Испанский астроном Антонио де Уллоа в 1737 году вернулся на родину из Южной Америки, где он участвовал в экспедиции по измерению дуги меридиана на экваторе. Был он человек любознательный и интересовался не только астрономией. Об этом свидетельствует опубликованное им двухтомное «Путешествие по Южной Америке».

Шло уже третье столетие, как открыли Новый Свет. Всяких диковин — от картошки до меднокожих людей — навезли много, и удивлять стало нелегко. И все же астроному это удалось. Привез он из Новой Гранады (так называлась тогда Колумбия) всего-навсего серые речные песчинки, а вызвал бурю, стал знаменит.

Сам Филипп V, француз, внук Людовика XIV, всемогущий король Испании,[1] оставив все дела, в увеличительные стекла рассматривал эти песчинки, грозно ждал, что скажут лучшие его алхимики. Король слыл великим их покровителем. Надо лишь добавить, что не от хорошей жизни он им стал.

С открытием Америки несметные богатства поступали в испанскую казну, но она напоминала бездонную бочку. Почти непрерывные войны при отсталом феодальном хозяйстве довели страну до разорения.

Сохранились свидетельства о том, что в конце царствования Карла II «…государственные доходы понизились до того, что, несмотря на самые суровые финансовые меры, король был не в состоянии оплачивать прислугу, а иногда даже и стол свой».

При племяннике дела шли не лучше. Получив после тринадцатилетней войны самое большое в мире наследство — государство, о котором гордо говорилось, что в его пределах никогда не заходит солнце, он оказался банкротом. Отбросив гордость, приходилось выпрашивать займы даже у еретиков. До бумажных денег еще не додумались, и во многих провинциях Испании из-за нехватки звонкой монеты вынуждены были вернуться к меновой торговле. Одного барана меняли на две козы или на три шляпы, и так далее.

Дела шли так плохо, долгов было так много, что Филипп V впал в меланхолию и в 1721 году отрекся от престола в пользу малолетнего сына. Финансового положения это не улучшило, и вскоре придворные заставили короля «отречься от отречения».

А золота и других богатств поступало в казну все меньше. Уже и в Америке сливки были сняты.

Где же выход, как вернуть былой блеск испанской короне?

Никто из советников короля не мог предложить ничего путного.

Тут-то и атаковали короля алхимики — «служители тайной небесной натуральной философии, составляющей единую науку и искусство», как они именовали себя. Только они давали ясный ответ. Клялись, что изготовят для короля золото «квантум сатис» (сколько угодно) и очень скоро, потому что способ уже почти в руках. И напрасно конкистадоры короля разыскивают в Америке страну золота — Эльдорадо. Если король поможет, сама Испания превратится в Эльдорадо. Потому, что только здесь, в испанской земле, найдены богатые залежи крови дракона — киновари, единственного минерала, который содержит гидраргерум — жидкое серебро, называемое также Меркурием и ртутью. В присутствии короля, при строжайшем контроле они нагревали киноварь в замкнутых перегонных аппаратах. И при этом на дне сосуда действительно иногда выпадали крохотные крупицы золота.

От крупиц до «квантум сатис» остался один, последний шаг, утверждали алхимики. Вековые изыскания наконец-то принесли надежные результаты. Неужели король упустит этот единственный, вернейший шанс?

И король поверил, стал великим покровителем, окружил себя энтузиастами и шарлатанами.

Успех, казалось, близок. И вдруг песчинки из Колумбии спутали все карты.

Поначалу королевские алхимики снисходительно улыбались, уверенные в том, что астроном ошибается и утверждает то, чего не может быть «потому, что этого не может быть никогда». (Такой аргумент звучал убедительно во все времена, задолго до того, как был использован героем чеховского «Письма к ученому соседу».)

Уллоа упорно стоял на своем: это может быть. И добился проверки. При его бдительном надзоре, в присутствии короля алхимики снова и снова определяли вес песчинок. Сомнений не оставалось: они были тяжелее золота!

Алхимики умолкли, Уллоа оказался прав.

О том, что события развивались именно так, известно из многих литературных источников, но не повторена ли в них легенда, неизвестно кем созданная?

Мы знаем теперь, что среди песчинок, привезенных астрономом из Колумбии, некоторые действительно были тяжелее золота, но могли ли это установить в середине XVIII века? Была ли тогда техника взвешивания для этого уже достаточно совершенна?

История весов уходит в глубь веков, и не случайно на многих языках слова «взвешивать» и «платить» — синонимы. На египетской пирамиде, построенной в III тысячелетии до н. э., изображены равноплечные весы весьма совершенной, по мнению специалистов, конструкции. Количество тогда уже определяли довольно точно в отличие от качества — о нем судили лишь по внешним признакам, и это не могло защитить от подделок. По-видимому, лишь Архимед (287–212 гг. до н. э.) нашел надежный способ их выявления. Всем известна легенда о том, что он выскочил из ванны с криком «Эврика!», но как он определил, из чего сделана корона сиракузского царя, вероятно, следует напомнить.

На одном коромысле равноплечных весов Архимед нанес деления и укрепил гирьку, которая могла перемещаться. Поместив на чаше весов корону, он уравновесил ее золотом. Затем обе чаши погрузил в воду. Архимед исходил из того, что разные металлы при равенстве их веса должны занимать неодинаковые объемы, а выталкивающая сила воды равна весу вытесненной жидкости. Поэтому равновесие должно быть нарушено, если на чашах лежат разные металлы одинакового веса. Для его восстановления надо было передвинуть гирьку на коромысле. Архимед произвел градуировку плеча коромысла для всех известных тогда металлов и сплавов. Он установил, что в короне больше серебра, чем золота.

В дальнейшем конструкции весов были существенно усовершенствованы римлянами и особенно арабами. При изучении условий равновесия они вместо геометрического метода древних греков применили алгебраический и создали равноплечные коромысловые весы, обладавшие поразительной точностью — 5 миллиграммов.

Еще большей точности достиг в XII веке Алькгацини, изобретатель «весов мудрости». Он использовал гидростатический принцип Архимеда, но внес усовершенствования, которые позволили отличать не только металлы от сплавов, но и драгоценные камни от поддельных. Установленные им значения плотности золота, ртути и других металлов лишь на доли процента отличаются от современных.

Вот на этих-то мудрых весах и было бесспорно установлено, что есть на земле вещество тяжелее золота.

Над алхимиками нависла черная туча. Они пытались объявить эти песчинки ошибкой природы, игрой случая, курьезом. Рождаются же и люди о двух головах!

Курьез этот никого не смешил, тем более что Уллоа утверждал: это не игра случая, на реках Колумбии таких песчинок «квантум сатис»!

Филипп V прогнал алхимиков и снова впал в меланхолию.

Для того чтобы осознать весь трагизм положения, понять, почему серые песчинки, можно сказать, добили алхимиков, надо вспомнить о многом.

В стремлении создать фабрику золота король Испании отнюдь не был первым. Из поколения в поколение сильные мира сего пытались стать еще сильнее с помощью сначала химиков, затем алхимиков и снова химиков.

Название «химия» известно по крайней мере с IV века. Вероятно, произошло оно от египетского слова «хеми» — черный и звучало тогда примерно, как теперь «черная магия».

Приставка «ал», свойственная арабскому языку, добавилась к этому названию лишь в VII веке, после завоевания Египта арабами, нисколько не изменив смысла.

Ко времени возникновения химии практические познания людей уже были и велики и многообразны: умели плавить металлы и стекла, даже окрашенные, похожие на драгоценные камни; изготовлять мыло; во все цвета красить ткани, применяя квасцы и железный купорос в качестве закрепителя; знали много лекарств как природных, так и искусственных; умели использовать процессы брожения, приготовляя хлеб, вино. И так далее, всего не перечесть.

Все эти знания, которые мы теперь называем химическими, совершенствовались, передавались от поколения к поколению, но к тогдашней химии (алхимии) прямого отношения не имели. Она преследовала только такую цель — богатство и бессмертие, стремилась создать золото и эликсир долголетия.

Долгое время обе задачи пытались решить одним ударом, получив «философский камень», обладающий, как отметил Энгельс, «многими богоподобными свойствами».

Для получения «философского камня» по всем рецептам требовался «универсальный растворитель».

Лишь в начале XIII века монаху Бонавентуре удалось получить нечто подобное — смесь соляной и азотной кислоты, в которой растворялись все металлы, даже золото, вечный царь природы (теперь такую смесь называют царской водкой).

Это был крупный успех, но цель заключалась не в растворении, а в получении золота, что оказалось гораздо труднее.

При экспериментах с золотом арабские алхимики без помощи «философского камня» сумели создать эликсир долголетия — панацею от всех болезней. Секрет его тщательно охранялся и был разглашен лишь в 1583 году королевским врачом и алхимиком Давидом де Плани-Кампи, который опубликовал в Париже «Трактат об истинном, непревзойденном, великом и универсальном лекарстве древних, или же о питьевом золоте, несравненной сокровищнице неисчерпаемых богатств».

Тончайше измельченное золото действительно обладает лечебными свойствами, его и поныне применяют в медицине, но отнюдь не как панацею. Теперь все это доказано, а тогда было ясно лишь то, что золото — благо универсальное, что оно обеспечивает и хорошую жизнь и долголетие. Неясным оставалось только, где его взять «квантум сатис»!

Потеряв надежду получить всемогущий «философский камень», алхимики различных школ и стран — арабские, греческие, западноевропейские и другие постепенно сошлись на том, что и без него золото может быть создано. За основу были приняты идеи Аристотеля о естественной природной превращаемости (трансмутации) тел низших в более совершенные.

Подтверждение тому, что в природе один металл постепенно переходит в другой с возрастанием тяжести и ценности, находили не раз при изучении минералов и при плавках руд, обнаруживая, например, в железе примесь меди, в медной и свинцовой руде примесь серебра, а в нем золота.

Вывод напрашивался сам собой: железо в природе превращается в медь, а она, так же как и серебро, самопроизвольно переходит в золото, конечное звено в цепи преобразований, самое тяжелое, вечное вещество природы. И следовательно, задача заключается лишь в том, чтобы найти способ ускорить этот процесс.

Золото, этот «светоч, придающий душу материи», было так желанно, что и отцы церкви, когда-то считавшие всех алхимиков еретиками, постепенно смягчились, признали процессы трансмутации, идущие в природе, угодными богу, и, стало быть, ускорять их не грешно. Подтверждение этому нашли в священных книгах, установили, что алхимиками были евангелист Иоанн и Мариан, сестра Моисея, и другие. Было предписано молиться за успехи сотворяющих золото, а гнев господен обрушивать только на софистов (теперь так называют тех, кто вводит в заблуждение словесными ухищрениями, а тогда софистами называли алхимиков-поддельщиков).

В годы, когда Филипп V пытался поправить дела с помощью алхимии, она уже переживала закат. Широкую известность приобрели иронические слова Парацельса, сына алхимика, ученика алхимиков, переставшего считать себя алхимиком: «Теория, не подтвержденная фактами, подобна святому, не сотворившему чуда». Он провозгласил, что настоящая цель химии заключается в приготовлении не золота, а лекарств, в изучении микрокосмоса (человека) и окружающего его макрокосмоса.

Каноны алхимии подверг уничтожающей критике Роберт Бойль в трактате «Химик-скептик, или Химико-физические сомнения и парадоксы, касающиеся спагерических начал, как их обычно предлагают и защищают большинство алхимиков».

И все же служители «тайной философии, составляющей науку и искусство», идею трансмутации защищали довольно успешно. Немало для этого сделал в середине XVII века немецкий алхимик И. Бехер, получив из глины железо.

Песчинки из Колумбии своим появлением теорию в целом не задели, но подорвали ее практически важнейший тезис о том, что золото — самое тяжелое вещество, конечный и вечный венец преобразований.

Где же гарантия, что в результате всех затрат и усилий будет получено золото, а не эта серая дрянь!

Спасая себя и свою науку, алхимики предложили такое объяснение: эти песчинки состоят из золота, спрессованного самой природой и замаскированного какой-то примесью.

Король Испании приказал: немедля золото из песчинок извлечь!

До выяснения, из чего состоят эти песчинки, за ними сохранилась презрительная кличка, которую им дали в Колумбии на приисках — в связи с полной их бесполезностью. Звучала эта кличка — платина, примерно как «серебришко» (plata-по-испански «серебро»).

Чисто вымытые, при ярком свете песчинки действительно выглядели серебряными, но сходство было только внешним.

Серебро, как и золото, мягко, ковко и легко плавится, а эти зерна были хрупки, их не удавалось расплющить даже молотом на наковальне. В пламени кузнечного горна, где все металлы плачут огненными слезами, они даже не краснели. И растворить их не удавалось ни в кислотах, ни в щелочах.

«Nullis igni, nullis artibus» — «ни огнем, ни искусством» — такой вердикт вынесли алхимики, исчерпав все возможности.

В связи с этим король снова впал в меланхолию. Вывести его из этого состояния сумел Уллоа, убедив, что синица в руке лучше, чем журавль в небе, что и без алхимии можно поправить дела, если сосредоточить все усилия на добыче золота в заокеанских владениях. Король назначил его своим советником и приказал действовать.

После того как платина сыграла роль могильщика в истории алхимии, о ней, вероятно, вспоминали бы редко, будь она только бесполезна. Но она не давала о себе забыть и с каждым годом доставляла все больше хлопот.

Испанская казна тогда пополнялась золотом в основном из россыпей Колумбии и Перу. Утверждая в спорах с алхимиками, что платина там не редкость, Уллоа был прав, но он не предполагал, что ее так много. По мере расширения работ становилось все очевиднее, что платиной заражены все золотые россыпи в долинах рек Каука, Богота, Пинто и других. Она следовала за золотом как тень. Местами при промывке песка платины получали больше, чем золота. Разделить же их не удавалось из-за почти одинакового веса. Они были неразлучны, как сиамские близнецы.

Грабя богатства завоеванной страны, конкистадоры стремились получить металл благородный, без фальши. Подлое серебришко этому мешало. При плавке золота песчинки платины огню не поддавались, но золотой расплав их обволакивал и прочно с ними слипался. Получалось нечто вроде конфеты с шоколадной оболочкой и дрянной начинкой.

Для людей предприимчивых открылись большие возможности, потому что даже на весах мудрости не удавалось отличить сплав с платиной от чистого золота. Лишь значительную примесь выдавало изменение цвета. Мерк червонный блеск, присущий высокопробному золоту, монеты приобретали сероватый, тусклый оттенок.

Дурная слава распространилась быстро по всему просвещенному свету. Золото с примесью платины прозвали гнилым, или «испанским». Дукаты и альфонсиносы самого могущественного государства упали в цене. А в некоторых странах их вовсе перестали принимать. Злые языки утверждали, что монеты померкли, как сама испанская корона!

Все это было так оскорбительно, что Филипп в третий раз заболел меланхолией и вскоре умер. Дельного совета, как избавиться от чертовой платины, не смогли дать ни алхимики, ни их противники. А медлить было нельзя — пришлось пойти на крайнюю меру.

Королевский указ 1748 года строжайше предписал добытое золото тщательно просматривать и отбирать из него все зерна платины, какие глаз видит. На тех месторождениях, где золото и платина так мелки, что чисто их разделить не удается, работы было приказано вовсе прекратить, с добавлением: разумеется, без ущерба для казны.

Все собранное проклятое серебришко уничтожать публично, при свидетелях.

За плохой его отбор, утайку, а тем паче за вывоз из Колумбии рубить головы, тоже публично, в назидание всем.

У королевских чиновников в Колумбии прибавилось забот. Предстояло решить труднейшую задачу, как уничтожить то, что не поддается ни молоту, ни огню, ни искусству?

Выход нашли такой: всю собираемую платину королевские чиновники регулярно при свидетелях сбрасывали в реку Боготу у Сантафе и в реку Кауку близ Папайяна. Места выбирали на совесть, там, где реки глубоки, быстры и бесовским отродьям обеспечена могила вечная.

Год за годом неукоснительно выполнялся королевский указ: и при Фердинанде VI (1746–1759), «слабосильном ипохондрике, управление которого было благодетельно для Испании вследствие его бережливости и миролюбия», и при Карле III (1759–1788), который славен лишь тем, что, «опустошив казну, додумался до выпуска бумажных денежных знаков» (цитаты эти взяты из энциклопедии Брокгауза и Ефрона).

Платина была под запретом ни много ни мало сорок три года! И все же она проникала в Европу, там цена на нее постепенно росла, потому что ювелиры научились маскировать примесь в золотых и серебряных изделиях. На черном рынке платину продавали за полцены серебра. Покупали ее не только для подделок. Нашлись люди, которых не остановили неудачи алхимиков. Как отметил один из первых русских исследователей платины П. Соболевский, они «интересовались ею первоначально из одного лишь любопытства…Преимущественный относительный вес платины и отличные ее свойства, наипатче неразрушаемость в огне, нерастворимость в простых кислотах и нерасплавляемость в сильнейшем жару плавильных печей обратили на минерал, с самого открытия, внимание ученых людей. Левис, Шеффер, Маргграф и другие подвергли платину бесчисленным испытаниям…Стараниям их долгое время препятствовали как многосложность изучения, так и бывшая великая редкость сего минерала, причиненная воспрещениям добычи его испанским правительством… Сему обстоятельству предпочтительно приписать должно медленный успех в познании истинного состава сырой платины. Помянутые знаменитые ученые, истощившие, казалось, все способы, зависящие от тогдашнего состояния химии, не могли преподать надежных средств к обработке сырой платины и не усмотрели в ней ни одного из тех примечательных металлов, которых познанием впоследствии обогатили нас химические изыскания…»

Идея о том, что платина — природный сплав, в котором преобладает золото, продолжала жить. Так, известный ученый Бюффон утверждал, что вторым компонентом в этом сплаве является железо. Но далеко не все исследователи разделяли подобные представления.

В 1750 году в английском журнале «Философические труды» появилась статья У. Браунриджа и У. Уотсона «О полуметалле, именуемом платиной дель Пинто», где на основании исследований Вуда и других авторов отмечалась своеобразная металлическая природа этого тела.

Вскоре, в 1752 году, в актах Стокгольмской академии наук появилось сообщение «О белом золоте, или Седьмом металле, называемом в Испании „серебришко из Пинто“». Автор этого сообщения, директор Шведского монетного двора Шеффер утверждал, что платина отнюдь не курьез, не сплав и не полуметалл, а новый элемент, полноправный металл. Для него он предложил название Aurum album — белое золото. Его утверждение, что платина новый элемент, особых волнений не вызвало. В те времена элементами называли «простые» вещества, которые при любых реакциях не удавалось разложить. Конечно, при таком подходе многое зависело от совершенства опытов. Поэтому элементы то «открывали», то «закрывали». За историю химии их было обнаружено куда больше, чем есть на самом деле. «Несомненно настанет день, когда эти вещества, являющиеся для нас простыми, будут в свою очередь разложены… Но наше воображение не должно опережать фактов…» Когда Лавуазье высказал это, среди «настоящих» элементов числилась, например, известь, разложить которую лишь в 1808 году сумел Хемфри Дэви.

(Только с появлением спектрального и рентгеноструктурного анализов определение элементов стало более точным, основанным на изучении самого строения вещества, а не отдельных его внешних признаков.)

Песчинки из Колумбии полностью отвечали предъявляемым тогда к элементам требованиям: они действительно казались «простыми телами», и никакие воздействия не могли их изменить.

А вот то, что платина металл, — это прозвучало для властителей христианского мира как сущая ересь, потому что в Библии названо только шесть металлов — железо, медь, золото, серебро, олово, свинец и, следовательно, седьмого быть не может! Отцам церкви было ясно: «лишний» металл — бесовская выдумка, за которую следует очистить от греха бескровно, на костре инквизиции. Такая участь едва не постигла одного испанского алхимика, который по поводу платины дерзко заметил, что собаки упомянуты в Библии 18 раз, а кошки ни разу, что не мешает им существовать!

Некоторые алхимики склонялись к тому, что и ртуть по многим признакам должна быть причислена к металлам, но об этом было лучше молчать.

Вне христианского мира ртуть давно уже заняла свое место среди металлов, однако и там места для платины не осталось, комплект считался полным вот на каком основании: в небе семь светил: Солнце, Луна и пять планет (остальных тогда еще не разглядели), и каждая из них имеет на Земле своего посланца — их семь этих великих символов. Поэтому число «семь» от века священно.

Вот как со времен Аристотеля были прописаны металлы в небе: золото Солнце, серебро — Луна, медь — Венера, железо — Марс, олово — Юпитер, свинец — Сатурн, ртуть — Меркурий. Тем, кто произвел такую «прописку» металлов, никак нельзя отказать в наблюдательности и поэтичности.

Догмы о семи (или о шести) металлах вошли в сознание так прочно, что все им противоречащее отметалось. Поэтому во всем мире мышьяк считали «незаконнорожденным полуметаллом», а известные с древности минералы сурьмы и висмута рассматривали как разновидности серебра и не стремились отделить. Вследствие этого многие старинные монеты содержат значительную их примесь, являются в определенной мере фальшивыми (что выявлено уже в наше время спектральным анализом).

Довольно расплывчатый термин «полуметалл» получил распространение после того, как швед Г. Бранд в 1730 году открыл кобальт.

Противоречить церковным канонам он, по-видимому, не хотел и, подметив, что ковкость, плавкость и некоторые другие свойства у металлоподобных веществ выражены неодинаково, выдвинул такую гипотезу: так же, как есть шесть видов металлов, есть шесть видов полуметаллов. К ним, кроме кобальта, он отнес мышьяк, сурьму, висмут, цинк и ртуть.

Стройность этой схемы сохранялась недолго. В 1741 году ученик Бранда А. Кронштедт обнаружил еще один полуметалл — никель, а в дальнейшем и для платины не нашлось «законного» места.

Как отметил академик Вернадский, платине в научной литературе середины XVIII века уделено внимания больше, чем любому другому веществу. Это отражает заботы и волнения, которые она доставила, выскочив на арену жизни, словно джинн, спутав все карты алхимии и религии.

Но и для тех немногих, кто ушел из-под власти догматических представлений, утверждение Шеффера не выглядело убедительным.

Металлы плавки, ковки. Что общего у них с этими зернами, равнодушными к самому сильному жару?

Вероятно, все было бы по-другому, если бы Шеффер продемонстрировал полученный им металл и способ его получения в Париже, Лондоне и других научных центрах, но он имел для опытов так мало вещества, что был вынужден ограничиться лишь публикацией в малораспространенном журнале Академии наук. Предложенное им название не привилось, да и само открытие практических последствий не имело.

Серебришко оставалось серебришком, навечно приговоренным к утоплению, бесовским соблазном, нарушившим веру в самое святое — чистоту и неподдельность золота.

Но французская энциклопедия, изданная в 1758 году, уже содержит серьезную статью о платине. В ней сказано, что расплавить песчинки из Колумбии по-прежнему не удается даже в фокусе огромного зажигательного зеркала с применением различных флюсов, не говоря уж о других более старых методах. Спор о составе руды тоже не завершен, имеются различные мнения: новый металл (Шеффер), природный сплав железа и золота (Бюффон) и т. д. Лишь в практическом использовании загадочного вещества отмечены некоторые достижения, основанные на способности его частиц прочно слипаться с золотом, серебром и некоторыми другими металлами при остывании расплава.

В результате дальнейшей обработки таких «сплавов» — при резком преобладании тонкоизмельченной платины в их составе — некоторым исследователям удалось получить почти однородное вещество со свойствами металла благородного.

В этой и более поздних публикациях упомянуто много исследователей (Льюис, Уотсон, Браунридж, Вотсон, Вуд, Маргграф, Болс и др.), и почти всегда заметно стремление авторов статей (английских, немецких, французских) подчеркнуть особую роль своих соотечественников. Поэтому нелегко восстановить истинную последовательность в накоплении знаний. По-видимому, наиболее существенные события произошли в начале 70-х годов XVIII века.

Известно, что в 1773 году французский химик Делиль получил так называемую губчатую платину. Измельченные в пыль песчинки из Колумбии он кипятил в царской водке несколько суток, а затем, добавив нашатырь, получал красноватый осадок (это был хлорплатинат аммония). Прокалив его в восстановительном пламени (хлор и аммоний при этом улетучились), Делиль получил вещество, похожее на губку, состоящее из мелких, слабо слипшихся между собой серых зерен, металлических по виду, но не обладающих важнейшим свойством металла — ковкостью. Делиль поставил много опытов, но ни в одном из них не достиг цели: сплавы упорно не желали приобретать этого свойства. Пытался он придать губчатой платине ковкость, уплотняя ее при нагреве, и, как теперь очевидно, был близок к великому открытию, о котором еще будет речь.

В те же годы изучением платины занялся Луи Бернар Гитон де Морво, довольно известный поэт и адвокат, который на четвертом десятке жизни увлекся химией и быстро достиг в ней выдающихся успехов.

Прославленный Бюффон, создавая свою 36-томную «Естественную историю», привлек Гитона к подготовке раздела «Царство минералов» н посоветовал обратить особое внимание на песчинки из Колумбии.

Парижский ювелир Жанетти, который то ли использовал эти песчинки для подделок, то ли был так дальновиден, что скупал их впрок, предоставил все необходимое для опытов.

Изучая платиновую руду, Гитон установил, что в ее составе много железа, подтвердив таким образом одну часть предположения Бюффона и полностью опроверг другую, касающуюся золота. Для этого потребовалось определить состав губчатой платины. Успех принесло изучение сплавов, в состав которых входил «незаконнорожденный» полуметалл мышьяк. С давних пор его применяли для изготовления ядов и подделок под золото (некоторым сплавам он придает золотистую окраску). Гитон тоже получил такие «золотистые» сплавы, комбинируя в различных пропорциях губчатую платину, мышьяк и «черный флюс», но в отличие от поддельщиков на этом не остановился. Разными способами он разрушал свои творения. Наиболее перспективным оказалось выжигание мышьяка — ядовитые его пары улетучиваются при температуре, немногим превышающей 600 °C. При очень медленном протекании процесса Гитону удалось получить однородный остаток светло-серый металл тяжелее золота, очень ковкий, не боящийся ни кислот, ни щелочей.

Почему прибавление мышьяка, а затем его удаление обусловили такой метаморфоз губчатой платины, оставалось загадкой; зато другое было ясно, что Шеффер прав и для получения нового металла преграды нет!

Мир нескоро узнал об этом открытии, оно сразу же было засекречено. Приобретатель оттеснил изобретателя, и мышьяковый способ получения платины вошел в историю как… способ Жанетти.

В 1776 году в витринах магазинов Парижа-мирового законодателя мод появились первые изделия из платины: ювелирные (кольца, серьги, ожерелья) и технические (сосуды и змеевики для очистки крепких кислот, сахара, металлов).

Реклама нового, самого благородного металла была организована умело. Фирма сулила барыши тем, кто будет применять на заводах платиновую посуду, демонстрировала одинаковые бриллианты в разной оправе, и каждый мог убедиться, что золотая придает им стандартный желтоватый оттенок, тогда как платиновая лишь усиливает их собственную окраску. Бриллианты в платине выглядят более крупными еще и потому, что она очень прочна и тонкое обрамление обеспечивает надежность.

Скоро платина, а не золото станет олицетворять богатство и принадлежность к высшим слоям общества: золото есть у многих, а платина это уникум, загадочный и труднодоступный, ведь способ его получения секрет! И только профаны считают, что платина похожа на серебро, глаз эстета безошибочно отличает ее скромное благородство от вульгарного серебряного блеска.

Реклама сделала свое дело, и платина начала входить в моду.

В Испании узнали об этом, и в конце 1778 года последовало в Новую Гранаду распоряжение — утопление платины прекратить, ее собирать и ждать дальнейших распоряжений. Чиновники, специалисты по утоплению, остались при деле — ждали и собирали.

Фирма Жанетти надежно хранила свой секрет, но к одинаковому результату нередко приводят разные пути, и вскоре фирме, чтобы сохранить монополию, пришлось купить у химика Рошона способ, который мало отличался от уже используемого.

Немецкому химику Ф. Ахарду для лабораторных исследований нового продукта — сахара, получаемого из свеклы, понадобилась жаростойкая чаша тигель. Он испробовал для этой цели различные вещества, в том числе и сплав «сырой» платины с мышьяком. При нагреве мышьяк постепенно выгорал, Ахард снова и снова перековывал изделие и в 1784 году продемонстрировал новый металл в виде тигля уникальной стойкости. Предложенный им способ получения платины был слишком медленный, чтобы иметь практическое значение, но о самом платиновом тигле уже этого не скажешь; благодаря ему накопление химических знаний (в том числе и о платине) пошло гораздо быстрее.

В «Новой номенклатуре и классификации химических веществ», разработанной Гитоном де Морво в 1787 году, платина уже прочно заняла место среди металлов. Бывшая презрительная кличка стала узаконенным названием нового элемента.

Важным событием в истории изучения платины стал доклад, с которым в 1790 году корифей французских химиков Антуан Лавуазье выступил в Париже. Он охарактеризовал свойства нового металла и на изделиях фирмы Жанетти — от крохотных ювелирных до гигантских технических вроде 10-ведерного сосуда для обработки крепких кислот и зажигательного зеркала весом 7 фунтов — показал его возможности.

Жанетти и тут не упустил случая: в рекламных целях он пожертвовал Академии наук все эти изделия, свидетельствующие о высокой технике изготовления.

К словам Лавуазье прислушивались всюду, и это в известной степени сказалось на росте спроса и цен. Тут уж и в Испании окончательно спохватились. Карл IV, «человек, — по мнению энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, — добродушный, находившийся под влиянием своей умной, но безнравственной супруги Марии Луизы Пармской, которая фаворитизмом и расточительностью привела в глубокое расстройство государственные дела», в 1791 году издал строжайший указ: платину добывать всюду, где только можно, скупать, беречь за семью замками и везти в Испанию с такой же охраной, как золото. А если кто нарушит — рубить головы!

К этому времени за 12 лет после распоряжения — не уничтожать! — в Колумбии накопили около 2000 килограммов «сырой» платины. Чиновники рьяно взялись за новое дело и быстро убедились, что добывать платину труднее, чем уничтожать. Оказалось, что многие россыпи, богатые ею, уже в основном отработаны, а добытый металл утоплен так надежно, что извлечь его вновь невозможно. Установленная королевским указом цена — 2 песо за фунт — была раз в десять ниже, чем на тайном рынке, где энергично действовали агенты Жанетти и многие другие скупщики новоявленного соперника золота. Поэтому никто не спешил пополнять королевскую казну, и успехи были достигнуты главным образом в рубке голов за утайку платины.

Преимущество платины над всеми другими металлами по таким качествам, как стойкость, неизменность, стало так очевидно, что в 1794 году, когда революционное правительство Франции приняло постановление о новых мерах длины и веса, без споров решено было из нее изготовить эталоны метра и килограмма.

Заказ на эталоны был выполнен Жанетти в сентябре 1795 года — ушло на них около 60 килограммов чистой платины. Для обеспечения единства измерений потребовалось снабдить дубликатами эталонов большие города Франции, а затем и другие страны. Увеличивался спрос и на другие изделия из платины. Для фирмы Жанетти настал «золотой век».

Но он оказался недолгим.

То, что платиной владеет одна фирма, диктует свои условия, понравиться, конечно, не могло, особенно за пределами Франции, по ту сторону Ла-Манша, в стране врагов и конкурентов.

Там не дремали, об этом свидетельствуют действия, предпринятые научным центром Великобритании — лондонским Королевским обществом.

Вскоре после сенсационного доклада Лавуазье Королевское общество объявило, что будет бесплатно обеспечивать платиновой рудой тех ученых, кто хочет заниматься ее изучением.

Где и как обществу удалось, несмотря на все запреты, приобрести колумбийскую руду, остается неизвестным. Один из тех, кто взялся за изучение платиновой руды, был молодой лондонский врач Уильям Волластон, с увлечением занимавшийся многими науками — химией, физикой, минералогией, кристаллографией, ботаникой. Двоякопреломляющая линза Волластона, гальванический элемент Волластона — эти названия (их перечень можно продолжить) хранят и поныне память о его научных достижениях. Они быстро принесли Волластону некоторую известность, открыли дорогу в Королевское общество. Он стал его членом в 1793 году, но это не избавило от необходимости зарабатывать на жизнь врачебной практикой, которая проходила в бедном районе Лондона и приносила ему очень мало дохода.

Стремясь найти выход, Волластон, по-видимому, решил, что наиболее реальную перспективу совместить занятие наукой и заработок сулит изучение платины. На этом он сосредоточил усилия, превратил свою маленькую квартиру на Сессиль-стрит в лабораторию и мастерскую.

Записные книжки Волластона сохранились, и скупые короткие пометки позволяют представить огромную работу, проделанную им в полном одиночестве. Некоторую помощь ему — советами, а главное деньгами — оказывал лишь химик Теннант, который тоже интересовался платиной.

Свои секреты Волластон хранить умел. В этом убеждает сенсация, какой он ознаменовал начало нового столетия, продемонстрировав в Королевском обществе платиновые изделия, изготовленные не в Париже, а в Лондоне.

И сразу же, в начале 1800 года, его изделия-тигли, кольца, реторты появились в продаже в деловом центре Лондона у Форстера, известного торговца металлами и минералами.

Монополии Жанетти пришел конец.

Волластон заявил, что металл, полученный по его способу, гораздо чище, чем французский, который, по сути, лишь лигатура, платиново-мышьяковый сплав, недолговечный в трудных условиях работы.

Проверки подтвердили высокое качество изделия Волластона. Спрос на них стал быстро расти. К тому же Волластон нашел для платины новое важное применение.

В те годы и на войне и на охоте успех во многом зависел от качества кремневых ружей и пистолетов (лишь спустя четверть века началась история капсулей и патронов).

У кремневого оружия самым слабым местом было запальное отверстие. При спуске курка кремень высекал искру, она поджигала затравку, и пламя, сквозь это отверстие проникая в ствол, поджигало заряд. С каждым выстрелом пороховые газы разрушали железо, расширяли отверстие, и все большая доля энергии взрыва тратилась впустую.

Волластон придумал, как продлить срок службы оружия и сохранить его дальнобойность. Он зачеканил в ствол платиновую втулку, которой не страшны горячие газы. Преимущества этого были так очевидны, что заказы посыпались. В 1802 году Волластон изготовил уже более 200 килограммов различных изделий, и почти треть из них — это ружейные втулки. Его записные книжки показывают, что он обладал талантом не только ученого, но и коммерсанта сумел организовать в большом масштабе скупку платиновой руды и вел ее обработку так рационально, что унция платины обходилась ему в 3–4 шиллинга, а продавалась примерно в 5 раз дороже. И свой секрет он умудрился сохранить, несмотря на попытки его выведать, предпринимавшиеся журналистами, агентами Жанетти и многими другими. Они атаковали не только Волластона, но и всех, кто был к нему близок.

Друг Волластона Смитсон Теннант говорил, что знаком только с первой стадией обработки руды, которая заканчивается получением губчатой платины, а дальше — «дружба врозь».

И ювелир Джонсон повторял одно и то же: с первого дня, как Волластон привлек его к работе, он участвует только в ее конечной стадии, получая для выработки изделий уже вполне готовый металл.

И видимо, это было действительно так.

Русский академик Б. С. Якоби, который собирал сведения о Волластоне что называется по свежему следу, в своей книге «О платине и употреблении ее в виде монеты» (1860) отметил, что «Волластон работал в своей лаборатории всегда один; он не пускал туда никого, даже самых коротких друзей своих. Говорят, что один из них нарушил запрещение и пробрался в его мастерскую: знаменитый химик взял его за руку, вводя в святилище лаборатории, и поставил перед печью, служащей для опытов.

— Видите ли вы эту печь? — спросил он его.

— Да.

— Ну и поклонитесь ей пониже, — продолжал Волластон, — вы видите ее в первый и последний раз».

Имеются и другие сведения, подтверждающие, что Волластон до конца своих дней осуществлял обработку губчатой платины один, без свидетелей.

На это обстоятельство надо обратить внимание — о нем придется вспомнить, когда будет речь о событиях, произошедших в России спустя четверть века.

Повторить достижения Волластона или создать иной, лучший способ получения платины пытались многие. О своих успехах объявил Нант в 1800 году, Кук-в 1807-м и т. д.

Занялась совершенствованием технологии и фирма Жанетти, привлекая для этого видных химиков. Все они шли по одному пути: создавали сплавы, из которых надеялись более полно извлечь платину. Никто из них существенных успехов не достиг. Фирме Жанетти удалось сохранить свои позиции лишь в отношении ювелирных изделий, для иных — более ответственных целей английский металл был вне конкуренции.

К Волластону пришла большая слава и большие деньги. Перед ним открылась реальная возможность стать крупным предпринимателем. Казалось, что только на этом сосредоточил он свои усилия и бизнесмен вытеснил в нем ученого.

Вскоре, однако, стало ясно, что это не так.

В апреле 1803 года внимание лондонцев привлекло крупное объявление у магазина Форстера, которое звучало примерно так:

Палладий, или новое серебро, обладает свойствами, которые показывают, что это новый благородный металл.

1. Он окрашивает спиртовый раствор селитры в темно-красный цвет.

2. Зеленый купорос выделяет его в виде неочищенной сурьмы, как это происходит с золотом в Aqva Regia.

3. Если выпаривать раствор — выпадает осадок этого металла.

4. Он может быть выделен с помощью ртути или всех иных металлов, кроме золота, платины и серебра.

5. Его объемный вес около 11,3, а в уплотнении достигает 11,8.

6. При обычном нагреве металл приобретает голубой оттенок, а затем опять светлеет, подобно другим металлам в процессе сильного нагревания.

7. Он не плавится даже при максимальном нагреве в блексмитовской горелке.

8. Но если вы дотронетесь до него в нагретом состоянии небольшим кусочком серы, он расплавится, как цинк. Продается только у мистера Форстера, Джеральдо-стрит, 26, в кусочках ценой 5 шиллингов, 1/2 гинеи и 1 гинея каждый…

Не трудно было догадаться, что этот текст абракадабра, но тоненькие пластинки палладия-их охотно показывали и продавали всем-придали делу реальность.

Внешне рекламируемый металл походил и на платину и на серебро, но отличался от них по плотности, температуре плавления и другим признакам, находился как бы в промежутке между ними, но ближе к серебру.

Владелец магазина пояснял любопытным, что джентльмен, доставивший палладий и пожелавший пока остаться неизвестным, будет признателен всем, кто выскажет свое суждение о новом металле.

В те годы, на рубеже XVIII и XIX столетий, химия, освободившаяся от оков теории флогистона, развивалась ошеломляюще быстро. Анализу подвергалось все и вся (потому и период этот в истории химии именуют обычно аналитическим). Каждый год приносил важные открытия, в том числе новые элементы, и это привлекало всеобщее внимание. В газетах научные новости стали таким же постоянным разделом, как новости светские.

В магазине Форстера стало тесно от посетителей. Желающих проверить, что представляет собой палладий, несмотря на весьма высокую цену, было немало.

Наиболее решительно высказал свое мнение довольно известный тогда химик Ричард Ченевикс. В Королевском обществе и в печати он заявил, что это не новый элемент, как постыдно утверждалось, а всего-навсего мошенническая подделка-сплав платины, ртути и других металлов.

С ним не согласились многие коллеги. Некоторые подтверждали, правда, что это сплав, но по-иному определяли его компоненты, другие возражали, утверждая, что при всем старании не смогли обнаружить в палладии уже известных элементов.

В дискуссии принимал участие и Уильям Волластон, ставший к этому времени секретарем Королевского общества. Определенного мнения он не высказал, но своими остроумными репликами весьма оживлял и поддерживал споры.

Когда они все же утихли, так и не установив истины, в магазине Форстера и в «Журнале Никольсона» появилось объявление о том, что премия в 20 фунтов стерлингов будет выплачена тому, кто в течение года изготовит палладий.

Торговля таинственным веществом в магазине Форстера вновь оживилась, но, судя по тому, что претендентов на получение награды так и не оказалось, попытки раскрыть секрет никому не принесли успеха.

Тайное стало явным, когда истек установленный срок. В конце 1804 года на заседании Королевского общества, а затем в том же «Журнале Никольсона» Волластон объявил, что палладий — это действительно новый, обнаруженный им элемент, и в шутливой форме принес извинение за то, что избрал не совсем обычный способ оповещения о научном открытии. Он охарактеризовал основные свойства палладия и пояснил, что название ему дано не столько в память о богине, охранявшей Афины, сколько в честь выдающегося астрономического открытия. (В 1802 году немецкий астроном Г. Ольберс между орбитами Марса и Юпитера обнаружил крупный астероид, названный Палладой. До этого события Волластон, судя по его записным книжкам, называл вещество терезием).

Почва для признания палладия элементом была хорошо подготовлена, его к этому времени изучили многие, и розыгрыш в этом отношении принес пользу. К славе Волластона-исследователя, изобретателя, бизнесмена прибавилась еще и слава шутника, от которого можно ждать любой мистификации. Поэтому нетрудно представить реакцию членов Королевского общества, когда Волластон словно о сущей безделице заявил об открытии в платиновой руде нового элемента. На этот раз он продемонстрировал красновато-желтый тяжелый порошок, и уважаемые коллеги вынуждены были признать, что такого не видели никогда.

Прокалив порошок в сосуде, заполненном водородом, Волластон получил металл, серебристый, с красивым голубоватым оттенком. Такого тоже не видел никто: он был тяжелее палладия, но легче платины и приобретал ковкость лишь при нагреве выше 800 °C. Температуру плавления установить не удалось: было лишь высказано предположение, что она даже выше, чем у платины.

Волластон дал новому элементу название родий, от древнегреческого «родон», обозначающего розу (и вообще все розовое).[2] Это название не отвечало цвету полученного металла, но, как увидим, возникло не беспричинно.

Даже ярый спорщик Ченевикс признал новый металл без споров.

Волластон был первый, кому удалось совершить своего рода «дубль» в науке — открыть сразу два элемента, и слава его быстро стала международной.

Конечно, всем хотелось знать, как удалось обнаружить эти элементы в руде, которую до него тщательно изучало немало исследователей.

Волластон сообщил подробности. Достигнутый им результат обычно приводят как поучительный пример пользы, какую приносит сочетание науки и практики. Долгое время Волластон осуществлял обработку руды своими руками, никому не передоверяя даже начальную, самую «грязную» стадию — растворение ее в царской водке, и это помогло ему заметить, что после осаждения платины раствор иногда приобретал розоватую окраску.

Для решения практической задачи — извлечения платины — розовение уже ненужного раствора значения не имело, но Волластон оставался исследователем, даже выполняя ремесленную работу.

И до него некоторые исследователи, по-видимому, замечали изменение окраски раствора, но считали, что это обусловлено случайными примесями и не заслуживает внимания. Для такого заключения были основания: поступавшая по тайным каналам руда была очень неоднородна, содержала много посторонних примесей, легких и тяжелых. Даже в хорошо отмытой руде постоянными спутниками платины были самородное золото, киноварь, вольфрамит и другие тяжелые минералы. Поди определи, кто из них придает раствору розоватую окраску!

Когда получение платины Волластоном было налажено, он оставил за собой только секретную стадию обработки и, став материально обеспеченным, получил возможность заняться «чистой» наукой. Вместо этого он вернулся к тому, с чего начинал, к самой грязной работе, потому что появление розоватой окраски не было им забыто и причина, ее обусловливающая, оставалась тайной.

Для того чтобы ее раскрыть, Волластон, не жалея зрения, надев лупу, как часовщик, отделял все посторонние минералы от платиновых, а так как они были неоднородны, то он и их подразделял на светлые и темные. Параллельно с этим он занимался другим не менее кропотливым делом: готовил особо чистые реактивы, снова и снова перегонял в платиновой реторте кислоты, очищал нашатырь.

Чисто отобранные минералы он сутками кипятил в чистейшей царской водке, пока не убедился, что минералы-спутники изменения цвета раствора не вызывают, розовая окраска появляется лишь после осаждения аммонием платиновых минералов. Вывод был ясен: они (или, точнее, кто-то из них) содержат что-то заставляющее раствор розоветь. Началась долгая стадия накопления розового раствора. Много пришлось его израсходовать, прежде чем удалось подобрать к нему ключ — им оказался чистый цинк. При добавлении его из розового раствора выпадал красновато-черный осадок.

Когда удалось накопить этого осадка в количестве, достаточном для опытов, Волластон проделал их много, самых различных. Интересный результат дало возвращение к началу: растворяя осадок в царской водке, Волластон заметил, что это удается осуществить лишь частично. Следовательно, черный порошок содержит по меньшей мере два вещества — растворимое и нерастворимое.

Снова началась мучительно долгая стадия накопления этих веществ, попытки выделить их методом «проб и ошибок».

Первым сдался раствор. Вот что рассказал об этом Волластон: «После разбавления этого раствора водой, чтобы избежать осаждения незначительных количеств платины, оставшейся в растворе, я добавил в него цианид калия образовался обильный осадок оранжевого цвета, который при нагревании приобрел серый цвет… Затем этот осадок сплавился в капельку по удельному весу меньше ртути… которая имела все свойства пущенного в продажу палладия».

Еще более трудным орешком для изучения оказалась нерастворимая часть осадка. Теперь известно, что родий образует в нем комплексное соединение, выделить из которого металл удается лишь последовательной обработкой едким натром, аммиаком, аммонием, соляной кислотой. В результате образуется новое комплексное соединение — ярко-желтый триаминтрихлорид родия, из которого при длительном прокаливании удается извлечь металл.

И в наше время технологи считают получение родия одной из самых сложных задач. Поэтому нельзя не восхищаться талантом Волластона: действуя, по существу, вслепую, он быстро преодолел все трудности, получил столько металла, что его хватило для тщательной проверки всем, кто этого желал. Это надо особо подчеркнуть, потому что содержание родия в руде составляло лишь доли процента.

Не успели завершиться проверки, утихнуть страсти, как Волластон, уже в качестве секретаря Королевского общества, объявил о новой сенсации, пригласил всех ученых джентльменов заслушать доклад Смитсона Теннанта о еще двух новых элементах, открытых в платиновой руде.

Это было похоже на шутку: не могут же новые элементы выскакивать из этой руды, как из рога изобилия!

Было известно, что Теннант-приятель Волластона, но считать его таким же шутником оснований не имелось. Смитсон Теннант состоял в Королевском обществе с 1785 года, слыл эрудитом и солидным исследователем: доказал в 1797 году, что равное количество алмаза, графита и древесного угля при окислении образуют равное количество углекислого газа и, следовательно, имеют одинаковую химическую природу. Теннант, начав изучение платиновой руды, объединился для этой цели с Волластоном и сосредоточил свои усилия на решении лишь одной задачи, которая на первый взгляд не имела практического значения.

Песчинки, содержащие платину, растворялись в царской водке при длительном кипячении, но обычно что-то оставалось в осадке, и никакие хитрости не помогали перевести это «что-то» в раствор.

Понять, какой минерал порождает нерастворимый осадок, было невозможно: чтобы ускорить реакцию растворения, руду тщательно измельчали, и осадок выглядел безликим.

Вознамерившись выявить его происхождение, Теннант действовал по той же схеме, что Волластон. Он тщательно сортировал руду, собирал однородные песчинки и проверял их на растворимость.

Подозрение, что в осадке остаются «попутные» минералы, вскоре отпало. Оказалось, что даже самый сильный растворитель бессилен против песчинок, серых, с металлическим блеском, очень тяжелых, почти неотличимых от других, содержащих платину и растворимых.

Между собой нерастворимые песчинки тоже слегка различались: одни имели стально-серый, другие оловянно-серый оттенок.

Каким только способом не пытался Теннант выявить их отличия от растворимых платиновых и между собой! Успех принесла паяльная трубка. В ее пламени все песчинки чернели, утрачивали металлический блеск, но нерастворимые в отличие от растворимых становились пахучими. Резкий, раздражающий запах напоминал о чесноке, хлоре, но и отличался от них.

Терпеливо нюхая песчинки, Теннант установил, что стально-серые издают сильный запах, а оловянно-серые пахнут еле-еле, а некоторые вообще становились пахучими лишь при сплавлении с селитрой.

Поскольку запах («осмий» по-древнегречески) явился специфическим признаком и указывал на существование какого-то неизвестного вещества, Теннант решил его так и назвать — осмий.

Резонно предположив, что в песчинках, издающих сильный запах, много осмия, он начал за ним погоню все тем же методом «проб и ошибок». И проб было сделано немало, и ошибок тоже, прежде чем удалось нащупать верный путь: измельченные песчинки удалось сплавить с цинком, а затем с перекисью бария и с помощью царской водки отделить в перегонном аппарате четырехокись осмия. А из нее был восстановлен оловянно-белый металл, который (как бы удивились алхимики!) оказался тяжелее не только золота, но и платины!

Все попытки расплавить осмий остались бесплодны, и Теннанту пришлось лишь повторить-«nullis igni, nullis artibus»! Он оставил другим решение этой проблемы, а сам занялся песчинками, какие пахли еле-еле, в них осмий, так же как железо и платина, оказался лишь примесью, а что же было главным — этого не знал никто!

Снова сотни проб и ошибок, и наконец получен хлорид неизвестного вещества, а из него металл, который по физическим свойствам — цвету, твердости, плотности — похож на осмий, но отличается от него хрупкостью, а главное, своей химической характеристикой. Наиболее приметным было то, что соли этого металла имеют разнообразную многоцветную окраску. Это и определило выбор названия — иридий (от древнегреческого «радуга», «радужный»).

Теннант очень убедительно продемонстрировал новые металлы и процессы их получения, но все же, вероятно, споры продолжались бы еще долго, если бы в его поддержку не выступили видные французские химики А. Фуркруа и Л. Вокелен. Они сообщили, что тоже изучали нерастворимый остаток платиновой руды и пришли к выводу О СОдержании в нем неизвестного элемента. Ему даже дали имя птен — крылатый, но до конца исследование не довели из-за странностей в поведении птена. Теперь ясно, что птен в этих странностях не виноват, потому что его вообще нет, французские исследователи самокритично признали, что приняли за птен смесь двух элементов — иридия и осмия.

Еще один «дубль» в науке, совершенный Смитсоном Теннантом, стал фактом. Лишь незадолго до этого, не без споров, платина была признана членом семейства благородных металлов, а теперь стало очевидным, что она и сама мать целого семейства платиноидов.

В связи с этим в одной из газет вспомнили шутливую истину: у разбогатевшего всегда обнаруживается много бедных родственников.

Подтвердится ли эта истина на примере платиноидов?

Что сулит их открытие?

С той поры как платиновая руда приобрела ценность, умение отличать ее стало необходимым. И все же еще по меньшей мере полвека она оставалась таинственным незнакомцем.

По сравнению со сверкающими алмазами, яркими рубинами, золотом, которое от всех отлично, по словам Ломоносова, «через свой изрядно желтый цвет и блестящую светлость», у природной платины нет надежных примет или, можно сказать, приметна она только своей неприметностью! Ни один из признаков, по которым обычно отличали минералы, у нее не выражен надежно. Она бывает серой различных оттенков, желтоватой, черной, серебристо-белой. В одних россыпях ее зерна окрашены одинаково, в других разнообразно, и нередко по-разному окрашенные зерна находятся рядом. Различен и блеск зерен, он меняется от яркого до тусклого. Их форма тоже особых примет не имеет, они бывают округлые и угловатые, пластинчатые, крючкообразные, чешуйчатые. У одних зерен поверхность гладкая, блестящая, у других ямчатая, невзрачная.

Не только внешние признаки, но и некоторые свойства природной платины тоже изменчивы. Например, она бывает и сильно магнитной и вовсе не магнитной. Значительно изменяется ее удельный вес — для большинства зерен характерен интервал 15–20 г/см3, но попадались более легкие и более тяжелые. И все же тяжесть долгое время оставалась единственным надежным критерием. Платиновыми считали все зерна, какие оставались при промывке вместе с золотом, но были на него непохожи.

Для тех, кто добывал руду, такое определение было удобно и даже выгодно, оно давало возможность «подсаливать» концентрат трудноотличимыми тяжелыми минералами, такими, как хромит или вольфрамит.

То, что платиновая руда неоднородна, замечали, конечно, многие, но уровень познания был слишком низок, чтобы разобраться в причинах. Да и не выглядела проблема актуальной, пока существовала уверенность в том, что все эти разнообразные зерна содержат только один металл.

Доказав ошибочность этого, Волластон сосредоточил усилия на минералогическом изучении руд. Собрав коллекцию из россыпей Колумбии и Бразилии, он систематизировал зерна по их форме, строению, окраске, блеску, излому, твердости, хрупкости, тяжести, магнитности и определил химический состав всех разновидностей.

Какой потребовался титанический труд, станет понятным, если вспомнить, что каждый химический анализ на платиновые металлы продолжался тогда примерно месяц, а таких анализов он выполнил множество. Судя по последовательности, в какой были опубликованы результаты, Волластон начал минералогические исследования с зерен малораспространенных, имеющих, так сказать, особые приметы. В 1803 году он установил, что в составе природной, или, как ее обычно называли, самородной платины подлинно самородная, то есть почти химически чистая, платина — большая редкость. Только в некоторых золотых россыпях Бразилии попадались ее зерна и даже мелкие самородки, характерные серебристо-белым цветом, ярким, нетускнеющим блеском, неровным изломом, а иногда и радиально-лучистым строением. Плотность такой самородной платины несколько ниже, чем у получаемой на заводах, как оказалось, из-за многочисленных мельчайших включений газа.

Следующий минерал, охарактеризованный Волластоном, отличался от самородной платины желтовато-серым оттенком, меньшим удельным весом, а главное — значительным содержанием палладия (от 7 до 40 процентов), что и определило его название — палладистая платина.

Во многом эти минералы оказались сходны: оба они ковки, хорошо полируются, не магнитны и имеют одинаковую невысокую твердость — 4 по 10-балльной шкале Мооса, в которой за единицу принят тальк, а десяти соответствует алмаз.

В 1805 году Волластон объявил, что в платиновой руде есть минерал, платины вовсе не содержащий. Оловянно-серые зерна, из которых Теннант впервые извлек иридий и осмий, представляют собой природный сплав этих элементов, никаких других в заметных количествах не содержит. Твердость осмистого иридия — 7, удельный вес — 21 г/см3.

Охарактеризовав эти «приметные» минералы, Волластон занялся изучением невзрачных, разноликих зерен, преобладающих в составе руды. Год за годом он упорно изучал их разновидности, но четких границ установить между ними не удалось. Удельный вес зерен в пределах 14–19 г/см3 твердость от 4 до 6, магнитность от сильной до слабой. Изменчивым и многокомпонентным оказался химический состав: содержание платины составляло 85–90 процентов, железа 7-11 процентов, а все остальное приходилось на долю палладия, иридия, родия, меди, свинца, никеля и других металлов (содержание каждого из них «плясало» от 0,1 до 2 процентов).

Удалось подметить, что с увеличением содержания железа окраска зерен темнеет, усиливается их магнитность, возрастает твердость и уменьшается удельный вес — все это без резких скачков.

Волластон в 1807 году опубликовал эти данные и смелый вывод: несмотря на многочисленные различия, все изученные разновидности характеризуют всего лишь один минерал — природный сплав платины и железа с множеством примесей, состав и свойства которого изменчивы, так сказать, от природы.

Доказательства Волластона были признаны, и в 1813 году главный минерал платиновой руды занял место в минералогическом справочнике, получив по наиболее характерной своей особенности название поликсен, что значит в переводе с древнегреческого «многопримесный».

Установленный Волластоном состав платиновой руды — пять элементов, пять минералов — получил общее признание, и никому из исследователей дополнить его не удалось.

Изучение минералогии помогло Волластону усовершенствовать переработку руды, повысить извлечение платиноидов. В магазине Форстера началась бойкая торговля ими. Многие стремились выяснить свойства и возможности практического использования новых металлов, но угнаться в этом за Волластоном не сумел никто.

Установив, что минерал осмистый иридий, как и получаемые из него металлы, не только тверд, но и очень стоек на истирание, он изобрел «вечные» перья — золотые и платиновые с кончиком из «осмиридия». Такие перья гораздо долговечнее всех иных, писать ими быстрее, и рука не устает.

Эти перья быстро получили широкое распространение. (Имеются сведения о том, что Гёте послал в подарок Пушкину золотое перо, возможно, из категории «вечных».)

Волластон установил также, что иридий и осмий не только тверды сами по себе, но и передают это свойство некоторым сплавам. При добавлении 10 процентов иридия была получена «твердая платина», неизменная во всех отношениях, незаменимая для изготовления эталонов и деталей, несущих значительную нагрузку, в том числе и для «вечных» зубов. (Нержавеющая сталь тогда не была известна, и платиновые зубы, превосходя все иные по прочности, выглядели очень престижно, особенно украшенные бриллиантами была и такая мода.) Все это определило высокий спрос на иридий и осмий. Вскоре они не только догнали, но и превзошли по цене платину.

Родий тоже быстро пошел в дело, оказалось, что небольшая его добавка делает платиновые тигли огнестойкими, они перестают «худеть» под воздействием пламени.

По содержанию в руде из платиноидов на первом месте стоит палладий, и попутное его извлечение обходится недорого. Этот серебристый металл красив, хорошо полируется и не тускнеет.

Фирма Жанетти, отстав от Волластона лет на пять, все же освоила извлечение платиноидов по методу, разработанному Вокеленом, и достигла успехов в применении палладия для ювелирных изделий, в частности, ввела в моду «палладиевые столовые и чайные сервизы, приборы и вазы отменно искусной отделки, украшенные резьбой», как было указано в рекламах.

За какие-нибудь десять лет стало очевидным, что все платиноиды «родственники» богатые! Цена на платиновую руду быстро возрастала, а ее поступало все меньше. В 1810 году в Колумбии началась война за независимость, и работы на приисках почти прекратились.

Европа стала ощущать платиновый голод, и это побуждало совершенствовать технологию, более экономно расходовать металл, перерабатывать толстостенные изделия.

В 1813 году Волластон разработал способ получения тончайших пластин и проволоки. Его рекорд — платиновая нить толщиной 0,001 миллиметра для визира телескопа. (Подсчитано: чтобы опоясать такой нитью земной шар, достаточно куска платины размером с кулак!)

Это было последней сенсацией Волластона, связанной с платиной. Вскоре он, сохранив за собой секретную стадию получения металла, передал руководство делами своему помощнику, ювелиру Джонсону, который впоследствии основал фирму, продолжающую и в наши дни играть важную роль на международном платиновом рынке, под названием «Джонсон, Маттей и K°» — о ее делах еще не раз предстоит напомнить.

И Волластон и Теннант, по-видимому, пришли к выводу, что платиновая тема для них исчерпана. Теннант посвятил себя преподаванию химии в Кембриджском университете, а Волластон в своей «платиновой» лаборатории занялся совсем иными проблемами: он доказал, что электрический ток разлагает химические соединения, на основе изучения солей ввел в науку понятие эквивалентного веса, открыл явление плеохраизма,[3] обнаружил темные полосы в солнечном спектре и т. д. После того как он отошел от практических платиновых дел, для фирмы Джонсона настали трудные времена. Руды из Колумбии поступало все меньше, а возрастающий спрос на изделия из платины способствовал появлению конкурентов — возникли новые фирмы «Бреан», «Демутис», «Малет» и др. Все они стремились заполучить руду, посылали своих агентов в колонии, обещали награды тому, кто ее найдет. Успеха не достиг никто. Лишь на острове Гаити удалось организовать незначительное извлечение платины при разработке золотых россыпей.

Платиновый голод становился все сильнее, и в 1815 году лондонская биржа отметила небывалое: вчерашнее «презренное серебришко» стало стоить дороже золота!

Впервые за всю историю «кумир священный», он же и «желтый дьявол», уступил первенство другому металлу.

Ювелирам, которые наловчились добавлять платину в золото, пришлось переучиваться. Покупатели теперь уже остерегались иной подделки, чтобы золото не было добавлено к платине!

Вскоре для заводских нужд начали изготовлять котлы «второго» сорта, из сплава золота и платины. В них царю металлов отводилась жалкая роль эрзаца, снижающего качество и стоимость изделия! Юмористы утверждали, что вслед за этим произошло изменение и в арсенале ласковых слов, на первое место вышла «моя платинка», потеснив извечное «мое золотко».

Шутка эта вряд ли могла развеселить тех, кто бесплодно финансировал поиски платины.

Прогноз был мрачен — мир обречен на платиновый голод.

Блистательное возвышение платины имело свои последствия и для России. Здесь тоже не пожелали отстать от моды, начали выписывать платиновые сервизы. И уж подавно не могли русские аристократы допустить, чтобы их жены и дочери выглядели провинциально из-за устаревшей желтой оправы бриллиантов. Пришлось отправлять фамильные драгоценности в Париж на переделку. Английское оружие «с платиновым усовершенствованием» стало нужно всем военным, охотникам, дуэлянтам.

Пришлось раскошелиться и казне, за платиновый эталон метра в 1820 году уплатили французам 20 000 рублей, сумму по тем временам громадную. Еще больше пришлось затратить на изготовление эталонов для отечественных мер длины и веса. С ростом промышленности и торговли путаница в измерениях становилась все большей и опасней. Чтобы ее уменьшить, учредили в крупных городах «пробирные палатки» (прославленные тем, что в одной из них работал бессмертный философ Козьма Прутков), и надо было каждую палатку обеспечить дубликатом эталонов аршина, фунта и других мер.

Предпринимателям тоже было над чем задуматься, читая, например, такие сообщения:

«Ныне известно, что во Франции фабрики серной кислоты употребляют предпочтительно платиновые сосуды. Подобный сосуд… может служить для приготовления в сутки в семь оборотов шестидесяти трех пудов кислоты. Из сего видеть можно, какое множество стеклянной посуды заменяет один платиновый сосуд, избавляя от всякого опасения потери кислоты, от разбития стекла и сокращая вчетверо время выпаривания. Посему неудивительно, что фабриканты серной кислоты не щадят иждивения на приобретение платинового котла. Издержка сия скоро окупается, и при том платиновый котел цены своей не теряет. Польза платиновой посуды во многих фабриках весьма ощутительная: в платиновом сосуде очищают за одни сутки такое количество сахарной кислоты, какой в фарфоровых чашах едва успеть бы обработать за две недели. В Париже употребляют платиновые сосуды и при разделении золота и серебра серной кислотой».

Вывод был ясен: отстанешь — задавят конкуренты! И приходилось владельцам заводов, «не щадя иждивения», приобретать платиновую посуду технологическую и лабораторную.

Конечно, платить втридорога не нравилось никому. Сознавали, что улучшить положение может только своя, «домашняя» платина.

Какими же представлялись возможности ее найти?

Напомним, что освоение недр страны началось со строительных материалов, соли и железа (болотных руд), залегающих на поверхности, а позднее и бурых железняков, образующих слои среди осадочных пород в среднерусской полосе.

Перечень открытых и используемых полезных ископаемых пополнялся медленно, трудно.

В Карелии обнаружили богатые залежи минерала, который назвали слюдой по сходству со слудом — тонким слоем льда. Без слюдяных окошек невозможно и представить облик Московской Руси, и это «московитское стекло» стало первым продуктом русского минерального экспорта в другие страны.

В начале XVIII века в Поволжье нашли крупные скопления серы, необходимой для изготовления «огневого зелья», то есть пороха.

А металлы (за исключением железа) на протяжении первого тысячелетия русской истории приходилось покупать. И это не было результатом неумения их отыскивать. Границы государства не выходили тогда из пределов равнины, где изверженные породы, перспективные в отношении рудных месторождений, перекрыты чехлом осадочных, бедных полезными ископаемыми.

Положение существенно изменилось, лишь когда границы государства расширились и в его состав вошли Урал и Сибирь, где в верхней, доступной для освоения зоне представлены все геологические формации и полезные ископаемые.

Энергичное освоение новых регионов началось при Петре 1. Всех открытий «про мед, олово, свинец, серебро и железо и камень» не перечесть. Пожалуй, из наиболее необходимых тогда государству полезных ископаемых не удалось обнаружить только золото, хотя усилий и затрат не жалели, приглашали лучших специалистов из европейских стран и посылали туда на обучение отечественных рудознатцев.

Было известно, что природное золото подразделяется на рудное (оно же коренное, «ломовое») и россыпное (оно же «песошное», промывное).

В тех странах, с которыми была у России связь, тогда добывали только рудное золото — из кварцевых жил (в которых ему обычно сопутствуют другие рудные минералы).

О россыпном золоте было известно значительно меньше. В пределах Старого Света его месторождения были опустошены еще в начале новой эры, и с тех пор основательно подзабыли, как их искать и как разрабатывать.

Знали только, что вымывать золото из песков куда легче, чем «выгрызать» его из крепчайшего кварца, но надежд найти россыпи в России не было. Вот что об этом сказано в «Общем географическом описании России», составленном в 1737 году Василием Татищевым, одним из образованнейших людей своего времени, руководившим горными делами при Петре 1: «Чтоб в Сибири так студеном климате золотая руда могла, об этом сумнение немалое, если токмо рассудить, какого великого жара солнечного… потребно».

Отметим, что Татищев говорил только о песчаной руде. В понятие «Сибирь» тогда входил и Урал, а следовательно, бесперспективной в отношении россыпей Татищев считал всю территорию, где горное дело развивалось успешно. Не он придумал, что для возникновения россыпей нужен жар солнечный. Алхимиками всех школ и народов была признана «двуликость» золота. Только рудное, жильное золото считали они результатом трансмутации, перерождения «простых» металлов, происходящего в недрах. Золотые песчинки в наносном слое, там где их находили вблизи золотоносных жил, отличались не только своей формой, но и цветом, более высокой пробой и другими признаками. Если золото в жилах обычно сопровождалось другими рудными минералами, то в россыпях оно само по себе. Золотые песчинки находили в самых разнообразных условиях: в долинах рек, на склонах и возвышенностях, под густой растительностью и в безводных пустынях, общим было только одно: они там где касаются земли солнечные лучи, и не всякие, а самые жаркие. И это не было выдумкой. Россыпи тогда действительно были известны только в жарких странах.

Связь между обилием «солнечного жара» и местоположением россыпей казалась настолько очевидной, что лучшие умы того времени всерьез утверждали: золотые россыпи могут быть только там, где живут негры, почерневшие под палящими лучами солнца.

Позднее, когда были обнаружены россыпи в Южной Америке, европейцы усмотрели такую же связь и там. Доказательством служил красный цвет кожи индейцев.

В Колумбии, на Гаити, в Эфиопии — словом, везде где обнаружили платину, она была в россыпях, сопутствовала золоту солнечного происхождения, а следовательно, и сама возникла таким же способом. «Недозревшим» золотом считали ее алхимики.

В 1745 году на Урале крестьянин Ерофей Марков случайно нашел обломок кварца с золотом. После двух лет разведочных работ удалось выявить золотоносную жилу, и не одну. Так после двух веков бесплодных поисков, было открыто первое коренное месторождение — Березовское, а за ним другие. И везде золотоносными были только кварцевые жилы, а в наносах, их перекрывающих, золота не находили. Это послужило косвенным доказательством того, что россыпи в северных странах искать бесполезно.

С критикой таких представлений выступил М. В. Ломоносов. Относительно трактата Бехера «О неубывающей и беспрестанной песчаной руде» он иронически заметил, что «все это больше до алхимии, нежели до горных дел надлежит», и, развенчав вековое заблуждение, обосновал теорию возникновения россыпей при разрушении коренных пород, вне зависимости от солнечных лучей. Сделал Ломоносов из этого и практические выводы: в 1761 году он представил в сенат проект — «для государственной пользы и славы… пески промывать», «Уповательно, — писал он, — что в толиком множестве рек, протекающих в различных местах по России, сыщется песчаная золотая руда».

Ломоносов вскоре умер, его проект не был осуществлен, оказался забытым.

Утратив свои позиции в химии, алхимические представления еще долго господствовали на стыке наук, учение о золотых россыпях — один из примеров этому.

Начался XIX век. Освоение золоторудных месторождений Урала шло мучительно трудно, особенно из-за сильного притока подземных вод. Убедились, что найти золото отнюдь не значит разбогатеть.

Дела удавалось поправить, когда находили новые жилы, обдирали их «головы», по условиям разработки сходные с россыпями. Но подлинных россыпей за более чем полвека работы на золотых месторождениях нигде обнаружить не удалось. Оставалось согласиться, что им здесь «не климат».

А коль нет золотых россыпей, нет и платины! Поэтому осведомленные люди относились к возможности обнаружить платину скептически. Искатели-практики в теории не были сильны, они старательно искали все, что видел глаз.

Несколько раз проносилась весть: нашли на Алтае! Нашли в Забайкалье! Но всякий раз оказывалось: ошиблись, приняли за платину что-то совсем иное.

Далеко за рубежами страны Сибирь уже была прославлена рудами железными, медными, оловянными свинцовыми, серебряными, золотыми, а также многими другими полезными ископаемыми. Не удивительно, что в странах, охваченных «платиновым бумом», на бескрайние ее просторы в отношении этого металла возлагали некоторые надежды. Это получило отображение даже в таком солидном издании, как немецкая энциклопедия Крюница (часть 97, 1805), где твердо заявлено о русской платине. Осторожность была проявлена лишь в отношении количества — «время должно показать, больше ли она будет встречаема в России, нежели в Америке».

В следующем году журнал французской академии тоже «открыл» платину в Сибири, правда с оговоркой, что требуется подтверждение. Его не последовало. Оказалось, что опять желаемое приняли за действительное!

Черту под всеми слухами подвел академик Василий Севергин, крупнейший знаток недр страны, автор «Опыта минералогического землеописания Российского государства».

В обзоре минеральных богатств страны на 1814 год он заявил коротко и ясно: «Платины нет в России». И это было действительно так. Надо только отметить, с уважением вспоминая этого выдающегося минералога и химика, что слово «нет» в его тексте звучит как «неизвестно, не найдено», отражая реальное положение. На будущее Севергин свое заключение не распространял.

По случайному совпадению как раз в том же 1814 году, когда академик Севергин подвел печальный итог, произошло событие, которое быстро все изменило.

В связи с Отечественной войной 1812 года нужда в металлах крайне обострилась, и на Урал из столицы шли строжайшие предписания.

Горный начальник Екатеринбургских заводов и города Екатеринбурга Н. А. Шленев, недавно занявший эту должность, принимал энергичные меры. В числе их было и назначение на Первопавловскую рудотолчейную фабрику смотрителем по всему золотому производству мастерового Льва Брусницына. Должность смотрителя до этого занимал чиновник IX класса, дела при нем шли плохо, и все же замена горного офицера на мастерового была событием по тем временам необычайным. Брусницын начал работать с 11 лет, в 1795 году, был промывальщиком, крепильщиком, дробильщиком, пробщиком, плавильщиком, рудоищиком. Безусловно, он обладал выдающимися способностями, коль не сломил его воистину каторжный «денно-нощный» труд. Сумел он хорошо овладеть грамотой и практически освоить весь курс горных наук.

К тому же ему еще и повезло. На разведке уфалейского золота он работал под непосредственным руководством Шленева и проявил себя так, что генерал о нем не забыл и в дальнейшем предпочел его офицеру.

Можно представить себе, как в такой обстановке старался новый смотритель, как помогали ему рабочие, для которых он был свой.

Война пробудила патриотизм, и, вероятно, впервые уральские «трудники» работали не по принуждению, связывая с победой надежды на лучшую жизнь. При их участии Брусницын быстро навел на фабрике порядок, сумел подобрать режим обработки, заметно повысивший извлечение золота. Но успех сводили на нет частые простои. Первопавловский рудник работал с 1764 года и уже давно пережил лучшую пору — руды поступало мало. И все же Брусницын не сложил руки. Он начал искать руду сам, но не в недрах — это было на территории фабрики бесполезно, — а в ее отвалах. За полвека работы в пойме реки Березовки накопились горы «мертвых» кварцевых песков. Несмотря на все «извлекательные хитрости», полностью уловить полезные компоненты руды не удается. Зернышки золота и других тяжелых, химически инертных минералов попадают в отвалы, продолжают там жить своей жизнью. Они ни с чем не вступают в соединение и, лишь сталкиваясь с себе подобными, слипаются, погружаются все ниже, становятся крупнее. Поэтому у основания отвала или там, где продвижению тяжелых частиц помешал какой-нибудь плотный слой, происходит их накопление, возникает как бы «вторичное» месторождение. Его промывка стоит дешево и не раз оправдывала себя, но выявить такие обогащенные участки нелегко.

На Урале и до Брусницына пытались перерабатывать отвалы, но в его действиях, как увидим, был элемент новизны. Обычно опробование рыхлых отложений производили так же, как и рудных жил. Многопудовые пробы отвозили на фабрику и пропускали по всей технологической цепочке — просев, промывка на качающихся желобах (вашгердах), и наконец полученный «черный шлих» тщательно домывали вручную, в деревянных корытцах-лотках, чтобы отделить золотины от других тяжелых минералов.

Применение лотков в России началось при Петре I, об этом говорит запись, сделанная им при посещении рудников в Англии: «Всякую руду перво истолочь и потом положа в лоток и налить воды и толкать в один конец, чтобы руда села на дно, и потом воду слить, а материю высушить». Под «материей» подразумевались ценные минералы.

Петр хорошо знал, что делалось на горных предприятиях страны, и не стал бы этого записывать, если бы лотки там уже применялись. В его заметке следует подчеркнуть слова «перво истолочь»: уже тогда в сознание вошло, что так надо поступать со всякой рудой, и это, как увидим, имело далеко идущие последствия.

Все детство Брусницына прошло с лотком в руках, он был искусный, опытный промывальщик, и накопленный опыт ему очень пригодился. Он не стал кому-то перепоручать опробование отвалов, а занялся промывкой проб сам и при этом нарушил привычную схему: не возил пробы на фабрику, значительно уменьшил их вес и упростил обработку, ограничил ее промывкой на лотке в речке, протекавшей возле отвалов. И стало очевидным, что множество мелких проб быстрее и надежнее характеризует распределение золота в отвале, чем редкие крупные пробы. Богатые участки были выявлены быстро и надежно. Брусницын начал питать фабрику собственной рудой, увеличил добычу металла. Все это заслужило одобрение начальства, но было событием значительным лишь в масштабе фабрики.

Закончив изучение отвалов, Брусницын по-прежнему проводил возле них, у речки, больше времени, чем на фабрике. Теперь он промывал на лотке пробы уже не из отвалов, а из того, что лежало ниже — из речных песчано-галечных наносов. Это уже вовсе было ни на что не похоже! Когда он промывал отвалы, порядок, строжайше оговоренный во всех инструкциях — «перво истолочь», еще не был нарушен, потому что там материал уже был истолчен. А теперь смотритель явно чудил: вместо того чтобы отправить «речник» на фабрику, тщательно раздробить перед промывкой, он промывал сразу на месте, отбрасывая прочь крупную гальку.

Вскоре удивляться пришлось уже не странным действиям Брусницына, а совсем иному-тому, что на его лотке засверкало золото!

Так была открыта первая в России (и вообще в северных странах) золотая россыпь.

Рухнули привычные представления. Оказалось, если песчаную руду не дробить, ее выгодно разрабатывать даже при содержании золота раз в десять ниже, чем в коренных жилах. Столь же важным был и другой вывод Брусницына: если пробы из рыхлых отложений не дробить, а сразу промывать, удается обнаружить золотинки там, где их прежде не замечали. Применяя промывку в лотке, можно быстро и надежно вести поиски. Действуя так, Брусницын и его помощники за три года выявили много россыпей в долинах Березовки и Пышмы.

Брусницына командировали по всему Уралу «…для показания лучших способов вымывки золота из песков» — так было сказано в приказе, но на самом деле задача его была куда шире. Прежде всего надо было научить искать россыпи. За века освоения Урала накопили большой опыт визуального изучения: осматривали каждый камень, вскрывали все «сумнительные» зоны на водоразделах и склонах, а долины оставляли без внимания, считая, что на заболоченных их пространствах, в «наносных» землях, ничего полезного не найти. Теперь надо было поднимать эту целину.

Спустя 10 лет после открытия Брусницына там уже действовало более 200 приисков, казенных и частных. И было ясно, что это лишь начало…

Открытие золотых россыпей сняло «запрет» и на платину, появилась реальная надежда ее найти при промывке песков.

Для поисков россыпей не требовалось больших затрат и сложного оборудования. Кайло да лопата, ковш или деревянный лоток — вот и все что нужно, плюс упорный, тяжелый труд. Рой ямы, промывай грунт слой за слоем, старайся, терпи и, может быть, поймаешь жар-птицу.

Простота дела определила то, что старателями (тогда, по-видимому, и возник этот термин) становились в основном люди «подлого» звания, как именовали в отличие от благородных тех, кто платил подати.

Поэтому мало сохранилось имен первооткрывателей, слава, как и доходы, почти всегда доставались не им, а владельцам земель.

Относительно россыпи, открытой в долине Верхней Нейвы — притока Исети (примерно в 50 километрах к западу от Свердловска), некоторые подробности сохранил известный историк Урала Н. К. Чупин.

Летом 1813 года «…малолетняя дочь заводского жителя Катерина Богданова нашла в этой долине тяжелый, блестящий камень и принесла его заводскому приказчику Ив. Ефтеф. Полузадову». Впоследствии в связи с этим она получила известность и даже была представлена Александру Гумбольту, когда он в 1829 году посетил Урал, но тот день, когда она нашла тяжелый камень, закончился для нее печально: была она «…высечена со строгим приказом молчать о своей находке». Как отметил историк Ключевский, «донос тогда служил главным агентом контроля», поэтому утаить самородок Полузадову не удалось, и владелец завода корнет Яковлев поступил с ним примерно так же, как он сам с девочкой Катей. А относительно происхождения самородка решили, что он выпал из расположенной в борту долины золотоносной жилы, работы на которой были прекращены «за убогостью руд».

Когда же существование россыпей на Урале стало очевидным, об этом самородке вспомнили и в 1819 году начали разведку долины, которая завершилась большим успехом. При изучении россыпи заметили, что местами золоту сопутствуют какие-то серые металлические зерна. Осенью 1821 года около фунта[4] зерен переправили горному начальству в Екатеринбург (ныне Свердловск), где было установлено, что у этого металла «…относительный вес такой же или почти такой же, как и золота, ибо он получается на вашгердах вместе с сим последним, и иначе не мог быть от него отделен, как механическим разбором.

Хотя по наружному виду, а более по относительному весу и по нерастворимости в сильных минеральных кислотах можно бы почитать сей металл платиной, но поелику при ближайшем рассмотрении зерна оного оказались различного вида и блеска, иные цвета почти серого, чугунного или свинцового с малым блеском, другие цветом похожие на серебро, ярко блестящие, как бы полированные; притом иные были неправильно угловаты, другие казались окристаллизованными, то назвали его просто белым металлом, пока химическое розыскание точно не покажет, что металл сей есть действительно платина».

Осторожное это заключение свидетельствует о хорошей наблюдательности и осведомленности уральских специалистов.

Розыскание было поручено аптекарю Гельму и казенной химической лаборатории, которая в Екатеринбурге еще только создавалась. И все же единственный сотрудник двадцатипятилетний Иов Игнатович Варвинский — «из воспитанников Горного корпуса, выпущенных практикантами и отличивших себя перед прочими отменными способностями, хорошими познаниями, похвальным поведением и усердием» — преодолел все трудности и опередил аптекаря.

Интерес к находке был так велик, что известие «об особливых металлических веществах, открытых близ Екатеринбурга», «Новый магазин Естественной истории, Физики, Химии и Сведений Экономических, издаваемый Иваном Двугубским в Москве, в Университетской типографии» опубликовал еще до окончания исследования в конце 1822 года.

В этом известии Варвинский дал подробную и очень точную характеристику физических и химических свойств металлических зерен, «сообщенных ему для исследования». Свойства явно указывали на то, что на Урале открыты металлы платиновой группы. И все же Варвинский воздержался от окончательного заключения, сославшись на «недостаток орудий и реагенций», необходимых для точного определения. Он заверил, что все относящееся до познания сих металлов сообщено будет по мере производства опытов.

В примечании к статье издатель, профессор Двугубский усерднейше поблагодарил автора и сообщил, что вместе со всеми любителями минералогии нетерпеливо ожидает открытия, которое прославит и обогатит Россию.

Пока любители ожидали, а Варвинский и независимо от него аптекарь Гельм изучали, уральские горняки обнаружили белый металл во многих местах по долинам притоков Нейвы.

Вынужденные кропотливо отбирать белые зерна от золота, они придумали им хорошее применение — в качестве дроби для охотничьих ружей. Свинец-то в магазинах денег стоил!

Сохранился след и еще одного применения. Как сообщил «Горный журнал», какой-то «Невьянец» (вероятно, житель поселка Невьянский завод) скупал белый металл «по 5 коп. за золотник». Он научился его золотить и сбывал «воровское» золото. «Невьянца» ловили, но не поймали, и осталось неизвестным имя этого изобретательного человека, по-видимому самостоятельно открывшего секрет.

Много истратить белого металла на такие применения не успели.

Было опубликовано «Заключение о химическом испытании металлических зерен, кои были отделены при промывке золотоносного песка Хребто-Уральских россыпей, учиненном аптекарем Гельмом», в котором он подтвердил выводы Варвинского.

Вскоре данные уральских специалистов проверили в столице профессор университета Д. Соколов и управляющий лабораторией Горного корпуса В. Любарский, В марте 1823 года «Магазин» Двугубского, а вслед за ним и другие издания сообщили «об открытии платины, иридия, осмия в России».

Сомнений не осталось. Началось ликование!

Подсчитали, что выстрел белым металлом стоит гораздо больше, чем самая крупная дичь!

О важной находке министр финансов доложил царю. Последовало высочайшее повеление всем горным начальникам «стараться о приобретении платины и извлечении оной из песков в казенную и частную выгоду» и срочно специальными курьерами доставлять платину в столицу.

Тут уже рьяно взялись за дело, стали подбирать каждую серебристую крупинку и на казенных, и на частных приисках.

И все же в 1823 году с ранней весны до поздней осени, пока была возможна промывка песков, получили всего два фунта белого металла. Какие уж тут курьеры! К тому же выяснилось, что платины в «белом металле» из россыпей долин Исети, Пышмы, Нейвы значительно меньше, чем осмия и иридия, в которых нужды в России еще не было.

И пришлось главному уральскому горному начальнику уведомить министра, что ликование началось преждевременно, что во всех известных россыпях «белый металл содержится в столь малом количестве, что заслуживал внимания только по своей новости».

Получилось, что платина вроде бы и есть в России и нет ее.

Было отчего прийти в уныние! И не только тем, кто ожидал от платины доходов. Выявление платины в золотых россыпях Урала, как станет ясно из дальнейшего, очень затруднило решение вопроса, одинаково важного как для теории, так и для практики: как попали в наносный слой драгоценные металлы?

Пока же со всей определенностью стало ясно, что догма о принадлежности россыпей только солнечным странам несправедлива. Скептицизм, привитый веками неудачных поисков, растаял, и многие впали в иную крайность. Например, журнал «Сын отечества» напечатал статью под названием «Где нет золота?», в которой доказывалось, что оно в песках имеется почти везде, надо лишь уметь найти. Внушительно звучала при этом ссылка на известного немецкого профессора Вернера и его последователей-«нептунистов», утверждавших, что зерна драгоценных металлов попали в наносный слой из «минерально-геогностического раствора» первозданного моря. Споры между нептунистами («все из воды!») и плутонистами («все из огненных недр!») к этому времени уже почти завершились и отнюдь не в пользу нептунистов, но открытие россыпей в России неожиданно содействовало восстановлению их популярности, и вот почему. Россыпи на Урале были найдены в Березовском золоторудном районе, вблизи коренных месторождений, и это, казалось бы, должно было укрепить представление о их взаимосвязи, подтвердить слова Ломоносова о том, что россыпи возникают там, «где золотые зерна из рудной жилы каким-нибудь насильством натуры оторвали и меж песком рассеяны».

Однако этого не произошло. Более того, в печати утверждалось, что «представление о происхождении россыпей в результате разрушения окрестных гор, вместе с жилами в оных заключенными, вызывает недоверие, которое у многих горных специалистов по мере накопления данных обратилось уже в совершенное отвержение».

К этому добавлялось, что коль не верна «разрушительная теория», значит, верна противостоящая ей, морская, «созидательная». В качестве важного аргумента указывалось, что ее сторонниками выступают как раз те, кто лучше всего знает дело, рудоискатели-практики. И один из важнейших их аргументов — присутствие платины в золотых россыпях.

В Петербургском минералогическом обществе в начале 1823 года состоялась дискуссия о происхождении россыпей.

Тех, кто разделял представления Ломоносова, возглавил Дмитрий Иванович Соколов — один из самых ярких геологов той поры. Ему, сыну слесаря, повезло: его отец работал в Горном училище. Там обратили внимание на выдающиеся способности мальчика и после внезапной смерти отца помогли допустили к экзаменам в восемь лет вместо установленных двенадцати, а затем зачислили «на полное казенное обеспечение».

Училище Соколов закончил с большой золотой медалью, был оставлен в нем преподавателем — в то время ему было всего-то 17 лет! В дальнейшем он стал профессором Горного института, а с 1822 года и университета. Человек широкого круга интересов, он был близко знаком с Пушкиным и за заслуги в создании словаря русского языка избран почетным членом отделения словесности Академии наук.

Соколов начинал как нептунист, но оставался им недолго и, глубоко проанализировав накопленные данные, стал последователем Ломоносова, Севергина и Геттона — главы школы плутонистов.

В ходе дискуссии Соколов отметил, что замечания его противников конкретны и свидетельствуют о хорошей наблюдательности. Так, их утверждение о том, что золото уральских россыпей пробой и цветом несколько отличается от расположенных поблизости рудных жил, верно. Такая особенность уже давно была подмечена и в других странах. Но еще Кай Плиний Старший в своей 37-томной «Истории природы» отметал, что это не может служить доказательством различного их происхождения и более вероятно, что золото «от влечения и обтирания в реках пресветлый получает облик». (Лишь в наше время точнейшими анализами доказано, что золотые песчинки, постепенно теряя серебро и другие примеси, становятся высокопробными).

Следующий тезис противников обломочного происхождения россыпей выглядел более доказательно. На коренных месторождениях Березовского района за долгие годы их разработки значительные самородки ни разу не были найдены, в то время как в россыпях они нередки и, что особенно интересно, некоторые из них встречаются в форме правильных многогранников. Разве могли бы они сохранить такую форму при перемещениях? Следовательно, они образовались на месте. И это относится не только к золоту. В Бразилии найдены платиновые самородки, похожие на сталактиты с их натечным, радиально-лучистым строением — о каком перемещении тут можно говорить!

Соколов согласился с этим, добавив лишь, что такие неокатанные самородки большая редкость, а все остальные, как и более мелкие частицы золота и платины, несут ясные следы истирания и ударов о камни.

На его контрвопрос — как же образовались самородки? нептунисты-теоретики объяснили, что при случайных пожарах, например при возгорании прослоек угля, золотые песчинки плавятся и слипаются воедино.

Соколов посоветовал «сим умствователям» побывать на россыпях, убедиться, что глина, окружающая самородки, мягкая, не спекшаяся.

Возразить на это было нечего, и нептунисты-практики поспешили изменить тему, предъявили эффектный аргумент: в некоторых уральских россыпях, так же как и в колумбийских, золоту сопутствует платина и осмистый иридий, а между тем в расположенных поблизости золотоносных жилах никто не обнаружил даже единичных зерен этих металлов. Следовательно, они, а вместе с ними и золото россыпей к этим жилам отношения не имеют.

Соколов ответил: «Пока платиновые металлы не будут открыты в наших уральских жилах или горных породах, наука не может удовлетворительно решить сей задачи».

Признавая, что «настоящие познания наши не позволяют толковать многие дела природы», Соколов утверждал, что даже если источник платины или происхождение некоторых самородков навсегда останутся для нас загадкой, то и в таком случае теория обломочного образования россыпей будет справедливой: «…ибо многие явления доказывают оную положительно». Обосновал это Соколов результатами тщательного изучения геологии района, показавшими, что в россыпях представлены «те же породы и минералы, из которых состоят уральские золотоносные горы». Особенно доказательным было присутствие в россыпях характерных кубов и двенадцатигранников пирита, а также их сростков с золотом и кварцем, «точно таких же, какие встречаются во всех жилах и служат для них весьма отличительным признаком».

Утверждая, что «главное вещество россыпей произошло от разрушения гор», Соколов допускал, что некоторые минералы «могли и должны были образоваться иными путями, уже в самом веществе россыпи».

В первую очередь он имел в виду уникальные, неокатанные самородки. (Возможность их роста на месте, переотложение золота и платины под воздействием галогенов и органических соединений с образованием и распадом коллоидальных растворов теперь доказана экспериментально.)

С большой объективностью рассмотрев все данные, Соколов показал, что его оппоненты, как говорится, «за деревьями не видят леса», что верно понять происхождение россыпей можно только в комплексе геологических процессов, начиная с внедрения рудоносных магматических расплавов и воздымания горных хребтов и кончая их разрушением, перемещением обломков с континентов в моря, образованием осадочных пород. И в этом непрерывном потоке «металлоносный песок есть шлих, отмытый природой от великого запаса руды, ею же измельченной».

В наши дни, когда все это известно каждому, кто осилил «Природоведение» в 6-м классе, нелегко понять, почему такие, казалось бы, очевидные истины встречали яростное сопротивление. Для этого надо вспомнить, что по святому писанию все сущее было создано в семь дней творения и с той поры остается неизменным. Поэтому даже непосредственно наблюдаемые процессы изменений — такие, как наводнения или извержения вулканов, — считали божьей карой за грехи местных жителей, ничего в природе существенно не меняющей. В ее неизменности были тогда убеждены не только те, для кого каноны религии были высшим авторитетом. Даже в философской системе Гегеля, оказавшей большое влияние на передовых людей начала XIX века, принцип диалектического развития не распространялся на природу, она признавалась застывшей, чуждой преобразованиям во времени.

Само понятие о геологическом времени и его миллионнолетних масштабах тогда еще не вошло в обиход, и всякое отступление от библейской хронологии грозило суровой карой. Вероятно, поэтому даже такой передовой человек, как Д. И. Соколов, в своих рассуждениях о скорости накопления уральских россыпей исходил из установленного богословами «существования нашей земли в устроенном состоянии в течение 7733 лет».

Признание того, что россыпи образуются при постепенном разрушении коренных пород, вело к перестройке мышления, к отказу от привычного представления, что руда в недрах лежит неподвижно.

Быстрому распространению новых идей содействовали многочисленные лекции Д. И. Соколова, его «Курс геогнозии» и «Руководство по минералогии», статьи «О металлоносных сибирских песках» («Отечественные записки», № 2, 3, 1823), «Мысли об уральских золотоносных россыпях», «О месторождениях платины» («Горный журнал», № II, 12, 1826) и другие работы. Значительно содействовали этому же видные уральские специалисты, такие, как В.Ю. Соймонов, Н. Р. Мамышев и П. П. Аносов, который оставил в науке след не только как металлург — его «Геогностические наблюдения над уральскими горами», как и предложенные им способы промывки песков, обогатили теорию и практику новой отрасли горного дела.

«Наука выполнила свой долг, установив происхождение россыпей, — сказал Соколов завершая дискуссию, — но это лишь путеводная нить, а дальше допрашивайте землю сами».

Эти «допросы» привели с необычайной для тех лет быстротой к открытию на восточном склоне Урала все новых и новых россыпей, бедных платиной (или вовсе ее не содержащих), но богатых золотом.

Все яснее становилась возможность поправить дела с помощью этого словно с неба свалившегося богатства, выскочить, говоря пословицей того времени, «из грязи в князи». И царское правительство с несвойственной ему энергией начало действовать.

В сатирической поэме А. К. Толстого, когда советник Попов явился на именины без панталон, министр пришел в ярость, заподозрив, что тот хотел «…боже упаси, собой бюджет представить на Руси!».

В годы, когда были открыты золотые россыпи, для такого предположения имелись все основания. Страна, победившая в великой войне 1812 года, находилась на грани банкротства, государственный долг достиг огромной суммы, «твердой» валюты не хватало даже для зарубежных платежей. Возможность покрыть дефицит бюджета за счет добычи драгоценных металлов из россыпей выглядела спасительной, но осуществление этого требовало решительных мер. Начавшаяся на Урале «золотая лихорадка» сопровождалась всем, что для таких лихорадок типично — хищнической добычей, утаиванием золота, дезорганизацией других отраслей промышленности.

Министром финансов в те годы был Гурьев. В том, что бюджет страны выглядел, как советник Попов на именинах, была и его немалая личная «заслуга». Тогдашний канцлер (высший гражданский чин России, что-то вроде премьер-министра) В. П. Кочубей так охарактеризовал своего коллегу Гурьева: «…он обладал умом неповоротливым, и ему трудно было удерживать равновесие рассуждений».

Но при всем этом у Гурьева хватило «поворотливости», чтобы жениться на графине Строгановой, войти в аристократический круг, к которому он не принадлежал, стать министром и любимцем всесильного Аракчеева.

(Нельзя отказать ему и в недюжинных способностях, правда, не по финансовой, а по кулинарной части, он оставил след в истории как изобретатель «гурьевских» каш).

Горный департамент входил тогда в состав министерства финансов, стало быть, ему и надлежало разобраться в уральских делах, навести там порядок, освоить открывшиеся богатства. Но для этого требовалось, чтобы министерство возглавил человек с умом очень поворотливым. Это осознал даже царь. Поэтому Гурьева «отставили», а министром, неожиданно для всех, был назначен Егор Канкрин, который среди особ сановных во многом выглядел белой вороной. Сын горного инженера, выходца из Германии, он получил хорошее образование и прошел суровую практическую школу бухгалтера, управляющего шахтой, сумев при этом опубликовать несколько книг по истории техники, философии и даже роман «Дагоберт». Отечественную войну он начал интендантом в первой армии у Барклая де Толли. К концу войны он уже генерал-интендант, руководящий снабжением всех действующих армий.

После победы ему было поручено трудное дело — произвести расчеты со всеми странами, союзниками в войне. Он справился с этим так выгодно для России, что сомнений о его финансовых талантах не осталось.

Наиболее разумные из царского окружения настаивали уже тогда на его назначении министром. Вместе этого Канкрина ждала опала, вызванная тем, что он в 1815 году представил царю записку «об ужасающем положении крестьян» и проект постепенной отмены крепостного права (вероятно, не без влияния будущих декабристов. Он был женат на племяннице одного из их лидеров-С. И. Муравьева-Апостола).

В современных справочниках о Канкрине обычно упоминают кратко «реакционный деятель». Конечно, в императорском окружении иных вообще не было, но по сравнению со многими другими, о которых в справочниках вообще не упоминают, Канкрин был прогрессивен и сделал очень много для развития экономики страны и, в частности, Урала.

Сразу же царским указом была создана временная горная комиссия для всемирного содействия добычи золота и платины. Ее наделили совершенно необычным для бюрократических порядков того времени правом немедленно приводить в исполнение свои решения, а о тех, какие требуют «высочайшего утверждения», делать представления министру для доклада царю.

Председателем комиссии, тоже неожиданно для всех, был назначен В. Ю. Соймонов, опытный горный инженер. В 1804 году, будучи вице-президентом Берг-коллегии, он представил царю смелый проект реформы горнозаводской промышленности, после чего был «сослан»… в сенат. Канкрин добился его назначения и в своем выборе не ошибся: в мае 1823 года уже приступили к работе 19 геогностических партий и 12 групп рудоискателей, сформированные из лучших специалистов.

Эти работы положили начало систематическому изучению россыпей, они проводились по единому плану, на основе разработанной Соймоновым инструкции, вскоре опубликованной под названием «Геогностическое описание хребта Уральского для приискания руд и золотосодержащих россыпей».

Соймонов сразу же упростил выдачу разрешений на поиски и разработку россыпей и ввел систему премий не только за их открытие, но и за технические усовершенствования.

Особые премии были установлены за платину и объявлен указ, поощряющий ее поиски и добычу частными лицами: лишь 10 процентов отходило казне, а все остальное разрешалось продавать кому угодно и вывозить за границу, «доколе правительство не встретит надобности требовать и сие количество на какое-либо полезное для казны употребление и не определит постоянной цены на платину».

Все это выглядело поначалу как дележ шкуры неубитого медведя, но вскоре обстоятельства изменились.

«Кто будет писать историю открытия платины в Старом Свете… тот, может быть, удостоит упомянуть и мое имя и почтенных моих в сем деле сотрудников. Это одна из лучших наград для тех, которых служба приводит в сии дикие и пустынные края…»

Эти слова принадлежат Николаю Родионовичу Мамышеву, автору статьи «Краткое описание обретения платины в Сибири» (Горный журнал, № 1, 1827), а «дикие и пустынные края», упоминаемые им, это район Нижнего Тагила, который теперь диким трудно даже представить.

Мамышев работал на Урале с 1795 года, закончив «за казенный кошт» горное училище шихтмейстером XIII класса, что указывало на особые успехи (обычно выпускникам присваивали XIV класс). Дальнейшей работой он доказал, что высокая оценка его способностей не была ошибкой.

Когда Брусницын нашел первую золотую россыпь, Мамышев уже руководил Гороблагодатскими заводами, целым горным округом, сердцем которого были железные руды горы Благодать. Три задачи определяли в основном круг его обязанностей: искать, добывать и плавить железо. Открытие золотых россыпей к нему непосредственного отношения не имело. По понятиям того времени он уже был в преклонном возрасте, когда избегают лишних забот. И тем не менее Мамышев первым из начальников уральских заводов заинтересовался открытием Брусницына, приехал к нему. Быстро оценив перспективы нового дела, Мамышев не только изучил строение россыпей и методы их поиска, но и помог Брусницыну. Они вместе создали промывальный шлюз, специально предназначенный для каменистых песков. Тогда же Мамышев придумал конструкцию разборного бура для разведки наносов, который впоследствии получил широкое применение.

Вернувшись в свой «железный» округ, он провел обучение новой методе, создал специальную партию для изучения наносов. «Поиски мои почитали химерическими», — пишет он.

Основания для такой оценки, казалось бы, имелись. К тому времени золоторудные месторождения были выявлены во многих районах Урала, но только на водоразделе и восточном склоне, там, где развиты гранитоиды-светлые магматические породы, содержащие много кварца и в своем составе, и в жильных обособлениях. Открытие россыпей тоже началось в таких районах.

А для западного склона хребта характерны темноцветные магматические породы, кварцевых жил не содержащие. Этот склон был признан бесперспективным в отношении золотых руд. Такие породы в Гороблагодатском округе распространены не только на западном, но и на восточном склоне, поэтому золотоискатели обычно обходили этот округ стороной.

Поиски россыпей, предпринятые там в первые годы, принесли лишь убытки казне да неприятности Мамышеву, но он и в этом деле проявил свойственную ему настойчивость и смелость. В одном из его рапортов есть такие слова: «… в необходимости нахожусь противупоставить твердость, свойственную одной справедливости… лучше желаю на себя перенести неприятности…» Обосновывал Мамышев свое упорство тем, что кое-где в пробах попадались отдельные золотинки.

Успех пришел летом 1821 года. В долине реки Серебрянки, притоке Чусовой, в 60 километрах к западу от Нижнего Тагила поисковый отряд, посланный Мамышевым, обнаружил богатую золотую россыпь.

В следующем году там начал работать первый на европейском склоне Николаевский прииск.

Мамышева удостоили «лестного благоволения», назначили членом «временной комиссии», и в его лице Соймонов получил наиболее энергичного и умного помощника.

Мамышев добился выделения значительных средств для поисков россыпей в своем «темноцветном» округе и взял на себя руководство этими работами.

По притокам Чусовой удалось выявить десятки россыпей.

«Я всегда буду почитать себя весьма счастливым, — писал Мамышев, — что в мое управление открыто золото, коего в сих местах никто не предполагал… Но счастье мое усугубилось открытием настоящей платиновой руды, сей новой дани от богатого Урала, бывшей дотоле чуждой не только России, но и вообще Старому Свету… В исходе августа месяца 1824 г…маркшейдером Н. Волковым с нарядчиком, мастеровым Андреевым (его имя равномерно заслуживает сохранения в памяти)… посреди березового и соснового леса в некрутоберегом логу, по которому протекает речка Уралиха или Орулиха, впадающая в реку Баранчу, к юго-западу от Баранчинского завода на 12 верст, недалеко от дороги, ведущей из сего завода в Нижнетагильский» при промывке проб, взятых из пласта «обыкновенной желтой горшечной глины, смешанной с песком и отторженцами змеевика, роговой обманки, зеленого камня, яшмы разных видов и малой частью железного блеска и кварца», обнаружили не только золото, но и угловатые мелкие зерна серого металлического цвета.

Накопленный к этому времени опыт — Мамышев и его помощники бывали на Невьянских приисках — позволил уверенно определить — это платина! Осмистый иридий составлял в ней лишь малую примесь.

«Преследование» пласта показало, что он имеет мощность около одного метра и протягивается более чем на 2 километра по долине при ширине 50 метров. Среднее содержание платины составило 15 граммов на тонну породы (в Колумбии на самых богатых россыпях она была раза в три ниже!).

Подсчеты показывали, и каждодневная добыча это подтверждала, что в «некрутоберегом логу» хранится платины не меньше, чем ее добыли в Колумбии за столетие.

Как раз в те дни, в конце сентября 1824 года, царь Александр I совершил поездку по Уралу, чтобы разрешить спор между его сановниками и Соймоновым о дальнейших мерах, необходимых для развития горной промышленности. Уральские начальники поспешили смягчить безрадостные впечатления о ее состоянии приятной вестью об открытии платины, попросили позволения, «учитывая видимое богатство, доказанную благонадежность и торжественность дня открытия первого в Старом Свете платинового прииска… наименовать его Царево-Александровским».

Это было милостиво разрешено и «усугубило усердие». Результат превзошел все ожидания.

«Не прошло и двух недель после обретения Царево-Александровского рудника, — пишет Мамышев, — как партией, руководимой гитенфервальтером Голляховским, найдена была новая золото-платиновая россыпь, отстоящая от первой на 50 верст к северо-востоку, между Туринским и Нижне-Туринским заводами».

По своему строению — «бурая глинистая масса с обломками известковистого камня, яшмы, кварца», залегающая на трещиноватых скальных породах, — эта россыпь была сходна с первой.

А в ноябре К. Голляховский выявил еще одну богатую россыпь возле Нижней Туры, в долине реки Мельничной.

«Итак, существование в уральских горах платины, сей американской редкости, ныне доказано несомненно… и нет причин сомневаться чтобы нахождение оной пресеклось». Это заключение Мамышева было подтверждено летом 1825 года. Партия Голляховского обнаружила десять россыпей в долинах рек Иса, Тура и на их притоках. Впоследствии было установлено, что они, по существу, участки единого месторождения, величайшей в мире русловой россыпи, протянувшейся почти на 150 километров. Общая длина россыпей по боковым притокам Исы и Туры составила свыше 70 километров.

«Все они, — писал Мамышев, — богаты и благонадежны, платина в них почти не сопровождается золотом». Привычное представление о том, что эти два металла, как сиамские близнецы, всегда вместе, оказалось ошибочным.

Обратил Мамышев внимание и на то, что платиновые россыпи бедны кварцем, который «показывает в уральских наносах золотое богатство». Он первым сделал вывод, существенный для дальнейших поисков, о том, что «платина не сродна с золотом».

Открытие платины на казенных землях пробудило инициативу предпринимателей; первым успеха добился Демидов — его владения вблизи Тагила оказались очень богаты «белым золотом».

За лето 1825 года добыто было около 200 килограммов платины. Если вспомнить, что в Колумбии добыча за этот год не превышала 20 килограммов, станет ясным значение уральских открытий.

Метод Брусницына — отбор множества мелких проб от низин до водораздела, по всем элементам рельефа, и промывка их без предварительного измельчения-обеспечивал выявление не только россыпей, но и коренных месторождений. Так, в Миасском районе в «голове» нескольких золотых россыпей обнаружили золотоносные жилы, убедились в тесной их взаимосвязи. Поиски приносили все новые доказательства правильности обломочной теории происхождения золота. По-иному обстояло дело с платиной. Наблюдения показывали, что она имеет свой, отдельный от золота, коренной источник. В россыпях не раз находили платиновые самородки, и это, конечно, порождало надежду, что коренные залежи где-то близко и очень богаты, но обнаружить их не удавалось.

Естественно, что все это пробудило повышенный интерес к минералогии, ее стали изучать. Выяснилось, что колумбийская и уральская руды не полностью схожи между собой. Волластон, как мы помним, показал, что колумбийская руда состоит из пяти минералов, из которых три — платиновые (самородная, палладистая платина и поликсен), а два платины не содержащие (самородный палладий и осмистый иридий).

В 1827 году И. Варвинский и П. Соболевский выявили в россыпях Нижнетагильского района минерал, похожий на поликсен, но более темный, отличающийся повышенной магнитностью, несколько меньшей твердостью, а главное — значительно большим содержанием железа (до 24 процентов) и палладия (до 10 процентов) при бедности иными примесями. Относительно этого минерала названного ферроплатиной, долго шел спор: «самостоятельный» он или разновидность поликсена? Лишь в наш век удалось доказать, что это разные минералы и по структуре и по условиям формирования.

Дальнейшее изучение россыпей Урала привело ко многим минералогическим открытиям. Серебряно-белые, очень твердые и тяжелые кристаллы (кубы, октаэдры), лучше других сохраняющие в россыпях свои очертания, назвали платинистым иридием, установив, что его состав примерно отвечает формуле Ir4Pt. Этот минерал привлек к себе особое внимание потому, что оказался самым тяжелым из всех известных в природе — его плотность 22,8 г/см3.

Тогда же в россыпях нашли похожие, но более легкие кристаллики (плотность 16–19 г/см3) и менее твердые (5 против 7), этот минерал назвали иридистой платиной, установив, что в его составе платина преобладает над иридием и всегда есть железо, примерно в таком соотношении — Pt4Ir2Fe. Оба эти минерала большая редкость, реальным же источником для извлечения иридия оказался осмистый иридий, уже охарактеризованный Волластоном под этим названием, но в дальнейшем получивший имя невьянскит Ir2Os, благодаря широкому распространению вблизи г. Невьянска. Позднее там был обнаружен родиевый невьянскит — блестящие, черные пластинчатые кристаллики, содержащие, кроме осмия и иридия, еще и родий (до 25 процентов); попадались также изредка светлые, с кремовым отливом, блестящие кристаллики с хорошей спайностью, в которых, помимо осмия и родия, было еще «нечто» (см. главу «Русский член платинового семейства»).

В районе Сысертского завода при промывке песков довольно часто находили минерал, похожий на невьянскит — стально-серый с металлическим блеском и хороши спайностью, но менее твердый и более тяжелый (плотность до 22,5 г/см3). В пламени паяльной трубки и лишь чернел и выделял удушающие пары осмистого ангидрида. В отличие от невьянскита в его составе осмий резко преобладает над иридием. Этот минерал назвали сысерскитом — IrOs3.

Выяснилось, что уральская руда минералогически разнообразнее колумбийской. Но нужны ведь были не минералы, а металлы, и встала задача, как их извлечь.

В 1825 году газеты многих стран поместили сенсационные сообщения об открытии платины в России, и на этот раз весть была подкреплена вескими доказательствами — образцами руды, которые министерство финансов России послало в Англию Королевскому обществу — 1 фунт и персонально Волластону-полфунта; во Франции, в Академию наук и в Общество одобрения народной промышленности, — по 1 фунту; в Швецию, Берцеллиусу, — полфунта; в Пруссию, Гумбольдту, — полтора фунта.

Одновременно с этим официально было объявлено, что руда может быть продана всем желающим по сходной цене.

Англичане и французы, властители мирового платинового рынка, хранили молчание. Покупать русскую платину они не спешили. Обстановка им благоприятствовала: к этому времени добыча в Колумбии возросла, а усовершенствования в заводской технологии сократили потребности. Платина опять стала дешевле золота.

А главное, было ясно, что у русских есть не платина, а лишь ее руда, та самая, что не поддается ни огню, ни искусству. После открытия ее в Колумбии прошло почти сорок лет, пока научились превращать «сырую» платину в ковкий металл. Секрет его получения берегли за семью замками. Те, кто им владел, были убеждены, что такой орешек русским долго не раскусить: нет у них ни квалифицированных химиков, ни лабораторий, начинать придется с нуля. А пока на многие годы их удел продавать сырье. И чем больше они его накопят, тем уступчивей станут. Можно спокойно ждать.

Все в этом высокомерном расчете выглядело логично, но только выглядело!

В России уже знали о платине, и немало. Первым начал изучать ее «из одного лишь любопытства» Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин. Он был из рода тех, кому противопоставил себя поэт в «Моей родословной»:

Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец.
Я сам большой: я мещанин.

Но и среди этих богачей и царедворцев был грамотей, который отказался от придворной карьеры и превратил барский дом в лабораторию.

В «Горе от ума» княгиня Тугоуховская возмущается:

От женщин бегает и даже от меня!
Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник
Князь Федор, мой племянник!

Предполагают, что прототипом этого князя был или А. А. Яковлев, сын обер-прокурора синода, или А. А. Мусин-Пушкин, столь же преданный науке, но достигший более значительных результатов.

Мусин-Пушкин прожил лишь 45 лет, но успел сделать очень много. Он составил описание минералов и горных пород Кавказа, первым изучил содержание хрома в различных рудах России и открыл новые окислы этого элемента. Широкую известность приобрели его исследования фосфора и селитры.

За научные заслуги он был избран не только в Санкт-Петербургскую академию наук, но и в лондонское Королевское общество. В связи с этим ему в 1796 году прислали из Англии немножко колумбийской платиновой руды. Она очень заинтересовала Мусина-Пушкина, и последние десять лет своей жизни он посвятил в основном ее изучению, опубликовав в «Технологическом журнале» Академии наук около 20 статей, не забытых и поныне.

Он открыл две новые «тройные» соли платины, разработал способ быстрого получения амальгамы платины, описал ее свойства, установил способность солей платины, в том числе и комплексных, разлагаться и восстанавливаться до металла под влиянием ртути. На использовании этой особенности построены и современные методы отделения платины от иридия. Прокаливание амальгамы привело Мусина-Пушкина к открытию нового способа получения ковкого металла. Он дал описание сплавов платины с серебром и медью, первым получил сернистую платину. Способ, описанный в его работе «Очищение платины от посторонних тел, а особливо от железа», до сих пор находит применение. Он первым получил гремучую платину, описал ее свойства и способ получения.

Здесь перечислены далеко не все результаты его исследовании. Надо отметить, что огромный объем работ был выполнен на малом материале, в трудных условиях. Мусин-Пушкин предполагал продолжить «опыты о сем предмете над большим количеством платины, нежели сколько мог доселе подвергнуть испытаниям, что в непродолжительном времени уповаю сделать обнадежинием возлюбленного монарха нашего, что достаточное количество благороднейшего сего металла будет доставлено мне для продолжения моих исследований». Но в 1805 году он умер, так и не дождавшись помощи от «возлюбленного монарха».

Мусин-Пушкин заложил основы химии платины в России. Начатое им продолжил в Виленском университете профессор А. Снядетский, который в 1808 году даже объявил об открытии в платиновой руде нового элемента — вестия. Подтверждение это открытие не получило, но накоплению знаний содействовало. Поэтому решение задачи превращения руды в металл пришлось начинать далеко не с нуля. Русские специалисты были подготовлены гораздо лучше, чем это представляли на Западе.

Надо отдать должное Мамышеву. Он энергично взялся за труднейшее дело и сумел подобрать способных людей. Среди них — Александр Николаевич Архипов. Он окончил Горный кадетский корпус в 1807 году, служил на алтайских заводах, а в 1820 году был переведен на Урал.

«Он охотно принял предложение мое, — пишет Мамышев, — и начал занятия свои с ревностью, какую только ожидать можно от человека, страстно любящего науки и особенно химию… Сначала приступил он к химическому разложению золото-платинового шлиха… Архипов должен был сам составлять крепкие кислоты, азотную, серную и прочие, которых в Кушвинской лаборатории не было в достаточном количестве и надлежащей чистоте».

Архипов установил, что «сибирская платина не только ни в чем не уступает американской, но чистотой даже превосходит оную». И все же примеси — золото и другие — составляли до 25 процентов. Почти все обнаруженные на Урале россыпи были золото-платиновые. Поэтому опасность производить, как в Колумбии, «гнилое» золото и «грязную» платину была реальна. Ручная разборка не обеспечивала необходимой чистоты, и Архипов начал искать более надежный способ.

Основываясь на данных Мусина-Пушкина о том, что платина поддается амальгамации только после обработки крепкой кислотой, он, по словам Мамышева, «весьма остроумно приспособил теорию сортучивания к механическому отделению золотых зерен и пыли из платинового шлиха. Он производил сие следующим образом: предварительно смачивал разведенною кислотою всю массу платинового шлиха, потом, густо нартучив медную лопаточку, он мешал ею шлих. Золотые зерна, по великому своему сродству с ртутью, скоро прилипали к лопаточке, которую, вынув из массы, он очищал от них; и после, повторяя продолжать мешание и очищение лопаточки, доводил до того, что золота почти нисколько уже в шлихе не оставалось. Этот такой простой, легкий и дешевый способ, что заслуживает полную признательность его изобретателю».

Способ Архипова (в дальнейшем получил применение повсюду) приблизил к решению главной задачи, но ее не решил. Как же получить из чистого шлиха сырой платины металл?

О том, как это удается делать Волластону, ничего не было известно, а о способе Жанетти знали лишь, что руду сплавляют с мышьяком, используя в качестве флюса поташ.

Подробности выяснить не удалось, они, как отмечено в одном из документов, «ревностно охраняются от посторонних взглядов из боязни конкуренции. Даже Академия наук на свои запросы всегда получала ответы, содержащие сведения трафаретные, из начальных учебников, или заведомо искаженные». Оставалось самому искать дорогу. Архипов проделал сотни опытов, подбирая соотношения руды, мышьяка и флюса. Он установил, что одним из секретов успеха является выжигание мышьяка «томлением», каждую плавку приходилось растягивать на несколько суток. Опыты были мучительны, пары мышьяка отравляли все кругом. И все же спустя полгода труды «увенчались совершенным успехом». Секрет Жанетти был раскрыт!

«Если заслуживает памяти услуга того, кто первые открыл в Сибири платину, то не должно забывать и того, кто первый доказал там ее пользу и употребление а сне неотъемлемо принадлежит г. Архипову», — отметил Мамышев и сообщил, что первые изделия из русской платины — кольцо и чайная ложка были отправлены в столицу, преподнесены Александру 1 и «удостоились благоволения». «После сего сделана была под наблюдением г. Архипова чернильница из всех трех металлов Гороблагодатских заводов: чугуна, платины и золота, но преимущественно из платины, и столь же благосклонно принята его Величеством, а работавший оную Кушвинского завода слесарь Сысоев награжден 300 рублями»

Вскоре последовал и первый массовый, к тому же срочный заказ. По иронии судьбы, Мамышеву и Архипову — судя по сохранившимся сведениям, вольнодумцам — пришлось изготавливать из вечного металла памятные жетоны в честь коронации Николая I, палача декабристов.

Эти жетоны вручались высоким гостям коронации, в том числе иностранцам, и они могли воочию убедиться что трудный барьер взят и «европейский» уровень достигнут.

Получив металлическую платину, Архипов сосредоточил усилия на изыскании новых ее применений.

Он установил, что соли платины очень прочно слипаются с фарфором и стеклом, являются лучшей краской для рисования на них и, по словам Мамышева, «русские фарфоровые изделия скоро украсились сим металлом».

Вслед за этим Архипов создал «уральский металл» — сплав платины и меди в соотношении 3:1, который, по словам Мамышева, «имеет большую красоту против чистой платины: выполированные вещи отливают нежным бледно-розовым цветом». Испытания показали, что и этого сплава можно сделать не только «галантерейны вещи», но и «ружейные, пистолетные стволы, полки и затравки»; благодаря плотности и вязкости сплава «стволы будут без раковин, внутренние их стены примут наилучшую политуру, они от разрывов будут безопасны. По упорности, с какой сей сплавок противится ржавчине стволы, из него сделанные, не теряли бы действия, хотя бы заряженные в сырую погоду, долго оставаясь неразряженными».

Были ли осуществлены эти предложения, установить пока не удалось.

«Но самым полезнейшим и важнейшим предприятием г. Архипова считаю, пишет Мамышев, — соединение платины со сталью. Он сделал из сей смеси перочинный ножик, который удобно резал железо, и небольшое зубило, которым рубили жесткий чугун, без повреждения инструмента, и резали стекло… Сия сталь походит на индийскую, под названием вутца известную. На вещах, из нее сделанных, по закалке оных, рисуются такие же бело-блестящие черты, как и на индийской».

Первые изделия Архипова из платинистой стали были «поднесены» Александру I в 1825 году. Это надо отметить потому, что в литературе создание платинистой стали приписывают или Фарадею (его работа была опубликована в 1828 году), или-более часто в нашей литературе — П. Аносову. Прославленный металлург действительно проделал много опытов с платиновыми добавками, но он начал их в 1829 году и никогда не приписывал себе приоритета. (Рекомендация Аносова применять платинистую сталь для изготовления бритв используется и поныне.)

Об А. Н. Архипове сведений осталось очень мало. Известно, что ему было высочайше указано опыты продолжать и выделен для этой цели помощник — химик Г. Иосса, но чем завершились работы, остается неизвестным. Непонятно, почему при таких блистательных результатах он ничего не опубликовал и основным источником сведений осталась статья Н. Р. Мамышева в «Горном журнале» за 1827 год. К этому времени Архипов, по-видимому, от платиновых дел совсем отошел.

За каких-нибудь два года этот талантливый человек сделал невероятно много, но имени его нет в списках тех, кто получал высокие награды…

Днем и ночью дымили на Кушвинском заводе платиноплавильные печи, «парами мышьяка отравляя работающих и живущих в соседстве», как отмечено в одном из рапортов Мамышева и Архипова. Успех не вскружил им головы. Поднявшись на «европейский» уровень обработки платиновой руды, они убедились, что уровень этот отнюдь не высок. Выжигание мышьяка даже из небольших деталей занимало несколько суток, и все же металл оставался нечистым. К тому же вместе с мышьяком улетучивалось очень много платины.

Изыскание более производительного способа обработки стало жизненно необходимым. Некоторую надежду на успех вселял пример Волластона, да и фирма Жанетти как раз тогда объявила, что после многих лет изысканий создан новый способ и теперь она изготовляет платину чище английской.

В связи с этим министр Канкрин обещал содействие всем, кто возьмется за решение трудной задачи, и награду тому, кто «в сем преуспеет».

Сохранились сведения о том, что в конце 1825 года крепостной Н. Н. Демидова Филипп Попов изготовил два платиновых кольца из руды, обнаруженной вблизи Нижнего Тагила. Кольца были отправлены хозяину, в столицу, с пояснением, что Попов «сам дошел до этого».

Демидов, отметив, что «служитель Попов изобрел способ плавить платину, вещь столь мудреную, что даже в просвещенных краях Европы, как-то Франции и Англии, есть мало людей, кои сей секрет знают», приказал выдать изобретателю 500 рублей. Нижнетагильский управитель приказ изменил, выдав только 200, пообещав остальное, «…когда им, Поповым, доведена будет сплавленная платина, без применения других металлов, до ковкости».

Задача, как видим, была поставлена трудная, так как все известные тогда способы (Жанетти, Архипова, Мусина-Пушкина и др.) решали ее с применением «других металлов» (мышьяка, ртути и т. д.).

В дальнейшем к работе Попова, чтобы «довести сплавку в настоящее совершенство», был привлечен еще один талантливый крепостной, изобретатель М. Черепанов. Они не успели довести дело до конца, как поступило известие о том, что их опередили…

По мере развития горной промышленности необходимость тщательного химико-металлургического изучения руд становилась все очевиднее. Новый министр финансов, несмотря на все финансовые трудности, выделил в 1824 году крупные средства для организации в столице научного центра — Соединенной лаборатории Департамента горных дел и Горного кадетского корпуса, на которую возлагалось «испытание и разложение руд, солей и всяких минералов, открываемых в России», а также проведение опытов, касающихся «до усовершенствования проплавки и промывки руд, выварке солей и прочих металлургических операций».

Должность начальника этой лаборатории была высокой, и, естественно, ожидали, что займет ее чиновник высокого ранга, но министр делал ставку на людей способных. Назначен был Петр Григорьевич Соболевский, ни чина и ни ученого звания не имевший. Единственный сын профессора ботаники, он получил хорошее домашнее образование, рано обнаружил большие способности к наукам, живописи, музыке, но почему-то был определен в сухопутный кадетский корпус. Закончив его, он в гренадерском полку дослужился за шесть лет лишь до чина поручика и добился отставки.

Штатскую жизнь Соболевский начал в 23 года помощником переводчика в министерстве коммерции. Тогда очень актуальной была проблема освещения домов и улиц. Традиционные свечи и коптилки доставляли массу неудобства. Министерство коммерции безуспешно попыталось приобрести патент французского инженера Лебона на термоламп — осветительное и отопительное устройство, работающее на светильном газе, получаемом при сухой перегонке дерева.

Занимаясь переводом документов по этому вопросу, Соболевский придумал осветительную установку иной конструкции. Не встретив поддержки начальства, он решил ее построить своими силами, затратив на это небольшие средства, полученные в наследство после смерти отца в 1807 году.

Дело продвигалось медленно отчасти и потому, что круг интересов Соболевского не ограничивался техникой. Как и многие передовые люди, он сознавал необходимость реформ и принял участие в работе комиссии М. М. Сперанского, подготовлявшей проект государственных преобразований. Для этой цели он даже оставил свое спокойное место в министерстве и в 1809 году полностью перешел на службу в комиссию. И все же в 1811 году термолампом был ярко освещен столичный Монетный двор, а Соболевского в январе 1812 года наградили орденом св. Владимира 4-й степени «за попечение и труды, с коими произвел в действие устроение термолампа, доселе в России не существовавшего».

Царь утвердил проект освещения новым способом Адмиралтейского бульвара, и Соболевскому пообещали возместить затраты на изобретение, но началась война и все это осталось невыполненным. На либеральных начинаниях был поставлен крест. Комиссию ликвидировали, Сперанского сослали, а Соболевский вовсе ушел с государственной службы и переехал на Урал. На Пожевском металлургическом заводе, принадлежавшем камергеру Всеволожскому, он создал химическую лабораторию, осуществил много важных усовершенствований первым в России освоил получение чистого железа методом пудлингования, сконструировал для этого «самодувную» печь и «колбасные» прокатные станы. В 1817 году поплыл по Каме первый пароход, спроектированный и построенный Соболевским. Вслед за этим триумфом, «когда уже все было мною кончено и дело пошло к расчету, то он, г. Всеволожский, поступил со мной так неблагородно, что я, получив отказ даже в одной паре лошадей, принужден был с семейством своим вытти из завода его пешком и без копейки денег…» — эти строки взяты из жалобы Соболевского в суд.

Соболевский приобрел к этому времени на Урале такую высокую репутацию, что ему не пришлось бедствовать, ожидая конца тяжбы с камергером (которая так ничем и не кончилась). Его сразу же пригласили на казенный Воткинский завод, где обязались выплачивать «ежегодно четвертую часть той прибыли, которую доставит заводу каждое введение усовершенствования».

Семь лет проработал Соболевский на этом заводе и «многократно удостоился наград», как сказано в бумаге, с которой он вернулся в столицу в августе 1824 года.

Всего за полтора года под руководством Соболевского трехэтажная лаборатория была построена и хорошо оборудована (она и в наши дни действует в составе Ленинградского горного института).

Из ряда первоочередных задач решение самой трудной — платиновой Соболевский взял на себя. В августе 1826 года, получив 20 фунтов руды, он принялся за дело со свойственной ему увлеченностью.

Результат стал известен 21 марта 1827 года. Министр финансов пригласил всех «призванных своим присутствием и благорасположением содействовать прогрессу науки» прибыть в актовый зал Горного корпуса, чтобы заслушать доклад г. Соболевского «О новом способе очищать сырую платину и приводить ее в ковкое состояние».

Было в этом приглашении нечто необычное.

Горный кадетский корпус (задолго до его переименования в институт) царским указом был приравнен к университету «как такое учебное заведение, которое по давности и обширности преподаваемых в нем наук и знаний есть одно из первейших в государстве».

Корпус заслужил такую оценку. Программа обучения, разработанная А. А. Мусиным-Пушкиным, была обширна и разнообразна, преподаватели умелы.

На набережной Невы по проекту А. Н. Воронихина было построено величественное здание в классическом стиле, с двенадцатью мощными дорическими колоннами. Специальное назначение этого здания было подчеркнуто сюжетом монументальных скульптур, установленных при входе: справа Геракл, сын бога, сражается с Антеем, сыном земли, слева владыка земных недр Плутон похищает Прозерпину, олицетворяющую силу земли.

С разработкой недр были тогда связаны столь большие надежды, что корпус приравняли не только к университету, но в некоторых отношениях и к лицею.

Поэтому особы придворные обязаны были присутствовать на выпускных экзаменах, выслушивать ответы будущих горных офицеров «из механики, металлургии, горного, маркшейдерского и пробирного искусства» и оценивать их успехи «по изящным искусствам, коим воспитанники обучались в корпусе, музыке, пению, декламации, танцам и фехтованию». Полагалось присутствовать и на «торжественных прослушиваниях ученых докладов». Однако в весенние месяцы, когда шла напряженная подготовка к выпускным экзаменам, никакие отвлечения не разрешались, и в великолепных залах корпуса, украшенных уникумами — глыбами малахита и яшм, огромными кристаллами горного хрусталя, топаза, турмалина, — царила тишина.

Назначение министром доклада Соболевского на «мертвый период» нарушало традицию, подчеркивало важность события.

Казалось бы, узкоспециальная тема доклада интересов не сулит, но зал был полон: пришли не только обязанные присутствовать, но и те, кто составлял подлинный высший свет столицы, — ученые, писатели, студенты.

Текст доклада П. Г. Соболевского опубликован в «Горном журнале» (т. II. 1827). Приведем его с сокращениями, по возможностям сохраняя авторский стиль.

Соболевский напомнил уважаемым слушателям, что в естественном виде платина представляет собой зернистое смешение девяти и более металлов, с трудом растворимое лишь в царской водке. При добавлении нашатыря происходит отделение от примесей, осаждается тройная соль платины, соляной кислоты и аммиака. Последние улетучиваются при прокаливании и остается порошок губчатая платина, не обладающая ни малейшей ковкостью. Все металлы приобретают ее после плавления, но расплавить губчатую платину не удалось никому. Поэтому ее обработка требует особых приемов. Снижение температуры плавления удается достигнуть, сплавляя губчатую платину с различными веществами. Вместе с товарищем моим Василием Любарским, сообщил Соболевский, мы повторили большую часть испытаний, произведенных над платиной в прежнее время другими химиками. Сплавляли губчатую платину со многими веществами. Ковкий металл был получен из сплава с фосфором после его выжигания, но потери металла при этом были чрезвычайно велики. Более перспективным выглядело сплавление со свинцом в четверном количестве по весу против платины. Полученный сплавок измельчали, смешивали с равным количеством серы и подвергали смесь расплавлению в тигле, нагретом наперед добела. При этом под шлаком образовывался блестящий металлический королек, состоящий из платины, свинца и серы. Его снова расплавляли и прибавлением нового количества свинца отделяли из сплавка серу, получали чистое соединение платины со свинцом. Раскалив оное добела и подвергнув действию горячего молота, нам удалось вытеснить свинец подобно шлаку и получить ковкую платину.

Эти и многие иные опыты показали, что при всех недостатках способ Жанетти, блестяще раскрытый и примененный господином Архиповым, является лучшим, а так как и он плох, то получение металлической платины из ее сплава перспектив не сулит и все сие совокупно заставило нас оставить неверный путь.

В поисках иного пути Соболевский обратил внимание на имеющиеся в литературе указания о том, что зерна губчатой платины, нагретые до белого каления, при сильном сдавливании слипаются и приобретают некоторую ковкость. Это отмечали Сикинген, Неккер, Делиль и другие исследователи, но никто из них не придал практического значения этому наблюдению, видимо полагая, что необходимость нагревать мельчайшие зерна до предельно достижимых температур и прессование их в таких условиях делает обработку крайне утомительной и ненадежной. В этом мы убедились со всей очевидностью, затратив значительное время на проведение опытов при различной температуре и силе сдавления. Старания наши не были тщетны, нам удалось подметить, что при сильном сдавливании слипание зерен губчатой платины происходит и при умеренном жаре.

И все же, откровенно признался Соболевский, не возникало мысли о том, что и в холодном виде твердые металлические зерна могут слипаться, как кусочки глины. Убедиться в этом помог случай.

Однажды из-за внезапного прекращения нагрева начали прессовать почти холодную губчатую платину, и это указало нам средство к достижению цели.

Опыты, произведенные согласно сему наблюдению, продолжал Соболевский, оправдали ожидания и представили нам самый простой и надежный способ. Очищенную платину в губчатом виде набиваем мы, холодную, весьма плотно в толстую железную кольцеобразную форму произвольной величины, сдавливаем ее сильным натиском винтового пресса и, вынув из формы, получаем плотный кружок, имеющий металлический блеск…

В зале был установлен винтовой пресс, и Соболевский с помощью мастера Василия Сысоева, который ранее работал с Архиповым, произвел прессование.

Соболевский пояснил, что в сем состоянии платиновый кружок не имеет еще ковкости, и сила сцепления частиц платины между собой не противостоит в ней сильным ударам, оный ломается и крошится. Для обращения таковых кружков в ковкую платину, надлежит их нагреть и подвергнуть давлению того же пресса. При этом от одного удара кружок платины вовсе изменяет свой вид; зернистое сложение его становится плотным, и оный делается совершенно ковким. Величина кружков не представляет в сем случае никакой разности: большой и малый кружок от одного удара делаются ровно ковки и тягучи. После такого обжатия кружки проковываются в полоски или прутки желаемого вида обыкновенным образом.

Таким способом обращение платины в ковкое состояние производится нами без большого труда и потерь в самое короткое время, малыми издержками.

В этом присутствующие убедились: на виду у всех мастер Василий Сысоев из сыпучего порошка изготовил слитки и полосы.

В заключение Соболевский продемонстрировал ювелирные изделия из платины, полученной новым способом, отметив, «что платина сия ни в чем не уступает обработанной во Франции».

Фраза эта сказана, вероятно, из скромности, вряд ли автор замечательного открытия не сознавал, что отныне роли переменились и Россия не только по запасам руды, но и по достижениям технологии вышла на первое место!

Доклад завершился необычайной для подобных заседаний восторженной овацией. Общее настроение ярко выразил первый профессор физики Петербургского университета Н. П. Щеглов, сказав, что наконец-то «наступил день торжества российской науки… Не даром говорит пословица, что великие открытия оканчиваются большей частью великой простотой. Все почти европейские знаменитые химики в течение семидесяти лет старались найти легкий способ отделять чистую платину и приводить в ковкое состояние, но доселе усилия их были безуспешны.

Слава и честь господину Соболевскому (и его помощникам), они нашли наконец такой способ, при котором, кроме горна, винтового пресса и ничтожного количества углей, ничего не нужно и которым в час получается большой кусок платины, совершенно готовой на изделия и совершенно чистой, тогда как очищаемая иностранцами всегда содержит остаток мышьяку. Многие, может быть, скажут, что это слишком просто, но я опять повторяю, что знаменитые химики Европы семьдесят лет искали простоты сей безуспешно!»

Новый способ обработки платины скрывать не стали, возможно, потому, что не боялись конкурентов, ведь платиновой руды, помимо России, почти не осталось. Ликующие сообщения появились во многих газетах и журналах, даже в тех, какие обычно места науке не уделяли. Необычно большое внимание, какое привлекло в различных слоях русского общества открытие Соболевского, вряд ли можно объяснить только его практическим значением. В те трудные годы, когда достоинство народа было унижено казнями декабристов, свирепым террором, всякое событие, свидетельствующее о духовной силе русских людей, воспринималось особенно остро.

Соболевский получил большую известность. Ему был установлен двойной оклад «доколе на службе пребывает», позднее его избрали членом-корреспондентом Академии наук, а после того как он выступил с докладом и продемонстрировал свой метод в Обществе германских естествоиспытателей, его глава Александр Гумбольдт назвал Соболевского одним из величайших инженеров Европы.

Метод Соболевского до начала 60-х годов прошлого века оставался единственным и незаменимым для получения платины. В дальнейшем достижения техники сделали осуществимой и выгодной непосредственную плавку губчатой платины (при температуре свыше 1770 °C), и метод Соболевского постепенно был забыт. Возрождение его началось на рубеже нашего века с изготовления из порошка тугоплавких металлов нитей накаливания для электрических лампочек. Вслед за этим широкое распространение получило формование изделий из порошков очень тугоплавких металлов и металлоподобных соединений без расплавления основного компонента, путем прессования и спекания при температурах, значительно ниже точки его плавления. Особенно велико теперь значение порошковой металлургии для получения композиций из веществ, не смешивающихся между собой в расплавленном виде (вольфрам — медь, железо пластмасса; железо-висмут; медь-графит и т. д.).

Методы порошковой металлургии позволяют вырабатывать пористые подшипники и фильтры, бронзо-графитовые щетки электрических машин, магнетодиэлектрики, постоянные магниты, твердые сплавы и многие другие изделия. Удалось и выяснить причины явления, впервые выявленного Соболевским: при прессование увеличивается поверхность контактов между частицами, изменяется их форма, переходит из сферической в многогранную, возрастает прочность конгломерата.

После смерти Волластона в1829 году стало известно что он получал металл почти таким же способом, как и Соболевский, но менее совершенным-прессование платины производилось в горячем виде, что очень осложняло работу. Поэтому и хронологически и по достигнутым результатам приоритет Соболевского был признан, и его по праву называют отцом порошковой металлургии.

На основе своего открытия Соболевский очень быстро организовал на Монетном дворе цех по переработке платиновой руды. Добыча ее на Урале возрастала ошеломляющим темпом. Добыли (по официальным данным) в 1826 году 220 килограммов, в 1827-400 килограммов, а в следующем году-1500 килограммов. Было ясно: это далеко не предел. Всю руду успевали переработать, и на Монетном дворе начал накапливаться металл. Дело в том, что спрос на платину внутри страны и за рубежом явно отставал от предложения. Чтобы форсировать сбыт, объявили, что платина продается всем по льготной цене: сырая — 3 р., губчатая — 4 р., очищенная -5 р. за золотник. Но и это не очень помогло. Платина лежала мертвым грузом, ее даже начали использовать не только там, где это было необходимо. Например, для столовой Горного корпуса изготовили посуду из медно-платинового сплава.

Возникла проблема: как же быть? Еще понизить цену или сократить добычу, искусственно затормозить так хорошо начатое дело? А может быть, продолжать работы, копить металл до лучших времен? Но где взять средства для оплаты работ?

Состояние финансов не предвещало лучших времен. Медлить было нельзя. Поэтому министр Канкрин решился на смелый шаг.

В Государственный совет, высший орган царской России, Канкрин представил «платиновый прожект» и пояснительную записку, в которой напомнил невеселую историю российских финансов, о том, как хроническая нехватка золота и серебра заставляла его предшественников «изобретать» денежные эрзацы, чему свидетельство Медный бунт 1656 года, а также начатый Екатериной II в 1769 году выпуск ассигнаций, «бумажных свидетельств на получение денег». Они, настоящие и фальшивые, завезенные наполеоновской армией, наводнили страну, дезорганизуют денежное обращение.

Угроза «ассигнационного» бунта реальна, и единственный выход, утверждал Канкрин, — выкупить ассигнации и построить финансовую систему на прочной основе благородных металлов. Все добываемое золото и серебро немедленно идет в чеканку, а платина, полноправно благородный металл, остается «втуне лежащей». Мириться с этим нельзя, для осуществления реформы необходимо использовать все возможности. Испанцы пытались применить платину для подделок, добавляли ее в золото, а он предлагает пойти в открытую чеканить платиновую монету!

Реформа, предложенная Канкриным, была осуществлена спустя 15 лет, а тогда, в 1827 году, его идеи лишь всполошили сиятельных старичков из Государственного совета: только платинового бунта еще не хватало!

Ответ Государственного совета прозвучал почти по Некрасову:

Может быть, и доходное дело,
Но советую вам подождать.
Ново… странно… до дерзости смело,
Преждевременно, смею сказать!

Ждать можно было только банкротства. Поэтому министр пошел на конфликт, представил проект в высшую инстанцию — царю. Николай I собственноручно начертал на проекте: «Потребовать заключения компетентных лиц по сему вопросу».

А кого же таким считать в столь новом деле?

Оставалось утешаться тем, что царь «начертывал» резолюции и куда более замысловатые, вроде «три сапога — пара»!

Канкрин все-таки выход нашел. Он обратился к человеку, которого именовали Аристотелем XIX века. Этот век был богат талантами, но с Аристотелем по широте научного кругозора сравнивали только Александра Гумбольдта, имя которого теперь носит Берлинский университет.

Заслуги Гумбольдта в развитии астрономии, географии, геологии, геофизики, ботаники, климатологии и многих других наук огромны. Его многотомный труд «Космос» для своего времени был подлинной энциклопедией естествознания.

Гумбольдт был неутомимый путешественник и зоркий наблюдатель. Ему по праву принадлежит честь научного открытия Южной Америки. Он первым проник в заповедные ее дебри, доказал соединение систем Амазонки и Ориноко, оконтурил вдоль западных берегов континента течение, которое теперь носит его имя. Он собрал свыше четырех тысяч растений Южной Америки, из которых почти половина ранее не была известна. Столь же блестящи были результаты его изучения минерального царства Америки. Гумбольдт посетил и первым описал платиновые месторождения Колумбии и в дальнейшем интересовался новым металлом. Еще в 1825 году он просил прислать ему образцы уральской платины.

Кто же, как не Гумбольдт, знаток истории и нумизматики, мог быть признан «лицом компетентным»?

Когда открыли платину в России, Гумбольдту исполнилось пятьдесят. Он находился в зените славы. К нему за советом по самым различным вопросам обращались даже короли. Его слово значило очень много.

Канкрин попросил поддержки у Гумбольдта. Переписка их продолжалась несколько лет. Она сохранилась и опубликована.

К письму от 15 августа 1827 года Канкрин приложил пробные образцы белых червонцев, сделанные по рисунку художника Эллерса. Министр отчеканил их втайне, поспешно, с явным желанием поставить противников новых денег перед свершившимся фактом. Посылкой этих проб Канкрин как бы намекал Гумбольдту, что вопрос практически решен, но почтительнейше просил «возможно скорее сообщить любезно Ваше столь важное для меня мнение».

Ученый поблагодарил за «прекрасно отчеканенные пробы, которым я обязан любезности Вашего превосходительства и которые по справедливости вызвали восхищение короля и знатоков монетного дела, доказав, что в С. Петербурге, более чем где-либо в другой стране, преодолены технологические трудности по очистке и обработке платины».

К замыслу Канкрина Гумбольдт отнесся с осторожностью, отметил, что такая «провинциальная» монета вряд ли сможет долго существовать. Он справился, достаточны ли запасы платины на Урале, чтобы обеспечить долговременный выпуск белых червонцев? Предостерегал, что увеличение добычи в Колумбии может спутать все карты. И наконец, высказывал опасение, что простолюдины будут новые монеты брать неохотно, опасаясь спутать их с более дешевыми серебряными.

Министр финансов в ответ усиленно благодарил, сообщал, что он с «большим вниманием читал и снова перечитывал письмо Вашего превосходительства, но с тем же свободомыслием и с полным сознанием вескости этих причин я все-таки признаюсь, что еще не совсем убежден…».

Точнее было бы сказать, совсем не убежден, потому что далее Канкрин энергично возражает. Провинциальная монета может существовать и приносить пользу, потому что это будет «монета роскоши с добровольным оборотом» (то есть не хочешь-не бери!). Простолюдина не обмануть, по весу новые монеты будут резко отличаться от серебряных такого же размера.

Не следует беспокоиться и о запасах металла, заверил Канкрин, и тут же послал Гумбольдту официальное приглашение приехать «в интересах науки и страны», самому убедиться в возможностях уральских россыпей, «по сравнению с которыми колумбийские, судя по описанию Вашего превосходительства, ничтожны».

В том же письме, словно забыв о возражениях Гумбольдта, он просит его сообщить свое мнение о выборе соотношения стоимости платины к серебру.

Против намеченного Канкриным соотношения 5:1 Гумбольдт не возражал. Предложение приехать он принял, и весной 1829 года посетил Урал. Его путешествие способствовало изучению края, но для проблемы: быть или не быть платиновым деньгам — уже значения не имело.

Еще за год до этого, 24 апреля 1828 года, был обнародован «именной указ» о чеканке умеренного количества платиновой монеты из казенного металла и приемки ее в платежах на добровольных началах.[5] За подделку новой монеты было обещано то же, что и за подделку всех других.

Вероятно, письма Гумбольдта сыграли роль в невиданно быстром для тогдашней России осуществлении проекта.

Во всяком случае, на другой день после «именного указа» Канкрин отправил Гумбольдту благодарственное письмо, приложив к нему белый червонец, отчеканенный первым.

После смерти Гумбольдта, дожившего до девяноста лет, в 1859 году эта монета была выкуплена, вернулась в Петербург, в Эрмитаж, часть Зимнего дворца, незадолго до этого открытую «для публичного обозрения», хранится она там и теперь.

Среди сверкающих дворцовых коллекций белый червонец выглядит более чем скромно. Монетка по виду очень похожа на нашу двадцатикопеечную, даже чуть меньше, но раза в четыре тяжелее. На лицевой стороне изображен герб Российской империи — двуглавый орел. При очень хорошем зрении можно разглядеть на груди орла московский герб, а на его правом крыле гербы царств Казанского, Астраханского и Сибирского, на левом — Польского, Херсонеса Таврического и Великого княжества Финляндского.

На обратной стороне в середине монеты чеканка в пять строк:

3

рубли на серебро

1828

Спб

Эта надпись окаймлена ободком, а между ним и зубчатым краем монеты по кругу надпись: «2 зол. 41 дол. чистой уральской платины» (что было не совсем точно: монеты содержали около 97 процентов платины, 1, 2 процента иридия, 0,2 процента палладия, 0,5 процента родия, остальное составляли медь и железо).[6]

Рассматривая такие монеты, невольно задумываешься: почему их назвали червонцами?

В нашем сознании червонец — это десять рублей, а никак не три.

Ответ нетрудно найти в любой энциклопедии.

Оказывается, десятирублевые червонцы очень молоды. Лишь при Советской власти, в 1922 году, были выпущены банковские билеты такой стоимости. Они были основной денежной единицей нашего государства до 1947 года, когда после денежной реформы их место занял рубль.

А в XIX веке десятирублевая золотая монета называлась империалом, золотой червонец был трехрублевиком, и Канкрин умышленно принял такую же стоимость для платиновой монеты. Она отличалась не только цветом, но и весом — 10,35 грамма, а золотой червонец весил около 4 граммов.

Дебют белых червонцев прошел успешно. Опасение Гумбольдта, что их будут остерегаться из боязни спутать, не подтвердилось. Их прозвали «платенниками», «уральскими червонцами» и брали охотно, малые размере делали их удобными, а от такого же по размеру серебряного четвертака они хорошо отличались и по весу и до внешнему виду.

К тому времени представление о том, что платина — металл драгоценный, надежный, уже распространилось. «Простолюдины» и не «простолюдины» резонно рассудили, что лучше платина, чем медяки да ассигнации.

Сыграла свою роль и реклама: в праздничные дни царь стал делать подарки приближенным не червонным золотом, а белыми червонцами. Еще в большей мере престиж платины повысило то, что из нее стали изготовлять ордена, медали, памятные жетоны — полная их коллекция хранится в Ленинградском Эрмитаже.

Самая большая платиновая медаль весом 573,5 грамма, диаметром 86 миллиметров была выпущена к празднованию 1000-летия России. Открытие Исаакиевского собора отметили медалью весом 226 граммов, диаметром 65 миллиметров.

В 1843 году медалью с надписью «Первый палладий из уральской платины» был отмечен достигнутый успех. Эта медаль — диаметр 35 миллиметров, вес 47 граммов — отличается от платиновых не только малым весом, но и «блещущей белизной».

Надо отметить, что даты, указанные на некоторых медалях, вызвали предположения о том, что их чеканка производилась задолго до открытия россыпей в России. Так, на медали «Медный всадник» обозначен 1782 год, а на медали в честь взятия Парижа 1814 год.

Удалось установить, что обе эти медали были изготовлены в 1828 году, а указаны на них даты событий, которым они посвящены. Об этом следует помнить коллекционерам.

Принятые меры содействовали успеху белых червонцев. Канкрин рассылал их повсюду. Он сообщил Гумбольдту: «Я стараюсь распространить монету в Азию. Персы находят большое удовольствие в платиновых монетах, и думаю, что мы слишком мало оценили металл».

Гумбольдт отвечал: «Я очень рад слышать со всех сторон, что новая монета имеет успех и приносит много пользы».

Успех был так велик, что в конце 1829 года начали выпускать и более дорогие платиновые монеты — шестирублевики и двенадцатирублевики. Их называли белыми полуимпериалами и империалами, хотя их стоимость не совсем соответствовала золотым монетам с таким названием.

Лицевая сторона всех платиновых монет одинакова — двуглавый орел во все поле. На обороте изменения только в цифрах, указано соответственно 6 и 12 рублей, а в круговой надписи: «4 зол. 2 дол…» и «9 зол. 68 дол. чистой уральской платины».

Платина получила надежный неограниченный сбыт, и уральскому начальству приказано было всемерно форсировать поиски и добычу белого золота.

В газетах тех лет есть сведения и о других важных применениях. Так, московский купец К. Кивер был награжден медалью «За употребление нового способа сгущения серной кислоты в платиновых снарядах». И о платиновых эталонах отечественного изготовления сообщалось с ликованием.

Получила платина в России и совсем новое применение в мощной тогда «колокольной индустрии». Давно уже было известно, что добавка в колокольную бронзу серебра порождает звонкий, открытый тон, золото увеличивает резкость и громкость звучания, а платина, как оказалось, придает несравненную «малиновую» нежность. В колокольную гамму было внесено важное дополнение. В какой пропорции добавляли платину, не сообщалось, но известно, что на колокола с малиновым звоном спрос был велик.

Белые червонцы сразу же завезли на Урал, и они воочию показали, что платина теперь металл денежный. Одновременно казна объявила, что покупает «сырую» платину от всех, без ограничений…

Благодаря этому золотая лихорадка, охватившая Урал после открытия россыпей, превратилась в золото-платиновую.

К этому времени золотые россыпи уже были выявлены в зоне длиной более 2000 километров, охватывающей Южный, Средний и Северный Урал. При промывке проб повсюду зорко присматривались не только к желтым, но и к серым тяжелым минералам и во многих местах их обнаружили. Однако значительные, пригодные для разработки концентрации платины — вместе с золотом и без него — удалось обнаружить только на Среднем Урале. Работы, начатые Н. Р. Мамышевым вблизи Баранчинского завода, были продолжены в долинах рек Иса, Тура, Выя. Но и это явилось лишь прологом главных событий.

История открытия уральской платины невольно заставляет вспомнить старую поговорку: «Деньги идут к деньгам, ордена к орденам», потому что самые богатые россыпи оказались сосредоточенными на земле, принадлежащей самым богатым, некоронованным королям Урала Демидовым. Их крепостные рудоищики Ефим Копылов, Емельян Ростигаев и другие выявили на склонах главного уральского водораздела россыпи, получившие название «поддерников», потому что только растительный слой прикрывал богатство — пески, черные от крупных платиновых зерен.

На одном только Мартьяновском прииске, у юго-западного подножия Соловьевой горы, было обнаружено, а точнее сдано хозяевам в 1827–1829 годах 3384 самородка. Самый крупный из них весил около 9 килограммов.

Среднее содержание металла в этих россыпях, не имевших покрышки из наносов, было так значительно, что рубеж 100 пудов за сезон, который еще недавно казался фантастическим, был не только достигнут, но и превышен: в 1830 году добыли на демидовских приисках 109 пудов платины.

«Стивки» в верховьях сняли быстро, но добыча не уменьшалась, потому что долины рек оказались богатыми платиной на значительном протяжении. По мере удаления от водораздельной зоны содержание платины уменьшалось, а мощность наносов возрастала, и добыча становилась все более трудоемкой. Но все же на протяжении первого этапа освоения платиновых богатств Урала (он внезапно завершился в 1845 году, о чем еще будет речь) демидовские прииски оставались самыми богатыми и дали тогда свыше 80 процентов всей добытой в России платины — около 40 тонн.

О том, какие усилия потребовались для этого, сохранились разноречивые свидетельства.

Столичный журналист П. Свиньин, одним из первых посетивший уральские прииски, нарисовал в журнале «Отечественные записки»[7] (№ 57, 1824) картину идиллическую и пришел к выводу, что «разработка россыпей, будучи очень легкой, доставляет: во-первых, выгодное занятие не только для женщины, но и для детей и несказанно улучшает их быт…»

Известно, что А. С. Пушкин, правда по иному поводу, назвал Свиньина лжецом. Уральский очерк этого журналиста полностью подтверждает справедливость такой характеристики: только лжец мог назвать легкой работу на приисках и умиляться участью малолетних.

О том, как было на самом деле, рассказал Д. И. Мамин-Сибиряк в очерке «Платина» («Северный вестник», № 10–12,1891).

Писатель родился и вырос на Висимо-Шайтанском заводе, который, по его словам, «всегда стоял в голове платинового дела». О том, чего писатель сам не видел, он знал, что называется, из первых рук. Еще были живы бывшие демидовские крепостные, те, кто работал на платине с первых дней. Мамин-Сибиряк приводит такие свидетельства: «…помню — как на убой шли на платину… все в струну, все трясутся…» Или: «Што нынче! Шальба, а не работа. Бывало, народ на платину погонят, так бабы ревут-ревут…»

Архивные документы подтверждают все это. Стремясь за короткий сезон «от снега до снега» взять как можно больше, работать на россыпях заставляли непомерно, изо дня в день по 18 часов, с телесными наказаниями за нерадивость и обысками самыми унизительными (чтобы не утаил кто-нибудь самородок).

Высокий уровень добычи платины сохранялся год за годом, и не только из-за безмерной эксплуатации. Помогало и быстрое совершенствование техники.

В Европе и Африке почти все россыпи благородных металлов отработали еще в начале новой эры, и довольно совершенные приемы, которые придумали римляне, оказались, как уже говорилось выше, забытыми. В Южной Америке и в Азии промывку песков вели в ковшах, самым примитивным способом. Поэтому уральским горнякам пришлось изыскивать новые пути. Приспособления и приемы, ставшие привычными для коренных руд, на россыпях не могли обеспечить успеха. Самой трудоемкой операцией, определяющей темп отработки коренных руд, было дробление, и на промывку поступал равномерно измельченный материал. Промывальные устройства при этом работали с небольшой нагрузкой, и была возможность обеспечить очень тщательное отделение рудных зерен. На россыпях все было по-иному. Дробление почти отпало, на промывальный шлюз поступал материал, подготовленный самой природой, — причудливая и непостоянная смесь валунов, гальки, песка и глины. Извлечь из него полезные минералы, размер которых тоже изменчив — от самородков до пыли, задача трудная.

Брусницын и Мамышев первыми придумали удачные конструкции защитных решеток, устанавливаемых над головой промывального шлюза.

Работу вели так: на решетку засыпали руду, порциями примерно по 1 пуду, гребками разравнивали и, промывая сильной струей, очищали каждый камень от глины под надзором не менее двух начальников, и, убедившись, что самородков нет, «пустые» валуны и гальку отбрасывали, а «сумнительные» измельчали.

Мелкий материал, который сам проваливался сквозь защитную решетку на шлюз, промывали «тихой» струей одновременно истирая его щетками. Знали, что самым опасным похитителем платины и золота являются комочки глины, потому что облепленные ими драгоценные минералы утрачивают свою важнейшую особенность — тяжесть, и вода их уносит в отвалы. Чтобы не допустить этого, значительно увеличивали по сравнению с применявшимися для коренных руд длину шлюзов и число поперечных порогов, задерживающих тяжелые минералы. К «хвосту» шлюза пристраивали отстойники для сбора мельчайшей платины.

После промывки таким способом трех порций руды, воду перекрывали, «пороги» вынимали и проволочными щетками «отбивали» в чашу черный шлих. Затем снова начинали грузить на решетку руду и промывать ее на шлюзе. А черный шлих под надежным надзором доставляли на обработку, там его сушили, выбирали «железину» магнитом и промывали начисто.

За 18-часовую смену каждый рабочий перерабатывал лишь 500–600 килограммов песка, но и это приносило немалый доход благодаря богатству россыпей и дешевизне труда.

Когда взамен деревянных шлюзов распространение получили чугунные «с решетками из готовоотливных частей», производительность промывки возросла. Задерживать стали сортировка и отмывка от глины материала россыпи на решетках. Совершенствование этой операции вели двумя путями. Там, где пески содержали мало глины, были «промывистые», и позволял рельеф местности, применяли «кулибу» (названную так по фамилии ее создателя К. Кулибина): всю руду без сортировки подавали на длинный, круто установленный шлюз; скользя по нему в быстром потоке воды, материал распадался, галька и песчинки отмывались от глины.

Правда, этот метод получил ограниченное распространение, потому что на Урале, в речных долинах, преобладали отложения глинистые. Для хорошего извлечения из них платины и золота процесс пришлось разделить на две стадии, создать специальные механизированные устройства для отделения глины, валунов и гальки.

Распространение получила размолочно-промывальная машина, созданная механиком Китаевым. Она состояла из двух железных цилиндров, насаженных на вертикальный вал, приводимый в движение водяным колесом.

В верхний размолочный цилиндр загружали руду, чугунные пальцы, насаженные на вал, ее перемешивали, мельчили, отмывали гальку, растирали глину, и сквозь отверстия в днище мелкая фракция проваливалась в нижний, мутильный цилиндр, где продолжалось перемешивание и тяжелые частицы постепенно оседали на дно, а легкие уносила вода.

Раз в час машину останавливали. Гальку из верхнего цилиндра после осмотра спускали по желобу в отвал. Песок из нижнего цилиндра (в нем содержание металла возрастало примерно в четыре раза) через боковое отверстие смывали на шлюз для промывки.

Стоила эта машина недорого и заметно повысила производительность труда, а также позволила перерабатывать бедные пески, которые считали непригодными для прямой промывки.

Вскоре появились и другие более совершенные машины. Общим для всех их было механическое перемешивание рудной массы при ее промывке.

Замечательный механик, строитель первых русских паровозов, демидовский крепостной Ефим Черепанов в 1828 году построил машину, которая обеспечивала производительность до 300 пудов на одного рабочего в смену, при высоком извлечении металла. Применение ее удвоило количество песков, перерабатываемых на нижнетагильских приисках.

Машина Черепанова имела трехъярусное строение. В верхнем желобе при вращении пальцев, посаженных на вал, отмывалась галька, измельчались комки, а более мелкий материал уносился водой сквозь отверстия на средний желоб, где повторно производилась отмывка и сортировка. Песок при этом перемещался на нижний плоский шлюз, где и накапливался черный шлих.

Затем была создана машина, которая как бы объединяла схемы, предложенные Китаевым и Черепановым, Руда поступала в перфорированный цилиндр, вращаемый на горизонтальной оси зубчатым колесом. Мелкий материал, прошедший сквозь отверстия в цилиндре, вода перемещала на расширяющийся книзу наклонный желоб, по всей длине которого проходил вал с лопастями, приводимыми в колебательное движение кривошипом и зубчатой передачей.

Довольно высокие перегородки, между которыми вращались лопасти, обеспечивали накопление обогащенного песка, и это сокращало время остановок для очистки машины. Окончательная домывка производилась па плоском вашгерде.

Эту машину именовали ахтеевской бутарой, несколько исказив фамилию ее создателя (А. А. Агте). Бутарами (от латинского «бутариум» — бочка) в дальнейшем стали называть все промывальные устройства, в которых сортировочный барабан сочетался со шлюзом.

Машины Агте и Черепанова приводились в движение водяным колесом или упряжкой в 4–6 лошадей. Не везде для этого имелись возможности, да и людской труд был дешев, поэтому значительно большее распространение получила «промывальная машина с ручной протиркой на плоском грохоте». Она представляла как бы уменьшенную нижнюю часть машины Агте, где продольный вал приводился в движение мускульной силой, взамен неподвижной решетки для отделения гальки и протирки глинистого материала обычно применялся качающийся грохот.

Существенно улучшить эту машину сумел в 1836 году Брусницын. Он заглубил плоский грохот в бревенчатый ящик, имевший изнутри чашеобразную форму. В центре грохота на подшипнике укреплялся вертлюг — вертикальный коленчатый вал, приводимый во вращение двумя рабочими с помощью тяг. Навешенные на вертлюг лапы и скобы перемещали в потоке воды руду, отмывали гальку. Ее время от времени сбрасывали, открыв боковой шлюз, предусмотренный для этой цели. Мелкий материал, прошедший сквозь грохот, вместе с водой поступал на промывальный шлюз с лопастями на горизонтальном валу, его привод тоже осуществлялся вручную.

Это простое устройство быстрее и чище, чем другие, более сложные, отделяло металл от глины.

Машина Брусницына экономно расходовала воду — 10 куб. метров на тонну руды (на других машинах расход составлял 12–15 куб. метров). И высота подъема воды требовалась меньшая — 2 метра (вместо обычных 3–4 метров).

Кроме того, за чистотой отмывки гальки в чаше удобно было наблюдать и можно было регулировать время обработки в зависимости от «мывкости» поступающей руды.

Все это обусловило широкое распространение машины Брусницына.

Ее конструкция получила дальнейшее развитие в более мощных машинах «Екатеринбургской», Порозова, Комарницкого и других, приводимых в движение водяным колесом или конной тягой.

Паровой привод был впервые применен в 1838 году на Миасских приисках П. Аносовым, а годом позже на Нижнетагильских приисках Ефимом Черепановым и его сыном Мироном.

Эти и многие другие достижения способствовали росту не только количества перерабатываемой руды, но и более высокому извлечению металла. За короткий срок в России были заложены основы науки о россыпях, способах их разведки и разработки. Развитие новой отрасли горного дела требовало дальнейшего совершенствования знаний. Для этой цели Академия наук и Горный департамент объявили в 1839 году международный конкурс на лучшую работу «по теории розыскания и разработки россыпей». В отношении коренных рудных месторождений долгое время учились у западноевропейских специалистов, приглашали их, а теперь обстоятельства изменились. Зарубежные соискатели не сумели сказать нового слова, и единогласно объединенная первая и вторая премия была присуждена уральскому инженеру М. М. Карпинскому,[8] монография которого на очень высоком уровне осветила весь комплекс вопросов.

За 1843 год на Урале было добыто 210 пудов (3,5 тонны) платины — это только по официальным данным, а с учетом того, что ушло по тайным каналам, специалисты определяли «улов» примерно в 5 тонн, а в Колумбии в 400 килограммов.

К середине 40-х годов XIX века не только по платине, но и по золоту Россия стала рекордсменом, ее добыча (до 25 тонн в год) составляла почти половину мировой.

Такие ошеломляющие результаты, конечно, привлекли общее внимание. Для этого много сделал А. Гумбольдт. После посещения Урала он призвал отказаться от устаревших представлений, искать россыпи в любых климатических зонах, особенно «за пределами древних цивилизаций», где больше шансов, что они сохранились. В числе наиболее перспективных районов он назвал Калифорнию.

Английский геолог Р. Мурчисон, который работал в России и прославился, выделив пермскую геологическую систему, тоже призывал использовать русский опыт, он рекомендовал начать поиски золота в наносах северовосточной Австралии, «похожей на Урал», и просил парламент выделить средства.

Оба эти прогноза блестяще подтвердились. В 1848 году началась знаменитая калифорнийская «золотая лихорадка», вслед за ней в 1851 году австралийская, затем клондайкская и многие другие, менее значительные. За счет россыпей мировая добыча золота так возросла, что оно стало основой денежного обращения и международных расчетов, оттеснив серебро на скромную роль разменной монеты.

Этот период ознаменовал начало нового века золота в истории человечества («золотым веком» его не назовешь!), а в отношении платины ничего существенно не изменилось. Новые районы золотых россыпей оказались бедны ею. По-прежнему общее внимание привлекала к себе уральская платиновая руда, и, как увидим, не только возрастающим объемом добычи…

Серые песчинки Южной Америки обогатили человечество пятью новыми элементами. И все же не было уверенности, что познание их завершено — так разнолики, таинственны и трудны для изучения были эти «совершеннейшие чада тяжести и тьмы», как назвал их русский профессор Горяинов.

После открытия платиновой руды на Урале естественно возник вопрос: тождественна ли она южноамериканской, не таит ли в себе что-то неизвестное? Ответ и в России, и за рубежом спешили найти многие, как только стали доступными образцы уральской руды.

Спустя полгода после получения посылки из России Волластон сообщил министру финансов Канкрину, что никаких отличий уральской платины от американской он не обнаружил.

А вскоре Готфрид Озанн, профессор университета в Дерпте (ныне Тарту), объявил в статье «Исследование русской платины» и других работах, опубликованных в 1827–1828 годах на немецком языке в «Анналах физики и химии Погендорфа», что им обнаружено три новых элемента. Он их кратко описал и дал названия: плуран, полий, рутений.

Такой «хет-трик», превзошедший «дубли» Волластона и Теннанта, конечно всполошил ученый мир.

Озанн начал изучать уральскую руду одним из первых и уже в 1824 году выступил со статьей о свойствах платины, в частности о ее способности «благоприятствовать реакциям газообразных веществ».

Вероятно, учитывая это, министр Канкрин выделил ему для исследовании больше руды, чем всем другим ученым, — 4 фунта. После этого не прошло и полугода как Озанн объявил сенсационный результат.

Всякое открытие, а тем более сразу трех элементов требует авторитетного подтверждения.

Озанн представил свои препараты и объяснения прославленным ученым: шведскому химику и минералогу Йенсу Берцелиусу и немецкому химику Фридриху Велеру, который разработал один из методов анализа платиновых металлов, обнаружил в железной руде, привезенной А. Гумбольдтом из Мексики, неизвестное вещество, оказавшееся новым элементом — ванадием, и приобрел мировую известность как автор первого органического синтеза, положившего конец господству теории существования особой «жизненной силы».

Триумф Озанна был коротким.

В «Горном журнале» (№ 8, 1828) появилась статья «Разложение нижнетагильской и гороблагодатской платины, произведенное г. Берцелиусом», в которой сообщалось, что «исследования этого выдающегося химика, основанные на строгих принципах и выполненные с редким искусством, выявили ошибки, допущенные г. Озанном, который принял за новые элементы вещества уже известные».

Велер подтвердил это и посоветовал Озанну более основательно повторить свои опыты.

Последовав совету, Озанн вскоре опубликовал заявление, в котором признал, что поспешил и, применяя упрощенные, недостаточно точные методы, принял за рутений смесь уже известных веществ — окисей титана и циркония, составляющих примесь в платиновой руде. Полий оказался недостаточно очищенным иридием. Некоторое сомнение у него осталось лишь в отношении плурана, но он признал, что получить его повторно не удалось.

Казалось бы, все ясно. Первооткрыватель от своих открытий отказался и сложил оружие. Проблема изучена со значительной полнотой и наиболее авторитетные специалисты — Волластон, Берцелиус, Велер — признали, что уральская платиновая руда особых примет не имеет, что состав семейства платиноидов установлен надежно и ждать новостей не следует.

Однако вопреки всему этому затишье было коротким и семейство платиноидов снова оказалось в центре внимания, а вместе с ним и профессор Казанского университета Карл Карлович Клаус.

Клаус родился в семье художника, рано осиротел, вынужден был уйти из гимназии и стать учеником сначала пекаря, а затем — в 14 лет — аптекаря. Для таких, как он, занятых с утра до ночи мытьем посуды, очистной и взвешиванием реактивов, пределом успеха обычно была должность помощника аптекаря после многих лет практики и сдачи экзамена.

О способностях и работоспособности Карла Клауса можно судить по тому, что он за какие-нибудь семь лет в совершенстве освоил не только практику изготовления лекарств, но и теорию, отменно сдав экзамен в 1815 году на аптекарского помощника 1-го класса, в 1816 году — на провизора. А еще через год он получил в Петербургской медико-хирургической академии диплом аптекаря 2-го класса и стал самым молодым «экзаменованным аптекарем» в стране.

Одновременно со всем этим аптекарский ученик сумел развить унаследованный им талант художника до такой степени, что рисование стало его второй профессией. Но самым большим увлечением Клауса была ботаника, особенно лекарственные травы. Это увлечение заставило его покинуть столицу, переселиться сначала в Саратов, а затем в Казань. Все свободное время он уделял изучению степных растений, и его монография «Приволжская флора» была впоследствии издана Академией наук.

Поддержку своим научным интересам Клаус нашел в Казанском университете. Его ректор, великий математик, создатель неевклидовой геометрии Н. П. Лобачевский, энергично привлекал к работе способных людей.

В 1828 году Клаус был приглашен в качестве рисовальщика принять участие в исследованиях, проводимых профессором физики и химии А. Я. Купфером на Урале.

Альбом цветных зарисовок, выполненных Клаусом, сохранился; в нем отображен Златоуст, Миасс, Кыштым, Невьянск, Нижний Тагил, Верхотурье, Кушва, Пермь.

При содействии прославленного металлурга П. Амосова, а также Н. Мамышева и других Клаус осмотрел многие заводы и рудники. Перед ним открылся мир металлургии и горного дела. Клаус не только рисовал, но и неутомимо собирал образцы флоры, минералов и горных пород, существенно пополнив коллекции университета.

Особый интерес, как отмечено в его биографии, вызвали «платиновые россыпи и добываемая сырая платина — весьма любопытные и мало исследованные объекты». Он собрал все разновидности руды не только для университета, но и для себя, по-видимому уже тогда поставив пред собой определенную цель.

Вернувшись с Урала, Клаус принял смелое решение. «Я бы мог стать очень богатым, — писал он впоследствии, — но мое стремление к научному образованию побудило меня оставить надежную дорогу». Клаус продал аптеку и перешел в университет на низкооплачиваемую лаборантскую должность (будучи отцом троих детей!), По существу, он вернулся к тому, с чего начинал: днем служил, а вечером готовился к экзаменам.

В 1835 году он сдал за университет так блестяще, что было возбуждено ходатайство допустить его без экзаменов к защите диссертации на степень магистра. В характеристике отмечали, что Клаус сочетает высокую теоретическую подготовку «с редкой практической ловкостью при делании опытов». Несмотря на все это, последовал отказ, и Клаус снова засел за подготовку. Экзамен, сопоставимый с современным кандидатским минимумом, включал следующие предметы: философию, логику, психологию, иностранный язык, математику, физику, минералогию, историю химии, теоретическую химию, агрономическую химию, судебную химию, фармацевтическую химию, аналитическую химию…

Сохранился перечень вопросов по всем этим предметам, на которые по жребию отвечал Клаус. (Не уверен, что многие соискатели наших дней сумели бы справиться с такой задачей, да еще так, как справился с ней Клаус).

Кроме устных экзаменов, требовалось и письменное сочинение. Клаус представил его на тему «О химическом анализе платиновых руд с практическим освещением имеющихся методов». Ясно, что такую работу мог написать человек, хорошо знавший проблему и обладавший определенным опытом.

Основной вывод автора: «Отделение различных платиновых металлов… доселе еще не производилось никем такой точностью, которая требуется от хорошего анализа»

Казалось бы, разработка методики, которая поможет заполнить пробел, должна стать темой диссертации Клауса. Но он избрал иную — «Основы аналитической фитохимии».[9]

Ученик Клауса, прославленный создатель теории органических соединений А. М. Бутлеров, вспоминая «о старом наставнике своем с глубокой благодарностью», отмечал, что он «с истинно юношеским жаром предавался своей двойной любви к химии и ботанике».

Диссертация отразила эту двойную любовь. И в то же время она как бы ознаменовала окончательный выбор — вся дальнейшая жизнь Клауса была посвящена химии, и к ботанике он возвращался лишь эпизодически. О том, какое место занимали эти науки в его жизни, в некоторой мере можно судить по опубликованным работам: по ботанике — 2, по химии — 30.

Став профессором, Клаус затратил много усилий для оборудования химического кабинета, чтобы сделать возможным серьезные аналитические исследования. (Его предшественник оставил след лишь сочинением «О пользе и злоупотреблениях наук естественных и о необходимости их основать на христианском благочестии».) По заданию университета Клаус провел детальное химическое изучение подземных вод в районе Казани; и лишь после всего этого, в 1840 году, он получил возможность заняться тем, что стало главным делом его жизни и вскоре привлекло внимание всего мира.

В 1844 году в трудах Казанского университета, а в следующем году отдельной книгой было издано его «Химическое исследование остатков уральской платиновой руды и металла рутения» с посвящением Н. И. Лобачевскому.

Эта книга, как и сохранившиеся рукописные документы, позволяет проследить трудный путь, завершенный открытием нового элемента.

В предисловии Клаус отметил, что первоначально он поставил себе лишь скромную цель «ближе ознакомиться с платиновыми металлами и приготовить главнейшие их соединения для химического кабинета». Эти слова по-видимому, в большей мере отображают скромность самого Клауса, уже достигшего тогда известности, чем намеченную им цель. С платиновыми металлами он был близко знаком и их соединения для учебных целей приготовлял. Об этом говорит не только его экзаменационное сочинение, но и помощь, которую он оказывал Г. Озанну и Ф. Гебелю в изучении платиноидов, когда недолгое время работал вместе с ними в Дерптском университете.

В связи с чеканкой монет и резко возросшей добычей руды платина была тогда злобою дня, и Клаус, конечно сознавал, насколько актуальным стало совершенствование способов извлечения этого, по его словам, «драгоценного продукта нашего отечества».

Командировку в Петербург для приобретения оборудования Клаус использовал в основном для изучения накопленного там опыта обработки руды и «выпросил у г. Соболевского 2 фунта остатков», накапливающихся после растворения платины в царской водке.

Использовал он эти остатки не для изготовления учебных препаратов, а для систематического изучения всех содержащихся в них платиновых металлов с одновременной проверкой «различных методов… употребляемых доныне химиками».

Извлечение этих металлов тогда производилось прокаливанием с селитрой (способ Вокелена) и хлорированием при высокой температуре с добавлением поваренной соли (по Велеру), а также другими способами.

Сравнивая эти способы, выясняя условия, при которых рационально применение каждого из них, Клаус получил ошеломляющий побочный результат. В остатках, которые считались практически не содержащими платины, ее оказалось очень много — 10 процентов!

«Этот неожиданной факт, — писал Клаус, — побудил меня подвергнуть критическому переисследованию» способ И. Дёберейнера, который тогда применялся и состоял «в употреблении известкового молока для отделения платины и других металлов» в полной темноте, «ибо свет заставляет осаждаться платину».

Проведя многочисленные опыты «при самом точном наблюдении всех требований… с возможной осмотрительностью», Клаус пришел к выводу, что применяемый способ не обеспечивает надежного отделения платины.

«Справедливо, что раствор нечистой платины дает после обрабатывания известью при осаждении нашатырем весьма чистую нашатырную соль платины, но этот факт основывается не на предположении Дёберейнера, что этим способом отделяются прочие металлы известью в виде окисей, но на следующем обстоятельстве: что от действия оснований на хлористые соединения прочих металлов, преимущественно иридия, эти соединения разлагаются и переходят в другие, которые не преобразуют с нашатырем труднорастворимых двойных солей, в чем и состоит главное действие извести при употреблении способа Дёберейнера».

Сообщение Клауса о низком извлечении платины всполошило столичное начальство, вплоть до министра финансов.

Клаусу немедленно выделили для изыскания способа уменьшить потери еще 20 фунтов остатков и 300 рублей серебром «на реагенции» с обязательством «доставить горному ведомству как результаты своих исследований, так и полученные при том металлы».

«Испытав многие способы отделения платиновых металлов» и убедившись в их несовершенстве, Клаус ставят опыт за опытом в поисках лучшего решения.

Пожар, охвативший Казань, не пощадил и его лабораторию. Лишь через полгода удалось продолжить работы в условиях, терпимых лишь для энтузиастов.

При сплавлении проб с селитрой и при обработке их хлором «происходило отделение осмиевой кислоты, от действия которой нельзя защитить себя. Она принадлежит к самым вредным веществам. Я много терпел от нее», — эти слова Клауса очень сдержанно характеризуют обстановку. Мучительный кашель, слезотечение, воспаление легких — все это пережил Клаус и помогавшие ему препаратор и два служителя. Их хватило ненадолго, и Клаус продолжал опыты в одиночестве, «привязывая ко рту мокрую губку».

Потребовался почти год для разработки нового способа извлечения платины как из руды, так и из остатков. Клаус положил в его основу различное воздействие буры на хлористые соединения платиновых металлов. Этот способ признали «более простым и эффективным, чем прочие доныне употребляемые», а затраты горного ведомства «на реагенции» оправданными. Клаус составил систематическую сводку методов анализа и рекомендаций по использованию платиновых остатков. Программа была полностью выполнена, но Клаус работу не прекратил.

В 1841–1843 годах он был так поглощен исследованиями, что по его словам, «… внешний мир исчез из кругозора… Два полных года я кряхтел над этим с раннего утра до поздней ночи, жил только в лаборатории, там обедал и пил чай, и при этом стал ужасным эмпириком».

Что же заставило профессора, очень общительного, по отзывам современников, облечь себя на такое подвижничество?

Причиной была выходящая за обычные рамки тщательность, с которой он проводил наблюдения. Даже вкус вещества Клаус пунктуально фиксировал; он установил, в частности, что у одного из соединений осмия вкус «острый, перцеобразный», а у другого «сначала слегка сладкий, потом немного горьковат» и т. д.

Такие дегустации однажды завершились «трехнедельной болезнью полости рта с образованием пузырей» и содействовали зачислению Клауса в разряд чудаков, но — победителей не судят!

Столь же скрупулезно, как вкус, Клаус зорким взглядом художника улавливал малейшие цветовые изменения при реакциях, что и приблизило его к успеху. Здесь следует привести цитату длинную, но дающую достаточно ясно представление о том, как это было.

«Исследуя ту часть сплава остатков с селитрой, которая не растворима в воде, — пишет Клаус, — я смешал жидкость (полученную после отделения осмиевой кислоты) с раствором поташа до щелочной реакции и получил обильный осадок водной окиси железа желто-бурого цвета, который я оставил на несколько дней в жидкости, причем он получил черно-бурый цвет. Это окрашивание приписывал я осадившейся окиси иридия, но подозревал в ней также присутствие некоторого количества окиси родия, и потому я собрал нечистую окись железа, растворил ее в соляной кислоте и получил темный, пурпурово-красный, почти черный, непрозрачный раствор. Это явление удивило меня потому, что ни одна из известных мне окисей не растворяется в кислотах таким цветом. Из этого раствора получил я через прибавление цинка металлический порошок, который вел себя не так, как иридий и родий, а именно: смешанный с поваренной солью и обработанный хлором, при калильном жаре, он дал черно-бурую массу, растворившуюся в воде померанцево-желтым цветом. Этот раствор, цвет которого легко можно было различить от растворов иридия и родия и смеси растворов обоих металлов, дал с аммиаком черный бархатный осадок и, обработанный сероводородом, при отделении черного сернистого металла, получил густой сапфирово-синий цвет. Ни иридий, ни родий и ни один из других металлов не вел себя таким образом. Хлористый калий и аммоний дали с этим веществом труднорастворимые соли, которые не отличались от двойных солей двуххлористого иридия. Такое сходство побудило меня сначала принять металл за нечистый иридий, но необыкновенные реакции могли произойти и от неизвестного мне тела…»

Так началась погоня за «телом», которое от синей окиси иридия отличалось сапфировым оттенком, а в соединении с аммиаком, как выяснилось позднее, обладало вкусом «еще более едким, чем у едкого калия».

Задачу несколько облегчило лишь то, что Клаус имел возможность (и терпение) многократно повторять опыты. 15 фунтов остатков было сплавлено с селитрой и при дальнейшей обработке получено 150 литров раствора, содержащего иридий и неизвестное тело. При смешивании с сильно насыщенным раствором поташа образовался белый осадок.

«Это тело имело все свойства описанной Озанном окиси рутения, — отметил Клаус. — Нерастворимая часть состояла из кремнезема, содержащего титановую кислоту и, вероятно, цирконовую землю».

Таким образом, Клаус подтвердил правильность вывода, к которому пришел Озанн при проверке своих опытов: нерастворимый осадок нового элемента не содержал «и, следовательно, должен быть исключен из ряда простых тел». Но Клаус заметил еще и то, мимо чего прошел Озанн. Тщательно изучая раствор, полученный при обработке белого порошка соляной кислоты, он получил вещество, которое, «будучи сварено с азотной кислотой, давало померанцево-желтый раствор, окрашиваемый сероводородом в синий цвет».

Так не вело себя никакое известное вещество! При дальнейших долгих опытах были получены «кусочки серовато-белого цвета с металлическим блеском, похоже, во более темные, чем иридий».

Клаус назвал этот металл рутением «в честь нашего отечества» (по латыни Rutenia-это Россия), а также и в уважении усилий Озанна, который был близок к цели.

«Более целого года трудился я, но наконец открыл легкий и верный способ добывания нового металла рутения на изучение его свойств и соединений».

В сентябре 1844 года Клаус послал образцы соли рутения и описание нового элемента в Стокгольм Берцелиусу и в Петербург академику Гессу.

Приговор Берцелиуса был суров и решителен: ваш образец — нечистая соль иридия.

Клаус сразу же и столь же решительно ответил, что при всем уважении к г. Берцелиусу он не может с ним согласиться.

Ответ еще не успел дойти до Стокгольма, как Клаус получил от Берцелиуса новое письмо, написанное через 8 дней после первого. В нем Берцелиус взял назад свое заключение, признал, что присланный ему образец соль неизвестного металла. Он объяснил причину своей ошибки тем, что, проводя параллельно анализ соли, полученной от Клауса, и своей двойной соли хлоридов иридия, не нашел между ними разницы. Она выявилась лишь через неделю, когда из раствора соли Клауса выпал черный осадок.

25 октября 1844 года на заседании Академии наук в Петербурге было торжественно объявлено об открытии нового элемента, 57-го по общему счету и первого в нашей стране.

Весь мир облетело сообщение о «русском члене платинового семейства». К этому времени уже было получено 6 граммов рутения.

Берцелиус в ответ на присланные ему дополнительные препараты и сведения писал Клаусу: «Примите мои искренние поздравления с превосходными открытиями и изящной их обработкой; благодаря им Ваше имя будет неизгладимо начертано в истории химии. В наше время очень принято, если кому-либо удается сделать настоящее открытие, вести себя так, как будто вовсе не нужно упоминать о прежних работах и указаниях по тому же вопросу в надежде, что ему не придется делить честь открытия с каким-либо предшественником. Это плохое обыкновение, и тем более плохое, что преследуемая им цель все же через некоторое время ускользает. Вы же поступили совсем иначе. Вы упомянули о заслугах Озанна и выдвинули их, причем даже сохранили предложенное им название. Это такой благородный и честный поступок, что Вы навсегда вызвали во мне самое искреннее глубокое почтение и сердечную симпатию, и я не сомневаюсь, что у всех друзей доброго и справедливого это встретит такой же отклик».

За рубежом, как отметил Клаус, его открытие, «сделанное где-то на границе Европы и Азии, рассматривалось химиками с большим недоверием», тем более что автор «имел смелость исправить некоторые факты великого Берцелиуса относительно свойства иридия и родия, которые уже считались не подлежащими проверке».

Преодолеть недоверие помог сам Берцелиус. Он опубликовал в Известиях Шведской академии наук выдержки из статей Клауса, с комментариями, подтверждающими правоту химика из далекой России.

Контрастом этому явилось выступление Г. Озанна («Горный журнал», № 3, 1845) «против присвояемого г-ном Клаусом открытия рутения». Косвенно его возвращение к этой теме «после 17 лет молчания» имело положительные последствия, побудив Клауса опубликовать в том же журнале (№ 7, 1845) статью «О рутене», в которой дана четкая характеристика нового элемента, показывающая, что он «не имеет ничего общего ни с полием, ни с рутением г-на Озанна». Лишь после этого Озанн окончательно отказался от своих претензий.

Все эти события не оторвали Клауса от продолжения исследований. Получив в подарок платиновую руду из Южной Америки, он обнаружил в ней рутений, доказал, что этот элемент не составляет специфической особенности уральской руды и оставался незамеченным всеми, кто изучал американские платиновые месторождения. Там, как и на Урале, «собственных» минералов рутения не нашли. Удалось установить, что рутений входит в состав некоторых минералов осмия и иридия (его в рутениевом невьянските и в рутениевом сысерските до 15 процентов).

Демидовская премия Академии наук за 1845 год была единогласно присуждена Клаусу, а проделанная им работа охарактеризована как научный подвиг. И это было действительно так!

Новый элемент обладал странными свойствами, оказался двуликим. Полученный электролитически, он по цвету и блеску сходен с серебром, а выделенный из соединений, по внешнему виду напоминает платину. Задала загадку и плотность рутения, у всех других она постоянна и не зависит от способа получения. Рутений не подчинился этому правилу: при плавке получали металл с плотностью более 12 г/см3, а при восстановлении из солей она снижалась до 8 г/см3.

Пополнение семейства платиноидов таким элементом расширяло перспективы использования руды. Добыча ее на Урале шла полным ходом. Белые червонцы стали привычными. Словом, все сулило процветание, И вдруг…

Успехи, достигнутые в разработке недр Урала и Сибири, а также другие меры, принятые для оздоровления экономики страны, постепенно улучшили финансовое положение, и в 1841 году наконец-то покончили с двойным счетом: ассигнации были изъяты из обращения, казна выкупила их, заплатив по 25 копеек за рубль.

Во всем этом свою роль сыграли и платиновые монеты. Обходились они казне гораздо дешевле установленной цены. Данные о их стоимости сохранились и показывают, что труд рабочих составлял при переработке сырой платины и чеканке монет лишь 5 процентов от всех затрат. Зато очень велик был груз содержания «вышестоящих начальников». Например, за растворение в царской водке 1 пуда сырой платины рабочим платили 14 рублей (по 60 копеек каждому в день), а «вознаграждение надзирающим чиновникам» составляло 81 рубль! Примерно такое же соотношение сохранилось и на других операциях.

Плата рабочим на Урале была еще ниже, чем в столице.

Гумбольдт во время поездки по Уралу записал, что свободный работник обходится в половину рубля ассигнациями, а заводской крепостной в 20–28 копеек в день. И все же доходы владельцев приисков были относительно невелики в основном из-за высокой горной подати и удержаний «на потери металла при переделе», составляющих до 30 процентов стоимости руды.

Главные поставщики платины Демидовы и Шуваловы с этим смириться не хотели и в 1843 году предприняли попытку защитить свои интересы. Здесь надо отметить, что в это время в России уже находился представитель английской фирмы «Джонсон, Маттей и K°».

Возглавил кампанию князь Волконский, один из опекунов «малолетнего Демидова». В высоких инстанциях он доказывал, что выгоднее не затрачивать средств на передел, а продавать за границу сырую платину, что ее аффинаж обходится там значительно дешевле и потому в Париже и Лондоне чистый металл продается на 10 процентов дешевле, чем стоят монеты равного веса.

В это же время распространился слух, будто бы где-то за границей, используя разницу в ценах, делают фальшивые монеты и завозят их в Россию! Это, конечно, вызвало переполох. От министра финансов потребовали объяснений. Канкрин высказывался осторожно о необходимости продолжить выяснение указанных обстоятельств, но чеканку монет не только не прекратил, а даже усилил. Если в предшествующие 10 лет чеканка находилась в пределах 60-100 тысяч монет в год, то в 1843 году она составила 172 тысячи; рекордный уровень был достигнут в следующем году, когда казначейство приняло «счетом и весом» 214 512 монет на общую сумму 643 584 рубля.

Неизвестно как бы развивались дальнейшие события, если бы как раз тогда, в 1844 году, не ушел в отставку Канкрин. Он поставил своеобразный рекорд, пробыл министром финансов 21 год, дольше всех в истории России. Для сравнения отметим, что, например, во Франции с 1315 по 1781 год было казнено 37 министров финансов — в среднем по одному каждые 13 лет!

Новым министром стал Ф. Вронченко, быстро переименованный народом во Вранченко. С ним опекун Демидова, а по-видимому, и фирма «Джонсон, Маттей и K°» быстро нашли общий язык. Не обладая способностями своего предшественника, Вронченко всячески стремился принизить его заслуги и укрепить свои авторитет. В статье Винклера «Из истории монетного дела в России» (Горный журнал, т. III, 1893) приведены слова современника событий о том, что «перед недалеким Вронченко словно кошмар носилась боязнь подделки монет за границей. В таможни было дано секретное указание проверять и, если у провозителя окажется 50 штук монет или более, оставлять их в таможне под каким-нибудь благовидным предлогом и отправлять на монетный двор, чтобы узнать, существует ли платиновая монета иноземного чекана».

Остается неясным, действительно ли Вронченко боялся подделок или умышленно нагнетал страх. Более вероятно последнее, ведь с таким же успехом могли ввозить и поддельные золотые монеты, но об этом министр не беспокоился. Не давал оснований для беспокойства и отчет таможни: вывезено монет на 169 тысяч рублей, а ввезено лишь на 59 тысяч, и фальшивых среди них не обнаружено. Казалось бы, беспокоиться не о чем. И тем не менее Вронченко предпринял действия, идущие гораздо дальше того, что предлагал опекун малолетнего Демидова.

Вронченко представил доклад о том, что платиновая монета «не соответствует общим основаниям нашей денежной системы», и если сейчас не обнаружили подделок, то в будущем наверняка «найдутся злонамеренные люди, которые воспользуются разностью в цене монеты и самого металла и начнут ее подделывать, и тогда казна понесет большую потерю…» Аргумент этот — «как бы чего не вышло» — сработал безотказно, Николай I согласился с выводом Вронченко: «Необходимо и полезно принять окончательную меру». 22 июня 1845 года царь подписал указ «О обмене платиновой монеты». В нем сказано: «Для приведения нашей монетной системы в совершенную стройность, признав за благо, согласно с мнением Особого Комитета Финансов, прекратить вовсе чеканку платиновой монеты, Повелеваем: обмен платиновой монеты производить по мере ее предъявления, в течение шести месяцев со дня получения сего указа».

Этот указ отнюдь не прибавил доверия к правительству и его стройной финансовой системе, возникла паника, одни боялись опоздать, другие боялись сдавать: ведь платину меняли на бумажки с надписью «казначейский билет», и никто не знал, будут ли они надежнее, чем ассигнации. Выстраивались длинные очереди желающих получить взамен не бумагу, а золото.

За весь период обращения платиновой монеты с 1828 по 1845 год отчеканено было: трехрублевиков- 1 373 691, шестирублевиков — 14 847 и двенадцатирублевиков — 3 474 на общую сумму 4 251 843 рубля, а возвращено было монет на сумму 3 263 292 рубля. Таким образом, почти на один миллион рублей осталось платиновых монет у населения. Они еще долго находились в добровольном обращении, потому что к ним привыкли и в них верили. В дальнейшем вместе с ростом цены на платину, эти монеты превращали в изделия, их становилось все меньше, и теперь «платенники», особенно шестии двенадцатирублевики, редкость среди редкостей, украшение коллекций. Но, конечно, не о будущих нумизматах заботился Вронченко, осуществляя свое мероприятие. Кому оно было выгодно? Найти ответ нелегко.

Действия министра можно было бы понять, если бы платину изъяли из денежного обращения для иного, более важного применения, а на самом деле она, как и в начале своей истории, легла в подвалы казначейства мертвым грузом. Созданное усилиями П. Г. Соболевского и других специалистов Особое отделение по переработке платины при Монетном дворе ликвидировали, обосновав это тем, что для государственных нужд металла уже накоплено достаточно много. Основа независимости была подорвана, а надежда на то, что сырую платину можно будет выгодно продавать за границу, не оправдалась. Колумбийское правительство, которое, как оказалось, несколько лет придерживало платину, возможно не без влияния событий в России, вдруг выбросило на европейский рынок много руды, и предложение надолго превысило спрос.

Печальные последствия не замедлили сказаться, особенно на Урале. Если в 1843 году добыча сырой платины достигла рекордного уровня — 213 пудов, то в 1845 году она снизилась до 50 пудов, а затем работы почти на всех приисках, в том числе и на демидовских, были полностью прекращены, горные выработки затоплены. По официальным данным, в 1846 году добыли 1 пуд 7 фунтов, в 1847-м — 2 пуда, в 1848-м — 5 пудов 7 фунтов.

Тут-то и выступила из тени фирма «Джонсон, Маттей и K°». Она сердобольно спасала предпринимателей от разорения, выдавая авансы, заключая очень выгодные многолетние контракты.

Пожалуй, только этой фирме да еще конкурирующей с ней французской «Демутис, Лемер и K°» пошел на пользу царский указ. Теперь они диктовали свои условия, и добыча на Урале даже через 10 лет после этого указа приблизилась лишь к стопудовому уровню, но уходили эти пуды в Лондон и Париж за полцены.

Бессмыслица создавшегося положения становилась все очевиднее по мере ухудшения финансового положения, а оно после крымской войны 1853–1856 годов стало катастрофическим.

Для спасения российских финансов создали комиссию из 11 тайных советников и к ее работе вынуждены были привлечь людей умных, дельных. Академик Б. С. Якоби, выдающийся физик, создатель гальванопластики, инициатор введения метрической системы мер в России и ее официальный представитель в Международном обществе по стандартизации мер, весов и монет, подверг резкой критике состояние платиновых дел, назвав «червями и гадами, блаженствующими ныне в своем сыром обиталище» тех, кто противоборствует прогрессивным начинаниям. Он обратил внимание на то, что теперь возобновление чеканки платиновых монет сулит еще большие выгоды, потому что во Франции А. Сент-Клер Девиль и Ж. Дебре разработали очень производительный способ обработки этого металла.

По предложению Б. С. Якоби комиссия рекомендовала «восстановление платиновой монеты, что поощрило бы находящуюся в упадке платиновую промышленность и способствовало бы поддержанию бумажного рубля».

Государственный совет это предложение принял, и приказано было на Монетном дворе срочно восстановить платиновое отделение. Академика Якоби командировали в Париж, где изобретатели А. Сент-Клер Девиль и Ж. Дебре сделали для него редкое по тем временам исключение — ознакомили со своим секретом.

«Ранее, — как отметил Якоби в своем отчете, — удавалось расплавить платину только между остриями углей в гальванической батарее, а Девиль и Дебре достигли необходимой для этого температуры, сжигая в кислороде обыкновенный светильный газ или водород, если требовалось расплавить иридий».

«Для этой цели они построили печь, состоящую из раковины, выдолбленной в пористом известняке, и свода с коническим отверстием для горелки, в которую поступали газы — горючее и окислитель. В раковину загружали губчатую платину или изделия из платины, подлежащие переработке. Расплавленный металл стекал из раковины по желобку в форму. При этом в процессе плавления происходила дополнительная очистка — железо, медь, кремний и другие примеси переходили в легкоплавкие шлаки и поглощались пористыми стенками печи».

Это изобретение, отметил Якоби, преобразит металлургию платины, удешевит стоимость изделий и повысит их качество. Он рекомендовал пригласить в Россию Сент-Клер Девиля для внедрения метода. Согласие было дано, но тем и ограничились. Внимание высокого начальства заняли иные вопросы: указывать ли на монетах стоимость или только вес и разрешить ли их обращение по свободному курсу? После долгих проволочек решили возобновить чеканку монеты в их прежнем виде, но из надписи на оборотной стороне исключить слово «чистой». Формально поправка выглядела правильной, но это был, как говорится, ход конем, потому что изменение надписи требовало перечеканки монет, делало невозможным их быстрый ввод в обращение. Кто-то, вероятно, не хотел, чтобы они опять разбрелись по свету.

В марте 1862 года был «распубликован» царский указ о выпуске в обращение новой платиновой монеты достоинством в 3 и 6 рублей. О том, как это отразится на стройности финансовой системы, на сей раз умолчали, и судя по тому, что указ разрешал беспошлинный ввоз из-за границы платины «не в деле и в изделиях», подделок больше уже не опасались. По-видимому, монеты нового образца в обращение почти не поступили и век их существования, даже «на бумаге», был короток.

Министр финансов 24 апреля 1864 года издал распоряжение «О приостановлении чеканки монет с тем, чтобы учесть некоторые новые обстоятельства, не представленные в Государственный совет».

Для этой цели была создана комиссия в составе двух генералов, трех действительных статских советников и нечиновного представителя фирмы Демидова.

Эта комиссия работала долго и наконец представила документ, в котором весьма туманно охарактеризованы новые обстоятельства и очень четко сформулирован вывод: «Чеканку платиновой монеты прекратить в видах интересов казны, а запасам платины открыть другой путь сбыта и другим путем поощрить платиновый промысел, для этого всю платину, хранящуюся на Монетном дворе, передать в ведение Государственного банка, с тем чтобы деньги от ее продажи обращать на подкрепление бумажного рубля».

Невольно ждешь, что вслед за этим последует разъяснение, какой же «другой путь поощрения платинового промысла» предлагает комиссия. Это обойдено полным молчанием, и тем не менее царь незамедлительно утвердил решение, и оно с завидной быстротой было приведено в исполнение.

В данном случае ответить на вопрос «кому выгодно?» не представляет труда: официально было объявлено, что Государственный банк весь запас платиновых металлов — в рудном концентрате, слитках, монетах и «остатках» от переработки — продал фирме «Джонсон, Маттей и K°». Быстро и дешево! (Приведенные в литературе сведения о количестве проданных металлов противоречивы-от 15 до 35 тонн). Эта фирма до наших дней господствует на платиновом рынке капиталистических стран. Ее щедротами издана на английском языке книга Д. Макдональда «История платины (до 90-х годов XIX века)» (Лондон, 1960). В ней деятельности фирмы в России уделено много страниц, но не ищите там объяснения, как же удалось заменить один царский указ на другой, фирме выгодный, и завладеть всем, что было в России накоплено.

Результатом приобретения всего запаса русской платины, как отметил крупнейший знаток проблемы Н. К. Высоцкий в книге «Платина и районы ее добычи» (1923), «явился парадоксальный факт, что Англия, не добывая ни одного золотника платины, получила в этой отрасли коммерческую монополию, позволяющую устанавливать по своему произволу цены».

Таковы были последствия «парадоксального факта» на многие годы — они более ясны, чем причины, их обусловившие. Историкам еще предстоит детально их исследовать, а пока на вопрос, поставленный в названии этой главы, остается ограничиться таким ответом: и преступление и глупость, характерные для бюрократического строя…

Первое время после открытия россыпей на Урале уникальные находки называли по-ученому «рарите», «монстры», но их быстро вытеснило народное «самородка».

(Местоимение «сам», как отметил В. И. Даль в «Толковом словаре», служит для придания особой важности.) Известно, чти слова, выражающие очень важное и приятное, обычно женского рода, например: слава, победа, свобода и т. д. Первоначально и «самородка» была в их числе, но постепенно трансформировалась в «самородок», изменив род, как и многие другие (метода, фильма, зала, подхалима и т. д.). Но сути это не изменило: самородок самая большая радость и награда старателю. Вес возрастает в кубической степени по отношению к размеру, и один самородок оправдывает месяцы, а то и годы тяжелого труда.

На платиновых приисках феерическим в отношении самородков были годы с 1827 по 1830, когда снимали «сливки» в районе Нижнего Тагила-там, как уже упоминалось, было сдано в казну более трех тысяч самородков весом от 10 до 100 граммов, 800-весом до одного килограмма и около 100 штук весом до 9 килограммов. Самый крупный самородок-вес 9,63 килограмма, размер 18х13х12 сантиметров-был найден там же, на горе Соловьевой позднее-в 1843 году, но он не сохранился, и сейчас в коллекции Алмазного фонда СССР среди 20 уникумов «самый главный великан» весит 8395 граммов при плотности 18,06 г/см3. Он был найден в 1904 году в бассейне реки Исы, где самородки встречались редко, и, судя по хорошей окатанности, проделал долгий путь. Лишь на 70 граммов по весу уступает ему «второй призер»-неокатанный, темный, с морщинистой поверхностью самородок, обнаруженный возле Нижнего Тагила. (В литературе конца прошлого века имеются сенсационные сообщения о платиновом гиганге весом 57 килограммов, о том, что его слепок демонстрируется, а сам он уже продан американскому миллионеру, пожелавшему остаться неизвестным. Быстро выяснилось, что с помощью такой рекламы пытались продать подороже один из приисков.)

По сравнению с уральскими колумбийские россыпи оказались очень бедны самородками. Д. Н. Мамин-Сибиряк в очерке «Платина» отметил, что «украшением мадридского двора» является самородок весом около 700 граммов.

Обилие самородков на Урале явно указывало, что где-то в верховьях россыпей затаились погреба с такими «монстрами».

При прослеживании золотых россыпей в их «головах» не раз вскрывали коренные залежи, обычно кварцевые жилы, а платиновые россыпи упирались в «ничто», словно с неба свалились! Здесь надо сделать оговорку: вероятно, старатели не раз наталкивалось в полуразрушенной коренной породе, подстилающей россыпь, на богатые гнезда, но предпочитали об этом помалкивать. Проблема взаимоотношения коренных и россыпных руд была актуальна лишь для исследователей.

Первым об успехе — открытии платины в коренном залегании — объявил инженер М. Энгельгард в «Горном журнале» за 1829 год. Недалеко от Баранчинского завода, у реки Лаи, он заметил «в свежих кусках порфира» несколько платиновых зерен и множество пустот, «из коих указанные зерна выпали, дав начало россыпи».

С возражением выступил М. Карпинский. Тщательный осмотр порфировых гор района привел его к выводу, что уважаемый коллега спутал причину и следствие, что на самом деле «из россыпи отдельные зерна проникли вглубь, забились в мельчайшие трещинки и ноздрины среди сравнительно свежей породы». Обосновывая это, он отметил, что ни в одной россыпи не встречено платины в обломках порфира. Для этой светлой вулканической породы, как и для всего семейства гранитов, к которому она принадлежит, характерен золотоносный кварц, а платиновые россыпи встречаются в зоне, где развиты совсем иные — темноцветные породы, в них, наверно, и находится первоисточник.

Это предположение вскоре было подтверждено и… еще надолго осталось неподтвержденным!

В июле 1833 года из Нижнетагильской конторы Демидова управители направили в столицу, своему хозяину такой рапорт: «В заводах Вашего превосходительства решился важный вопрос по горной части, а именно, какая порода сопровождает платину в месторождении ея; до сих пор платина добывалась в зернах и самородках, из последних некоторые были в хромистом железняке, следовательно, известно было, что платина находится в сем железняке, как золото в кварце, но неизвестно было то, какая горная порода его сопровождает. На сих днях найденный на дачах Вашего превосходительства маленький штуф решил сие: в оном с одной стороны змеевик тесно соединенный с хромистым железняком, а в сем последнем платина. Столь важный штуф мы решились отправить в Санкт-Петербургскую контору для показания ученым, и, вероятно, о сем событии скоро узнает вся Европа».

К сожалению, «вся Европа» об этом не узнала, и в «Горном словаре», изданном спустя 8 лет, заявлено уверенно: «Платина не встречалась еще никогда в твердых породах». Рапорт был оставлен без внимания и обнаружен в архивах лишь в наше время, а «столь важный штуф», как и многие другие, содержащие платину, исчез бесследно.

И все же следует отдать должное безвестным, вероятно крепостным, работникам Демидова: они верно определили металлоносную породу и ясно сознавали значение своего открытия.

Змеевиком по сходству с кожей змеи называют измененный воздействием горячих растворов дунит и другие близкие к нему породы.

Дунит был впервые изучен в Новой Зеландии (он и назван по имени новозеландской горы Дун) и сразу привлек к себе внимание, особенно в связи с тем, что английский физик Генри Кавендиш тогда впервые взвесил нашу планету, очень удивив современников. Высоко на башне он установил длинное коромысло и одну чашу весов, а другую отпустил к самой земле. Равновесие наступило, когда груз на опущенной чаше был меньше, чем на приподнятой. Это позволило вычислить силу притяжения, обусловленную массой планеты.

К тому времени уже было накоплено много сведений о составе земной коры, установлено, что ее породы — осадочные, изверженные, измененные, имеют плотность от 2,1 до 2,9 г/см3.

Вывод Кавендиша о том, что средняя плотность планеты 5,5 г/см3, был многократно проверен и подтвердил, что в глубинах сосредоточены очень тяжелые вещества. Какие же?

Стремление это узнать повысило интерес к изучению метеоритов, вероятных «родственников» веществ земных глубин, и к дуниту. Эта темно-зеленая массивная порода оказалась значительно тяжелее других пород земной коры, ее плотность достигает 3,8 г/см3. Отличается она и по другим признакам. Наблюдения на горе Дун, а затем и в других местах показали, что дунит прорывает вмещающие породы, имеет с ними «горячий контакт» и, следовательно, является породой магматической. Такие породы главенствуют в земной коре, они состоят в основном из кварца, полевых шпатов, слюд и амфиболов. В дуните их нет, эта порода, по терминологии, возникшей, когда латынь в науке господствовала, анхимономинеральна, она состоит из оливина, минерала в земной коре редкого, обладающего высокой температурой плавления (используется в качестве огнеупора) и характерного для каменных метеоритов. Лишь кристаллики хромита, зажатые между округлыми зернами оливина, не позволили считать породу мономинеральной. Обычно хромит составляет в ней менее одного процента, но местами содержание его возрастает, он становится хорошо заметным — такую разновидность называют хромитовым дунитом. Встречаются среди дунита и крупные обособления хромита.

Своеобразный состав дунита, высокая раскристаллизованность и другие признаки привели к выводу, что эта порода — посланец неведомых глубин.

Дунитовый массива Новой Зеландии оставался единственным в своем роде, пока не обнаружили ему подобные на Урале, а затем и в других районах мира. При этом выявилось очень большое постоянство и состава дунитов и их места везде они слагают центральную часть интрузивных массивов, обычно имеющих овальное сечение и сравнительно небольшие размеры-до 30 квадратных километров.

Дунитовое ядро окаймляют родственные породы — перидотит (в нем оливину сопутствует пироксен) и пироксенит (в нем пироксены занимают главное место, а вместо хромита обычен магнетит).

Эти породы связаны постепенным переходом, но рассматривать их лишь как разновидности дунита нельзя, перидотит и пироксенит встречаются и обособленно от дунита. Все они выделены в особое семейство ультраосновных пород, в них содержание кремнекислоты меньше 40 процентов. По этому и многим иным признакам они резко отличаются от других магматических пород средних (диориты) и кислых (граниты), которые распространены значительно шире и содержат до 70 процентов кремнекислоты.

Ha Урале было выявлено по меньшей мере 10 дунитовых массивов. Все они — Денежкин Камень, Конжаковский, Кытлымский, Вересовый Бор, Нижнетагильский и другие-обнажены в пределах меридианальной горной гряды, приуроченной к стыку двух крупных структур — Зеленокаменного синклинория и Центрально-Уральского антиклинория. И как раз в этой зоне развития дунитов оказались сосредоточенными платиновые россыпи.

У Нижнего Тагила в обломках, не испытавших далекого перемещения, не раз находили платину в сростках с оливином и хромитом, да и речные россыпи становились заметно богаче, например, вблизи ультраосновных массивов Светлого Бора и Вересового Бора. И чем ближе к ним, тем «породистей» становилась платина и уменьшалась окатанность рудоносных обломков.

Таким образом, косвенных признаков связи накапливалось все больше, но прямые доказательства — платину в дуните — удалось обнаружить лишь в 1891 году на западном склоне Нижнетагильского массива, возле горы Соловьевой. Там старатель Сибиряков вскрыл в дуните крупное хромитовое гнездо с вкрапленностью платины — первое в мире коренное месторождение!

Изучение ею сразу же провели замечательные геологи А. Н. Иностранцев и А. П. Карпинский. Их статьи («Коренное месторождение платины на Урале», 1893, и другие) дали очень много для познания не только платиноидов, но и более широких проблем глубинной геологии.

За короткий срок в пределах Нижнетагильского дунитового массива были выявлены десятки рудоносных точек. В 1898 году старатели братья Детковы в верховьях речки Мартьян вскрыли коренную залежь, которая отличалась от Серебряковской тем, что в ней платина не была заключена в хромите, а образовала прожилки и гнезда непосредственно в дуните. Многие признаки указывали на то, что это месторождение, названное Авроринским, было поставщиком тех тысяч самородков, которые извлекли из россыпи речки Мартьян.

В 1908 году А. Н. Заварицкий (будущий академик) обнаружил в этом районе еще 14 гнезд платиноносного хромита. Попадались эффектные выделения платины и непосредственно в дуните — прожилки и гнезда, где содержание составляло сотни граммов на тонну. Подогревали такие находки старательский азарт, но разочарований было куда больше, чем удач. Все очевиднее становилось, что поиск и оценка гнездовых скоплений платины задача более трудная, чем все, какие до этого приходилось решать на уральских коренных месторождениях, не говоря уже о россыпях. Для этого необходимо было выяснить условия рудообразования. Их для месторождений эндогенных, связанных с глубинными процессами, подразделяют на магматические, когда руды образуются в процессе кристаллизации н ликвации расплава, пневматолитовые, характерные возникновением крупнокристаллических минеральных агрегатов — пегматитов из газообразных остатков расплава, и гидротермальные, возникающие при снижении температуры ниже критической, когда «творцом» руды становятся водные растворы.

Большинство исследователей (А. Н. Заварицкий Л. Дюпарк, Н. К. Высоцкий, А. Г. Бетехтин и другие) пришли к выводу, что платина выделялась из дунитового расплава в начальные фазы его застывания и выделение минералов шло в такой последовательности: хромит — небольшая часть оливина (его кристаллы обнаружены внутри зерен платины) — осмистый иридий — платина — основная масса оливина — пироксен. И следовательно, скопления платины надо искать в низах массива.

Но с этим соглашались не все. А. П. Карпинский выступил со статьей «О вероятности происхождения коренных месторождений платины уральского типа», в которой отметил, что, «несмотря на превосходные исследования русских месторождений платины и хрома, на тщательные наблюдения над самородками платины и опытные исследования ее сплавов, приводимые данные в пользу единственно магматического происхождения, не исключают вероятности иного возникновения ее коренных месторождений, в пользу чего имеются и данные, пока не объяснимые… Я хочу высказать свои соображения не для того, чтобы остаться правым… но чтобы вызвать их проверку».

А. П. Карпинский привел данные, указывающие на то, что значительная часть платины образовалась позднее, чем вмещающая порода, и представляет собой «постинтрузивный продукт, обязанный своим образованием взрывному действию летучих компонентов…» В пользу такого предположения говорит неправильная, струеобразная и брекчиевидная форма выделений хромита, платины и оливина. Но не только это, есть и другие данные, в том числе опытные, подтверждающие возможность выделения платины из ее хлористых соединений при высоких давлениях.

Опасения А. П. Карпинского, что он «обрекает себя в этом вопросе на полное недоверие», оказались напрасны.

В. И. Вернадский, О. Е. Звягинцев и другие видные исследователи пришли к аналогичным выводам. Да и сторонники магматической гипотезы отмечали, что платина, хромит и железо выделились при кристаллизаций расплава из соединений с легколетучими компонентами. Их следами являются не только пустоты в руде, но и выделение из нее пузырьков газа при дроблении. В дальнейшем интенсивные выделения водорода, аммиака, азота были отмечены при проходке горных выработок и при бурении разведочных скважин на глубину до 600 метров.

Постепенно стало очевидным, что обе схемы отображают реальность и при поисках это надо учитывать; скопления платины возникали и в магматический этап (их наиболее вероятное место «низы» дунитовых толщ), и в пневматолитовый, проявления которого тяготеют к «верхам» и ослабленным зонам.

Тщательное и всестороннее изучение уральских ультраосновных массивов показало, что оба эти этапа не привели к возникновению значительных концентраций. Рудных точек обнаружили сотни, особенно на массивах Нижнетагильском и Вересовый Бор, но почти все оказались лишь «точками». Некоторым исключением явилась «господская яма», заложенная на склоне Соловьевой пади в 1909 году, она вскрыла довольно богатую зону и разрабатывалась под названием «Госшахта» еще и в первые послереволюционные годы (там в 1937 году участникам XVII Международного геологического конгресса была продемонстрирована расчистка, где среди дунита на черном хромитовом фоне сверкали платиновые зерна. Зрелище эффектное, но опровергнуть вывод, к которому пришли, исчерпав все усилия, оно, конечно, не могло). По данным, приведенным в книге Н. К. Высоцкого, за 30 лет, начиная с 1892 года, добыть из коренных источников удалось не более 7 пудов.

Вслед за Уралом, не без влияния накопленного там опыта, связь платиновых россыпей с дунитами была выявлена и в других регионах.

На западном склоне Кордильер, в горах Серро-Иро и Серро-Торо были обнаружены небольшие дунит-пироксенитовые массивы, и в покрывающем их элювии (латеритах) не раз находили мелкие неокатанные самородки. К долинам речек, размывающих эти массивы, приурочены лучшие россыпи Колумбии.

В дальнейшем массивы ультраосновных пород с мелкими вкраплениями платиносных хромитов были выявлены в Чили, Перу, на о. Гаити, в США, в Алжирской Сахаре.

Источником платиновых россыпей бассейна реки Тюламин в Канаде оказался крупный-около 10 квадратных километров-дунитовый массив горы Оливин (свое название она получила от минерала, а не наоборот, минерал же назвали по его зеленой, оливковой, окраске).

Тщательно были изучены массивы дунитов на восточном побережье Австралии, на о. Тасмания, на юге Испании (Сиерра де Ронда), но и там, кроме мелких, непригодных для разработки гнезд, ничего не встретили. «Бедняком» оказался и «родоначальный» массив горы Дун.

XIX век завершился в отношении платины итогом печальным. Коренных месторождений не нашли, а россыпей оставалось все меньше.

Такого господствующего положения, как Россия в отношении платины, не занимало ни одно государство ни по какому другому металлу. Доля России в мировой добыче платины на протяжении второй половины XIX и в начале нашего века устойчиво составляла 85–95 процентов. В подтверждение этому приведем выборку из официальных данных. В 1860 году мировая добыча составила 1100 килограммов и в том числе уральская- 1002 килограмма. Далее соответственно (в килограммах); в 1870-м — 2060 и 1940, в 1880-м — 2980 и 2880 в 1890-м 3160 и 2935, в 1900-м-5900 и 5094, в 1910–5862 и 5480.

Добыча платины возрастала тогда сравнительно быстро, на 5-10 процентов в год, опережая многие другие металлы, и все же цена на нее продолжала расти. В 60-х годах прошлого века платина была примерно в четыре раза дешевле золота, в 80-х годах разница уменьшилась вдвое, а в начале нашего века платина вышла на первое место. После начала первой мировой войны она стоила например, в 3–4 раза дороже золота.

При таких обстоятельствах добычу платины конечно пытались организовать повсюду, где была хоть какая-то надежда на успех. Выявить золотые россыпи, содержащие платину, удалось на всех континентах, но везде она доставляла лишь малую примесь. В США при больших масштабах работ на речных и прибрежно-океанических золотых россыпях Калифорнии и Орегона с применением драг и гидромониторов средняя годичная добыча платимы с 1880 по 1914 год составила лишь 10 килограммов.

Примерно столько же добывали в Канаде из россыпей бассейна реки Тюламин.

Россия оставалась гигантом, не имеющим серьезных конкурентов. Казалось бы, при таких условиях она могла бы диктовать свои условия, извлекать из продажи платины на зарубежных рынках максимальную пользу. Этого не произошло, правители России упустили все выгоды. Продав в 1862 году запасы платины и узаконив свободную продажу за границу, они сами попали в кабалу и из нее так уже и не выбрались.

Истинным хозяином платинового Урала стала фирма «Джонсон, Маттей и K°». Она заключила с владельцами крупных приисков — Демидовыми, Шуваловыми, Переяславцевыми-длительные контракты, в которых цена устанавливалась вперед на пять лет, без учета рыночной конъюнктуры, что, конечно, шло на пользу только фирме. На Урале после отмены крепостного права быстро росло количество мелких предпринимателей, арендаторов и старательских артелей. Все они нуждались в авансах, становились должниками фирмы и вынуждены были безропотно принимать ее условия. Например, в 1870 году — когда на биржах Парижа и Лондона сырая платина стоила 1 рубль 20 копеек за золотник, Джонсон платил за нее на Урале мелким предпринимателям около 40 копеек, а они, в свою очередь, не более 10 копеек тем, кто платину добывал.

Конечно, уральские старатели и предприниматели пытались найти выход из такой кабалы. В этом их союзниками невольно стали зарубежные конкуренты английской фирмы, те, кому ее процветание ничего хорошего не сулило. В Екатеринбурге уже обосновались агенты немецких фирм «Кенигсбергер и Мейер», «Блок», а позднее «Гереус», «Зиберт», «Эйзенах». Активно действовала французская фирма «Лемер» и другие. Они энергично вели борьбу, скупали платину в любом виде, подбивали не выполнять контракты с Джонсоном и… содействовали развитию хищничества. Как отметил один из историков Урала, «платина, прежде чем попасть к потребителю, проходила через многие руки и служила орудием многочисленных спекулятивных сделок…».

Вследствие этого фирма «Джонсон, Маттей и K°» к 1880 году вынуждена была поднять скупочную цену до 3000 рублей за пуд. В дальнейшем, отражая борьбу конкурентов, цена то возрастала до 12000 рублей, то резко снижалась.

Чем дальше, тем яснее становилось, что от этих комбинаций в доходе только иноземные скупщики. Неопределенность цен и неуверенность в сбыте лишало предприятия, особенно мелкие, возможности производить затраты на разведки и технические усовершенствования. В поисках выхода мелкие и средние платинопромышленники Урала в 1897 году собрали съезд и обратились к правительству с просьбой запретить вывоз за границу сырой платины, построить на Урале завод для ее переработки, предоставлять промышленникам долгосрочные ссуды под залог разведанных запасов и т. д. Во всем этом было отказано и лишь разрешено создать «Союз русских производителей платины» с неопределенным обещанием «способствовать его деятельности».

Пришлось участникам съезда обратиться за помощью к «варягам», и в результате вместо союза русских производителей в 1898 году возникла «Societe Anonyme d'Industrie du platine»-анонимная платино-промышленная компания с правлением в Париже.

«Деньги наши, руда ваша, права равные» — такова была основа союза французских и бельгийских финансистов с русскими владельцами руды. Выиграв сражение с «Джонсоном», компания объединила около двухсот владельцев мелких и средних приисков. Кроме того, она взяла в аренду сроком на 10 лет крупные прииски Шуваловых и пыталась на таких же условиях прибрать к рукам демидовские россыпи, но там фирма «Джонсон, Маттей и K°» сумела сохранить свои позиции.

Спрос на платину в это время быстро возрастал, обострилась и конкурентная борьба, все это привело к резкому повышению цен-в 1900 году она достигла 18 000 рублей за пуд сырой платины. Доходы владельцев руды возрастали, но далеко не в равной мере с анонимными акционерами. Неравными оказались и права, что стало очевидным, когда компания построила аффинажный завод не на Урале, как первоначально намечали, а вблизи Парижа. Тогда же, в 1903 году, была снята завеса анонимности — объявлено, что фирма «Джонсон», выиграв биржевое сражение, теперь — главный акционер компании. Все стало ясным: замысел объединить тех, кто платину добывает, переродился в свою противоположность — победили торговцы. Под эгидой фирмы был создан «Синдикат потребителей платины», в который вошли почти все скупщики и аффинеры Англии, Франции, Бельгии, Германии и США. После этого кабала стала еще сильнее. Синдикат, как сказано в одном из документов постоянного совета съездов платинопромышленников, «спекулирует без всяких стеснений». Например, в 1906 году он, зная, что запас металла у продавцов невелик, взвинтил цену до 34 000 рублей за пуд сырой платины, Это побудило приискателей резко форсировать работы, а когда они с большими затратами подготовили новые участки для разработки, синдикат вдвое снизил цены и вовсе прекратил покупку у тех, с кем не были заключены договоры. И многим, чтобы избежать банкротства, пришлось по дешевке продать подготовленные участки тайным агентам синдиката. В довершение ко всему, покупая сырую платину, он ни копейки не платил за содержащиеся в ней платиноиды, утверждая, что нужна только платина, чем увеличивали свой доход примерно на 25 процентов.

Съезды платинопромышленников происходили ежегодно, собирались и внеочередные, и почти на каждом принималось обращение к правительству. Просили оградить интересы страны, утвердив давно уже подготовленный «Проект платиновой монополии». В поддержку этого выступали Комиссия по изучению производительных сил Академии наук, многие видные ученые и государственные деятели. О том, насколько актуальной была проблема, можно судить, например, по тому, что в 1907 году правительство республики Колумбия обратилось к России с предложением заключить платиновый союз и создать в противовес синдикату объединенную монополию. Без объяснения причин предложение отклонили, и все оставалось по-прежнему, надо думать, потому, что синдикат не растерял связи, налаженные «Джонсоном», и сумел купить в высшей сфере надежных защитников.

Когда же в 1910 году под нажимом военного министерства все же начали разработку закона, призванного оградить интересы страны, это не осталось для синдиката тайной, судя по принятым им мерам. Повысив цену до 40 000 рублей за пуд и подогревая слухи о том, что скоро продажу запретят, он добился желаемого. В том же году вывоз сырой платины за границу взлетел, достиг рекордного уровня-518 пудов (около 8,5 тонны). Это только по официальным данным. Добыча по тем же данным составила тогда 5,5 тонны, и, следовательно, синдикат сумел опустошить «закрома».

Спрос на платину возрастал быстро, ввоз в США удваивался год от года, и все же оказалось, что синдикат со скупкой несколько поспешил, проект закона продвигался по инстанциям со скрипом, был утвержден лишь в декабре 1913 года, и в неопасном для синдиката виде. Вместо запрета вывоза ограничились только «запретительной» пошлиной (30 процентов от стоимости). Но и это куцое решение породило дипломатический конфликт, было опротестовано Германией как нарушающее договор о наибольшем благоприятствовании в торговле.

Лишь в ноябре 1914 года «по условиям военного времени» был запрещен экспорт платины в любом виде, и всех владельцев приисков обязали сдавать ее в Государственный банк. Одновременно с этим было начато строительство аффинажного завода в Екатеринбурге.

До начала войны во всем мире всего 30–40 процентов платины использовалось в технике, главными же потребителями были ювелиры и зубные врачи (в 1906 году в США и Англии на изготовление зубов истратили более трех тонн платины).

В военное время расходование платины на предметы роскоши было запрещено почти во всех воюющих странах. Поэтому нехватка ее начала ощущаться не сразу — государственный банк принимал тогда сырую платину по сравнительно низкой цене (27 000 рублей за пуд), а строительство аффинажного завода еще не было завершено. Эти и другие обстоятельств военного времени (в их числе, конечно, мобилизация рабочих) привели к уменьшению добычи: она составляла (в пудах по годам): 1914-м — 298, 1915-м — 205, 1916-м — 149, 1917 — 124.

Добыча угасала, а потребность в платине для военных и технических нужд быстро увеличивалась. Союзные с Россией государства просили отменить запрет на вывоз. Стало известно, что немало платины, скупаемой на Урале, через Швецию и другие нейтральные страны, уходит к врагам — в Германию, где потребность в ней резко взросла, особенно когда там приступили к массовому производству отравляющих веществ. В связи со всем этим в декабре 1915 года в России был объявлен приказ об обязательной сдаче (под страхом реквизиции) всех запасов платины. На такую же меру пошли и другие воюющие государства. В Англии и Франции только палладий остался в свободной продаже, а в США запрет распространили и на него. Наиболее рьяно реквизицию произвели в Германии, там всем приказано было снять с себя кольца и цепочки. Шовинистически настроенные патриоты жертвовали свои платиновые зубы.

В России такая крутая мера много платины не принесла в основном потому, что установленная цена была вдвое ниже, чем на черном рынке. Там в 1916 году за пуд платили уже до 120 000 рублей. Чтобы пресечь тайную продажу, на все прииски назначили надзирающих чиновников, и все же скупщиков одолеть не смогли. В начале 1917 года представитель английского правительства попросил отменить запрет как неэффективный и лишь способствующий тайной продаже платины немцам, разрешить скупку платины в России на концессионных началах фирме, которая за ценой не постоит. Это предложение встретило поддержку.

И снова агенты «Джонсон, Маттей и K°» начали плести свои сети, вернулись на Урал. Но на этот раз ненадолго.

Примечания:

1

Филипп Бурбон получил испанскую корону в результате так называемой войны за испанское наследство (1701–1714), начавшейся после смерти бездетного короля Карла II.

2

Отметим попутно, что элемент радон назван по своему родству с радием.

3

Плеохраизм-многокрасочность, изменение цвета кристаллических веществ в зависимости от направления светового луча

4

1 фунт = 96 золотников = 409,51 грамма, 1/40 пуда (16,380 килограмма)

5

«Именными» называли указы, подписанные самим царем

6

Зол. — золотник = 1/96 фунта = 4,266 грамма. Дол. — доля= = 1/96 золотника = 0,044 грамма.

7

Этот журнал издавался П. Свиньиным с 1818 по 1830 год и не имеет ничего общего с «Отечественными записками» 1839–1884 годов, в которых участвовали Н. А. Некрасов, В. Г. Белинский и другие демократы

8

Во избежание путаницы отметим, что М. М. Карпинский — дядя А. П. Карпинского, первого советского президента Академии наук, тоже сделавшего очень много для познания платины и других полезных ископаемых Урала

9

Фито-от греческого phyton — растение