• «Могу опять выйти»
  • «Любовь – это очень серьезно»
  • «Они с меня соскочили»
  • «Я еду на одной ноге!»
  • «Приходят Чебурашка и Гена в прачечную…»
  • «Давай сделаем тату машине»
  • «Когда-нибудь они разберутся друг с другом сами»
  • 2009. Им есть что сказать



    «Могу опять выйти»

    Перед самым Новым годом Маша попросила меня прийти на праздник в их школе. Она понимала, что об этом надо просить, потому что сам я не приду – просто не знаю когда и куда – и потому что надо будет поменять какие-нибудь планы. Тем более что праздник оказался в три часа дня. А можно представить себе, что такое три часа дня за четыре дня до Нового года.

    Но я пришел не потому, что она меня попросила. Мне стало интересно. Она меня заинтриговала. Девочка рассказала, что у них будет спектакль про злую царицу, принца и заколдованную принцессу Стеллу.

    – Маша, – говорю, – ты, конечно, Стеллу играешь? Я тебе предлагаю выходить в том платье, которое я тебе из Барселоны привез. Не опозоришься.

    – Нет, – отвечает она, – я – злую царицу. И платье мне уже выдали. Оно лучше, чем то, которое ты мне из Барселоны привез. Мы с Ваней, кстати, до сих пор не понимаем, почему ты туда без нас ездил.

    И лихорадочный взгляд в сторону Вани в поисках поддержки. И ответный ленивый взгляд Вани в мою: ну да, не можем взять в толк.

    – Да я же вам говорил… – растерялся я. – На один день. По делу…

    – Ты же говорил – на футбол.

    – А это, по-твоему, развлечение? – перешел я в наступление. – Такие перелеты, такие траты, и все только для того, чтобы посмотреть, как «Барселона» громит «Реал». Да это и так было понятно, что разгромит… И по каналу «Спорт» показывали… И футболку я тебе привез, верно, Ваня?

    – Я в ней на ушу ходил, – мрачно подтвердил Ваня.

    – Маша, так почему ты злую царицу играешь? – Я вернулся к главной теме разговора.

    – Я сама выбрала, – сообщила она. – Роль показалась интереснее.

    – А я эту сказку тоже знаю, – сказал Ваня. – Мы ее тоже репетировали, только в детском саду. Я принца играю. Уже на сцену выходил. Тебя не было, папа, кстати. Ты в командировке был.

    В общем, и этот разговор, похоже, не надо было начинать.

    Я опоздал. Ненамного, но спектакль был уже в разгаре. Было на этот раз очень много родителей (отцов я, между прочим, не заметил, но вот мамы и няни не пропустили этот день), а сам спектакль играли в спортзале. Иначе партеру негде было бы разместиться. Поэтому мне, чтобы в партер попасть, надо было пройти через кулисы.

    А за кулисами трепетала Маша. Она уже один раз выходила на сцену и теперь ждала следующего выхода. Она очень обрадовалась мне. Она вскрикнула, бросилась на шею, и я понял, что праздник удался – по крайней мере, у меня.

    Маша тайком показала мне, где можно сесть. И тут я увидел Ваню. Он стоял у выхода из-за кулис в легком голубом плаще, голубых трико и с короной на голове. Я понял, что передо мной принц.

    Он тоже увидел меня, встрепенулся было, потом тяжело вздохнул и рассеянно кивнул мне. Я очень расстроился. Я понял – что-то случилось. Ваня всегда встречает меня по-другому.

    Я прошел через всю сцену и встал за рядами стульев. Пока шел, я не встретил ни одного неодобрительного взгляда, хотя кто-нибудь и мог бы посмотреть на меня косо: спектакль был в разгаре. Но в воздухе словно было что-то разлито, все тут словно надышались душистого иланг-иланга, огромное количество детства в одном месте делало свое дело, оно наполняло души, без преувеличения, светом каким-то, мне казалось, все тут прониклись некой особенной теплотой друг к другу или, по крайней мере, сочувствием… И я в который раз отчаянно пожалел, что редко хожу на детские праздники, где дети часто забывают или путают слова, и это едва ли не главное, из-за чего сюда стоит ходить, потому что именно эти мгновения заставляют любить их еще сильнее…

    В общем, я встал за стульями, и тут сразу на сцену вышел Ваня. Он был таким же задумчивым, как и за кулисами. Он подошел к девочке, сидевшей на полу, и я понял, что это и есть заколдованная принцесса Стелла. Принц не мог узнать ее, потому что ее же заколдовали, да и ему, похоже, тоже досталось от злой царицы.

    Он ходил вокруг принцессы и говорил:

    – Боже, а что, если это она?! Мне кажется, я узнаю ее… Это ты, Стелла?!

    Она молчала. Но когда он взял ее за руку, она не стала сопротивляться и поднялась с пола. Она оказалась по крайней мере на голову выше Вани. Это была девочка едва ли не из четвертого класса.

    – Эти глаза… – громко шептал Ваня… – Эти губы… Эти руки… Да, кажется, это она…

    Только сейчас я понял, почему Ваня словно не замечал меня там, за кулисами. Мысленно он в этот момент был уже весь на сцене. Он был в образе.

    И тут я перестал обращать внимание на все эти детали и стал следить за сюжетом. Сюжет был как раз для меня, а не для Вани, по-моему. Но это он заставил меня по-настоящему переживать за эту принцессу. И сюжет захватил меня. Дело ведь должно было закончиться поцелуем. И я хотел это увидеть.

    – Или нет, – вздохнул Ваня. – Все-таки, кажется, нет…

    Он отступил на один шаг, потом отставил ногу, раскрыл руки ей навстречу, потом закрыл руками лицо, и я могу поклясться, что на этом лице были слезы, как и на лицах некоторых зрительниц.

    Тут сменились декорации, и в покои царя ворвалась разъяренная злая царица. Она, почуяв опасность, с такой страстью уговаривала царя расправиться с обоими – принцем и принцессой, предлагала такие изощренные способы, и у нее это так убедительно получалось, что я подумал, не накопилось ли у нее к брату каких-то очень серьезных претензий и что надо поговорить с ней об этом, что ли…

    Получив его согласие на расправу, она удовлетворенно кивнула и исчезла за кулисами, сорвав аплодисменты зала.

    Но принц все-таки успел поцеловать принцессу, и я это увидел. Царица отступила. От поцелуя смутилась, по-моему, принцесса, а не принц.

    Вечером я спросил его, что вообще-то произошло. Ведь его выход, по-моему, не планировался. Это был спектакль младших классов школы.

    – Да там мальчик заболел, который должен был играть принца. Я на замену вышел, – сказал Ваня.

    – Это же чертовски сложно! – удивился я.

    – Ерунда! – махнул он рукой. – Я знаешь сколько эту роль тренировал? Сто раз. Вообще не было проблемы. Могу опять выйти.

    – А поцеловать принцессу сложно было? – спросил я.

    – Почему? – удивился он. – Это тем более легкота. Я на тренировках Настю сто раз целовал. Хотя одна проблема была… Точно, пап.

    – Догадываюсь, – осторожно сказал я.

    – Да, – вздохнул Ваня. – Ты хоть видел, какая она дылда?

    «Любовь – это очень серьезно»

    Мы с Машей и Ваней решили сходить в кино. Вернее, они решили, и мы пошли. Выбирать, честно говоря, было особенно не из чего. Вечером ни в одном кинотеатре города не показывали хотя бы «Приключения Десперо». Даже в «Октябре», где идут, рано или поздно, все фильмы, последний сеанс на «Десперо» был в 18.40, а мы приехали около 9 вечера. Это я, конечно, был виноват, потому что не мог раньше.

    И тогда я принял смелое менеджерское решение. Я предложил им пойти на фильм «Всегда говори «да» с Джимом Керри в главной роли. Я уже смотрел эту комедию и теперь вдруг подумал, что Машу и Ваню это может заинтересовать. Может, они уже подросли и доросли.

    И их это и в самом деле заинтересовало.

    – Комедия? – переспросила Маша. – А любовь там есть?

    – Конечно, – сказал я. – Еще какая. Какая же любовь без комедии? То есть комедия без любви… Сентиментальная комедия.

    – Отлично! – обрадовалась Маша. – Идем!

    – А я не пойду, – сказал Ваня.

    Я подумал, что погорячился, конечно, когда отвечал Маше на ее наводящие вопросы, так как не учел, что все это слышит и Ваня, которому зачем про любовь? Черепа-шек-ниндзя там не будет, он это сразу понял, а тогда чего суетиться?

    И я начал думать, что сказать Ване, чтобы он все-таки пошел с нами. Потому что насилия применять не хотелось, хотя оно, конечно, и не исключалось. Потому что вечер уже, можно сказать, был в разгаре, и следовало довести его до логического конца.

    – А почему ты не пойдешь? – спросил я.

    – Потому что любовь – это не комедия, – сказал Ваня.

    Вот этого я ожидал меньше всего. Мы с ним давно не говорили о любви. А в таком тоне не говорили вообще никогда.

    – А что это тогда? – уточнил я.

    – Любовь – это очень серьезно, – сказал он.

    – Что-то случилось? – прямо спросил я. Ваня промолчал, потупив взор.

    – Случилось! – крикнула Маша. – Он в Катю влюбился!

    – Которую я знаю? – переспросил я.

    – Ой, ну конечно, ты ее знаешь, – сказала Маша. – Ты ее сто раз видел.

    – Так все и есть? – спросил я у Вани. Он кивнул.

    – И что ты теперь будешь делать? – поинтересовался я.

    Вопрос был не праздный.

    – Женюсь, – быстро сказал он.

    – Зачем?

    – Чтобы больше не думать об этом, – пояснил Ваня.

    – А что, вопрос женитьбы стоит перед тобой остро? – спросил я.

    – Я неправильно выразился, пап, – поморщился он. – Чтобы не думать о ней.

    – О ней – это о Кате? – удивился я.

    – Ну да, – подтвердил он, – женюсь и перестану о ней думать.

    – Но будешь вспоминать хоть иногда? – спросил я.

    – Конечно, у нас же дети будут, – вздохнул он.

    – А что, любить ты ее перестанешь, когда женишься? – Я решил выяснить все до конца, чтобы потом, через много лет, напоминая ему об этом разговоре, не услышать от него, что я ни черта не понял и что совершенно не это имел в виду.

    – Буду, наверное, – вздохнул он. – Просто очень боюсь, что перестану.

    После этого я подумал, что с парнем можно шекспировскую драму смело уже смотреть.

    – Нет, – сказал я, – в таком случае надо все-таки пойти на этот фильм. Потому что хоть это и комедия, но любовь там очень серьезная.

    – Пойдем, ладно, – сказал Ваня, повзрослевший за эти пять минут в моих глазах года на два.

    Мы зашли в кинотеатр. По дороге Маша еще успела рассказать мне, что написала первое в своей жизни стихотворение на английском языке. Я уже ничему не удивлялся, но счел своим долгом узнать подробности.

    Подробности были такие. Им в школе дали английское стихотворение, или, вернее, песенку, следующего содержания: «Мы любим кататься на лыжах. Кататься на лыжах. Кататься на лыжах. Мы любим кататься на лыжах холодным морозным утром. Мы любим танцевать на льду. Танцевать на льду. Танцевать на льду. Мы любим танцевать на льду холодным морозным утром». И дали им задание заменить несколько слов в этом стихотворении на какие-нибудь другие.

    И теперь она говорила, что написала первое в жизни стихотворение на английском. На самом деле она заменила всего два слова, но они были ключевыми. Вышло, что они любят играть в футбол и кататься на скейте. И все это они любят холодным морозным утром.

    Между тем в кассе не оказалось билетов на этот фильм. Он начинался через пять минут, а это же пятница, вечер, так что никаких иллюзий.

    – Ну и хорошо, – даже обрадовался Ваня. – Давай лучше еще поговорим.

    Я тоже обрадовался после этих его слов.

    А Маша сказала:

    – Есть другое предложение. Надо зайти вот в этот магазин и купить диски с фильмами. Можно про любовь, можно просто мультики… И приехать и дома посмотреть. Только попкорна надо здесь купить.

    Мы купили «Мухнем на Луну!» с очками для просмотра в формате 3D, еще несколько мультиков, а также «Квант милосердия».

    Фильм про агента 007 предложила купить Маша. Я спросил ее зачем.

    – Я уже его смотрела, – объяснила она. – Ваня же хотел про любовь. Это как раз про любовь. Папа, там такая любовь… Он такой несчастный…

    Ваня молчал. Но я видел, как он благодарен сестре за этот выбор.

    «Они с меня соскочили»

    Уже и не очень понятно, кому показалось, что у Маши неправильно растут зубы. Мне, например, кажется, что все хорошо. Красивые крепкие белые зубы. Всем бы такие! Но вот сложилось впечатление, что Машины зубы растут не так, как надо. А интересно, а кому надо? Маше или кому-то еще? Может, мальчику какому-нибудь понадобилось, чтобы они росли по-другому.

    Я не уследил за этой историей. Как-то утром я просто узнал, что они едут к зубному врачу ставить скобки.

    – Какие скобки? – удивился я.

    – Такие скобки на зубы, – объяснила Маша. – Я их буду носить четыре месяца.

    Она с удивительной покорностью относится к такого рода издевательствам над ней. Когда мне показалось, что она начала стремительно толстеть, мы посадили ее на диету – и она села и была яростной сторонницей всех ограничений, которые на нее наложили мы, и еще пару наложила на себя сама – в виде такой епитимьи, очевидно. И потом, когда, например, в гостях взрослые великодушно предлагали ей съесть какую-нибудь сладость, она небрежно отвечала:

    – У меня диета. Мне нельзя. Я худею.

    И она похудела. На это ушло совсем немного времени. В таком возрасте люди, наверное, худеют еще быстрее, чем толстеют.

    И вот ей поставили эти скобки. В тот день я приехал домой поздно вечером, дети уже спали, и только наутро я их увидел.

    Вообще-то я предполагал, что это будут не скобки, а общеизвестные брекеты. Их носят и взрослые люди, решившие, что не все у них в жизни так правильно, как им хотелось бы, в том числе и их зубы.

    Но нет, это были не брекеты, а именно скобки. Стальная, видимо, проволока намертво схватывала верхний ряд зубов Маши и, честно говоря, мешала ей говорить. Во всяком случае, ее заверения в том, что скобки ей нисколько не мешают, звучали неубедительно, потому что было такое впечатление, что рот у нее полон камней, и я почти ничего не мог разобрать из ее заверений.

    Но главное, Маша приняла скобки близко к сердцу и осознала, что она будет носить их четыре месяца не снимая.

    Впрочем, оказалось, что она их все-таки снимает. Она призналась в этом на следующий день.

    – Папа, – сказала она, – там есть такие замочки: раз – и они снимаются…

    – Зачем ты их снимаешь? – спросил я.

    – А я пока не привыкла, поэтому и снимаю, – рассказала она. – Это было вчера, а сегодня уже привыкла.

    – То есть не будешь снимать? – уточнил я.

    – А зачем? – переспросила она.

    Следующим утром я проснулся, когда еще было темно. Проснулся, как от толчка, от пронзившей меня мысли: да ведь она может проглотить их!

    Я напряженно думал. Если там есть замочки, которые можно расстегнуть, то они ведь могут и расстегнуться сами. Ну а потом все понятно. Да, скобки немаленькие, но чего только дети не могут проглотить.

    Я вспомнил, как мне рассказывали про выставку вещей, которые глотали дети. Да, была такая выставка. И там, например, была дужка от ведра. Банка из-под майонеза.

    На этом фоне скобки выглядели, так сказать, детской забавой. Во сне разве нельзя их проглотить? Они же мешают ей, и она во сне шевелит языком, подсознательно пытаясь от них избавиться. То есть вот это подсознательное шевеление языком может привести к тому, что замочки расстегнутся.

    Я ничего не стал говорить об этом Маше. Но поговорил с ее мамой.

    – Алена, – сказал я, – ты не думаешь, что Маша может проглотить скобки?

    – Нет, – сказала она, – не думаю.

    – Почему? – удивился я.

    – Потому что это невозможно, – сказала она.

    – Но там же замочки…

    – Она уже привыкла к скобкам, – разъяснила Алена, – и ничего страшного произойти не может.

    Тогда я позвонил нашему доктору. Она не специалист по стоматологии, но доктор очень высокой квалификации.

    – Дело в том, – сказал я ей, – что Маше поставили такие скобки на зубы, она будет носить их четыре месяца, и я серьезно боюсь, что она может их проглотить. Как вы думаете, что делать?

    – Ничего, – сказала она. – Все носят.

    – Но они снимаются!

    – Вряд ли они могут сняться сами, – сказала она. – Я не понимаю, как это может произойти. Но на всякий случай лучше проконсультироваться у заведующей нашим стоматологическим отделением. Приезжайте.

    Я все понял, но не мог ждать уже ни минуты. Я позвонил Маше.

    – Послушай, – спросил я, – ты больше не снимаешь скобки?

    – Снимаю, конечно, папа, – сказала она. – После каждой еды я должна полоскать зубы. И потом, как же иначе я зубы будут чистить, если скобки снимать не буду?

    – А как все чистят, кто скобки носит? – спросил я.

    – Я не знаю, как все чистят, – задумчиво произнесла она. – Ты считаешь, не надо снимать?

    – Не надо! – сказал я.

    – А врач, который скобки ставил, сказал, что надо, – так же задумчиво продолжила она. – Два раза в день надо чистить зубы, а потом той же щеткой, которой я чистила зубы, надо чистить скобки.

    – Это врач тебе сказала? – поразился я.

    Я сразу представил себе, что от такого частого употребления механизм замочков очень быстро разработается.

    – Ты можешь аккуратно их носить? – с мольбой, которую уже не мог скрывать, сказал я. – Ты хоть понимаешь, что ты их можешь проглотить?!

    Я не собирался ей этого говорить. Оно у меня вырвалось. Я не хотел травмировать ее этой мыслью. Но я, видимо, уже не мог и молчать об этом.

    – Понимаю, – тихо сказала Маша.

    – Например, во сне, – не мог уже остановиться я. – Они же могут соскочить.

    – Папа, – сказала Маша, – да они уже соскочили.

    – Когда? – переспросил я.

    – Вчера, – сказала Маша. – Вчера ночью. Я нашла их утром около подушки. Но я их сразу надела!

    – Так, – сказал я, – я тебе перезвоню. Но сначала я перезвонил Алене.

    – Ты знаешь, что скобки уже соскакивали?! – закричал я. – Они соскочили во сне! Замочки расстегнулись! Я же про это и говорил!

    Это и правда был какой-то кошмарный сон.

    – Вряд ли это могло произойти, – сказала Алена. – Давай я тебе перезвоню.

    Как потом выяснилось, она сразу позвонила Маше. В новой интерпретации история выглядела по-другому. Маша вроде бы сказала маме, что она сама на ночь сняла скобки и положила их под подушку.

    Это мне и передала Алена.

    – То есть Маша рассказала две разные истории? – переспросил я. – И какая из них правдивая?

    Алена почему-то настаивала, что ее версия более правдоподобна.

    Тогда я спросил у Маши:

    – Так где все-таки правда?

    – Они с меня соскочили. Я же тебе говорила уже, – с недоумением сказала Маша.

    «Я еду на одной ноге!»

    На Красной площади закрывался каток Bosco di Ciliegi. Это в целом печальное событие было скрашено тем, что мы с Машей и Ваней успели на последний сеанс.

    Маша умоляла меня об этом, Ваня был согласен, что сходить стоит. Это было странно для него: он не любит кататься на коньках.

    – Ваня, – спрашивал я его раньше, – почему бы и тебе не выйти на лед? Почему ты все ездишь на каток только для того, чтобы поесть пончиков? Что, на этих пончиках свет клином сошелся?

    – Да? А ты их пробовал?! – распалялся Ваня. – Хоть раз пробовал?! А чего ты тогда говоришь?!

    Ответить мне было нечего. Пончики я не пробовал. Мне было не до них. Пончики я откладывал до после катка. А когда мы уходили со льда, пончиков нам никто не предлагал, потому что их уже к этому времени съедали такие, как Ваня, стоявшие у бортика и рассеянно наблюдавшие за хорошо освещенным овалом. Таких, как Ваня, было много. Больше, чем пончиков.

    И вот теперь Ваня был согласен, что есть смысл пойти попрощаться с катком. Между тем я понимал, почему он не выходит на лед. Причина была только одна: он не умеет кататься. Вряд ли он мог где-нибудь научиться за последний месяц. То есть он просто захотел пончиков.

    Маша тоже еще год назад не умела, но желание научиться было таким всепоглощающим, что ей для этого никто не был нужен, и она научилась сама, без посторонней помощи, в том числе и моей. Наверное, она не совсем правильно катается или вообще неправильно, но она это делает с таким наслаждением, что я понимаю: я никогда не позволю ей заниматься фигурным катанием, потому что от усердия и страсти, которая ее охватывает при выходе на лед, она обязательно как-нибудь страшно и непоправимо расшибется.

    – А пончики будут? – для страховки все-таки поинтересовался Ваня, когда мы уже ехали на каток.

    – Не уверен, – честно сказал я.

    – В сахарной пудре? – уточнил свой вопрос Ваня. Первым, кого мы увидели по пути в раздевалку, был юноша с пончиками в сахарной пудре.

    – Ешьте быстрее, – торопливо сказал он, – а то остынут.

    Вид у него при этом был такой, как будто сам он уже съел столько пончиков, сколько в него влезло, и только теперь он смог позволить себе поделиться этими пончиками с детьми.

    В каждом из трех пакетов, которые он нам дал, было по три пончика. Ваню это не удивило.

    – Как обычно, – пробормотал он, вонзаясь зубами в пончик.

    Я наконец тоже попробовал пончик. Боже, какой же я был глупец все эти годы! Почему же я не ел их раньше! Сколько времени я потерял даром! Жизнь текла сквозь пальцы, как песок, а могла быть наполнена великим смыслом…

    Я съел свои пончики, один Машин (еще один у нее съел Ваня), мы зашли в раздевалку, и я попросил коньки. Все как обычно: Маше – 33-й размер, Ване – 32-й, себе – 43-й. Причем было понятно, что Ваня свои коньки не наденет и что они так и проваляются на скамеечке.

    – Помоги мне, папа! – корчилась в муках Маша, натягивая конек на ногу.

    Я попытался ей помочь, до предела расшнуровав конек, но она все равно не смогла натянуть его.

    Ваня тоже застонал, пытаясь надеть свои коньки. Я вдруг все понял.

    – Слушайте, у вас ноги выросли, – пробормотал я и попросил дать им коньки 34-го и 33-го размеров.

    Они выросли за тот месяц, что мы не были на катке. Когда это происходит так демонстративно и показательно, то внушает какое-то даже смятение. Я подумал даже сгоряча, не взять ли и мне на всякий случай коньки 44-го размера, но опомнился.

    Тут я осознал еще одну вещь – Ваня надел коньки. То есть он собрался на лед. Не поздновато ли? В конце концов, последний сеанс в сезоне. Ну посмотрим.

    И я вывел на лед их обоих.

    – К бортику! – крикнул Ваня. – Ведите меня к бортику!

    Несколько минут он стоял, вцепившись руками в бортик. Потом я ему напомнил, что на ушу он так не стоит. Он оторвался от бортика. Мы с Машей взяли его за руки и повезли по льду. Он не двигал ногами (и правильно делал), и мы набирали скорость. Он катился на коньках – и быстро. Впереди был поворот. Это было единственное, о чем я не подумал. Он приближался стремительно, и я понимал, что Ваня не сможет повернуть. Просто не получится. Никак. Исключено. Но и остановиться мы уже не могли. Что я мог для него сделать? Только облегчить его страдания при падении.

    – Ваня, – крикнул я, – дядя Володя учит вас падать?!

    – Да! – крикнул он.

    Дядя Володя, тренер по ушу, сам говорил мне, что учит.

    – Тогда падай! – крикнул я.

    И тут я увидел, что Ваня, стиснув зубы, поворачивает. Так на проселочной дороге в ливень пытается вывернуть из глубокой колеи пятитонный грузовик. И так же выглядит в этот момент лицо водителя, как выглядело в то мгновение лицо Вани.

    Он повернул, мой мальчик. Что-то вскрикнул и повернул.

    Упала Маша – и ногами вперед. Она срезала коньками не только Ваню, а и меня. И через мгновение мы все трое валялись на льду в таких неестественных позах, словно нас только что расстреляли в упор.

    – Маша, вставай, – сказал ей Ваня.

    Он был уже на ногах. Мы ему были больше не нужны. Ему нужен был бортик. Он начал пробираться вдоль овала, держась за него, и отмахивался от моей руки, когда я катился мимо. Через полчаса я видел его оторвавшимся от бортика и падающим. Но дядя Володя научил его падать. Он вставал и шел по льду дальше.

    Потом он попросил меня и Машу снова взять его за руки. И мы опять покатились и плавно повернули. Я не верил своим глазам.

    – А теперь, папа, – крикнул Ваня, – я подниму ногу! И он проехал несколько метров на левой ноге, чуть-чуть приподняв правую.

    – Я еду на одной ноге! Вы видите?! – орал он нам. Мне казалось, его слышит весь каток.

    «Приходят Чебурашка и Гена в прачечную…»

    Я совсем уж не предполагал, что Ваня станет кладезем анекдотов. Он их собирает отовсюду: из поездок в Ершово с классом Маши, из прогулок во дворе, когда ему удается остаться без присмотра няни, и, конечно, из детского сада.

    Проблема в том, что у кого-то эти анекдоты в голове дольше чем на день не задерживаются, а у него они там складируются, причем, подозреваю, на вечное хранение. В результате теперь, если мы едем в машине в кино из-за города, он может час в пробке вместо радиостанции «Юмор. БМ» просто рассказывать анекдоты один за другим без перерывов на рекламу. И он не повторяется, конечно.

    – Вызывает король русского, немского и чукчу, – рассказывает Ваня, – и говорит: «Если кто-нибудь научит за неделю мою собаку говорить, я дам царство и красавицу дочь в придачу». А собака его была немая, даже лаять не умела. Через неделю немского вызывает, спрашивает: «Научил собаку говорить?» Тот отвечает: «Нет, она же немая!» Он ему отрубил голову. Русского вызывает и спрашивает: «Научил собаку говорить?» Он говорит: «Да». – «Ну, покажи». Собака залаяла. Русского король отпустил, но царства не дал. Но и голову рубить не стал. Вызывает чукчу и спрашивает: «Научил мою собаку говорить?» Тот говорит: «Конечно!» – «Покажи!» – говорит король. Чукча вынимает сардельку, собака как закричит: «Ну, дай, дай мне сарделька! Я уже целая неделя не есть!» Король отдал ему царство и красавицу дочь и спрашивает: «Как же это ты научил мою собаку говорить? Она же немая». А чукча говорит: «Это очень просто. Надо сначала научить собака голодать, а потом уже учить собака говорить».

    И вот Ваня уже весь состоит из этих анекдотов. Я ему говорю:

    – Ну, давай, расскажи про Чебурашку и Гену. Ваня морщит лоб, потом говорит:

    – Я знаю семь. Тебе какой?

    – Четвертый, – отвечаю я.

    – Ага, понял, – говорит он и рассказывает про то, как Чебурашка и Гена в самолете летели…

    Потом мы приезжаем в кинотеатр «Октябрь», смотрим репертуар и понимаем, что в этом кинотеатре, где больше десятка залов, нету ни одного мультика.

    Маша говорит:

    – Ну, я не очень-то и хотела смотреть мультик. Я хочу посмотреть «Шопоголика».

    – Ты откуда про него знаешь? – удивляюсь я.

    – Так реклама же по всей Москве идет, – отвечает Маша. – И потом, мы недавно с классом ходили в кино, на «Австралию». Ты же мне еще 500 рублей утром дал. Ты не помнишь, что ли? Так там перед фильмом показывали отрывки из «Шопоголика».

    Я не помню насчет пятисот рублей, хотя и не исключаю, конечно. Уж больно точно она все рассказывает. И я в который раз с тоской думаю, что она уже смотрит взрослые фильмы и что это блаженное время, когда она была ребенком, что-то слишком быстро подходит, кажется, к концу.

    – А ты знаешь, кто такой шопоголик? – с надеждой спрашиваю я.

    Надежда состоит в том, что она этого не знает.

    А моя последняя надежда – на Ваню, который все-таки младше Маши почти на два года. И может, хоть он хоть ненадолго задержится в развитии.

    – Шопоголик – это тот человек, который увлекается шопингом и никак не может остановиться, – отвечает она.

    – А что такое шопинг? – спрашиваю я, теряя надежду.

    – Хождение по магазинам, – говорит Маша, – это же английское слово. Ты что, не знаешь?

    – Ну ладно, пойдем на «Шопоголика», – пожимаю я плечами.

    – Когда начало? – спрашивает Ваня.

    – В 18.40, – отвечаю я.

    Я знаю, что он никак еще не ориентируется в цифрах, связанных с часами, но надо же когда-то начинать.

    – Это через сколько? – уточняет Ваня. – У меня часов нет.

    – А вот они, часы, – показываю я и, сжалившись, добавляю: – Через 30 минут.

    На самом деле я знаю, что и в таких цифрах он тоже не ориентируется. Все, что связано со временем, вызывает у него какие-то дополнительные сложности.

    – То есть через полчаса? – уточняет Ваня. – А, еще поесть успеем.

    Еще неделю назад он в этом ничего не смыслил, это точно. Таким образом, умирает и последняя надежда в виде Ваниного безоблачного детства, которым можно беспричинно наслаждаться, да и только.

    Мы покупаем билеты, закусываем и идем в кинозал. Причем я понимаю, что сам уже не успеваю допить чай и расплатиться, поэтому веду их, сажаю на места и возвращаюсь в кафе. При этом меня немного удивляет то, что зал уже заполнен людьми, свет погашен, а кино идет. Это странно: я рассчитывал успеть к началу рекламы, которую они тоже любят смотреть; в отличие, надо ли говорить, от меня. И думал, что успел.

    В ожидании счета в кафе я решаю посмотреть билет – и обнаруживаю страшную вещь: мне продали билет на сеанс, который, когда мы только сели перекусить, уже как раз начался. То есть они сейчас сидят и смотрят фильм, который подходит к концу.

    Я иду в кассу и пытаюсь выяснить, как это могло случиться. В конце концов, дети в надежном месте. Администратор убеждает меня, что никак не могло.

    – Я же просил билеты на 18.40, а здесь написано 17.30, – объясняю я.

    – Наши кассиры не могли ошибиться, – уверенно говорит администратор. – Они же все повторяют вслух. Да и какая вам разница? Мы все равно деньги не возвращаем. А билеты не обмениваем.

    – А мы в ваш кинотеатр не ходим, – говорю я и все же покупаю билеты еще на один сеанс.

    Когда я подхожу к кинозалу, то вижу, что сеанс закончился. И в зале сидят только Маша с Ваней.

    – Папа, – кричит Маша, – ты все пропустил! Очень интересный фильм!

    – Да, – подтверждает Ваня, – я бы еще раз посмотрел.

    – Вот и посмотрим, – говорю я. – Только с начала.

    – А он разве не с начала был? – удивляются они оба. И мы идем в кино. На этот раз фильм нравится им еще больше, и они громко, ерзая в креслах и перекрикивая друг друга, в середине фильма начинают пересказывать мне его содержание прямо с того момента, когда я их усадил в зал. Зал слушает их вместе со мной и, странное дело, не перебивает.

    – Она сейчас все свои вещи распродаст! – кричит Маша. – Она сейчас скажет, что она не покупает все подряд, но зато вместо этого у нее есть отношения с любимым мужчиной!..

    Когда мы выходим из кинотеатра, я объясняю им, что произошло.

    – Это как в том анекдоте! – смеется Ваня. – Я тебе сейчас расскажу. Приходят Чебурашка и Гена в прачечную…

    «Давай сделаем тату машине»

    Я утром хотел отвезти детей в школу. Когда получается, я стараюсь это делать. Стараюсь не в том смысле, что заставляю себя, а в том, что очень хочу, но не всегда получается (впрочем, все равно уже, что бы ни написал, похоже на попытку оправдания).

    В общем, я хотел это сделать и спросил проснувшегося и одетого, но лежащего в кровати ничком с закрытыми глазами Ваню, хотел бы он, чтоб я отвез их, или не хотел бы. Разумеется, это было кокетство с моей стороны, и для Вани это было ясно. Он открыл глаза и с упреком сказал:

    – Ну конечно, хотел бы.

    Машу я даже спрашивать не стал.

    А зря: она не захотела. Я был в шоке. У нее появились собственные планы! До сих пор она не отрывала их от Ваниных. Только производственная необходимость могла заставить их разлучиться: плавание в разное время или Машины танцы и Ванино ушу, совпадающие по времени… Но сознательно отказаться от моего общества и от общества брата ей раньше и в голову не могло прийти.

    То есть я засек этот момент в ее жизни. Это случилось через две недели после того, как ей исполнилось восемь лет.

    Ради чего она это сделала? Чтобы ее отвезла мама. То есть и этот момент я тоже засек. Так, все, Маша льнет к маме.

    Но Ваня-то – к папе.

    – Маша, – спросил он, – ты что, не едешь с нами?

    – Нет, – говорит Маша, – вы что-то долго собираетесь. Я с вами опоздаю в школу. А мне еще цветы купить надо.

    Это была правда: у кого-то в школе случился день рождения.

    – А, ну ладно, – сказал Ваня, – тогда мы поехали. Через полминуты он был готов к выходу из дома, и ему даже пришлось подождать меня: я не ожидал от него такой прыти в буквальном смысле этого слова. В самом деле, он просто запрыгнул в свои ботинки. Я знаю почему. Он хотел для начала показать, что долгие сборы не причина для того, чтобы не ехать вместе с нами в школу, и что на самом деле у Маши есть какие-то другие причины. И я не могу сказать, что ему не удалось это показать.

    Более того, я и сам одевался со слишком подозрительной быстротой, чтобы ее можно было списать на обычную торопливость, когда кто-то куда-то слегка, но уж точно не безнадежно опаздывает. Тем более что мы с Ваней никуда не опаздывали: в детском саду нет звонка в 9 утра на первый урок (хотя он его и слышит, потому что детский сад и начальная школа – в одном здании). Нет, мне, хотя я себе, наверное, и не признался в этом, тоже хотелось показать, что цветы не причина для того, чтобы отказываться с нами ехать.

    В машине Ваня сказал мне:

    – Папа, у меня есть одна идея. Ты, наверное, не согласишься. А зря.

    – Ну, давай, говори, – сказал я, в общем, обреченно. Что он опять себе присмотрел в том магазине на втором этаже?

    – Давай сделаем тату машине, – сказал он. Ему удалось меня удивить.

    – Подожди, Ваня, – сказал я. – Ты что имеешь в виду? То же, что и я?

    Я-то подумал про аэрографию. Более того, я про нее и в самом деле думаю уже некоторое время. Мне хочется, но меня останавливает только одно: я не могу придумать сюжета. У меня нет в голове картинки, которая должна быть на машине. Я смотрел сайты, ездил даже к людям, которые занимаются этим, я перебрал кучу собственных вариантов – и ничего. То, что я видел, кажется пошлым, а то, что придумывал, – пафосным.

    Ваня имел в виду именно аэрографию.

    – Ну, такое же тату, – пояснил он, – как я на руке себе делаю иногда.

    Эти тату, как правило, вложены в жвачку «Хаббл-баббл» и ценны тем, что, по-моему, никогда не повторяются. Еще больше они ценны тем, что стираются через день или в крайнем случае через два.

    – Согласен, – говорю я, злясь оттого, что мы на ровном и обычно пустом месте попали в пробку, и что надо было поехать другой дорогой, и что Маша с мамой могут нас теперь опередить. – Но что мы нарисуем?

    – Я знаю что, – говорит Ваня. – А ты разве еще не догадался?

    – Нет, – говорю я с мгновенно возросшим интересом. – Сдаюсь.

    То есть я, будучи крайне заинтересованным в результате, сознательно перескакиваю через несколько этапов разговора, которые ритуально предшествуют капитуляции и обычно доставляют мне удовольствие: первая попытка, вторая попытка…

    – Буквы должны быть, – говорит он.

    – Какие?

    – Все, – отвечает он. – Все, какие есть. Весь алфавит. Чтобы люди ездили мимо нас и учили.

    Я так хотел услышать от него ответ на этот так мучающий меня самого вопрос, что совершенно забыл о том, кто сидит рядом со мной (да, я против всех правил, в том числе собственных, посадил его на переднее сиденье – наверное, в благодарность за то, что он не раздумывая поехал со мной в детский сад). А рядом со мной сидел мальчик шести лет от роду.

    Потом я подумал о том, что на самом-то деле это не такая уж плохая идея, особенно для машины журналиста. И что сделать-то это можно по-разному (не обязательно же писать на машине «КоммерсантЪ»). Пафос, конечно, в этом тоже есть, но можно попробовать и без пафоса (хотя что-то подсказывает: вряд ли получится). И я говорю:

    – Надо подумать. Не исключено. А еще идеи есть?

    – Конечно, – отвечает Ваня. – Тигра надо нарисовать.

    – Ну, – говорю, – тигр на каждой второй машине есть. Такой, прыгающий, что ли? С раскрытой пастью?

    – Ну да, – упавшим голосом говорит Ваня. – Я знаю, что он есть.

    Я понимаю, что он сначала сказал то, что хотел, а потом – то, что, он думал, может понравиться мне. И он расстроился оттого, что мне не это понравилось. Может, правда, я придумал себе эти его переживания. Но, скорее всего, нет.

    – Нет, – повторяю я. – Зверей на машине не должно быть. Ни диких, ни домашних. Еще варианты есть?

    – Конечно, – говорит Ваня. – Надо Маше позвонить.

    То есть попросил помощь друга. Не может все-таки без нее обходиться. И не стыдится признаться в этом. Мы звоним Маше. Они тоже уже выехали.

    – Тату? – переспрашивает Маша. – Я знаю, что можно сделать. Когда я смотрела «Мою прекрасную няню», то прекрасная няня нарисовала девочке тату: дракон, но не весь, а только голова, а внизу он как привидение, и на нем пятнышки… В общем, пап, когда ты будешь дома, я тебе нарисую.

    Я попробовал представить себе, что это будет.

    – Ладно, – говорю, – Маша, спасибо.

    – Не за что, – отвечает Маша. – А вы где?

    – А мы в пробке ехали, а теперь уже подъезжаем к школе. А вы где?

    – А я не скажу, – говорит она и отключает телефон.

    То есть они еще не доехали.

    – Ваня, – опять поворачиваю я голову к мальчику, – можешь еще что-нибудь предложить?

    Это уже нечестно, я понимаю. Он и так уже много предложил. Но я все-таки еще на что-то надеюсь. (Хотя тот первый вариант все-таки интересный.)

    – Конечно, – говорит он. – Можно небо нарисовать, и в нем самолет летит. Получится, что ты наперегонки с самолетом едешь. Или можно, например, космос нарисовать.

    Я еще первую часть не успеваю осмыслить, насчет неба и самолета, а сам уже про космос тоже думаю.

    – А как ты космос нарисуешь?

    – Планеты надо будет нарисовать, и все, – отвечает Ваня. – Это будет понятно. Юпитер там…

    – Ты что, планеты знаешь? – спрашиваю я.

    – Ну конечно, папа, – говорит он. – Почему ты все время удивляешься, когда я что-то знаю?

    – Ну тогда какие еще есть планеты?

    Я вообще-то хотел ему сказать, что какое-то из его предложений, похоже, пройдет и будет реализовано, но сначала закончим разговор о планетах. Не надо было на меня нападать. Да, я удивляюсь. Что, он имеет в виду, что я так редко с ним бываю, что меня удивляет, когда выясняется, что он о чем-нибудь знает?

    – Давай, – говорю, – называй планеты тогда.

    – Ну, значит, так, – поднимает он глаза с таким сосредоточенным видом, как будто видит все эти планеты как меня и надо только не забыть их все перечислить. – Юпитер, Сатурн…

    Ничего себе, думаю я. И правда знает.

    – Венера, – продолжает он. – Гарделандия…

    – Что?!

    – Гарделандия, – повторяет Ваня.

    – Ты откуда такую планету знаешь?

    – У меня в компьютерной игре она есть. Я тебе покажу, если не веришь.

    А я верю.

    И я когда выхожу из детского сада и разворачиваюсь на маленьком пятачке, мне кто-то отчаянно сигналит. Я с недоумением смотрю в зеркало: я же никого там не трогал.

    А, это Маша подъехала.

    «Когда-нибудь они разберутся друг с другом сами»

    Я должен был поехать в Лондон. В Англии живет Никита, взрослый такой парень, мой сын. Учится там на факультете журналистики в университете. В конце концов, почему бы и нет! Мы с ним очень давно не виделись, много лет, даже очень много лет. Это же учитывая, что ему самому не очень много лет. Я все ждал, пока он вырастет, сам примет свое решение и позвонит. Но он не позвонил. Он написал, мы встретились в Лондоне. Это было почти два года назад. Все следующие два года мы очень хотели увидеться опять. Но его проблемы с российским паспортом, мои проблемы, не имеющие отношения к паспорту и вообще не до конца понятно какие…

    И вот теперь я должен был поехать в Лондон в командировку. Мы с Никитой долго переписывались по этому поводу и предвкушали нашу встречу. Вся эта колонка могла бы состоять из этой переписки, и, может, это была бы моя лучшая колонка, вернее, наша.

    Ваня и Маша знают, что у них есть брат. Я им много рассказывал про него. Говорил, что когда-то я был женат не на их маме, что, когда родился Никита, я был студентом и учился на журфаке – правда, в МГУ, а не в Корнуолле, где учится он. Что это большой мальчик, что ему уже 22 года. И что он их брат. Я уверен, что они все это имели право знать.

    В какой-то момент они начали жадно интересоваться подробностями про жизнь Никиты. Почти так же жадно, как интересовался подробностями про их жизнь Никита. Я рассказывал что мог. В том смысле – что знал. Не в том смысле, что я что-то скрывал.

    Не так давно Ваня попросил у меня его телефон. Я понял, что той информации, которую они получают о нем от меня, им недостаточно. Кроме того, я еще больше зауважал Ваню. У меня у самого-то рука долго не поднималась звонить Никите, как-то мне было страшно, честно говоря, не знаю даже почему, только догадываюсь.

    Но телефона я Ване не дал. У меня его не было. Тот, который у меня был, видимо, изменился. Жизнь у Никиты меняется на самом деле стремительно, гораздо стремительнее, чем мне бы, например, хотелось. Я на расстоянии не успеваю фиксировать эти изменения. Едва я только зафиксирую что-нибудь, как оказывается, что все уже вернулось к той точке, с которой эти перемены вдруг начались.

    В общем, не было у меня его телефона. По почте вообще лучше общаться. Можно сказать что-то, чего ты никогда в жизни вслух не скажешь. А так можно. И нужно даже.

    И я так и сказал Ване:

    – Нет телефона Никиты. Наверное, поменялся. Ваня, для которого решение попросить у меня его телефон было, мне кажется, поступком, расстроился.

    – Ладно, – сказал он, – а он когда приедет?

    Я ему честно сказал, что в ближайшее время не приедет. С моей стороны, это тоже было поступком.

    – А мы к нему поедем? – спросил Ваня.

    Я даже не мог объяснить этот внезапно возникший интерес к Никите и эту настойчивость. Ваня впервые в жизни на моих глазах намерен был добиться своего. И он обдумывал, как это сделать. При этом мне еще предстояло понять, чего он хочет добиться. Он ведь не просто хотел поговорить с Никитой. Он хотел ему что-то сказать. У него было что сказать. И он, кажется, постоянно держал это в голове.

    – Пока нет, не поедем, – сказал я.

    И буквально через несколько дней я понял, что еду в эту командировку. Я сказал об этом Ване. Он задумался.

    – Мы приготовим ему подарки, – сказал он. – Ты когда едешь?

    – Еще не скоро, – ответил я. – Через месяц, может.

    – Мы успеем, – сказал Ваня.

    Прошел месяц. Утром я вылетал в Лондон. Никита должен был либо уже приехать туда из Корнуолла, либо выехать рано утром, как и я.

    И накануне вечером я спросил Ваню:

    – Вы приготовили Никите подарки?

    – Нет, – прошептал Ваня.

    – Нет, – сказала Маша.

    – Жалко, – я расстроился. – Я думал, у вас все готово. В глазах у Вани я увидел какой-то ужас. Маша была спокойнее его на год и восемь месяцев.

    – Но мы же сейчас должны ложиться спать! – с отчаянием сказал Ваня.

    Они рисовали Никите полночи. Маша нарисовала море, волны, лодку с парусом. В волнах прыгали дельфин и маленькая рыбка. Дельфин нырял вслед за рыбкой. Я все понял.

    Ваня нарисовал елку и что-то под ней. Я сначала толком не разобрал. Мне даже показалось, что по аналогии с Машиным рисунком под елкой должен быть большой гриб и маленький. А вернее, два маленьких гриба. Но потом я рассмотрел рисунок (он был на небольшом листочке) и понял, что под елкой просто подарок, перевязанный ленточкой.

    Не сказать, чтобы я был растроган. То есть вообще ничего не сказать. Мне хотелось плакать. Они так сосредоточенно, серьезно и усердно занимались этим, что я чуть не разревелся, когда увидел эти рисунки.

    – Папа, – спросил Ваня, как только мой самолет приземлился в Англии, – ты встретился? Что он сказал? Ты можешь дать ему трубку?!

    – Подожди немножко, – попросил я. – Мы с ним встретимся вечером. И мы вам сразу позвоним.

    – Хорошо, – сразу согласился Ваня. – Пока, папа. Он положил трубку. Он давно научился внезапно прощаться, а я до сих пор не привык, что он делает это так быстро.

    Весь день я был занят. С Никитой мы постоянно переписывались. Он был еще в Корнуолле, но вот-вот должен был выехать. Я и сам вряд ли освободился бы раньше позднего вечера.

    Сначала он предложил встретиться в одном месте, потом я сказал, что лучше прямо в моем отеле. Я знал, что ночь эта будет бессонной. Я хотел предложить ему поспать остаток утра, который у нас с ним обнаружится, когда уже, наверное, рассветет, в моем номере. Но до этого мы с ним должны были обойти еще полгорода и обо всем поговорить. Так было в прошлый раз.

    Потом он написал, что у него еще две пары, и что ехать все-таки очень долго, и что лучше мы перенесем встречу на завтра. Он готов был оказаться в Лондоне в середине следующего дня.

    Я написал ему, что на следующий день улетаю в Москву. Это была короткая командировка.

    Он здорово расстроился. «Бли-и-и-и-и-и-н! – написал он. – Я должен был приехать вчера. Снять номер в отеле и ждать… Но у меня до сих пор нет твоих координат. Ну и что, я бы все равно тебя нашел… Ну, и что теперь?» Позвонил Ваня. Я ему все объяснил. Он все внимательно выслушал.

    – А ты ему рисунки не отдал? – уточнил он.

    – Нет, – сказал я. – Я же тебе объяснял…

    Мне было очень тошно. Мне было так тошно, потому что во всем этом участвовали шестилетний мальчик, рисовавший елку и подарок, и восьмилетняя девочка, нарисовавшая дельфина, лодку, маленькую рыбешку… Все это было просто невыносимо.

    – Папа, – сказал Ваня, – найди его телефон. Я хочу с ним поговорить.

    Я понял, что когда-нибудь они разберутся друг с другом сами.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке