• Философия утратила порождающее ядро. Временно?
  • Антракт. Пустая сцена
  • Перерождение философии. Предельная открытость ситуации перерождения
  • В антракте – номера иллюзионистов и клоунов
  • Пытаясь заглянуть за сцену
  • Антропологическая революция? Вы уверены?
  • Ситуация философии

    Философия утратила порождающее ядро. Временно?

    Разговор о философии сегодня носит иной характер, чем прежде, и содержание у него тоже иное. Выражается это в разных вещах, но за большинством изменений улавливается один общий знаменатель: ныне в сознании водворился иной образ предмета. Прежний образ включал в себя, прежде всего, некое порождающее ядро, смысловое и ценностное, из которого – как предполагалось – раскручивается всё многосложное, многовековое содержание предмета. И это ядро, в котором всё самое философское в философии, ее истоки и корни, концы и начала, назначение и цель, оно – как опять же предполагалось – настолько ценно, безусловно, возвышенно, что им с лихвою и на все времена оправдывается существование философии и почетное ее место в универсуме знания. Но вот – с неких пор с этим ядром начались неприятности, всё крупней. Сперва с ним происходила «переоценка», это был очень популярный род философской деятельности; потом пошли уценка, утруска… а сейчас уже налицо и осознание, констатация утруски. Что раньше, как мы сказали, «предполагалось» – перестало предполагаться. Образ предмета изменился: порождающее ядро исчезло. Философия больше не мыслит себя так построенной: конституируемой и организуемой неким особого статуса ядром, сверхценным и сверхвозвышенным.

    Раз так – как же продуцируется, чем держится и движется философствование? – С утруской и усушкой ядра в центр начали выдвигаться всевозможные периферийные области – разделы предмета, что раньше пользовались репутацией прикладных, вторичных, нижестоящих в ценностной иерархии: периферия стала вторгаться в центр. Это – заметная черта ситуации, одна из преобладающих тенденций. Те концепции философствования, что сегодня громче всех заявляют о себе, настойчивей всех внедряются в массовую аудиторию, в публику – именно такого рода: концепции, утверждающие центральность, первенство, первородство той или другой сферы того, что считалось раньше вторичным, считалось периферией. И по известному закону, чем маргинальней, полярней эта периферия по отношению к отвергаемому высокому ядру и дискурсу, тем активней и радикальней она заявляет свои права. Поэтому из самых популярных сегодня – позиция, согласно которой философствование и философское сознание по своей природе управляемы попросту – законами рынка, конъюнктурой спроса и предложения философского продукта. То, что у философской деятельности имеются и такие, рыночные аспекты, философия знала и признавала искони, со времен софистов. По мере роста институционализации, эти аспекты – как вообще вся социология и экономика философии – привлекают больше внимания; к примеру, они весьма занимали философское сообщество в эпоху схоластики, когда сообщество было уже высоко институционализировано. Но взгляды, утверждающие, что в них-то и кроются истинные доминирующие начала философского разума, до сих пор высказывались скорей в порядке иронии или эпатажа, кинического или цинического вызова…


    Антракт. Пустая сцена

    Что можно считать показателем активно идущего философского развития, показателем подъема или упадка философии? Вопрос звучит советски-казенно, но для оценки ситуации задать его надо. Ответ тоже не будет оригинален. Тут нового не придумаешь: если разум осиливает свои практики, наделяющие реальность качеством присутствия, и, тем самым, дело философии исполняется – оно исполняется в лицах и в сообществе. Оба полюса необходимы: масштабные фигуры, рождаемые ими масштабные идеи, концепции – и живая среда восприятия, отклика, трансляции. Лишь при наличии обоих есть процесс, есть самовозрастающий логос. Мы же сегодня в наличии имеем нечто иное. Масштабных фигур практически нет в поле зрения. Сообщество как среда во многом важном ущербно (хотя все же на Западе менее, чем у нас). И будет справедливо сказать, что перед нами не столько «активно идущее философское развитие», сколько – пустая сцена.

    Раз так, осмыслить ситуацию значит понять природу пустоты. Для этого необходимо на шаг отступить – взглянуть, как она создалась, как сцена пустела. Здесь нам придется, увы, войти в самую затрепанную сегодня тему. Как общеизвестно, сцена опустела после – и в итоге – периода господства пост-модернистского и пост-структуралистского мышления. Это был период с высоким творческим зарядом, редкостно высоким, не уступающий хорошим эпохам философского продуцирования в старые времена, но отличие было в том, что творческий импульс, которым двигался этот период, был определенно – и совершенно осознанно – негативистского рода.

    Работа велась в элементе деконструкции и демонтирования прежнего философского способа во всех его измерениях и аспектах – онтологических, эпистемологических, герменевтических…. На сей предмет были выработаны эффективные орудия, развита убедительная аргументация – и исполнение оказалось не на уровне замысла. Обычно это выражение подразумевает, что уровень исполнения – ниже; но тут редкий случай, ситуация обратная: исполнение отменное, меж тем как замысла – такого глобального, по крайней мере – пожалуй, вообще не было.

    Все основания классического философского способа были по кирпичику разобраны на глазах публики, итоги, в духе гипер-иронии пост-модерна, представлены в виде серии повальных смертей – смерти Бога, субъекта, автора, истории и проч. и проч. – и таким образом было успешно проведено закрытие философии. Сцена, как мы и сказали, опустела.

    Конечно, заметят нам, абсолютной пустоты не бывает. Знаю, сам физик; но и наличная пустота – вполне серьезного градуса. Во-первых, на сегодня нет, нельзя указать ничего такого, что бы могло притязать на титул «магистрального русла мирового философского процесса». Во-вторых, нам не удастся увидеть и меньшего, не столь капитального: какого-либо определенного вектора развития, вектора продвижения, который вырисовывался бы из всего происходящего в философской сфере. И наконец, мы, пожалуй, не обнаружим даже следующего, уже минимального, уровня организации и конституции творческого философствования: отдельных самоопределившихся и успешно действующих направлений философской мысли – направлений, которые было бы можно считать не вчерашними, а завтрашними.

    Наличие же отсутствия всего названного означает, что если выразиться красиво – в драме философского разума имеет место антракт. В этом антракте мы и находимся.

    Понятно, что вся эта характеристика относилась к глобальной, мировой философской ситуации. Происходящее на российской философской сцене обладает большой спецификой, к которой мы еще обратимся. Но в крупных чертах, grosso modo, как скажет итальянец, это происходящее не расходится с глобальной ситуацией.


    Перерождение философии. Предельная открытость ситуации перерождения

    Начнем углубляться в природу пустоты. Прежде всего, надо заметить следующее: тот процесс, в итоге которого сцена философии опустела, не был действием внешних сил, но был совершенно внутренним и органическим процессом. Скажем, в России при большевиках философская сцена также опустела, но было это осуществлено путем чисто внешних мер, включая знаменитый философский пароход. Сейчас же пустая сцена образовалась по абсолютно внутренним причинам. Состоявшийся полный демонтаж проделывался не какими-то мейерхольдовскими арапчатами, слугами просцениума, которые прибегают откуда-то и уносят все, что на сцене было. Нет, все это проделали сами же действующие лица, причем, в основном, главные. Силы, производившие демонтаж и опустошение, были плоть от плоти всего предшествующего творческого процесса, и демонтаж был существенно – ауто-демонтаж, который неотрывно, интимно входил в творческий процесс, продолжая его и создавая некую единую большую драматургию.

    Драматургия, выстроенная самими протагонистами и включающая их смерть… нечто уже вычурное, декадентское. Правильней тут сказать иначе: выстроена была некоторая аутентично философская практика, упражнение с вечным предметом философии, смертью; танатопрактика. Такие практики вводят смерть в бытийный контекст, где исход открыт, где смерть может вести и к воскресению, быть жизнью-чрез-смерть. В дискурсе же драмы это значит, что пустая сцена – еще не все драматическое пространство. Это лишь то, что видно из зала, а между тем что-то существенное может совершаться за сценой. И это существенное, в силу участия в сюжете смерти, должно носить характер перерождения философии: глубокого внутреннего перерождения, к которому философия вынудила себя своей смертью. За сценою – змея мудрости меняет кожу.

    Здесь, я надеюсь, мы набрели на адекватный, достаточно крупномасштабный концепт – такой, что позволяет продолжить анализ дальше простой констатации «пустой сцены». Перерождение – предельная практика, это изменение, которое способно быть глубже и крупней очередной смены этапов или даже эпох философского процесса, смены методов и моделей, онтологических парадигм, может быть, даже эпистем всей гуманитарной сферы. Мы можем допускать для происходящего перемены самого крупного ранга, носящие характер выхода не только в эмпирическую, но и в бытийную открытость, распахнутость истории. Распахнутость может быть либо буддийская, распахнутость в тотальное ничто (несомненно, постмодернизм тяготел именно к ней, но «нет того закону», скажем мы с дедушкой Крыловым) – либо же христианская распахнутость: к энергийно наполненному бытию, у коего есть Лицо, и мы, путем общения приобщаясь сему Лицу, в поте лица своего выстраиваем, конституируем свою личность.

    Эта бытийная альтернатива – единственный жесткий элемент, инвариант реальности. Все же прочее, не исключая и философии, – может быть или не быть, Гамлет прав.


    В антракте – номера иллюзионистов и клоунов

    Разумеется, наше описание ситуации, с пустой сценой и танатопрактиками разума, отвечало смысловым, сущностным измерениям – меж тем как в измерениях эмпирических кипит жизнь, и философская сцена – какое там пуста! на сцене не протолкнуться. Однако если взглянуть пристальней на эту жизнь, у нас появится опасение, что антракту суждено продлиться навеки, и помимо этого вечного антракта никогда уже ничего не возникнет. Ибо кипучая философская жизнь ныне, увы, глубоко не творческого, скорее – анти-творческого характера.

    Основное ее содержание двояко. Во-первых, отлично развита и процветает институционализация философии. Философия как социальный институт успешно заботится о себе, расширенно воспроизводит себя, как выражались марксисты, и делать это умеет. Я, впрочем, не специалист в этих материях; тут у меня не столько анализ, сколько примеры из жизни. Примеры российские и мировые в моем скромном опыте выглядят по-разному, но суть имеют одну. Вот – Всемирный философский конгресс в Стамбуле. Огромен и представителен. Готовится тщательно, установка – объять всю панораму, весь философский небосвод, ничего существенного не упустить. Но при всем том – ничего существенного видно не было. Во всем гомерическом говорении не удавалось уловить что-либо принадлежащее не к антракту, а к самому действию философской драмы, позволяющее надеяться на конец антракта. Зато шла бурно институционализация, притом на двух уровнях – у господ и у простых. На верхнем этаже лидеры любомудрия решали задачи руководства сообществом; на нижнем – тысячи любомудров решали задачу своей индивидуальной институционализации: отметиться, вписаться в сообщество. К тому, чтоб вписаться, никаких критериев качества, уровня, существенности философствования не предъявлялось (в эпоху политкорректности их не положено) – и потому событие развернулось в великий съезд и праздник мелких, но шустрых, всемирный парад рьяных инвалидов мысли. Пример отечественный. Я приезжаю читать курс в губернском городе С.; и после первой лекции, за чаем, мне сообщают: в С. за последнее время стало 45 докторов философских наук (дело было лет 5 назад, сейчас их, возможно, уж 90). Вспоминаю, что в требованиях к докторской диссертации стоит: она должна «открывать новое научное направление» – т.е. то, чего в ситуации антракта, как мы выше сказали, вообще практически не имеется. И заключаю, что понять феномен города С., в одночасье открывшего больше «новых направлений», чем вся Древняя Греция, можно лишь исключительно в стамбульском смысле – как феномен не философии, а только институционализации философии, которая, как тень у Гофмана, оторвалась от своего предмета.

    Тут могут сказать: а что в том дурного? Разве сообщество не должно уметь поставить себя, утвердиться в социуме достойным образом? Должно; и эти задачи и не надо смешивать с задачами творческого порядка, они – другие, отдельные. – С этим можно не спорить, однако гипертрофия институционализации весьма сказывается и на внутренней жизни философии. Мы уж заметили, что сегодняшняя институционализация сопряжена – в общем духе эпохи – с крайним снижением, если не снятием критериев творческого уровня и качества. И это – настоящая опасность! Это ведет не просто к гала-парадам, а к засилью мелких, но шустрых, к диктатуре когорт «докторов философских наук». Появление других, не таких, тех, кто может напомнить, чтo есть философия на самом деле, – угрожает их благоденствию, и они просто вынуждены этих «других» отталкивать, устранять, давить – делать так, чтобы антракт, открывший им доступ на авансцену, никогда бы не кончился.

    Кроме институциональной, весьма активна и еще одна сфера – сфера пиара и сенсаций, рекламы и саморекламы, философского, так сказать, гламура. Она с первой связана, но все же и отличается от нее, здесь играют по другим правилам. Занимаются здесь тем же, чем в любых видах гламура: создают моду, демонстрируют ее звезд и принцесс, а в данном случае – демонстрируют с помпой самое новое! самое смелое! самое знаменитое! в мировой мыслильне. Современный человек приучен уже, что такая сфера непременна везде, и дело идет успешно. Фигуры и события, пригодные для занятия первых страниц, продуцируются и продаются бесперебойно; и если гламур делается качественно, их совершенно не отличишь от настоящих. Россия заметно здесь отстает, ибо у нас, как известно, вообще отставание в области гламура.

    Так нынче философия обозначает себя.

    И если бы было только это, пришлось бы действительно заключить, что антракт, вернее всего, – навечно.


    Пытаясь заглянуть за сцену

    Здешнее бытие – род смешанный, из бытия и небытия, в нем не бывает чистых форм. Пустота, обрыв дела философии, тоже не могут быть чисты, абсолютны. Описанные «антрактные» формы – да, доминируют; но рядом с ними есть и зерна существенного, ростки продуктивных практик самопознающего разума. Порою они даже не рядом, а внутри этих форм. Скажем, в мирке философского гламура действуют, по определению, симулякры, настоящей сути не требуется; а тем не менее, в явлениях из этого мирка – к примеру, в теориях Б.Гройса о рыночной природе искусства, философии и всего на свете – можно вдруг встретить серьезную (хоть в некой мере) основу, усилие мысли, выстраивающей себя… Это присутствие мысли, не требуемое условиями игры, – обнадеживает, дает впечатление неистребимости аутентичного философствования. А кроме того – эти разрозненные ростки и зерна позволяют строить гипотезы, рабочие предположения о характере созревающего за сценой перерождения.

    Те вехи его, которые можно уловить, не сулят философии большого торжества и могущества. Трудно сказать, чего больше в них – приобретения или утраты? Во-первых, я полагаю, философии предстоит окончательная утрата чистоты дискурса. В качестве автономной изолированной дисциплины (и даже комплекса дисциплин) она всегда, конечно, пребудет на учебном уровне, в школе; но как рабочий элемент в системе культурных, гуманитарных практик, она еще более закрепит тот смешанный характер, который активно начала принимать в ходе процесса, названного нами «вторжением периферии в центр». Процесс будет углубляться, и философский дискурс, вбирая смежные дискурсы – возможно, даже такие, что никогда не считались смежными с философией, – обретет синтетическую и полифоническую природу. Конечно, чистый дискурс, мысль о (философской) мысли, никуда не может исчезнуть, однако в постхайдеггерианской современности такие практики мысли носят характер скорее школьный, чем творческий, и не притязают на роль ядра современного философского способа. В виде порождающего ядра, квинтэссенциально философский элемент не вернется уже на место. Но его содержимое в своей классической и непреходящей ценности будет востребовано в ином виде, претворенном и рассеянном по всей фактуре дискурса – тем самым, также пройдя перерождение, по Гетеву принципу Stirb und werde!

    Прообразы такой трансформации дискурса намечаются во многих линиях, многих типичных трендах современного философствования. Начиная с Барта, усиливаясь у Деррида, подпитываясь Бахтиным, достигая, пожалуй, доминантного положения в американской мысли, – проходит обширное русло, в котором делом философии становится по преимуществу исследование феноменов текста и письма, структур поэтики. Здесь «квинт-эссенциально философский элемент» слит полностью с эстетическим, «философия входит в свой эстетический вираж», как выразилась Н.Автономова о философии Деррида. Другое влиятельное русло синтетического характера породил психоанализ. И, может быть, наиболее синтетичен-полифоничен дискурс Фуко, по-разному на разных этапах его пути. (В поздний период, когда в центре его внимания – исследования «практик себя», синтезирующий принцип ему доставляет антропологическая ориентация мысли, видение всего проблемного поля в антропологической перспективе. Ту же стратегию развивает и синергийная антропология, которую мы будем обсуждать ниже.) Можно еще заметить, что к синтетической природе дискурса всегда тяготела и русская философия, а также и в целом Восточнохристианский дискурс, в котором, в силу его особого, не такого как на Западе, отношения к религиозному опыту, размежевание философской и богословской мысли зачастую оказывалось неразрешимой проблемой.

    Это одна тенденция, и я думаю, что она останется. Можно выделить и еще одну. Она тоже как будто представляется утратой. Философский дискурс, который появится из горнила перерождения, не будет верховным, не будет занимать в сообществе дисциплинарных дискурсов, в эпистеме методологически приоритетного, законодательного положения. Прежде философия таким положением обладала – например, в эпистеме позитивистской науки, которая вся в целом базировалась на определенной философской парадигме (именно, субъект-объектной). С известным основанием, она могла себя видеть – и видела – в верховной роли по отношению к областям предметного знания: лишь она могла указать предметным специалистам смысл их методов и их деятельности. Но эта ситуация ушла, и тоже, я думаю, безвозвратно. Хотя сообщество гуманитарных дискурсов сейчас не организовано, увы, в какую-либо внятную эпистему, оно определенно становится (или уже стало) из иерархического – демократическим, равноправным. Классической эпистемы, отвечающей иерархическому принципу, больше не будет. И с верховностью, вознесенностью философского способа и дискурса по отношению к прочим – придется расстаться.

    Заметим, что обе названные черты, и утрата верховности, и утрата чистоты, весьма перекликаются с идеей Джанни Ваттимо об «ослаблении» философской истины, утрате ею абсолютного основания и аподиктической очевидности. Перекликаются они и с критикой Рорти, направленной против признания философии эпистемологической основой гуманитарного знания и культуры и предсказывающей, что «вероятно, философия станет чисто наставительной». Нетрудно найти созвучные высказывания и у других авторов: здесь явственно налицо некий общий вектор, тренд в настроениях умов…


    Антропологическая революция? Вы уверены?

    Наконец, в заключение попробуем еще немного продвинуться, используя сценарный подход: набросаем один сценарий развития ситуации, который мне кажется из наиболее перспективных. К нему примыкает и моя собственная работа, так что он будет мостиком к нашей последней части.

    Только что мы бегло отметили одну черту не философской уже, а более общей, научно-культурной ситуации: отсутствие определенной эпистемы гуманитарного знания. Отсутствует, тем самым, последний и весьма существенный уровень организации, смыслового единства этого знания. Ergo, вслед за отжившей структуралистской эпистемой, после антракта, эпистемного вакуума, будет формироваться – и наверняка уже невидимо для нас формируется – эпистема «следующего поколения». Наше рассуждение говорит, что производящий принцип ее не будет уже прямо из арсенала философии. Сегодня для плодотворной постановки проблемы основоустройства сообщества дискурсов нужен расширенный контекст, нужно некое раскрепощение от диктата философии, диктата Ума, занятого Умом и из этого к-себе-самому-отношения изводящего все эпистемы и все всем законы. Тем самым, должен возникнуть некий независимый, внеположный эпистемопорождающий центр, фокус. Но какой, где? – Вопрос этот только на первый взгляд таинствен. На самом же деле, взглянув под его углом на гуманитарную науку последних лет, мы найдем множество свидетельств, которые все указывают в одном направлении: в направлении к человеку.

    В гуманитарном дискурсе последних 20-30 лет этот мотив мог бы уже стать навязчив, банален, и если не стал пока, то лишь потому что он возникает в разных и отдаленных контекстах, разных науках – философии, теологии, психологии, политике… Всюду звучат такие формулы как «антропологизация», «антропологическая революция», «антропологический поворот». Всюду имеют в виду необходимость, назрелость нового обращения к человеку, поставления человека в центр проблемного поля, признания решающей роли антропологических факторов, антропологических процессов во всей гуманитарной проблематике… И, стало быть, все согласны, что именно человек может стать искомым «эпистемопорождающим фокусом»; и не только может, но и должен.

    Но тогда – за чем дело стало? Отчего же соответствующей «антропологической» или «антропологизированной» эпистемы до сих пор не возникло? Взглянув внимательно на весь современный «дискурс антропологизации», мы убедимся, что при всей его пестроте, в нем есть общее свойство: он практически весь декларативен, остается на уровне общих слов и размытых представлений. «Антропологический поворот» покуда – не в философии, а лишь в неком широком поле – в культурном сознании, в общей гуманитарной мысли, в восприятии реальности, питающемся интуицией, что корень всех острых, кризисных проблем дня – в человеке. В предметность дискурсов он явно еще не воплощен. Для одних антропологизация – то, что должно произойти, для других – то, что происходит сейчас, для третьих – то, что произошло уже. Последняя позиция представлена, например, у Игоря Павловича Смирнова: он находит, что «антропология – наука наук о человеке» (то бишь, мета-дискурс, обладающий эпистемостроительной потенцией), и почти все заметные сегодняшние философы, такие как Слотердайк, Жижек, Агамбен, это «мыслители, которые антропологизируют умозрение». С этим легко согласиться, но столь же легко увидеть, что здесь – лишь общее, мало к чему обязывающее суждение.

    Так вырисовывается проблема. Автоматически, по одному заявлению, человек еще не становится эпистемопорождающим фокусом. Реальное продвижение к новой эпистеме требует не деклараций, а конституции: «антропологизация» должна стать не лозунгом, а полноценной эпистемологической позицией, установкой, пригодной для актуального концептуального строительства, для (пере)структурирования гуманитарного универсума. И конституция этой установки должна быть проделана и предъявлена в качестве вступительного взноса. Это – хорошо известная, можно даже сказать, архетипальная ситуация в истории мысли. Пред нами – одна из репрезентаций великой проблемы Начала. В данной репрезентации, решение проблемы состоит в том, чтобы обрести исходный минимальный плацдарм для концептуального строительства, «малейший спасенный клочок мира», как сказал Гуссерль о Декартовом Cogito, на котором дальше построилась вся классическая метафизика. Ближе к нашему времени, подобным клочком послужило хайдеггеровское Dasein.

    Итак – необходим «спасенный клочок». Мы понимаем, что покуда этого нет, антропологизация пребудет риторикой; и заодно понимаем, что современная риторическая антропологизация входит, по сути, в известную, исконную линию философствования. Впервые лозунг антропологизации, обращения к человеку выставил Протагор, и как мы знаем, эпистемы из этого не появилось. Затем такой лозунг выдвигался еще много раз, и традиционно он играл роль не конструктивной, а скорее просто протестной установки, протеста против отвлеченного умозрения. Строились отвлеченные системы, и время от времени раздавался голос: да что вы разводите абстрактные построения, вот живой человек, от него надо отправляться, где он у вас? Такие речи вызывали сочувствие, однако эпистемы отсюда не происходило и произойти не могло. «Спасенного клочка» здесь не было.

    Путь к нему появляется тогда, когда возникают начатки некоторого автономного антропологического дискурса, антропологического плацдарма, независимого от предметных дискурсов [1] : к примеру, если бы мы «вдруг сами поняли», или нам совершенно достоверно сказали, чтo есть человек.

    Христианское сознание может здесь поставить вопрос: Разве не является таким плацдармом Христос? Ответ, в известных аспектах, положителен. По самому определению, первый «антропологический плацдарм» – Адам. Христос же – второй Адам. Этот новый плацдарм принес понятие личности (напомним известную истину: личность есть открытие христианства), принес целую новую антропологию. Однако для философии это не дает еще готовых решений. Философия не должна быть конфессиональной, но в то же время и не должна игнорировать духовный опыт. Здесь тонкие отношения, в которые мы сейчас не можем входить. Немного ясней они станут в разделе о человеке, где мы увидим, как синергийная антропология пробует все же заполучить «спасенный клочок».

    Но прежде у нас – интермедия о России.



    Примечания:



    1

    Логику, которую я развиваю здесь, однажды уже отлично выразил Густав Шпет: «Антропологизм, эпидемией пронесшийся по европейской философии в половине XIX века… только там может претендовать хотя бы на некоторое философское значение, где обращение к «человеку» есть не только спешное приобретение универсальной разгадки всех философских затруднений, но где в «человеке» усматривается новая философская проблема, через решение которой пробуждается надежда проникнуть в тайну действительности» (Г.Шпет. Философское мировоззрение Герцена. Пг., 1922, с.20. Курс. автора).








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке