Я прочитал истории 2006 года и понял, что истории 2007 года я читать не буду. Просто чтобы не расстраиваться. Потому что лучше все равно уже не будет. Потому что я понимаю сейчас, как я счастлив был тогда. А тогда не понимал. Тогда меня злило, конечно, когда я слышал от кого-нибудь, что с детьми так тяжело, так тяжело… А кто-нибудь говорил о том, какое это счастье?.. Что, может, люди просто скрывают его не только от других, а и от себя, и орут на своих детей, чтобы и они не заподозрили, как взрослые счастливы с ними?

Да вряд ли. Орут, чтобы проораться и успокоиться. Счастья своего не понимают. А оно – в каждой минуте, когда ты с ними, и единственное, о чем я жалею теперь, – что не был с ними тогда, в 2006 году, в десять, в сто раз чаще. И сейчас, в 2009-м, я с ними редко, и ничего не могу поделать с этим, ничего, и это мучает меня. Тем более что я слишком хорошо понимаю, сколько всего я упустил в 2006-м (о том, что поймал, вы прочитаете в этой главе) и сколько всего упущу в 2009-м, 2010-м, 2011-м…

Слава богу, хоть все вот это, что ниже, осталось со мной. Но это слабое утешение.

Мы поехали в Московский театр клоунады. У одной девочки, Саши, был день рождения, и, в общем, нас пригласили.

Я ехал в театр клоунады с большим предубеждением. Честно говоря, я себе представлял примерно, что это такое. Достаточно сказать, что добираться до него мне удобнее всего по третьему транспортному кольцу. Ну и что это за театр, в который надо ехать по третьему кольцу, а потом еще минут семь переулками?

В общем, это оказался хороший театр. Клоуны были от души раскрашены и довольно дорого одеты. Ваня и Маша не шарахались от них, как обычно шарахаются от клоунов, а это уж что-то да значило.

И спектакль оказался хороший. Когда я после антракта зашел в зал и посмотрел второе действие, то даже пожалел, что первое действие просидел в буфете с Сашиным папой (и тоже, по необъяснимому стечению обстоятельств, Сашей).

Мне-то сначала показалось, что это очень умно – под благовидным предлогом, впрочем, чуть надуманным (поискать волшебных светящихся палочек, которыми до зубов вооружились другие дети), за пару минут до начала представления выйти из зала, сразу пойти на второй этаж, в кафе, и с облегчением отдаться обсуждению абсолютно увлекательной темы – какого цвета будет салон в твоей новой машине. Вернее, в моей. Это можно обсуждать очень долго. А когда эта тема будет исчерпана, сама собой появится другая – заказывать ли предпусковой обогреватель.

Дело в том, что эти холода не прошли для меня даром. Машина один раз очень подвела меня. И, по идее, предпусковой обогреватель, который греет не только двигатель, но и салон задолго до того, как ты подойдешь к машине, лишним в ней не будет. И дети будут, кстати, согреты.

Нельзя сказать, что они в эти холода намерзлись. Они, например, не ходили в детский сад. Ваня был откровенно рад этому. Он был настолько рад, что, когда я наконец объявил ему, что сегодня он пусть собирается в детский сад, он страшно переполошился. Он уже, наверное, думал, что больше никогда не надо ходить в детский сад. Нельзя сказать, что это такое уж для него наказание. Там, в конце концов, Катя его встречает как родного.

Нет, конечно, он ничем не напоминает в этом смысле другого Ваню, которого папа возил на санках каждое утро специально каждый раз разной дорогой, чтобы мальчик не заподозрил, куда это они едут ранним утром по свежему снегу. И все равно, мил-человек, ребенка не обманешь, и Ваня начинал подозрительно оглядываться по сторонам, а потом тревожно говорил своему папе:

– Ой, чувствую я, ты меня в детский сад везешь…

Нет, Ваня относится к детскому саду гораздо лояльней. Но без фанатизма. Это Маша вообще не может жить без детского сада. То есть дело, конечно, не совсем в детском саде. Когда они не пошли из-за морозов в первый день, Маша даже как будто обрадовалась и чуть не весь этот день смотрела мультики по большому телевизору, который очень кстати к этим холодам починили. А на второй день она подошла ко мне и спросила:

– Папа, что, я снова не пойду в детский сад?

– Ты не рада? – переспросил я.

– Ну, еще один день я выдержу, – сказала она.

– А два дня?

– Не выдержу, – пожала она плечами.

– И что будет? – спросил я.

– Умру, – просто сказала она.

– Это из-за Вадика? – спросил я, и сердце мое оборвалось, ибо я знал ответ.

– Да, – подтвердила она.

– Погоди, – сказал я, – но ты же говорила, что он перестал приносить тебе по утрам из дома конфеты.

– Да. И я теперь его еще больше люблю, папа, – вздохнула Маша.

То есть он мучает мою дочь. Он истязает ее, этот маленький паршивец. То приносит конфеты, то не приносит. И когда не приносит, это еще хуже, чем когда приносит, потому что она страдает и, черт его знает, в самом деле любит его еще больше. Когда-нибудь у меня будет больше времени, я погружусь в эту проблему с головой и обязательно как-нибудь решу ее. Может, надо купить ей конфет на целый год вперед и выдавать по одной каждое утро. Правда, что-то подсказывает мне, что так я эту проблему могу и не решить.

У Вани с Катей в его группе отношения другие, просто дружеские. И с детским садом его не связывает ничего личного. Поэтому, когда я объявил ему, что пора в детский сад, Ваня очень занервничал.

– Папа, – лихорадочно объяснял он мне, – понимаешь, я очень хочу сыра. И кашу я съем. Пойдем поедим сыра и каши. Сядем все вместе – я, ты, Маша, мама. Поедим сыра. Потом посмотрим «Питера Пэна». Потом вы спрячетесь. Я буду вас искать. У нас же большая дружная семья. Мы должны быть вместе.

Я смотрел на него с огромным удивлением. Ваня произносил все это чудовищной скороговоркой, но он хотел, чтобы его поняли, и поэтому говорил очень отчетливо, и я понимал каждое слово, абсолютно каждое. То есть когда он говорит так, что нельзя разобрать ни слова (а так случается время от времени), то это значит только, что он предпочитает замкнуться в себе. Нет, Ваня в это утро не хотел идти в детский сад.

– Я хочу сыра, папа! – повторял он, когда я надевал на него куртку. – Понимаешь, сыра!

– А я хочу пить, – говорила Маша. – У меня питьевой завтрак.

Но она-то еще больше хотела в детский сад.

– Ваня, ты будешь завтракать в детском саду, – сказал я. – Это понятно?

– Понятно, сэр, – буркнул он.

От «Питера Пэна» была очевидная польза.

И вот, сидя в кафе на втором этаже Театра клоунады, я понял, что салон машины моей будет бежевый. Ну, маркий, конечно. Но надо. Есть такое слово – надо. Когда очень хочется, то надо.

А без предпускового обогревателя можно и обойтись, в конце концов. Потому что на него денег не осталось.

И вот все это мы с моим товарищем решили и пошли в зрительный зал, потому что совсем скоро должно было начаться второе действие. Я пришел с четырьмя волшебными светящимися палочками, потому что столько у нас в этот день было детей (у Саши есть старшая, почти четырехлетняя, сестра Оля). Клоуны перед началом действия позвали Сашу на сцену и передали ей облако из воздушных шариков.

А я никак не мог отделаться от мыслей про этот бежевый салон. Вообще-то очень глупо заказывать машину с таким салоном. Ведь я, в конце концов, не один в нем буду сидеть. Дети очень любят ездить со мной в машине и есть, давясь, осколки шоколадной скорлупы из раздавленных киндер-сюрпризов, и пинать друг друга грязными ботинками. Конечно, думал я, дети быстро сделают этот бежевый салон черным. Ну и что теперь, отказываться от бежевого салона?

Вот так я мучился, пока не увлекся другим сюжетом.

Девочка Лиза стала там обладательницей золотого колечка. Оно помогало ей жить. Оно исполняло любую ее мечту. И тогда я все решил насчет этого салона окончательно. Ну конечно, бежевый. Ну, может у меня, в конце концов, быть хоть одна своя мечта, которую я могу исполнить для самого себя?

Мы с Машей и Ваней пошли на спектакль «Белоснежка». Перед спектаклем в фойе театра был концерт. Детям предлагали спеть и сплясать. Доверчивые дети пели и читали стихи, уверенные в том, что им что-нибудь подарят. Маша тоже вышла на сцену. Но оказалось, что наградой им будет просмотр спектакля.

Маша была в страшной ярости. Она даже не хотела заходить в зрительный зал. Она едва дождалась, пока мы приедем домой. Она попросила Ваню встать на стул и рассказать стихотворение. Мальчик очень обрадовался и сгоряча прочитал не одно стихотворение, а два.

– Спасибо, Ваня, – сказала Маша. – А теперь мы идем смотреть мультик. Вот зрительный зал. А-а, у нас билетов нет.

Она купила у мамы два билета, проверила, на свое ли место села.

– А подарок? – спросил Ваня.

– Мультик! – торжествующе сказала она. – Будешь смотреть мультик.

Мальчик разрыдался.

– Не плачь, Ваня, – уже с дрожью в голосе говорила Маша, сама готовая заплакать.

– Почему? – плачущим голосом спрашивал Ваня.

– Потому что я же не плакала, когда рассказала стихотворение, а мне сказали, что я могу посмотреть спектакль.

– Маша, ты очень сильно обиделась? – спросил я.

– Да, – честно сказала она.

– Зря, – сказал я. – Ведь дальше будет только хуже. Она не поверила. Боже, если бы она только знала, как я окажусь прав. Я и сам этого не знал.

На следующий день они пошли на рисование. Я забирал их. Они радовались, как дети. До сих пор я ни разу этого не делал.

– Можно с вами поговорить? – спросила меня девушка, которая учит детей рисованию. – Все-таки вы отец.

С этим глупо было спорить. Хотя мне уже хотелось. Мне, разумеется, не понравилось такое начало разговора.

– Понимаете, – сказала она, – Маша и Ваня – совсем разные. Вот Ваня – очень усидчивый мальчик.

– Я понял, – сказал я. – Маша, значит, не очень усидчивая девочка.

Примерно так же говорила про Ваню одна наша няня. Ее, конечно, уже нет с нами.

– Ну да, – пояснила учительница. – Маша не может закончить задание. Ей становится, по-моему, скучно. Но ничего страшного. Может быть, рисование – это не ее призвание.

– Не ее? – поразился я.

Я вспомнил, как два дня назад мы ужинали в ресторане с нашими друзьями. Маша сначала бегала вместе с Ваней, Сашей и Леней по заведению, отчего очень бесился один клиент. Он сидел и, когда они пытались пробежать мимо него, сначала говорил, а потом начал кричать:

– Не здесь! Только не здесь!

Они, разумеется, поняли, что этот прекрасный дядя с ними играет, и начали бегать мимо него с удвоенным энтузиазмом. Тогда он начал расставлять руки, белея просто на глазах. Они догадались, что добрый дядя только делает вид, что он взбешен их поведением, и начали бегать мимо него не молча, как раньше, а с беспрецедентным визгом.

Им было очень жалко, что он в конце концов ушел, оставив на столе ужин. Он оставил его им, своим врагам. Но ему не удалось обидеть их этим. Они расстались с ним, наоборот, друзьями.

После этого Ваня, Леня и Саша встали к огромному окну и стали смотреть на Тверскую улицу. Там было много интересного. Там стукнулись две машины. Через секунду в них врезалась третья. Но Машу все эти события не взволновали. Она попросила у официанта раскраски и больше часа рисовала. Она полностью ушла в рисование. То, что у нее получилось, рвали друг у друга из рук официанты, чтобы повесить дома на стенку. Не знаю, они, может, хотели сделать Маше и мне приятное. Ну, тогда сделали.

И вот учитель рисования говорит мне, что рисование не является призванием моей дочери. Я хотел спросить, является ли рисование ее призванием, но потом раздумал. Обидеть художника может каждый. Вот она, например, Машу сильно обидела, хотя Маша, слава богу, об этом не узнала.

– Она будет рисовать, – сказал я.

– Ну ладно, – вздохнула учительница. – А вы можете поговорить с ней, чтобы она заканчивала задания?

– Не могу, – сказал я. – Но я хочу поговорить с вами.

– О чем? – удивилась она.

– Чтобы вы никогда не просили ее об этом. Она неожиданно пообещала.

На следующее утро некий волшебник (в интенсивном интерактивном общении с ним находится наша новая няня) подарил Ване три витаминки. Он положил их ему под подушку. Только потому, что на горизонте замаячили эти витаминки, Ваня накануне вечером согласился заснуть. Маша заснула по своей доброй воле. Утром Ваня, найдя витаминки, понятное дело, обрадовался.

– Ваня, ты что, со мной даже не поделишься? – спросила Маша.

– Не, ну завтра, ладно? – пробормотал Ваня так, чтобы было понятно, что ему еще только три года, говорит он пока еще слишком неразборчиво, очень страдает от этого и поэтому сейчас лучше дать побыть ему одному.

Маша ничего не сказала. Но она, конечно, близко к сердцу приняла и эту историю.

Узнав про нее, следующим вечером я запретил няне вступать в разговоры с волшебниками.

На следующее утро Ваня, разумеется, полез под подушку за витаминками и не нашел их. Отчаявшись, он предложил и Маше поискать их у себя под подушкой. Поиски снова не дали никаких результатов.

– Ваня, у тебя что, ничего нету? – спросила Маша подозрительно безразличным голосом.

– Нет! – развел мальчик руками.

– А, ну теперь у нас, значит, поровну, – сказала Маша.

А днем в детском саду воспитательница отчитала ее за то, что она клеем замазала свою подушку.

– Я же не могу за всеми за вами следить! – раздраженно говорила воспитательница.

– Почему? – спросила Маша.

– Потому что у меня не четыре ноги!

– Жалко, – сказала Маша и вызвала у воспитательницы, мягко говоря, бурю негодования.

А теперь скажите мне: и вот все это называется счастливым детством?

День рождения Маши был уже совсем близко, а Ваня все никак не мог научиться завязывать шнурки и застегивать пуговицы. В этом не было бы ничего страшного, если бы Алена не прочитала, что в три года ребенок должен уметь это делать. И она поставила перед собой цель: если нельзя достичь этого эффекта к Ваниному дню рождения (три года ему исполнилось пару месяцев назад, а книжку Алена прочитала позже), то надо постараться успеть хотя бы к Машиному.

И вот Алена учила Ваню застегивать куртку на все пуговицы. Он честно сопротивлялся. Я по глазам его видел, что у него очень много аргументов. Часть из них он озвучил.

– Ты должен научиться! – говорила Алена. – Ты должен! Ты можешь! Надо только постараться.

– Ты же это мне сама делаешь, – сказал Ваня. – Зачем стараться?

– Потому что ребенок должен уметь делать это сам! – говорила Алена, пытаясь застегнуть пуговицу его пальцами.

Мальчик искренне, по-моему, старался понять свою маму, но разве это было возможно?

– Ваня, – сказал я, когда понял, что процесс обучения зашел в тупик, – если ты не научишься делать все это сам, тебя не будут пускать в рестораны и в кино.

Ваня страшно засуетился. Он моментально надел ботинки и завязал шнурки. Видно было, что он делает это не в первый раз. Очевидно, что этим приемам его давно научили в детском саду. Но вот застегнуть пуговицы на куртке у него что-то и в самом деле не получалось. А от того, что он очень торопился (у него просто паника в глазах была, он слишком отчетливо представил всю эту неприемлемую перспективу), шансов становилось еще меньше.

– Ну, петелька, что ты такая вредная, – бормотал он, – не пускаешь пуговку…

Потом у него неожиданно получилось. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Он принялся за вторую петельку. Она была не такая вредная. Когда дело было сделано, он вздохнул:

– Ой, папа, как же я устал…

Но он сделал это. Да, мы сразу пошли в кино. Потом неплохо пообедали. Мальчик даже не очень радовался. Он принимал это как должное.

Между тем Маша в канун своего дня рождения просто осатанела. Куда бы мы ни пришли, она требовала везде все ей купить ко дню рождения. Если я ей отказывал, она говорила раздраженно:

– Тогда просто так купи.

Убедившись, что просто так шансов нет вообще, она проявляла необходимую изобретательность:

– Тогда купи на Восьмое марта.

В одном из магазинов Маша потребовала, чтобы ей купили волшебную палочку. Это была настолько красивая волшебная палочка, что я не был уверен, что она не настоящая. Достаточно сказать, что Алена начала просить купить эту палочку ей, если я сумею отказать Маше. То есть она была заинтересована в том, чтобы ее дочь осталась без подарка ко дню рождения. Первый раз, если не ошибаюсь, две эти девушки конкурировали друг с другом таким недвусмысленным образом.

Я хотел было спросить Машу, зачем ей волшебная палочка, как вдруг Ваня сказал:

– Маша, не надо!

– Почему? – удивилась она.

– А кто тогда будет моей сестрой?

– Я, – пожала она плечами. – Я твоя сестра.

– Нет, – объяснил он, – ты не будешь. Ты улетишь от нас. Ты будешь феей.

Честно говоря, такой вариант развития событий мне даже в голову не приходил. Ваня по большому счету был прав. Маша без волшебной палочки была его сестрой. Маша с волшебной палочкой автоматически становилась феей.

– Да, я буду феей, – подтвердила Маша. – Но я никуда не улечу. Я буду жить с вами.

Мне было интересно, что он на это скажет. Должны же быть какие-то еще аргументы.

– Хорошо! – удовлетворенно ответил Ваня.

Его Машин ответ, оказывается, вполне устраивал.

Ну а что я? Я маленький человек. В конце концов, у меня нет задачи во что бы то ни стало не покупать ребенку волшебной палочки. Я не боюсь к тому же, что Маша улетит от меня. Я давно приучил себя к этой мысли. Но это произойдет еще очень нескоро.

Вечером дети сидели и обсуждали, кто придет к Маше на день рождения. Им было обещано сказочное представление, и они имели полное право выбрать его героев. На равных правах фигурировали Синяя борода, Буратино, Питер Пэн, Серая шейка.

– Мама, – сказала наконец Маша, – давай придет Дюймовочка.

– А что, хорошая идея, – обрадованно сказала Алена, быстро найдя в Интернете среди ассортимента сказочных героев требуемую Дюймовочку.

– Договорились, – кивнула Маша.

– И жаба, – прошипел Ваня.

– Что? – переспросил я.

– И жаба придет. Жаба! Придет жаба!

Ему доставляло огромное удовольствие с чувством повторять это слово.

Я вспомнил, что в сказке про Дюймовочку и правда фигурирует жаба.

– Я не хочу жабу, – заплакала Маша. – Это мой день рождения! Пусть Ваня на свой день рождения приглашает жабу!

– К тебе придет жаба! – как заведенный повторял Ваня. – То-о-олстая такая!

– К тебе, Маша, придет эльф, – твердо сказала Алена. – Устраивает?

– Да, – кивнула Маша сквозь рыдания.

Через пару дней эльф и в самом деле пришел, и не один. Он принес с собой мышонка. Производитель постарался, чтобы соответствие с живым мышонком было максимальным, и это ему удалось.

– Вот к тебе пришел мышонок, Маша! – торжественно сказал эльф. – Он у тебя останется жить.

– А чем его надо кормить? – тихо спросила Маша. Она была потрясена. Мягкая игрушка и в самом деле казалась ей живой.

– Конфетами, – не задумываясь, ответил эльф. Маша быстро закивала. Ее глаза слезились от восторга.

– Вы что?! – закричал перепуганный Ваня. – Нам нельзя!

– Почему, мальчик? – удивился эльф.

– У нашего папы аллергия!

– На конфеты или на мышонка? – обеспокоенно переспросил эльф.

– На мышонка, – сказал Ваня. – У него же есть шерсть.

– Ничего. Папа переживет, – успокоил его эльф и снисходительно посмотрел на меня.

А на самом деле у меня уже была аллергия на эльфа.

После Олимпийских игр в Турине я еще некоторое время не мог остыть, и поэтому через неделю после того, как они закончились, мы, уже в Москве, с Машей и Ваней пошли на фигурное катание. В «Лужниках» было ледовое шоу, которое называлось, по-моему, «Россия ждет». А может, как-нибудь по-другому, «Россия дождалась» или даже скорее «Россия не дождется».

И вот мы поехали на это шоу. Для начала мы, конечно, опоздали. В этом виноват я. Но все равно моей жене не следовало из-за этого говорить детям, что я обманщик. Да, Алена больше, чем они, хотела посмотреть на фигуристов, это я понимал; и даже не на всех без исключения фигуристов, а на одного, господина Плющенко, выдающегося спортсмена своего времени. Это я тоже понимал. Но я не поэтому опоздал на шоу. Весь этот день я занимался подготовкой к выходу в свет своей книжки «Олимпийские игрища», в которой господин Плющенко, как и остальные фигуристы, занимает, прямо скажем, не последнее место, и опоздал на шоу по той причине, что никак не мог придумать, как получше подписать фотографию, на которой господин Плющенко склонился с безмятежным видом и с телефоном возле уха к плечу своей мамы на трибуне туринского стадиона. То есть причина опаздывать была, убежден, уважительная. Я мог подписать, например, так: «Евгений Плющенко говорит по телефону, и явно не со своей мамой». Но я же этого не сделал. Я сидел и думал, как подписать эту фотографию. Шоу с его участием уже было в разгаре. Я в этом отдавал себе, конечно, отчет. Но все равно удивился, когда позвонил из издательства домой и Маша, взяв трубку и услышав, что я заеду за ними через пятнадцать минут, закричала:

– Ой, Ваня! Папа приедет! Он не обманщик! Мама, он честный парень!

После этого у меня по дороге в «Лужники» случился разговор с Аленой, в котором она в какой-то момент участвовать перестала. И только Ваня говорил мне:

– Папа, что ты так громко разговариваешь с мамой? Ты глухой?

Впрочем, как и следовало ожидать, мы успели. Мы пришли, когда выступала Ирина Слуцкая. Мы как раз шли вдоль бортика на трибуну, когда она пролетела мимо нас в тройном ритбергере и неплохо приземлилась. На Олимпиаде этот прыжок получился у нее хуже. Маша, увидев прямо перед собой летящую и к тому же кружащуюся в воздухе фигуристку, не поняла, что произошло. Мы уже сели на свои места, а она все обдумывала увиденное.

– Папа, – спросила она, – ты так можешь? Я уверенно кивнул.

– А я? – спросила Маша.

– А ты хочешь? – задал я, мне кажется, удачный вопрос, ибо сообразительная девочка не должна была, почувствовав подвох, отвечать на этот вопрос утвердительно.

Маша молчала, и я оторвался от созерцания танцующих теперь на льду Татьяны Навки и Романа Костомарова, чтобы поглядеть на нее. Да, она хотела. В этот момент она хотела этого больше всего на свете. И в следующий тоже. И через час. И до сих пор хочет.

Ваня реагировал спокойнее, потому что, перед тем как зайти в зал, попросил купить ему попкорна и теперь доедал его, умудрившись отвернуться от Маши и от меня (а он сидел между нами) и накрыв бумажный пакет с попкорном всем корпусом. Фигуристов на льду, как и сам лед, он заметил, только когда с попкорном было покончено.

Между тем Маша вдруг встала со своего места и спросила:

– Папа, где наш флаг?

Я ждал этого вопроса. Дело в том, что, когда я был на Олимпиаде, дети один раз увидели меня по телевизору на хоккее с огромным российским флагом в руках. Мы держали его вчетвером и были счастливы, потому что наши только что забили первый гол канадцам в четвертьфинале. Когда я на следующее утро позвонил домой, Маша задала мне только один вопрос:

– Ты привезешь нам флаг?

Я пообещал и даже выполнил свое обещание. Правда, я привез не такой большой флаг. Но это был настоящий флаг. И, когда Маша спросила меня, что я кричал тогда, я честно крикнул:

– Рос-си-я!

Следующие два дня дети, возвращаясь из детского сада, жили, либо закутавшись в этот флаг, либо тряся им с душераздирающим криком: «Рос-си-я!», приводившим в состояние аффекта даже Алену, которая быстро начинала скандировать в ответ: «За-мол-чи-те!»

И вот Маша спросила, где флаг. Я благодарил бога, что захватил его на всякий случай, когда заехал за ними. Маша взяла флаг, подняла доевшего попкорн Ваню и закричала:

– Рос-си-я!

Я был удивлен, как правильно она все делает. Во время Олимпиады неопытный болельщик, появляясь на трибунах, в совершенстве обучался этому приему только, по моим подсчетам, к концу второго дня. У Маши с Ваней это получилось сразу. Я поддержал их – и только тут, кажется, наконец осознал, что Олимпиада закончилась. Люди вокруг смотрели на нас с недоумением, если не с испугом.

Маша между тем только начала. Она заставила меня держать флаг, потому что ей неудобно было аплодировать и танцевать в такт музыке. Она далеко не всегда ведет себя так однозначно. Я, можно сказать, даже не понимал, что с ней происходит. В какой-то момент Алена спросила ее:

– Маша, ну какая «Рос-си-я!». Смотри, все сидят тихо.

– Русская Россия, мама! – крикнула девочка.

Я подумал, не получилось ли похоже на «Россия – для русских!», и не пришел к однозначному выводу.

Шоу продолжалось. Было уже почти 11 вечера, дети были, мне казалось, вымотаны физически и психологически, хотя они так не считали и уходить не собирались. Маша, кажется, сорвала голос. Я принял решение все-таки идти к выходу. Мы уже стояли в проходе у бортика, когда ведущий Илья Авербух объявил, что сейчас снова выступит Ирина Слуцкая. Этого я не мог пропустить, и мы задержались. Ваня пытался бегать за фигуристкой вдоль бортика, но не мог догнать. Маша сидела у меня на плечах и шептала:

– Очень, очень хорошо!

Тут к нам подошла девушка и застенчиво спросила меня:

– А можно у Маши попросить автограф для Васи? Маша писать-то не умеет, хотел сказать я, но девушка об этом уже подумала и сказала:

– Напишите что-нибудь, а она подпишется.

Я написал «Васе на долгую память» (хотел на «вечную», но в последний момент рука дрогнула, и я передумал).

Девушка поблагодарила меня, и мы вышли из зала. Но тут я услышал, как объявили выход господина Плющенко. По просьбе Алены мы вернулись. Потом снова пошли к выходу. Но тут опять объявили Плющенко. Потом опять Слуцкую. В общем, мы без конца уходили и возвращались, пока шоу не закончилось.

По дороге к машине Маша спросила меня, что это я такое писал.

– Вася попросил у тебя автограф, вот я и написал, – сказал я и только теперь понял, что я натворил.

– Подожди, папа, – сказала Маша, – но ведь он у меня попросил.

– Ты же не умеешь писать, – сказал я, жалея, что приходится добивать ее.

– Папа, я уже умею, – сказала Маша. – Меня в детском саду научили. Ты просто плохо меня знаешь.

На это мне уж точно нечего было ответить. Если бы я попытался, она могла сказать, что я слишком редко бываю дома. А это уж тем более не то, что я хотел бы услышать. И я промолчал.

– Папа, Васю надо найти, – сказала Маша. – Мы должны сходить с ним к кролику (в бар «Джек Рэббит Слимз»). Он, кажется, хороший мальчик.

Я сказал ей, что попытаюсь найти Васю. Если мама Васи и правда так любит истории про Машу и Ваню, то я очень жду ее звонка в редакцию. Меня легко найти. Достаточно передать привет от Васи.

– Папа, – сказала Маша, – а теперь расскажи нам про Олимпиаду, а то мы заснем.

Их сон в машине не входил в наши планы, и меня прорвало. Всю дорогу до дома я рассказывал им про Олимпиаду. Я, наверное, очень давно хотел, чтобы меня об этом кто-нибудь попросил. Маша внимательно слушала, а когда мы уже подъезжали к нашему дому, попросила:

– Папа, давай заедем в церковь.

Я восхищенно посмотрел на дочь. Она была в церкви раза три за свою жизнь – и вот сама захотела. Ее, значит, тянет туда. И это неспроста. Горячая волна любви к дочери залила мое сердце.

– Маша, конечно, заедем! А почему, скажи, у тебя появилось такое желание? – осторожно спросил я. – И так внезапно?

– Может быть, хоть там, папа, – вздохнула Маша, – ты немного помолчишь.

Вообще-то детям в детском саду нравится. Они возвращаются оттуда очень довольные. Но, правда, они не хотят вставать. Хотя вроде не так уж рано они и встают: в половине девятого. Маша-то покорно одевается, а Ваня убежденно повторяет:

– Я не пойду в детский сад.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что дети в детском саду говорят глупости.

– Ваня, ну какие глупости могут говорить дети?

– Вера говорит большие глупости, – смотрит на меня Ваня исподлобья.

– Ну какие, какие? – подбадриваю я его.

Он по-прежнему смотрит на меня испытующе, словно хочет понять: неужели я и правда хочу услышать такое?

– Ну давай, скажи, – я готов идти до конца.

– Какашка! – говорит он и зажмуривается. Через мгновение он открывает глаза, и я вижу, что этот парень абсолютно счастлив. Он сказал это. Вот он и сказал это.

– А кто какашка? – спрашиваю я.

Ваня думает. Я, конечно, сам подставился. И думает он только о том, стоит или не стоит использовать предоставившуюся ему возможность.

– Ты, папа, – он думает недолго.

После этого я решаю быть тем, чем меня назвала эта странная девочка Вера, и говорю ему, чтобы он одевался быстрее сам, а я ему помогать не буду, потому что я обиделся, так как он сказал глупость.

– Папа, я же не иду сегодня в детский сад, – искренне удивляется Ваня.

– Да что такого случилось?

– А у меня сегодня третий выходной.

Так я вспоминаю, что сегодня понедельник.

– А у меня-то нет, – отвечаю я. – Я уезжаю на работу.

– Ничего, – говорит он, – я посижу с мамой.

– Я тоже уезжаю, – говорит его мама. – Я учусь.

– А ты на кого? – спрашивает он.

– Как на кого? На психолога.

– Мама, ну что ты все учишься и учишься на этого психолога? – спрашивает Маша. – Я сколько себя помню, ты все учишься на этого психолога.

– Не только ты, Маша, – говорю я, не в силах удержаться. – Сколько я помню твою маму, она тоже все учится и учится на психолога.

– Мама, а когда ты будешь психологом?

Мне самому интересно услышать ответ, но поздно, время для конструктивного диалога с оппозицией уже безнадежно упущено.

– Мама, – спрашивает Ваня, – что ты там делаешь?

– Сижу, пишу. Разговариваю.

– А рисуешь?

– Иногда.

– А ты там раскраски раскрашиваешь?

– Да, Ваня, это называется тест Люшера. Там, в общем, восемь цветов, надо рассказать, какой цвет у тебя с чем ассоциируется.

– Что, мам? – переспрашивает Ваня. – Что он делает?

– А, ассоциируется. Ну, о чем ты думаешь, когда смотришь на черный цвет, например? Вот ты, Ваня, о чем думаешь, когда смотришь на черный цвет?

– О какашке, – признается Ваня и даже на этот раз не зажмуривается.

– Фу, Ваня! Вот папа о чем думает, давайте спросим. Наверняка о чем-то другом.

Тут Алена, конечно, немного рискует. Я ведь могу сказать, например, что о том же самом. Но это утро и так выдалось довольно напряженным.

– Черный цвет, – говорю я, – это очень хороший цвет. Это цвет стабильности, богатства, уверенности в завтрашнем дне. Черный – это цвет нефти.

– Все не так, – говорит Алена. – Черный – второстепенный цвет, цвет нездоровой агрессии. Человек, которому нравится черный цвет, – почти больной. Он нуждается в помощи.

– Папа, мы поможем тебе! – кричит Маша. – Ваня, мы не идем в детский сад! Мы сегодня будем помогать папе!

– Ура! – кричит Ваня. – Папа, мы спасем тебя!

– Пойдете, – говорю я. – Я буду болеть в одиночестве. У людей, которым нравится черный цвет, развивается страсть к одиночеству.

– Конечно, – подтверждает Алена. – Типично суицидальное состояние. Может, тебе и правда какая-то помощь нужна?

– Ну, значит, так, – говорю я. – Вот я сейчас пойду в детский сад и там, пока буду вас раздевать, начну бороться с суицидальным состоянием. Это очень хороший, проверенный способ. А кто не хочет со мной идти, тот остается дома один.

– Вообще-то я могу остаться дома и один, – неуверенно говорит Ваня.

– Почему один? – спрашивает Маша. – У тебя страсть к одиночеству? Я ведь тоже не пойду в детский сад.

– Господи, а ты-то почему не пойдешь?!

– Там взрослые тоже глупости говорят, – вздыхает Маша.

– Какие, например?

– Вера Владимировна говорит, что надо есть капусту, чтобы у меня грудь большая выросла.

– Это правда?

– Конечно. Я поэтому не хочу есть капусту. А она говорит, что Вероника Петровна не ела в детстве капусту, вот у нее и нет никакой груди. А Вероника Петровна у меня в голове аскариды находит.

– Что?!

– Аскариды, – повторяет Маша. – Ну, мы с Катей зашли в туалет и начали причесываться мокрой расческой. А тут заходит Вероника Петровна и говорит: «Девочки, как вы можете причесываться мокрой расческой? Ведь от этого у вас в голове заводятся аскариды!»

– А ты спросила у нее, кто это такие? – потрясенно спрашиваю я.

– Конечно! – говорит Маша. – Настоящие такие жуки. Целая стая!

– И ты поверила?

– Я не поверила, – нехотя рассказывает Маша. – Но тогда она нашла у меня в волосах двух аскарид! Они сидели у меня на голове и молчали!

– Погоди. Ты их видела?

– Нет, Вероника Петровна раздавила их. Даже запаха не осталось.

– Не было, Маша, никаких аскарид, – бормочу я. – А Веронике Петровне скажи, что я приду и, скорее всего, найду у нее тоже пару аскарид.

– Были, – убежденно говорит Маша. – Я сама слышала, как они лопались, когда она их давила. А ты правда найдешь у нее тоже аскарид?

– Правда. Я уверен, что эти аскариды летают.

Я ловлю себя на том, что тема аскарид полностью поглотила мое требующее свежей пищи (или крови?) воображение.

– Давай сегодня ты найдешь! – просит Маша. – Прямо сейчас. Ну па-а-па-а!

– То есть вы идете со мной в детский сад?

– Конечно, идем!

Суббота выдалась очень напряженной. Я с ужасом понимаю, что дети становятся моим брендом и скоро мне придется, может быть, защищать на них свои авторские права (и анализом ДНК тут не обойдешься).

Довольно ранним утром к нам приехала съемочная группа из одной передачи про «фэмили вэльюс». Дети только что проснулись, и мне пришлось потрудиться, чтобы объяснить им, почему к ним сейчас придут четыре человека, которые будут их мучить. Тележурналисты, правда, оказались тактичными, и в квартире методом исключения оставили одного оператора (чтобы остальные трое с облегчением могли пойти покурить), который, впрочем, старался сделать свое дело хорошо, и поэтому Маша, с отвращением доедая йогурт, шепотом спросила:

– Папа, почему этот дядя все время кружит вокруг меня?

Я хотел было начать ей что-то объяснять про то, как устроено современное телевидение, но, сознавшись самому себе, что я и сам этого не понимаю, сказал:

– Маша, просто ты ему нравишься.

Это объяснение устроило девочку на сто процентов. Пока мы одевались, Маша по просьбе ее мамы вспомнила, как я обычно прошу их собираться быстрее.

– Мама, но это же будет очень громко, – предупредила она.

Ее мама, удивительное дело, легко согласилась.

– Алена, я тебе звонил и говорил, чтобы ты и дети были уже готовы, когда я войду!!! – истерично заорала Маша, и у меня всерьез заложило уши.

Я и не подозревал, что это именно так выглядит со стороны.

– Маша, Ваня, быстро, мы опаздываем!!! Я не знаю куда, мама, – огорченно прошептала девочка.

– В театр, – услужливо подсказала Алена.

– Дети, мы опаздываем в театр. Але-е-е-на-а-а! Это уже кричал, по-моему, я.

Хорошо, что этот парень, телеоператор, уже ушел снимать перебивки в холл.

И мы поехали в Московский театр клоунады на спектакль «Буратино». Съемочная группа поехала за нами. Они делали благородное, в общем-то, дело: снимали сюжет про то, как благополучная семья проводит субботний день. В том, что они (и мы) делали, не было в целом никакого преувеличения. Просто все немного нечестно. Причем я даже не могу объяснить, в чем эта нечестность. Но это же и так понятно.

Когда мы вошли в театр и Маша не обнаружила телекамеры, она встревожилась:

– А где наши-то?

Я думал, она говорит про наших друзей, которые приехали в театр немного раньше нас, но выяснилось, что она имела в виду прежде всего телеоператора. Она так привыкла к нему за это ничтожно малое время, что, похоже, не могла теперь без него (а не без камеры, надеюсь) обходиться. И она испытала огромное облегчение, граничащее с простым детским счастьем, когда в темноте зала, как раз в тот момент, когда в центральном проходе появились лиса Алиса и кот Базилио, поразительно похожие на своих знаменитых кинодвойников, перед сценой зажглась лампа видеокамеры, направленной на Машу и Ваню. Это телевизионщики пробрались в зал и теперь выходили на коду. Маша, увидев их, радостно крикнула мне:

– Папа, они еще живы!

Сразу после этого камера погасла.

К счастью, Маша забыла про своего телеоператора уже в антракте спектакля. Просто это спектакль так потряс, я думаю, ее. На фоне Карабаса с черной бородой померк даже телеоператор с белой лампой.

После спектакля мы с нашими друзьями поехали обедать. Нам надо было скоротать время перед выставкой кукол Барби. Само это словосочетание было настолько магическим, что даже я, когда прочитал эти слова в приглашении, сразу понял: мы идем.

В ресторане, куда мы пришли, показывали мультики и давали раскраски. Это интересно, между прочим. Солидный (даже чересчур) мясной ресторан, с тяжелыми дубовыми столами и такими же официантами – и раскраски с мультиками. И так почти уже везде в Москве. В любом заведении думают о том, что к ним могут прийти дети. Есть детское меню. Я каждый раз приятно удивляюсь, почти вздрагиваю. И уже неприятно удивляюсь, если раскрасок не обнаруживаю. Все же и так тоже бывает.

Работал кондиционер. Мы попросили убавить мощность – и ее убавили. Мы попросили разлить порцию взрослого супа в две тарелки – и нам отказали. Мы поскандалили – и они налили. В общем, мы чувствовали себя в этом ресторане в своей тарелке.

Дети, впрочем, недолго питались супом. Они рвались на соседний этаж, на выставку. И прорвались. Через несколько минут они вернулись с первого этажа с несколькими розовыми воздушными шарами. Я понял, что пора идти.

Внизу начиналось. На полутораметровых подставках на высоте в полтора метра под стеклянными колпаками стояли куклы в красивых нарядах. Рядом с некоторыми из них переминались с ноги на ногу Барби от 16 до 22 лет в натуральную величину, в тех же платьях, что были на Барби под колпаками. Эти платья можно было потрогать. Ваня тут же потрогал за ногу и саму Барби. (Лично я не успел даже подумать об этом. Или успел, не помню просто.) Барби хихикнула. Я засмеялся. Ваня расхохотался. Маша заплакала.

– Что случилось, Маша? – спросил я.

– Зачем он так? Он специально так делает! Чтобы я расстроилась! – крикнула она.

Я оторопел. Маша ревновала Ваню, своего брата, к этой кукле! Последний раз я видел проявление ревности с ее стороны, когда ее мама шла укачивать полуторамесячного Ваню, а ей предлагала попытаться заснуть самой. Это она маму ревновала к несознательному брату.

Теперь на моих глазах произошла совсем другая вещь. Это была ревность даже не сестры. Это была активная женская ревность. То есть была очень неприятная вещь.

– Перестань же плакать, Маша, – сказал я. – Повода-то нет никакого. Ты тоже можешь потрогать.

– Да, – сказала Маша, – он меня никогда так не трогает.

– Как?

– Нежно, – она нашла точное слово.

То есть дело было еще хуже, чем я предполагал. Она все поняла.

– Ну, и что теперь? – спросил я.

– Буду плакать, – твердо сказала Маша.

– Я что-нибудь могу для тебя сделать? – поинтересовался я.

– Да, – так же твердо ответила она. – Пойдем, я покажу.

И она привела меня в магазин, который был тут же, в пяти шагах. На открытом прилавке лежали диски с фильмами. Она выбрала «Барби и цветочный город». Мы купили диск. Слез на лице Маши уже не было. Теперь мне казалось, что она с самого начала знала, что делала.

На выставке продолжалось бессмысленное брожение родителей с детьми. Мало кто брал детей на руки, чтобы они могли рассмотреть кукол. Родителям было интересней посмотреть на эти наряды самим. Платья куклам сшили самые известные дома моды, поучаствовали в проекте и отечественные модельеры – и тут уж было не до детей. Ждали аукциона.

Мы с Машей тоже хотели осмотреть всех этих Барби. Но когда я взял ее на руки, разревелся Ваня. Когда я поменял их местами, опять разревелась Маша. Я понял, что они уже устали. Машу хотели сфотографировать, но она категорически отказалась. Она сказала, что ее сегодня уже с самого утра фотографируют и фотографируют. Она дала понять, что у нее есть личный фотограф. На девушек-фотографов (мужчины тут почему-то не снимали) этот аргумент произвел сильное впечатление. Они, во-первых, безоговорочно поверили Маше, а во-вторых, и правда разошлись (а их было четверо).

Пора было и нам уходить. Мы еще успевали засветло на край Московской области, в город Протвино, где мы проводим некоторую часть своей жизни (скорей всего, лучшую), на наводнение. Я еще неделю назад, после того как мы посмотрели «Ледниковый период-2», пообещал им показать настоящее наводнение. Маша несколько дней взахлеб (прошу обратить внимание, какое точное слово) рассказывала всем в детском саду, что она увидит то «заводнение», то «переводнение». Слово «половодье» я из жалости к ней даже не употреблял.

Песчаного карьера, где мы летом загораем, не было видно. Кругом была одна вода. Это называется «насколько хватало глаз». Дети были поражены. Они первые обратили внимание не только на всю эту красоту, а и на то, что вода затопила дачи, примыкающие к карьеру. Такое в последний раз здесь было десять лет назад. Только я из всей этой компании помнил, как это было. Они не могли этого помнить. Никого из них тогда еще в моей жизни (а значит, и Протвино) не было.

Маша стояла у края воды, замерев.

– Как ты думаешь, папа, там под водой живут драконы? – спросила она.

– Не знаю, – честно ответил я.

В надвигающихся сумерках перед мрачным величием стихии мне не хотелось быть нечестным в глазах своих детей.

Хороший был день.

Маша и Ваня в детском саду проводили Степу, Витю, Сашу и Лешу в школу.

Машу при этом интересовал только Степа. Так, как провожала Маша Степу в школу, девушки провожают парней в армию.

Со Степой Машу связывают длительные и очень сложные отношения. В свое время, несколько месяцев назад (а надо понимать то, что не так давно начал понимать я: что день у них сейчас идет за год), он покорил ее сердце тем, что каждое утро стал приносить ей в детский сад угощение. Чаще всего это были конфеты. Маша относилась к этому очень серьезно. Она разговаривала об этом со мной. Нет, она не спрашивала, брать или не брать ей конфеты. Тут у нее никаких сомнений не было. Она спрашивала о том, что ее действительно волновало в тот момент больше всего.

– Папа, – спрашивала Маша, – как ты думаешь, он долго еще будет приносить мне угощение?

– Это зависит, Маша, – говорил я ей, – от того, как ты будешь себя вести.

– Я буду вести хорошо, – быстро говорила Маша.

– Да я не это имею в виду, Маша! Он должен понять, что конфеты – это еще не все.

– Как это? – удивлялась Маша.

Я уже и сам не знал, как выпутаться из этого разговора.

– Ну, он должен как-то беречь тебя в детском саду, защищать от кого-нибудь. Там есть от кого защищать?

– Конечно! – фыркала Маша. – От Вадика.

– А Вадик что делает?

Я уже готов был сам начать защищать ее от Вадика.

– Да он подходит ко мне, когда мы стоим со Степой, – кривилась Маша. – Он говорит, что хочет играть с нами.

– А вы что?

– А Степа его гоняет.

– Этого не надо, наверное, делать, – пробормотал я.

– Почему, папа? – спросила Маша. – Степа меня защищает. Папа, мы не о том говорим. Что мне сделать, чтобы Степа всегда носил мне конфеты? Сказать, что это еще не все?

Я машинально кивнул.

– Папа, все очень плохо, – сказала Маша через неделю. – Степа больше не носит мне конфет.

– Почему?

– Я сказала ему, что это еще не все. Он обиделся. Он теперь дружит с Вадиком.

– Ну, может, и к лучшему, – сказал я, проклиная себя за логику детского психолога, которую я так играючи, как мне казалось, применил в этом довольно трудном случае. Я был уверен, что это очень правильно: одним выстрелом воспитать что-то хорошее сразу и в Маше, и в Степе. В результате Маша осталась без конфет и без Степы.

Правда, потом, без моей помощи, их отношения как-то восстановились. Но это были уже совсем другие отношения. В них уже не было конфет. Он так и не стал носить их ей снова. Таким образом, отношения, пройдя за несколько недель очень длинный путь, стали просто дружескими. При этом Степа все-таки показывал себя рыцарем. Так, он отбирал для Маши игрушки у других детей.

И вот теперь им предстояло расстаться. Как говорится, они еще не подозревали, что насовсем. Вряд ли, если говорить честно, судьба еще когда-нибудь сведет двух этих людей. То есть мне кажется, что Маша будет ходить в другую школу.

Ну что же, в момент прощания их чувства вспыхнули с новой силой. Нет, Маша ничего не обещала Степе. И он не сказал ей, что будет ждать ее. И она не сказала, что найдет его, обязательно найдет.

Нет, Маша сказала ему:

– Мне безразлично, что ты уходишь.

И выдала себя тем самым, конечно, с головой.

К этому времени на утреннике младшие дети пели старшим песни на русском и даже на английском языке (я этому очень удивился, потому что за пару лет, что Маша учит английский – а это происходит два раза в неделю, – я впервые увидел результат, хоть и сомнительный, этого бесконечного и казавшегося мне абсолютно бессмысленным процесса), а также танцевали для них.

Ваня прочитал призывникам злое стихотворение:

С нами редко вы играли,
Малышами называли,
Иногда нас обижали,
Нам игрушек не давали.

С помощью воспитательницы, давшей ему этот стишок, он свел счеты сразу со всеми.

Потом им дарили подарки: «Сертификат соответствия» в рамочке, в котором было написано, что они закончили детский сад, можно сказать, с отличием, и книжку «Королева Черного замка». У Вани сдали нервы от того, что он остался без подарка, и он разрыдался.

А Маша стояла недалеко от Степы и всем своим видом демонстрировала, что ей безразлично. Хотя, подозреваю, ей тоже хотелось разрыдаться.

Тогда великодушный Степа сам подошел к ней и рассказал, что, когда он носил ей подарки, у него были проблемы с папой. Папа запрещал ему это делать. Папе, наверное, надоело, что у него все тащат из дома и ничего не тащат в дом. Остается только предполагать, на какие хитрости приходилось пускаться Степе, чтобы каждое утро уходить в детский сад с конфетами. А она этого не ценила.

Примерно это он ей и сказал.

Она сама мне это вечером рассказала.

– А ты что ему ответила, Маша? – с тревогой спросил я.

Я к этому моменту уже твердо решил не вмешиваться в эти отношения. Один раз я уже наломал дров. Все, достаточно. Больше никогда постараюсь этого не делать. Никогда.

– Я сказала ему, что он безобразно со мной дружил.

– Почему?! – простонал я.

– Потому что он ни разу не поцеловал меня.

– Что?! – переспросил я. – Ты так ему сказала?

– Ну да, – пожала она плечами. – Папа, он так покраснел!

– И?

– И он убежал в раздевалку! И больше не вышел! Прошло несколько дней. Я отводил Машу с Ваней в детский сад. Маша шла, как обычно, далеко впереди с коляской для бэби-бона. Сам бэби-бон, девочка Катя, получающая поистине спартанское воспитание, лежала в коляске.

– Маша! – услышал я отчаянный детский крик. Мы обернулись. Нас догонял мальчик. Сзади шла его мама. Ее чувства выдавала ее недовольная походка.

– Привет! – крикнул мальчик. – О, Маша, ты с коляской! Давай я тебе помогу!

– Давай, – холодно сказала Маша. – Только осторожней. Катя спит.

– Я очень осторожно, – тихо сказал мальчик и в самом деле очень осторожно повез коляску.

Маша несколько десятков метров шла с ним рядом, что-то обдумывая.

– А ты возьмешь меня замуж с Катей? – спросила она наконец этого мальчика.

– Конечно, – не раздумывая, ответил мальчик. – Будем жить хорошо. Только я не знаю, как его кормить.

– Ее. Тебе и не надо, кормить Катю буду я. Ты будешь писать заметки и будешь приносить нам деньги. А я сама на них буду покупать все, что нужно.

Мальчик кивнул.

Я даже не удивился, что Маша в курсе, что замуж с Катей выйти труднее, чем без Кати. Я потом выяснил у ее мамы, откуда она об этом знает. Они, оказывается, давно смотрят вместе сериал «Не родись красивой». Но я был ошарашен тем, как быстро они обо всем договорились, начав буквально с нуля.

– Это был Степа? – спросил я Машу вечером.

Я подумал, что, хотя Степу и проводили в школу, он до лета еще все-таки походит в детский сад, если он, конечно, здравомыслящий человек.

– Какой Степа? – удивилась она.

– Который коляску с Катей вез в детский сад утром.

– Утром? – уточнила она, и я понял, что вечером коляску из детского сада мог везти кто-нибудь еще.

– Утром, утром.

– А-а! – рассмеялась она. – Нет, папа, это Никита.

– Какой Никита?

– Хороший парень.

– Я его тоже знаю! – крикнул Ваня. – Хороший парень!

Я этому тоже не удивился, потому что им уже несколько дней нравится произносить эти слова: «Хор-р-оший парень!»

– А раньше ты с ним дружила?

– Нет, папа, что ты! Бог с тобой!

Это было еще одно новое любимое словосочетание.

– А почему он раньше не подходил?

– Он Степы боялся.

– А, понял. Теперь ему бояться некого.

– Ну конечно, папа, – вздохнула Маша. – Он просто дождался своей очереди.

В мае дети вышли на улицу. Можно даже написать: и там и остались, и это не будет большим преувеличением.

Дома им было уже нехорошо. Квартира смертельно надоела им за зиму. В апреле по всей квартире стали возникать стихийные шалаши. Из углов, стен, торшеров, пледов и подушек получаются неплохие шалаши. Я устал натыкаться на них на каждом шагу. Шалаш мог быть там, где раньше был обеденный стол. И даже обязательно он там оказывался, ибо круглый стол просто создан для того, чтобы в один прекрасный день стать шалашом.

Когда однажды, придя с работы, я увидел, что стеклянная поверхность стола наглухо задраена пледом, я возмутился. Мне не на чем было, в конце концов, попить чаю с баранками. Я сказал об этом. Молчание было мне ответом. Дома никого не было. Все были в шалаше. Я не удивился бы, если бы оттуда в результате показались бы не только Маша, Ваня и их няня, а и еще бы человек восемь.

– Маша, – обратился я к самому разумному, на мой взгляд, человеку в этой компании, – дай ты мне этот плед.

– Зачем? – с подозрением спросила она. Основания для адского недоверия, которое светилось у нее в глазах, признаться, были.

– Я его на место положу, а сам чаю с баранками на столе выпью, – сказал я.

– А-а, – холодно кивнула она, словно именно это и подозревала с самого начала.

И она молча начала стаскивать плед со стола. Это было хуже всего. Я на это не рассчитывал. Она еще больше повзрослела – и, похоже, прямо во время этого разговора. И худшее, что она могла сделать, она и сделала: она подчинилась. Это была крайняя форма протеста, на которую способен не каждый взрослый человек. Я даже испугался.

– Не-е-е-т! – крикнул Ваня. – Не-е-е-т! Не трогай мой шалаш.

– Ваня, – сказал я. – Не расстраивайся. Шалаш у тебя и без пледа останется.

– Шалаш не может быть без крыши, – твердо сказал Ваня. – Не трогай.

Я как-то сразу все вспомнил. Даже непонятно, как я мог об этом забыть. В детстве у меня были два друга: Сергей Ерин и Сергей Громов. У нас была тяжелая походная жизнь. Мы все время, с 7 – 8-летнего возраста, строили шалаши в лесах, сначала ближних, у школы, а потом дальних, в местах, которые я и сейчас не готов рассекретить. Мы строили настоящие, просторные шалаши из досок и рубероида. Накрывали их ветками и листвой, делали в них тайники и сражались с вероятным противником, роль которого была чаще всего отведена одному человеку, которого мне с некоторых пор (недавних, кстати) искренне жаль. (Хотя можно ли жалеть своего врага? А черт его знает.) Шалаши были нашим штабом, а меняли мы их часто потому, что они рано или поздно бывали разгромлены. Поскольку мы ни разу не видели врага, делавшего это, то мы были уверены, что это и есть тот парень. Наша месть ему была беспощадной. Я мстил ему, пока мы не закончили школу, и тот безошибочный удар тяпкой (приспособлением для прополки грядок) в лицо, который я нанес ему ни с того, казалось, ни с сего в десятом классе, хорошо помнит вся школа (а у него перед глазами, что-то мне подсказывает, стоит эта тяпка). Мы-то, асовцы (нашей армией были Андрей и два Сергея, и по всем нашим внутренним документам наша организация проходила как «Армия асовцев»), знали, что это был выстраданный удар – за все разрушенные, растоптанные и сожженные в детстве шалаши. Я, наверное, понимал, что другой возможности отомстить за все у меня уже больше никогда не будет – потому что я окончательно вырасту.

И вот я Машиными руками теперь делал с их шалашом то же самое, что наши враги делали с нашими шалашами. Хуже! Я поступал так со своими детьми! Я стал их врагом. Я имел полное право ближе к их аттестатам зрелости рассчитывать на полноценный удар тяпкой.

Что-то я должен был сделать. Глупо было бы теперь опять пытаться накрывать стол пледом или даже одеялом. Дураков здесь не было.

– Потому что вы все не так делаете! – взорвался я. – Потому что никто из вас тут не умеет делать настоящие шалаши!

Ваня и Маша с интересом посмотрели на меня. К вечеру мы были в Протвине, а следующим утром – в лесу. Они все еще не верили, что я покажу им, как делается настоящий шалаш. Но все шло к этому. Мы сначала зажгли настоящий костер. Ваня поджигал длинную палку и стрелял из нее, когда видел, что кончик ее пылает.

– Огонь! – прошептал он, и это звучало как команда. Потом мы ушли с ними делать шалаш. Я понимал, что в последний момент избежал вчера одной из самых чудовищных ошибок в своей жизни и что теперь осталось поставить последнюю победную точку в истории Армии асовцев.

И я ее поставил. На строительство шалаша у нас ушло часа два. Это не много, но надо учитывать, что один из трех людей, строивших его, был профессионалом. Шалаш был не очень большой. Он весь был из сосновых веток, и сам покоился на четырех соснах, одна из которых была переломлена пополам – не нами, ветром. Внутри было сухо и темно. Здесь можно было жить. Но главное: этот шалаш не имел ничего общего с теми, которые Маша и Ваня строили до сих пор.

Он был настоящим.

Дети с трудом засыпают и с трудом просыпаются. Они редко засыпают раньше полуночи. У них много соображений и неотложных дел.

– Маша, – говорю я, – ты же завтра утром будешь умолять меня не трогать тебя.

– Буду, – убежденно говорит она.

– И это только потому, что сегодня ты отказываешься ложиться спать.

– Не, папа, не поэтому, – говорит она.

– А почему?

– Потому что в детский сад не хочу. Давай я не буду ходить в детский сад, зато буду рано ложиться спать.

И вот так мы препираемся. Потом я говорю:

– Ну все, дети!

– Что все? – заинтригованы они.

– Вы выросли!

– Ура-ура! – кричат они в полном восторге. Потом, когда упоение от этой новости проходит, Ваня с некоторым сомнением спрашивает:

– И я вырос? Вопрос законный.

– И ты, Ваня, вырос, – говорю я.

Из них двоих выросла скорее все-таки Маша, потому что именно она первой понимает, что все это неспроста, и подозрительно переспрашивает:

– И что теперь будет, папа?

– Ничего особенного, просто теперь вас никто не будет уговаривать засыпать. И вы теперь будете с вечера до утра спать в своей комнате. И ни один из вас не придет ночью во взрослую спальню. И не останется там. Все, у вас началась взрослая жизнь. Вы ведь этого хотели?

Они и в самом деле этого хотели – сколько себя помнят.

Поэтому возразить им особо нечего.

– Папа, – говорит после долгого раздумья Ваня, – кажется, мне будет сниться очень страшный сон. Можно, я приду?

– Я тогда сам к тебе приду, – говорю я ему. – Все, идите и спите.

Они покорно ложатся. Проходит полминуты.

– Папа, мне снится страшный сон! – кричит Ваня. – Ой!

– Ты еще не заснул! – кричу я.

– Заснул, – слышу я недовольный голос Вани.

Через несколько минут в их комнате начинается шипящий шепот. Никто не выглядывает из-за двери. Мне самому становится немного страшно. Я подхожу к этой двери и прислушиваюсь. Кто-то придет к ним ночью и кого-то из них заберет, в общем, в ближайшее время, если они не уснут сейчас. Вот об этом они шепчутся.

Я приоткрываю дверь, и сразу становится лучше слышно.

– Мы же взрослые, Ваня, – шепчет Маша. – Спи. А то в нашем шкафу кто-то сидит. Он нас заберет.

– Он взрослый? – переспрашивает Ваня.

– Он очень старый, – шепчет Маша. – Его борода длиной в 5 дней.

Она хотела сказать «метров». Но так, кажется, получилось еще страшней, потому что Ваня начинает поскуливать.

И снова, как две недели назад, когда дети строили в квартире шалаши, а я их разорял, пока не вспомнил, что в детстве сам был профессиональным строителем шалашей, я вдруг с ужасом вспоминаю, как моя мама заставляла меня засыпать. Я вспоминаю об этом действительно с ужасом, ибо она говорила мне, что за темным окном моей спальни живет сова и, если я сейчас же не засну, она залетит в комнату, возьмет меня с собой и – мало этого – сделает меня совенком.

Это действовало безотказно. От страха я засыпал мгновенно. Мне казалось, это продолжалось много лет. Наверное, так и было.

Теперь мои дети в своей комнате стращали сами себя каким-то стариком с бородой. Я и сам отчетливо понимал, что не усну теперь этой ночью, думая про этого старика (хорошо еще, что поздней весной эти ночи так коротки).

Между тем шепот Вани и Маши становится все тише. Они засыпают. То есть, кажется, моя идея все-таки работает. Я только думаю, не слишком ли высокую цену они платят за свой крепкий сон. Что будет с их психикой? Не окажется ли изломана? Некоторое время я провожу в размышлении, насколько сильно оказалась изломана в результате маминой придумки моя психика, и незаметно засыпаю.

На следующее утро я спрашиваю моих детей, какие сны им снились.

– Мне снился страшный сон! – кричит Ваня.

– Про что?

– Про пиратов!

– А что они делали?

– Они нас победили! Да, это как минимум неприятно. А скорее всего, и в самом деле страшно. Если, конечно, правда.

Вечером Ваня кричит, что ему уже снится сон про пиратов.

– Да погоди ты, – говорю я ему, – ты же еще не заснул.

Этот прием он опробовал еще вчера, и у него ничего не получилось. Странно, что на этот раз он не придумал ничего получше.

– Папа, – говорит Ваня, – я же знаю, что этот сон теперь будет сниться мне каждую ночь.

Среди ночи я просыпаюсь оттого, что Ваня ложится рядом со мной. Я только хочу ему что-то сказать, как он перебивает меня: спи, папа, спи. Я просто прячусь от пиратов.

Я сплю, потому что мне больше ничего не остается. Я сплю и даже во сне люблю своего сына.

Потом, под утро, когда уже рассветает, приходит и Маша со словами:

– Ты знаешь, папа, у меня бессонница какая-то. Я прилягу, ладно? Я подумаю про детский сад.

Она ложится, вздыхает, потом бормочет:

– Да-да, у меня бессонница. Или все-таки нет?

И сразу после этих слов она засыпает мертвым сном младенца.

Мы были в ресторане. С самого начала это заведение показалось мне подозрительным. В разгар, можно сказать, лета здесь работал гардероб, и два охранника (их было два) на входе предлагали снять лишнюю одежду.

Маша была в полном недоумении. Она была в платье и в туфлях на высоких каблуках. Эти туфли она надела еще дома. Ее мама запретила ей надевать эти туфли, потому что это были домашние туфли. Ну да, такие домашние туфли с розовым пушком, на высоких каблуках. Такие носят потерявшие вкус к жизни дамы бальзаковского возраста в просторных домах где-то на пересечении Ильинского и Рублевского шоссе, ближе туда, к ресторану «Причал». У них в жизни остался только вкус к таким туфлям.

Я не понимаю, зачем я купил Маше эти туфли. Скорее всего, меня преследовало чувство вины после трехнедельной командировки. Но все-таки я не зря это сделал, потому что она была, уверен, счастлива больше любой из таких дам. Маша несколько дней пыталась в этих туфлях куда-нибудь выйти, потому что ходить в них по квартире у нее не получалось, она в них все время падала с лестницы, а ходить в них по полу ей было неинтересно. И вот когда она придумала надеть их в ресторан, ее мама категорически запретила ей это делать.

– Это же домашние туфли, – пожала Алена плечами.

Не знаю, почему она это сказала. Поразмыслив, я, кажется, понял, в чем дело. Ну да, я, приехав из командировки, не подарил такие туфли Алене. Надо в следующий раз думать о таких вещах. Но если бы я думал, я бы, наверное, тогда никому вообще не купил бы туфли. Просто из воспитательных соображений.

И вот Маша подошла ко мне и говорит:

– Папа, я хочу пойти в твоем подарке в ресторан. Я сразу понял, о чем речь, и очень обрадовался.

– Конечно, дочка, – говорю. – Должны же эти туфли хоть на что-нибудь сгодиться. А то, я видел, валяются вместе с сапожками бэби-берна твоего… как его, забываю все время.

– Катя, – тихо сказала Маша.

– Ну да! Надевай, конечно.

Маша очень обрадовалась и надела к этим туфлям еще и бальное платье. Ваня всех этих тонкостей не понял, кажется, хотя крайне внимательно за ними исподлобья следил, и на всякий случай надел свою любимую осеннюю куртку. Я ему сказал, конечно, что жарко же на улице, прекрасно, впрочем, понимая, что это замечание заставит его только застегнуть куртку на все пуговицы, а не на одну, как обычно. В общем, мы поехали.

И вот на входе в ресторан выяснилось, что Маша прошла фейс-контроль, а Ваня нет. И теперь охранникам предстояло снять с Вани его любимую куртку. Я представил, как они будут это делать. Мне стало очень смешно. Если он этого не хотел, это еще никому не удалось на планете Земля. Я уж не говорю, что им пришлось бы для начала перешагнуть через мой труп.

В общем, у них была сложная задача.

– Снимите с ребенка куртку, – сказал мне охранник.

Я попросил его сходить за администратором. Мы бы, конечно, ушли из этого заведения, но там, внутри, нас ждали друзья, и там же, внутри, была детская комната, о существовании которой Маша и Ваня были хорошо осведомлены. Поэтому я попросил найти администратора.

– А ничего, что я в этих туфлях? – спросила Маша. Охранник, оставшийся в одиночестве, чувствовал себя неуютно и Машин вопрос воспринял как вызов.

– Девочка, тебя же пропустили, – нервно сказал он. – Оставайся на месте.

– Очень красивые туфли, – сказала Маша, подойдя к нему поближе. – У вашей дочки есть такие?

– У меня нет дочки, девочка, – произнес он.

В голосе его была сталь. Это могло закончиться мужской истерикой. Плачущий охранник… Нет, только не это.

– Маша, дай ему пожить спокойно, – сказал я. – Ему очень плохо, видишь?

– Проходите с вашим мальчиком, пока Юра не вернулся, – сказал вдруг охранник. – Он, конечно, идиот. Иди, мальчик.

– В куртке? – уточнил Ваня.

– Да в куртке, в куртке, – нетерпеливо ответил охранник.

– В зеленой? – переспросил Ваня.

– Да! – крикнул охранник. – Она же у тебя зеленая!

– Спасибо, – сказал Ваня. – У меня еще купальник есть.

Они с Машей рассказали этому человеку, что собираются на море. Он уже не сопротивлялся и покорно слушал. Это была победа уже даже не по очкам. Это был нокаут. Я слушал их рассказ с гордостью. Это были мои дети.

Они и в самом деле собираются на море.

– Мама, – говорила Маша, когда я еще был в отъезде, – давай соберем чемодан, чтобы поехать на море.

– Да подожди, – отвечала ей мама, – твой папа еще даже не приехал. Приедет, и мы поедем все вместе, через месяц.

– Чемодан-то и сегодня можно собрать, – обиженно сказала Маша.

Я, вернувшись из командировки, привез им еще и купальники. Это были очень странные купальники. Закрытые. В них зашиты такие пробковые чушки. Штук по шесть чушек в каждом, три спереди и три сзади. Маше ее купальник очень понравился, он был блестящий, а Ване не понравился его купальник, он был в бело-синюю полоску. Ваня просил, умолял, чтобы ему купили тоже блестящий, как у Маши, пока я не сказал, что у Вани купальник точь-в-точь как у льва Бонифация в мультфильме. С этой секунды Ване стал безумно нравиться его купальник, а Маша начала требовать, чтобы ей тоже купили в полоску. Ну, и счастливого конца у такой истории, в общем, быть не может.

И всю ее они в два голоса рассказали охраннику, который проклинал себя уже, наверное, зато, что согласился на эту адскую работу за такие деньги. Тут подошел и второй, с администратором.

Маша обрадовалась второму охраннику как родному:

– Вы еще не знаете, что Ваню тоже уже пропустили! Вот, ваш друг!

– Да? – хмуро посмотрел на него коллега.

– Правильно сделал, – так же хмуро сказал администратор. – Вообще-то лето уже на дворе. Надо снимать этот пост.

Тут я наконец-то понял, что у них просто руки не дошли до этого решения.

Мы прошли в зал. Детская комната оказалась на высоте, то есть на втором этаже. Изможденная сотрудница детской комнаты отдала нам детей через час. Она привела их (или это они ее привели) со словами:

– Очень развитые дети.

Она буквально простонала эти слова. Мне казалось, она сейчас рухнет к нам за стол, и ее придется отпаивать пепси-колой, предназначенной для детей. Я не спрашивал, что они с ней сделали. Я знал. То же, что они каждый день делают со своей бедной няней, которую они по требованию их мамы называют гувернанткой, добивая ее этим всякий раз, мне кажется, окончательно.

Потом они еще минут десять посидели за соседним маленьким столом и звонко чокались бокалами с пепси-колой. Наши друзья – семейная пара, уже шесть месяцев ждущая ребенка, – умилялись, глядя на эту идиллию. Я эту комедию, которую они тут ломали, вообще уже даже не воспринимал.

Потом Ваня разбил бокал. Он сделал это не нарочно. Осколки разлетелись в радиусе трех метров. После этого он надолго замолчал. Даже тени улыбки не появилось на его лице за весь остаток вечера.

А когда мы выходили из ресторана (пост на входе уже сняли), он твердо сказал:

– Я сюда больше не приду.

– Из-за этого бокала? – догадался я. – Да.

– Ничего же страшного. Подумаешь, бокал. Почему ты не придешь?

– Да неудобно, – сказал Ваня.

Вот один мой товарищ, знающий о моих детях в основном понаслышке, все никак не верит, что дети трех с половиной лет могут так выражаться. Дети, может, и не могут, спорить не буду. А Ваня так и выражается. Так и говорит. Так и живет.

Я бы и сам, может, не поверил, если бы не жил с этим человеком.

Маша пришла из детского сада и сказала, что ей пора похудеть. Для того чтобы похудеть, есть только один способ: надо очень много бегать. Останавливаться нельзя буквально ни на секунду. Ну, и она сразу начала бегать. Потому что останавливаться нельзя ни на секунду.

Более того, когда ее усадили за стол, она категорически отказалась ужинать.

– Маша, надо же кушать, чтобы бегать и не упасть от голода, – сказал я и сразу понял, что совершаю грубую ошибку. Я ведь таким образом легализовал ее бег по квартире. Правда, есть при этом так и не заставил, потому что она вздохнула и сказала:

– Ох, не буду.

– Почему? – удивился я.

– А потому что и так толстая.

– Это тебе Фарида сказала? – с подозрением спросил я.

В детском саду есть девочка, от которой к Маше пристает все наносное. Ни разу Фарида не посоветовала Маше интенсивней учить алфавит («Нам с тобой в институт идти не надо, нам с тобой и школы хватит»), ровнее заправлять постель, не опаздывать на завтрак. Нет, ни в коем случае. Фарида может только объяснить Маше, как надо кривляться и воображать, что должен носить Машин бэби-берн Катя (такое, что стоит дороже, чем все Машино, чуть ли не вместе взятое), что Ваню надо называть Ванькой и что в праздник девочки должны надевать декольтированные платья.

– Да, Фарида! – с вызовом ответила Маша, зная мое отношение к любым инициативам этой девочки.

– Может, у нее в семье кто-то худеет? – уточнил я.

– Да, кажется, – рассеянно сказала Маша. – Папа, мне пора побегать.

При помощи похудания моя Маша, в которой, многим девочкам на зависть, нет ни грамма лишнего веса, решила по крайней мере две задачи: она теперь не должна есть, когда ей не хочется, и может носиться по квартире, наоборот, сколько хочется, в лечебных целях. Вместе с ней, разумеется, начал худеть и Ваня.

– Папа, мне кажется, я уже похудела, – сказала она пару дней назад.

– Ну вот, – обрадовался я, – давно пора остановиться.

– Нет, папа, ты не понял, – вздохнула она. – Я худею не потому, что бегаю. Я сохну от тоски.

– По ком? – задал я верный вопрос.

– По Степе, – рассказала она. – Я проводила его в школу, но он еще ходит к нам. Я ему говорю, чтобы он не ходил в школу, а чтобы оставался в детском саду. Мы пойдем в школу вместе.

Я не думал, что Степа по-прежнему занимает такое место в ее жизни. Я думал, у них все кончилось в выпускной вечер в детском саду. А оказывается, все может продолжаться по крайней мере до 11-го класса.

– Маша, других мальчиков вокруг, что ли, нет? – нервно спросил я. – Ты же принцесса. Ты себя в зеркало видела?

– Видела, – кивнула она. – Но я хочу еще посмотреть. Посмотрев, она осталась удовлетворенной и продолжила разговор.

– Мне еще Саша тоже нравится.

– Какой еще Саша?! – простонал я.

Никакого Саши до сих пор в детском саду не было. Я понял, что в нашей жизни появилась еще одна беда.

– Саша – это брат Лени, – терпеливо пояснила она.

У меня гора упала с плеч. Этого Сашу мы знаем. Саша – мальчик из хорошей семьи. Его родители – наши друзья. До сих пор Маша, правда, не вспоминала про Сашу в подобной ситуации, но я сам в этом разговоре многое сделал для того, чтобы она стала критической. А в критической ситуации возможны неожиданности.

Через пару дней мы пошли на день рождения к Лене, Сашиному брату. Лене исполнилось три года. Маше этот день рождения откровенно понравился. На входе нас встретила живая обезьяна ростом с Ваню. Обезьяна отличалась умом и сообразительностью. Одета была не хуже детей. Она взяла Машу за руку и сразу потащила куда-то. Я подбежал вовремя, и им не удалось ничего стащить с праздничного стола.

Ваня не был весел. Через полчаса он в полном одиночестве сидел за этим столом, а все остальные дети участвовали в интерактивном спектакле про кота Леопольда. Я издалека увидел, что Ваня грустит, и подошел к нему. Подойдя, я понял, что он не грустный, а сосредоточенный. Он сидел и методично вытаскивал из большого блюда с квадратными детскими бутербродиками пластмассовые шпажки. Он вытащил уже штук 15, и он только начал.

– Зачем же тебе столько? – спросил я его.

– Это же сабли, папа, – с недоумением посмотрел он на меня и вернулся к прерванному занятию.

Я, зная его фанатичную любовь к саблям и мечам (он хорошо различает то и другое, и поэтому если он сказал «сабли», значит, это были сабли).

– Ты не хочешь с Леопольдом поиграть? – поинтересовался я.

Вопрос был риторическим, тем более ответ его удивил меня.

– Я хочу в Париж, папа, – сказал Ваня.

– Почему в Париж? – переспросил я.

– Потому что там Андрюша, – ответил он. Андрюша – его товарищ (в детском саду) по боевому искусству владения мечом.

– Поедем лучше в Италию, – сказал я.

– Нет, папа, – сказал Ваня, – я хочу в шенгенскую зону.

Этим соображением трехлетний Ваня меня, конечно, потряс. Вот что они обсуждают сейчас, оказывается, в детском саду.

– Италия, – говорю я, раз уж он сам задал такой уровень разговора, – это тоже шенгенская зона.

– Да? – с недоверием переспросил он. – А Тунис?

– Нет, это в лучшем случае офшорная, – пошутил я и только потом подумал, что он ведь это может запомнить.

– А Андрюша в Тунисе тоже был, – задумчиво сказал Ваня. – А в Италии не был.

Я понял, что места, где был Андрюша, и являются для Вани шенгенской зоной.

Тем временем Маша о чем-то напряженно беседовала с Сашей. Время от времени они держались за руки. Но этим дело и ограничилось. Я понимал, что у них не было времени даже толком поговорить, потому что вокруг, конечно, было слишком много суеты.

Впрочем, они снова встретились через пару дней. Мы посмотрели мультфильм «Тачки», который для меня теперь является мультфильмом всех времен и народов.

За то время, пока мы не виделись, пятилетний Саша сочинил первое в своей жизни стихотворение (теперь уже очевидно, что не последнее). Оно заслуживает того, чтобы привести здесь целиком.

Обезьяна Карапуза
Быстро съела два арбуза.
И потом на пальму,
Танцевать.
Мимо пальмы
Быстро-быстро
Пробежали два туриста.
Обезьяна хохотать
И на пальме танцевать.
Обезьяны удивились,
Все бананы повалились.
В тот момент луна взошла,
Обезьяна спать пошла.

Я думал, что Саша сочинил это стихотворение под влиянием образа обезьяны, которая была на дне рождения у Лени, но оказалось, что в его жизни есть другая, реальная обезьяна Карапуз. С нее он и списал этот образ.

После мультика мы сидели в уличном кафе. Маша с Сашей отлучились. В какой-то момент я обратил на них внимание. Маша сидела в кресле с видом принцессы (то есть закатив глаза в небо), а Саша стоял возле нее на одном колене, раскинув руки и зажмурившись.

Я потом спросил у нее, что это было. Я мог бы и сам что-нибудь предположить, но это все равно наверняка оказалось бы не так.

– Ну, – пожала она плечами, – он сам так захотел.

– А что он тебе говорил?

– Ну, папа, что ты говорил маме, когда любил ее? Я хотел сказать, что не помню, но потом вспомнил.

Я хотел было сказать, что «ну ты, Маша, сравнила». Или что «да ладно, не может быть». Но я подумал и решил промолчать.

– Папа, он спрашивал, хочу ли я мороженого, – сама пояснила Маша.

В субботу днем мы все вместе ехали в машине. Ехать было больше часа. Играла музыка. Маша что-то шептала про себя. Диана Арбенина из «Ночных снайперов» признавалась, что «катастрофически тебя не хватает мне…», и тут я услышал голос Маши:

– Вот, он тоже это говорит…

– Кто говорит? – оторопел я и обернулся к ней.

– Папа, смотри на дорогу, – и Маша показала рукой, куда надо смотреть. – А то мы не доедем до Протвина.

– Не, ну давай поговорим, – попросил я.

– Давай, – согласилась она.

– Что он говорит?

– Что не хочет в школу без меня идти.

– Когда он это говорит?

Я не спрашивал, кто это говорит. Я понимал, что речь идет о Степе. Этот мальчик целый год каждое утро носил Маше конфеты, сладости и игрушки (всякий раз он очень рисковал, потому что его папе, по рассказам Маши, это очень не нравилось, а если папе что-то не нравилось, то ничего такого в этой семье больше не происходило), чем в конце концов, очевидно, и завоевал ее сердце.

– Когда он это говорит? – переспросила Маша. – Когда тащит меня в кусты.

– Зачем? – переспросил я, холодея.

– Папа, тебе не понравится то, что я скажу, – миролюбиво произнесла Маша.

– Это уже неважно, – сказал я. – Говори.

– Папа, я сама решу этот вопрос, – сказала Маша. Я не верил, что разговариваю с пятилетней девочкой.

– Я тебе помогу, – твердо сказал я.

– Я разберусь, – заявила Маша.

– Как это ты разберешься?! – закричал я. – С этим буду разбираться я!

– Маша, если с этим будет разбираться папа, – подсказала Маше Алена, – ты Степу вообще больше никогда не увидишь.

– Нет уж, давай разбираться, – повторил я.

– Ладно, пап, останови машину, – сказала Маша.

– Зачем?

– Я тебе что-то на ухо скажу.

Я немедленно остановил машину, вышел сам и помог выйти Маше.

– Он тащит меня в кусты потому же, почему он меня тащит на горку, – прошептала Маша, прижавшись своими губами прямо к моему уху.

– О господи, – простонал я, – да зачем же он тебя тащит и туда и сюда?!

– Я там читаю его мысли! – с торжеством сказала Маша.

Я сразу пришел в себя. Все мои собственные мысли по этому поводу, еще мгновение тому назад мучившие меня, все эти тяжелые подозрения, ворочавшиеся в моем воспаленном ревностью мозгу, показались мне самому такими смешными и нелепыми. Мы, взрослые, обычно предполагаем самый отвратительный сценарий развития событий, то есть тот, которому следуем сами. А дети не такие, и слава богу.

– И какие его мысли ты читаешь? – с улыбкой спросил я.

– А у него одна мысль, папа, – пожала плечами Маша. – Он хочет меня поцеловать.

То есть все-таки это было оно.

– И ты, значит, угадываешь эту мысль?

– Всегда! – с гордостью сказала Маша.

Я подумал, что мальчишка не промах. Он сам не считает нужным даже называть вещи своими именами. Он предпочитает, чтобы за него это делала девочка, которая на полтора года младше его, а ведь в этом возрасте год идет за десять, значит, пацан спекулирует на детской невинности моей дочери.

– Ну а потом что? – Я решил пройти этот путь до конца.

– Папа, – поморщилась Маша, – ну я ему разрешаю только в щеку меня поцеловать. Только ты можешь целовать меня куда хочешь.

Я немного, конечно, оттаял.

– И что, – спросил я, еще немного понервничав, – тебе понравилось?

Я понимал, как смешон с этим своим вопросом. С таким вопросом, наверное, в конце концов обязательно пристают к своим коварным изменщицам-женам их несчастные мужья.

– Нет, – пожала она плечами. – Просто интересно. Он хорошо целуется.

– Но ты же больше не будешь этого делать? – вкрадчиво спросил я.

– Конечно, нет, – печально вздохнула Маша. – Лето, детский сад ведь уже кончился.

Мы вернулись в машину, проехали пару километров, и вдруг спустило колесо. Я долго менял его, потому что никак не мог найти «секретку» от болта на диске (на то она, видимо, и «секретка»), потом снимал пробитую резину, ставил новую, закручивал, кряхтя, болты… Ваня, кряхтя вместе со мной, зачарованно смотрел на меня, и я вдруг понял, что становлюсь в его глазах Человеком, Который Может Поменять Такое Большое Колесо! И это было ни с чем не сравнимое ощущение – и для меня, и для него. Когда я закончил и Маша лила мне на руки воду из своей бутылочки с водой (ее бутылочка, в отличие от Ваниной, специально помечена крестиком, чтобы они их не путали; можно было бы, конечно, купить им разные бутылочки, но это только в теории, потому что я даже не могу представить себе глубины такой трагедии), Ваня подошел и осторожно погладил меня по ноге. И я уже не понимал, чем я мою руки: водой или слезами своей нежности к этому мальчику.

Когда мы сели в машину и опять поехали, со мной решил поговорить Ваня. Я, кажется, заслужил это своим безупречным поведением. Ваня попросил, чтобы мы как можно скорее поехали в Париж навестить Андрюшу, мальчика из Ваниной группы.

– Поедем, папа? – спросил меня Ваня. – Я так давно не видел Андрюшу.

– Да, но где мы его встретим? – спросил я.

У меня была уверенность, что с этой-то проблемой я справлюсь. Ваня все-таки почти на два года младше Маши, и я смогу победить его логическим путем.

– В Париже! – еще раз объяснил мне Ваня. – В Париже.

Ему нравилось произносить само это слово.

– Ну как ты думаешь, мы приезжаем в Париж и тут же встречаем там Андрюшу? – спросила Алена. – Париж ведь такой же большой, как и Москва. Он что, прямо в аэропорту тебя будет встречать?

– Конечно, – уверенно сказал Ваня. – В аэропорту. Я пожалел, что она сама подсказала ему ответ.

– Нет, Ваня, он же не узнает, что мы приехали. И он будет жить где-нибудь далеко от аэропорта, – сказал я. – Как ты будешь его искать?

– Не знаю, – сказал Ваня, и глаза его наполнились слезами.

Наверное, он представил себе картину, как он ищет Андрюшу в Париже.

– Ну почему, – произнесла до сих пор молчавшая Маша, – разве не может быть такого, что мы идем по улице и встречаем Андрюшу? Мы же часто встречаем своих знакомых на улице.

– Да! – крикнул Ваня. – Мы встретим его прямо на улице!

– И что? – спросил я.

– И все, – сказал Ваня, – поедем в Москву. Увиделись с Андрюшей.

– Нет, – добавила Маша. – Конечно, нет. Мы еще в Диснейленд успеем заехать. Самолету нас поздно ночью.

Дети уехали отдохнуть на море – от детского сада и, видимо, от меня (раз меня с ними там нет). Они воодушевлены. Маше больше всего из происходящего нравится, к сожалению, то, что по пути на пляж ее все время фотографирует какой-то парень. Она его видит издалека и сразу распускает волосы, откидывает их и идет к нему, задрав нос, той же самой походкой, какой прошедшей зимой прошлась по подиуму в выставочном зале ГУМа. И он не обманывает ее ожиданий. Он каждый раз делает серию снимков. Его фотоаппарат трещит так же, как у фотокорреспондентов, когда они делают «фэмили фото» на саммите «большой восьмерки». Ведь это тоже профессиональный фотограф, который этими карточками (а вот это и есть настоящее «фэмили фото») зарабатывает себе на жизнь. Он не знает, что при этом сильно украшает и Машину.

Этот испанец называет ее русскими словами «девочка, пожалуйста». Маше это очень не нравится. Когда он подошел к ней на пляже и начал энергично фотографировать, Маша валялась на песке в волнах, как он просил, пока он не сказал:

– Девочка, пожалуйста!

И жестом попросил ее перевернуться.

– Мама, ты слышала? – с возмущением переспросила Маша и отказалась не только переворачиваться, а и вообще запретила этому папарацци заниматься своим грязным, как быстро оказалось, делом.

– Тебе не нравится, что он тебя называет девочкой? – спросила ее мама. – Кто же ты тогда?

– Я не «девочкапожалуйста»! – резонно ответила Маша. – Вот ты хочешь быть «Аленойпожалуйста»?

Я содрогнулся, когда Маша мне это рассказывала.

– И что мама сказала? – переспросил я.

– Мама смеялась, – недоуменно ответила Маша. – В общем, я не поняла.

Она долго наряжается перед зеркалом, перед тем как идти на пляж или на дискотеку. Топик не должен закрывать пупок, а юбка должна сидеть на бедрах.

Она не зря так долго наряжается, потому что в конце концов мальчик Илья пригласил ее на первое (надеюсь) в ее жизни свидание. Она познакомилась с Ильей, парнишкой лет семи-восьми из Израиля, и его друзьями, такими же малолетними преступниками, как и он сам, когда после дискотеки смотрела вместе с братом мультики. Где была в это время ее мама, мне внятно до сих пор никто объяснить не может (это глупо, потому что все равно рано или поздно придется).

Маша сблизилась с Ильей на том, что они все вместе (включая друзей Ильи) начали издеваться над Ваней. Они с ним просто играли, как потом объясняли, в очень веселую игру. Игра заключалась в том, что надо было назвать Ваню жуликом и потом убежать от него. В результате погнавшийся за кем-то из них и потерявшийся во времени и в пространстве Ваня нашел мать на какой-то дорожке (это он сам с обидой рассказал: «Я увидел маму на дорожке!») и бросился к ней с криком: «Они называют меня жуликом!»

И вот этот Илья назначил Маше свидание на следующий день. Алена, когда узнала об этом, твердо, как я понял, сказала:

– Нам такой парень не нужен, если он называет Ваню жуликом!

Но, видимо, настолько твердо, что Маша начала готовиться к встрече этим же вечером. Вся подготовка происходила, понятное дело, перед зеркалом.

– Странно, – спрашивала Маша, – чем я могла его заинтересовать? Юбка была желтая, а не розовая…

Ваня тем временем обдумывал планы мести за «жулика». Оказывается, он тоже решил пойти на эту встречу.

– Мама, никто же не знает, что мы здесь без папы? – осторожно спросил он.

– Может, и никто, – ответила Алена. – Мы же здесь всего три дня.

– Я приду с Машей и скажу, что сейчас придет папа и убьет его, – с торжеством сказал Ваня.

Хотя это пока единственный случай, когда я (вернее, мой бренд) ему понадобился. Когда я их провожал в аэропорту, я сказал ему, что без меня он остается в этой компании за старшего. И он осознал это. По утрам, когда они приходят на пляж и Маша, надев свой исключительный купальник с зашитыми в него пробковыми чушками, идет с мамой купаться в море, Ваня, оставшись один, начинает орать на весь пляж:

– Плывите обратно на берег! Срочно плывите на берег!

Он так отчаянно размахивает своей бейсболкой и так истошно вопит, что не повернуть на берег нельзя, если у плывущих есть хоть капля сострадания к ближнему (а он ведь самый ближний; ведь ближе его, если разобраться, у плывущих на берегу ведь нет).

– Ну что ты горланишь?! – спрашивает его Алена, выйдя из воды.

Он молчит.

– Ведь мы отплыли на два метра, – говорит Алена.

– Это недалеко? – неуверенно переспрашивает он.

– Это совсем близко, – с досадой говорит Алена. Он молчит.

– Больше так не горлань, – говорит она. – Мы еще раз поплыли. Далеко мы не уплывем. Понял?

Он кивает. Только они отплывают, он начинает орать:

– Плывите на берег! Мама! Маша! Скорей!

Эта история повторяется еще один раз. Маша говорит:

– Ваня, ты мешаешь нам отдыхать.

Этот аргумент неожиданно производит на него сильное впечатление.

– Слушайте меня, – говорит Ваня так, как, по его представлению, видимо, должен говорить я. – Я вам даю…

Он показывает три пальца и надолго задумывается.

– Вот сколько минут. А теперь – плывите!

И он показывает указательным пальцем в море. Так император Александр Македонский отправлял свои суда на поиски Индии.

При этом он максимально эффективно использует мое отсутствие. Он, например, отказывается танцевать на дискотеке.

– Я смущаюсь без папы, – говорит он. Он не ест суп за обедом.

– У меня без папы нет аппетита, – вздыхает он. – Поэтому можно, я сразу буду есть мороженое?

Когда я позвонил ему, он долго пытался рассказать мне все эти истории, но потом связь прервалась, и его мама сказала ему, что папа, наверное, на что-нибудь обиделся. Он долго молчал, обдумывая это, а потом страшно разревелся. Алена долго его успокаивала, а потом спросила, почему он в таком отчаянии (как будто было не понятно почему).

– Потому что папа обещал купить мне самокат, когда мы вернемся, – еще вздрагивая от утихающих рыданий, промолвил Ваня. – Он теперь мне не купит.

И он снова разрыдался. Вместе с ним разрыдалась и Маша. Дело в том, что я ей тоже перед этой поездкой пообещал купить самокат. Она понимает, что я не могу купить самокат ей и не купить Ване, потому что я кто угодно, но только не самоубийца.

То есть она слишком хорошо поняла, что при таком раскладе тоже остается без самоката.

И все-таки она нашла в себе силы вечером пойти на свидание с Ильей. Она взяла себя в руки, и после дискотеки она осталась на танцплощадке. (Я перед этим поговорил с Аленой. Мы решили не мешать ей.) Где-то рядом крутился Ваня со своим безупречным планом.

Что вы думаете? Этот мерзавец не пришел.

Маша тяжело переживала. Такое случилось с ней впервые (бог даст, в последний раз). Но то, что происходило дальше, было гораздо хуже и страшнее.

Для начала рано утром Маша увидела Илью с другой девочкой. Девятилетний Илья, видимо, неравнодушен к малолеткам. Маше пять с половиной, а той девочке было, по словам очевидцев, не больше четырех. Это все равно как если бы пятидесятилетний циник, потерявший веру в человечество и развращенный преодолением своих кризисных фобий, встретил на своем жизненном пути (который в этот раз по роковому стечению обстоятельств совпадал бы со следами девичьих ног на морском песке) совершеннолетнюю дурочку и решил, что она – то, что он искал всю жизнь, и так и было бы, пока он не встретил бы несовершеннолетнюю дурочку.

И вот Илья прошел с четырехлеткой к бассейну, и Маша это увидела. Он, я думаю, не делал все специально для того, чтобы она это увидела. Так вышло случайно. У всех у нас бывают проколы.

Маша тяжело переживала этот случай. Алена говорит, Маша плакала. Не знаю, может быть. Я как-то все-таки с сомнением ко всему этому отношусь, потому что сразу начинаю думать о том, что Маше всего пять (хоть и с половиной) лет, и о том, что она моя дочь и что в таком возрасте (ну, и в другом тоже) такое может случиться с кем угодно, но только не с моей дочерью.

Но потом Илья пригласил ее на свой день рождения (ему как раз девять лет и исполнялось), а она не пришла. Вернее, там была, конечно, более сложная история. Он опять поступил некрасиво. То есть он сказал, чтобы она приходила к какому-то зеленому кустику, намекая, видимо, на то, что она как никто другой знает, какой кустик он имеет в виду, а она с испугу кивнула. И только потом она осознала, что не понимает, что это за кустик. А он вокруг этого кустика устроил целое шоу с тортом и с такими же малолетними преступниками, как он сам. Им (а их было человек шесть) он подробнее объяснил, что имеет в виду, и они пришли куда надо.

А Маша осталась, таким образом, еще и без торта. Они все после торта пошли на детскую дискотеку. Там Илья встретил Машу и спросил, почему она не пришла. Она, ни слова не говоря, ударилась в слезы. Это был, конечно, хороший выход. Он сразу забыл обо всех своих приятелях, и они пошли к Алене отпрашиваться погулять по кустистой территории отеля. В результате глубокой ночью я получил от Алены торжествующую эсэмэску: «Маша на свидании!» А еще через четверть часа: «Пришла».

Я позвонил. У меня был серьезный разговор с обеими. По итогам разговора обе долго и с удовольствием плакали. А я просто пытался объяснить им, что нельзя неразумной девочке гулять ночью с полузнакомым парнем, который почти вдвое старше ее и который думает только о том, что наутро рассказать своим затаившим на ночь дыхание приятелям. Должен же он чем-то перед ними отличиться. Возможно, конечно, что не все зависит только от парня в такой ситуации, но он же имеет дело с пятилетней (ну нельзя же об этом, в конце концов, забывать!) девочкой!

Алена и Маша пообещали мне, что больше ничего такого не будет.

– А если будет? – не удержалась Маша.

– Тогда я приеду, – не удержался и я, – и поговорим по-другому.

– О, – обрадовалась Маша, – а когда ты приедешь? Можешь сегодня приехать?

Я вынужден был признать свое поражение.

На следующий день Алена сказала, что я могу не беспокоиться. Про Илью стали известны новые подробности: он на следующий день уезжает.

Меня все время интересовало, где его родители. Ну неужели они не принимают никакого участия в его судьбе? Ну есть же у него мать? После ночных событий я стал в этом, кстати, сомневаться. Ничто не указывало на то, что у этого мальчика может быть мать.

Но надо по крайней мере признать, что он ее все время искал. Он так и говорил Алене:

– Можно, мы с Машей пойдем поищем моих родителей?

Формулировка, кстати, неплохая, почти безотказная. Ну в самом деле, отказать трудно. Но я думал, что после ночного разговора со мной можно. Но Алена, оказывается, снова их отпустила. И это опять было, когда стемнело.

– Что вы делали, Маша? – спрашивал я у дочери на следующее утро, когда Илья и в самом деле уехал из отеля (так и осталось загадкой, нашел он родителей или нет).

– Ну, мы пили коктейль.

– Какой?

– «Блю милк», – на удивление точно отвечала она.

– А потом?

– Потом он захотел есть, и мы пошли ужинать.

– А потом?

– Не помню, – вздохнула Маша. – Ну, он рассказывал, как он катался на «банане». Я теперь тоже хочу. А, мы домой пошли. Уже поздно было.

Я попросил к телефону Ваню.

– Ваня, – сказал я, – тебе что, все равно, что с твоей сестрой происходит?

– Я с ней не разговариваю, – раздраженно ответил он.

Нет, ему было не все равно.

Весь следующий день Маша была мрачна. Она не пошла на дискотеку. Алена не трогала ее. Еще через день Маша повела Алену за тот столик, где сидела с Ильей в тот последний вечер. Маша села на место Ильи, Алену она посадила на свое место. Маша подробно передала их разговор, сама разговаривая фразами Ильи, а Алену заставляя отвечать своими фразами из того вечера.

В основном Маша с гордостью говорила о том, какой он был голодный. Она даже заставила Алену съесть спагетти, которые ел в тот вечер он, а сама взяла дыньку, такую же, какую принес ей он. Потом она рассказала то, о чем до сих пор молчала: что он повел ее на взрослую дискотеку. Потом она заплакала.

Ваня с ними идти отказался. Он ждал их у фонтана.

В тот вечер на дискотеке, уже после танцев, когда детям начали предлагать спеть песенку (это происходит каждый вечер, и Маша каждый раз искренне возмущалась, что к ней смеют приставать с такой пошлостью), она сказала, что хочет исполнить два куплета из одной песни.

«Не смотри, не смотри ты по сторонам,// Оставайся такой как есть,// Целый мир, целый мир освещает твои глаза,// Если в сердце живет любовь», – пела Маша, и это не значило, что она не пропускает ни одной серии из сериала «Не родись красивой».

Это значило, что в ее сердце живет любовь.

Мои дети с их мамой заехали в Москву на три дня и опять улетели. Ваня с начала этого года рвался в шенген-скую зону – и вот прорвался. На «767-м» они летели на Канарские острова. Лететь, им сказали, семь часов, а на самом деле летели восемь, еще час потратив на сражение со встречным ветром. Перелет обещал стать очень тяжелым, но тут выяснилась подробность: на спинке каждого кресла оказался телевизор с 13 каналами, по одному из которых в режиме нон-стоп показывали «Аленький цветочек» и «Аленушка и братец Иванушка» (мои любимые фильмы в детстве), а по двум другим – «Ледниковый период-2» и «Пираты Карибского моря» (мои любимые фильмы сейчас).

Когда Алена рассказывала мне об этом, я замер. Я хотел услышать, что они выбрали, и боялся. Да, за полет они успели три раза посмотреть «Пиратов Карибского моря». Расстроился ли я от того, что понял: мои дети не такие, каким в их возрасте был я? Нет, я обрадовался: я понял, что они уже почти такие взрослые, как я.

Когда они вернулись из предыдущего отпуска, я встретил их в аэропорту и кроме обещанных самокатов, зеленого и розового, подарил джентльменский набор пирата Карибского моря-2: саблю капитана Джека Воробья и пистолет Джека Воробья, ремень Джека Воробья (Ване) и два парусника: корабль Джека Воробья и «Летучий голландец» с несколькими наиболее выдающимися его матросами (Маше). Ваня взял с собой на Тенерифе саблю, а Маша, конечно, двух матросов. (Мы посмотрели «Пиратов Карибского моря-2» еще перед их отъездом в кинотеатре). И все это пригодилось уже в самолете!

Ваня махал саблей и не отрывался от экрана, а Маша, вздыхая и уворачиваясь, во время третьего просмотра случайно уткнулась носом в ноутбук своего соседа, какого-то студента, который взял с собой DVD и теперь глядел свое кино, в жанре черного юмора, то есть комедию, в которой играли два негра.

Маша сказала, что она ее тоже будет теперь смотреть. Звук был только у студента в наушниках, Маша вообще ничего не понимала, но начинала громко хохотать на весь салон, показывая пальцем в ноутбук, как только замечала, что студент начинает хихикать.

Ваня так и не смог оторваться от «Пиратов Карибского моря». Алена уже разложила кресло для сна, уложила в него Ваню, но он попросил не снимать с него наушники. Алена была уверена, что он уснет через полторы минуты, но этот мужественный парень выстоял, вернее вылежал, до самого конца и готов был, кажется, подождать в этом самолете возвращения Алены с Машей с курорта – лишь бы только у него не отобрали наушники и не выключили телеэкран.

Впрочем, на следующее утро, проснувшись, он разбудил сестру и сказал ей:

– Маша, ты знаешь, мы сейчас с мамой на океан собираемся. Я тебя хочу попросить: ты не ходи с нами, пожалуйста, а то ты мне так надоела!

Маша даже не заплакала (она, очевидно, и сама испытывала что-то в этом роде), но дома все-таки не осталась.

– Мама, надень мне, пожалуйста, нарукавники, – попросила она, – и мы поплывем.

– Зачем тебе нарукавники? – удивилась Алена. – Ты же хорошо умеешь плавать!

– Мама, – сказала Маша, – я хорошо умею плавать в бассейне и в море, а в океане я плавать не умею.

Потом оказалось, что она все-таки умеет плавать и в океане.

Потом они пошли гулять по берегу и дошли до черных вулканических камней. Алена решила научить детей ходить по вулканическим камням. Они сделали два шага, и Ваня резко повернул назад. Никакие уговоры не помогали. Это был разумный мальчик. Он, услышала Алена, бормотал только два слова:

– Это ужасно.

Потом он вдруг сказал, что должен вернуться. Они вернулись. Ваня сделал еще несколько шагов по камням и так же резко повернул назад.

И в третий раз он потребовал, чтобы они все вернулись. И он опять пошел по этим камням, потом остановился и неуверенно сказал Алене:

– Мама, да тут прыгать можно!

– Нет, нельзя.

– Почему? – удивился он.

– Упадешь, – пожала она плечами.

– Ну, если хороший человек, то не упадет, – сказал он.

– Зря ты так думаешь, – заметила она и потом озадаченно передала мне этот разговор.

А мне кажется, он прав. Но ногу подвернуть может.

Отдых, на мой взгляд, очень легко довести до абсурда. Достаточно отдыхать столько, сколько отдыхали в этом году мои дети. Но им и их маме вся эта ситуация не кажется абсурдной, конечно.

Они говорят, что на это время пришлось очень уж много слишком серьезных переживаний в их жизни. Но было, конечно, и такое, когда каждый день отдыха шел за три.

Так было, когда, например, они поехали кататься на яхте «Питер Пэн». Питер Пэн – это, если кто забыл, враг капитана Крюка, мальчик, который никогда не вырастет.

На яхте вместе с моими детьми и их друзьями, двумя девочками (одна немного младше Маши, другая чуть старше Вани, то есть они одного возраста), плавали люди, которые, увы, давно выросли и даже не стыдились этого.

Это были туристы, которым осточертел остров Тенерифе, и они воспользовались услугами экскурсоводов, ибо не в состоянии были развлечь себя сами, за что и не заслуживали никакого снисхождения со стороны моих детей.

Сами себе эти взрослые люди, я уверен, тоже давно осточертели, иначе они не платили бы по Е70 за сомнительное удовольствие оказаться в компании трех девочек и одного мальчика, которым их мамы и няни пообещали свидание с настоящими китами. Эти дети так ждали этого свидания, что всю дорогу орали (а потом уже просто сипели), показывая пальцами в волны, что это не волны, а спины каких-то морских чудищ, а потом, когда им показалось, что корабль плывет на встречу с китами слишком медленно, попытались скинуть балласт за борт, а балластом оказался, разумеется, самый маленький, то есть Ваня, которого они завернули в скатерть, добытую в ресторане, и уже дотащили до кормы…

В общем, туристы жестоко поплатились за то, что попытались переложить бремя своей анимации на плечи профессионалов. К началу второго часа, когда капитан позвал наших детей, на которых он не мог не обратить пристального внимания, к себе в рубку, туристы валялись, разбросанные по полу как попало с переполненными бумажными пакетами в слабеющих руках. Штормило.

Ваня с Машей, Лизой и Дашей зашли в рубку. Капитан, увидев их, видимо, понял, что очень любит маленьких детей. Это загорелое детство с белыми бровями и такими же белыми волосами, как борода у капитана, и правда внушает чувство великого беспричинного восторга. Восторг капитана, тщательно скрытый им при помощи его бороды и общего мужественного облика, сублимировался в разрешение порулить. Он дал им порулить, вот в чем ужас-то. Это решение принял человек, которому, очевидно, нечего было терять, кроме своей работы. (Я уверен, кстати, что он ее и потерял.) Перед детьми был настоящий штурвал, который, если его покрутить, начинал крутиться. В общем, через минуту весь «Питер Пэн» крутился в океане как уж на сковородке. У туристов не было сил даже на то, чтобы заявить о чувстве своего протеста. Они просто ждали, когда все это кончится.

Потом эти дети увидели китов. И вот тут, рассказывала мне Алена, они завизжали так, как не визжали еще никогда. Мне, когда она это рассказала, стало по-настоящему страшно. Я-то могу, по-моему, представить, что это такое.

Когда я спрашивал Ваню с Машей про эту поездку, они пожимали плечами, и Маша говорила:

– Да, мы там с китами катались. А вот знаешь, как Дашу попугай заклевал!..

В общем, у них в запасе был рассказ про Лора-парк, испанский зоопарк, в котором звери живут, как я понял, в относительной неволе (или, лучше сказать, в относительной свободе). Там было очень много зверей и птиц, просто невероятное какое-то количество, в том числе и игрушечных. Девочки выбрали себе мягких попугаев, а Ваня попросил купить ему зеленую рыбку (он яростный поклонник всего зеленого). Пока он носился с этой рыбкой, не зная, где с ней поплавать, девочки начали весело бить его своими попугаями. Он помрачнел и бросился на них с рыбкой наперевес, в общем, их едва растащили, у девочек попугаев отобрали, а Ване рыбу оставили как средство необходимой самообороны.

И вот пока Ваня приходил в себя, готовясь к новому штурму, Даша увидела на ветке дерева еще две мягкие игрушки, зеленых попугаев с красными хвостами. На них вроде никто не претендовал, и она решила, что у нее все-таки еще есть шанс добить Ваню. Она схватила попугая за хвост и хотела уже как следует отхлестать им мальчика, как вдруг полуметровая игрушка ожила, развернулась и вцепилась Даше в руку.

Если бы Даша сразу отпустила хвост, попугай бы улетел к себе на ветку, да и все. Но Даша, конечно, испугалась и намертво вцепилась в хвост. Птица поняла, что эта девочка (в отличие, видимо, от других, на которых это производило впечатление) безнадежна, и, отпустив Дашину руку, которая чуть не вся ушла в клюв, стала громко звать на помощь. Вот от этого крика Даша наконец пришла в себя и разжала пальцы.

Ваня смотрел на все это со странным хладнокровием.

– А вот знаешь, папа, как я бутерброды пекла!.. – рассказала мне Маша.

Дело в том, что в ресторане Маша полюбила за завтраком плавить сыр на тостах. Самое большое, ни с чем не сравнимое удовольствие ей доставляло мгновение, когда готовый тост сам выскакивает к ней на тарелку. Каждый раз это было событие дня.

Правда, другие туристы не дожидались, пока тост выскочит сам, а брали такие щипчики, которые лежали рядом, и доставали тост этими щипчиками. Это считалось правилом хорошего тона. Маша, по понятным причинам, пренебрегала им. И вот один раз она вернулась к своему столу очень недовольная, можно даже сказать злая. Выяснилось, что за ней в очередь встала девушка, которая, когда увидела, что тост с сыром уже можно снимать, решила помочь маленькой девочке и положила ей в тарелку щипчики. Маша намек поняла и, поскольку ей уже пять с половиной лет, игнорировать его не смогла и достала тост щипчиками. Поэтому она и была теперь такая злая.

– Вот смотри, смотри, – громко сказала она, когда девушка проходила мимо Машиного стола, – вот та, в розовой юбке, щипцы мне дала. Она эту юбку уже третий день, кстати, носит!

Одним таким замечанием можно, мне кажется, уничтожить неприятеля, просто стереть его с лица земли.

Так что я, когда услышал эту историю, понял, что моя девочка еще больше повзрослела на курорте, где день, бывает, и правда идет за три.

У знакомых родилась дочка, ее назвали Олей. Маша очень обрадовалась, потому что давно хотела понянчить грудничка и меня просила посодействовать как-нибудь в этом деле. Я ей пытался объяснить, что я-то тут совершенно ни при чем, но потом, к общему облегчению, выяснялось, что речь идет о покупке еще одного бэби-берна в магазине. К каждому из них (сейчас их у Маши, по-моему, трое) Маша относится как к родному. И все-таки ей чего-то, видимо, не хватало, и количеством тут было уже не взять. Она нуждалась в новом качестве. Ей захотелось человечинки. И она ее получила.

Они поехали к Оле в выходной день. Ваня купил ей маленькие колючие розы с какой-то дурман-травой. Он говорил, что увидит Олю, подарит ей цветы и погуляет с ней. Он, очевидно, представлял себе эту встречу как романтическое свидание. В принципе он был прав. В конце концов, Ваня старше Оли всего на три года и восемь месяцев.

Но мама объясняла Ване, что Оля пока гуляет только в коляске.

– Но я могу ее хоть на руках подержать?! – возмущался Ваня.

– Не можешь, – отвечала Алена. – Ты можешь покатать ее в коляске.

Сначала они пришли в квартиру, где Оля живет с родителями. Ваня первым убежал из прихожей в комнаты и через несколько секунд вернулся оттуда с сумасшедшими глазами:

– У них тут зверь!

Пришлось потрудиться, чтобы объяснить ему, что это просто такой здоровенный кот. Ваня не соглашался:

– Я видел кота. Это не кот. Это зверь!

Он был счастлив, когда они пошли гулять, потому что хоть и привык за полчаса к коту, но все равно, по-моему, боялся, что тот отдавит ему ногу.

Правда, перед этим они еще искупали Олю. Она как могла сопротивлялась и горько плакала.

– Так, пойте ей песню, – сказала Алена, – она заслушается и замолчит.

Пока Маша думала, какую песню спеть (она знает их очень много), Ваня затянул единственную, какую знает:

На ветвях застыли птицы,
Звезды в небе не горят,
Притаился на границе пограничников отряд!

Оля, хотя и не понимала смысла песни, разрыдалась еще содержательней.

Ваня, не выдержав напряжения, вышел в прихожую и начал лихорадочно одеваться.

– Я вас на улице подожду, – бросил он выскочившей за ним Алене.

– Ты, по-моему, даже пуговицу не застегнул, – засмеялась Алена. – Ты застегнул пуговицу?

– Пытаюсь, – вздохнул Ваня.

Все-таки они вырвались потом на свежий воздух.

– Ну и когда я буду ее выгуливать? – спросил Ваня.

– Бери, вези, – сказала Алена. Он испугался и остановился.

– Нет, – сказал он. – Маша, лучше ты.

Маша, надо отдать ей должное, все это время молчала. У нее, похоже, уже не было никакого желания таскаться по двору с коляской.

– У меня же Катя, – пробормотала она. – Мне Катю пора кормить.

И она убежала со своим бэби-берном в песочницу. На самом деле, как я понял, она тоже испугалась, и гораздо сильнее, чем Ваня. Она испугалась настолько сильно, что даже боялась посмотреть на живую маленькую девочку, которая размером меньше, чем ее бэби-берн Катя. Оказалось, что разум ее не может совладать с этим фактом. Следовало признать, что она столкнулась со слишком суровой для нее действительностью.

Тем временем Ваня осторожно потрогал коляску. Оттуда не раздалось ни звука. Ваня осмелел и качнул ее. Молчание. Тогда Ваня засмеялся и покатил коляску.

– Я как кто? – спросил он Алену.

– Ты как папа, – сказала ему Алена.

– Наш папа?! – с восторгом переспросил Ваня.

– Да нет! – засмеялась Алена. – Наш папа не гуляет с маленькими детьми в колясках.

– Гуляет, – обиделся Ваня. – Он с нами гулял, когда мы были маленькими.

– Как же ты можешь это помнить? – удивилась Алена. – Ты же был тогда слишком уж маленьким.

– А я не помню, – сказал Ваня. – Я себе это представил.

Ну хотя бы в этом она не могла его переубедить.

– Я думаю, – сказала Алена, – что ты сейчас все-таки не как ваш папа. Ты сейчас как Олин папа.

Это было, по-моему, уже слишком сложно. Я бы уже половины в таком разговоре не понимал.

– А, я сейчас как Дима! – воскликнул Ваня. Дима, Олин папа, который шел рядом и вглядывался в чрево коляски так же, по-моему, опасливо, как Маша, снисходительно улыбнулся.

– Да, Ваня, ты как я, – подтвердил он.

– Как ты? – еще раз недоверчиво переспросил Ваня, словно боясь поверить своему счастью.

– Точно! – подтвердил Дима.

– Ну, тогда я пойду покурю, – пожал Ваня плечами и с облегчением присел на бордюр тротуара, приставив два пальца ко рту и шумно затягиваясь пыльным московским воздухом.

Подготовка ко дню рождения – это, конечно, больше, чем день рождения. Тем более если это не твой день рождения, а на который тебя пригласили.

Главная проблема, когда уже куплен подарок. Это же не тебе подарок, вот в чем беда-то. А ведь он мог бы быть твоим. И даже должен быть. Но не будет.

И вот, осознав это, Ваня начинает потихоньку ковырять картонную упаковку подарка. Мизинцем. Потом дырочка становится достаточной для того, чтобы начать ковырять указательным пальцем. Потом указательный палец натыкается на что-то твердое. О боже! Да ведь это именно то, что было нужно Ване всю его жизнь! Все эти долгих четыре года!

– Ваня, – спрашивает его неприступная (уже который день) мать, – зачем ты проковырял дырку в подарке для Оли?

– Мама, – говорит Ваня, – дело в том, что мне очень нужен этот подарок. А я не знал, что там лежит.

– Но ты же и теперь не знаешь.

– Я догадываюсь.

– И ЧТО?

– Там? – беззаботно переспрашивает Ваня. – Компьютер с играми.

– Ты что, на ощупь определил?!

– Нет, я слышал, как ты по телефону бабушке рассказывала. А мне будет такой подарок?

– Ну, на день рождения.

– На день рождения? А когда у меня день рождения? – 10 ноября.

– А-а, – говорит Ваня, совершенно, конечно, не представляя, когда это. – Ну хорошо. 10 ноября у меня день рождения?

– Да, – начинает терять терпение его мама (она, впрочем, и так выдержала беспрецедентно долго для себя).

– Тогда подарки можно уже сейчас нести.

– А у меня день рождения когда? – спрашивает Маша.

– 26 февраля.

– О, это очень долго, – говорит Маша. – И что, до этого никаких подарков не будет?

– Ну, еще Новый год будет. Можно Деда Мороза попросить.

– Да он тоже долго несет, – с досадой говорит Маша. – Ждешь, ждешь… А вот папа раньше в командировку поедет, пусть привезет.

Ей с мамой легко договориться об этом. Они договариваются.

– Мам, – говорит Маша, – а можно, я пока конфету съем? Это будет хороший подарок.

– Зачем тебе сейчас есть конфету? – говорит Алена. – Ты еще не ужинала.

– Да просто сладкие слюни хотела попить, – объясняет Маша.

Ну, тут я, конечно, уезжаю в командировку. Это изнурительная длительная командировка – сначала в Сочи, потом в Париж. Все очень непросто. Дети взрослеют и скучают уже по-настоящему. А я повзрослел еще раньше их.

– Ну вот, – говорит Ваня, – куда папа, туда Путин. Куда папа, туда Путин.

– Да нет, – говорит Алена, – все наоборот. Куда Путин, туда папа.

– Да, – соглашается Ваня. – Путин в бассейн – и папа в бассейн. (Этого, между прочим, вообще не было.) Путин на мост – и папа на мост. (А это, кстати, произошло только два дня назад.) Вот так никак они не могут друг без друга. Как иголочка без ниточки.

Алена утверждает, что онемела, когда услышала это поразительной силы сравнение. Она не ожидала такого от четырехлетнего мальчика, пусть это был даже ее собственный сын (то есть, видимо, тем более не ожидала). Она ничего даже толком не ответила.

А продолжение было такое: Маша сама позвонила мне по просьбе Вани. Да, она уже научилась сама звонить по телефону.

– Ваня интересуется: ты привезешь подарок? – спросила она.

– А тебе самой это, можно подумать, неинтересно?

– Можно подумать, интересно, – старается не засмеяться Маша.

– Привезу, – говорю я. – Конечно, привезу.

– А ты откуда привезешь?

– Из Парижа.

– О, тогда костюмчик, – радуется Маша.

Она говорит это, потому что очень давно, когда ей было два с половиной года, я привез ей из Парижа уникальный костюмчик. Уникален он тем, что она носит его до сих пор и он не кажется ей мал. Юбочка с каждым месяцем выглядит все убийственней, а на рукавах жакета есть длинные белые манжеты, которые Алена когда-то догадалась отогнуть, тем более что они не были даже схвачены нитками.

Два дня в Париже я получаю от Маши телефонные звонки (я не удивлюсь, если начну получать эсэмэски) и наконец, не в силах уже больше говорить, что у меня пока нет времени на поиски костюмчика, говорю, что купил. Я таким образом мобилизую себя к тому, чтобы и в самом деле бросить всю эту бессмысленную суету и пойти искать костюмчик.

Но все-таки времени на него не остается. И я еду домой и думаю о том, с какими глазами я переступлю его порог. Правда, очень поздно, и есть надежда, что они заснули. Но они, конечно, не спят. Ваня тоже ждет подарков. У меня есть пара неубедительных сувениров, но у меня нет костюмчика.

Ну да, они не спят. Я искренне ненавижу себя и говорю им, что все хорошо и что костюмчик вот-вот будет.

– Ура! – кричит Маша. – А где он?

– В сумке, – отвечаю я, и мне кажется, что вот в таком состоянии люди стреляются, если они, конечно, порядочные люди. Впрочем, я за свою жизнь могу совершенно не беспокоиться, ибо я, как выяснилось (можно тешить себя иллюзией, что только сейчас), такого рода человеком не являюсь.

– Пап, а сумка-то где? – шепотом спрашивает Маша.

Мне в этом голосе слышится сострадание. Мне кажется, что она уже все поняла и уже жалеет меня, потому что понимает, что мне придется врать и дальше.

– Ну, где… – вздыхаю я.

– В Японии? – уточняет Ваня.

– В Японии?! – переспрашиваю я.

– Сумка в Японии? – терпеливо переспрашивает Ваня.

– Почему в Японии? – переспрашиваю и я.

– А в Париже перепутали, и наша сумка с подарками в Японии, – рассказывает Ваня. – У Андрюши тоже так было, когда он с родителями в Париж ездил. Наша сумка в Японии, Маша! Папа, а что такое Япония?

Я рассказываю. Они увлекаются и даже как будто забывают о том, с чего все началось, хоть это и кажется мне невероятным.

Потом они уже засыпают, и Ваня говорит мне сонным голосом:

– Папа, а ты знаешь, что Андрюша потом сумку из Японии получил?

Наутро я еду в ГУМ, иду в небольшой амбициозный детский магазин, выбираю сумку и сгоряча набиваю ее костюмчиками, джемперочками и джинсиками так, что она еле закрывается. Я утешаю себя тем, что я же все-таки в этот раз не соврал. Они же сами все это сказали.

– Какая-то легкая сумочка… – подозрительно шепчет Маша, лихорадочно расстегивая «молнию». – А-а-а!..

Мы собирались в кино. Дети копошатся безумно долго (имеют право, если подумать). Я в какой-то момент спросил их, конечно, можно ли делать все то же самое, только в два раза быстрее. Потом еще раз спросил. Маша все равно не расслышала и переспросила Ваню, чего я хочу.

– Да ничего, – сказал Ваня. – Да это наш Кузенька с жиру бесится.

По-моему, дело в сказке было так. Жил домовенок Кузя. Его похитила Баба-яга, чтобы у нее жил в доме домовенок. Но она пожалела об этом. Она уже через пару дней готовила ему ватрушки, а он требовал, чтобы это были пирожки, потому что он не любит ватрушки. Ну, он и дальше голосил все время. И когда сорока прилетела как-то к ним, она спросила:

– Это кто у вас орет-то?

– Да это наш Кузенька с жиру бесится, – говорит Баба-яга.

Вот это Ваня и вспомнил.

Мне ничего адекватного вспомнить не удалось.

Потом мы приехали в кинотеатр. До сеанса был еще час. Мы заказали еду. Пока мы ее ждали, Ваня, сидя за соседним столиком, делился с Сашей и Леней последними основными событиями в своей жизни.

– А я вчера съел две пачки конфет, и все конфеты разноцветные! – сообщил он.

– Не может быть! – ахнул Саша.

– Две?! – переспросил Леня.

– Две, – повторил Ваня.

– Маша, это правда? – спросил Саша Машу. Маша подтвердила.

– А откуда Ваня взял две пачки конфет? – спросил Саша Машу.

– А нам папа привез из командировки, – сказала Маша. – Одна пачка моя была, между прочим.

Я понимал, что сейчас творится в душах Саши и Лени. Дело в том, что родители держат этих детей в такой строгости, что они не пьют колу, не едят чипсы (у них, по-моему, аллергия на все вредное) и вообще очень хорошо воспитаны. Они не стали бы есть и этих конфет. Я уверен – ни одной. А уж целую пачку конфет… А уж две… Нет, две пачки конфет – это кошмарный сон Саши и Лени.

И вот теперь перед ними сидел мальчик, который съел две пачки разноцветных конфет.

– Ваня, ты правду говоришь? – еще раз тихо спросил Саша у Вани.

Ваня опять подтвердил, уже нехотя. Он стал терять интерес к этой теме. А у Саши с Леней он только стал появляться.

– Папа, – обратился Саша к своему папе, – Ваня говорит, что съел две пачки конфет. Это правда?

– Не знаю, – пожал плечами Сашин папа. – Вообще-то зачем Ване врать?

– А ты спроси у его папы, – попросил Саша. Сашин папа спросил у меня, правда ли это. Я сказал, что правда, за которую я отвечаю, состоит в том, что я привез детям две пачки конфет и они, судя по рисунку на упаковке, действительно были разноцветными.

– Спросите, пожалуйста, у Вани, – умоляюще сказал мне Саша, – правда это или нет.

Я вдруг понял, что для него это вопрос жизни и смерти. Он должен был понять, правильно ли он жил все это время. Он мог еще успеть, если это окажется правдой, что-то переосмыслить в своей жизни. И в его представлении я был, наверное, единственным человеком, кому Ваня мог сказать всю правду.

Я спросил Ваню, правда ли это.

Ваня долго молчал.

Потом сказал, или нет, буквально выдавил из себя:

– Нет, неправда.

– Это неправда! – воскликнул Саша. – Неправда!

– Как неправда? – хором переспросили мы с Машей.

– Одна красненькая куда-то закатилась, – сказал Ваня и разревелся.

Мне понравился Ванин день рождения. Были Алиса, Саша, Леня, Маша… Хороша была эта Маша, да не наша. Но наша тоже была. Пираты появились в какой-то момент в квартире. Пират и пиратка. Они залезали во все углы и искали бедных детей, которым, конечно, было где спрятаться от них, потому что чья это была, в конце концов, квартира? Ваня потом со смехом рассказывал мне:

– Папа, они нас знаешь где искали? Под ковром!

– Ты не видел, – говорю я, – что они вас еще и в холодильнике искали.

– Папа, – после долгого раздумья сказал Ваня, – по-моему, это были какие-то глупые пираты.

В голосе его сквозило сожаление, что такие еще до сих пор встречаются на просторах Мирового океана.

В результате пираты все-таки дали детям жару. Но и дети им тоже. Надо сказать, что пираты – это больная тема для наших детей. Они посмотрели в кинотеатре «Пиратов Карибского моря-2» – и заболели. Боюсь, это хроническое. Ваня ходит по дому и в детский сад в красной бандане Джека Воробья, до зубов вооруженный пистолетами Джека Воробья и саблей Джека Воробья. Машин бэ-би-берн Катя давно носит только платье, которое носила Элизабет, и оно уже застирано так, что и правда напоминает платье Элизабет по окончании поисков клада на острове.

Пару дней назад к ним уже приезжали пираты. В холле нашего многоквартирного дома был детский праздник в связи с Ваниным днем рождения, и Джек Воробей с Элизабет заглянули, так сказать, на огонек. Там тоже все было, видимо, ураганно, ибо сразу после праздника, когда я приехал, измученными выглядели не только пираты, но даже и два десятка окружавших их детей. Никто, конечно, не замечал меня, стоявшего в куртке посреди холла и старавшегося разглядеть среди пиратов, скручивающих из надувных колбасок каких-то собачек и кошечек, и детей, отчаянно тянущих к ним свои тоненькие ручки, хоть что-нибудь более или менее родное. Потом Ваня дернул меня за рукав куртки и тихо сказал:

– Папа, идем домой.

Так на глазах взрослеющий сын пытается увести на глазах пьянеющего отца из плохой компании, стараясь просто попасть ему на глаза – чтобы стать живым немым укором: «У тебя же дети, пап. Чем мы-то виноваты, а?»

– Ваня, здесь же еще даже музыка играет, – сказал я. – Веселье тут, по-моему.

– Пойдем, – повторил он.

– Надувных собачек дают, – вздохнул я.

– Нам туда, – сказал Ваня.

Он показал кивком головы куда-то по направлению к лифтовому холлу – и я все понял. Абсолютно все.

У двери лифта стояли две тележки, доверху набитые подарками. Такие тележки бывают в супермаркетах. В нашем доме они облегчают жизнь по дороге от машины до лифта. И вот две тележки были, повторяю, доверху набиты подарками. Детей-то на день рождения пришло прилично.

И вот я понял, почему Ваня уходит, не прощаясь, не дожидаясь окончания этого светлого праздника, а также я понял, зачем ему, собственно говоря, нужен я. Он дотащил тележки до лифта и не смог затащить их внутрь.

– Папа, идем! – сказал он, подбежал к одной тележке и вскочил на нее, как будто на подножку уходящего поезда.

Мы зашли в квартиру и разгрузили обе тележки. Ну да, оно того стоило.

– Ваня, – говорю, – ну видишь, как все хорошо. Никто у нас теперь все это не отнимет. Это все теперь наше.

– Это мое, – улыбнувшись, поправил Ваня.

– Ну да, твое, – с сожалением согласился я. – А теперь, может, вернемся к детям, товарищам твоим? Торт-то еще не съели.

Не хотелось бы этого говорить, но следует смотреть правде в глаза. Он глядел на меня как на идиота.

Ну, и конечно, когда я спросил Машу и Ваню, кого бы они хотели видеть на следующий день у себя дома в качестве guest stars для продолжения банкета, они потребовали опять пиратов.

– Давайте только не Джека и Элизабет, – предложил я, – а каких-нибудь обычных простых пиратов позовем.

– А они нас разрисуют? – с сомнением спросила Маша. Я узнал: разрисуют.

– И даже фингалы вам под глаз поставить могут. Хотите? – спросил я, зная, конечно, ответ.

– Да! – крикнул Ваня.

– Ни в коем случае, – быстро сказала Маша.

– Почему? – спросил я.

– Потому что я буду Элизабет.

Так участь их и была решена. Когда подъехали Саша с Леней, в доме уже не было ни Вани, ни Маши. Сашу с Леней встречали четырехлетний Джек Воробей и почти шестилетняя Элизабет. И клянусь, это была самая прекрасная Элизабет изо всех, каких вы только можете себе представить.

Пятилетний Саша кроме огромного желтого трактора подарил Ване свое новое стихотворение:

Осень наступила,
Стало холодать,
Снега навалило,
Хочется в кровать.

В этот день он отошел от острой публицистики, к которой был склонен еще пару дней назад («Американские солдаты роют яму без лопаты», – писал он днем раньше).

От Алисы Ваня получил робота. Когда уже поздним вечером робот продемонстрировал только, если не ошибаюсь, часть своих возможностей, Ваня похвалил его:

– Робот, ты что, сам стреляешь? Ну, мы от тебя такого не ожидали.

Не наша Маша подарила нашей костюмчик, а Ване – роскошный замок, во дворе которого мог, по-моему, затеряться даже желтый трактор.

Они все сначала искали карту с кладом, потом тыкались с этой картой во все углы этой небольшой, в сущности, квартирки. Они были увлечены и, по-моему, где-то даже подавлены величием дела, которому посвятили этот день, – и вот наконец они нашли клад.

– Ваня! – крикнула Маша. – Я нашла! Это мой клад!

Ваня внимательно поглядел на нее. Так Джек Воробей глядел на капитана Барбоссу перед тем, как выпустил в него все пули из своего знаменитого пистолета.

Маша притихла.

Потом, после того как пираты исчезли так же таинственно, как и появились, дети долго ели золотые шоколадные монеты из сундука, сварливо споря, кому достанется последняя, а потом Маша попросила поставить им мультик с «Барби и Пегасом». Я поставил – и это было большой ошибкой, потому что, как выяснилось, всем гостям было уже пора и все уже куда-то опаздывали.

Но дети-то только расселись поудобнее. Им надо было как-то объяснить, почему для них включили мультик, а потом выключили. И объяснить это было невозможно. Алиса обиделась настолько сильно, что даже не заплакала и стала молча напяливать ботинки. Не наша Маша (а по большому счету тоже, конечно, наша) обиделась не настолько сильно – и поэтому разрыдалась.

Мне в голову пришла счастливая идея. Я подозвал нашу Машу и попросил ее:

– Давай подарим Маше диск с «Барби и Пегасом».

– Никогда, – твердо сказала Маша.

– Я тебе два других куплю, – сказал я.

– Хорошо, – быстро ответила девочка.

Я отдал не нашей Маше диск. Она перестала плакать и несмело улыбнулась. Жизнь снова повернулась к ней своей светлой стороной.

Но тут плач послышался снова. Точнее, это был тоненький вой. Так воют осетинские профессиональные плакальщицы. Плакала Алиса, надевшая башмаки. Она перенесла выключенный телевизор, но не перенесла вот такого вероломства. Я подбежал к стойке с дисками и, к счастью, нашел там еще одну историю про Барби. Диск назывался «Мермедия». Я помчался с ним к Алисе. Через секунду я увидел улыбку и на ее лице. Через две оно все светилось счастьем. При этом на щеке ее еще блестела слезинка, которая уже совершенно никакого отношения к происходящему не имела. И даже было непонятно, откуда она могла тут взяться.

Но тут раздался тяжелый сдавленный стон из горла Вани. Он осознал, что в день рождения лишился сразу двух фильмов. Пусть и про Барби, но все-таки это были полноценные мультфильмы.

– Ваня, – сказал я ему на ухо, – с меня три маленьких пирата на большой корабль, который я тебе подарил на день рождения. У тебя же там катастрофически не хватает матросов.

– Нет, – прохрипел он сквозь очередной стон. – Пять.

Когда мы прощались, никто у меня не плакал. Скорее все улыбались.

– Да ты Песталоцци, – сказал мне мой товарищ. В лучшем случае Макаренко, подумал я.

Маша решила научиться кататься на роликах. Ваня тоже решил, и даже один раз покатался. С тех пор он не любит кататься на роликах.

Есть одно заведение в одном подмосковном городке с магазином, боулингом, роллердромом и баром, в котором фирменным блюдом является пирожное «тирами-су». И я пробовал объяснить им, что «тирамису» – это желе такое, а не пирожное, и чтобы они не позорились, а называли его, например, «пирожным в глазури», но они не хотят меня слушать – и правильно, если разобраться, делают, ибо в том, что в этом заведении «тирамису» является пирожным, и состоит фирменность десерта.

Но роллердром у них хороший. Можно, конечно, сказать, что на роликах лучше кататься на улице, но это же не так. И дело не в том, что на улице грязно, идет дождь и едут машины, и не покатаешься под музыку, и негде присесть обессиленному человеку. Дело, главное, в том, что дети у некоторых же есть.

Ваня оказался человеком очень практическим. Он понял, что учиться кататься на роликах – дело очень хлопотное и неблагодарное. И что десять тысяч раз упадешь, прежде чем научишься, и что однажды можно вообще не встать. Он так и сказал, сделав вместе со мной пару кругов по роллердрому:

– Я больше не хочу, папа. Я могу упасть, удариться головой и умереть.

Мне было этого достаточно, чтобы схватить его под мышки и потащить к выходу. Вот это ему, кстати, очень понравилось. Он сразу поставил ноги ровно, весь как-то подтянулся, сложился – и получилось, что я его везу. И он даже попросил меня сделать еще пару кругов, и говорит, что он научился кататься на роликах. Он считает, что это и называется теперь «кататься на роликах». И этого умения ему достаточно. Он же знает, что он умеет, если что. И если кто-то спросит, он скажет, что ролики – да, это любопытно, но в жизни есть и более интересные занятия. Например, можно поиграть в пиратов Карибского моря.

Маше некуда было отступать с самого начала. Ей не оставила выбора Лиза. Лиза не только рассказала Маше, что она умеет кататься на роликах (не исключено, конечно, что примерно так же, как Ваня), но еще и показала, как надо кататься. И Маша как-то вечером после детского сада сказала мне, что она научилась кататься на роликах.

Я, конечно, сразу насторожился. Я предполагал, что в жизни моих детей без меня могут происходить какие-то важные события – но не настолько же масштабные. Впечатление, которое я испытал, услышав это, было сродни тому, которое я испытал, когда услышал в машине, что Маша за моей спиной прочитала вывеску на Тверской: «Эс-ка-да».

Это ее то ли няня научила читать, то ли в детском саду. Маша теперь неплохо читает уже и даже пишет, правда, все равно хуже, чем ее подружка Алиса, которая старше Маши на полгода и про которую я тут в связи со всем этим тоже не могу не рассказать.

Дело в том, что Алиса научилась не только читать и писать, но и играть в крестики-нолики. И уговорила сыграть с ней маму – в редкие минуты встречи двух этих любящих сердец (обе редко бывают дома – но по уважительным причинам).

И вот они сыграли, а потом девочка убежала записывать свои впечатления об этой игре в свою комнату. Она, можно сказать, ведет теперь дневник, в который записывает все непосредственные впечатления от своей быстротекущей жизни. И вот она записала и это и прибежала к маме обниматься. А мама говорит:

– Дочка, давай почитаем вслух, что ты написала. Мама ведь радуется от того, что дочка научилась писать еще до школы, да еще так быстро.

– Конечно, мама! – кричит Алиса.

И мама с выражением читает следующее: «Мама дура праиграла мне в крести кинолики».

Алиса, услышав то, что она написала, начинает рыдать. Она страшно расстроена, потому что она не хотела обидеть маму. Она просто написала то, что думала. Мама тоже с трудом, конечно, сдерживается от рыданий.

– Мама, я не хотела!.. – плачет Алиса, убегает к себе к комнату и минут через пятнадцать выбегает с другим листком бумаги.

Ее мама читает: «Мама извени меня что я написала что ты дура что праиграла мне в крестики нолики». То есть девочка осталась при своем мнении. Но все-таки я доскажу историю про ролики.

– Ты, Маша, когда научилась кататься на роликах? – раздраженно спросил я ее, узнав эту новость.

Главное, я понимал, что ни няня ее не могла научить, ни в детском саду не могли. Читать и писать могут научить, но не на роликах же кататься. Есть все-таки еще то, что осталось на долю настоящих мужчин. Да, я умею кататься на роликах, и Поклонная гора – не чужое для меня место.

– Вчера, – рассказала Маша. – Меня Лиза же научила.

– А вы где и когда с ней катались?

– Да нет, она мне показала, как надо ездить на роликах. Вот так делаешь руками и вот так ногами. Так что, папа, я уже умею кататься на роликах.

– Так, может, тебе тогда и не надо на роллердром? – спросил я. – Ты же уже умеешь.

– Нет, надо, – ответила она. – Просто покататься сходим.

И вот она встала на ролики, оттолкнулась. Она категорически отказалась от моей помощи. Она сразу упала. Она вскочила и снова пошла. Она прошла на роликах целый круг, держась только иногда за металлический поручень. И еще один круг. И третий. После этого она скорректировала свою позицию:

– Папа, – сказала она, – ты видишь, что я хорошо хожу на роликах?

– Да, ходишь ты уже хорошо, – согласился я. – Но на роликах надо кататься.

И я объяснил ей как. Я долго объяснял. Я катался вместе с ней. Я устал. Она все время падала и вставала. Я был поражен, вообще-то.

– И руки! – кричал я. – Руки не держи вместе! Маши руками!

– Папа, я уже умею кататься на роликах? – спросила она меня наконец с вопросительным выражением на лице и в голосе.

Я по-честному был ею восхищен и сказал:

– Кататься умеешь. Но ты должна летать на роликах.

– Летать?

Она задумалась.

Потом я с Ваней, который, как мне хотелось бы думать, истосковался по мне, поднялся наверх, в зону кинотеатра, где мальчик сдержанно попросил купить ему попкорна. На самом деле он истосковался, конечно, по попкорну. Насчет этого с самого начала не должно было быть иллюзий. Но они были.

Когда мы вышли на улицу, Маша вместе с мамой уже стояли возле машины.

– Папа, не садись в машину, – предупредила Маша. – Нам еще надо кое-что сделать. У тебя есть триста рублей? А то мама сказала, что нее нет триста рублей.

– Есть, – обреченно сказал я.

– О! – обрадовалась она. – А триста рублей – это много?

– Пустяки, – сказал я. – Не стоит беспокоиться. Мы уже подходили к отделу с детскими игрушками.

– Вот эти крылья, – сказала Маша. – Триста рублей.

Я увидел большие розовые крылья феи в прозрачной хрустящей упаковке. Они были размером с Машу. И правда, триста рублей для таких крыльев – пустяки.

Я не торговался с Машей и сразу купил ей эти крылья, хотя можно было бы попробовать договориться, что она тогда ляжет сегодня спать раньше половины первого ночи и еще Ваню уговорит, и ей ничего не оставалось бы, кроме как согласиться. Но я не торговался.

Мы купили, вышли на улицу.

– Все, папа, я умею летать, – сказала Маша, держа в руках крылья. – Ты же говорил.

А я как-то и не подумал.

Все труднее в нашей жизни решается проблема детского сна. От этого не решается не только проблема взрослого сна. От этого вообще много других, гораздо более серьезных проблем. Причем некоторые из них могут не решиться, по-моему, уже никогда.

С мальчиком что-то происходит. Я толком не могу разобраться, что именно, у меня на это просто нет времени, но вдруг я понимаю: черт возьми, надо же в это вмешаться.

Потому что полночь, половина первого, час ночи – они не спят. У них очень много дел. Маша пишет письмо Деду Морозу. Она впервые в жизни делает это сама. Я прихожу домой в уверенности, что они спят, а Маша подбегает ко мне с криком:

– Смотри, я написала Деду Морозу!

Я беру листок и вижу: красным карандашом большими, даже слишком, буквами написано слово «САНИ».

– Зачем тебе? – спрашиваю я. – У тебя же есть.

Оказывается, ей для себя ничего не нужно. И не потому, что у нее все есть. Просто есть те, кому это нужнее. У Маши на руках три бэби-берна, и на троих нужны хотя бы одни сани.

– Маша, послушай, – говорю я, – это все неправильно написано.

И если до этого в Машиных глазах был хотя бы туман, намекающий на то, что не за горами то время, когда она будет готова отойти ко сну, то после моего вопроса весь этот сон, который и так под большим вопросом, вообще, как говорится, рукой сняло.

– Почему? – спрашивает она, и недоумение в ее голосе граничит с очень серьезной обидой.

– Потому что Дед Мороз не заслуживает такого, – говорю я. – Потому что как это – «сани»? Что – «сани»? Ты вообще кому письмо пишешь?

– А как надо? – примирительно спрашивает Маша, и я понимаю, что она сейчас решила не обижаться, а пройти через это и сразу двинуться дальше, потому что важнее всего остального получить сани для Кати, Вани и Маши.

– Ну, не знаю, – неуверенно говорю я, потому что последний раз сам писал такое письмо довольно давно. – Наверное, надо начать так: «Дорогой Дед Мороз!» И дальше попросить его, а не то что: «Сани!» Он вообще может обидеться. Имеет право.

Маша ушла к себе к комнату и долго писала письмо Деду Морозу. Уже совсем никто не думал о том, что им надо спать, даже я. Потом она вышла и протянула мне этот листок.

«Уважаимый Дед мороз приниси мне пожалуйста сани для моих кукол я тибе аткрою Маша».

Меня сначала больше всего удивило, что она правильно написала слово «пожалуйста». Но я сразу выяснил у нее, что это слово ее специально учили писать и в детском саду, и няня.

Тогда меня больше всего удивило, что она назвала Деда Мороза «уважаемым».

– Я же тебе сказал, что он «дорогой», – сказал я. – Почему ты написала, что «уважаемый»?

– Потому что я его уважаю, – ответила Маша. Ваня подошел к нам и посмотрел, что тут у нас происходит.

– Я тоже хочу написать Деду Морозу, – как-то глухо сказал он.

Я хотел спросить, умеет ли он писать, но потом понял, что не должен этого делать.

– Ну давай, – говорю. – Что ты, кстати, хочешь у него попросить?

– Сначала напиши, что он «уважаемый»! – крикнула Маша. – А то он не даст!

– Хорошо, – кивнул мой четырехлетний мальчик, взял в руки бумагу, фломастер, задумался и вздохнул.

Я понял, что он, конечно, не знает, как пишется слово «уважаемый». До сих пор Ваня мог написать только четыре слова (зато каких): «мама», «папа», «Ваня», «Маша».

Я посмотрел на него и с жалостью подумал, что это тупик. Нет, чувство, которое я сейчас испытывал к нему, было даже выше жалости. Это была тоска.

– Папа, – спросил меня Ваня, – кстати, как пишется буква «у»?

Ключевым здесь было слово «кстати». Я показал.

– А как пишется буква «вэ»? – поинтересовался Ваня.

– Ваня, – неприятно поразилась Маша, – я не спросила у папы даже, как пишется буква «жэ»!

Ваня даже не обратил на нее внимания. Он перерисовывал букву «вэ». Он, наверное, понимал, что может заставить написать меня так все слово. Но он хотел сам написать это письмо.

К концу этого слова он очень устал. Он раскраснелся. Кончики пальцев, когда он выводил буквы, белели от напряжения. Но он дописал это слово. Дальше надо было писать «Дед Мороз».

– Все, больше не могу, – признался Ваня.

– Ну ладно, в следующий раз допишем, – сказал я. – Вам все равно надо спать.

– Нет, сейчас! – прошептал Ваня. Надо было что-то делать.

– Ну ладно, – сказал я. – Поставь здесь восклицательный знак. Дед Мороз поймет. Главное, что ясно: вы с Машей его уважаете.

Я посмотрел на то, что у нас получилось: «Уважаемый!»

Так к человеку в темном переулке обращаются хулиганы, прежде чем избить его до полусмерти.

– Ну вот и хорошо! – бодро сказал я. – А теперь – спать!

– Папа, – сказал Ваня, – а как же он узнает, что мне подарить?

Я содрогнулся, представив себе, что мы все-таки вынуждены будем это сейчас писать.

– Так… – сказал Ваня.

И через несколько секунд он нарисовал рядом с этим словом домик.

– И что? – спросил я. – Ты что, хочешь, чтобы он подарил тебе домик?

– Ну да, – сказал Ваня. – Конечно. Он мне очень нужен.

И он искоса посмотрел на Машу. Я понял, для чего он ему нужен. Ему необходимо время от времени побыть одному.

– А, ну ладно, – сказал я, не веря, что все так счастливо закончилось. – Я думаю, Дед Мороз поймет. Теперь будете спать?

Они заснули все-таки позже, чем я. Я-то, выкрутившись из всех сложностей этого вечера, заснул сразу и с большим облегчением.

И только утром я подумал о том, что самая глобальная сложность только появилась в моей жизни.

Я подумал о том, что это за домик должен принести Ване Дед Мороз.

Я не знаю, я не понимаю, почему они, которые встают в половине восьмого утра, не хотят засыпать в час ночи. Я вообще-то не укладываю их, поэтому я уверен, что если делать это как надо, то в 10 вечера они будут спать мертвым сном. У них просто не будет другого выхода.

А так я слышу, как их мама говорит им:

– Так, выключаем свет, подставляйте ладошки, сейчас придет Оле-Лукойе, положит вам в ладошки сон, и вы уснете.

Лично я бы сразу нашел что ответить. Можно, например, сказать, что Оле-Лукойе промахнулся и положил сон мимо ладошек. Или можно сказать, что щель между ладошек была слишком широкой и сон проскользнул в нее так же быстро, как капелька соленой воды скользит иногда по щеке. Можно еще что-нибудь придумать, чтобы побороть врага его же оружием и не спать, когда не хочется.

А можно сделать так, как поступил Ваня.

– Мама, – сказал он, – ты каждый вечер рассказываешь одно и то же. Придумай еще что-нибудь.

Этого было достаточно, чтобы Алена хлопнула дверью – причем у них перед носом, так как оба тут же, конечно, вскочили.

Но главное вот что: человек, который намерен уложить детей спать, и правда становится их врагом. У меня тоже был случай убедиться в этом, и не один. Я ведь видел эти беспомощные попытки уложить детей, заканчивающиеся успехом, который только с большой натяжкой можно назвать безоговорочным: они падали в кровать, только когда у них полностью заканчивались силы. Причем только они сами в состоянии измотать друг друга.

Так вот, я наконец решил показать класс. На прошлой неделе я застал Ваню развалившимся на ступеньке лестницы. Ему уже давно маловато этой ступеньки, но все-таки если постараться, то можно, поджав ноги, лечь на пути отца.

И он, конечно, прикрыл глаза.

– Иван, – сказал я, – ты знаешь, что ты должен делать.

Глаза-то он открыл. Ему очень не понравилось, что я назвал его Иваном. Но на войне как на войне.

– Я не пойду спать, – твердо сказал он.

– Не пойдешь? – переспросил я. – А я думаю, что пойдешь. Я сейчас посчитаю до трех, и ты пойдешь. Я начинаю считать.

Я не представлял, что я буду делать, если я досчитаю до трех, а он не пойдет. Я бы, наверное, что-то придумал. Но мне бы очень не хотелось.

Но он встал еще на счете «два». На счете «три» он лежал в кровати. Было тихо. Маша, кажется, заснула еще раньше.

Я осторожно спустился вниз и с облегчением занялся каким-то неотложным делом, которое откладывал уже пару месяцев. Эта легкая победа даже как-то обескуражила меня. С другой стороны, я еще раз убедился, что детей нужно и, главное, можно очень рано укладывать спать.

Прошло часа два. Потом еле слышно скрипнула ступенька. Кто-то сделал пару неуверенных шагов по лестнице и замер. Я подумал, что все это мне показалось, потому что еще минут десять после этого снова была полная тишина. Потом я снова услышал какой-то интершум. Я поглядел на лестницу. Вроде никого.

И в этот момент я услышал этот громкий, на пределе возможного страдальческий голос:

– Ты испортил мне все утро!

Ваня выкрикнул туда, вниз, всю свою боль, не пожелав снизойти до меня, ибо на лестнице в зоне моей видимости не показались даже его ноги.

Почему-то именно все утро я ему испортил. Он, наверное, все эти два часа думал, что мне сказать. Может быть, он сначала хотел сказать, что я испортил ему всю жизнь, но потом посчитал до десяти (он это уже умеет) и успокоился.

Потом мне стало понятно, что он хотел остаться человеком после акта насилия, совершенного по отношению к нему. И он не уронил своего достоинства после того, что сказал. Он просто гордо удалился к себе в спальню, забрался на второй этаж своих нар (на первом по-прежнему спала хорошая девочка Маша) и мгновенно уснул беспробудным сном человека, сделавшего в этот вечер свое дело.

На следующий вечер все повторилось. Да, по-прежнему все понимали: это война. И Ваня, придя из детского сада, занялся строительством баррикад. Он стащил со второго яруса своей кровати два толстых матраса длиной метр восемьдесят (и я до сих пор не понимаю, как это ему удалось) и сложил их друг на друга в ванной комнате, между душевой кабиной и умывальником. Туда же он перетащил две подушки и перестелил белье. Все это он сделал за те пять минут, пока уходила няня и приходила Алена. Он ждал этой паузы весь день. Он все рассчитал.

Алена не смогла ничего сделать. Он встал на входе в ванную комнату грудью. У двери лежал меч. Еще два меча и один пистолет лежали прямо на одеяле. Не нужно и говорить, что еще один пистолет был у него в руке. И это была не пустая угроза: пистолет был водяной.

Алена отступила. Она была так потрясена, что ничего не сказала ему. Все это она сказала мне. Я не поверил. Я поднялся и увидел все своими глазами. Ваня стоял с перекошенным лицом с пистолетом в руках и готовился нагнуться, чтобы в любую секунду подхватить меч.

Но это ему не потребовалось. Я, тоже потеряв дар речи, спустился, чтобы обдумать план действий.

Ну, у меня было не так много вариантов. Можно было сказать, что если он не ляжет спать, то они не пойдут завтра на каток на Красной площади встречаться с Дедом Морозом, который будет раздавать новогодние подарки. Но это было бы слишком жестоко. Кроме того, это могла услышать Маша, которая полюбила этот каток всей своей беззащитной детской душою даже больше, чем рол-лердром в одном городке на краю Московской области. Она ходит на этот каток по три раза в неделю, знает в лицо всех инструкторов, занимающихся в центре катка такими же, как она, беспомощными детьми… И эти инструкторы, впрочем, ей уже почти и не нужны, потому что они уже научили ее, на мой взгляд, здорово кататься и без их помощи… И вот если она бы услышала, что из-за Вани может сорваться завтрашнее ледовое представление на Красной площади… Нет, об этом лучше бы даже и не думать. Мир еще не знал такого оголтелого отношения к детям. Меня можно было бы судить за преступление против человечности, и я бы, надеюсь, отказался от адвоката и не стал бы защищать себя сам.

Обо всем этом я думал, размышляя, как достать Ваню из ванной.

Ну, я придумал. Я взял Ваню на руки, перенес его в спальню и положил к Маше. Все произошло слишком быстро. Он не успел сделать ни одного выстрела.

– Кто встанет, тот будет иметь дело со мной, – сказал я и вышел.

Я думал, он заплачет. Но он промолчал. Это мне очень не понравилось. Минут через десять я поднялся, чтобы проверить, как там. Очень неспокойно было у меня на душе. Впрочем, я понимал, что в этой квартире страдают сейчас все, кто не спит, в том числе Алена.

Поднявшись, я услышал какое-то приглушенное бормотанье. Кто-то что-то кому-то глухо выговаривал: «Ду-ду, ду-ду». Что-то такое я себе сразу представил: «Нельзя так просто сдаваться, сестра, мы должны сопротивляться, да кто он такой, в конце концов…»

Я решил, что сейчас или никогда. Или я, или он. Надо было закончить все это здесь и сейчас. Я распахнул дверь в их спальню и спросил… Что же я спросил? Нет, не то что: «Кто здесь?» Нет, я сказал самое глупое из всего, что мог:

– И что?! – спросил я.

Ну, это было примерно так: «Кто тут против меня?» Ваня промолчал.

– Папа, – звонко, особенно для такого времени суток, произнесла Маша, – Ваня сказал, что…

– Подожди, Маша, я сам скажу, – вздохнул Ваня. – Я сказал…

Он замолчал. Ему было трудно повторить это. Я уже, честно говоря, не очень-то и хотел это услышать. Если он так долго готовился, то это, очевидно, требовало особого мужества, а значит, еще больше мужества требовалось, чтобы услышать то, что он собирался сказать.

– Я сказал… – повторил Ваня. – Я сказал: «Маша, от папы исходит зло».

– А ты что, Маша? – пробормотал я.

Я был убит просто. Раздавлен. Я думал только об одном: за что?

– А я ничего, – сказала Маша. – Ты же вошел.

– Ваня, – спросил я, – это все, что ты сказал?

Он помолчал, потом добавил:

– Нет, не все.

– А что еще?

– Он сказал… – осторожно начала Маша.

– Я сказал: «Надо что-то делать», – быстро пробормотал Ваня.

Ну, хоть в этом я почти не ошибся.

Я вышел из их комнаты.

Потом я как-то бесцельно бродил по квартире и слышал, как наверху открываются и закрываются какие-то двери. И какое-то кряхтенье я слышал. Я знал, что происходит: Ваня, празднуя свою победу, перебирается из детской в ванную, в свое оборудованное временное жилище, в свой шалаш, и ложится в свою походную постель.

Я не мешал ему. Я так и не поднялся больше наверх. Мне хватило того, что я уже услышал. Да, они не зря научились говорить.

В ту ночь я, как говорится, не сомкнул глаз. А они спали хорошо. Им снилось, наверное, как они катаются на льду по Красной площади. Маше это уж точно снилось. А Ване, скорее всего, ничего не снилось. Воинам не снятся сны. Они их презирают.

На следующее утро они поехали на Красную площадь, и там все, что хотела, получила Маша. На новогоднем ледовом представлении Кот, Хранитель часов – по-моему, на Спасской башне, – выхватил ее из ряда зрителей и, покатавшись с ней по льду, спросил у нее, не холодно ли ей, и она в микрофон крикнула на всю Красную площадь:

– Не-е-е-е-т!!!

И ей теперь будет о чем вспомнить в жизни.

Ваня спокойно смотрел на происходящее и с достоинством улыбался. Он даже не завидовал Маше. Воины лишены мелочных человеческих чувств. Завернувшись в плед, он пил горячий шоколад. Похоже, он на всякий случай набирался сил к вечеру.

Но он мог не беспокоиться. Я уехал из дома. Следующую ночь я провел в лондонском отеле и опять не спал. Мне никто не мешал. Я просто не спал, и все. Я не мог заснуть, потому что у меня колотилось сердце и в голову лезло столько всего, что лучше я не буду ничего из этого рассказывать. Я не мог заснуть. Я просто, черт возьми, не мог заснуть. В эту ночь я чуть не сошел с ума.

Потому что на следующий день я должен был встретиться со своим двадцатилетним сыном Никитой, которого не видел последние шестнадцать лет.

Мы встретились с ним на Пиккадилли-серкус, возле бронзового лучника с крылышками, обнесенного синим забором, я не нашел лучшего места, и может быть, его и не было. Любое место, где мы встретились, стало бы лучшим.

До этого мы два месяца переписывались по электронной почте. Каждое его письмо начиналось словами: «Привет, Андрей».

– Здравствуй, отец, – сказал он.

Он увидел меня первым.