• § 1. Закрепление культурных форм
  • § 2. «Онаучивание» культуры
  • § 3. Культура человеческого события
  • Вопросы
  • Основная литература
  • Дополнительная литература
  • Глава XIV

    Культура и социальная эволюция

    Подвижность границ культуры. – Определение культуры как проблема логики и истории. – Социальная эволюция: выработка и закрепление культурных форм. – Табу и заповеди. – Разнообразие человеческих деятельностей и расширение сферы культурных стандартов. – Усложнение социальных процессов и иерархия культурных форм. – Нормы и ценности. – Индустриализация общества и «онаучивание» культуры. – Раскол культуры на внутреннюю и внешнюю. – Вопрос о соотношении традиции и инновации. – Культура в «живом» субъектном взаимодействии. – Российская культура и кризис «культминимума».

    Культура проводит линию; так она отделяет себя от того, чем не является или не хочет быть. Она сама может быть понята как линия, как форма, выделяющая мир человека. Конечно, эта линия должна быть подвижной. Ее сдвиги, ее преодоления – особые проблемы культуры. Пытаясь понять культуру через ее сопоставление с природой, мы уже видели, что определение новых культурных ограничений деятельности человека сопряжено с изменением культурных стандартов. Теперь выясняется, что история этих отношений оказывается элементом истории природы; возникают совершенно нетрадиционные аспекты понимания как природы, так и культуры.

    Попытки понять культуру через ее «внешние» отношения с природой могут служить ориентиром и для «внутреннего» понимания культуры, для выявления ее собственной логики.

    Сложности изучения культуры обычно связывают с трудностями ее определений, с многообразием этих определений. Конечно, дело не в определениях (в том смысле, что культура существовала и существует независимо от определений), но к этой ситуации следует отнестись с достаточной серьезностью.

    Вопрос даже не в том, что существует много определений, а в том, что некоторые из них прямо противоречат друг другу. Скажем, есть определения, сводящие культуру к норме, и есть такие, которые трактуют культуру как преодоление (пусть позитивное и творческое) этой нормы. Есть концепции, определяющие культуру через ее противопоставление природе) и есть такие, что определяют культуру как человеческое естество, деформированное социальностью. Существуют определения, акцентирующие внимание на «внешних» по отношению к индивиду формах, и есть указующие как на подлинную культуру, на «внутреннее» бытие индивида, на формы его самореализации.

    Можно, разумеется, предположить некую логику – диалогику или полилогику, – где все эти определения так или иначе гармонизируются. Но, я думаю, более надежным и интересным вариантом ответа на вопрос об определениях явится понимание историзма культуры, понимание культуры как истории, как порождения и усложнения форм, называемых нами «культурными».

    Древних, судя по всему, не мучила проблема определений, и они называли одними и теми же именами и общество, и культуру, и мир человека, и самого человека.

    Проблема определения культуры – проблема историческая, ибо она указывает на необходимость для человека различать общество и культуру, культуру и человека, общество и личность.

    Необходимость подобных различений говорит об усложнении общества, о несовпадении общества и культуры, о разделении мира человека на внешнюю социальность и внутреннее индивидное бытие, о возможности фиксировать культуру и в ее отношении к обществу, и в ее действии «на человека» и в ее традиционной форме, и в порождающих ее структурах деятельности.

    Общество может совпадать и может не совпадать с культурой. С точки зрения исторической в этом нет ничего странного. Ибо в истории под именем общества существуют различные объединения людей. Племя в пятьдесят человек, национальное государство, объединенное человечество – все это общества. И все они бытуют существенно различным образом, по-разному создают, используют и берегут свою культуру. Суть социально-философской проблемы – не в нахождении гармоничного или «лучшего» определения культуры, а в характеристике тенденций развития феномена, именуемого культурой, в уяснении смысла его для бытия современного человека, в попытке реконструкции подобного (а значит, другого) смысла его в иных интервалах социального процесса.

    Говоря об историзме культуры, мы не должны, видимо, удовлетворяться рассуждениями о том, что культура от эпохи к эпохе меняется, что ее становится больше или она становится другой. Задача заключается как раз в раскрытии органической инаковости культур, в уяснении особого способа их бытия, специфического порядка их жизненного устройства. В нем появляются и укореняются новые элементы, образуются новые способы реализации культуры. Намечается расслоение, меняются связующие и селективные формы, происходит транспозиция накопленной и живой, внешней и внутренней культуры, ее предметных и личностных воплощений.

    Понимание историчности культуры, стало быть, дает возможность увидеть жизненность различных культурных форм, понять возможность сосуществования разных трактовок и определений культуры. Казалось бы противоположные, определения культуры могут иметь общую историческую почву и в перспективе сходиться. И наоборот: близкие по форме определения применительно к различным культурным реальностям могут фиксировать различные связи социальных форм и человеческих смыслов. Поэтому, обращаясь к истории в поиске логики культуры, надо, видимо, с известной осторожностью использовать современную культурологическую терминологию, чтобы по возможности не модернизировать дошедшие до нас факты и комментарии к ним.

    § 1. Закрепление культурных форм

    В архаических обществах то, что мы называем культурой, начинает определяться через противопоставление мира человека, т.е. мира своего рода и племени, другому миру или другим мирам. Причем другой, не человеческий мир, включает в себя и природное окружение, и сверхъестественные силы, и другие племена. Иная социальность с ее особенностями в человеческий мир не включается и человеческими отношениями не охватывается. Чужак является потенциальным врагом, ибо таит угрозу самой жизненной связи как носитель разрушительных сил. Поэтому он может быть уподоблен зверю или злому демону, может стать объектом охоты и истребления. Изгнанный из племени человек, переставши быть своим, перестает быть для бывших соплеменников и живым, и человеком.

    Во многих древних языках слова со значением «соплеменник», «сородич», «человек» оказываются словами одного корня или одним и тем же словом, причем слово «свободный» восходит именно к этой корневой основе. Быть свободным значит вовсе не то, что мы привыкли связывать с понятием свободы. Быть свободным значит принадлежать роду, племени, миру человека, быть им признанным, т.е. быть «своим»[24].

    Человек архаической эпохи не выбирает: быть ему свободным или не быть (быть ему в культуре или не быть), как не выбирает он: стать ему человеком или нет. Поскольку он человек, он тем самым принадлежит культуре, подчиняется ее формам, выполняет свое функциональное предназначение. Формы культуры имеют для него и для общности безусловное, «органическое» значение, так как определяют сплоченность и сохранность социальности. Культура здесь – очаг, вокруг которого смыкаются человеческие взаимосвязи; огонь в очаге должен быть сохранен и поддержан любой ценой. Свет его делает зримыми и памятными лица своих, очерчивает круг, а за этой чертой – тьма, чуждая человеку, угрожающая ему и его роду.

    В архаических обществах культура «крепилась» совокупностью запретов. С помощью табу первобытное общество как бы проводило границу между своим и чужим, между силами, с коими человеку можно контактировать, и теми, что представляют для него опасность. Если индивид нарушал табу, то, по поверью древних, он навлекал беду не только на себя, но и на своих близких; как будто бы возникала брешь, и сквозь нее враждебные силы могли ворваться в жизнь племени и разрушить ее. Единственная возможность не допустить их внутрь сообщества – перекрыть с помощью табу все уязвимые «места» на границе племени и остального мира.

    В психике индивидов табу «всплывали» как твердые опоры, как стереотипы. Они мотивировали индивидуальные поступки, но действовали как «несгибаемая» социальная форма.

    Запреты в качестве форм социального взаимодействия служили своего рода средством отбора санкционированных обществом действий, связей, обеспечивающих сохранение социальности, накопление и трансляцию человеческого опыта.

    По мере того, как усиливалось «расслоение» деятельности человеческих сообществ, происходило и «расщепление» табу: из их состава выделились новые формы, которые вместе со старыми образовывали более сложную систему регулирования человеческих взаимодействий.

    В этом пункте нетрудно провести аналогию между развитием человеческого рода и становлением отдельной человеческой личности.

    Ребенок обязательно проходит стадию освоения мира, на которой он пытается приспособить к своим влечениям все встречающиеся ему объекты. Он не разделяет их еще на полезные и вредные, свои и чужие, так же как еще не выделяет себя, своего «Я». Важным средством разделения объектов на полезные и вредные, соответственно – действий ребенка на поощряемые и наказуемые, является родительское «нельзя!» со всем многообразием его словесных эквивалентов. «Нельзя» на первых порах выступает и классификатором вещей, и средством общения с ребенком. В дальнейшем, когда он станет более самостоятельным, потребуется иная форма предписаний, работающая уже в другом режиме общения.

    Если мы «развернем» эту аналогию «в сторону» истории человеческого рода, то с ее помощью сможем заметить: расслоение первобытной коллективности вело к выработке более гибких и сложных, нежели табу, форм взаимосвязи людей.

    Важную роль начинают играть заповеди, предписания, содержащие требования, правила, законы, «заповеданные» для передачи от поколения к поколению. Заповеди сохраняют в своем составе табу; заповеди Моисеевы – это прежде всего запреты: не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй. Вместе с тем табу, входящие в заповеди, предполагают уже определенную дифференциацию человеческого сообщества, индивидуализацию помыслов и действий отдельного человека: «не внимай пустому слуху, не давай руки твоей нечестивцу», «не следуй за большинством на зло и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды…» (Исх., 23, 1 – 2).

    По заповедям можно понять, как меняется отношение людей к чужакам, пришельцам: незнакомец перестает быть агентом опасных и злобных сил: «Пришельца не притесняй и не угнетай его…» (Исх., 22, 21).

    Наряду с табу заповеди содержат прямые предписания и конкретные рекомендации экономического, правового, политического, собственно религиозного характера. Заметно, как из элементарной культурной формы, содержащей весь обычай (устав, закон), выделяются разные регуляторы человеческих отношений. Через конкретизацию, детализацию, разработку элементарной формы как бы идет поиск человеческих взаимоотношений, не замыкающихся географическими, социальными или национальными границами.

    Символом и примером этого поиска могут служить христианские заповеди. В части запретительной они как будто повторяют заповеди Моисеевы. Однако в части предписывающей они обнаруживают свою новизну.

    Некоторые заповеди начинаются со слов: «Вы слышали…» (подразумеваются ветхозаветные заповеди), т.е. вы слышали, но ведь дело обстоит не совсем так или совсем не так. Там сказано: «…Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб…» (Лев., 24, 20). А новозаветное правило призывает к терпению, к смирению, к уступчивости: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Матф., 5, 42).

    Чтобы принять и понять человека близкого, не требуется нравственных усилий. Они нужны, когда необходимо выйти за рамки привычного и благополучного представления о человеке. «И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?»

    Подлинное испытание культуры начинается при ее контакте с людьми чужими, чуждыми или даже враждебными. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас…» (Матф., 5, 43 – 45).

    Формируется своего рода культурная презумпция: сначала признай в человеке человека, а потом уже оценивай и суди его, замечай его странности и особенности. Эта презумпция возможна в таком человеческом мире, где начинают сосуществовать разные социальные и культурные системы. Чужие культуры перестают быть заведомо чуждыми. Возникает пространство для развития человеческой способности понимания других – и прежде всего – чужих людей.

    Учет многообразия социальных миров как возможного поприща деятельности человека стимулирует взгляд на человека как на представителя всего этого многообразия, а затем уже как на члена какого-то сообщества, племени, культуры. Возникает обобщенная норма понимания человека. Возможность, а порой и необходимость взаимодействия различных поведенческих форм создают ситуации уяснения их особенности, ограниченности и узости.

    Выявляется поле взаимодействия разных представлений о нормальной, правильной, достойной человеческой жизни. Сам человек в этих сопоставлениях оказывается своего рода стандартом оценки отдельных обычаев, правил, ритуалов и т.п. В обществе возникает потребность к публичному выяснению правильного отношения человека к человеку, человека к обществу. Культурному догматизму все чаще противостоит анализ, диалог, показательное рассуждение. Человеческая мудрость начинает нарушать свои прочные связи с обычаями. Она вступает в конфликт с родоплеменной мифологией, с традицией, подмечает и объясняет ограниченность сложившихся в обществе образцов человеческого взаимодействия.

    Сократ, Будда, Христос прокладывают путь к пониманию достойной человека жизни. На этом пути они минуют или разрушают складывающиеся веками социальные и культурные перегородки. Подобно гомеровскому Одиссею, связавшему своими подвигами пространства средиземноморского и мифического миров, они своими учениями и деяниями связали мир существующей социальности с миром возможной человеческой свободы, должного и достойного человеческого бытия.

    С этой поры бытие человека в культуре уже не предопределялось его подчинением господствующим нормам. Оно предполагало теперь и самостоятельность индивида, и возможность его столкновения с социальными шаблонами, и необходимость его практических и мыслительных усилий для утверждения своей правоты.

    Культура, таким образом, переставала быть формой воспроизводства социальных связей. Внешняя по отношению к индивидам социальность преобразовывалась в структуры и силы их индивидного бытия. Вместе с тем индивидуализация людей, расширение диапазона контактов между различными общностями создавали потребности в новых формах бытования культуры; в инструментах, сочетающих разные культурные формы.

    § 2. «Онаучивание» культуры

    Тенденции к индивидуализации культуры или к персонификации ее, к сочетанию ее различных форм, наметившиеся в первом тысячелетии до новой эры, становятся все более заметными, хотя и не доминирующими (с некоторыми оговорками можно сказать, что они и в наше время еще не получили достойного воплощения). В усложняющемся социуме культура «живет и работает», поддерживая и развивая связи различных его подсистем, оформляя новые пространства поведения и мотивации индивидов, закрепляясь в стандартах и переиначивая их.

    Расширение контактов между человеческими индивидами требовало изменений в «аппарате» их сознания, выработки форм, учитывающих дистанции между разными культурными образцами, между существующим и возможным, оперирующих определенными мерами или мерой человеческих качеств. Понятия качеств, достоинств, идеала человеческой жизни начинают постепенно входить в структуру психической организации личности. Оперирование ими требует от индивида сознательного самоотчета, а это связывает нравственное развитие личности с определенным уровнем развития логических навыков.

    Во внешнем поведении люди все более руководствуются не жестким стереотипом, а разнообразными стандартами, которые не только задают определенный язык общения для различных – торговой, производительной, юридической или познавательной – деятельностей, но и предполагают культурную самостоятельность индивидов, их способность вступать в различные взаимодействия, понимать их правила, переходить от одних форм общения к другим.

    Расслоение первоначально жестких форм культуры на совокупность стандартов, норм, ориентиров, ценностей, находящихся в подвижной взаимосвязи, повышает значение деятельности индивида и его личного выбора. Действие не по стереотипу как бы провоцируется разнообразием культурных ориентиров, их нелинейной зависимостью, а порой и противоположностью.

    В эпоху развития мировых религий, особенно христианства, все более явственным становится противоречие между человеческими ценностями и социальными нормами. Поведение по ценности оказывается зачастую противоречащим социальной норме. Тысячи раз повторенным оказывается реальный и литературный («оперный») сюжет конфликта, сталкивающий чувство и долг, любовь к чужаку и запретность ее с точки зрения социальной нормы. Личностный выбор обретает трагический и романтический ореол: внутренняя жизнь личности становится «полем» высочайшего культурного напряжения.

    В диапазоне между высшими ценностями и обыденными социальными стереотипами формируется особый духовный мир человеческого индивида, в котором он может рассматривать свою жизненную перспективу не по меркам предписанных ему социальных норм, а в том широком спектре смыслов, которые задаются собственно человеческими ценностями. Ориентируясь на них, индивид приобретает духовный опыт преодоления социальных барьеров, опыт переоценки социального порядка, в разряды коего он включен своим практическим бытием. Возникает возможность широкого понимания реальности, не связанного жесткими определениями «здесь и теперь». Намечается перспектива творческого отношения к реальности, в том смысле, что человек начинает трактовать реальность как совокупность различных возможностей для реализации своего жизненного поведения, что он может видеть себя частью реальности, находящейся в становлении. Конечно, здесь мы опять фиксируем лишь проявившуюся тенденцию, не нашедшую себе развернутого и массового выражения. Однако важно заметить, что творческие аспекты культуры все значительнее зависят от индивидного бытия людей и не сводятся теперь только к их участию в общем эволюционном процессе создания культурных форм.

    Намеченная тенденция стала обретать реальные черты и особым образом «вписалась» в процесс формирования промышленного капитализма, в устройство соответствующей общественной системы. Обособленность и автономность индивидов, их высвобождение из «переплета» жестких социальных зависимостей становится условием существования такой системы. С другой стороны, и культурные стандарты высвобождались из непосредственной связи с конкретными формами человеческой деятельности и общения, становились предельно абстрактными формами измерения человеческих действий и поступков. Они складывались в системы нормативов, определяющих методику приложения и использования человеческих сил, их накопления и преобразования. Знание их и умение ими пользоваться обещали успех. Культура зачастую подменялась наукой, со-знание – знанием. Духовный поиск замещался духовным производством. Творчество сдвигалось к границам культурной деятельности. В центре ее оказывались нормы-эталоны, указывающие на образцы культурной жизни. Образцы указывали на то, как следует действовать, думать, общаться.

    Культура приобретала сильный методологический акцент, поскольку сближала эталоны и правила поведения: поступай так-то и так-то, и ты будешь соответствовать высшим стандартам.

    Проблема личности фактически сводилась к проблеме «подтягивания» индивида к имеющимся уже образцам. Его внутренняя активность имела значение лишь в смысле энергии действия, но не в смысле формы и содержания последнего.

    Проблема выбора в этих обстоятельствах утрачивает свой собственно культурный смысл. Она связана теперь не только с творческим усилием личности, сколько с расчетом необходимых шагов для продвижения по структурной решетке внешних стандартов. Выбор оплачивается не творческим усилием, а подчинением тем или иным внешним формам. Вопрос – не в преодолении внешнего стандарта, а в правильном подключении к нему, в правильной подпитке за счет культурных образцов, в эффективном потреблении культурного богатства.

    Культура, мобилизуя творческие силы людей, сделала все для того, чтобы создать мощную социальную машину наращивания человеческих производительных способностей, для создания соответствующих социальных (экономических, юридических) «органов», обеспечивающих непрерывную работу этой машины, непрерывный прирост богатства.

    Создав базу для работы этого социально-экономического механизма, культура сама постепенно втянулась в его работу, стала элементом новой социальной механики, сама стала машиной, средством приспособления людей к условиям механической и экономической целесообразности.

    Тем самым культура как бы отрывалась от непосредственно индивидного бытия людей, от их собственно личностного развития, становилась внешней по отношению к ним. Но поскольку стала явственной эта позиция культуры, отождествившейся с внешней социальностью, постольку обозначилась и проблема культуры «внутренней», т.е. непосредственно вырастающей из индивидного бытия людей.

    Понятие «внутренней» культуры при всей его неопределенности и метафоричности указывает на некое культурное пространство, в котором люди строят свое бытие независимо от внешних социальных и культурных стандартов.

    К концу XIX столетия стало ясно, что сфера эта весьма широка и, судя по всему, имеет свои собственные формы. Более того, оказывалось, что внешняя культура не способна освоить это пространство, уже плохо поддающееся культурным стандартам, непрозрачное для внешней, «сверхиндивидной», т.е. абстрактной, рациональности.

    С точки зрения внешней культуры, культура «внутренняя» представлялась чем-то периферийным, подозрительным и даже иррациональным.

    Внешняя культура не могла освоить пространство индивидной самореализации людей, «внутренняя» культура не обладала средствами практическими и научными – для предметного и социального закрепления своих позиций.

    Наметившийся раскол внешней и «внутренней» культур нашел косвенное выражение в терминологии (социокультурная атмосфера, социальные науки и гуманитарное познание), в критике классической культуры и рациональности, в противопоставлении культуры и «жизни». Попытки связать внешнюю и «внутреннюю» культуры по принципу дополнительности не были решением проблемы по сути. Кризис культуры становился неизбежным. Культура оказалась в ловушке созданной ею цивилизации.

    § 3. Культура человеческого события

    В начале XX столетия распространилась идея, согласно которой судьба культуры как животворного процесса, как развития социальности в нестандартизированных, немашинизированных формах будет решаться на уровне индивидной самореализации людей. Не отдельных личностей, а многих людей, строящих свое благополучие на базе развития собственных личностных качеств.

    Однако XX век сделал все, чтобы прийти к утверждению этой гипотезы через доказательство ее от обратного.

    Наиболее развитые страны первыми прошли путь культурного кризиса, дав ему экономическое подтверждение. Пределы экономического роста, рассчитанного на машинизированное производство и на экстенсивное использование в нем человеческого фактора, обнаружились к началу 30-х годов. Возник вопрос о включении проблемы личности в новую экономическую стратегию.

    Менее развитые страны пошли дальше по пути построения машинизированной экстенсивной экономики, что привело, как в нашей стране, к миллионным жертвам, к атрофии личностных начал у большинства людей, к тоталитарным режимам, ставшим политическим выражением кризиса культуры.

    Последствия тоталитаризма еще не были толком осознаны (тем более изжиты), но уже явственно обозначилась угроза экологического кризиса, также явившегося одним из воплощений кризиса культуры. Зазвучала тема антропологического кризиса. То ли трагической констатацией, то ли последним предупреждением «нависает» фроммовская вариация известного мотива: «Девятнадцатое столетие сказало: „Бог умер“, двадцатое может сказать: „Умер человек“».

    Культурная альтернатива этим тенденциям такова: оживление и тем самым сохранение культуры за счет притока нестандартизированных личностных усилий людей, вместе с тем усилий, «синтезирующих» культуру в личностных формах, а не разрушающих ее.

    Движение контркультуры, достигшее пика в развитых странах Запада на рубеже 70-х годов, показало некоторые перспективы, ведущие и к варварскому разрушению культуры (не исключающему, впрочем, и потребительского отношения к ней), и к деавтоматизации машинизированной культуры, и к ее оживлению и росту по меркам человеческих сил и способностей.

    Безусловно позитивным результатом контркультурного процесса явилось «стягивание с пьедестала» норм и стандартов, занявших место общечеловеческих ценностей. Такое «остранение» стандартов и норм, выведение их из режима автоматической работы, их переоценка и конкретизация показали их зависимость от взаимосвязей совместного бытия и развития людей, от их общения, от их взаимопонимания и определения условий последнего.

    Под вопросом оказались не нормы и стандарты, а место, позиция, функция их в совместном бытии людей. Либо стандарты и нормы задают функции индивидам, определяют личностные роли, либо конкретные контексты человеческих взаимодействий формируют эти нормы и стандарты, выявляют их функции, закрепляют за ними фиксированные позиции в человеческих взаимоотношениях. Вопрос этот все более стал трактоваться в плане понимания стандартов и норм как средств человеческого взаимодействия и личностной самореализации.

    Прежде, скажем, лет пятнадцать назад, на это можно было бы возразить, что речь идет здесь, по сути, не о выживании культуры, а о разных ее фазах: становлении, функционировании, развитии; в стадии становления происходит дифференциация и обновление стандартов, а в стадии функционирования стандарты уже оказываются детерминантами человеческой деятельности.

    Можно было бы, наверно, говорить и о разных подходах к культуре: генетическом, структурно-функциональном, креативном, и о каких-то дисциплинарных или методологических предпочтениях, отдаваемых одному из них. Иными словами, можно было бы представить эту ситуацию как поле относительно свободного выбора: хотим – рассматриваем культуру с позиций человеческих субъектов, хотим – трактуем ее сквозь призму надындивидных норм.

    Однако дилемма, перед которой мы оказываемся, гораздо серьезнее. Технологические, экономические, образовательные и прочие стандарты меняются на протяжении одного поколения, причем по нескольку раз, о чем еще сто лет назад не могло быть и речи. В этой обстановке люди либо участвуют в выработке этих стандартов, держат их под контролем своего личностного процесса, своего общения, своей деятельности, либо стандарты образуют свой самодействующий цикл, для которого люди и природа остаются только сырьем.

    Аналогичная ситуация складывается в отношениях между различными человеческими общностями (от групп – до государственных объединений). Либо они вырабатывают новый язык своих отношений, либо, оставаясь в рамках привычных стандартов, оказываются втянутыми в череду конфликтов.

    Биосферный кризис также диктует логику взаимодействий, основанную на выработке стандартов взаимодействия различных сложных и суперсложных систем. Разумеется, в этом контексте меняется и смысл стандартов, и смысл рациональности, помогающей их вырабатывать. Здесь, однако, важно подчеркнуть: способность понимания сложности (отличия, самобытности, уникальности) другого субъекта реальна и действенна только в том случае, если ты сохраняешь контроль над стандартами своего поведения, можешь деавтоматизировать их, т.е. если ты сам можешь изменить свою позицию сообразно позиции другого. Конечно, эта культура выработки – а не принятия только средств взаимодействия – есть культура прежде всего личностная, т.е. формирующаяся на уровне становления и развития личностей. Вероятно, на этом, фундаментальном, уровне бытия культуры будет, судя по всему, решаться судьба других культурных проблем.

    Трудности осуществления этой перспективы значительно вырастают, когда мы обращаемся к событиям отечественной истории последнего десятилетия. Кризис тоталитарного режима, в котором культура выполняла служебную, в основном идеологическую роль, вместе с разрушением системы догматических нормативов привел к обвалу «несущих опор» самой культуры. Культура перестала выполнять ориентирующую и нормативную функцию в повседневном поведении людей (я не касаюсь здесь сфер профессионализированной внешней культуры). Поскольку в нашей истории культуры не сложился слой автоматизированных форм экономической, правовой, политической деятельности, соответствующих гражданских прав и обязанностей, то последовал провал в более глубокие, архаические пласты культуры.

    Когда нынче говорят об одичании, это можно истолковать и в том смысле, что в повседневном поведении людей и в социальных взаимодействиях обнажились архаические культурные стереотипы, действующие по принципу «свое (наше) – чужое».

    Рекреация культурного слоя стандартных форм потребует немалых усилий. Но это не может произойти автоматически, ибо такая возможность реализуется только на базе расширяющегося сотрудничества людей.

    Отечественная культурная драма имеет сложную и специфическую предысторию, но перспектива ее связана с общечеловеческими интересами. Экологическая проблематика делает практически неизбежной выработку новых стандартов взаимодействия с природным и социальным миром.

    Вопросы

    1. Кто определяет границы культуры?

    2. В чем специфика социально-философского понимания культуры?

    3. Какова функция культуры в сохранении социальности?

    4. Какова функция культуры в преобразовании социальности?

    5. Почему усложняется образ культуры?

    6. Какую работу выполняет культура в процессе становления современных форм социальности?

    Основная литература

    1. Библер В. Культура. Диалог культур (опыт определения) // Вопр. философии. 1989. № 6.

    2. Давидович В.Е., Жданов Ю.А. Сущность культуры. Ростов-н/Д. 1979.

    3. Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991.

    4. Левинас Э. Философское определение идеи культуры // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990.

    5. Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991.

    6. Романов В.Н. Историческое развитие культуры. М., 1991.

    7. Самосознание европейской культуры XX в. М., 1991.

    8. Свасьян К. Человек как творение и творец культуры // Вопр. философии. 1987. № 6.

    9. Судьба искусства и культуры в западной мысли XX в. М., 1979.

    10. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «Воспроизводство», «Диалог», «Качества социальные», «Культура», «Со-, «Творчество».

    Дополнительная литература

    1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

    2. Боткин A.M. Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления. М., 1979.

    3. Библер B.C. От наукоучения к логике культуры. М., 1991.

    4. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.

    5. Каган М.С. Философия культуры. СПб., 1996.

    6. Конрад Н.И. Избранные труды: История. М., 1974.

    7. Кризис культуры как исторический феномен // Филос. науки. 1990. № 7.

    8. Культура, человек и картина мира. М., 1987.

    9. Соколов Э.В. Культура и общество. Л., 1979.

    10. Степин B.C. Культура // Вопр. философии. 1999. № 8.

    11. Шевченко А.К. Культура. История. Личность. Киев, 1991.

    12. Кемеров В.Е., Коновалова Н.П. Восток и Запад: судьба диалога: Исследования. Хрестоматия. Комментарий. Екатеринбург, 1999.

    13. Современная философия: Словарь. Хрестоматия. Ростов-н/Д. 1996.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке