Беатриче

Я не хотел обратиться к Данте как к арбитру многовекового спора о реальности образа Беатриче[105]. Я не сомневался в его реальности. Беатриче «Рая», от которой Данте слышит разгадки самых великих тайн бытия, все время остается той девочкой в красном платье, которую девятилетний мальчик встретил на мосту весной 1274 года, той Биче Портинари, которую юноша встретил еще раз в белоснежном платье через девять лет. И во всех созданиях фантазии поэта во всех песнях «Рая» самым реальным остается неугасимая отроческая страсть, которая заставляет Данте отворачиваться от рая, чтобы не отрывать взора от изумрудных глаз Беатриче, та сила, «разящее острие которой почувствовал отрок». И достоверность этой страсти, этого образа увеличилась во сто крат сейчас, в Равенне, когда Данте вспоминал о Беатриче, когда он преобразился, когда голос его зазвучал по-иному, и лицо казалось опаленным уже не пламенем преисподней, а огнем, загоревшимся в отрочестве на мосту через Арно. И разве великое преобразование мысли и чувства, открывшее дорогу Возрождению и подлинному гуманизму, не состояло в том, что человеческая живая страсть стала критерием познания и изменения мира?

Вопреки всем традиционным средневековым противопоставлениям конкретных образов и абстрактных универсалий конкретный образ Биче был самой общей универсалией, самым общим понятием, воплощающим всю гармонию космоса. Рядом со мной шел не только флорентийский изгнанник, переживавший вновь и вновь незабытые впечатления юности. Это был мыслитель, и его воспоминания были вместе с тем прогнозами, обобщениями, подлинной философией Предвозрождения.

Эта философия включала своеобразное и новое сочетание идей Платона и Аристотеля, трансформировавшихся в литературе средних веков. Данте знал эту литературу и прямо указывал истоки своих идей. В частности, диалоги самого Платона (он читал «Тимей» и «Федр») и произведения неоплатоников. Когда я спросил поэта, насколько близко его понимание любви как истока творчества («Когда любовью я дышу, / То я внимателен; ей только надо / Мне подсказать слова, и я пишу») к взглядам Платона, он ответил, что так думали и сам Платон и платоники XII века. Он процитировал приора монастыря святого Виктора в Париже Риккарда[106], умершего около 1173 года — его тень упоминается в «Рае»: «Философствовать о любви можно, слагая слова так, как диктует сердце». Но Данте прибавил: «И так же надо философствовать о Вселенной». Это уже было далеко от средневековых канонов мышления.

В дальнейшей беседе Данте говорил об основном отличии его философии любви от философии любви Платона и платоников средневековья. Для них исходной идеей служит не сама любовь, а идея любви. Она сходит на землю, конкретизируется и, по мнению многих средневековых мыслителей, теряет свои идеальные черты. «Для меня, — продолжал Данте, — путь любви направлен не вниз, а вверх, начало ее земное, но она поднимается над землей. Та любовь, которая двигала моей рукой, когда я писал „Комедию“ (Данте не знал, что к этому названию, начиная с Боккаччо, прибавят: „Божественная“), началась на земле, во Флоренции, но поднялась идеальным образом к пронизанному светом небу Эмпирея…»

Уже в начале беседы Данте понял, что мне известны «Ад» и «Чистилище». Это не удивило его: по всей Италии ходили списки этих произведений. Но он не мог, разумеется, предполагать, что я в такой же мере знаю «Рай», о котором мало кто слыхал. Поэтому он читал мне отрывки из уже написанных песен третьей части «Комедии». Именно в них любовь становится импульсом познания мира, флорентийская Биче становится Беатриче «Рая», из ее уст льется объяснение архитектоники Вселенной, философия любви переходит в натурфилософию.

Но эти отрывки сопровождались комментариями поэта, которые делали отчетливей их близость к будущему, к Возрождению, к XV–XVI векам, к итальянской натурфилософии как порогу новой науки.

Комментарии Данте к песням «Рая» включали возврат к «Чистилищу», придавая новый смысл его содержанию. Мне особенно запомнились замечания Данте о появлении Урании — музы астрономии, непосредственно перед приходом Беатриче. «И да внушит мне Урания с хором стихи о том, чем самый ум смущен», — писал Данте в XХIХ песне «Чистилища». Теперь, когда уже были написаны песни «Рая», поэт говорил, что эти строки — программа предстоящего развития сюжета. Ум смущен перед тайнами мироздания, которые символизируются Уранией. Но разрешит их поэзия, любовь, Беатриче. Стихи, внушенные Уранией, это стихи, в которых Беатриче — символ любви — рисует поэту картину мира. Поэзия берет на себя то, что принадлежало схоластической логике и откровению.

В беседе с Данте я казался себе посланником XV и XVI веков, учеником не столько Эйнштейна, сколько Бруно[107]. Вопросы, задаваемые Данте, были направлены на выяснение его близости Возрождению. Но в конце разговора я отважился спросить моего собеседника о смысле некоторых космологических представлений, изложенных в «Божественной комедии» и доставивших много забот моим современникам по ХХ веку. Речь идет о предельной скорости движения небесных сфер, равной скорости света, о конечных размерах вселенной, о том, что иногда рассматривали как предвосхищение теории относительности и неэвклидовой геометрии.

Я пытался разъяснить в самой общей форме, что движение тела может не быть прямым, а искривляться в силу кривизны мирового пространства, что движение быстрее света невозможно… Неожиданно для меня Данте нашел это естественным и, во всяком случае, отнюдь не парадоксальным. В сознание людей ХХ века очень глубоко вошли понятия бесконечного мира, бесконечной неизменности расстояния между продолжающимися параллельными линиями, бесконечной скорости, к которой стремится тело под влиянием бесконечно следующих друг за другом импульсов. Но для XIII–XIV веков эти представления еще не стали такими абсолютными, несомненными, априорными. В средние века абсолютный характер приписывали каноническим догмам, рациональное знание казалось областью относительных представлений. Так думали многие. Но и те, кто сомневался в абсолютном характере догматов и канонизированного перипатетизма, были очень далеки от абсолютизации данных науки.

Мышление провозвестников Возрождения было очень пластичным. И именно в этом смысле, а не в смысле позитивных утверждений оно близко нашему ХХ веку, когда самые фундаментальные представления о пространстве, времени и движении оказались столь динамичными. И ближе всего ХХ веку не натурфилософские воззрения XIV века, а поэзия мышления о природе, неразрывно связанная с подвижностью мира, с поисками новых понятий, с эмоциональными импульсами таких поисков. То, что делает «Божественную комедию» энциклопедией подвижного, многокрасочного, динамического мира.

В заключение беседы Данте задал мне несколько личных вопросов. Его все-таки удивило, что я, зная наизусть многие песни «Ада» и «Чистилища», иногда невольно обнаруживаю знакомство с «Раем» и время от времени ссылаюсь на взгляды и теории, не только неизвестные в среде, окружающей Данте, но и логически чуждые ей. Данте спросил, откуда я родом, где я учился и т. д. Как это уже часто бывало, я, не задумавшись, сказал правду. И такой ответ не вызвал ни удивления, ни недоверия. В XIV веке слишком часто пользовались аллегориями, и рассказ о машине времени, о встречах с героями древности и мыслителями нового времени показался аллегорией. И к нежеланию рассказать правду о происхождении и предыдущей жизни в XIV веке тоже привыкли и по большей части уважали такое нежелание…

— Как мне кажется, — сказал Данте, — вы, синьор, примкнули к тому сонму обманщиков, которых я не встретил в восьмом круге ада и к которым я сам принадлежу. Первый в их ряду — Платон (меня поразило совпадение с репликой самого Платона!), он вкладывал свои мысли в уста Сократа. Для него главное — это идея, и ее глашатаем является мыслитель, идеальный мыслитель, каким был для Платона его учитель. Для меня, — продолжал Данте, — идея неотделима от любви, ненависти, стремлений, и свои мысли я вложил в уста тех, кого я любил или ненавидел, жалел или судил. По-видимому, для вас главное — история, в которой вы видите последовательное приближение ваших идеалов. Поэтому вы вкладываете то, что хотите сказать, в уста людей далеких поколений или воображаемых мыслителей будущего. Для вас они существуют. То, что вы рассказали о будущих веках, мне очень близко. Я изгнан из Флоренции и мечтаю вернуться в нее. Но я мечтаю и о другом — дожить до времени, когда мир будет счастливее, чем сейчас. Разрешите на прощанье повторить вам слова из письма моему другу и покровителю в изгнании, на суд которого я посылал написанные части «Комедии», вождю северо-итальянских гибеллинов, правителю Вероны, Кан Гранде делла Скала[108]. Я писал ему однажды, что есть только одна великая цель и великая надежда — вырвать живущих из бедствий и привести их к счастью.


Примечания:



1

Декарт Рене (1596–1650). В 1619 году, участвуя в Тридцатилетней войне, пришел к выводу о мышлении как доказательстве реального бытия мыслящего субъекта («Ульмское озарение»). В 1629–1649 годах жил в Голландии, где в «Началах философии» (1629) и других философских работах развивал дуалистические представления о протяженной и иной, мыслящей, непротяженной субстанции. Родоначальник классического рационализма XVII века. В математике — создатель метода координат, один из основателей аналитической геометрии.



10

Ньютон Исаак (1642–1727).



105

Беатриче (1266–1290). Ранние комментаторы «Божественной комедии» отождествляли Беатриче, сменившую Вергилия и сопровождавшую поэта в его странствиях, описанных в песнях «Рая», с действительно существовавшей флорентийкой, дочерью Фолько Портинари и супругой Симоне де Барди. По-видимому, Данте действительно писал об этом реальном объекте своей возвышенной любви. Он воспевал Беатриче и в раннем произведении «Новая жизнь». См.: И. Н. Голенищев-Кутузов. Творчество Данте и мировая культура. М., «Наука», 1971, с. 177–204; А. К. Дживилегов. Данте (серия биографий «Жизнь замечательных людей». М., «Молодая гвардия», 1946).



106

Риккард (ум. около 1173).



107

Бруно Джордано (1548–1600).



108

Кан Гранде делла Скала (1291–1329).








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке