• «Я все отдам»
  • «Мы и сами можем научить»
  • «Как же я хочу быть деревом!»
  • «Вы что, и на следующий день рождения меня простудите?»
  • «Молния, давай!»
  • «Не смей этого делать!»
  • «Я лучше пойду в баню»
  • «Мы видели убитого человека!»
  • «Мы ходим в дельфинарию»
  • «Ты больше не напишешь никакую книжку»
  • «Поздравляю!»
  • «А где право?!»
  • «У меня царапина осталась!»
  • «Смотри лучше кино»
  • «Линейка мне очень не понравилась»
  • «Ну как я могла стараться?!»
  • «Учительницу перебивать нельзя»
  • «Я не знаю, что такое прятки»
  • «Когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм»
  • «У меня не маленький мир»
  • «Есть ли у куклы сердце?»
  • «Можешь Деду Морозу игры вернуть?»
  • «Все остальные – переодетые обманщики»
  • 2007. Ваня, Маша и Никита

    После того как я встретился с Никитой, моя жизнь изменилась. Его жизнь, мне кажется, тоже. Он пишет мне чаще, чем я ему, мы видимся реже, чем хотелось бы, и в этом смысле мои отношения с двадцатидвухлетним мальчиком мало чем отличаются от отношений с шестилетним мальчиком. И все-таки мы общаемся. Мы – родные люди, и мы вместе. Я чувствую это все время.

    И я чувствую, что Маша в этом, 2007-м году не подросла, а выросла. Она пошла в школу, и это была огромная проблема. Сначала мы думали, отдавать ее или не отдавать в шесть лет, потом решили, что, конечно, надо отдать, и отдали. И сбросили ее, как в омут головой. И она выплыла.

    А я задумался, что же мне делать теперь. Писать или не писать эти истории? Все так изменилось. Они все там, в школе, или уже умеют читать, или вот-вот научатся. Имею ли я право рассказывать о личной жизни Маши всем вокруг? И школа же – часть жизни. То есть я буду писать и про эту часть жизни. А она в эту школу ходит. И все это – вмешательство и в ее частную жизнь, и в частную жизнь школы.

    И потом я подумал, что надо попробовать. Я попробовал. У меня получилось. Я просто стал рассказывать не обо всем. И новые истории, мне кажется, не растеряли искренности, потому что я был таким же искренним, как дети. Я очень боюсь навредить Маше этими историями, которые с ней же и случались.

    А Ваня попросил у меня телефон Никиты. Я дам. Пусть Ваня сам позвонит Никите. Так Никита в конце 2006-го сам позвонил мне. Он вырос и позвонил. Теперь Ваня вырос, чтобы позвонить Никите. Они встретятся. Они – братья.

    «Я все отдам»

    После Нового года в доме скопилось столько игрушек, что это стало просто невыносимо. Я попросил детей убрать игрушки хотя бы из моего кабинета. Они пообещали это сделать. Я нисколько не удивился, когда их стало больше. Я понимал, что они хотели как лучше. Но как только Маша и Ваня притрагивались к игрушкам, игрушки оживали. У них начиналась жизнь, полная безумных приключений, и она требовала все новых и новых жертв. Я закрыл кабинет на ключ.

    Между тем игрушки все прибывали и прибывали в дом. Их заносили соседи, близкие и дальние родственники детей, а главным поставщиком игрушек в эти дни стал, разумеется, Дед Мороз.

    – Вы не можете разобрать игрушки, правильно я понимаю? – спросил я детей.

    Они обрадованно подтвердили.

    – Ну тогда у меня есть к вам одно предложение, от которого вы не сможете отказаться. Мы возьмем все игрушки, которые есть в нашем доме, и отвезем детям, у которых нет ни родителей, ни соседей, которые могут им подарить игрушки. Мы отвезем все эти игрушки в детский дом, – сказал я и замер.

    Дело в том, что эта мысль сию секунду пришла в мою голову. Она пришла как озарение. Я совершенно не подумал над ней. Я просто выпалил ее. И даже, можно сказать, пожалел об этом. Мне не жалко было игрушек, которым после этих слов в определенном смысле был уже подписан приговор, ибо от таких слов уже не отказываются. И мне не жалко было своих детей, которые, наоборот, оказывались, по моим представлениям, в выигрышном положении, так как могли себе потребовать после этого происшествия в их жизни сколько угодно новых игрушек. Я не испугался, что это прозвучит слишком пафосно или, наоборот, пошло. Ну вот, они решили сплавить весь этот хлам в детский дом. Так могли подумать про нас после этого. Но я же понимал, что это не хлам. Это были обожаемые моими детьми игрушки, с которыми они прожили всю жизнь, и это уж точно не преувеличение.

    На самом деле я испугался своих собственных слов, потому что они были слишком уж серьезными.

    – В детский дом?! – прошептала Маша. – Давайте!

    – В детский дом! – крикнул Ваня. – В детский дом! А что это такое?!

    Я ему объяснил. Маша помогала. Она была растрогана. Я даже не ждал от нее такой мудрой реакции.

    Ваня кивнул.

    Утром я с облегчением уехал на работу, договорившись, что вечером дети разберут все игрушки и две или три все-таки оставят себе.

    – Катя же никому, кроме меня, не нужна, – резонно сказала Маша. – Ей много лет. У нее нет руки.

    – Бэби-берн, конечно, остается, – подтвердил я, все еще испытывая упоение от одержанной накануне победы. – Это я понимаю.

    – И ее шкафчик с гардеробом, – сказала Маша. – А то ей будет нечего надеть.

    Я не очень уверенно подтвердил. Шкафчик, правда, казался мне некоторым перебором. Но это было на грани фола, а не за гранью.

    Поздним вечером, вернувшись домой, я увидел, что дети не спят. На лицах их застыло страдание. Этому страданию было как минимум несколько часов.

    – Вы разобрали игрушки? – спросил я.

    – Да, – расплакалась Маша.

    – Что же ты плачешь? – спросил я.

    – Потому что мы ничего не можем отдать бедным детям! – крикнул Ваня и тоже разрыдался.

    Я понял, что в работе с ними их няня использовала и это отчаянное словосочетание.

    Маша тем временем повисла на жирафе с нее ростом. Плача, она целовала его в губы и глаза. Я засмотрелся на эту картину. Мне кажется, она никогда так не целовала меня. Впрочем, если бы она узнала, что нам придется расстаться навсегда, возможно, она целовала бы меня с такой же страстью.

    Выяснилось, что они перебрали и в самом деле все свои игрушки, чтобы оставить по паре самых дорогих (их сердцам). В результате все, что они смогли сделать для бедных детей, – две куклы и одна машина.

    – Ничего страшного, – сказал я. – Значит, не получилось. Ложитесь спать. Бывает.

    Я очень расстроился. Я даже разозлился. Я подумал, что я сам во всем виноват. Слишком жестоко было ставить такой эксперимент на детях. Значит, все-таки напрасно я произнес вслух эту озарившую меня мысль.

    Было уже часа три ночи, когда Маша пришла ко мне.

    – Папа, – сказала она. – Я готова.

    – А Ваня? – спросил я.

    Мне не надо было переспрашивать, на что именно она готова. Я и сам не мог уснуть из-за этой истории.

    – Ваня! – позвала Маша.

    Он тоже сразу пришел. Он тоже не спал.

    – Папа, – сказал он. – Я все отдам. Мне ничего не нужно.

    По его лицу текли слезы. Маша держалась. Я тоже.

    Весь следующий вечер мы перекладывали игрушки в сумки и пакеты. Вытащенные из всех углов детской, из кабинета и из остальных комнат, они выросли в огромную, неправдоподобных размеров гору. И мне казалось, что их осталось во всех этих комнатах по крайней мере столько же. А Ваня все приносил и приносил их – давно забытые и прекрасные. Я уже проклинал себя за то, что я все это затеял.

    – Ваня, – говорил я, – ну не знаю, может, эту пожарную машину оставишь?

    – Нет, – холодно качал он головой. – Детям.

    – Маша, – подходил я к девочке, – кроватку для Кати можно не трогать. Ей не в чем будет спать, как я понимаю.

    – Я ее тоже решила отдать, – пожимала плечами Маша. – Так что ничего.

    Потом я позвонил своим друзьям, которые знают, куда в таких случаях ехать. Они обо всем договорились.

    Я набил игрушками всю машину. На переднем пассажирском сиденье застыла громадная черная обезьяна. Мне предстояло совершить еще как минимум две поездки. Через пять минут после того, как я тронулся, меня остановил гаишник.

    – Вы кого везете? – с подозрением спросил он и заглянул в салон.

    Потом он засмеялся и, узнав, что происходит, спросил, не нужно ли мне сопровождение, а то меня же будут постоянно останавливать. Я чего-то опять расчувствовался.

    В третью поездку, когда в салоне появилось хоть немного свободного места, я взял Машу и Ваню. Они должны были увидеть глаза этих бедных детей. Они должны были понять, что это не бедные дети.

    Это были счастливые дети. По крайней мере такие же, как Маша с Ваней.

    «Мы и сами можем научить»

    Маше пора в школу. Она родилась в конце февраля, и получается, что если она пойдет в школу в этом году, то ей будет шесть с половиной лет, а если в следующем – семь с половиной. Ни то, в общем, ни се. Не очень удачно родилась девочка.

    Но я подумал, что ей все-таки пора в школу. Раньше сядешь за парту – раньше выйдешь. На целый год. А в том возрасте, в каком она выйдет (в свет), год идет за три, а то и за пять.

    К тому же в детском саду ей стремительно становится скучно. Пытать ее детским садом еще год я не хочу. Но я, конечно, прежде всего спросил обо всем этом у нее. Ее мама, кстати, считает, что ни в коем случае девочка не должна торопиться в школу и что безнравственно отнимать у ребенка детство. Я говорил, что, отнимая детство, мы прибавляем ей юности (и еще неизвестно, что ей нужнее), но Алена так не считала. Так что этот семейный конфликт Маша должна была решить сама и в свою пользу.

    Маша даже не поверила своему счастью. Счастье заключалось в том, что она и в самом деле сама решала этот вопрос. Кроме того, как выяснилось, она была совершенно счастлива, что в следующем году пойдет в школу. То есть в том, что это должно произойти как можно скорее, для нее не было никаких сомнений вообще.

    Я отдавал себе отчет: причина этого прежде всего в том, что она совершенно не представляет себе, что такое школа, но зато прекрасно понимает, что такое детский сад. Но все равно девочка была права.

    Моя жена считает, что это – манипуляция неокрепшей психикой ребенка. Ведь я же понимал, что она скажет. Ну, может, и манипуляция. А Маша мной не манипулирует, что ли? Моей неокрепшей психикой? Когда гладит меня пальцем по руке и просит купить ей геймбой, например? Может, кстати, уронить слезу. Доходчивую слезу, если услышит, что геймбой она получит в день рождения, то есть недели через три. Дело в том, что Алисе-то геймбой (карманную такую игровую приставку) подарили еще на прошлый день рождения. А я что? Я маленький человек. Я таю, как снеговик под палящим весенним солнцем. Но в целом держусь.

    В общем, решение было принято, я начал изучать рынок и пришел, конечно, в ужас от его состояния. Учиться в начальных классах приличной школы стоит дороже, чем в приличном западном университете. А главное, тяжело найти школу поблизости от дома. Но когда мы все же нашли, выяснилось, что там кроме того, что берут эти деньги, еще и проводят тестирование детей. То есть им за эти сумасшедшие деньги еще и не все дети подходят. А те, кто не подходит, автоматически получают психотравму на всю жизнь (я уж не говорю про их родителей). Если они не дураки, конечно, и понимают, почему они не прошли тестирование. Правда, если они тестирование не прошли, то, наверное, нельзя ведь утверждать с уверенностью, что они не дураки.

    В общем, мы пришли на тестирование. Меня не пустили. Маша страдала одна. А я, сидя в коридоре, готовился получить психотравму.

    Мне вот кажется, что Ваня уже сейчас прошел бы любое тестирование, и хоть в третий класс. Потому что не может не пройти тестирование человек, который говорит мне, когда я выезжаю на машине из двора и поворачиваю налево: «Папа, нам же надо на горку, кататься на санках, это направо! Папа, одумайся!» Он пройдет тестирование, конечно, не потому, что с первого раза и навсегда запоминает дорогу к любой горке и к любому роллер-дрому, а потому, что так уверенно и безошибочно пользуется непростым словом «одумайся!».

    За Машу я не был спокоен. Она девочка очень толковая, без преувеличения, но у нее в голове слишком много всяких соображений, по которым она может, например, начать строить из себя дурочку. Например, ей учительница может не понравиться или просто запах духов учительницы.

    Впрочем, с духами у учительниц этой школы было все в порядке.

    Маши не было полчаса. Потом вышла учительница, которая брала ее на тестирование, и сказала, что готова показать школу. Я, с одной стороны, обрадовался, потому что это служило косвенным подтверждением того, что Маша, возможно, справилась. С другой – меня беспокоило, где моя дочь. Может, у них тех, кто не прошел тестирование, сразу выкидывают за ненадобностью в форточку? Я-то откуда знаю, какие у них тут порядки.

    В общем, я, разумеется, раскаивался, что пришел сюда. При этом в школе я чувствовал какую-то поразительную робость. Ту же самую робость я чувствовал, когда сам учился в школе. И мне это не нравилось.

    Учительница сказала мне, что Машу сейчас еще посмотрит логопед, а до этого она никакого заключения давать не будет. Смотрела она на меня как-то странно. Что-то там у них точно произошло за эти полчаса. Мне это тоже не понравилось.

    Учительница показала мне школу, и выяснилось, что это хорошая школа. Потом вышла Маша. Мне показалось, что она устала.

    – Мы примем ее, – сказала учительница. – Хорошая девочка.

    – Читать умеет, – не выдержал я.

    Она посмотрела на меня с состраданием.

    – Нам это ни к чему, – сказала она.

    – То есть как? – поразился я.

    – Да мы и сами можем научить. У нас другие вещи имеют значение.

    Она рассказала мне, какие тесты проходила Маша. Первый заключался в том, чтобы из десяти предложенных картинок составить внятный рассказ. Я потом спрашивал у Маши, что на этих картинках было и как ей это удалось.

    – Ну, там заяц нашел снеговика, – неохотно рассказала она. – И он ему очень понравился. Они подружились. Потом заяц захотел есть. А у снеговика же морковка вместо носа. Но заяц не мог достать морковку. Он решил ждать. И он дождался, пока снеговик не растаял. Три дня ждал заяц.

    – А потом что случилось? – спросил я. – Надоело ждать? Или нашел еду в другом месте?

    – Да нет, – сказала Маша. – Снеговик растаял. Я понял, что тестирование я бы не прошел.

    – И что, ты все правильно сделала? Расставила картинки?

    – Да, – сказала Маша. – Только не в том порядке, как им было надо. У меня снеговик растаял. А у них-то нет.

    – Подожди, – сразу запутался я. – Я ничего не понял. Ты мне что, рассказала историю со своим финалом?

    – Ну да, – сказала она.

    – А у них что получалось?

    – Ой, я не знаю, – поморщилась она. – Но последняя картинка там такая. Заяц держит в руках морковку. Это точно. Это и у меня, и у них.

    – А были картинки с тающим снеговиком?

    – Нет, не было, – призналась Маша.

    – Ну, может, яркое солнце было нарисовано? Она честно припоминала.

    – Нет, – сказала наконец Маша. – Солнце было слишком высоко. Оно на одну картинку со снеговиком не поместилось.

    – А тебе учительница сказала, как морковка снеговика оказалась у зайца? У них же, наверное, своя версия есть.

    – Что-то говорили, я не помню, – беспечно сказала Маша. – Ты знаешь, снеговик и сам мог бы отдать. Он очень добрый. Пап, хватит со мной разговаривать. Можно, я уже в геймбой поиграю? До танцев еще успею два раза сыграть… Спасибо!

    Ну конечно, купил я ей этот геймбой в тот же день, когда пообещал, что она его получит не раньше дня рождения, то есть недели через три.

    «Как же я хочу быть деревом!»

    Для Маши и Вани настали трудные дни. Так бывает в жизни любого человека, и тем более в жизни людей, живущих вместе или по крайней мере ведущих совместное хозяйство. А ведь хозяйство у них и в самом деле совместное. Они живут в одном доме, едят из одних тарелок, ходят, как на одну работу, в один детский сад, они плавают в одном бассейне, рисуют одними и теми же карандашами… Они не расстаются друг с другом, несмотря на катастрофическую разницу в возрасте – год и восемь месяцев. Этот срок сейчас идет в их жизни, по моим подсчетам, лет за десять.

    И болеют они одними и теми же болезнями. Вот их уже не первый день тошнит. Это что-то сначала Ваня подцепил в детском саду – по признанию воспитательницы, которая сказала, что такое же было с детьми и в прошлом году и продолжалось у них неделю, а потом прошло как не было.

    И вот они ничего на всякий случай не едят, а только уже четвертый день выздоравливают. Процесс выздоровления идет медленно и, главное, мучительно – по той причине, что именно в такие дни становится особенно очевидно, что их везде, на каждом шагу окружает еда. Даже я, который, приезжая из командировки, никогда не дарит Ване ничего съестного, на этот раз привез Ване из Саудовской Аравии пакет фиников.

    Пока его мама успела дойти до стола, за который он уселся, два финика он уже съел. То есть даже не совсем съел: он успел набить ими рот и начал глотать, умоляюще показывая мне на дверь вытаращенными от недетских страданий глазами: «Сделай же что-нибудь!» Он, конечно, не мог проглотить оба этих здоровых финика зараз, но, с другой стороны, они уже были у него во рту, и он понимал, что не будут же их выковыривать оттуда. Хотя и не был уверен в этом, наверное, на сто процентов.

    Когда его мама поглядела на него, она тоже как будто что-то проглотила (язык, надо полагать). Я думаю, она в это мгновение молилась только, чтобы он не подавился финиками, и только поэтому промолчала.

    Но она поговорила с ним, когда он триумфально закончил с финиками.

    – Как ты мог, Ваня? – спросила его Алена.

    – Что мог? – переспросил мальчик, еще даже слегка жмурясь от наслаждения.

    Это было двойное наслаждение: саудовские финики были и в самом деле неправдоподобно вкусными, к тому же он все-таки сделал это.

    – Тебя опять будет тошнить, – предупредила его Алена.

    – Мама, – с тоской проговорил он, помолчав, – ты что, хочешь, чтобы я умер от голода?

    Ну, тут все стало хорошо: Алена прослезилась, Ваня засмеялся.

    – Папа, – сказала мне Маша на ухо, – ты знаешь, что я вчера в детском саду съела?

    – Не пугай меня, – испугался я.

    Я ведь понимал, что она может съесть вообще что угодно. Может проглотить какой-нибудь камень, закусить корой молодой сосны, которые растут во дворе нашего дома, и запить снегом.

    – Четыре блина! – сказала Маша. – У нас Масленица началась.

    – Но у тебя ведь даже зубов нет, – с тревогой сказал я. Это была еще одна проблема, из-за которой в жизни детей наступили трудные дни. У Маши не хватает уже нескольких зубов на самом видном месте. Одна девочка даже пыталась использовать это в своих интересах. Пылая безответной страстью к Диме, который не замечает, по уверениям Маши, никого, кроме нее, эта девочка по имени Вера на днях подбежала к Маше сзади (Маша в этот момент как раз разговаривала с Димой), схватила ее, попыталась поднять и поднести поближе к Диме, чтобы ему было получше видно Машин рот, и закричала:

    – Ты что, и такую ее любишь?!

    Дима сказал следующее (по рассказу Маши, а она не врет):

    – Да, люблю.

    Хотя я понимаю, как ему трудно было произнести это. Не потому, что публичные признания в любви даются юношам нелегко, нет. Просто он в этот момент и правда же рассмотрел Машин рот, так как она, конечно, закричала от негодования.

    – А знаешь, что он сказал?! – спросила Маша, плохо скрывая торжество.

    – Ну что?

    – Он написал: «Маша, если ты меня не любишь, я повешусь». Как ты думаешь, кому он это написал: мне или Вере?

    – Я так думаю, что тебе, – с большой долей вероятности предположил я.

    – Правильно! – просияла Маша. – Папа, почему ты всегда угадываешь?

    Я не смог ответить ей на этот вопрос. Ну просто не смог себя заставить сказать правду.

    Накануне Маше в детском саду вырвали еще один зуб. Я увидел результат, вернувшись из командировки. У нее во рту вместо зуба торчал кусок зуба. Я ужаснулся.

    – Да это, – успокаивающе сказала Маша, – мне в детском саду вырвали, все уже хорошо.

    – Как же хорошо, – сказал я, – когда у тебя там что-то осталось. Тебе его не удалили, а сломали.

    – Но у меня не болит, – так же тихо сказала она, все-таки стараясь меня успокоить. – Уже прошло. А знаешь, как кровь хлестала, когда они его дергали?!

    Ну, тут я сам сознание чуть не потерял.

    – Как это было? – спросил я.

    Я решил пройти этот путь до конца, как прошла его Маша. Это было трудное решение, потому что я боюсь зубной боли гораздо больше, чем она, ибо я лучше ее знаю, что это такое.

    – Воспитательница взяла вату и приготовилась вытащить, – рассказала она.

    – Руками?

    – Да. Я заорала. А она сказала: «Я же тебе пока еще ничего не сделала».

    – А ты что сказала?

    – Я? Я сказала, что просто уже стала волноваться.

    – А потом?

    – Она опять взяла вату, намочила ее спиртом и дернула. Кровь пошла во все зубы! – с восторгом рассказала Маша.

    – Ты мучилась? Сколько это продолжалось?

    – Она бы вообще не прошла, если бы мои зубы не держали в спирте.

    То есть она еще и спирта наглоталась. Я вот поэтому и говорю, что для детей наступили трудные дни.

    – Маша, не надо было тебе все-таки эти блины есть, – сказал я. – Надо было держаться.

    – Надо было держаться, – уверенно согласилась она.

    Я достал из сумки и подарил ей куклу Барби в хиджа-бе. Маша увидела куклу в черном, и ей стало страшно. Маша буквально стащила, сдернула с куклы хиджаб. Под хиджабом оказалось ярко-голубое вечернее платье.

    – Я так и думала, – кивнула девочка с таким видом, как будто она сама каждое утро начинает с облачения в хиджаб и как никто знает, что обычно скрывается у хорошенькой девушки под черным с головы до пят одеянием.

    Ко мне подошел Ваня. Я мог бы написать «несмело приблизился». Так было бы в каком-то смысле логичней. Но он подошел. Походка его была, наоборот, твердой.

    – Папа, – сказал он, – почему ты мне привез финики, которые я сегодня съем, а Маше – подарок навсегда?

    Слава богу, мне было что ответить на этот вопрос. Вернее, чем. Я достал из сумки пакетик с восточными сладостями, похожими на козинаки, только гораздо тоньше, и отдал его Маше. Ване я подарил довольно объемистую расписную деревянную коробочку. Он обрадовался. Дело в том, что он всегда что-то прячет от окружающих. У него такая страсть. Найти потом все это не может ни он, ни окружающие. А так, подумал я, всем будет удобно: и у него всегда все то, что он стащит, будет под рукой, и у меня.

    Я просто видел, как он благодарен. Он ничего больше не сказал, но я это видел. Он ведь сказал насчет подарка навсегда не в расчете на то, что у меня есть кое-что еще (этого он, зная меня, боюсь, даже предположить не мог), а просто это был крик души.

    Мы вышли на улицу. Было к тому же очень холодно. Маше и Ване не везло все больше. Они в этот день еще и гулять не пойдут.

    – Холодно, – сказал я, – зато смотрите, какие красивые деревья вокруг.

    Да, тут в это утро было на что посмотреть. Стволы и ветки деревьев были густо, как мукой, обсыпаны искрящимся до рези в глазах снегом. Их как будто готовились запечь в тесте.

    – Да, – согласилась Маша. – Как же я хочу быть деревом!

    – Зачем тебе? – спросил я.

    – Очень уж красиво, – вздохнула она.

    «Вы что, и на следующий день рождения меня простудите?»

    Маша год готовилась к своему дню рождения. В конце февраля ей исполнилось шесть лет.

    Я помню, как в ее возрасте ждал дня рождения. Да, это было очень нервно. Иногда нервы сдавали. И тогда я начинал лихорадочно шарить под подушкой в поисках подарка. Его там, разумеется, не было. Я и сам понимал, что рано. Но на что-то же я рассчитывал. И я знаю на что. На чудо. Так в конце концов я понял, что чудес не бывает. Это случилось не сразу, только годам, по-моему, к десяти или даже позже. Но все равно раньше, чем я потерял веру в то, что Дед Мороз существует. Просто потому, что веру в Деда Мороза я не потерял до сих пор.

    Где-то за месяц до дня рождения его ожидание достигло беспрецедентного накала. Она спросила меня, сколько осталось.

    – 30 дней, – сказал я. – Ровно 30.

    – Это много? – уточнила она.

    – Ну, ты же умеешь считать до 30, – сказал я.

    Она долго шевелила губами, а потом сказала с сожалением:

    – Много. Очень много.

    На следующий день она подошла ко мне и спросила, сколько теперь осталось до дня рождения.

    – 29 дней, – пожал я плечами.

    – 29?! – Она глядела на меня как на предателя.

    – Ну, по-другому-то не бывает, – сказал я.

    Я объяснил ей, что такое обратный отсчет. Она сразу это поняла и на следующее утро прибежала ко мне с сообщением, что осталось 28 дней. С ней трудно было не согласиться.

    Потом ее мама услышала, что до дня рождения осталось 20 дней, – и была поражена.

    – Ты что, – тихо спросила она, – дочка, ты научилась считать сверху вниз?

    Алена как будто не верила своему счастью.

    – Ну да, – сказала Маша. – А что такого?

    – А что такого? – повторил и я.

    Оказалось, что девочка, которая умеет и считать до ста, и писать, и читать практически до бесконечности, несколько месяцев не могла научиться только одной вещи: обратному счету. Ее учили и воспитатели в детском саду, и няня, и мама, но ее как-то заклинило. Она никак не могла понять, в чем смысл обратного счета. И мгновенно поняла, когда речь зашла о чем-то действительно важном для нее, о чем-то настолько важном, важнее чего нет вообще ничего на свете.

    Больше всего из подарков мне понравился торт. Я увидел, как он выглядит, когда мы его заказывали. Он был огромный, наполненный фруктами и такой жизнеутверждающей силой, что я даже с тоской думал, что дети, как свои, так и приглашенные, его слишком быстро съедят, а если и не съедят, то понадкусывают.

    Детей предполагалось много. Для них в холле нашего многоквартирного дома организовали представление с участием героев «Мадагаскара», то есть ожидался целый зверинец.

    Накануне дня рождения («Папа, правильно я посчитала, что осталось три дня, а завтра останется два?») мы были за городом, где Машина мама полетала на небольшом спортивном самолете «Як-526», а я и дети ждали ее на земле. Алене понравилось, что она полетала; нам – что мы остались на земле.

    Наутро я с ужасом услышал надсадный Ванин кашель. Я даже не поверил своим ушам. Я понял, что это значит. Я ждал, что он кашлянет еще раз, – и он кашлянул. И еще раз. Потом он вышел из своей комнаты, и я понял, что он серьезно заболел. Дело не в том, что у него были красные щеки. Дело было в том, что он был очень грустный. Эта недетская грусть, эта печаль и даже тоска во взгляде ребенка, наверное, многим знакома. Она появляется при высокой температуре.

    В общем, это был фарингит, и наш доктор сказала, чтобы мы готовились к тому, что вечером Маша тоже заболеет. Мне еще казалось, что этого можно избежать. Я не верил, что мир так несправедливо устроен.

    В конце концов, тогда, на аэродроме, они были тепло одеты. Ну да, перед этим мы еще зашли на каток, и Маша, наверное, перекаталась на коньках, вспотела, может, не знаю… В общем, конечно, все дело было не в несправедливом устройстве мира, а, если разобраться, только в легкомысленном устройстве нас самих.

    В Москве я долго искал ингалятор. У меня еще была на него какая-то надежда. Я очень рассчитывал на ингалятор. Я надеялся на него как на бога, просто потому, что мы им до сих пор никогда не пользовались и я не знал, на что он способен, а стоил он, как выяснилось, почти семь тысяч рублей, то есть это был серьезный аппарат, этот немецкий ингалятор.

    Я нашел его, мне повезло в воскресенье вечером. Я привез его домой, и через несколько минут Ваня уже дышал в него. Когда я увидел, как он это делает, сердце мое сжалось от боли. Мальчик очень старался. Он дышал шумно и быстро, он очень хотел вылечиться к Машиному дню рождения. Ваня, который ненавидит лекарства, докторов и сопутствующую им медтехнику, старался использовать ее максимально эффективно, чтобы успеть выздороветь. То есть он тоже надеялся на этот ингалятор как на бога.

    Маша заболела в этот же вечер. Мы отменили все: праздник в детском саду и дома. Мы отменили всех гостей. Мы отменили этот день рождения.

    На следующее утро она получила подарки. Золотые туфельки, картриджи к геймбою, наручные часы с русалочкой на циферблате… У нее была температура, она держалась. Известие о том, что представление в холле перенесли на неопределенный срок, она встретила внешне спокойно и даже утешала Ваню, который уже ожил (ингалятор делал свое дело) и поэтому от души разревелся, услышав, что зоопарк из «Мадагаскара» не приедет.

    В холле мы написали объявление, что детский праздник отменяется по причине болезни именинницы. Объявление было написано на обороте приглашения на детский праздник. Мужественная девочка Камилла, зная о подстерегающей ее опасности, все равно пришла к Маше и подарила ей набор детской косметики. Она по себе знала, насколько важно для Маши получить его.

    Поздним вечером мы сидели с Машиной мамой, Машиной бабушкой, Машиным дядей и Машиным братом за столом и резали этот огромный торт. Можно сказать, мы давились тортом, предназначенным для детей. Потом я достал арбуз, который купил по дороге. Маша вроде обрадовалась. Все-таки арбуз в феврале. Мы поговорили об этом.

    И все это время мы избегали темы болезни и связанных с этим лишений.

    – Да, – наконец сказала Маша. – Жалко.

    – Чего тебе жалко? – спросил я.

    – Да жалко, что народу мало. День рождения все-таки, – сказала она.

    – Зато в этот трудный день с тобой близкие люди, – сказал я.

    – Но народу мало, – повторила она.

    – А кого тебе не хватает?

    Она долго перечисляла поименно. Да, по сравнению с теми, кого она назвала, народу и правда было мало.

    – Но вы не виноваты, – сказала Маша.

    То есть она все это время думала про то, что именно мы виноваты во всем этом.

    – Конечно, не виноваты, – сказал я. – Это жизнь. Привыкай.

    – Вы что, и на следующий день рождения меня простудите? – с тревогой спросила Маша.

    Я понял, что она уже начала обратный отсчет.

    «Молния, давай!»

    В одном небольшом итальянском городе я долго и придирчиво выбирал подарки Маше и Ване. Это было тяжелое занятие. Городок-то небольшой, а детский магазин – огромный. Но я не отчаивался и все нашел.

    Мультфильм «Тачки» занял в Ваниной душе неправдоподобно большое место. «Тачки» перепахали Ваню, как Молния Маккуин – асфальтовую дорогу в городке Радиатор-спрингс. Ваня считает Молнию Маккуина своим близким другом – и не без основания, так как Молния без сомнения, является лучшим другом всех плохих мальчиков, нарушающих правила движения по жизни.

    И вот я нашел тачку Молнии, причем чуть не в натуральную величину. Она управлялась пультом, сделанным в форме шины. Такие шины в Радиатор-спрингс продают и никак не продадут два безумных итальянца, непонятно как попавших в этот сомнительный американский городок.

    Я представил себе, что машину придется тащить через три таможни (хорошо хоть, что растаможку не надо было делать), потому что еще надо было залететь в Грецию, и ужаснулся. Но я понимал, что я уже ничего не решаю. В то мгновение, как я увидел эту машину, я лишился права выбора. Я хотел, чтобы она была… У кого, кстати? У Вани? Или все-таки и у меня тоже?

    Черт, я не мог оторвать от нее глаз. И я совру, если скажу, что даже не думал о том, что будет, когда я ее распакую, вставлю батареи, в машину и в пульт… Возьму его в руки. Два джойстика, вперед-назад и налево-направо. Пошел. Стоп. Стоп. Надо было все-таки держать себя в руках.

    Ну вот почему у меня в детстве не было такой машины? Я думал, что давным-давно избавился от этого глупого вопроса. Избавился, когда только начал покупать Ване и Маше подарки. Избавился, потому что ответ был ясным и знойным, пробирающим до костей, как солнце в пустыне, по которой колесил Молния Маккуин, готовясь к мировому чемпионату. Не было, потому что и быть не могло. И если продолжать думать об этом, то можно умереть от зависти к собственному ребенку или от сочувствия к себе, пустившему на ветер, промотавшему без пользы и счастья свое детство. Вот я и не думал.

    И теперь, глядя на эту машину, думал опять. В общем, я сказал, что покупаю эту машину. Продавец итальянец, примерно моего возраста, вопросительно посмотрел на меня: «Эту?!» Я кивнул. Он тоже кивнул, понимающе, имея в виду, что я сделал хороший выбор. Там ведь было много машин, в этом магазине. Он даже вздохнул как-то завистливо, что ли. Я еще успел подумать, что он ведет себя как способный консультант в автосалоне, который дает клиенту понять, что если бы он что-то такое выбирал для себя, то уж он точно не прошел бы мимо именно вот этой, но, конечно, не может он себе это позволить по ряду причин, и, между прочим, та, что просто денег у него нету, далеко не на первом месте…

    Я успел подумать обо всем этом, прежде чем понял, что происходит на самом деле. А на это мне потребовалось ровно столько времени, сколько ему потребовалось, чтобы подойти к машине, стоявшей на витрине, опустить ее на пол и взять в руки пульт.

    Я махнул ему рукой – «не надо показывать, я все понимаю насчет этой машины, времени у меня нет, заворачивайте», – но он холодно покачал головой. И я поразился перемене, произошедшей с этим человеком. Глаза его горели. Он высунул кончик языка – и повел машину по магазину. Это была настоящая гонка, а он был гонщик. Он виртуозно обходил все препятствия – зеленый танк, замок для Барби, три велосипеда, он проскочил между колес огромного грузовика… Он дал один круг и пошел на второй. Потом дал задний ход, повторил все эти маневры и счастливо рассмеялся, утирая выступивший на лбу пот. Так смеялся Молния Маккуин, вышедший на трассу кольцевой гонки и осознавший, что он по-прежнему – лучший. В общем, я понял, что он – такой же больной, как и я. И что у него тоже было трудное детство. А может, и не было никакого трудного детства. Просто вот такие мы придурки.

    Он протянул мне пульт. Я подумал, что он все понял насчет меня так же, как я насчет него. Я не взял, чтобы не позориться. Ну все равно так, как у него, не получилось бы. Он опять кивнул, подошел уже к кассе, а потом резко повернулся ко мне и опять протянул пульт. Ну, я, в конце концов, не совсем уж законченный идиот, чтобы отказываться от счастья, которое само идет мне в руки.

    И я попробовал. Получилось не сразу. И когда получилось, то не так, конечно, как у него. Но было же видно, что я тоже могу. Что я, в конце концов, первый раз за рулем этого болида. Я надеялся, что все это видно.

    Когда я пришел в себя, оказалось, что вся остальная жизнь в детском магазине остановилась. Несколько человек, бродивших по залам, теперь стояли и молча смотрели на меня. Они, по-моему, боялись пошевелиться, и не потому, что не хотели мешать моему счастью, а потому, что на самом деле очень боялись, что машина врежется в них на полном ходу.

    В общем, когда я расплатился, все, по-моему, испытали большое облегчение. Я успел напоследок еще прихватить розовый домик для Барби или, вернее, для Маши, потому что это была такая палатка, в собранном виде с меня ростом. Я понимал, что подарки Маше и Ване должны быть равноценными.

    В Москве выяснилось, что этот домик к Барби не имеет никакого отношения и что я привез домик феи из какой-то сказки. Но это не имело, конечно, решающего значения.

    Ваня схватил коробку с машиной трясущимися руками. Он порвал ее с недетской силой. Он сам вставил батарейку типа «крона» в пульт и немного запутался с шестью батарейками для машины. Но он все равно отказывался, чтобы я ему помогал, пока не понял, что все-таки не справится со всеми этими плюсами и минусами. Все это время он что-то шептал и кряхтел, стоя на коленях. Я стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, потом помог чем мог.

    Ваня поставил машину на пол. Взял в руки пульт.

    – Папа, хочешь попробовать первым? – вдруг спросил он.

    – А ты, Ваня?! – потрясенно переспросил я.

    – Я потом, – сказал он.

    Что тут значат слова благодарности? Ничего. Вообще ничего. Я, конечно, не ожидал такого благородства. Я даже подумал, что он в последний момент чего-то испугался. Может, он испугался, что не справится с управлением, и решил подглядеть, как это делается. Но, с другой стороны, он прекрасно знал, как это делается. С такими пультами он водит даже катера по озерам.

    Я посмотрел на него. Нет, он ничего не боялся. Значит, он в каких-то принципиально важных для человека вещах понимал, по крайней мере, не меньше, чем этот продавец из магазина.

    Я взял в руки пульт.

    – Молния, давай! – крикнул Ваня Я втопил.

    «Не смей этого делать!»

    Я привел Машу в детский сад в середине дня. Она стала раздеваться. Здесь была вся группа. Мне что-то сказала воспитательница, отдала какую-то тетрадку и вышла. Потом я увидел, что Маша подошла к одной девочке и быстро стукнула ее по голове.

    – Ты чего?! – Я подбежал к ней и развернул к себе. – Как ты можешь?! За что?! Не смей этого делать!

    Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я только уже в который раз удивился, какое же, господи, бездонное отчаяние может вдруг возникнуть в детских глазах. Хотел написать «ни с того ни с сего», но я знаю, знаю что на самом деле у этого отчаяния всегда есть какая-то слишком настоящая причина.

    Она отошла к ящичку ее раздевалки, открыла его, спряталась за его дверью. Я прикрыл дверцу и увидел, что она плачет. Не раздалось ни звука. Просто слезы градом катились из ее глаз.

    – Аня ее первая ударила, – подошел ко мне мальчик, стоявший рядом.

    Ну вот, подумал я, одним профессиональным борцом за справедливость на свете стало больше.

    – Ты что, все видел? – спросил я.

    – Мы все видели, – сказал он.

    – И что?

    – Анька первая ее ударила. Маша первая никого не бьет.

    Я оглянулся. Вокруг меня стояла довольно большая компания. Они все только что вернулись с прогулки, раздевались и теперь застыли на полдороге. Один мальчик стоял без шапки и в одном сапоге, у другого лямки комбинезона болтались на животе. Две девочки расстегивали друг дружке куртки и стояли теперь, схватившись за руки. Еще один мальчик сидел на стуле нога на ногу и напряженно смотрел на меня.

    Я, честно говоря, впервые за тридцать с лишним лет оказался в таком коллективе. Последний раз я был в таком коллективе равным среди равных.

    Они все ждали от меня чего-то. Но и я от них тоже.

    Вообще-то Маша говорила о проблемах в детском саду. На днях она сказала, что дружит теперь только с мальчиками, потому что девочки ненадежные, а с мальчиками у нее проблем нет. Теперь я видел, что не только у нее нет проблем с мальчиками, а и у мальчиков с ней тоже нет проблем.

    – Вы почему застыли-то? Раздевайтесь, – сказал я. – Вас ждут. Вам есть пора. И спать пора.

    Они не среагировали. Я обнял Машу. Она не оттолкнула меня, но и не обняла в ответ. Она просто стояла так же, как стояла, и по-прежнему плакала.

    – Почему вы вообще друг друга бьете?! – спросил я их. Это было очень глупо. Чтобы получить ответ на этот вопрос, начать надо было, так сказать, с себя.

    – Счеты сводим, – пожал плечами тот же мальчик, который разговаривал со мной.

    Это прозвучало так смешно, что я не выдержал и улыбнулся. Остальные дети не поняли этой улыбки и закивали головами, давая понять, что мальчик не пошутил и что они и в самом деле просто сводят счеты друг с другом. А это было уже не смешно. Я почувствовал, что мне не место среди этих людей. Или вообще среди людей. То есть я почувствовал себя просто животным.

    Я подошел к девочке, которую ударила Маша. Все, что я здесь делал, было настолько неправильно и невпопад, что мне все равно уже нечего было терять.

    – Ты правда первая Машу ударила? – спросил я.

    – Да, – сказала она, весело глядя на меня. – Сначала она меня ударила, потом я ее!

    Она как будто пропела эти слова. Она даже головой качала в такт своим словам.

    – И зачем? – спросил я.

    – Неважно, – сказала она.

    Подойдя к Маше, я негромко попросил у нее прощения. Так, чтобы этот паренек по возможности не услышал. Я-то видел, что он прислушивается. По-моему, он все-таки услышал.

    Маша кивнула. Но на самом деле мои слова не произвели на нее никакого впечатления.

    Я подумал, что же мне теперь делать. Идти разбираться с этой девочкой? Как-то глупо. Еще что-то говорить Маше? Да я уже вроде все сказал. И я уже сильно опаздывал к тому же.

    – Детство, – сказал я им, – не трогайте друг друга, понятно?

    Они промолчали.

    Маша смотрела на меня с какой-то мольбой в глазах. Она не хотела, чтобы я уходил. На ее глазах случилась огромная несправедливость. Наверное, она думала, что я еще могу как-нибудь исправить ее. Но я уже сделал все, что мог.

    Она стирала со щек слезы и все так же молчала. Черт возьми, мне давно пора было быть в другом месте.

    В дверях я обернулся. Этот мальчик подошел к Маше, взял в руку пучок ее длинных волос и помахал получившимся хвостиком сначала перед ее носом, а потом провел им по лицу. Она не смогла сдержать улыбки, хотя даже не посмотрела на него.

    Она смотрела на меня.

    Потом, мне кажется, я во всем разобрался. Этот парень, который взял на себя смелость поговорить со мной, на самом деле просто хотел, чтобы я заступился за Машу. Он и сам мог это сделать. Он мог легко тут разобраться со всеми. Он тут, по-моему, вообще был таким полицейским, как в энхаэловском хоккее, таф-гаем. Но он видел, что тут есть Машин отец, и дал мне шанс проявить себя достойно. Это был акт настоящего великодушия.

    Жалко, что я ничего этого не понял тогда, когда надо было.

    Ужасно, что ничего с этим уже нельзя сделать. Надо теперь просто с этим жить.

    И я вот думаю, что дети, конечно, все очень быстро забывают в таком возрасте, но некоторые вещи, случившиеся с ними и в шесть лет, и в пять, и в три года, не забывают никогда. Я знаю это по себе.

    И я с ужасом думаю о том, что это может быть именно такая история.

    «Я лучше пойду в баню»

    Машу, Ваню и их маму позвали в ГУМ, на Boscos-fashion week. Их позвали поработать. Они должны были пройти по подиуму. До сих пор признанными профессионалами в этом деле считались Ваня и Маша. Они уже несколько раз делали это. Публика, по-моему, была довольна. У Вани и Маши впечатления от этих акций были более сложными.

    На этот раз, когда Алена обрадовала их новой перспективой пройти по подиуму, Маша согласилась сразу, а Ваня сказал, что у него другие планы.

    – Какие? – переспросил я.

    – Другие, – повторил он. – Я лучше пойду в баню. По воскресеньям Ваня обычно и правда ходит в баню, так что я удивился изворотливости этого ума.

    – Вы не одни пойдете, – сказала им Алена. – Меня попросили сопровождать вас на подиуме.

    Ваня очень сильно удивился. Он несколько раз переспросил, правда ли это. Доверчивая Маша поверила сразу и безоговорочно, а вот Ваня долго искал в этом сообщении какой-то скрытый смысл и даже, я думаю, провокацию.

    – Ты просто посидишь с нами, а потом выпустишь нас одних туда. Толкнешь и скажешь: «А теперь идите, дети, сами, вы уже взрослые», – бубнил он себе под нос вечером. – А мы выйдем, не знаем, куда идти, все перепутаем, опозоримся, все будут смеяться. Нет, я лучше пойду в баню.

    А Маша, наоборот, подбадривала свою мать. Она говорила:

    – Не бойся, мы тебе поможем. Мы будем держать тебя за руки.

    Перед воскресным выходом была субботняя примерка. Ваня не хотел ехать и на примерку, тем более когда узнал, что по подиуму ему придется ходить два раза: в этот день демонстрировались пляжная коллекция одной в меру актуальной итальянской марки, а потом вечерняя – не в меру актуальной. Идея организаторов состояла, очевидно, в том, чтобы после показа сделать эту одежду максимально продаваемой в магазинах ГУМа. Я, зная своих детей, думал, честно говоря, как бы эффект не оказался противоположным.

    Алена все-таки уговорила Ваню поехать на примерку, пообещав, что сразу после этого они пойдут есть мороженое. На примерке Ваня, казалось, увлекся бесконечным процессом переодевания.

    – Так приятно, мама, переодеваться во все новое, – сказала эта сирота, лишенная обычных человеческих радостей.

    В день показа дети совершенно не волновались, в отличие, разумеется, от их мамы, которая просто сходила с ума. Она несколько раз объяснила Ване и Маше, что они должны делать и в каком месте Маша должна послать публике воздушный поцелуй, а Ваня – помахать рукой. И она все время повторяла, что ноги у них не должны заплетаться. Конечно, говоря все это им, она убеждала прежде всего себя.

    В воскресенье, приехав в ГУМ и зайдя в примерочную, они увидели целое производство. Десяток стилистов стояли с фенами и расческами наперевес, ожидая клиентов, таких же, как Алена, любителей, а так же, как Ваня и Маша, профессионалов.

    Алену беспощадно накрасили. Грим, она говорит, был театральным, чтобы ее было видно отовсюду. Поэтому, когда после первой примерки Ваня вынудил всю эту компанию спуститься на первый этаж за мороженым, прохожие в ГУМе, увидев Алену, забывали, зачем они сюда пришли, но не потому, что она им так нравилась и они хотели запомнить ее такой.

    Машу в примерочной тоже накрасили, от чего она была совершенно счастлива. То, что с ней сделали, составляет предмет наивысшего наслаждения в ее жизни. Она могла теперь до самого вечера, например, не просить купить ей жвачки «Приколись по-кислому».

    Ваня недолго смотрел на то, как красят его сестру, и на то, что тут вообще делают с людьми.

    – Что это за безобразие?! – крикнул он. – Что за прически?! Я уже запарился здесь, и в этом виновата ты! – Он возмущенно показал пальцем на свою мать.

    Десять визажистов застыли с фенами в руках. У кого-то, рассказывала Алена, упала на пол расческа.

    Детсадовское воспитание выстрелило в самый интересный момент, для которого Ваня нашел самые нужные слова.

    Алена говорит, что ей было очень стыдно. Я ей верю. Ваня нашел себе стул, сел на него, сложил руки на груди и продолжил что-то бубнить уже не так громко. Он ругался еще минут пять, прежде чем Алена сказала ему, что если он не начнет делать то, что ему скажут, то сегодня точно останется без мороженого.

    Этот аргумент является пока неубиваемым в отношениях между Ваней и его мамой. Ваня, продолжая бубнить, позволил надеть на себя пляжный костюм.

    Потом им пришлось идти есть мороженое. Нельзя, конечно, сказать, что они давились им. Просто очень быстро съели и взяли еще. Потом еще. Потом Маша обратила внимание на то, что вся прекрасная оранжевая помада с ее губ слизана вместе с мороженым, и ужасно расстроилась.

    – Быстрее пойдем и нанесем помаду еще раз, – нервно сказала она Алене. – Вставайте! Идем немедленно!

    – Дай доесть-то, – беспечно сказала Алена. – Успеем.

    – Нет-нет, я без губ на подиум выйти не могу, – озабоченно сказала Маша и сама пошла к эскалатору.

    Пока Маше красили губы, к Ване со спины подобрался один стилист, взъерошил ему волосы и закрепил этот успех лаком. Ваня, поняв, как вероломно с ним поступили, достал меч, с которым не расстается ни на секунду (как выяснилось, и правильно делает), и успел нанести врагу разящий удар по руке, отчего та тут же распухла, и визажист был уже до конца дня свободен.

    Когда начался показ и заиграла быстрая музыка, Алена сказала детям:

    – Пойдете так, как будто мы «джагу-джагу» танцуем. Они знали, что она имеет в виду, и даже показали, как пойдут по подиуму.

    – Здорово, – сказала Алена. – Молодцы! Я горжусь вами!

    Нужно ли говорить о том, что, выйдя к публике под звуки этой музыки, и Маша с Ваней, и их мама пошли по подиуму бочком-бочком, совершенно забыли про свои воздушные поцелуи, а обратно бежали не оглядываясь, быстро и с удовольствием.

    – Подарки-то дадут? – хмуро спросил Ваня.

    Его во всей этой истории мучило, конечно, только одно: он понимал, в отличие от предыдущих показов, что занимается делом, которое не достойно настоящего мужчины. Он понимал это хотя бы по тому, что видел, с каким наслаждением этим делом занимается настоящая женщина – его сестра.

    – Вот тебе козырек на голову дали, – сказала Алена. – Разве плохой подарок?

    – А не отнимут потом? – с сомнением спросил Ваня.

    – Не должны, – с таким же сомнением ответила Алена.

    Козырек у него не отняли, подарили навсегда, и он ему так понравился, что Ваня даже расстался со своей любимой зеленой бейсболкой. Не навсегда, конечно.

    «Мы видели убитого человека!»

    Я слишком поздно узнал про Мавзолей. Слишком поздно. Ну, я же даже предположить не мог, что детей в детских садах все еще водят в Мавзолей. В страшном, как говорится, сне (каким, по моим представлениям, и является посещение Мавзолея) не мог представить.

    Но это случилось. Причем случилось как-то очень буднично. Я должен был встретиться с детьми вечером и поехать с ними за город. Они бежали мне навстречу, задыхаясь на ходу. Я был счастлив, потому что понял, как скучают они по мне, и даже успел подумать, что надо бы, конечно, видеться с ними почаще.

    Подбежав первой, Маша крикнула:

    – Папа! Папа! Мы видели убитого человека!

    Я сразу подумал, что наконец произошло то, чего надо было бы избегать как можно дольше. Они где-то увидели покойника. На улице кому-то стало плохо раз и навсегда. Или машина сбила, не дай бог, старушку. Это может произойти с кем угодно в любой момент, и это то, что им вообще-то необязательно видеть, чтобы безобидно повзрослеть.

    Тут и Ваня подбежал и крикнул:

    – Я Ленина видел!

    Клянусь, он так и сказал. Придумать можно было бы и посмешнее.

    – Папа, я Ленина видел, – поспокойнее повторил Ваня.

    – Где? – задал я самый неудачный вопрос.

    Я только теперь понял, почему они так неслись ко мне. Они хотели сообщить мне эту невероятную новость. Сообщили.

    Маша наморщила лоб, вспоминая, а Ваня сразу крикнул:

    – В Мавзолее!

    – Как вы там оказались? – переспросил я.

    – Мы всей группой ходили, – гордо сказала Маша. – Позавтракали и поехали.

    – Как вы могли поехать?! На чем?!

    – На метро, – с недоумением глядя на меня, сказала Маша. – Папа, мы уже выросли.

    – Ну ладно, – вздохнул я. – Ты, допустим, выросла. А Ваня?

    – А Ваня тоже записался.

    Оказалось, в младшей группе спросили, кто хочет вместе со старшей поехать в Мавзолей. У них есть такая практика: они берут пару маленьких из младшей группы со старшей группой на спецмероприятия, чтобы, видимо, взрослели не по годам. И Ваня, конечно, был первым, кто крикнул, чтобы его записали.

    – Ну и что? – спросил я.

    – Что ты хочешь знать? – переспросила Маша.

    – Чтобы вы рассказали всю правду. Всю, без утайки. Что вы видели, что чувствовали.

    – Я буду первый рассказывать, – быстро сказал Ваня.

    – Давай, – вздохнул я. – Как вы туда зашли?

    – Ну, мы шли парами, потом нам сказали, чтобы мы построились по одному.

    – И вы зашли?

    – Нет.

    – А что еще?

    – Я шапку снимал, – сказал Ваня.

    – Воспитательницы это сказали?

    – Нет. Они молчали. Там были какие-то дядьки.

    – Живые, – вставила Маша.

    – Они сказали, что в шапках не пускают, – сказал Ваня.

    – И ты снял?

    – Конечно. Синюю, с помпоном, – разъяснил Ваня.

    – Ну, зашли вы. И что увидели?

    – Нет, еще не зашли, – Ваня горько покачал головой. – Они нам еще рассказали, почему его убили.

    – Убили?

    – Да, его какой-то знакомый убил. Очень злой.

    – А не говорили фамилию?

    – Говорили, но я не запомнил, – с сожалением сказал Ваня и с надеждой посмотрел на сестру.

    Но она тоже развела руками.

    – Ну, вы все-таки зашли потом?

    – Конечно.

    – И?

    – Он мне понравился, – сказал Ваня.

    – Понравился?! – с ужасом переспросил я.

    – Да, – твердо повторил Ваня. – Очень.

    – И чем?

    – Он светился.

    – То есть? Нимб у него, что ли, какой?

    – Ну, папа, – начал терять терпение Ваня, – сходи и посмотри сам. Светился.

    Тут я, кажется, вспомнил. Там же кругом такая полутьма, а потом – бах! – и он лежит под какими-то лампами, которые и снизу, и сверху, как в прозекторской.

    – Тебе страшно было? – помедлив, спросил я.

    – Нет! – удивился Ваня. – Я еще раз хочу сходить. С тобой. Пойдем?

    – Нет, – сказал я.

    – Почему? – Ваня посмотрел на меня так пристально, что я понял: готовится масштабно разреветься.

    – Выбирай, – быстро сказал я, – на роликах или в Мавзолей?

    – На роликах! – крикнул Ваня. – А потом в Мавзолей.

    – А потом в Мавзолей или «Человека-паука-3» в кинотеатре смотреть?

    – А там будет зеленый гоблин? – уточнил Ваня.

    Я хотел ему сказать, где он уже видел зеленого гоблина, но сдержался.

    – Будет, – кивнул я.

    – Пойдем смотреть «Человека-паука», – согласился Ваня.

    – А ты, Маша, что можешь рассказать? – повернулся я к дочери.

    – Я подумала, что он живой и сейчас повернется. Он как будто просто спит и сейчас проснется. Я не верила, что он мертвый.

    – А когда поверила?

    – Когда все поверили, тогда и я поверила. Я не понимала, почему его на кладбище не похоронили. Но потом мне рассказали.

    – И почему?

    – Потому что он в бога не верил.

    – И кто тебе рассказал? Мама?

    – Нет, – сказала Маша.

    – Воспитательница?

    – Конечно, нет.

    – Ну, кто тогда?

    – Он просил не выдавать его.

    – Маша, скажи, пожалуйста, – попросил я. – Дело очень серьезное. И потом, я все равно уже понял кто.

    – Ты понял, что Федя? – недоверчиво переспросила Маша.

    – Конечно, понял, – с облегчением сказал я.

    Федя старше Маши почти на два года и, как выяснилось, все понимает правильно. А я еще думал, разрешить ли Маше дружить с мальчиком, который настолько старше ее. Такой ведь поматросит и бросит.

    Теперь разрешу.

    «Мы ходим в дельфинарию»

    У Вани в детском саду есть мальчик, который старше его на год. В таком возрасте, когда Ване четыре года, это не разница, это – просто пропасть. Вася кажется ему, наверное, взрослым дядькой, а то и стариком. Ваня, скорее всего, может разглядеть морщины у Васи на лице.

    И вот Вася Ваню терроризирует. Странно, но Ваня не очень переживает по этому поводу. Просто Вася часто возникает в Ваниных разговорах. То Вася у Вани игрушки опять отнял. То щеку расцарапал. То шапку спрятал.

    Я уже сказал Ване, чтобы он передал Васе: если тот еще что-нибудь с Ваней или с его шапкой сделает, то будет иметь дело со мной.

    Через пару дней Ваня сказал, что Вася опять свистел ему в ухо и не давал спать. Я спросил Ваню, передал ли он Васе мои слова.

    – Передал, – сказал Ваня.

    – И что? Он понял?

    – Он сказал, что понял.

    – И все равно продолжает?

    – Конечно.

    – Почему?

    – Так это же Вася.

    Пока я думал, что надо и в самом деле прийти утром в детский сад и не забыть поговорить с Васей, но все-таки так, чтобы этот разговор не стал для него психотравмой, Ваня сам вышел на меня с предложением.

    – Папа, – сказал он, – я знаю, что надо сделать. Надо дать Васе почитать хорошую книжку. У меня есть. Он прочитает и все поймет. Мне кажется, он ни разу в жизни не прочитал ни одной книжки.

    Я был растроган. Я понимал, что это предложение лишено, наверное, практического смысла, но отдавал себе отчет в том, что Ваня в четыре года считает хорошую книжку единственным средством воспитания безнадежных хулиганов.

    Маша услышала наш разговор и вдруг сказала, что она с этим Васей сама разберется. Так Вася, сам того не подозревая, мгновенно оказался в ситуации, в какой только что был по отношению к нему Ваня. Ведь Маше уже шесть с половиной лет.

    – Я знаешь как с мальчишками разбираюсь, – сказала Маша.

    Я это и правда знаю. Воспитатели в детском саду говорят, что Маша не только дружит исключительно с ними, но и держит их в кулаке. И она мне показывала этот кулак.

    И она что-то в итоге сделала с этим Васей. Она не говорит, что именно. Но его больше нет в Ваниной жизни и в его разговорах о ней.

    Я думаю, что Маша его, конечно, просто избила. Я думаю об этом с уверенностью, потому что вижу, каким счастьем светятся ее глаза, когда она говорит, что очень быстро разобралась с ним.

    А Ваня тем временем по-прежнему пребывает в каком-то рассеянном майском настроении. Маша, хотя и сама часто дерется с ним, на самом деле создала ему тепличные условия для жизни. Она бьет его, только когда чувствует, что на ее глазах Ваня совершает какую-нибудь глобальную несправедливость. Чаще всего по отношению к ней, конечно. Я, например, подарил им по радиотелефону с вмонтированным в него чупа-чупсом. Это игрушечные телефоны с настоящим радиоприемником. И вот Ваня у своего наушника случайно оторвал одно ухо, очень расстроился и переживал до тех пор, пока не оторвал такое ухо и у Машиного телефона. И она увидела, как он это делает. И избила его. Но и он дрался как лев – как раз ее радиотелефоном. В общем, нет у них больше ни одного радиотелефона.

    Но тем не менее настроение у Вани и правда до странности светлое. Он ходит и целыми днями что-то шепчет, качает головой. Пока шел с няней из детского сада, нарвал букет куриной слепоты и ночью подарил мне. Не маме и не сестре. Это я получил этот букет. И это у меня стоял комок в горле.

    А на следующий день Ваня сказал, что ему очень нужны две пачки жвачки «приколись по-кислому» с татуировкой.

    – Зачем тебе столько? – спросил я.

    – Потому что я хочу приклеить не только на лоб, но и на спину, – ответил он. – Я никогда не пробовал на спину. Боюсь, у меня не получится с первого раза. Поэтому мне нужны две пачки.

    И я ему сказал, что две не гарантирую. Мне все это объяснение вообще показалось каким-то натянутым. Он помолчал и произнес:

    – Значит, я тебе цветы дарю, а ты мне жвачку не покупаешь?!

    Только тут я осознал всю глубину этого коварного плана. Ни его мама, ни тем более сестра не купили бы эту жвачку. И во мне он тоже не был до конца уверен. И тогда в его голове созрел этот холодный расчет. И он последовательно, в два дня реализовал свой план.

    Купил ли я ему после этого жвачку Malabar? Об этом будем знать только мы двое.

    После этой истории он продолжает строить далеко идущие планы. Так, он с Машей и со своей мамой сходил в зоопарк. Они делают это более или менее регулярно. Им очень нравится, тем более сейчас, когда уже тепло.

    – Мы рассматриваем животных, – рассказывает Ваня, – ходим в дельфинарию (сколько я ни предлагаю ему говорить «дельфинарий», он не соглашается), катаемся на аттракционах «Али-баба» и «Звездочка»…

    Я знаю эти аттракционы. Садишься и вращаешься то по часовой стрелке, то против, то качаешься вверх-вниз… В общем, малоприятная вещь. Ваня, как только покачается одну минуту, начинает истошно кричать две фразы. Первая:

    – Я больше не выдержу! Вторая:

    – Я хочу еще!

    Ну, и вот они вернулись из зоопарка, где на всех животных посмотрели, себя показали, на всем, что каталось, покатались. Они не сделали только одного. Алена не купила Ване лук в виде Человека-паука. Она говорит, потому, что купила все остальное.

    И Ваня за ужином говорит своей бабушке:

    – Я тебе рассказываю историю. Мы скоро с папой поедем в зоопарк.

    – Ты же только что из зоопарка! – удивляется бабушка.

    – Опять поедем, – говорит Ваня.

    – А что, папа уже вернулся из командировки? – удивляется бабушка.

    – Да, еще вчера, – машет рукой Ваня. – Мы там покатаемся на каруселях, посмотрим на животных, сходим в дельфинарию… Маша, слушай, это тебя тоже касается!.. А потом папа нам купит лук из Человека-паука. Правда, мама?

    И я смотрю на него и понимаю: все только начинается.

    «Ты больше не напишешь никакую книжку»

    Тут вышла книжка «Отцеводство» про Машу и Ваню (не та, что вы держите в руках, а другая), и надо было ее представить книжным критикам. Присутствие Маши и Вани было обязательным. Но они и не сопротивлялись. Им самим было интересно.

    Сначала они долго в полном недоумении листали саму эту книжку. Потом пришли в какой-то дикий, неописуемый восторг. Потом затихли. Я не думал об этом. Мне было не до них. Я опаздывал с ними на эту презентацию, в «Атрилэнд» на Курской. В машине они опять стали разглядывать книжку. Ну, Маша и Ваня были, конечно, самые благодарные ее читатели. Они мучительно долго вглядывались в фотографии своих игрушек, разбросанные по всему «Отцеводству» в таком же количестве и в таком же беспорядке, как и в жизни (то есть иногда мне самому казалось, что на одной странице под одной фотографией должны быть, если присмотреться, еще восемь-десять карточек).

    Это все было, конечно, потрясение для них. До сих пор герои книжек для них были примерно тем же, что и для меня, то есть всем.

    Потом они о чем-то зашептались. Они не хотели, чтобы я слышал их разговор. Я ждал. Наконец, Маша сказала:

    – Папа, мы что, теперь дети из книжки?

    В этот момент я подумал, что пора прекращать писать о детях. (С тех пор я об этом и думаю.)

    – Вам это не нравится? – спросил я.

    – Мне очень нравится, – быстро сказал Ваня.

    – И мне очень, – сказала Маша. – Я в детском саду расскажу, что мы дети из книжки.

    – Не надо, Маша, – рассудительно сказал Ваня, – все равно никто не поверит.

    – Не надо, – поддержал я. – Ваня правильно говорит.

    Это меньше всего входило в мои планы. Я хочу, чтобы они спокойно доходили в этот детский сад. У Маши три дня назад был праздник выпускников детского сада. Так вот, это был действительно праздник. Маша будет учиться в школе, при которой есть детский сад, куда будет ходить и Ваня. Маша, правда, никак не может поверить, что в этой школе не будет Лизы Шаминой, но я не знаю, может, еще и будет.

    – Нет, – сказала Маша, – я расскажу, что мы теперь дети из книжки.

    – Я что теперь, как Питер Пэн? – осторожно спросил Ваня.

    – Нет, – сказал я, – скорее ты как капитан Крюк.

    – Нет, – ответил он, – я король. И я приказываю: мы едем за игрушками. Я хочу, чтобы у меня был песочный человек. Недавно они посмотрели «Человек-паук-3», и там песочный человек, если кто не знает, играет далеко не последнюю роль.

    – Ну, вот сам подумай, – говорю я, – как в магазине может быть песочный человек, если он из песка? Тебе что, кулек песка продадут?

    Ваня задумался.

    – Песочный человек не всегда был из песка, – раздраженно сказал он наконец. – Он был нормальным человеком. Как ты. Поедем и купим его.

    – Мы же едем на презентацию книжки, – напомнил я. – Вы же дети из книжки.

    Ваня так же раздраженно согласился, но что-то затаил против меня.

    Когда мы пришли, то увидели очень большой развлекательный детский центр. Я в таких никогда не был.

    Их посадили рядом со мной, и они очень смущались. Я тоже. Но все, что нужно, мы сделали и сказали.

    Когда я рассказывал, какие качества необходимы для того, чтобы стать хорошим отцом (я рассказывал наудачу, потому что я-то об этом не имею ни малейшего представления), Ваня наклонился ко мне и тихо спросил:

    – Купишь песочного человека?

    Я светло улыбнулся ему и подмигнул. Со стороны это должно было выглядеть хорошо: мальчик объясняется в любви своему отцу, а отец ценит это признание, но держит себя в руках.

    – Купишь? – угрюмо, но пока еще тихо переспросил Ваня.

    Момент он нашел беспроигрышный, надо признать. Совершенно беспроигрышный был момент.

    Тут один из книжных критиков набрался смелости и, к счастью, спросил его, какие мультики он любит. Я выиграл немного времени.

    – «Человек-паук-все-пять-серий» и «Черепашки-нинд-зя», – выпалил Ваня.

    «Человека-паука» в анимационном виде он и в самом деле полюбил сильно и уже давно, а вот про «Черепашек-ниндзя» узнал на днях, и можно сказать, совершенно случайно. Мы куда-то ехали, и он меня в очередной раз о чем-то попросил. Я ему в очередной раз отказал. Вернее, пообещал. И он говорит:

    – Папа, а почему ты мне никогда ничего не рассказывал про Макдоналдс?

    – Потому что там плохая еда, – ответил я.

    – А про мультик «Черепашки-ниндзя»?

    В голосе его чувствовалось большое напряжение.

    – Потому что это плохой мультик, – ответил я. – А ты, интересно, откуда про все это узнал?

    – Мне Миша рассказал.

    Конечно, воспитываешь-воспитываешь сына на положительных примерах, а потом найдется такой вот Миша, который возьмет и все испортит.

    – Папа, – после некоторого молчания произнес Ваня, – я подумал…

    – О чем? – с тревогой переспросил я, потому что он вдруг замолчал.

    – Я подумал… – сказал он и снова замолчал, и я понял, что он с трудом сдерживает рыдания.

    – Да о чем же, Ваня?!

    – Что если бы мне Миша об этом не рассказал, то я бы об этом никогда не узнал! – крикнул Ваня и разрыдался.

    Рыдания, можно сказать, сотрясали его. Он просто представил себе глубину этой трагедии.

    На следующий день он уже запоем смотрел «Черепа-шек-ниндзя».

    Книжные критики были, по-моему, расстроены Ваниными пристрастиями. Они, наверное, надеялись, как он скажет им, что его любимый мультфильм – «Ежик в тумане». Я-то знаю, что, если бы их кто-нибудь спросил, какой у них любимый мультфильм, они бы с достоинством ответили: «Ежик в тумане». Хотя они-то как никто знают насчет себя то, в чем не признаются никому и никогда: что с истинным наслаждением долгими зимними вечерами они пересматривают только «Черепашек-ниндзя».

    Презентация закончилась приходом пиратов и аттракционами, в которых книжные критики тоже принимали участие с разной степенью увлеченности (и вовлеченности). Большинство их них, по-моему, при этом так и не смогли освободиться от земного притяжения. А ведь у них был шанс.

    Я пришел с работы поздним вечером. Ваня ждал меня, я был в этом уверен.

    – Папа, – подошел он ко мне, – ты купишь мне песочного человека?

    – Ну а если я не куплю, то что? – спросил я. Мысленно я давно уже купил ему песочного человека или по крайней мере смирился с мыслью, что это событие в нашей жизни неотвратимо. Но меня, наверное, злила мысль, что Ваня опять добился своего.

    – Если не купишь? – переспросил он. – Если ты не купишь, мы с Машей тебе больше ничего не скажем и ты больше не напишешь никакую книжку.

    «Поздравляю!»

    Мы собирались в кино. Мы собирались с трепетом, потому что это были «Пираты Карибского моря-3». Я в том числе собирался с трепетом, потому что «Пираты Карибского моря-2» взяли меня на абордаж. Я помню, на втором фильме, когда погас свет, дети, без меня смотревшие самый первый фильм, не верили своим глазам в самом высоком и точном смысле этого слова. Они не верили тому, что видят продолжение этой далекой, прекрасной, величественной и страшной истории. Последнее прилагательное имело прикладной смысл, так как дети до 12 лет на фильм не допускались.

    Диски с первым и со вторым фильмом они пересматривали десятки и, я думаю, сотни раз. Уилл Тернер, Элизабет, капитан Барбосса и Джек Воробей вошли в наш дом – и остались здесь полноценными членами нашей непростой семьи, усложнив ее, можно сказать, до предела.

    И вот мы собирались на третий фильм. Как же это объяснить? Впечатления, которые мы могли получить, имели шанс без остатка заполнить нашу жизнь еще на несколько месяцев. Я все время говорю «мы», потому что сказать «они» в этой ситуации было бы откровенной ложью, с которой мне пришлось бы жить. А я не хочу.

    Да, я тоже ждал этого фильма, и даже больше, может быть, чем Маша с Ваней, потому что представлял себе, какими могут быть, так сказать, отдаленные последствия первого просмотра.

    Перед самым выходом из дома, пока Маша в третий раз закалывала волосы так, чтобы ее это устроило, Ваня решил запустить свою любимую «Тачку», машину Молнии Маккуина, которую я подарил ему пару месяцев назад и которая, как ни странно, до сих пор жива и находится в рабочем состоянии, хотя и побывала в страшных авариях, не совместимых, казалось бы, с жизнью.

    Ваня в совершенстве управляет этой машиной – уже практически, я думаю, так же, как сам Молния. (По крайней мере в начале фильма. До того, как Молния управлял ею к концу фильма, Ване еще надо дорасти.)

    Но существует одна особенность. Она заключается в том, что там, где он занимается пусками, есть один смертельно опасный проем. Там лестница. За детей мы не боимся, они научились спускаться и подниматься по ней раньше, чем научились ходить, – но вот для радиоуправляемой машины это красная зона. Одна машинка вот так улетела вниз – и ее осколки Ваня, воя, долго потом собирал веником вместе со своей мамой.

    – Ваня, – предупредил я его, пока Маша примеривала очередную заколку, решая экзистенциального значения проблему, что будет лучше, хохолок или хвостик, – опасность очень большая. Одно неверное движение – и Молния останется без машины. А ведь он прошел столько опасностей. И так нелепо разбиться у нас дома… Осторожность и еще раз осторожность!

    – Папа! – сказал Ваня.

    Он нечасто произносит это слово так, как в этот раз. В этом «папа!» с глубоким прочувствованным ударением на первом слоге содержатся прежде всего вызов и упрек. Здесь примерно вот что. «Я что, глупее тебя?!» – это раз. «Слушай внимательно, я сейчас скажу что-то, чего ты даже не думал услышать!» – это два. «Нет, все-таки вы меня очень недооцениваете!» – это три. И еще в этом «папа!» есть четыре, и пять, и шесть…

    Ему не нужно было продолжать. Мы поняли друг друга. Он и не стал продолжать. Начались гонки. Я тоже увлекся, хотя и отметил, что Маша вроде закончила наконец свои приготовления и остановилась, кажется, на хохолке.

    – Что вы тут играете?! – крикнула Маша. – Мы опаздываем на «Пиратов»!

    От неожиданности Ванина рука предательски дрогнула – и случилось худшее из того, что могло случиться. Машина вильнула, на полном ходу ворвалась на лестницу – и взлетела над ней. Парение было недолгим. Раздался грохот. Она падала, переворачивалась, подскакивала и снова падала…

    Ваня зачарованно смотрел вниз, в эту бездну, в эту черную дыру. В глазах его были две такие же черные дыры.

    – Ну и что? – сказал он, пожав плечами, и я сразу вспомнил великий финал фильма «Отступники» с этим «Ну и ладно…».

    Я ужасно расстроился. Мне не хотелось даже думать о том, чтобы спуститься вниз и увидеть то, что осталось от машины. Мне хотелось сказать:

    – Ну я же предупреждал!

    Но я, конечно, не стал этого говорить. Глупо было самоутверждаться за счет этого маленького мальчика. Что, в конце концов, больше никого нет, что ли, кроме него, для этого?

    И я сказал только:

    – Поздравляю!..

    Ну, я, конечно, вложил в эти слова, так сказать, частичку своей души. Был там все же, видимо, и оттенок «Ну я же предупреждал!».

    Ваня в этот момент все еще смотрел вниз. От этого слова он вздрогнул, как от выстрела в спину, и медленно повернулся ко мне. Он понял смысл этой фразы гораздо глубже, чем я бы хотел.

    – Ну что, идем в кино уже? – бодро спросил я.

    Он молча надел кроссовки и вышел на улицу, молча сел в машину. Я надеялся, что он расплачется. Но он не уронил ни слезинки. Ни одной. Вообще.

    Мы приехали в «Октябрь» и перед сеансом успели еще перекусить. Маша без умолку болтала, чувствуя неладное. Ваня молчал. Такое было в первый раз. Раньше он в такой ситуации все-таки предпочитал патетически разрыдаться. Ну, и быстро успокаивался. Я в очередной раз подумал о том, что мальчик быстро взрослеет.

    Когда начался фильм, Маша, сидевшая справа от меня, вцепилась мне в руку и не отпускала уже до конца сеанса. Я полфильма думал о том, что придется ведь еще раз идти, потому что я половины сюжета не понимаю ввиду его особой закрученности и только чувствую, что все становится интереснее и интереснее.

    Ваня сидел слева и постоянно успокаивал свою маму:

    – Мама, не переживай, не надо! Наши все равно выиграют!.. Сейчас будет битва… У него сейчас упадет шпага… Вот, видишь!

    – Ты что, смотрел?! – недоуменным шепотом спрашивала Алена.

    – Да нет, это же понятно, и Макар рассказывал… Мама, не переживай!..

    Успокаивал он, конечно, и себя тоже. Но не прежде всего себя.

    А у Маши в тяжелые моменты, а их было полно, просто ручьем текли слезы. В голос она разрыдалась на весь зал, когда Уилл Тернер погиб. Она не могла с этим смириться. Она не перестала рыдать, когда он ожил. Для нее этот человек умер навсегда. И это была страшная потеря.

    Их, по-моему, шатало, когда мы вышли из кинотеатра. Я думал о том, что на этот фильм не только детям до 12 нельзя, но и вообще всем, у кого есть сердце (в отличие от Уилла Тернера), не надо бы ходить на этот фильм, потому что страданий, уверен, всем нормальным людям хватает и в реальной жизни.

    Но с другой стороны, думал я, как хорошо, что мы все приняли так близко к сердцу, потому что Ваня, я был уверен, теперь забыл про мое поздравление. Он, правда, шел к машине, все еще как-то искоса поглядывая на меня.

    И тут я грохнулся со ступенек кинотеатра. Я как-то совершенно про них забыл. И я позорно слетел с них не то что запнувшись, а просто кубарем. Их там всего-то четыре или пять, и я все их пересчитал.

    Было больно. Я поднял глаза. Надо мной стоял Ваня.

    – Поздравляю! – что было сил счастливо крикнул он.

    «А где право?!»

    Маша призналась, что ей очень нужен велосипед. Не очень вроде бы давно я купил им самокаты взамен 4-колесных великов, но за полгода они, конечно, морально совершенно устарели.

    Я сгоряча пообещал Маше, что куплю, куплю ей, ладно, куплю ей велосипед. Надо было, конечно, подождать до какого-нибудь более или менее праздника в их жизни – или хотя бы в моей. Но я, честно говоря, как-то устал сопротивляться их бесконечному давлению, этому непрекращающемуся круглосуточному натиску, целью которого являются: пираты, солдатики, жвачка «Мала-бар», кукла Братц, одеяло для Барби, боевой комплект че-репашек-ниндзя, гребешки для бэби-берна, радиоуправляемый Родстер Макларен…

    – Папа, – сказал Ваня, – я без велика тоже жить не могу.

    Я вздохнул.

    – Когда? – спросил Ваня.

    – Завтра утром, – сквозь зубы ответил я.

    – И, папа, надо еще черепашку с синей ленточкой купить, – Ваня методично добивал меня, понимая, что я потерял способность к сопротивлению.

    На следующий день мы пошли в «Детский мир», который находится в опасной близости от нашего дома.

    – Папа, – спрашивал Ваня, крепко держа меня за руку (чтобы я не убежал), – а помнишь, мы сегодня утром в пиратов играли?

    – Да, конечно, – сказал я.

    – Хорошо играли, да? – переспросил Ваня.

    – Да, мне понравилось, – искренне сказал я.

    – А помнишь, в черепашек тоже поиграли? – попробовал он на ходу заглянуть мне в глаза.

    – Помню, – беспечно подтвердил я.

    – А помнишь, там одного не хватало? – спросил он. – С синей ленточкой.

    – Да, – обреченно кивнул я, поняв наконец всю глубину этой интриги.

    – А помнишь, ты сказал, что мы его купим в магазине? – все-таки счел нужным добраться Ваня до самой сути.

    – Конечно, помню, – ответил я и все-таки не удержался и добавил: – И что?

    – Да нет, ничего-ничего, – торопливо сказал Ваня, – просто напоминаю.

    Маша молча шла рядом. Она страшно боялась, наверное, что мы можем на что-нибудь отвлечься и не дойти до магазина. Только в магазине она с облегчением посмотрела по сторонам и сказала:

    – Ваня, смотри, какой красивый ремень!

    – Та-а-к! – с отчаянием сказал я.

    – Да я просто с Ваней разговариваю, – пожала плечами Маша. – Ваня, смотри, с сердечками, с бриллиантами…

    Ремешок был, по-моему, предназначен для Барби. Или, может, для Маши. В конце концов, они сильно похожи.

    – Ваня, ты купил бы этот ремень своей жене? – неожиданно спросила Маша.

    – О да-а! – звонко крикнул Ваня.

    – А своей сестре? – продолжила Маша.

    Ваня посмотрел на меня. Я понимал, что Маша разговаривает со мной, а не с ним. Ваня это тоже понимал.

    Наконец мы подошли к отделу, где продают велосипеды. К нам застенчивой походкой приблизился юноша-продавец и предложил свои услуги.

    Услуги, которые он на самом деле мог предложить, оказывают, по-моему, другим людям в других местах. Я это как-то сразу понял и спросил, есть ли другие свободные продавцы. От этого вопроса он так искренне расстроился и так покраснел, что мне стало жалко его.

    – Нам нужны два велосипеда, – сказал я, – мальчишечий и девчачий.

    – А вот у нас есть два очень хороших велосипеда, – обрадовался он, – оба уже собраны, один для девочек, сиреневый, а второй… голубой.

    Он несмело улыбнулся. Я отвернулся от него и начал рассматривать велики. Один, сиреневый, и правда был очень хорош: двухколесный, с переключателем скоростей, со стрекозами на рамах… Это был идеальный велосипед для Маши. Она это тоже сразу поняла и буквально вцепилась в него.

    Я не ожидал, что во второй велик так же вцепится Ваня. Это был четырехколесный велик, без скоростей, и он был действительно голубой, да еще и с ромашками. Из ручек торчали какие-то разноцветные ленточки, которые, по идее, должны были, видимо, развеваться в пути.

    Но Ваня так смотрел на этот велосипед, что я понял: он отсюда без него не уйдет.

    – А другого цвета нет? – все-таки спросил я у юноши.

    – Нет, – покачал он головой. – Были еще желтые. Больше нет. А что, не нравится?

    – Мне – нравится!! – крикнул Ваня.

    – Ну почему голубой-то все-таки? – спросил я. – Он у нас все-таки мальчик.

    – Ну и что?! – так горячо, с такой страстью переспросил меня этот юноша, что мне даже на мгновение стало стыдно.

    – Да ничего, – пробормотал я. – Если тебе, Вань, нравится…

    – Да, – очень серьезно сказал мальчик.

    Я было сильно насторожился, но он продолжил:

    – Спасибо, что ты купишь мне девчачий. У всех мальчиков мальчишечьи, а у меня будет девчачий. Только давай ленточки вытащим…

    – Ваня, – растроганно произнес я, – тут еще ведь корзинка на руле стоит. Может, ее тоже уберем?

    – Нет, – ответил Ваня, – корзинка мне нужна. Я буду возить в ней синего черепашку и еще там… камни.

    – Ваня! – подскочила к мальчику Маша, – а ты знаешь, что у этого велосипеда скоростей нет?! А у моего – есть!

    – Знаю, – коротко ответил он.

    Юноша томно прощался с нами, пряча в свой карман разноцветные ленточки с Ваниного велосипеда (я понимал, как они ему еще пригодятся).

    Домой дети ехали на двух велосипедах.

    – Папа, я еду! – кричала Маша, которая еще не садилась никогда на двухколесный велосипед.

    – Тормози! – кричал я.

    – Как?! – счастливо кричала она в ответ.

    – Рукой! – кричал я. – Правой! Нажимай на ручку!..

    – А где право?! – издали доносилось до меня. До сих пор она тормозила только педалями.

    Ваня, у которого это был второй в жизни четырехколесный велосипед, неторопливо ехал на нем рядом со мной.

    – Папа, – спросил он, – а ты знаешь, почему я скорости не переключаю?

    Я хотел было сказать, что, конечно, знаю… потому что их на этом велике нету, но благоразумно переспросил:

    – Почему?

    – А я не хочу, – сказал Ваня.

    «У меня царапина осталась!»

    Маша подошла ко мне поздно вечером и прошептала:

    – Папа, Витя в детском саду пытался залезть ко мне в трусики.

    В глазах у меня потемнело. Вернее, сказать, что у меня в глазах потемнело, будет нечестно. У меня еще отнялись ноги, язык, кровь ударила в голову…

    – Когда? – прохрипел я при помощи неворочающегося языка.

    – Когда я спала, – шептала Маша. – Он меня разбудил. Я так больше и не заснула.

    Я смог подумать, что и я теперь уже больше никогда, видимо, не усну.

    – Он… залез? – Я все-таки задал этот вопрос.

    – Он пытался, – сказала Маша. – Я проснулась и сказала, что, если он не уберет руку, я все расскажу воспитательнице и папе.

    – А он?

    – Убрал. Потому что я еще треснула его по голове.

    – А ты сказала воспитательнице?

    – Конечно, – быстро произнесла Маша.

    – И что она?

    – Возмутилась страшно!

    – Я хочу поговорить с ним, – сказал я. – Я очень хочу. Ты не против?

    – Я? Я тоже очень хочу, чтобы ты с ним поговорил. Утром мы пошли в детский сад. Маша шла рядом со мной и гордилась, причем собой, кажется, больше, чем мной. Глаза ее просто светились торжеством справедливости и чувством мести.

    Мои глаза ничем не светились. Я просто хотел убить этого мальчика. Я во всех деталях продумал свой разговор с ним. Я все придумал. Я сяду перед ним на корточки, возьму его за руку, сожму ее, не очень пока сильно, и скажу ему примерно следующее: «Витя (имя мальчика изменено до неузнаваемости)! если ты еще когда-нибудь подойдешь к моей дочери, даже если только ты подумаешь об этом…» Тут мой мозг начинал отказывать мне, и я срывался на дикий бессвязный крик. Но потом я все-таки заканчивал: «Так вот, если ты только подумаешь об этом, я приду к тебе, где бы ты ни был, я приду и оторву не только руки, которыми ты пытался залезть Маше в трусики, но и ноги тоже, и еще то, что у тебя в трусиках… Ты понял?!!»

    Ничего более убедительного мне в голову не приходило. То есть разговор предстоял короткий.

    Мы пришли в детский сад, Маша сразу заглянула внутрь и сказала:

    – О, а Виталик не пришел!

    Я подумал, что мальчик-то не дурак. Он понял, что Маша и в самом деле может все сказать своему папе, и, наверное, сказался больным. Или что-нибудь еще придумал. Дети ведь чертовски изобретательны, подумал я, невольно вспомнив себя в Машином возрасте.

    Интересно, что он придумает назавтра. И что, он вообще, может, перестанет ходить в детский сад? Потому что я-то не перестану.

    На следующее утро я опять пошел с Машей в детский сад.

    – Здесь? – спросил я ее.

    – Да! – сказала она.

    Маша присела на корточки и стала раскачиваться вперед-назад, давясь душившим ее смехом.

    – Что с тобой, Маша?

    – Ничего-ничего, – пыталась успокоиться она.

    Я подумал, что у нее началась истерика и что лучше уж теперь она не пойдет в детский сад. И вообще не будет сюда больше ходить, в конце концов ей осталось две недели, а в сентябре она идет в первый класс, потому что время летит быстро. Как-нибудь уж пролетят и эти две недели.

    – Папа, – сказала Маша, – давай ты ему сегодня не будешь ничего говорить. Давай посмотрим, как он себя сегодня будет вести. Может, он захочет извиниться.

    – Ты правда этого хочешь? – переспросил я.

    – Правда, – сказала она. – Правда.

    Я согласился. В конце концов, она, возможно, была права. Но у меня все-таки был план. Когда Маша ушла, я подозвал воспитательницу и спросил ее, как такое могло случиться.

    Она очень удивилась, выслушав меня:

    – Но я ничего этого не видела! И Маша мне ничего не говорила!

    – Но она же рассказала, что вы возмутились страшно! Воспитательница казалась сильно испуганной. Она призналась, что работает воспитательницей вообще-то первую неделю. Могла ведь и от испуга сказать, что Маша ей ничего не говорила.

    – Ладно, – сказал я. – Разберемся.

    К сожалению, вместо того чтобы разобраться на месте, я уехал в командировку. Но вечером я позвонил Маше и спросил ее, как вел себя Виталик.

    – Ты знаешь, хорошо, – сказала она. – Ну, неплохо. Мы старались не вспоминать о случившемся.

    Интересно, откуда она выудила эту фразу. Скорее всего, из какого-то сериала на СТС, который она постоянно смотрит.

    – Маша, – сказал я, – а почему воспитательница говорит, что ты ей вообще ничего не говорила?

    После некоторого молчания я услышал:

    – А, да, я забыла ей сказать. Точно-точно.

    – Маша, – медленно сказал я, – а что, если и всей этой истории, которую ты мне рассказала, тоже не было?

    – Почему не было? Была! – Она нисколько, впрочем, не удивилась этому вопросу.

    – Или не было?

    – Папа, у меня царапина осталась! – крикнула она. – Ты приедешь, я тебе покажу!

    Я мигом чуть не потерял сознание, только представив эту царапину и всю эту картину… как она отбивалась от этого насильника…

    Я вернулся следующей ночью, она уже спала.

    Ее мама удивилась, что дочка так быстро заснула:

    – Надо же, еще минуту назад о чем-то с Ваней разговаривала.

    – Ты знаешь, что Виталик из детского сада ей в трусики пытался залезть?

    – Странно, – задумчиво сказала Алена, – а такой воспитанный мальчик…

    – То есть Маша тебе ничего не говорила?

    – Нет, – сказала Алена, по-моему, огорченно. – Ни слова.

    Я зашел в детскую и сказал:

    – Маша, открой глаза, все равно же не спишь. Она открыла, спустилась со своего верхнего яруса ко мне.

    – Покажи мне, пожалуйста, царапину, – попросил я. Она показала. На правой руке была царапина.

    – Но ведь это какая-то другая царапина, – сказал я. – Это не оттуда царапина. Ты что, врешь мне? Ты придумала всю эту историю? Зачем?

    – Царапина? – переспросила она и поглядела на нее с таким озадаченным видом, как будто до сих пор эта царапина была там, где надо, и вот совершенно неожиданно перескочила на руку. – А, да. Это же мы с Сашкой бегали наперегонки, и он за меня цеплялся.

    – Так зачем ты все это придумала? – спросил я. – Про Витю?

    Мне было очень плохо. Я думал, может, она чувствует недостаток моего внимания к ней и вот решила обратить на себя мое внимание, интуитивно почувствовав, что заденет меня больше всего на свете. Или, может, еще что-то случилось в ее жизни. И у меня было ощущение, что случилось нечто непоправимое.

    – А это было, папа, – убежденно сказала она. – Я ничего не придумала. Это все было.

    «Смотри лучше кино»

    Этим летом Маша и Ваня отдыхали скромно и, в общем-то, со вкусом. На море Ваня больше всего полюбил аттракцион с машинками, популярный, я думал, все-таки прежде всего в ЦПКиО им. Горького. Но он оказался популярным и среди туристов Средиземноморья. Ваня несколько дней катался сам, круша, как и все остальные участники движения, все живое на своем пути, а потом предложил прокатиться и своей маме. Предложение было сделано в такой форме, что она не смогла отказаться, о чем до сих пор и жалеет, а ведь прошло немало дней с того мгновения, как она согласилась сесть в одну машину с почти пятилетним мальчиком, который очень хотел показать все, чему он научился за это короткое, но бурное время.

    – Ну, куда везти? – коротко спросил он ее.

    – В город, – так же коротко ответила она.

    – Тогда пристегнись, – посоветовал Ваня.

    – Уже, – сказала Алена.

    – Хочешь, я тебе фильм поставлю, чтобы тебе не страшно было? – спросил он.

    – Давай, – согласилась Алена.

    Чик, и он снисходительно нажал воображаемую кнопку.

    Фильм оказался динамичным, и Алена не заметила, как они въехали в город. А могла бы догадаться, потому что здесь, на маленьком, 20 на 15 метров, поле крутилось огромное количество машин с безумными ездоками.

    – Ты видишь, я тебя везу! – кричал Ваня. – Я везу тебя! Я!!

    Он давил на газ, торжествующе глядел на свою маму и не обращал внимания на все остальное. А зря. Удары, боковые и чаще в лоб, были чувствительными.

    – Ваня, осторожно! – кричала Алена. – Слева!.. Справа!.. Ах!..

    Ваня слушал все это, потом женская истерика надоела ему, и он бросил:

    – Мама, смотри лучше кино…

    Изредка по какому-то, как он, наверное, считал недоразумению, попадая на море, Ваня тоже производил впечатление уверенного в себе человека. И даже слишком. Маша, глотая слезы, рассказывала мне историю про то, как они в очередной раз поплыли на надувном матрасе до буйков. У них было такое экстремальное развлечение. Ваня на всякий случай в нарукавниках, а Маша давно уже плавает так же, как Ваня водит машину, то есть по крайней мере без страха и упрека.

    – Ваня, – рассказывала Маша, – улегся поперек матраса и говорит: «Ну все, поплыли». А я стою по пояс в воде! Лечь некуда! Я ему говорю: «Ваня, мы же на глубину плывем, я тоже должна лежать на матрасе». А знаешь, что он мне сказал? «Я же сюда отдыхать приехал, ну вот я и отдыхаю!»

    Маша не могла дождаться, пока они вернутся домой. Но не потому, что Ваня так безжалостно обижал ее. Милые, как известно, бранятся, только тешатся. Дело было совсем в другом. Дело в том, что 3 сентября Маша идет в первый класс. И она хотела достойно к нему подготовиться.

    Это было не так уж просто. Ведь надо все купить. И когда она вернулась, то все сразу и купила. Все самое необходимое. Я тоже в этом участвовал. Ее маму мне удалось как-то на время нейтрализовать, потому что Маше никогда не удалось бы при ней сделать ряд решающих покупок. Она не купила бы детский блеск для губ, детский лак для ногтей, детский карандаш для век и взрослый дезодорант для тела.

    Потом мы с ней решили купить школьную форму. Мы довольно быстро (времени у нас до появления ее мамы было в обрез) приобрели в одном детском магазине пару юбок, три кофточки, три пары джинсов, две пары лаковых туфель, несколько водолазок и несколько легинсов. Маша еще очень хотела купить один вызывающий галстук. Но я как-то не осмелился.

    Вечером, примерив кое-что из купленного, она кивнула:

    – Ну, теперь все мальчишки в классе в меня влюбятся.

    – Маша, ты что-то не о том думаешь, – с горечью сказал я, поняв наконец-то, что натворил.

    – Что ты, папа! – бросилась ко мне Маша. – Все хорошо. Ты очень хорошо подготовил меня к школе.

    На следующее утро Маша с мамой поехала в «Детский мир» и привезла оттуда ранец, мешок для обуви и папку для тетрадей.

    В рамках подготовки к школе я сделал, видимо, еще одну страшную вещь. Я купил каждому из них по мобильному телефону. Маша просто взяла меня измором. Она работала над этим несколько месяцев. У всех ее подружек в детском саду, как выяснялось, были мобильные телефоны, и только у нее было трудное детство без мобильного телефона. При ближайшем рассмотрении все эти подружкины телефоны оказывались, разумеется, игрушечными, но у меня уже не было никаких сил их рассматривать. Я сдался. Я пообещал, что в первый класс она пойдет с настоящим мобильным телефоном в кармане. До школы было еще месяца три, и я думал, честно говоря, что времени еще полно. Первый класс – боже, все это, конечно, может быть, но только не с моей девочкой. Но она же не могла так быстро повзрослеть. Это просто исключено. И пообещать купить ей мобильный телефон в этой ситуации – все равно что, не знаю, пообещать не забыть взять ее с собой на Марс, когда наша планета будет готова взорваться от какого-нибудь внутреннего перенапряжения.

    Но лето закончилось катастрофически быстро. Я не мог купить телефон только Маше, поэтому Ваня тоже стал обладателем недетской Motorola. Маше досталась Nokia.

    Я, увы, не сразу понял, в чем на самом деле состоит ужас моего положения. Я-то боялся, что они в первый же день начнут бросаться друг в друга этими телефонами. Но они не бросались. Они берегли их так, как надо бы уже в этом возрасте, то есть смолоду, беречь честь. Телефоны были слишком нужны детям, чтобы ими разбрасываться.

    Три дня они использовали их как фотоаппараты. А потом начали звонить. В этом и состоял мой ад. Дело в том, что звонить им особенно некому. Так что они постоянно звонили мне. Сначала я таял. Это было особенно трогательно в те две недели, что я неожиданно для себя в конце лета провалялся в больнице. Маша нежно справлялась о моем здоровье, рассказывала, как она скучает и что сейчас рисует специально для меня, чтобы я побыстрее выздоравливал. Потом то же самое говорил мне Ваня. Потом сразу же, безо всякого перерыва, опять Маша. Почему-то эти звонки обязательно попадали на тот момент, когда мне ставили капельницу. Или я только-только успевал чуток вздремнуть. То есть они всякий раз вроде бы возвращали меня к жизни. И в какой-то момент я отчетливо понял, что вместе с тем они ее безоговорочно укорачивают.

    Но я не мог им сказать, чтобы они перестали звонить. Я пробовал – у меня не получилось. Более того, как только они вдруг переставали звонить – я начинал чудовищно нервничать, жизнь тут же казалась мне бессмысленной, противной и даже просто отвратительной штукой. И я был совершенно не в состоянии думать о том, что это я сам запретил Маше брать телефон на улицу, когда она идет гулять в сарафане, в котором нет карманов. Я просто тосковал, страдал, трясся и сам набирал их номера. А они не отвечали.

    Я выздоровел, вышел из больницы, но это ощущение никуда не ушло. И я знаю, что теперь никуда и не уйдет. Никогда. Как-то надо с этим теперь жить.

    «Линейка мне очень не понравилась»

    Маша не хотела просыпаться в школу. Я не ожидал от нее этого: столько ждать этого дня – и теперь так бездарно спать за полтора часа до начала линейки.

    Я, впрочем, тоже бездарно спал за полтора часа до начала линейки, хотя тоже так ждал этого дня. Но я-то, допустим, просто перенервничал. Наконец проснувшись, я подумал, что она, может быть, ведь тоже.

    Машу растолкал Ваня, которому никуда не надо было спешить в этот день: детский сад у него начинался только завтра. Но его подняла из кровати мысль о сюрпризе, который я ему пообещал в обмен на лояльность в тот момент, когда Маше на линейке будут дарить подарки, а он при этом будет совершенно ни при чем.

    Ваня был какой-то тихий. В Маше-то я не заметил никаких перемен, кроме одной: раньше она в полном бессилии десять минут стояла перед шкафом с одеждой, в недоумении, что ей надеть сегодня, а теперь провела там не меньше четверти часа, прежде чем ее мама выдала ей платье и туфельки, а потом еще одни собственно такие же – как сменную обувь.

    Окончательно проснувшись, я все-таки страшно разволновался. И я тоже какое-то время простоял перед шкафом с одеждой. Я пытался вспомнить, каким было мое первое сентября – и вспоминал только вселенскую тоску, с какой входил, оглядываясь на родителей, в огромный пустой класс. Он был пустым, потому что я постарался войти первым, чтобы занять местечко получше.

    Вспомнив все это, я решил научить мою девочку жить в этом безумном мире. Я спросил ее, где она хочет сидеть.

    – А где лучше? – спросила Маша.

    – У окна, – твердо сказал я безо всякой уверенности.

    Я всегда сидел в разных местах в разных классах, потому что у меня часто менялись взгляды на то, где лучше сидеть.

    – Конечно, у окна. Надо прийти и занять место у окна, – сказал я.

    И всю дорогу, пока мы ехали, пока я выходил из машины, чтобы купить букет цветов учительнице, пока выбирал его, я думал только о том, что надо помочь ей занять место у окна.

    Букет я выбрал не очень большой, потому что внезапно и даже с какой-то оторопью вспомнил еще одну вещь: когда я пошел в первый класс, мама вручила мне огромный букет гладиолусов, который от души и из лучших чувств нарезала у нас на участке и от которого у меня сразу начали отваливаться руки. Это было просто невыносимо, и теперь я был счастлив, что с самого дна подсознания у меня в самый нужный момент выскочило, как пузырек кислорода на поверхность воды, такое полезное воспоминание, и я, тоже от души, чуть не совершил страшной ошибки, поддавшись первому порыву на всякий случай скупить все цветы этого магазина.

    Класс оказался небольшой, и, кроме учительницы, никого еще не было. То есть мы и теперь были первыми. Я очень удивился, потому что был уверен, что занятия уже начались. Это все были нервы.

    Учительница мне понравилась. Она не была молода, но и не выглядела так, как я бы не хотел, чтобы она выглядела. То есть, чтобы при взгляде на нее Маше в голову лезли ненужные мысли, вроде таких: «Боже, как скоротечна жизнь…» и «что же время делает с людьми…» У нее в жизни не должно быть ничего, что утром убавляло бы оптимизма при мысли о том, что ей опять надо идти в школу.

    Учительница разрешила сесть у окна, Маша села и готова была, кажется, начать учиться. Но впереди была линейка. Тут пришли, по-моему, сразу все остальные ученики и начали занимать места. Мы с Машей обменивались понимающими снисходительными взглядами.

    Дети порепетировали стихи, которые им дали выучить накануне, и парами пошли на линейку. Маша взяла за руку мальчика из нашего дома, которого хорошо знала. И мальчик был что надо: занимается у-шу. Все пока складывалось как нельзя лучше.

    На линейке вдруг проявил признаки волнения Ваня. Он ни на шаг не отходил от меня, пронзительно глядя снизу вверх своими васильковыми глазами с этими огромными, как крылья австралийских бабочек, ресницами, и ничего не говорил.

    – Тебе плохо? – спрашивал я.

    – Нет, – отвечал он. – Я думаю.

    – Да не думай ты ни о чем, – советовал я.

    – Не могу, – говорил он.

    Но о чем именно он думал, так и не сказал. Но мне кажется, не о сюрпризе. О сюрпризе так не думают. Он думал о чем-то более долговечном или даже о вечном.

    Тут ко мне подошла Алена и сказала:

    – Там сейчас решали, кого одиннадцатиклассник понесет на плече с колокольчиком. Это не Маша!

    – А кто же? – искренне удивился я.

    – Другая девочка, – сказала Алена.

    – Ну, значит, ей повезло больше, – пожал я плечами. На самом деле я чудовищно расстроился. Я знал, как Маша хотела этого. Она говорила мне. И я знал, что у нее много шансов, потому что первый класс в их школе получился маленький и в нем всего три девочки. У Маши был хороший шанс. И вот ей не дали его использовать.

    Я посмотрел на Машу, упиравшуюся носочками туфель в надпись «1-й класс», написанную мелом на асфальте, и мне стало отчаянно жалко ее. Мне даже плакать хотелось. Я уже проклинал себя за то, что привел ее сюда.

    И дело было совсем не в колокольчике. Я думал о том, что я теряю эту девочку, о том, что она совсем взрослая в этом разительно красивом синем пальто, и о том, что ее ждет в этой беспощадной и бессмысленной жизни и что она об этом даже не подозревает, бедная… В общем, я думал о том, о чем, наверное, думала, когда смотрела на меня первого сентября, моя мама, и о чем, так или иначе, думают все родители, провожая детей в первый класс.

    Линейка началась, через некоторое время я заметил, что после выступления учительницы, которая тоже была для кого-то первой лет пятьдесят пять назад, девочка, которой доверили посидеть на плече у старшеклассника, подбежала к ней и подарила ей цветы. Это было уже слишком. Цветы бы точно могла подарить и Маша.

    Потом одиннадцатиклассники стали надевать первоклассникам на грудь оранжевые банты с маленькими колокольчиками. И я с ужасом обратил внимание на то, что всем надели банты, а Маше – нет. Я крикнул, но меня не услышали. Алена в это время уже побежала к учительнице, и та, удивившись, что у Маши нет банта, отдала ей свой. На Маше лица не было. Это именно так называется: лица не было. Первого сентября на линейке на ней лица не было.

    Когда после линейки я взял ее за руку, чтобы отвести в класс, то осторожно спросил ее: «Ну, как ты?»

    – Мне это не понравилось, – тихо сказала она, и вдруг из глаз ее полились слезы.

    Она не рыдала навзрыд, а только шла и тихо говорила: «Мне это не понравилось. Мне это очень не понравилось».

    И из глаз ее лились слезы.

    Я понимал, что она имеет в виду. Мне это тоже не понравилось. Она столько мечтала об этом дне, столько раз представляла его, мы столько рассказывали ей про первое сентября… Она так надеялась, что это будет лучший день в ее жизни, она, наверное, была даже уверена в том, что это будет так. И ей не понравилось!

    Я готов был повеситься. Я говорил себе, что не надо было готовить ее к тому, что это будет счастье. Надо было готовить к тому, чем это и было, – к реальной жизни, когда ты можешь остаться без оранжевого банта, имея на него все права, и когда вместо тебя симпатичный парень сажает на плечо совсем другую девочку.

    Мне так хотелось, чтобы этот день был счастьем. Хотя бы это утро.

    Еще утром я думал, что все, что зависит от меня, я для этого сделал. Теперь я так не думал.

    За ними закрылись двери класса, нас попросили забрать Машу через три часа.

    Я подарил Ване замок черепашек-ниндзя. Он очень давно умолял меня купить его.

    – А Маше что? – спросил он.

    Я удивился, потому что не думал, что именно эта мысль придет ему в голову при виде замка. Тем более что он заметил, конечно, что на линейке каждому первокласснику вручили еще по пакетику со школьными принадлежностями.

    – Почему ты спросил об этом? – поинтересовался я.

    – Потому что она плакала, – сказал он.

    Мы поехали в магазин и купили Маше Рататуя, чудесного зверя, мягкую игрушку, о которой она начала мечтать с тех пор, как посмотрела мультфильм «Рататуй», в котором, правда, Рататуем называлось драматичное блюдо высокой французской кухни.

    Мы не встретили Машу на выходе из школы. Она сама нас встретила.

    – Папа, мне так понравилось! – воскликнула она. – Я получила пятерку!

    – За что?! – обрадовался я.

    – За рисование! И я правильно написала свою фамилию!

    – Пять баллов, Маша! – крикнул я. – Пять баллов!

    – И я подарила директору начальных классов букет цветов, – сообщила Маша. – И поздравила ее.

    – Что ты ей пожелала? – спросил я, цепенея от охватившего меня восторга.

    – Чтобы она не болела, – сказала Маша.

    – Здорово! – еще больше обрадовался я. – Очень здорово.

    – А линейка мне очень не понравилась, – сказала Маша.

    «Ну как я могла стараться?!»

    Ну вот и все. Я потерял дочь.

    Она уходит в восемь утра. За ней заезжает такой небольшой, ярко раскрашенный автобус и увозит ее и Ваню. Они называют его «Доставкой». Маша звонит и говорит:

    – Мы в «Доставке». Ну как ты?

    «Доставка» возвращает их, одного из детского сада, другую из школы (начальные классы и детсад в одном здании), в половине седьмого вечера. Я возвращаюсь домой, когда они уже спят. Раньше у нас была возможность увидеться, когда я сам возил их утром в детский сад. Но теперь у них «Доставка». Они до смерти рады ей. Это новое явление в их жизни. И оно заслоняет собой солнце. Я вот думал, почему они так помешаны на этой «Доставке». И понял, что дело только в том, что «Доставка» не имеет никакого отношения к их родителям. Они сами садятся в нее, сами едут, сами выходят и идут в школу и детсад, сами переодеваются. «Доставка» означает какой-то переломный момент в их жизни. «Доставка» означает, что они повзрослели настолько, что могут в принципе обходиться без родителей. Или по крайней мере они осознают: их родителям должно быть понятно, что с того момента, как в их жизнь ворвалась «Доставка», их дети стали другими людьми.

    Поэтому они молятся на нее и утром не надо их трясти, чтобы они открыли глаза, а достаточно сказать, что «Доставка» уже завелась и выезжает к ним.

    Но, правда, уже был один ужасный случай.

    Маша позвонила мне из «Доставки» и долго рассказывала, что она сегодня получила первую «четверку». До сих пор она получала одни «пятерки», и я было уже привык к мысли, что в этой школе первоклассникам никаких других оценок и не ставят – просто для того, чтобы они не возненавидели школу раньше времени. Ну, оттягивают там просто этот момент до последнего.

    Но оказалось, что Маша может получить и «четверку». Это произошло на рисовании.

    – За что ты ее получила? – поинтересовался я.

    Голос Маши не казался расстроенным. Поэтому я спокойно говорил на эту тему. Если бы я понял, что она придает этой «четверке» какое-то сверхъестественное значение, хотя бы отдаленно напоминающее значение, которое занимает в ее жизни, например, «Доставка», я бы сразу заткнулся. Но это был другой случай, я сразу понял. И я спросил, за что ей поставили «четверку».

    Я понимал, что она не воспримет этот вопрос так, что я могу быть недоволен ее способностями или вообще способен поставить их под сомнение. Мы оба понимали, что я спрашиваю, почему ей поставили «четверку», потому что понимаю: только какие-то сверхъестественные обстоятельства могут заставить получить ее «четверку». Значит, что-то случилось. Или даже стряслось.

    – Мне поставили «четверку» за красивость, но не за старание, – сообщила она.

    – Это учительница так сказала? – переспросил я.

    – Конечно, – подтвердила она. – Это же она поставила «четверку».

    – А почему ты не старалась? Вы что рисовали?

    – Папа, – торопливо сказала Маша, – все дело в этом. Мы рисовали не тебя, не маму, не дом, не небо, не реку. Луковицу! Ну как я могла стараться?

    У меня больше не было к ней вопросов, кроме одного:

    – Вы еще в «Доставке»? – на всякий случай спросил я.

    – Да, стоим около школы.

    – Но мы же с тобой разговариваем уже 15 минут, – удивился я.

    – А мы ждем одного мальчика с футбола, – сказала Маша. – Вот он идет.

    Она позвонила еще через минуту.

    – Папа! – кричала она. – Папа! Ты больше никогда не будешь играть в футбол! Никогда! Дмитрий страшно поранился! Он еле дошел до «Доставки»! Я не разрешаю тебе больше играть в футбол! Я сойду с ума! Ты пойдешь, только если я буду ходить с тобой!

    – В одни ворота все-таки, наверное, можно, – услышал я страдающий голос Дмитрия.

    – Что с ним случилось? – со страхом спросил я Машу.

    – Рука! – простонала Маша. – Така-а-я царапина!

    – Наплевать, – опять услышал я голос Дмитрия.

    Я думал, он добавит что-нибудь вроде «Я знал, на что шел…». Но он замолчал. Он еще не научился кокетничать с девочками.

    – Вы доехали? – спросил я.

    Там ехать-то пустяки, минут пять-семь без пробок, а пробок, в общем-то, не бывает.

    – Доехали, – сказала Маша. – Ваня, выходим! Еще через две секунды я услышал ее задумчивый голос:

    – Папа, а вот что делать, если, например, ты выходишь из «Доставки», а тебя никто не встречает?

    – А что, няни вашей там не видно?

    – Нет, ну например? – настаивала Маша.

    – Надо заходить в дом.

    – А если и там никого нет? – переспросила она.

    – Вы что, сейчас заходите?

    – Нет, это к примеру.

    Но я-то слышал, что они заходят.

    – Тогда подниматься на наш этаж.

    – А, поняла… Сейчас… А если и там никого нет?

    – В дверь стучать. Звонить! Не может быть, чтобы там никого не было!

    – Не открывают, пап, – тихо сказала Маша. – Что нам теперь делать?

    А надо понимать, что я разговариваю с ними из Белгорода.

    – На месте стоять! – кричу я. – Не двигаться! Помощь придет!

    – Папа, ты только не волнуйся так, – говорит Маша. – А то я тоже начинаю волноваться.

    Тут выясняется, что все это время с ними была сопровождающая из «Доставки». И она говорит, что забирает их обратно в «Доставку», потому что там другие дети ждут, которых тоже ждут, и что это снежный ком неприятностей будет, если все няни и родители сегодня не дождутся своих детей вовремя.

    И она и правда забирает Машу с Ваней и везет их по всему маршруту, и дома они оказываются снова только через полтора часа, усталые и очень недовольные. И даже «Доставка» им уже не мила. Но их наконец встречает их няня, до которой я дозвонился и которая, как выяснилось, не смогла толком договориться с их мамой, во сколько надо выйти на улицу… и, в общем, лучше даже не пытаться выяснять этот вопрос.

    И поздно вечером дети не спят и ждут, когда я вернусь из командировки, чтобы рассказать, как, по каким местам они путешествовали в «Доставке» и сколько всего натерпелись.

    А я думаю о том, как исчерпывающе этот случай доказал, что, несмотря на возникшую в их жизни «Доставку», я им все-таки еще нужен.

    Или даже благодаря ей.

    «Учительницу перебивать нельзя»

    Я вез детей в школу и в детский сад самой короткой дорогой. Минут 5 ехать обычно. Но мы попали в пробку. Мы тащились в этой пробке, безнадежно опаздывали, и вдруг Маша сказала:

    – О! Когда мы на «Доставке» ездили, мы вот здесь поворачивали.

    Я с большим сомнением поглядел в переулок, который выглядел так, что обязательно должен был закончиться беспросветным тупиком.

    – Вряд ли, – сказал я Маше и проехал этот поворот.

    – Ну и зря, – сказала она. – Очень зря. Успели бы на урок.

    – Маша, – после некоторого молчания спросил Ваня сестру, – ты что, не хочешь подольше побыть с папой?

    Пока сердце мое таяло от нежности, Маша искала достойный ответ. Но не нашла.

    У нее появилось что сказать только после того, как мы опоздали на первый урок. Но я этого уже не услышал, потому что я тоже опаздывал.

    Учительнице, конечно, не нравится, когда кто-нибудь опаздывает. Она считает, что главное сейчас – сформировать в детях условный рефлекс послушания. Меня это настораживает. Еще больше меня настораживают успехи, которых она достигает в этом деле.

    Так, вчера она рассказала следующую историю. Она проверяла контрольные работы (я, к сожалению, не запомнил, что это был за предмет). Машина работа оказалась с большим количеством помарок и неточностей и просто, будем прямо говорить, ошибок.

    Учительница позвала Машу, и они вместе стали разбирать эту работу.

    – Я показала ей все ошибки, все небрежности, которые ведут к ошибкам, – сказала мне учительница. – Я рассказывала довольно долго, она меня внимательно слушала. Потом я закрыла тетрадь и спросила: «Ну, теперь все понятно?»

    И тут Маша, по словам учительницы, тихо сказала: «Да, все понятно, Вера Ивановна (имя и отчество учительницы изменены в интересах Маши). А вы уверены, что это моя работа?»

    – Это же и правда была не ее работа! – воскликнула учительница. – И она молчала об этом, понимаете?! Она слушала! А потом сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

    – А Машина работа была без ошибок? – в первую очередь спросил я, услышав это.

    – Ни одной, – кивнула учительница.

    Потом вечером я спросил у Маши, так ли все это и было.

    – Да, – подтвердила она обрадованно. – Я ей в самом конце только и сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

    – А почему ты раньше этого не сказала, когда Вера Ивановна только начала рассказывать? – спросил я. – Ведь ты же видела, что это не твоя работа. Более того, ты, наверное, поняла, чья это работа.

    – Конечно, поняла, – засмеялась Маша. – Вики! (имя девочки изменено в ее интересах).

    – Так почему ты сразу не сказала? – Я начал уже злиться.

    – Потому, папа, – сказала Маша, – что учительницу перебивать нельзя. Ты что, не знаешь?

    Так результаты правильного воспитания бьют прежде всего по самим воспитателям. Я всегда подозревал, что это именно так и бывает. Даже мне, может, и хотелось всегда так думать.

    На прошлой неделе в их школе был праздник. К ним на этот праздник должны были прийти военные. Маша страшно переживала.

    – Папа, – говорила она, – я их боюсь. Я не буду стихи для них учить.

    – Ну ты же знаешь, что нужно слушаться учительницу в вашей школе.

    – Да знаю… – вздыхала Маша.

    – Чего ты боишься? – успокаивал я ее. – Нет повода для беспокойства. Его нет! Просто нет! Это же военные. Они вас будут защищать.

    – А мне Алиса рассказывала, что у них в школе, в первом классе, уже был предмет такой, «обэжэ».

    – Это что?

    – Я точно не знаю.

    – А о чем?

    – Ну, про военных. Это неинтересно и страшно. Не буду рассказывать. Про то, как люди из окна выбрасываются. Про утопления всякие.

    – Ну хорошо, – говорю. – Только ты не бойся все-таки военных. Они из окон не выбрасываются. Они спасают тех, кто выбрасывается.

    – А Алисе говорили, что иногда и военные тоже выбрасываются, – упрямо сказала Маша.

    Потом я ее спрашиваю:

    – Ну что, приходили к вам военные?

    – Да, – отвечает Маша.

    – И что, нестрашные оказались?

    – Совершенно!

    – Ну вот, – радуюсь я. – Я же говорил! Стихи им читала?

    – Читала, – говорит Маша безо всякого интереса.

    – И что они?

    – Они-то? Рады…

    – Да что такое? – теряю я терпение.

    – Да понимаешь, папа, – раздосадованно говорит Маша, – это не настоящие военные оказались. Ветераны!

    «Я не знаю, что такое прятки»

    К нам в гости пришла девочка совершенно Машиного возраста. Эта девочка мне сразу понравилась. Дело в том, что я предложил ей порцию пельменей. Ну что такое порция крошечных детских пельменей, пусть даже и привезенная из Москвы на край Московской области? Маша с Ваней не то что брезгуют такими пельменями, всегда лежащими в заморозке на какой-то самый крайний случай, который рано или поздно обязательно наступает, но, по крайней мере, предпочитают что-то другое. Вот суп из белых грибов их сейчас гораздо больше интересует. Да, суп из белых грибов.

    И вот я предлагаю Насте эти пельмени. Просто, честно говоря, из вежливости. Я уже выставил на стол две тарелки, Маше и Ване, и спохватился, что про Настю забыл.

    – Настя, – говорю я ей, – пельмени будешь?

    И форма-то, в которой я сделал ей это предложение, была, честно говоря, почти оскорбительной. Как-то по-другому я должен был ей это сказать. Все-таки девочка первый раз у нас дома, хоть и с мамой. Но я очень перепугался, что две тарелки выставил, и очень торопился что-нибудь сказать прежде, чем она успеет это заметить.

    И вот она посмотрела на меня, глаза ее распахнулись до невероятных размеров, и из них полилась какая-то нечеловеческая благодарность. У воздуха в комнате, по-моему, даже какой-то цвет появился. Такой лазоревый. Она еще даже сказать-то ничего не успела. Потом все-таки выдохнула:

    – Да!

    И хлопнула своими огромными ресницами. А личико у нее в таких сумасшедших кудряшках. В общем, это был мрак какой-то. Или все-таки свет.

    Я дрожащими руками вытряс из половника пельмени, передал ей тарелку. И получился большой перебор с этими пельменями. Чуть не полсотни я ей, по-моему, сгоряча насыпал.

    И она не спеша, ну вот совсем никуда не торопясь, все их за двадцать минут съела. И все это время с ее лица не сходило чувство глубокой благодарности и даже какого-то удивления, что вот она встретила на своем жизненном пути таких поразительных людей, которые угостили ее такими вкусными пельменями.

    Что-то во всем этом было очень необычное. Я даже подумал, что, может быть, ее дома не кормят. Это бы все объяснило. Это было бы понятно. Но сколько же ребенка надо не кормить, чтобы он так благодарно на тебя смотрел? Нет, вряд ли столько дней она не ела, чтобы так смотреть.

    И я, в общем, как-то маленько растерялся. Это был какой-то несерьезный эпизод, но он выбил меня из колеи, в направлении которой я воспринимал в этот день окружавшую меня действительность.

    Настя очень мало говорила и в основном смотрела.

    И я искоса все время на нее поглядывал. У нее был все-таки очень странный взгляд. Такой пронзительный и такой глубокий, что не должен был бы принадлежать ребенку. Да и взрослому не должен. Я вот написал про нечеловеческую благодарность, лившуюся у нее из глаз, и ключевое слово тут «нечеловеческая». Что-то такое тут было, в общем. Хотя мне и неловко, что это я такие слова пишу.

    Потом все, как говорится, счастливо разъяснилось. За столом я спросил, пошла ли Настя в этом году в школу. Она же одного возраста с Машей, то есть шести с половиной лет. И ее мама сказала, что Настя ходит уже во второй класс.

    – Как это во второй? – засмеялся я. – Не может во второй. В таком возрасте и в первый-то не рискуют пойти некоторые.

    – Да понимаешь, – объяснила ее мама, по-моему, как-то тушуясь, – она же у нас ребенок-индиго.

    – В смысле?

    – Ну, сверходаренный. В первый класс в пять лет пошла. А надо было в четыре отдать. Но мы как-то постеснялись.

    Мама девочки очень просто произнесла эти слова. Безо всякой распиравшей ее гордости, на которую имела бы право, если бы это была правда. Я подумал, что, может, она слишком давно привыкла к этой мысли.

    – Ты девочка-индиго? – спросил я у Насти.

    Я как-то уже понимал, что тут можно все выяснить напрямую.

    Она кивнула и опять внимательно посмотрела на меня. В глазах ее я уловил чувство какой-то неловкости насчет этого. Она словно заранее извинялась, что это она ребенок-индиго, а не я или, например, не Маша с Ваней.

    И я ей мгновенно поверил. Конечно, индиго. И не зря я обратил на нее внимание, еще когда она соглашалась на пельмени.

    И вот теперь, когда я все это узнал, я по-настоящему растерялся. Я не знал, что мне делать. Как себя вести с ребенком-индиго? А черт его знает. Я и с Машей-то и Ваней часто не знаю как себя вести.

    Тут кто-то за столом, зная страсть Маши к стихам (это у нее от отца), очень кстати попросил ее прочитать стихотворение. У меня, слава богу, появилось время на размышление.

    Маша прочитала какое-то длинное стихотворение про жизнь светофора. Это, конечно, ужасно: за столом, взрослые, маленько уже закусив, просят девочку прочитать стихотворение. Конечно, ужасно. Но только до тех пор, пока девочка не начинает читать это стихотворение. И главное тут, что это твоя девочка. И сердце замирает, когда она спотыкается, и ловишь себя на том, что шевелишь вслед за ней губами, и слов-то, слов не знаешь, и помочь нечем…

    – Настя, – сказал я, – а давай теперь ты прочитаешь какое-нибудь стихотворение.

    Она внимательно посмотрела на меня. Черт, каждый ее взгляд словно вытрясал из меня душу. Она, казалось, понимает меня не только больше, чем я хочу, но и чем она сама хочет. Но она ничего не могла с этим поделать. И за это она тоже извинялась своим бездонным взглядом.

    И в этом взгляде сейчас было примерно следующее: «Ты уверен, что ты этого хочешь?»

    Я уже ни в чем не был уверен. Но я хотел. В общем, она прочитала поэму Тютчева. Про любовь, про жизнь и смерть.

    – А какую книгу ты сейчас читаешь, Настя? – осторожно спросил я.

    – «Хроники Нарнии», – сказала она.

    – Настя ее давно читает, – пояснила ее мама. – Там же много томов. И перечитывает постоянно.

    «Хроники Нарнии» начинают читать уже после, по-моему, «Гарри Поттера». То есть классе в седьмом.

    После обеда я улучил момент, когда Настя осталась одна, подошел к ней и спросил, кто главный герой в «Хрониках Нарнии».

    Теперь она смотрела на меня как-то беспомощно и отчаянно. Я понял, что она не помнит! Ребенок-индиго не помнил, как зовут главного героя его любимой книги. Не зря спросил.

    Настя между тем смотрела не совсем на меня, а все-таки куда-то в сторону. И я догадался, что она смотрит на свою маму, которая уже подошла к нам. Она опасалась оставлять ребенка рядом со мной наедине, и правильно. Близился сеанс разоблачения.

    Девочка подошла к маме и что-то прошептала ей на ухо. И убежала.

    – Что случилось? – спросил я.

    – Понимаешь, она сказала, что в «Хрониках Нарнии» два главных героя… – ее мама назвала их имена, я не запомнил.

    То есть девочка просто не хотела ставить меня в неудобное положение. Она переживала, что я этого не знаю, и не могла произнести страшную правду мне в глаза. И не произнести тоже. Поэтому с таким отчаянием и смотрела на меня. И потом нашла все-таки выход.

    Тут Маша с Ваней позвали ее играть. По моей, честно говоря, просьбе. Мне казалось, ей это очень нужно сейчас.

    Через пять минут из детской был уже слышен плач.

    Посреди комнаты стояла Настя. У двери – испуганные Маша с Ваней.

    – Что произошло? – спросил я.

    – Что?! – переспросила Маша. – Ничего. Мы решили играть в прятки. Настя согласилась. Мы посчитались. Ей быть водой (ударение ставить на первом слоге). Я ей сказала: «Ты будешь водой». Она заплакала.

    – Настя, – спросил я, – почему ты так плачешь? Она подняла меня глаза, в которых была какая-то просто непереносимая боль. Взгляд этот порезал меня на кусочки.

    – Я не знаю, что такое «вода», – прошептала она. – Я не знаю, что такое прятки.

    «Когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм»

    Не надо было этого делать. Просто не надо, и все. И главное – Маша не хотела. Она не хотела ехать в Англию.

    За два месяца в школе девочка повзрослела на два года. Я ее правда не могу узнать. Жизнь – жестокая штука. И ей пришлось в этом, видимо, убедиться. Она совсем не обо всем рассказывает, и это лишний раз говорит о том, что она стремительно взрослеет. Но я понимаю, что она натерпелась. Ее не дергают за косу в те редкие дни, когда мама заплетает ей косу; ее не тыкают карандашом в спину на уроках одноклассники, прозрачно намекая о неразделенной любви, потому что у их любви нет шансов остаться неразделенной; второклассники ей не ставят подножек на переменах, потому что это она их ставит…

    Ничего этого нет. Но ей нечеловечески тяжело – просто потому, что по-другому и быть не могло в первом классе, куда почти все ученики пришли из одной группы в детском саду. У нее нет в школе подружки, потому что в первом классе всего три девочки и она одна из них. Зато у нее есть друзья – именно те, которым она ставит подножки без риска получить подзатыльник.

    И когда стало известно, что у школьников из начальных классов есть шанс полететь на восемь дней в Англию, обрадовалась не только она, но и я тоже. Я подумал, что девочка заслужила это счастье. Главное, что и она так подумала сначала.

    Меня не очень насторожило, что в результате в Лондон полетела только одна первоклашка, то есть Маша. Хотя собирались все. Я вообще был занят другими делами и контролировал этот процесс самым краем сознания. Я понимал, что где-то делается ее паспорт, куда-то сдаются деньги, я отдавал себе отчет в том, что все идет хорошо. И душа моя, можно сказать, отдыхала на мысли о том, что Маша скоро увидит этот город, а он увидит ее.

    Потом она сказала мне:

    – Я не хочу ехать в Лондон.

    – Почему?

    Я необыкновенно удивился.

    – Мне страшно, – сказала Маша.

    И вот тут мне тоже стало страшно. Я вдруг понял, на что я обрекаю ее. Машу, девочку шести с половиной лет, которая никогда в жизни ни на одну ночь не разлучалась не только со своей мамой, но и со своим братом (с той секунды, как он у нее появился). Ну вот не было такого ни разу в ее жизни. Слава богу, девочка всегда приходила ночевать домой (как и ее мама). Она несколько раз отдыхала за границей, но была там с людьми, с которыми пошла бы, не сомневаюсь, в разведку, если бы знала, что это такое. Это же все-таки были родные люди.

    А теперь она гораздо раньше меня поняла, что в Лондоне не будет ни Вани, ни ее мамы, ни меня и что разведка будет боем.

    И она подошла ко мне и сказала, что не хочет ехать в Лондон, потому что ей страшно. Ей было трудно это сказать, потому что она очень хотела поехать. Видимо, ей было очень страшно.

    Я не знал, что ей ответить. Я понимал, что она, конечно, хорошо все взвесила.

    – Маша, – спросил я, – ты часто думаешь про эту поездку. Я правильно понимаю?

    – Да, – сказала она. – Всегда думаю.

    – Тебе страшно, потому что ты не знаешь, с кем ты будешь ночевать?

    – Я знаю. С учительницей. Меня предупредили.

    – Тогда что?

    – Мне страшно.

    – Страшно, что ты не знаешь, как надо, английского языка?

    – Не знаю.

    – Или что тебя не пропустят через границу?

    – Хорошо бы, – сказала она, и я засмеялся и подумал, что я все-таки привыкаю к тому, что она взрослеет, медленней, чем это происходит на самом деле.

    – Тебе страшно без нас? – задал я наконец вопрос в лоб.

    – Без вас? – переспросила она. – Да. Без вас очень страшно. Я боюсь, папа!

    Я знаю, что я должен был после этого сделать. Я должен был сказать, что она никуда не едет, и она испытала бы такое же счастье, как в тот раз, когда узнала, что едет.

    – Жалко, – сказал я. – Жалко, что ты не увидишь Музей восковых фигур. А всего остального не очень жалко.

    – Ничего страшного, – сказала она. – А каких фигур?

    Мне надо было остановиться. Но я ей подробно рассказал каких.

    – Моего роста? – недоверчиво переспросила она, мысленно сравнивая восковую фигуру со своим бэби-берном Катей.

    – И даже моего, – безжалостно сказал я. Она, по-моему, пошла собираться.

    В шесть утра мы были в аэропорту. Маша спала стоя. Ваня спал на ее рюкзаке, в котором лежали ее носочки, джинсы и кофточки. И она не прогоняла его, потому что, наверное, хотела запомнить его таким добрым. Потому что только во сне он не дерется руками и ногами, как его черепашки-ниндзя. Хотя я-то знаю, что именно во сне случаются самые ожесточенные драки.

    Она не заплакала в момент расставания. Хотя я видел, что до этого осталось еще примерно две секунды. Но когда оставалась одна, они вошли в зеленый коридор, и я так и не знаю, заплакала она или нет.

    Учительница, которая сказала, что она все время будет с Машей, произвела на меня очень хорошее впечатление, и я по дороге домой утешал себя этой мыслью. К тому же я знал, что у Маши есть мобильный телефон. Пока она не улетела, я позвонил ей два раза. Я не хотел звонить ей чаще, чтобы она не привыкала к этим звонкам. У нее все было хорошо. Она прошла паспортный контроль.

    Потом связь прервалась, и я понял, что они взлетели. Лететь, как известно, три с половиной часа, ну чуть больше. Но телефон не ответил ни через четыре, ни через пять. И через шесть тоже. Маша пропала.

    Потом я выяснил самое главное: самолет благополучно приземлился. Но она не отвечала. Я начал сходить с ума. И этот процесс быстро завершился. То есть я сошел с ума. Мной овладело какое-то странное безразличие. Жить мне совершенно расхотелось.

    Потом я подумал, что, может быть, я не включил ей международный роуминг. Да. Я не включил его. Потом Алена дозвонилась до учительницы, которая рассказала, что все очень хорошо, что они уже приехали в гостиницу, немножко отдохнут и пойдут покупать подарки родителям.

    Я уже ничему не верил. Я проклинал себя за этот свой увлекательный рассказ о восковых фигурах, за этот роуминг. Я думал так: не может быть все хорошо, если Маша не может со мной поговорить, потому что это именно то, чего ей сейчас больше всего не хватает. Но она не может этого никому там сказать, потому что ей очень страшно – в том числе и сказать что-нибудь не так. Ведь она честно говорила мне, что ей очень страшно.

    А она же именно обо всех своих страхах мне и хочет рассказать, я-то это знал точно. И чем чаще она набирает меня, тем ужаснее себя чувствует, потому что ответа каждый раз нет. Я знал это, потому все это я и сам чувствовал.

    Я сделал ей роуминг, но телефон не работал. Учительница говорила, что Маша выключила и включила телефон, как я просил, но связи пока нет. И она даже дала Маше поговорить с мамой по своему телефону. Отвечала Маша как-то односложно и вяло. Я не успел выхватить трубку. Связь разъединилась.

    Днем мы с Ваней пошли в кино, смотрели мультфильм из жизни пчел. Это было предательство по отношению к Маше, но я пошел на него, потому что Ваня должен был получить хоть какую-то компенсацию за то, что он не увидит Музей восковых фигур. Мы с ним договаривались, и все равно я чувствовал себя предателем. А Ваня, по-моему, нет.

    Он, как обычно, запасся попкорном, кока-колой и расположился на своем первом ряду. Пока он смотрел кино, я, сидя рядом, набирал номер. Учительница сказала, что у Маши разрядился телефон. Она его заряжала.

    Через полчаса Ваня тихо и даже как-то обиженно сказал:

    – Пойдем отсюда.

    – Тебе не нравится?

    – Нет.

    Я не поверил ему. Еще не было ни одного мультика, который Ваня не досмотрел бы до конца, тем более с кока-колой и попкорном. Просто не сделали еще такого мультика. И не сделают. Так я думал.

    И вот теперь мы впервые в его жизни выходили из кинозала, когда все там оставались.

    – Папа, – сказал Ваня, – только когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм.

    Я молча кивнул. Мне нечего было сказать. Ваня принял одно из самых главных решений в своей жизни. Он не стал смотреть кино без Маши.

    При этом я считал, что мы все равно были предателями, но такими предателями, которые все-таки не смогли совершить подлость, насчет которой были уверены, что смогут ее совершить. И вот мы оказались лучше, чем думали о себе. И встали на путь исправления, потому что поехали домой, хоть и не выпуская из рук попкорна и кока-колу.

    Дома я набрал Машин телефон и сразу услышал, безо всяких гудков, ее голос.

    Она была в полном восторге. Они только что вернулись из Макдоналдса.

    – Тебе плохо?! – кричал я. – Я приеду!

    – Мне хорошо! – крикнула она. – Ты правда приедешь? Не надо. Я уже скоро вернусь.

    «У меня не маленький мир»

    Я не предполагал, что Ваня будет так скучать две недели без Маши. А последний день превратился просто в пытку. Дошло до того, что Ваня просто валялся на диване, уставившись в потолок, а рядом валяся его пиэспи с игрой в черепашек-ниндзя. Когда речь идет о пятилетнем мальчике, это просто невозможно себе представить. Лежал и смотрел в потолок. Такое теоретически может быть, если у ребенка сильная температура. Но тогда это должна быть действительно сильная температура. Нет, Ваня был здоров как бык.

    Нет, он просто адски скучал и отказывался в этом признаваться. Он, наверное, не очень даже понимал, что с ним происходит, потому что раньше с ним этого никогда не было.

    Он даже день своего пятилетия встретил прохладно, чего я уж совсем не ожидал. Безумие, связанное с этим днем, охватило его всего на несколько минут, когда утром мы вручили ему подарки. Это было то, чего он все-таки ждал чуть не целый год.

    До Вани, кстати, дошло, хоть и не сразу, поздравление, которое отправил ему через Интернет один читатель с ником uriy k. Мне трудно сказать, откуда Юрий знает, когда у Вани день рождения, я не исключаю, что и сам когда-нибудь писал об этом, и вот когда до меня дошло поздравление Юрия, я его передал Ване. А там были такие слова: «Будь самим собой, то есть взрослым маленьким мальчиком в этом маленьком взрослом мире».

    Это было не очень простое и очень теплое поздравление, Ваня его внимательно выслушал, а потом сказал:

    – Папа, у меня не маленький мир.

    И он пошел раздвигать границы своего и так не маленького мира, уставившись в окно, за которым соседекая кошка пыталась проложить себе дорогу в уже глубоком снегу.

    Я согласился с Ваней и подумал, что Юрий-то имел в виду все-таки не его мир, а скорее мой, и что оставаться, вырастая, в этом мире маленьким мальчиком – это, конечно, чудесно, но крайне опасно, а в общем, это, если разобраться, какая-то совершенно безнадежная затея, и чем больше я об этом думал, тем больше расстраивался, что я таким мальчиком быть не могу, хотя все больше и больше с каждой секундой хотел, потому что я же надеюсь, что я на самом деле такой мальчик и есть и именно поэтому мне так хочется то, что категорически запрещено.

    Когда ночью я попробовал разбудить Ваню, потому что пора было ехать в аэропорт, он даже, конечно, не шевельнулся. И я его понимал, можно сказать, как никто другой. Ваня был просто никакой. Разбудить его даже поздно утром – подвиг, который мы, как барон Мюнхгаузен, совершаем каждое утро. Правда, стоит вспомнить, как он засыпал пять лет назад, и на душе становится легче.

    А потом я сказал:

    – Ты что, не едешь в аэропорт встречать Машу?

    Он не просто вскочил. Он взлетел над кроватью с закрытыми глазами и протянул ко мне руки, чтобы я надел на них рукава рубашки.

    В аэропорт мы опоздали. Вернее, самолет прилетел раньше. В общем, я высадил его и Машину маму у входа, а сам еще несколько минут парковал машину. Когда я вошел в здание аэровокзала, все было кончено. Ваня стоял, держа в руке раскрытую упаковку сливок, какую дают в самолете к чаю, и как-то совсем неприлично улыбался. Он совершенно не умеет скрывать своих чувств (к сожалению, научится). Маша стояла рядом с ним и смотрела, чтобы он не облился, когда будет пить ее подарок.

    На самом деле был только один способ, чтобы он не облился: ему не надо было давать эти сливки. Так что он тут же залил свою знаменитую куртку.

    Эта куртка с капюшоном знаменита в кругу его семьи – тем, что застегивается от колен до лба и закрывает лицо точно так же, как противогаз. И там есть такие же стеклянные очки для глаз. В куртке они еще к тому же и затемнены. Даже полярник чувствовал бы себя в этой куртке неуютно, потому что она казалась бы ему преувеличенной защитной мерой от холода и у полярника все время было бы такое впечатление, что все вокруг только и думают о том, что этот полярник уже маленько спятил среди своих льдин.

    Ваня, наоборот, чувствует себя в этой куртке очень уютно. То есть он в ней пытается смотреть мультики и даже обедать. Это, конечно, все происходит дома, потому что в детском саду этот мальчик живет, в общем, без искры в душе и в поступках. И очень хорошо.

    И вот в этой куртке, одержимый искрой, вызванной трением капюшона куртки о мысль о приезде Маши, он решил встретить сестру в аэропорту. Он попросил застегнуть «молнию» прямо до лба, надел капюшон, дождался, пока Маша выйдет, и прорычал:

    – Я здесь!

    Маша, которая уже увидела свою маму и бежала к ней, услышав этот рык, успела скосить глаза и сбилась с курса, в ужасе отшатнувшись от того, что Ильф и Петров не без веских оснований называли «потрясающей харей».

    Маша еще долго не могла успокоиться и растерянно шарила по карманам в поисках упаковки сливок, а Ваня расстроенно переспрашивал ее:

    – Ты что, меня не узнала?

    Потом, уже в машине, Маша рассказывала, как она провела время в Лондоне. Больше всего ей запомнился не Биг-Бен и не Музей восковых фигур, а один дяденька, который в течение трех дней заходил в номер, где она жила еще с одной девочкой. Дело в том, что они там репетировали какие-то танцы и стихи к празднику, который у них должен был состояться со дня на день. Дяденька приходил в одно и то же время. Буквально даже в одну и ту же минуту даже. Это случалось в 23.01 по местному времени. Он приходил и говорил на хорошем английском, что дети должны вести себя тихо, потому что делать все то, что они делают, в гостинице разрешается до 23.00.

    Маша говорит, что она английский язык этого англичанина понимала почему-то очень хорошо, хотя английский других людей в этом городе не понимала почти совсем. Но вот он только начинал говорить, и ей как-то все становилось совершенно понятно.

    Это все не значило, конечно, что они прекращали репетировать. Но они, по крайней мере, дожидались, пока он уйдет.

    Ваня, пока Маша все это рассказывала, страшно хохотал, не особо вслушиваясь в ее рассказ. Но он хотел показать, как ему весело, когда она рассказывает.

    А когда она закончила, он сказал:

    – Маша, в следующий раз мы в Лондон поедем вместе, ладно?

    Черт возьми, подумал я, вот же растут некоторые дети в любви.

    – Хочешь в Лондон?! – переспросила Маша. – Ой, там так здорово!

    – Очень хочу! – сказал Ваня.

    – Не знаю, Ваня, – сказала Маша. – Мы в следующие каникулы во Францию поедем.

    «Есть ли у куклы сердце?»

    Я давно хотел, чтобы Маша и Ваня сделали себе игрушки. Есть один такой магазин, о нем многие наши знакомые знают, там дети делают себе игрушки.

    Тем более что Маша, а вернее, она и я согласились писать реферат, некую исследовательскую работу, в которой необходимо ответить на какой-нибудь актуальный вопрос современности. Это должен быть вопрос, мучающий ребенка на пороге его семилетия.

    Я-то сразу предположил было, что реферат придется, видимо, писать на тему «Откуда берутся дети?». Но тут же я и одернул себя: конечно, нет. Как я мог даже подумать такое про свою дочь? Этот вопрос для нее давно является риторическим.

    Маша, как ни странно, проявила интерес к этой истории. Она согласилась не только подумать о теме реферата, но и даже выступить перед комиссией, состоящей из преподавателей других школ, и кратко изложить суть работы.

    Это и по моим-то представлениям мучительно трудно. Можно было бы, конечно, по бумажке прочитать, но тут проблема в том, что Маша не так уж бегло читает. И я представляю себе, что она по складам, запинаясь от волнения, начала бы это делать в их присутствии. Нет, это превратилось бы в экзамен в лучшем случае по чтению.

    Значит, своими словами. Но о чем? Что по-настоящему волнует сейчас этого ребенка? И тут учительница спросила: «Может, куклы?»

    И, в общем, это было по-честному. Это то, что действительно беспокоит Машу. Она, конечно, не выпускает из рук пиэспи, это электронное проклятие наших дней, но играет там тоже в Барби. И в реальной жизни ее окружают тоже не только одноклассники и родители. Коляска с ее бэби-берном до сих пор является действующей.

    И вот мы решили, что Маша должна рассказать в этой работе про древнюю и новейшую историю кукол. И надо было только сформулировать вопрос, на который необходимо ответить в работе – все-таки она исследовательская.

    И вот тогда я решил, что надо сходить в этот магазин, где делают игрушки, и многое станет понятнее.

    Между тем действительность оказалась, как обычно, гораздо драматичнее. Там не то чтобы делали игрушки. Там они безо всякого пафоса рождались.

    Маша и Ваня выбрали зверей, которые им понравились. Маше понравился котенок, Ване – трицератон. Это такое подрастающее хвостатое чудовище. Чем-то оно Ваню задело за живое. По крайней мере, Ваня точно решил его оживить. Может, что-то в его внешнем виде аукнулось Ваниному самоощущению, его пониманию того, каким сам Ваня должен быть в этом мире, чтобы чувствовать себя в нем со всех сторон защищенным. А может, он просто чем-то напомнил ему черепашку-ниндзя Лео, и даже скорее всего именно так. По крайней мере, трицератон зеленый, и повязка на глазах у Лео тоже зеленая. Это важно.

    Ну так вот, и Ваня и Маша сами вложили в котенка и трицератона по сердцу и произнесли над ними клятву, которая сводится к тому, что они, вкладывая, не только отдают им частички своих сердец, но и обещают заботиться о них и беречь их всю-всю жизнь.

    Животных набили ватой, зашили и оживили. Ваня и Маша получили на руки свидетельство о рождении игрушки.

    С тех пор Маша не расстается со своим котенком Катей. Ванин трицератон стоит под столом в полной боевой готовности, и Ваня, по-моему, сам его немного побаивается и старается не думать об этом. А Маша засыпает и просыпается с Катей, хотя я с некоторым сожалением уж даже думал, что этот период в ее жизни закончился.

    И один раз утром она поехала с котенком в школу. Ваня там же ходит в детский сад. Я привез их, дошел с Машей до ее раздевалки и пошел с Ваней к нему в раздевалку. Через несколько минут я вернулся к Маше. Там переодевались человек пять. Рядом с Машей снимал ботинки мальчик, с которым она дружит. Это хороший парень, он мне всегда нравился. Чувствующих людей видно издалека. Этот мальчик чувствующий.

    И вот я увидел, что у Маши, которая уже встает со своего стульчика, очень сильно дрожат губы. Они у нее просто прыгали. И сама она была заметно бледная. Ее кто-то успел очень сильно обидеть за эту пару минут, это точно.

    Когда она вышла из раздевалки, я спросил ее, что случилось, и она просто разрыдалась. Она даже говорить не могла. До урока еще было время, и я ждал. Я дождался, пока она хоть немного успокоится. Я переждал ее отказ рассказывать, что случилось. Я дождался, пока она расскажет. Выяснилось, что этот мальчик спросил у нее, откуда она взяла такого котенка, и она сказала ему, что отдала Кате свое сердце. Она сказала это совершенно серьезно. Можно сказать, что она доверила ему свою тайну, и это была такая важная тайна, которую она, пожалуй, только ему одному из всего класса могла доверить.

    А он расхохотался.

    Я, когда думал об этом, понимал, что, может, и не могло быть по-другому. Что если в школьной раздевалке перед первым уроком сказать семилетнему мальчику, который еще не успел толком проснуться, что он видит котенка, которому одна девочка, к тому же сидящая сейчас рядом, отдала свое сердце, то он, каким бы он ни был чувствующим, и должен рассмеяться.

    Наверное, он должен решить, что девочка так шутит. Может, он подумал: «Что, у нее теперь сердца больше нет?»

    Ведь он не был в этом магазине, не произносил клятвы, не получал свидетельства о рождении игрушки. Ничего этого в его жизни не было. Ему просто надо туда сходить, и, может, жизнь его изменится.

    Но пока он расхохотался.

    Я подошел к маме мальчика и впопыхах рассказал ей, в чем дело. Она все сразу поняла, подозвала его и что-то ему несколько минут говорила. Я расслышал: «Ты извинишься?.. Почему?..»

    Он не хотел извиняться, и правильно. Все-таки это был мальчик.

    И вообще я понял, что мы делаем, конечно, что-то не так. И даже все не так. И не надо было ничего этого делать. И он теперь мог вообще возненавидеть не только Катю, но и Машу за то, что с ним теперь в таком тоне разговаривала его мама.

    Я хотел было сказать, что ничего этого не нужно, но тут его мама подошла вместе с ним и сказала, что он все понял и что он стесняется меня, а вообще-то уже хочет извиниться перед Машей. Я был ей благодарен за то, что она все это делает, но мне было как-то все тоскливее и тоскливее. Я понимал, что эту ситуацию уже никак не исправить, а только можно ее усугубить. Я понимал, что время лечит.

    Вечером я спросил, извинился ли мальчик, как собирался, или нет. Маша сразу поняла, о чем я.

    – Нет, – сказала она. – А зачем?

    – Он же хотел.

    – Да он ни в чем не виноват. Он просто не понял.

    После этой истории мне стал известен вопрос, на который надо ответить в Машином реферате.

    Работа называется «Есть ли у куклы сердце?».

    «Можешь Деду Морозу игры вернуть?»

    Дети попросили у Деда Мороза игры для компьютера. Их компьютеры простаивают, Ваня и Маша не проявляют к ним никакого интереса. И зачем им проявлять какой-нибудь к ним интерес, когда у них есть мобильные пиэспи, которые можно взять с собой и в пургу, и в дождь (а эта зима гарантирует нам и то, и другое) и идти с ними в руках, не разбирая дороги, к светлому будущему, то есть туда, где есть, говорят, пиэспи уже нового поколения. И при чем тут стационарные компьютеры?

    Так что я даже обрадовался, что в связи с заказанными играми будут загружены не только дети, но и компьютеры. Но главная проблема, как выяснилось, состояла в том, что до Нового года есть еще время, а у меня времени уже не было. У меня не было времени ждать. Вернее, не было никаких сил. Мне вдруг отчаянно самому захотелось поиграть в «Пиратов Карибского моря». И именно «На краю света». Мне захотелось лично разобраться с этим мракобесом Дэви Джонсом. И по возможности раз и навсегда.

    В результате сложных интриг и многоходовых комбинаций Дед Мороз согласился принести две игры гораздо раньше времени, и я уже через пару дней мог пуститься в плавание по открытому Мертвому морю на «Черной жемчужине».

    Но сначала этим занялся Ваня. И выяснилось, что игра состоит в поисках клада и отчаянной рубке на шпагах и саблях с пьяной матросней. Занятие это быстро показалось Ване скучным, тем более что до этого он перелетал черепашкой ниндзя Лео с крыши на крышу небоскребов и чувствовал себя как минимум сверхчеловеком, то есть тем, кем он, как и каждый мальчик, который не сделал за всю жизнь ничего такого, в чем можно было бы себя в старости упрекнуть, и должен чувствовать себя в пять лет.

    Так что Ваня мгновенно остыл к пиратским забавам. А вот я, наоборот, прикипел. Все это происходило в детской комнате. Я сидел на стуле, дети стояли у меня за спиной. У меня был надежный тыл, и я атаковал без страха и упрека. Я увлекся. Тем более что от уровня к уровню матросня, кажется, трезвела. Через три часа я был уже на третьем.

    Маша и Ваня между тем не отходили от меня ни на шаг. Они понимали, что я нахожусь в новой реальности, в которой они чувствуют себя гораздо лучше и комфортней, чем я. Они отдавали себе отчет в том, что могут помочь мне, если что. Если не делом, то хотя бы словом. И я был так благодарен им за это.

    И они помогали.

    – Папа, сзади. Руби его, руби, – устало говорил Ваня.

    – Да стрелку вниз жми! Жми, я сказала! – кричала Маша.

    И все-таки постепенно они слабели. Силы их таяли. А мои отношения с Дэви Джонсом и его неубиваемой матросней зашли слишком далеко. Я не имел права остановиться. Я должен был закончить то, что начал. Потому что если не я, то кто?

    И я делал свое дело. Я, конечно, даже не заметил, что они уже заснули. Они валялись прямо на ковре, в таких же позах, в каких валялись на палубе «Черной жемчужины» и во взбунтовавшейся пиратской тюрьме заколотые мной нелюди.

    Я схватился за голову, уложил их в кровати и заботливо накрыл одеялами. Теперь они были похожи на раненых в неравном бою ангелов.

    Через минуту я уже ничего о них не помнил. Я был там, среди звона сабель, среди стонов и грязной матерщины умирающего отродья. Да, признаю, насчет грязной матерщины я погорячился. Я не слышал ее от них. Вся она осталась внутри меня.

    Надо ли, значит, говорить, что я еле-еле дождался следующего вечера, вернее уже ночи. Господи, как хорошо, что Маша и Ваня не спали! Они ждали меня. Они ждали, и не было ничего важнее этого. Потому что я-то застрял на пятом уровне, и они могли подсказать, как пройти одного толстяка, который жег меня каленым железом, какой-то убийственной кочергой.

    – Папа! – бросились ко мне дети.

    Пока я подходил к компьютеру, Маша успела рассказать мне, что ей во дворе сегодня вечером расквасил губу какой-то мальчик, уронивший на нее какую-то девочку, которая влетела в Машину губу своей головой. Я успел только кинуть взгляд на ее губу и самым краем сознания зафиксировать, что от такого удара могла раскваситься не только губа, но и голова.

    Потом снова началась эта тупая боль, когда ты слишком хорошо понимаешь, что тебе катастрофически не хватает целой жизни, чтобы нанести какой-то ползучей твари, подбирающейся к тебе сзади, последний удар, и вот его наносит она… Но ты возрождаешься из пепла и потом все-таки добиваешь ее, чтобы идти дальше, туда, где ключи от клада и от счастья быть победителем в этой великой неравной… В общем, дети опять свалились без чувств ближе к половине третьего.

    На следующий день Маша расстроила меня тем, что она забыла новогоднее стихотворение, которое слишком долго учила, потому что оно было слишком длинное, и остановилась на фразе «с ним рядом цыпленок как желтый пушок» и не добавила решающего «а это хлопушка, а это флажок».

    Но расстраивался я, как уже можно понять, не очень долго. Дэви Джонс уже точил свою саблю. Надо ли говорить о том, как блистал мой клинок…

    Так прошла еще одна ночь.

    – Папа, – тихо сказал Ваня следующим вечером. – У нас есть просьба к Деду Морозу.

    – Нет! – сразу сказал я. – Все просьбы изложены в письме к Деду. Письмо отправлено, я ничего для вас больше сделать не могу. Все идет своим чередом. Для вас и так было сделано невероятное исключение. Он вам, если вы обратили внимание, раньше времени принес две игры. А вы ему даже «спасибо» не сказали.

    – Папа, – сказала Маша. – Об этом мы и хотели бы с тобой поговорить.

    – Что, – из последних сил скрывая раздражение, спросил я, – еще хотите игр? Их нет у меня! Я вам по-хорошему говорил: пишите письма! Все, ваш поезд ушел!

    – Какой поезд? – удивился Ваня.

    – Почтовый! – не выдержал я.

    – Папа, мы о другом с тобой хотели поговорить, – осторожно сказал Ваня. – Дело есть. Можешь Деду Морозу игры вернуть?

    – Зачем? – поразился я.

    В первый (и, надеюсь, в последний) раз в моей жизни я видел людей, которые просили что-нибудь вернуть Деду Морозу. И я не мог даже представить себе, что этими людьми окажутся мои дети! Как же так? Что же это за люди? С кем я жил все время?

    – Зачем?! – переспросила Маша. – Чтобы ты нас больше не мучил этими играми! Мы больше не можем! Мы спать хотим!

    – А я еще пить хочу, – прошептал Ваня.

    «Все остальные – переодетые обманщики»

    Маша и Ваня измучились, конечно, празднуя Новый год. Это началось еще в старом году. Они вставали уже до неприличия поздно, не раньше полудня. Они демонстративно страдали от безделья. И они ждали только одного: когда к ним придет Дед Мороз.

    Новый год мы встречали в гостях, и Маша там сразу спросила одну нашу знакомую:

    – А вы о чем попросили Деда Мороза в письме?

    – Ни о чем, – вздохнула та.

    Я надеюсь, в этот момент она пожалела, что не сделала этого.

    – Ну что же вы! – искренне расстроилась и Маша. А уже почти прямо перед тем, как Дед Мороз должен был войти в наш дом, Маша сказала:

    – Интересно, а какой он принесет мне фотоаппарат? Машина мама сильно встревожилась:

    – Какой фотоаппарат? Разве ты просила у него фотоаппарат? Не было в письме никакого фотоаппарата! Мы же вместе это письмо писали! Не было!

    – Мама, – сказала Маша, – я же потом еще одно письмо написала. Уже без тебя. И там был фотоаппарат.

    – А как ты его отправила? – растерянно спросила Алена.

    – А я соседей попросила, – рассказала Маша.

    Я подумал, что мы до обидного редко видимся с соседями. А это ведь хорошие люди.

    – А еще что-то было в этом письме? – с подозрением переспросила Алена.

    – А больше ничего не было. Только еще пианино.

    – Какое пианино?! – простонала Алена. – Зачем тебе пианино?!

    – Я могу отказаться от пианино, – сказала Маша, – хотя оно мне нужно. Но от фотоаппарата не могу. Но главное – это, конечно, кимоно бой.

    Она так и писала в письме – «кимоно бой». Я не знаю, может, это так и называется. Есть же, в конце концов, кимоно для девочек, а есть кимоно для боя.

    Они с Ваней занимаются ушу уже полгода, и это чувствуется. Это даже бывает больно. Ваня вообще большую часть жизни находится в состоянии боя, даже когда спит.

    И вот Алена говорит Маше:

    – Давай договоримся так. Дед Мороз приносит тебе что-нибудь одно. Либо кимоно, либо фотоаппарат.

    – Почему что-нибудь одно? – обескураженно спрашивает Маша.

    Она совершенно убеждена в существовании Деда Мороза. У нее и правда до сих пор не было никакого повода сомневаться в этом. Да, есть на первый взгляд странность в том, что Дедов Морозов очень много встречается в предновогодние дни на улицах нашего города. Некоторые из них своим поведением могут подорвать веру в существование Деда Мороза. Но о чем это говорит? Маша сама рассказала мне:

    – Дед Мороз один. Все остальные – переодетые обманщики.

    – А один – какой именно? – спросил я.

    – Который под нашу елку подарки приносит. А потом сам к нам приходит.

    – А тот, который к вам в детский сад приходит?

    – Нет, тот просто ненастоящий.

    – То есть ты против него ничего не имеешь?

    – Вообще ничего. Пусть приходит. И теперь Маша спрашивала:

    – Почему только один фотоаппарат или только одно кимоно? Он же должен был получить оба письма.

    – И ты правда думаешь, что он принесет тебе пианино?

    – Конечно.

    – Настоящее? – Да.

    – И ты хочешь сказать, что 2 января ты заставишь Деда Мороза тащить это пианино на себе через весь город в такой холод? – спрашиваю я.

    Маша думает, и я понимаю, что именно за эту мысль следует цепляться изо всех сил. При этом у меня такое ощущение, что я разговариваю с трехлетней девочкой. Более того, у меня такое ощущение, что я и сам трехлетний мальчик. И я уже сам верю в то, что я говорю.

    Я представляю себе Деда Мороза, согнувшегося под тяжестью этого громадного пианино, которое он прет из самой Лапландии. Или это вообще концертный рояль? И он проклинает не только себя, согласившегося потакать этим безумным детским капризам, а и детей, которым надо с каждым годом все больше и больше этих бессмысленных вещей, и их родителей, которые выводят вместе с ними эти каракули в письмах, которые он потом не может толком разобрать. О! Каракули!

    – У него же олени есть, – говорит Маша.

    – Да, у него есть олени, – соглашаюсь я. – И они бы ему помогли, наверное, в самом деле. Но ты уверена, что он разобрал то, что ты написала? Вот как ты написала в последний раз «папе от Маши»? «Папи от Маше». А там было такое длинное, видимо, письмо. Да еще тайком от родителей. Тебе даже помочь-то было некому. Никто ошибки проверить не мог. Вот как ты написала слово «пианино»? Напиши прямо сейчас. И «фотоаппарат».

    Маша бросается к фломастерам, приносит лист бумаги. Потом долго пишет. Я читаю: «фотапарат». В принципе понятно, о чем речь. И «пеанина». Тоже очевидно, в чем тут дело.

    – Ты понимаешь? – спрашиваю я Алену. Она молчит. Кажется, она понимает.

    И тут уже я понимаю, что Маша сейчас заплачет. И что нельзя было так с ней. Что я слишком увлекся этим диспутом и что самый счастливый праздник на земле что-то слишком быстро и неотвратимо превращается в самую страшную трагедию.

    И еще я понимаю, что до прихода Деда Мороза остается не больше получаса.

    – Вообще-то если он получил это письмо, – бормочу я, – то должен был как-то среагировать.

    – Конечно, должен! – кричит Маша. – Главное, чтобы фотоаппарат принес. А пианино можно и в следующий раз.

    – Так, – говорю я, – если он уже выехал, то у нас проблема. Давайте попробуем отправить ему телеграмму-молнию насчет пианино. Что можно и в следующий раз.

    – Может, не надо? А вдруг он уже выехал? – с надеждой говорит Маша.

    – Маша, а что, если все олени заболели и ему придется тащить пианино? – вдруг спрашивает сестру Ваня.

    Господи, я, кажется, еще никогда не был так благодарен этой недетской Ваниной рассудительности.

    – Тогда пишем телеграмму-молнию, – решается Маша. И мы пишем: «Не надо тащить пианино. Можно в следующий раз. Главное – приходи сам. Можешь опоздать на несколько минут».

    И я успеваю. Я покупаю фотоаппарат и при этом еще долго выбираю его, начиная с самого простого и остановившись, конечно, на 10 мегапикселях с режимом видеосъемки.

    Я возвращаюсь совершенно счастливый, потому что я успел. Я отдаю фотоаппарат Деду Морозу, который топчется у входа с таким недовольным видом, как будто и правда намерзся, пока мчал к нам из Лапландии.

    Я вхожу в квартиру раньше его. Я понимаю, что не могу скрыть абсолютно самодовольное выражение лица. И мне не стыдно.

    – Папа, – говорит Ваня, – а ты знаешь, что я в том письме тоже приписку сделал? Я фонарь попросил. Такой самый большой, который в руках трудно удержать. Чтобы в любую темень ходить светло было. Где Дед Мороз-то?








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке