет пятую часть молодежи в возрасте 14–30 лет. Эти драматические обстоятельства имеют непосредственное отношение к специфике молодежных субкультур в России. Если попытаться выявить черты, свойственные различным субкультурным образованиям в молодежной среде, то наиболее характерна для них связь с криминалом. Кроме того, к ним относятся влияние западной молодежной моды, феномен романтической компенсации повседневной рутины, а также воспроизводство некоторых черт советского прошлого. Эти характеристики могут выступать как основа типологизации молодежных субкультур в России.

    6.3.1. Криминализация молодежных субкультур

    Истоки этого процесса носят общесоциальный характер. Большое число молодых людей осуждены за преступления и отбывают наказание в местах лишения свободы. Общее число осужденных в возрасте до 30 лет в период между 1990 и 2000 гг. составило около 5,6 млн человек [7, 274]. Часть вернувшихся из мест заключения активно участвуют в формировании молодежных групп криминального характера. В середине 1990-х годов в России, по официальным данным, насчитывалось более 5 тыс. подобных групп [7, 109]. Такого рода группировки, а еще в большей мере носители тюремного опыта – важные каналы проникновения субкультур, стоящих на грани криминала, в молодежную среду, но все же проблема этим не исчерпывается. Масштабы организованной преступности в России таковы, что значительная часть молодежи оказывается прямо или косвенно связанной с криминальными структурами, имеет контакты с ними в сферах бизнеса, политики, развлечений и т. д.

    Организованная преступность фактически составляет параллельную реальность, принятые в ее среде социокультурные ориентиры приобретают ценностное значение в молодежной среде. Так, утверждается культ физической силы, а здоровый образ жизни выступает одной из высших жизненных ценностей. Зафиксированы случаи, когда молодые люди добровольно лечатся от наркомании, мотивированные тем, что это обязательное условие их возвращения в преступную группировку. Криминализированы многие молодежные сообщества, сформировавшиеся вокруг спортивных комплексов и тренажерных залов, любительских объединений карате, кикбоксинга, других видов единоборств. Иногда они используются криминалом как боевые отряды при «разборках», резерв охраны и телохранителей. В своем большинстве такие объединения имеют легальный фасад спортивной организации, связь с криминалом может быть не известна многим их участникам. Субкультурными признаками такого рода групп становятся накаченные мышцы (искаженная форма бодибилдинга), тренировочный костюм (как наиболее приемлемая в любых ситуациях одежда), довольно часто – золотые перстни и другие знаки принадлежности к иерархии преступного мира.

    Нередко солидарность криминальной молодежной группы укрепляется совместными действиями по «оздоровлению» общества. Такова, в частности, практика «ремонта»: группа подростков вылавливает и избивает бомжей, проституток, алкоголиков и т. д. в качестве «меры перевоспитания». «Ремонтники» были очень активны в крупных городах в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Позже философия «оздоровления» общества, физического устранения из него «порочных элементов» преимущественно стала характерна для некоторых экстремистских праворадикальных групп с более высоким уровнем организации и субкультурной определенности (скинхеды, баркашевцы). «Ремонт» спонтанно проявляется и в 2000-е годы. Осенью 2001 г. большую тревогу вызвали погромы в Москве торговцев с Кавказа, в которых практика «ремонта» носила явно организованный характер и где ударной силой стали подростки (возможно, футбольные фанаты, но источник событий находился в правоэкстремистской части политического спектра и в уголовном мире).

    В настоящее время криминализация молодежных сообществ все больше приобретает планомерный характер – как подготовка своего кадрового резерва. Летом действуют десятки палаточных лагерей для подростков, созданные преступными группировками в разных регионах России под видом легальных форм юношеского отдыха. Известны факты, когда преступные группировки с той же целью берут шефство над детскими домами.

    6.3.2. Влияние западных молодежных субкультурных феноменов

    По этому признаку охарактеризовать российские молодежные субкультуры очень сложно не столько из-за множества быстро возникающих и также быстро исчезающих форм, сколько из-за того, что в российской среде некоторые из них являются простым заимствованием, в то время как другие сходны лишь мотивами действий. В самом деле российские скинхеды, возникшие как оформленное движение в начале 1990-х годов XX в. (всплеск численности скинхедов относят к периоду после событий сентября—октября 1993 г.), хоть и близки по форме к западным аналогам, но порождены прежде всего внутренними проблемами страны.

    Российские субкультурные феномены отличаются от западных образцов. Причем степень этого различия неодинакова. На одном полюсе – футбольные болельщики, на другом – рейверы и носители хип-хоп-культуры.


    Футбольные болельщики. Близкую к криминальным субкультурам группу составляют фанаты (фаны) футбольных команд. Сообщества футбольных фанатов – одна из наиболее распространенных форм субкультурной молодежной активности в современной России, имеют давнее происхождение. Многие формы поддержки команд своими болельщиками сложились еще в 1930-е годы, когда футбол был любительским и футболисты работали в трудовых коллективах (иначе говоря, в среде своих болельщиков). Позже, по мере профессионализации футбола в России, возникла современная практика организованных выездов фанатов для поддержки команды на играх в других городах (например, фаны московской футбольной команды «Динамо» впервые выехали на игру в другой город в 1976 г.). В этих формах любительской активности сообщество фанов автономно от поддерживаемой команды.

    Специфика этой субкультурной формы заключается в том, что от участников не требуется особых усилий и их образ жизни глубоко не затрагивается. Многие фанаты футбольных команд не знают истории этих спортивных коллективов, им достаточно знаний о недавних и предстоящих матчах. Разумеется, сама игра на футбольном поле их вдохновляет, но более значимы моменты общей эмоциональной разрядки, возможности «оторваться», проявить свои чувства в полной мере (орать, буянить).

    Компенсаторное назначение буйства на стадионе и вандализма после матча очевидно. Но субкультурный смысл футбольных фан-сообществ этим, разумеется, не исчерпывается. Молодые болельщики получают возможность в кругу своих сверстников моделировать свое поведение как групповое и в то же время не испытывающее давления основных социально-контрольных инстанций (родители, школа и т. п.). В этом существенное отличие футбольных фан-сообществ, например от сообществ поддержки, группирующихся вокруг театров (в театральном сленге «сыры» – нечто вроде клакеров, но обычно без меркантильного интереса; здесь слабо выражена возрастная дифференциация и возрастные конфликты).

    Футбольные фанаты – сложное по организации сообщество. В среде фанатов московского «Спартака», которых насчитывается по крайней мере 85 тыс. человек (такое число организованных болельщиков отмечалось на некоторых наиболее важных матчах), выделяются, в частности, такие группы, как «Ред-уайт хулиганс», «Гладиаторы», «Восточный фронт», «Северный фронт» и др. Группировка, удерживающая контроль над всем сообществом, – «Правые». В нее входят в основном молодые люди, отслужившие в армии. «Правые» выезжают на все матчи команды, их основная функция – заводить стадион, организовывать реакцию болельщиков («волну» и т. д.), но также и командовать «военными действиями» – битвами с болельщиками команд-соперниц и милицией. Во время выездов в другие города очень часто случаются драки – нередко уже на вокзальной площади. Группы, приезжающие на матч в чужой город, координируют свои действия по сотовой связи, быстро обеспечивают поддержку тем, кто отражает нападение местных футбольных хулиганов. В целом хулиганствующая масса молодых людей хорошо управляема вожаками (предводителями) из «Правых».

    В обозначениях «своих» также прослеживается иерархическая организационная структура. Основное средство отличия – шарф («розетка», «роза»). Обычный шарф выдержан в цветах футбольной команды (у спартаковских фанов – сочетание белого и красного) и может иметь различные надписи (у спартаковских болельщиков, например, «Let's go Spartak Moscow»). Варианты «хулиганского» шарфа содержат оскорбление и вызов противнику (например, спартаковский ромб, перекрещенный шпагами, внизу надпись: «Смерть врагам!» и изображение непристойного жеста). Те, кто участвовал более чем в 10 выездах на матчи команды в другие города, вправе носить особый – с индивидуальным номером – шарф, который изготовляется по заказу в Великобритании. Иметь такой шарф – значит относиться к элите (группе «Правых»). Потеря номерного шарфа (в драке или стычке с милицией) влечет за собой потерю права принадлежать к элитной группировке, вернуться в которую можно только после получения выполненного на заказ нового шарфа.

    В рамках фановского движения сочетаются разные установки и стили жизни. Группа спартаковских болельщиков «Гладиаторы» руководствуется философией «чистого образа жизни». Физически хорошо развитые (ценности и практика бодибилдинга), ее участники избегают драк, но защищают «маленьких» – самую юную часть фанатов, новичков. В то же время среди них выделяется группа, которую «свои» презрительно называют «Колдырь бой-фронт», – 17—18-летние и старше болельщики-алкоголики («колдырь» на сленге – пьяница, пьет что попало).

    В известном смысле сообщества футбольных фанатов восполняют недостатки социального опыта межгруппового взаимодействия, включая и опыт масштабного противостояния. В последнее время многие из них все активнее заключают договоры о «ненападении» и совместных действиях против других сообществ (у спартаковских, например, договор с болельщиками за «коней» – ЦСКА, дружба с малочисленными сообществами «торпедонов» – болельщиками команды «Торпедо», «паровозиками» – болельщиками «Локомотива», но враждебные отношения с болельщиками команды «мусоров» – московского «Динамо»). Некоторые стороны общественного движения институционализируются, в частности, в официальных фан-клубах при спортивных обществах фаны могут получать именные карточки для покупки билетов на матчи своей команды со скидкой.


    Экологисты. В целом экологическое сознание российской молодежи не настолько развито, чтобы реализовываться в особых жизненных стилях, имеющих оригинальную философскую основу. Даже среди студентов (наиболее культурной и информированной части молодежи) испытывают опасение относительно загрязнения окружающей среды, экологической катастрофы только менее четверти опрошенных (19,7 %; исследование Московской гуманитарно-социальной академии «Молодежь-2002»). Экологически ориентированные группы немногочисленны и в известной мере подражают своим западным аналогам. Акции российского «Гринписа», например, в большей мере демонстративны, чем эффективны.

    Некоторые молодежные объединения в своих официальных материалах выдерживают четкую ориентацию на экологическую проблематику, но в действительности не она составляет основу группообразования. В подобных случаях очевидно использование популярных субкультурных образов для имиджа организованных структур. Но здесь есть и другая сторона: стихийным группам, основанным на каком-либо общем интересе, не слишком принимаемом в обществе, удобнее организовываться при официальных структурах и поддерживать их в той мере, в какой это не мешает реализовывать особое видение мира и соответствующие им социальные практики. В противном случае существование некоторых из таких любительских объединений было бы почти невозможным из-за материальных трудностей и правовых препятствий.


    Байкеры versus мотоциклисты. Иногда спонтанные формы субкультурной активности соотносят с некоторыми привычными западными стилями по ошибке, в одно целое соединяются разные по природе явления. Такова ситуация в отношении байкерства. В России есть несколько байкерских группировок в привычном для Запада смысле. По своему происхождению они – слепок с западных байкеров, но социальная подоплека здесь иная. В России подражать западным байкерам могут преимущественно состоятельные люди. Имея особые мотоциклы (в России – недоступные по цене даже для «среднего класса») и другие культовые знаки байкерства, российские байкеры чаще всего лишь потребители определенного культурного ассортимента. Большинство из них не способны исправить даже простые поломки в мотоцикле, по любому поводу обращаются на станции технического обслуживания.

    Иной характер носит связанный с мотоциклом стиль жизни, который начинает распространяться в России. Молодые люди, придерживающиеся его, не имеют какой-либо идейной платформы, идентификация происходит в рамках небольших сообществ, у которых нет знаковой системы и даже самоназвания. Характерно, что одна из черт самоидентификации участников движения – подчеркивание своего отличия от байкеров («они – тупые, пьянь»). Ежегодный съезд (в прямом смысле – на мотоциклах) нескольких тысяч юношей и девушек (девушки чаще сопровождающие) из многих российских городов и сел (даже с Дальнего Востока) в Малоярославце показывает, что определенная часть участников мотофестиваля придерживается особого стиля жизни: эти мотоциклисты сами создают свой мотоцикл: покупают очень дешево старый мотоцикл (обычно в деревне), который дополняют деталями выброшенных на свалку мотоциклов, автомобилей, разного рода промышленных отходов. Такой обновленный, с оригинальным дизайном мотоцикл, не способный развивать слишком большую скорость, стоит примерно в 10 раз меньше, чем новый в магазине. Некоторые из ребят фактически переселяются на период сборки мотоцикла в гараж, другие переоборудуют под мастерскую свою комнату, и мотоцикл занимает в ней основное место. Атмосфера в период сборки спокойная, окончание работы не завершается попойкой. Образец дизайна, а частично и технической конструкции мотоцикла берется из западных журналов. Когда работа закончена, небольшие группы (дружеские компании) ездят достаточно спокойно (не нарушая правил) на мотоциклах по дорогам. Они не ставят никаких особых целей путешествия – «просто едут».

    Это не определившееся еще движение формируется в среде молодых людей из семей с небольшим достатком. Участвуя в нем, они самоутверждаются и выражают творческое отношение к жизни. Следует также учитывать, что в России при ее дорогах мотоцикл давно стал одним из основных (наряду с велосипедом) средств передвижения в небольших городах и селах, гораздо более важным и нередко более престижным, чем автомобиль. В этом отношении практика означенного движения мотоциклистов очень давняя, совершенно не байкерская. И хотя его символическое пространство еще слабо фиксировано, но, несомненно, оно связано с особой субъективной конструкцией социальной реальности.


    Рейверы. Среди заимствований с Запада в европейской части России достаточно заметны, в основном благодаря средствам массовой информации, рейверы. Рейв (от англ. rave – бредить, бред, бессвязная речь, также: неистовствовать, реветь, выть, бушевать, говорить с энтузиазмом) в «Словаре современного сленга» Т. Торна трактуется как «дикая вечеринка (a wild party), танцы или ситуация отчаянного поведения» [8, 42!].

    Источником жизненных ориентиров рейверов стал музыкальный стиль, а точнее – образцы жизненного стиля наиболее популярных музыкантов, выступающих в харизматической роли кумиров – носителей (создателей) соответствующих социокультурных образцов. Оторвавшись от источника, рейв приобрел интернациональные черты, свойственные и российским последователям из среды молодежи. Российские рейверы в основном заимствуют модель поведения завсегдатаев ночных клубов. Соответственно этой модели образ жизни российского рейвера – ночной. В облике и стилистике поведения рейверов реализуется идея «отхода» человека от природы. Индустриальные ритмы, характерные для музыкального стиля рейверов, – своего рода альтернатива рок-музыке.

    В России рейв-культура развивается примерно с 5-летним запаздыванием по отношению к мировой практике. Такую оценку дают участники действующих в крупных городах рейв-клубов. В Москве входная плата в клуб 20 долларов, напитки продаются по ресторанным ценам, следовательно, в российском варианте это никак не субкультура молодежи рабочих кварталов, каковой она была в Великобритании в период зарождения.


    Хип-хоп-культура. Среди множества других субкультурных форм, основанных на музыкальных стилях, в России широкий размах получил рэп (англ. rap – легкий удар, стук). Манера исполнения («чтение»), внешний вид исполнителей, их действия идут в рэпе от уличной жизни подростков в негритянских кварталах Америки. На российской почве этот стиль носит подражательный характер и в последнее время все больше входит составной частью в субкультурное полистилистическое образование, получившее название хип-хоп-культура. Ее приоритеты, кроме рэпа: брейкданс как форма танца и пластики тела, граффити как вид особого настенного рисунка, экстремальные виды спорта, стритбол (уличный футбол) и т. д. Она достаточно демократична, не теряет прямой связи с «молодежью улицы», хотя очевидно, что ее идентичность поддерживается извне. Таковы проводимые в Москве конкурсы «Культура улицы», платные школы брейкданса, соответствующие сайты в Интернете.

    В крупных городах довольно много молодых людей носят одежду, стилистически связанную с рэпом. Но фанаты рэпа относятся к «крутым парням в широких штанах» (а часто просто в узких с карманами), изображающих из себя рэперов, с презрением. Причина того, что рэперская одежда встречается достаточно часто в Москве и в некоторых других российских городах, в большей мере экономического характера: такая одежда продается на оптовых вещевых рынках и относительно недорога. Но, разумеется, определенная часть молодежи вполне сознательно ориентирована на хип-хоп-культуру.


    Романтическая компенсация повседневной рутины. Общим для молодежи (в модели европейской цивилизации) выступает стремление к обновлению, приключению, испытанию себя в необычных условиях, поиску смысла жизни и т. д. «Тяга к опасному» реализуется в различных формах молодежных сообществ и не обязательно имеет криминальный оттенок. Фактически субкультурными образованиями стали группы, участников которых объединяет интерес к экстремальным видам спорта. У некоторых сообществ сформировалась идеология, ориентированная на испытание волевых качеств личности в экстремальных условиях.


    Диггеры – исследователи подземных коммуникаций. Опасности пребывания в подземных ходах, закрытость сообществ, таинственность мира подземелий, лишенного обыденности, – эти свойства диггерства определяют внутренние мотивы интереса определенной части молодежи к таким формам активности. Здесь есть параллели с профессиональной деятельностью спелеологов, но в неменьшей степени, как представляется, с военной разведкой (нередко военная форма используется как идентификационный знак), приключениями в стиле Индианы Джонса.

    Если в начале 1990-х годов активность диггеров отмечалась главным образом в Москве, то к настоящему времени объединения диггеров (обычно не зарегистрированные официально) существуют во многих городах России. Состав их участников малочислен (до нескольких десятков человек), и они не стремятся к его расширению. Свою деятельность диггеры, как правило, не афишируют.


    Толкиенисты. Особняком в молодежных субкультурах России стоят толкиенисты. Очевидна их связь с иностранным источником – образами книг Дж. – Р. Толкиена «Хоббит, или Туда и обратно», «Властелин колец» и «Сильмарилион», сюжеты которых были положены в основу ролевых игр, породивших своеобразное общественное движение. В то же время в этом движении многое достаточно оригинально, связано с российскими экзистенциальными и мировоззренческими проблемами, с российским менталитетом.

    Критики толкиенистов обратили внимание на то, что книги Толкиена изданы в России или как совместные издания, или как российские издания, но осуществленные при поддержке западных фондов, т. е. являются частью планов культурной экспансии Запада, направленной на захват российского социокультурного пространства. Видимо, столь однозначные выводы не имеют достаточных оснований, поскольку не учитывают множество противоречивых обстоятельств, определивших распространение идей и образов Толкиена в России. Эти идеи и образы скорее стали материалом для конструирования реальности толкиенистами, чем законченными социокультурными моделями. Это подтверждается и парадоксальным обстоятельством продвижения на российском кинорынке в 2002 г. фильма компании Wignut Films «Властелин колец», который тем не менее не повлек за собой заметных изменений в активности толкиенистов.

    Начало движения относится примерно к 1992 г. Толкиенисты появились на физическом факультете Московского университета. Особенностью их времяпрепровождения стало соединение популярных в то время ролевых игр с художественным миром Толкиена (детальная разработка этого мира дала необходимый материал для социального конструирования и идентификации).

    На встречи в конце 1990-х годов собиралось по несколько сот человек, одетых в экзотические самодельные одежды: «по-эльфийски» (красивые накидки разных цветов поверх доспехов, броши, хайратник и «фенечки» из бисера или мулине, колокольчики, которые в основном покупались в магазине «Охотник» на Арбате), «по-гномовски» (капюшоны, кожаные доспехи или балахоны с надписями «Монавар», «Скорпионс» и т. д.); «гоблины» и другое черное воинство были одеты в основном в косухи и в казаки. Фенечки, колокольчики не снимались, и толкиенисты узнавали друг друга в любой обстановке. Один из лозунгов: «Тусоваться всегда, тусоваться везде, даже на суше, даже в воде».

    Участники встреч имели экзотическое самодельное вооружение для ведения боев. Бои – основное занятие, они шли постоянно в течение вечера по всей территории, часто – стенка на стенку (бои на мечах). В ходе встреч дрались на деревянных мечах, сделанных из клюшек или из лыж. Кистени делались из лыжных палок, карнизов от занавесок, каких-то палок и т. д. Были и доспехи – поначалу из картона, дерева, железа (кастрюльки, крышки от сковород), позже – специально изготовленные.

    При встрече все общались, подражая героям Толкиена, с которыми себя идентифицировали. Ставили пиво или сигареты на выигрыш в боях. Очень много курили. Наркотики, по всей видимости, принимать было не принято.

    Новых приводит кто-нибудь из «ветеранов», он обычно и становится «родственником». Каждый, кто приходит, берет себе имя, заимствованное у Толкиена, сочиняет историю своей жизни. Девушки вначале обычно эльфийки. История увязана с историей «родственника», потом она может измениться, когда появятся «мать», «отец». Этикет общения ориентирован на «аристократический» («Что вам угодно, милостивый государь?»).

    Все объединены в «семьи» («родители», «братья» и «сестры»), проводятся «свадьбы», где «жрец», орудуя мечом как крестом, произносит перед «новобрачными» ритуальную фразу: «Я венчаю вас во имя водки, пива и спиртнаго духа». На венчание испрашивается согласие «родителей», надо пригласить всю «семью». Когда «жених» целует «невест», вслух ведется счет – сколько насчитают, столько бутылок пива надо поставить собравшимся в случае «развода» («поэтому развод – невыгодное дело»).

    Важными организационными формами движения стали «кабинетки» – ролевые игры, в которых участвуют несколько человек в квартире одного из игроков, а также выездные игры, которые проводятся по предварительно разработанному сценарию (обычно по мотивам одной из книг Толкиена), нередко в лесу, с ночевками в палатках. У игр есть рейтинг, на хорошие можно попасть только по личному приглашению. Каждый раз для участия в выездных играх шьются новые костюмы.

    Организация ролевых игр все более четко регламентируется и планируется. Так, в Нижнем Новгороде действует Клуб ролевых игр (КРИНН), в рамках которого проводятся конференции «мастеров» региона для координации их действий на следующий игровой сезон и составления графика игр.

    Проблема общения – одна из актуальных для молодежи, и ролевые игры оказываются важным средством технологической подготовки к более эффективному общению в молодежной среде. Проблема идеала накладывается на проблему общения в аномичном обществе, и фантазии Толкиена оказываются большей реальностью, чем мир российской социальной действительности.

    На этом фоне в ролевые игры все более активно внедряются мистические идеи, что связано с увлечением некоторых участников ролевых игр книгами Н. Перумова, М. Семеновой и других российских пропагандистов оккультизма и неоязычества. Такие увлечения закрепляются сценариями некоторых игр.

    В целом мифологизация в рамках данного неформального объединения выстроена по конфигурации романтизированного и более яркого мира, чем тот, который окружает молодых россиян. Характерно, что формами общения являются различного рода дискурсы. Обращает на себя внимание и «семейная» организация толкиенистского сообщества. Известны факты, когда ролевые браки становились позже реальными. Вообще утеря ясной грани между реальностью и вымыслом оказалась способом компенсации аномии и разрушения идеалов советского времени. Участники толкиенистских встреч видят себя спасителями мира.

    В конечном счете в толкиенистском движении сказалась ментальность россиян, ранее реализовывавшаяся в таких формах, как тимуровское движение. Литературные образы писателя А. Гайдара в книге «Тимур и его команда» (1940) определяли лицо общественного движения детей и подростков в СССР на протяжении десятилетий. Тимуровские отряды создавались повсеместно, в их деятельности соединялась общественная польза и романтическое отношение к жизни. На фоне дискредитации образов советской юношеской литературы, дававшей образцы для поведения молодому человеку в определенной нормативно-ценностной системе, в том числе в прямой форме ролевых игр, как это было в книгах Гайдара, мифологизации Толкиена оказались востребованными, поскольку воспроизводили близкую конструкцию: вполне завершенную и идейно освященную конструкцию, легко воспроизводимую в ролевом поведении.


    Воспроизводство некоторых черт советского прошлого. Перенос в молодежную среду моделей поведения и организации жизненного пространства из советской эпохи носит субкультурный характер главным образом в крупных городах (сохранение соответствующих черт как свидетельство медленного развития культурных форм в российской провинции вряд ли следует трактовать в субкультурном аспекте). Следы такого переноса обнаруживаются в организациях, сохраняющих связь с пионерией, комсомолом, компартией в их прошлых формах. Объединительным мотивом чаще является не политический выбор, а стремление к общению и преодоление обыденной рутины.

    Таким образом, молодежные субкультуры в России испытывают воздействие криминализации общества, западной культурной экспансии, тягу к преодолению рутины повседневности, «родимых пятен» советской эпохи. Эти воздействия переплетаются, они в разной мере присущи тем или иным субкультурным феноменам. Главное же состоит в том, что субкультурная специфика не свойственна молодому поколению россиян как таковому, это мозаика социокультурных образований, фрагментарно рассеянная в молодежной среде. В любом случае важно, что через субкультурные формы для определенной части молодежи лежит путь к освоению социальности.

    6.4. Общественно-политическая активность молодежи

    Крупнейшая из молодежных общественных организаций современной России – Российский союз молодежи (РСМ) начал искать контакты с молодежью, увлеченной хип-хоп-культурой. У РСМ появилась соответствующая программа («Хип-хоп Старт»). Само намерение осуществить такой проект парадоксально. РСМ – правопреемник ленинского комсомола. Из этого, разумеется, не следует, что он должен быть и преемником идейных позиций ВЛКСМ, это уже иная молодежная организация, действующая в иных социально-экономических, политических и культурных условиях, а попросту – в другой стране. И все же в этой организации сохраняются многие черты, «родимые пятна» комсомольской работы. Немало в ней и функционеров, получивших опыт управления еще в комсомоле. Пропагандировать хип-хоп-культуру для такой организации – довольно смелый шаг: союз молодежи принял название «российский» и стремится выступать с позиций российского общественного объединения, между тем в хип-хоп-культуре «нашего» (российского) по происхождению нет ничего. РСМ заявляет о своей патриотической направленности, активно участвует в программах патриотического воспитания молодежи, имеет в этом поддержку органов государственной власти. Напротив, у хип-хоперов искать российский патриотизм можно только с большой натяжкой.

    И тем не менее предпринимаемый РСМ проект заслуживает самого пристального внимания. В нем проявляется некоторое новое состояние молодежного движения в России, где из мозаики самых разных и, главное, не связанных между собой фрагментов возникают более или менее оформившиеся союзы по принципу дополнительности. Иначе говоря, фрагменты не теряют своей специфики, но используют общие ресурсы.

    Чтобы яснее было это явление, приглядимся пристальнее к социальным ресурсам хип-хоп-культуры, с одной стороны, и РСМ – с другой. Что же оказалось привлекательным в хип-хоп-культуре для определенной – и немалой – части российской молодежи? Разумеется, важную роль в распространении в России хип-хоп-культуры сыграло то обстоятельство, что ее начальные («уличные») формы почти у истоков были замечены, переработаны, доконструированы шоу-бизнесом, стали одним из направлений глобальной молодежной моды, распространяемой средствами массовой информации. Именно в этом, обработанном для массового молодого потребителя виде хип-хоп-культура достигла молодого россиянина, которому (по крайней мере, в наиболее крупных городах) доступны Интернет и ряд телеканалов (прежде всего, МТ? МузТВ), где хип-хоп-культура в особом почете и где в полном блеске представлены образцы для подражания. То, что хип-хоп-культура (какой она представлена в СМИ) уже вовсе не «культура улицы», а часть глобальной моды, и то, что через средства массовой информации она доступна широкому кругу молодых россиян, – главные факторы формирования идентичности многих из них в соответствии с предлагаемыми образцами.

    Но отметить лишь это было бы недостаточно. Обращение к культуре Запада характерно для российской молодежи не только в последние годы. Это довольно устойчивая тенденция, породившая в советском прошлом такие феномены, как стиляги, битломаны, хиппи и т. д. В настоящее время протестный характер такого рода феноменов советской эпохи не так актуален, сегодня быть хип-хо-пером – меньше всего вызов общественному строю, властным структурам или официальной идеологии. Скорее это попытка найти себя, свой путь, когда ценности и нормы общественной жизни поколеблены, старые – разрушены, новые – не сложились. Запад воспринимается как более устойчивая, более жизнеспособная система, потому привлекательная и манящая.

    В России хип-хоп-культура вошла в набор культурных услуг для богатых. Но здесь хотелось бы обратить внимание: на российской почве к хип-хоп-культуре вернулись и ее изначальные черты как «культуры улицы». Дело не в том, что возникли конкурсы с таким названием, а в принципиальной возможности удовлетворять определенные культурные потребности молодежи в формах, требующих минимума материальных и финансовых средств. Как в свое время во Вьетнаме развивались среди молодежи два вида спорта – бег и плавание, поскольку они почти не требовали средств, так и тут: многое из хип-хоп-культуры может быть воспроизведено в повседневных социальных практиках без крупных затрат. Иначе говоря, как собственно молодежное движение (а не часть шоу-бизнеса и иного бизнеса, где молодежь – потребитель товаров и услуг) движение хип-хоп в России снова воссоединилось с улицей, вновь вернулось к демократическим формам, к простым средствам общения и взаимодействия. В этом основной социальный ресурс хип-хоп-культуры, если иметь в виду современную ситуацию в молодежной среде в России. Нельзя не видеть, что молодежные организации, во множестве существующие в стране, охватывают своим влиянием ничтожно малую часть российской молодежи. Причем сюда относятся всякие, в том числе и самые слабые, организации. Пока они никак не способствуют социальному контролю молодежи. Предоставленную самой себе молодежь с успехом использует организованная преступность: ее втягивают в такие социальные практики, как наркомания, пьянство, вандализм, женская и мужская проституция и т. д. На этом фоне хип-хоп-культура может оцениваться скорее позитивно даже теми, кому претит ее американизм: она достаточно толерантна, она не основывается на потреблении наркотиков, не связана с криминалом. В этих характеристиках и состоит ее социальный ресурс в российских условиях.

    Ресурс РСМ в том, что это крупная российская молодежная организация, и в том, что она, пожалуй, больше других молодежных и детских общественных объединений может опираться на собственные средства и на поддержку государства. Но этот ресурс мало что значит, если союз не находит отклика в молодежной среде. А пока здесь у РСМ немалые проблемы. Есть, конечно, самый высокий для современной России показатель членства – 300 тыс. человек, но это менее 1 % молодых россиян. Есть структуры управления, Центральный комитет, программы и проекты, но на многие инициативы РСМ нет ожидаемой реакции молодежи. Вот почему поиски контактов с менее оформленными, спонтанными молодежными движениями для РСМ жизненно необходимы.

    На самом деле воссоединение ресурсов РСМ и хип-хоперов уже идет. Во многих городах хип-хоперы ищут у комитетов РСМ поддержки при проведении мероприятий для молодежи. Эта поддержка оказывается. Контакты дают ростки новых отношений, раскрывают тем и этим глаза друг на друга, и взаимооценка по шкале «свои – чужие» все больше смещается в сторону «свои». Между прочим, здесь сказывается и то, что есть все-таки некоторые общие интересы у молодежи как социальной группы, которая входит в «большую жизнь».

    В начале 2005 г. заметно обозначилась тенденция объединения оппозиционной молодежи на основе протестных настроений. Она проводит все более громкие акции и ее различные представители зачастую объединяются, несмотря на расхождение в политических оценках. Молодые «яблочники» (партия «Яблоко»), молодые «родинцы» (партия «Родина») протестовали против финансовой политики правительства, участники движения «Идущие без Путина» вместе с молодыми коммунистами выступали за энергичное решение социальных проблем. Молодежные организации, в основном левого толка, повсеместно присоединялись к акциям пенсионеров, которые прошли в начале 2005 г. против «сырого», недоработанного закона о монетизации льгот. Некоторые из этих акций были достаточно массовыми и агрессивными. Власть заговорила о проникновении экстремизма в молодежную среду. Руководители молодежных левых и либеральных организаций подтверждают, что объединительный процесс продолжается, идет поиск общих лидеров и источников финансирования. Пока акции молодых людей разрозненны, но уже достаточно ярки. Используются различные «модные» формы массовых представлений: музыкально-театральные шоу, перформансы, театрализованные представления, шествия, демонстрации, митинги. Здесь и сжигание чучел некоторых политиков, и выступления против партий – политических противников, которые порой превращаются в весьма радикальные акции. Лидер молодежного «Яблока» И. Яшин говорит: «Мы вдруг почувствовали, что молодежная часть партии востребованна. И во многом формируем политическую повестку дня самой партии». «Младояблочники» и «младородинцы» заявляют, что готовы сотрудничать с организациями гражданского толка на самом широком фронте. Консолидируется студенческая оппозиция, особенно в регионах. Екатеринбургское «Наше время», например, поддерживает контакты с молодежным движением «Яблоко» и студенческим движением «Я думаю». Такая же тяга к объединению заметна в Санкт-Петербурге, где в середине января 2005 г. на площади у Финляндского вокзала вместе митинговали участники студенческого движения «Идущие без Путина», молодежный союз «Яблоко», санкт-петербургское отделение Союза коммунистической молодежи под лозунгами «Правительство – в отставку!», «Зурабова – на трамвай!», «Иванова – в казарму!», «Медведей» – в зоопарк!». Социологи констатируют, что сегодня происходит процесс «негативной консолидации молодежи».

    Но «негативной консолидации молодежи» уже реально противостоит консолидация патриотически настроенных молодых людей, выражением которой являются пропрезидентские молодежные движения. В апреле того же 2005 г. было создано молодежное демократическое антифашистское движения «Наши», которое стало неким продолжением уже существовавшего движения «Идущие вместе». Но если последние ставили локальные задачи, например, построить в Грозном несколько детских центров, издать определенные книги, то новое движение «Наши» – это, по словам его лидера В. Якеменко, заявка на серьезное участие молодежи в большой политике, в защите патриотических ценностей. В. Якеменко считает, что защищаться нужно от коричневой идеологии национал-большевизма, которая набирает все большую популярность в псевдоинтеллигентских кругах.

    В ноябре 2005 г. в Воронеже состоялся съезд, на котором была учреждена Всероссийская общественная организация «Молодая гвардия Единой России». У самой крупной политической партии страны «Единой России» появилась своя молодежная организация. Ее лозунг: «На службу новой России!» В состав руководящего органа вошли, в числе прочих, режиссер Федор Бондарчук, теннисист Михаил Южный и телевизионный ведущий и менеджер Иван Демидов. Основные цели организации – «вовлечение молодежи в процессы построения демократического, социально справедливого общества, воспитание чувства патриотизма и гордости за свою страну», а также «пропаганда здорового образа жизни, образования и труда». Идеологически цели «Молодой гвардии Единой России» сродни задачам движения «Наши», выступающего за сохранение суверенитета и целостности России, модернизацию страны и формирование действующего гражданского общества. Однако организационная структура «Наших» намного проще. Если у «Наших» 12 федеральных комиссаров (их обязанности распределены по сферам деятельности) и 3000 подчиненных им линейных комиссаров (по сути – членов движения), то у «Молодой гвардии Единой России» – сетевой принцип деятельности: генеральный штаб, штабы на местах, командиры во главе организаций. Как утверждают организаторы, «Молодая гвардия Единой России» намерена осуществить целый ряд долгосрочных программ и проектов, которые будут реализовываться на всей территории страны.

    Между различными молодежными формированиями наметилось явное противостояние. Представители оппозиционных организаций утверждают, что сталкиваются с активным противодействием со стороны пропрезидентских молодежных объединений. Их озадачило жесткое заявление лидера «Идущих вместе» В. Якеменко о том, что при попытках повторить опыт «оранжевой революции» в Украине на российской почве «Идущие вместе» дадут решительный отпор «революционерам». Все чаще происходят хакерские атаки на оппозиционные сайты, потому что оппозиционные движения проявили необычайную активность в Интернете. Появляется все больше сайтов, информирующих об акциях протеста, все больше политических призывов появляется на разных порталах.

    ВЫВОДЫ

    Молодежь – особая социальная группа, наиболее активная, социально-энергичная часть общества. Необремененная прежним опытом, она наиболее эффективно усваивает принципы жизни и деятельности в условиях демократии и рыночных отношений, становится проводником новых политических и социальных инициатив. Активность молодежи заставляет совершенствовать технологии и возможности социального контроля масс. Но, чтобы молодежь в полной мере выполнила свою позитивную социальную роль, необходимо решение молодежных проблем – образования, занятости, допуска к властным функциям, обеспечение ее жизненного старта. Для этого нужна государственная молодежная политика. В российском варианте – это система регулирующих нормативно-правовых актов и перенос основной тяжести работы государственных органов с молодежью из федерального центра в регионы. Пока подавляющая часть молодежи не ощущает государственной поддержки в решении ее основных социальных проблем. Ослабевает участие молодежи в материальном производстве, но весьма заметно ее стремление найти себя в малом бизнесе, в сфере предпринимательства. Однако государственные меры поддержки этого стремления пока недостаточны, что сдерживает развитие молодежной инициативы в экономической сфере. В свою очередь, неравномерный уровень социально-экономического развития территорий и регионов порождает различия в социальном положении молодежи, в социализационных траекториях молодых людей. Молодежь отличает от иных поколений то, что ей свойственны различные молодежные субкультуры, на развитие которых, зачастую криминальное, повлияли социальная и экономическая неустойчивость российского общества последних полутора десятилетий, утеря в обществе нормативно-ценностных оснований, необходимых для обеспечения социальной идентичности. Молодежные субкультуры стимулируют появление молодежных организаций, в том числе политических. Среди последних существуют объединения оппозиционной молодежи, охваченной протестными настроениями, а также противостоящие им организации патриотической молодежи.

    Использованная литература

    1. Гелен Р. Служба / Пер. с нем. М., 1997.

    2. Ленин В. И. Письмо А. А. Богданову и С. И. Гусеву // Полн. собр. соч. Т. 9.

    3. Ленин В. И. Советы постороннего // Там же. Т. 34.

    4. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. Т. 3.

    5. Положение молодежи в Российской Федерации и государственная молодежная политика: Гос. доклад. М., 1998.

    6. Положение молодежи в Российской Федерации. 1995 год: Доклад Правительству Российской Федерации / Отв. ред. В. А. Луков. М., 1996.

    7. Российский статистический ежегодник. 2001. М., 2001.

    8. Торн Т. Словарь современного сленга. М., 1996.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке