• Госпожа Инандж-хатун
  • Старец горы
  • Отшельник из Гянджи
  • Часть II. Мир ислама

    Госпожа Инандж-хатун

    Вырвавшись на волю из холодных ущелий Памира, Великий шелковый путь разбегался десятками дорог. Отсюда его уже невозможно проследить как единую артерию. Караваны сворачивали на юг, к Индии, шли на север, к богатым городам Хорезма и далее, через пустыни, к Волге, которая была одним из важных торговых путей прошлого, ведущим на Русь и к Балтийскому морю. Другие караваны пересекали Иран и тянулись в Закавказье, где их ждали в Гяндже, Дербенде, Тбилиси и Двине. Оттуда они направлялись к Черному морю, к генуэзским колониям и византийским городам.

    А через Иран, средоточие торговых путей Востока, караваны попадали к побережью Средиземного моря. Затем на кораблях товары следовали в мусульманские страны Северной Африки, к Сицилии, Италии, Франции и Испании.

    Выйдя из горных ущелий, Великий торговый путь оказывался на просторах мусульманского мира.

    Миновать его было нельзя, да и кому бы это пришло в голову: ведь именно мусульманские купцы были монополистами на этом пути. Подавляющее большинство товаров принадлежало им, почти все караваны снаряжались именно в мусульманских городах. Ислам был религией, воспевающей движение, экспансию — военную и торговую, купцы были почетными членами исламского общества, о них слагались легенды и песни.

    Но конец XII века — далеко не лучшее время для торговли. Мир ислама расколот и поражен бациллами вражды.

    Для жителя Киева или Лондона все мусульмане были «неверными», и ему казалось, что сарацины противостоят христианам как единая монолитная сила. Таковой в XII веке не существовало.

    Ислам смог сохранить внешнюю, обрядовую сторону во всех странах, где он укрепился с помощью конных армий арабских завоевателей. Но за безусловным признанием Корана и учения пророка скрывались доисламские верования и обычаи тех народов, что попали в сферу мусульманской идеологии.

    Прошлое не повторялось. За множеством ересей, расколов, сект и школ ислама скрывались не только древние религии и верования иранцев, египтян, арабов, но и национальные и социальные конфликты, которые, как везде в средневековом обществе, принимали форму религиозных распрей.

    Каждый из новых пророков и учителей стремился доказать, что именно он правильно толкует учение Мухаммеда, ибо в этой форме оно более всего отвечает чаяниям тех, чьи мысли он выражает. И, понимая, насколько опасны ереси, так как за ними стоят непокорные люди и народы, сильные мира того жестоко расправлялись с неортодоксальными течениями в исламе. А те, защищаясь, были не менее жестоки.

    Когда, распавшись на секты и течения, ислам перестал быть исключительно идеологией арабской экспансии, на место арабов пришли иные народы. Они перенимали не только завоевательский дух ислама, но и плоды исламской цивилизации — науку и литературу, законы искусства и архитектуры. Новые волны завоевателей с востока быстро усваивали мусульманскую идеологию.

    Турки-сельджуки затопили Ближний и Средний Восток, создав свою державу на осколках Арабского халифата. Держава эта была недолговечна и распалась на отдельные султанаты. Но арабский язык оставался латынью мусульманского мира, и наследники поэтов, которые писали оды арабским халифам, принялись составлять не менее раболепные оды сельджукским султанам. Сила ислама заключалась в том, что он мог впитать и растворить в своей идеологической среде любую армию завоевателей. И тогда мусульманские народы забывали, кто правит ими. Через столетия после сельджуков на Ближний Восток вторглись турки-османы — и снова исламский мир, приспособившись к завоевателям и приспособив завоевателей к себе, сохранился.

    В средние века национальные границы в мусульманском мире были условны. Принадлежность к направлению в исламе была важнее. И в течение всего средневековья государства, создававшиеся там, как бы переливались одно в другое, и определялось это не интересами того или иного народа, а династийными соображениями султанов.


    Когда сегодня читаешь летописи и хроники мусульманских писателей, относящиеся к XII веку, поражаешься их однообразию. Описание событий поздней истории сельджуков — это перечень бесконечных разорительных и жестоких походов, заговоров и интриг, предательств и казней. Распад сельджукской державы затянулся надолго и стал одним из самых удручающих и кровавых периодов в истории Азии.

    Общий процесс един и неотвратим: держава распадается, дробится. Но в рамках этого процесса мы видим непрерывные попытки султанов, эмиров и атабеков, шахов и халифов подмять соперников и воссоздать державу. Сельджукские султаны борются за власть с повелителями Средней Азии — хорезмшахами. Это один постоянный конфликт. Султаны сражаются с атабеками — крупнейшими феодалами, притом своими близкими родственниками. Это второй постоянный конфликт. Все эти властители сражаются с аббасидскими халифами — это периодически возникающий конфликт. Война не прекращается ни на день. Армии прокатываются от Персидского залива до Закавказья и Средней Азии, опустошая города и деревни, вырезая сотни тысяч людей, грабя и сжигая все, что нельзя утащить.

    Главные движущие силы в этой перманентной трагедии — сельджукские феодалы. Это их династийные распри. Страдающая сторона — народы Ближнего и Среднего Востока, рассматриваемые сельджукскими атабеками и султанами как непокорные подданные. К сожалению, в те дни быть покорными подданными было невозможно. Если ты покорен атабеку, значит, ты непокорен султану и хорезмшаху. И тебя все равно разорят и убьют. Единственное спасение — быть до конца непокорным. Пользоваться беспрестанными склоками господ и сохранять свои земли. Но охранять их настолько самоотверженно, чтобы султан трижды подумал, прежде чем идти походом на твой город. В мире, где все грозят тебе смертью, надо иметь очень острые зубы.

    Нет смысла здесь рассказывать о войнах и набегах, которые вели сельджукские и хорезмские владыки, — это лишь утомит читателя обилием имен и географических названий. Люди, которые крутили ручку гигантской мясорубки, чтобы в конце концов самим попасть в нее, не так уж интересны. Но в качестве примера стоит привести жизнеописание одной женщины, собранное из летописей того времени.

    Оно типично в том смысле, что ее биография — наиболее полное выражение бессмыслицы войн, заливших кровью Восток.


    В первой половине 70-х годов XII века почти одновременно умерли три основных претендента на власть над мусульманским миром: сельджукский султан, его дядя атабек и хорезмшах. Произошла смена власти, приведшая к трагедии.

    Новым султаном сельджуков феодалы выбрали Тогрула, которому было лет семь. Однако подлинным правителем султаната был атабек Пахлаван, могучий вельможа, старавшийся спасти державу от развала. Атабеки сельджуков были сродни сегунам в Японии — они держали в своих руках контроль над государством, а султаны, подобно японским императорам, старались их скинуть и вернуть себе власть, но безуспешно.

    Беда Пахлавана заключалась в том, что и жен и сыновей у него было немало. Сыновья, как и их матери, жаждали власти.

    Пахлаван умер в 1186 году, и в борьбе за его наследство схватились четыре сына. Старший, Абу Бакр, воспитывался у своего дяди Кызыл-Арслана в Азербайджане. От его имени Кызыл-Арслан и взял в 1187 году в свои руки бразды правления в султанате.

    Кызыл-Арслан решил поначалу не портить отношений с подросшим султаном, надеясь и дальше править от его имени. Встреча атабека с султаном была внешне весьма дружественной и прошла в многодневных пирах. Атабек, немало пограбивший Закавказье, привез Тогрулу из Азербайджана сказочные дары.

    Абу Бакр, племянник и любимец Кызыл-Арслана, был сыном наложницы, другие сыновья Пахлавана родились от красавицы Инандж-хатун, его законной жены.

    Эта энергичная и властная женщина тут же затеяла интригу. В союзники она попыталась привлечь военачальников покойного Пахлавана, заботам которых были вверены ее сыновья. Письмо, которое она отправила этим воинам, было исполнено пафоса. «Как можете вы вынести, — сетовала мать, — что сын наложницы стоит выше, чем мой сын! Я владею таким богатством, что его хватит, чтобы содержать вас долгие годы. Я хочу, чтобы вы посадили моих сыновей на коней и доставили их ко мне. Я устрою вас и всех, кто явится с вами, и израсходую столько денег, сколько нужно, чтобы вы подняли все войска вашего покойного господина».

    Видно, военачальники были недовольны приходом к власти Кызыл-Арслана. Косвенно об этом можно судить по тому, что во время торжественной встречи атабека и султана они отсутствовали.

    Посулы матери упали на благодатную почву. Как только пришло письмо, военачальпики начали собирать верные им силы, и уже на третий день их отряды достигли города Рея. Туда же стягивались отряды других недовольных феодалов. Войско было огромное, но без вождя. Инандж-хатун примчалась в Рей, встретила своих мальчиков и обосновалась в городе, во дворце эмира, ожидая, когда верные ей мятежные феодалы сбросят Кызыл-Арслана.

    Узнав о том, что против него поднято восстание, Кызыл-Арслан тут же устремился к Рею. В отличие от мятежников он не привык ждать — он действовал.

    Султана он захватил с собой, велев находиться при войске, дабы все видели, что султан — верный союзник атабека.

    Мятежники были застигнуты врасплох. При вести о приближении Кызыл-Арслана отвага их покинула. Они обратились в бегство и остановились только у города Дамгана.

    Победоносный Кызыл-Арслан вступил в беззащитный Рей. На этот раз он был милостив. Никого не казнил. Лишь велел Инандж-хатуп выйти из дворца вместе с мальчиками и публично выразить ему свою покорность.

    Яркое солнце заливало пыльную площадь перед дворцом. Цепи воинов оттесняли к домам толпы любопытных. Центр площади занимала разноцветная, сверкающая дорогим оружием и доспехами толпа придворных и гулямов атабека. Рядом с Кызыл-Арсланом на белом жеребце восседал султан Тогрул, стройный юноша с напряженным смуглым лицом.

    Инандж-хатун шла по пыли, и дорога от ворот дворца до копыт коня атабека была самой длинной дорогой в ее жизни. Мальчики робели, замедляли шаг. Инандж была в холщовом сером платье, мальчики — в длинных белых рубахах; они шли сдаваться на милость наглеца с широкой черной бородой, который, не скрывая усмешки, поглядывал на них с высоты седла.

    Инандж перевела взгляд на султана. Юноша отвел глаза. Он — не защитник. Он сам боится, что Кызыл-Арслану станет известно о его тайных переговорах с этой женщиной.

    Инандж-хатун упала в пыль у ног коня. И рядом, охваченные трусливой ненавистью, растянулись ее любимые мальчики.

    Кызыл-Арслан позволил ей встать, потом сам спрыгнул с коня и за руку ввел во дворец. Все должны были, знать, кто правит сельджукской державой.

    Пока Кызыл-Арслан пировал во дворце, Инанжд-хатун сумела увидеться с Тогрулом. Она долго уговаривала его принять решение. Пока не поздно.

    Тогрул не желал быть слугой атабека. Той же ночью он исчез из Рея. Всю ночь он скакал к Дамгану. Там его встретили гулямы. В мятежном войске, бежавшем, но не разгромленном, поднялась радость: теперь у него был вождь. Законный султан сельджуков.

    Кызыл-Арслан не посмел преследовать султана. Положение изменилось не в его пользу. Он стал собирать силы.

    С каждым днем к султану примыкали все новые отряды эмиров. Атабек потерял драгоценное время, и, когда его армия подступила к Дамгану, после ожесточенного боя она была разбита. Атабек бежал в горы.

    Военачальники Пахлавана потребовали от султана Тогрула, чтобы атабеком был назначен старший сын Инандж-хатун, по имени Кутлуг Инандж. Тогрул, разумеется, согласился. Инандж-хатун могла торжествовать: она добилась власти для сына.

    Укрывшись в Азербайджане, Кызыл-Арслан борьбы не прекратил. Следовало найти союзника. Он отправил послание аббасидскому халифу, духовному повелителю всех мусульман, который сидел в Багдаде и силы которого далеко уступали силам сельджуков. В своем письме Кызыл-Арслан рассуждал о преданности халифу, пугал его угрозой со стороны султана и в конце перешел к главному: если халиф соберет войска и ударит по султану с юга, то он, атабек, двинет свои армии из Азербайджана — против двойного удара султану не устоять. Когда же эта операция окончится успешно, атабек передаст халифу весь Ирак.

    Соблазн был велик. Халиф потратил на снаряжение наемной армии более полумиллиона динаров. Во главе ее он поставил своего везира, судя по всему весьма спесивого и самоуверенного, который решил не ждать, пока атабек подтянет свои силы. Он один разгромит султана. Тогда халиф получит Ирак по праву сильного, а не в дар от атабека.

    И вот войска встретились. Завязалось такое сражение, что, как пишет современник, «даже локоны юношей поседели».

    К вечеру кровавого дня стало ясно, что багдадская армия терпит поражение. Наемники спешили спастись бегством, лишь упрямый везир продолжал сражаться у своего шатра, окруженный горсткой гулямов. Кольцо врагов было таким плотным, что никакой надежды на прорыв не оставалось. И везир уже приготовился к славной смерти.

    Но тут впереди сельджукских войск появился сам султан Тогрул.

    — Твои войска обратились в бегство! — крикнул он, знаком останавливая своих воинов. — У тебя никого не осталось, кроме этих гулямов. Не губи себя и тех, кто с тобой.

    Тогрул рассчитывал, что после такого разгрома багдадский халиф покинет коалицию его противников. А потому лучше было отпустить везира домой с вестью о благородстве молодого султана.

    Везир сдался. Его провели в султанский шатер, а затем отпустили в Багдад с подарками для халифа.

    Но халиф был в бешенстве. Он был убежден, что Тогрул победил только потому, что его везир проявил себя спесивым индюком.

    С везиром разделались, как положено разделываться со спесивыми индюками, а халиф тут же велел собирать новую армию, во главе которой поставил отважного и решительного эмира.

    Новая армия халифа форсированным маршем прошла до города Хамадана, где находился Тогрул. Тот не был готов к новой войне, так как ополчения его эмпров после победы над багдадским войском разошлись по домам, а вернуть их было непросто.

    В Хамадане, откуда Тогрул бежал, багдадский эмир встретился с Кызыл-Арсланом и оказался настолько благоразумен, что передал свою армию под общее командование атабека.

    Кызыл-Арслан направился с армией к Исфахану и осадил его. Осада была недолгой, город был к ней не подготовлен, и вскоре люди там начали умирать от голода. Город пал, и атабек «сжег Исфахан вместе с его медресе, рынками и мечетями».

    Хочется повторить: трудно придумать более жестокие и бессмысленные войны, чем те, которые вели эти государи. Уничтожение собственных подданных, собственных городов, грабежи и массовые убийства были в них настолько обычны, что можно подумать: все эти атабеки, султаны и эмиры ходят по муравьиным кучам, не замечая муравьев.

    Уничтожение населения и хозяйства державы вело к гибели и самих убийц.

    Султан Тогрул, лишенный своих городов в Иране, тут же отправился в Азербайджан, оставленный Кызыл-Арсланом, который в это время бесчинствовал в Иране. И там он вознаградил себя за поражение. Он пригласил к себе на грабеж и разбой туркменского и кипчакского ханов и с ними полностью разорил Азербайджан и северные провинции Ирана.

    И тут на сцене вновь появилась красавица Инандж-хатун. Она внимательно наблюдала за развитием событий. Когда Тогрул победил багдадскую армию, она вместе с сыном находилась рядом с победителем. Когда же верх взял Кызыл-Арслан, Инандж-хатун крепко задумалась. Тогрул, на которого она сделала ставку, бежал в Азербайджан. Кызыл-Арслан стал господином Ирана, другом багдадского халифа и истинным хозяином сельджукского султаната.

    И в те дни, когда Тогрул собирал кочевников в Азербайджане, мать вызвала к себе сына, Кутлуг Инанджа, велела ему бросить невыгодного господина и спешить к Кызыл-Арслану — им было не впервой бросаться к нему в ноги.

    Победитель встретил новых союзников милостиво. Семейная ссора завершилась ко всеобщему удовлетворению. Он принял молодого человека на службу, правда в невысокой должности. Инандж-хатуп тем временем (можно только преклопяться перед ее способностями) принялась за новую интригу. Она решила очаровать Кызыл-Арслана.

    Чары Инандж-хатун были столь велики, что, к удивлению всех окружающих, через несколько недель атабек заявил, что он берет в жены недавнюю смертельную соперницу.

    Кызыл-Арслан был на вершине могущества. Он даже позволил себе забыть об обещаниях, которые дал халифу. Никакого Ирака тот не получил, чем остался недоволен, — ведь главные расходы по войне с Тогрулом понес он, а плоды пожинал Кызыл-Арслан. Но халиф мог лишь мечтать о мести.

    Черноглазая жена сопровождала Кызыл-Арслана в поход на север: атабек решил привести к повиновению одичавшего в разбойничьих набегах султана. Теперь наступила очередь Туркмении. Войска атабека, собранные со всей державы, огнем и мечом прошли по туркменским оазисам, наказывая их жителей за союз с султаном, «перебили огромное множество их, разграбив их жилища и скот».

    Тогрулу ничего не оставалось, как снова бежать. Он укрылся сначала в Киркуке, на севере Ирака, а затем, понимая, что положение безвыходное, решил смепить ориентацию. Результатом этого явилось его верноподданническое письмо к халифу, в котором султан горько раскаивался, что посмел воевать с повелителем правоверных, и обещал больше никогда так не поступать. Он согласен был на любую должность — пусть только халиф примет его на службу.

    Как нетрудно догадаться, халиф тут же согласился на союз. Тогрула пригласили в Багдад, и тот, покрыв плечи саваном и неся меч на вытянутых руках, кающимся грешником предстал перед халифом.

    Тогрул был хорош как потенциальная угроза Кызыл-Арслану. Но доверять ему армию халиф не желал. Тогрулу было велено сидеть в Багдаде и ждать решения по своему вопросу, как просителю в канцелярии.

    Так прошла зима, наступила весна, а решения все не было. Халиф вел дипломатическую игру с атабеком, по игру не очень успешную, потому что ни халифа, ни султана Кызыл-Арслан не боялся.

    В конце концов султану дали в Багдаде понять: желательно, чтобы он покинул земли халифа, пока его не выдали атабеку.

    Пришлось султапу с молодой женой и несколькими сохранившими ему верность вельможами отправляться в путь. Сначала в Киркук, а затем в Азербайджан, где Тогрул надеялся найти союзников. Но никаких союзников в Азербайджане, столь недавно разоренном им самим, он не нашел, зато его встретила армия, посланная атабеком. На этот раз Тогрул метнулся к Хамадану — город не открыл перед ним ворота. Тогрул кинулся дальше, но никто не соглашался поддержать его. Атабек со своей черноглазой Инандж-хатун не спеша, как сытый кот, преследовал загнанного султана.

    Наконец султана настигли. Отряд его был невелик, и один из гулямов атабека вскоре после начала сражения пробился в центр лагеря султана и подрубил столб султанского шатра; увидев, что шатер пал, последние воины султана разбежались. Тогрула взяли в плен и привезли к атабеку.

    Султан согласен был на любые условия, при которых он, хотя бы номинально, сохранял трон.

    Но на этот раз у атабека была весьма решительная советчица. Инандж-хатун категорически настаивала на том, что Тогрула необходимо казнить. Она доказывала мужу, что сам он куда более достойный кандидат на звание верховного султана сельджуков.

    Кызыл-Арслан был согласен с супругой, но казнить Тогрула не решался: убийство запятнало бы его. Впрочем, видеть Тогрула на престоле он тоже не желал. И нашел компромисс: Тогрула заточили в крепость возле Нахичевана.

    На некоторое время в державе сельджуков установился мир. Кызыл-Арслан отправил послов к халифу выяснить, не возражает ли тот против принятия им султанского титула. Халиф не возражал. Кызыл-Арслан провозгласил себя султаном.

    Так в державе стало два султана: один — в тюрьме, другой — на троне.


    Летописцы уверяют, что виноват во всех дальнейших бедах был Кызыл-Арслан. Достигнув султанской власти, он начал проводить время в пирах и забавах со своими гулямами, и его редко видели трезвым.

    Разумеется, в гордой султанше могло взыграть оскорбленное самолюбие. Но, вернее, дело заключалось в ином.

    Представим себе ее положение. Инандж-хатун идет на все ради обожаемого сына. Ради него ввязывается в заговоры, участвует в войнах и изменяет союзникам. А между тем сын находится при дворе на вторых ролях. Вперед вылез ненавистный Абу Бакр, любимец Кызыл-Арслана. Муж спивается, окраины бунтуют, эмиры недовольны, гулямы жаждут добычи. Если купить нужных людей и устроить дворцовый переворот, то можно захватить власть и передать ее сыпу.

    Дело кончилось тем, что Инандж-хатун приказала своим гулямам войти в спальню к Кызыл-Арслану, ключи от которой она им предусмотрительно вручила, и зарезать его во сне.

    «Они вошли к нему, когда он был пьян, и убили его в постели. С наступлением утра для него приготовили коня, но он не появился, а когда к нему вошли, нашли его убитым».

    Более всех была возмущена этим убийством безутешная вдова Кызыл-Арслана. Она тут же приказала казнить стражей, которые покинули пост у дверей господина. Она поддерживала слухи о том, что атабека убили люди Абу Бакра. А может быть, исмаилиты.

    Инандж-хатун была великолепным тактиком, но не стратегом. Она добилась признания Кутлуг Инанджа атабеком, но упустила главного соперника. Абу Бакр ускакал в Нахичеван, к своей матери, которая к его приезду уже успела договориться с владетелями азербайджанских городов, и они признали его атабеком. Азербайджан для Инандж-хатун был потерян.

    Тогда Инандж-хатун послала в крепость, где томился свергнутый султан, приказ немедленно задушить пленника. Но местный эмир, узнав о приказе, посетил султана и предложил сделку: если Тогрул, вернув себе престол, даст ему один из самых высоких придворных чинов, тот выпустит султана из крепости. Тогрул был согласен на что угодно. И потому в ту же ночь он в сопровождении своего нового «эмира аудиенций» ускакал на юг.

    Государство разделилось на три лагеря. Атабек Абу Бакр со своей матерью правил Азербайджаном и Северным Ираном и гонялся за Тогрулом, который пытался собрать войско. Кутлуг Инандж с матерью и братом готовили войска, чтобы разгромить Абу Бакра, и тоже посылали отряды вдогонку за Тогрулом.

    Кончилось это тем, что Тогрулу все же удалось найти себе союзников. Он оторвался от энергичного Абу Бакра и пошел со своим отрядом навстречу Кутлуг Инанджу. И хотя армия Кутлуг Инанджа в пять раз превосходила числом отряд Тогрула, командовал сын султанши так бездарно, что умудрился потерпеть поражение. Это случилось летом 1192 года.

    Кутлуг Инандж укрылся в Рее. Ни войск, ни союзников у него не было. Никто не хотел признавать его атабеком. Было ясно, что, если до него раньше не доберется Абу Бакр, его убьет Тогрул.

    И Инандж-хатуп делает новый фантастический ход, основанный на трезвом расчете. Ведь она отлично знала людей, с которыми имела дело.

    Она шлет письмо султану Тогрулу, в котором сообщает:

    она всегда любила только его;

    теперь, когда Тогрул вернул себе престол, она считает себя его лояльной подданной, служанкой и рабыней;

    у нее громадная нетронутая казна;

    если Тогрул согласится взять ее в жены, вся казна перейдет к нему, однако не сразу, а постепенно.

    Инандж-хатун вдвое старше Тогрула. Ненавидит его лютой ненавистью. Тогрул, у которого есть любимая жена и маленький сын, родившийся, пока он был в тюрьме, ненавидит Инандж-хатун не менее, чем она его.

    Но судьба военной кампании против Абу Бакра зависит от того, сможет ли султан найти деньги, чтобы снарядить армию. Не будет денег — не будет власти.

    И вот торжественно подписан брачный договор, и сохранившая следы былой красоты немолодая женщина уходит после оплаченного ею грандиозного пира в опочивальню с молодым мужем.

    К сыновьям же Инандж-хатун посылает гонца, чтобы они сидели тихо; когда придет время, она их вызовет.

    Вскоре прибыли доверенные люди с частью ее приданого.

    Прошло несколько недель, и наконец рабыня, которую Тогрул приставил следить за супругой, сообщила ему то, что он давно ждал, но боялся услышать.

    Рабыне удалось узнать, что вечером султанша пригласит к себе Тогрула для переговоров о приданом. Она предложит ему кубок шербета. Шербет будет отравлен.

    Когда вскоре Тогрулу сообщили, что султанша приглашает его в свои покои, он был готов к встрече.

    Верные гулямы остались за дверью: по первому знаку они должны были ворваться в комнату Инандж-хатун.

    Тогрул был оживлен. Инандж-хатун также пребывала в отличном настроении: она была покладиста и обещала султану, что завтра же отправит людей за сотней тысяч динаров.

    Тогрул старался не встречаться глазами с женой. А та вела себя столь естественно, что Тогрулу стало страшно: а если бы рабыня не услышала? Значит, он сегодня ночью был бы уже мертв? Молодой, стройный, красивый великий султан сельджуков, которому так хочется жить, был бы мертв, и его убила бы эта раздобревшая, с крашеными полосами и слишком черно выведенными бровями женщина? Как убила Кызыл-Арслана. И скольких еще? Тогрул не мог больше вынести ожидания.

    — Жарко у тебя, — сказал он.

    — Жарко, — согласилась Инандж-хатун и тут же продолжала речь о незначащих делах, которых никогда не будет.

    — Я хочу пить, — сказал Тогрул.

    Султанша хлопнула в ладоши.

    Тогрул видел, как слуга наливает шербет в прозрачный бокал. Потом Инандж-хатун поднялась, взяла бокал и понесла к мужу.

    Тот поглядел бокал на свет и громко произнес:

    — Питье отравлено.

    Это был условный знак.

    В комнату вбежали гулямы. Обнаженные кривые сабли блестели в мускулистых руках.

    — Ты ошибаешься, — сказала Инандж-хатуп.

    — Если я ошибаюсь, тогда выпей, — сказал султан.

    — Разумеется, — ответила Инандж-хатун.

    Она протянула руку, взяла бокал и выпила, глядя в глаза Тогрулу.

    И он вспомнил, когда видел этот взгляд: много лет назад на пыльной площади перед дворцом, когда Инандж-хатун вывела двух мальчиков и смотрела на Кыаыл-Арслана, прежде чем пасть ему в поги.

    Тогрул был растерян. Он ожидал, что Инандж-хатун упадет и будет корчиться, умирая. А она стояла спокойно, чуть улыбаясь.

    Весь вечер Тогрул в гневе метался по своим покоям. Эта гюрза снова провела его. И смеется сейчас, зная, что он не смеет ее убить. Деньги, ему нужны деньги!

    Ночью Тогрула разбудили.

    Только что скончалась его супруга Инандж-хатун. От яда.

    Яд оказался медленно действующим. Султанша не хотела, чтобы подозрение в смерти мужа пало на нее.


    Смерть Инандж-хатун не припесла мира. Кутлуг Инандж, узнав о смерти матери, покинул Рей и вместе с младшим братом пытался набрать войско, но они были наголову разбиты Абу Бакром и еле успели унести ноги. Старший брат бежал в Ирак, а младший кинулся к грузинам, надеясь на их помощь.

    Для царицы Тамары раздоры среди смертельных врагов Грузии были благом. Она приняла беглеца и вмешалась в борьбу сельджуков, в результате чего грузинским войскам удалось занять важные армянские провинции и установить власть над азербайджанскими городами. Грузинские отряды дошли до Тебриза. Как пишет мусульманский летописец, «их руки стали полны добычи. Они увели в плен столько людей, что числа их никто, кроме Аллаха — слава ему! — не знает. Так они завладели большей частью крепостей и обложили данью Нахичеван и Гайлакан. Они овладели областью Двина и ее крепостями… они осаждали крепости до тех пор, пока не завладели полностью Арранской страной».

    Тогда же в сельджукскую державу вторглись войска хорезмшаха Текиша, повелителя Средней Азии. Он рассудил, что настало удобное время, чтобы расширить свои владения. Война перешла на территорию Ирана. Вновь горели города и тысячи трупов устилали поля. Кутлуг Инандж тут же переметнулся на сторону хорезмшаха.

    Война складывалась неудачно для султана Тогрула. С севера наступала армия хорезмшаха, с юга шло войско Кутлуг Инанджа.

    Хорезмшах настиг Тогрула у соленого озера Фархан.

    После короткого боя Тогрул был разбит и с шестьюдесятью гулямами поскакал на юг. Но они не успели отъехать далеко. Впереди показалась громадная туча пыли: Кутлуг Инандж, сын Инандж-хатун, спешил на помощь хорезмшаху.

    Тогрул оглянулся: сзади также висело облако пыли — хорезмийцы настигали его.

    Султан поднял саблю, подавая сигнал к атаке.

    — До встречи! — крикнул ему один из гулямов.

    — Меня ты найдешь под копытами коней, — ответил султан.

    Горстка гулямов врубилась в войско Кутлуг Инанджа,

    Скоро гулямы были окружены. Они отбивались, падая один за другим и прикрывая телами султана.

    Кутлуг Инандж не участвовал в схватке. Он молча наблюдал, как тает число защитников Тогрула.

    Одна из стрел, пущенных воином Кутлуг Инанджа, попала султану в глаз. Тот вскрикнул и прижал ладонь к глазу. Между пальцами текла кровь.

    Тогрул сполз с седла и сел на землю. Но никто не помог ему, потому что в эти секунды погибли последние из его гулямов.

    Кутлуг Инандж подошел к сидящему на земле султану.

    Они были ровесниками. Обоим по двадцать четыре года. И были похожи — стройны и гибки.

    Тогрул почувствовал, как на него упала тень. Он поднял голову.

    — Кутлуг Инандж! — взмолился султан. — Спаси меня! Мы же росли с тобой вместе, мы же были как братья. Помоги мне подняться…

    Кутлуг Инандж сказал:

    — Ты убил мою мать.

    И тут Тогрул вдруг понял, что у Инандж-хатун и ее сына одинаковые — черные, непроницаемые — глаза.

    Это было последнее, что он увидел.

    Атабек снес ему голову одним ударом сабли, и его гулямы одобрительно зашумели — это был мастерский удар.

    Голову султана Кутлуг Инандж принес хорезмшаху, который ждал его у озера. Текиш был недоволен. Он предпочел бы оставить султана на троне как своего вассала.

    «Так был убит султан Тогрул, — пишет летописец, — последний сельджукский государь, от раскаленных углей рода сельджуков осталась одна зола, которую развеял ветер».

    Произошло это в 1194 году. Кутлуг Инандж пережил Тогрула всего на год.

    Хорезмшах раздал города и провинции державы своим эмирам.

    И каждый правил там, никому не подчиняясь.

    Пока не пришли монголы.

    Старец горы

    У Будды не было детей. Если в бурной молодости кто-то от него и родился, Будда никогда об этом не говорил. Его учение отрицало мирскую суету, он звал к отказу от желаний, которые ведут к страданиям. Он не стремился к организации царства на Земле. Смысл его учения был в отрицании смысла любых царств.

    У Иисуса Христа тоже не было детей. Родственники его мало интересовали первых отцов церкви. Религия, возвещенная Христом, была религией угнетенных. Христос был великим утешителем. Он показывал путь спасения личности, но не обществу.

    Учения Будды и Христа затем стали идеологией воинственных царств, земных и хищных. Но эти последствия пикак нельзя связывать с самими пророками. Они к этому не стремились и не призывали.

    Мухаммед был пророком иным.

    Он был окружен родственниками, имена которых нам известны. Его прозелиты не были угнетенными. Он выковал религию для земных хозяев мира. Религиозная система, разработанная им, была отлично приспособлена для создания земного, сплоченного и агрессивного государства. То, что было сделано в христианстве и буддизме спустя много лет после смерти пророков, Мухаммед сделал сам. Он был воинственным, суровым вождем — армии уходили в походы уже при жизни пророка.

    Будда и Христос оставляли ученикам свои слова, надежды и сомнения. Мухаммед учил не сомневаться. Нищие апостолы, тайком проповедующие учение, — это не ислам. Ислам — это молодая феодальная империя. Слова Мухаммеда были обращены к полководцам и купцам, которые спешили мечом утвердить святую веру и получить торговые монополии.

    Был бы сын у Будды, вернее всего он стал бы таким же бездомным мудрецом, как отец. Был бы сын у Христа — стал бы мучеником, погиб бы, как многие из ранних христиан. Родственники Мухаммеда — это феодалы, это знать духовной империи. Они реальны, они борются за место у трона пророка точно так же, как сыновья, братья и сестры светского феодала.

    Секты и расколы в буддизме и христианстве возникают, как правило, в связи с разными толкованиями учения. В мусульманстве же их появление часто определялось политическими причинами. Порой между сектами не было разногласий в обрядах или вероучении — под слоем зеленой краски ислама кипели политические страсти. Центрами притяжения враждующих толков в исламе оказывались не идеи, а люди — нередко родственники Мухаммеда и последнего «праведного» халифа Али. И потому столкновения и даже войны между приверженцами разных толков ислама велись не столько потому, что одни были еретиками, а вторые — нет, сколько потому, что вожди сектантов были выразителями центростремительных процессов в созданной силой оружия мусульманской империи.

    Средневековый персидский писатель Максиди рассказывает, что в городе Шахрастане вражда, «словно серп, жнет людей. Видишь их, как они в день заклания жертвенного верблюда двумя толпами дерутся из-за головы верблюда — израненные, избитые, расстроенные. Избиения и убийства разделяют и два войска: одно — из Дейлема, другое — тюркское. Там дикая междоусобица между двумя партиями».

    Другой писатель, Равенди, повествует о печальной судьбе Нишапура. В 1154 году на него напали кочевни-ки-огузы и разорили. В городе, и без того разграбленном врагом, «по причине различия в религиозных толках еще со старинных времен кипела взаимная вражда. Каждую ночь какая-нибудь партия созывала из какого-нибудь квартала ополчение, поджигала кварталы противников, и все, что еще оставалось после огузов, уничтожалось… Теперь в Нишапуре, где были собрания друзей, медресе наук и местопребывание лучших людей, пасутся стада, рыщут дикие звери и ползают гады».

    Будучи социальными движениями в мире без четких границ, ереси и толки скоро распространились по разным странам.


    Уже в середине VII века сторонники двоюродного брата и зятя Мухаммеда, Али, получившие наименование шиитов, стали утверждать, что только он получил сокровенное знание от пророка и имеет право называться духовным вождем ислама — имамом. И потомки Али тоже станут имамами, так как Али передаст им это сокровенное учепие.

    Через сто лет в среде шиитов произошел раскол. Шестой шиитский имам, Джафар ас-Садик, лишил имамата своего старшего сына Исмаила. Часть шиитов согласилась с решением Джафара, другие продолжали почитать имамом Исмаила, остальные признали имамом сына Исмаила. Исмаилиты таились в подполье. Власти жестоко преследовали их.

    Наиболее удачливым из исмаилитов оказался некий Убейдаллах: он основал Фатимидскую династию, правившую в Египте в 909-1171 годах.

    Среди исмаилитов был удивительный человек, которого звали Хасан ибн Саббах.

    Хасан ибн Саббах родился в середине XI века и умер в 1124 году. Столь значительное нарушение принятых нами хронологических рамок допустимо лишь потому, что результаты его деятельности сказались на событиях конца XII века.

    В молодости Хасан ибн Саббах жил в большом торговом иранском городе Рее, издавна считавшемся центром ересей.

    В городе был широко распространен исмаилизм — в первую очередь среди ремесленников и торгового люда. Именно в этой среде жил молодой Хасан. Сохранились его воспоминания, в которых он рассказывает, как его склоняли к исмаилизму. Юноша отчаянно сопротивлялся, не желая ступить на опасный путь, — тут и погибнуть недолго. Хасан ибн Саббах держался до тех пор, пока не заболел. Испугавшись смерти, он дал обет, если выздоровеет, перейти в исмаилизм. И выздоровел. Тогда он пошел к «соблазнителям» — один из них был чеканщиком, другой — шорником, и те свели молодого человека с профессиональным проповедником, у которого нашлись куда более веские аргументы, чем у шорника.

    Хасан оказался настолько умен и энергичен, что рейские исмаилиты послали его в Египет для повышения образования.

    Мудрые пропагандисты умели ценить юные таланты.

    Хасан провел в Египте несколько лет, поднаторел в искусстве спорить, научился ловко вербовать сторонников, но высоко в духовной иерархии фатимидского халифата не поднялся. Да и не до него было: Фатимиды оказались жертвой типичного для мусульманских династий раскола. Частности сейчас неинтересны, отметим лишь главное: в очередной раз возникла проблема, кто — истинный халиф, а кто — узурпатор.

    Юному религиозному деятелю было ясно: фатимидский халифат стареет и слабеет. Он уже лишился своих владений в Северной Африке, уступил Сицилию норманнам, а владения в Сирии — сельджукам. Провести жизнь, ратуя за египетского халифа, — значит согласиться на горькую судьбу безвестного мученика. Ни безвестность, ни мученический венец Хасана ибн Саббаха не привлекали. Он должен был найти свой путь к власти. Для этого можно использовать халифа и исмаилизм, но нельзя становиться рабом человека или учения.

    Молодой — ему еще нет и тридцати, — тщеславный и немало повидавший исмаилит возвратился в Иран. Он остановился в столице сельджукского султаната Исфахане, где нашел приют у единоверцев.

    Удивительно, насколько мобильны были люди мусульманского Востока. Биография большинства из них — это цепочка стран и городов, в которых они побывали, то ли по делу, то ли торгуя, то ли путешествуя от двора ко двору. Через весь Восток тянутся вереницы паломников, которые стремятся достичь Мекки, едут мудрецы и поэты, купцы и бродяги. И для каждого важна принадлежность к той или иной подсистеме ислама — направлению или секте. В каждом городе найдется союзник и помощник. За высоким, глухим дувалом можно укрыться от властей и недругов.

    Известие о том, что в городе появился исмаилитский агент, прибывший из самого Каира, возможно, с инструкциями от Фатимидов, вызвало тревогу у султана Малик-шаха, положение которого было непрочным и которому везде чудились заговоры. Фатимидов подозревали, и не без оснований, в том, что они ведут в соседних странах подрывную пропаганду.

    Стража начала искать Хасана ибн Саббаха. Несколько недель он скрывался у верных людей. В этот период вынужденной изоляции Хасан ибн Саббах сформулировал собственную программу. В ней он не отошел от духа и буквы Корана, от законов шариата. Новизна заключалась в следующем четко выраженном стратегическом постулате: «Цель религии — правильный путь к познанию бога. Познание бога разумом и размышлением невозможно. Познание возможно только личным поучением имама».

    Из этого следовало, что не имеющий истинного учителя — имама, черпающий знания из других источников достоин порицания. Все человечество, не признающее имама, известного лишь Хасану ибн Саббаху, глубоко заблуждается. А потому попадет в ад. Спасутся только исмаилиты. Просто и ясно. Ни христиане, ни иудеи не спасутся, потому что им неведомо слово пророка. Никакие другие мусульмане, кроме исмаилитов, не спасутся, потому что они тщетно пытаются постичь слово пророка разумом.

    Послушание — вот девиз Хасана ибн Саббаха.

    Естественно, что безусловное подчинение вождю требует определенного, скажем, невежества. И, по свидетельству одного из современников, Хасан ибн Саббах был последователен: «Он препятствовал простым людям углубляться в знания, так же как людям знатным — в постижение старых книг».

    Деление человечества на группу приверженцев Хасана ибн Саббаха и остальных, обреченных на адские муки, дополнялось идеей о том, что человечество делится на «людей и недочеловеков». Тюрки, учил он, «не из детей Адамовых происходят, а некоторые называют их джиннами».

    Но не следует преувеличивать теоретические открытия Хасана ибн Саббаха. Он еще не предтеча фашизма. Это расчетливая попытка привлечь на свою сторону тех, кто обижен сельджуками.

    Хасан отказался сообщить, кто же тот имам, который будет направлять его учеников. Имам был «тайным», имени его нельзя было назвать. А пока истинный имам был фикцией, его будет заменять Хасан ибн Саббах.

    Итак, возникло радикальное движение, в котором были тайный учитель и реальный вождь. Вождь требовал от своих сторонников слепого подчинения потому, что он один знал истину. За полное подчинение был гарантирован рай. Всем остальным — ад. Тюрки — нелюди, Христиане и евреи — нелюди, сунниты и шииты — почти нелюди…

    Сект в те годы на Ближнем Востоке было множество, и проповедники плодились, как грибы после дождя. Выделиться и найти сторонников было непросто, тем более если проповеднику всего тридцать лет.

    Но в тяжелые периоды истории угнетенные ждут учителя, ждут слова. Программа Хасана ибн Саббаха была настолько проста, что ее мог понять даже неграмотный крестьянин. Она освобождала от необходимости думать и принимать решения. Она утверждала, что вождь знает окончательную и абсолютную истину. Она одевала эту программу в темные завесы тайны. Она обещала безоговорочное спасение.

    Слабость Хасана ибн Саббаха заключалась в том, что его радикализм неизбежно вступал в конфликт с официальной идеологией мусульманских государств. Для торжества его секты в мусульманском мире должна была существовать смертельно критическая ситуация. Но такой ситуации в конце XI века не было. Ортодоксальный ислам защищали не только армии султанов и эмиров, но и миллионы верующих, напуганных экстремизмом Хасана ибн Саббаха.

    В течение десяти лет Хасан ибн Саббах вел проповедь в разных городах Ирана, вербовал сторонников из исмаилитов, гонимых и преследуемых. Три года он провел в области Дейлем, к юго-западу от Каспийского моря, проповедуя в племенах, для которых ортодоксальный ислам ассоциировался с господством сельджуков. Там он искал базу для своего царства.

    Постепенно число его сторонников росло, но росли и опасения сельджукских властей. Один из писателей того времени, выражая их мнение, заметил: «Нет ни одного разряда людей более зловещего, более преступного, чем этот род… Если, упаси боже, державу постигнет какое-либо несчастье… эти псы выйдут из тайных убежищ и восстанут на эту державу».

    Главным врагом Хасана ибн Саббаха стал просвещенный везир сельджукского султана Маликшаха Низам аль-Мульк. Он послал отряд поймать проповедника, и тот, убегая от преследователей, чуть не попал к ним в руки, когда его мул пал и вблизи не было ни одного селения.

    Крупнейший исследователь исмаилизма В. Иванов пишет о Хасане ибн Саббахе: «Это был человек экстраординарной энергии и таланта, прирожденный вождь, который преуспел в совершении невероятного: он превратил мирное и подчиненное персидское крестьянство в удивительно упорных воинов».

    Хасан ибн Саббах решил захватить крепость, в которой со своими сторонниками мог бы укрываться от преследований и готовить силы для дальнейшей борьбы. Свой выбор он остановил на крепости Аламут, в Дейлеме.

    Сделал он это по трем причинам. Во-первых, Аламут находился далеко от столицы; во-вторых, в окрестных деревнях жило немало адептов нового учения; в-третьих, он был неприступен настолько, насколько вообще может быть неприступна крепость.

    Аламут стоял в горной долине, утесы по сторонам которой представляли собой дополнительные укрепления. Сама же крепость оседлала отвесную скалу высотой более двухсот метров, которая поднималась в центре долины, где было расположено несколько небольших деревень, заселенных новообращенными исмаилитами. В крепости был водный источник.

    Взять Аламут штурмом, даже если он охранялся небольшим гарнизоном, было практически невозможно.

    Первым делом исмаилиты начали обрабатывать Алави, коменданта крепости. Одновременно помощник Хасана ибн Саббаха занялся агитацией среди рядовых воинов.

    Комендант колебался, но, когда ему было обещано три тысячи золотых динаров и право свободного выхода из Аламута, он решился сдать крепость.

    Среди исмаилитов, вошедших в Аламут, был и сам Хасан ибн Саббах, одетый бедным ремесленником, тихий, скромный, немногословный человек с черной бородкой.

    Он дал коменданту записку, по которой тот должен был получить в Дамагане три тысячи динаров у богатого купца, тайного исмаилита. Алави усомнился, что по записке, написанной «низким человеком», ему выплатят такую громадную сумму.

    Чернобородый чуть улыбнулся.

    Алави был последним человеком на Земле, который видел Хасана ибн Саббаха переодетым, скрывающимся, гонимым и настороженным. Отныне тот — Господин горы.

    А комендант отправился в Дамган. Сухой, согбенный купец ввел его в заднюю комнату своего дома, отослал слуг и попросил показать записку.

    Комендант вытащил листок.

    Купец узнал почерк Хасана ибн Саббаха.

    Комендант не поверил своим глазам. Купец благоговейно поцеловал жалкий листок бумаги и попросил гостя подождать. Через несколько минут он вынес мешок с тремя тысячами золотых динаров.

    Известие о падении Аламута встревожило султана Маликшаха. Еще более его обеспокоило сообщение, что исмаилиты согнали местных крестьян строить небольшие крепости по соседству с Аламутом. «Завладев Аламутом, Хасан напряг все силы, чтобы захватить округа, смежные с Аламутом, или места, близкие к нему, — писал иранский летописец. — Он овладел ими путем обмана своей проповедью. Что до тех мест, где не были обмануты его речами, он завладевал ими убийствами, войной и кровопролитием. Везде, где он находил утес, годный для укрепления, он закладывал фундамент крепости».

    Хасан ибн Саббах был непонятен. Так никто еще себя не вел. Обычпо пророки шли из города в город, скрываясь от властей, и проповедовали втайне. Этот же сидел в неприступном замке и открыто бросал всем вызов. К нему стекались все новые сторонники. Уходя в Аламут, человек становился не подвластен царям земным. Что касается вечности, то об этом заботился Хасан.

    Для человека средневековья рай и ад были понятиями не менее реальными, чем окружающая действительность.

    Эмир, правивший провинцией, где действовал Хасан ибн Саббах, первым из иранских властителей отправился в поход, чтобы ликвидировать гнездо исмаилитов. Поход представлялся эмиру легким: ему предстояло расправиться лишь с кучкой обманщиков, которые хитростью овладели крепостью.

    Эмир сжег селения в долине, перевешал тех исмаилитов, которые попали ему в руки, и обложил крепость.

    Хасан ибн Саббах совершил ошибку. Он не рассчитывал, что эмир будет так оперативен, и не запасся зерном. Кормить гарнизон и беженцев было нечем.

    Тогда он собрал защитников Аламута и сообщил им, что прошедшей ночью к нему явился скрытый имам и приказал крепость не сдавать. И такова была сила убеждения Хасана ибн Саббаха, что исмаилиты поклялись умереть, но не уступить врагу.

    Эмир не знал о положении в крепости. Не нашлось ни одного предателя, который бы ему об этом сообщил. Через три дня он снял осаду и ушел из долины.

    Следующее испытание выпало на долю Хасана ибн Саббаха через год. На этот раз в дело вмешался сам Маликшах. Он послал своего полководца с сильным отрядом и приказал не возвращаться до тех пор, пока тот не вырвет с корнем ростки заразы.

    Правительственные войска подошли к крепости в марте. На полях только начинались работы. Аламутская долина недавно была опустошена войной. Накопить за зиму запасы продовольствия Саббах не смог. К тому же в крепости с ним оставалось мало людей — не больше семидесяти человек. Три месяца продолжалась осада Аламута. Осажденные, как пишет современник, «ели, только чтобы не умереть с голоду, и бились с осаждающими».

    Когда стало ясно, что держаться дальше невозможно, Хасан ибн Саббах ночью, в плохую погоду, спустил на веревке одного из молодых парней, и тот, миновав посты врагов, выбрался из долины. На следующий день он был в центре этой провинции — Казвине, где местные исмаилиты с тревогой ждали вестей.

    Тут же была проведена мобилизация исмаилитов в городе. Всего собралось более трехсот человек.

    Исмаилитский отряд вошел и долину в сумерках. Шли по крутым склонам, по лесу, в безмолвии, стараясь не звенеть оружием. Дождались ночи. В крепости уже были предупреждены, что помощь близка, и приготовились к вылазке.

    Хасан ибн Саббах остался в своей келье, которую построили специально для него, как только Аламут был захвачен.[5] Он беседовал со скрытым имамом, который должен был защитить воинов.

    Сонные часовые погибли первыми. Они не успели даже поднять тревогу. И тут же началась страшная резня. В темноте, не понимая, что происходит, очнувшиеся сельджуки метались между шатрами, ржали кони, скрипели, опрокидываясь, повозки, крики и звон оружия долетали наверх, к келье Хасана ибн Саббаха.

    Лишь малая часть сельджуков смогла вырваться из долины.

    По всему Востоку растекались слухи: некий пророк живет в недоступной крепости. И какие бы армии ни посылал против него султан, ничто не в силах одолеть его. И хоть седина лишь тронула виски и бороду Хасана ибн Саббаха, его уже называли Старцем горы.


    В городе Савэ произошло событие, возвестившее о начале нового этапа в истории исмаилитов. В том городе существовала исмаилитская ячейка, в ней состояло восемнадцать человек. Действовать ячейке приходилось в глубоком подполье, ибо правитель города желал искоренить исмаилитскую опасность. И потому, когда исмаилиты обратили в свою веру некоего важного чиновника, они сочли это большим достижением. Но обращенный чего-то испугался и отказался от исмаилизма. Боясь разоблачения, исмаилиты решили убить отступника. Исполнителем приговора избрали плотника Тахира. Плотник зарезал чиновника, но был схвачен, во всем сознался и по личному приказу Низам аль-Мулька был казнен.

    То было первое убийство, о котором достоверно известно, что оно совершено исмаилитами, и первая казнь исмаилита за политическое убийство. Хасану ибн Саббаху этот частный случай подсказал новую стратегическую линию. Убийство не только возмущает, оно и устрашает врагов.

    Так в тиши аламутского уединения была сформулирована теория политического террора, которая переживет ее создателя.

    Хасан ибн Саббах стал первым политиком, который превратил политический террор в основное средство убеждения оппонентов. Террор должен был стать средством всеобщего устрашения и шантажа.

    Требовалось решить две проблемы. Первая: как проводить покушения и как афишировать их. Вторая: как создать кадры исполнителей террора, подготовить убийц, которые смогут проникнуть через любые кордоны и, если нужно, погибнуть после совершения убийства.

    Эта система складывалась не сразу — Хасан ибн Саббах спешил начать террор. Первая жертва уже была избрана. Удар должен был испугать врагов и восславить Старца.

    В конце сентября 1092 года Хасан ибн Саббах приказал приближенным собраться на площадке перед его кельей.

    Он медленно прошел вдоль строя молодых сподвижников. Многие уже выказали верность и отвагу в дни обороны крепости. Воины настороженно ждали: все понимали, что сейчас вождь скажет важные слова.

    — Кто из вас пресечет в этом государстве вред Низам аль-Мулька, нашего главного врага? — спросил Хасан ибн Саббах.

    Несколько человек вышли вперед. Так родилось племя убийц — фидаев — «жертвующих собой».

    В пятницу 18 октября 1092 года к паланкину Низам аль-Мулька, которого несли из дворца в гарем, подбежал человек. Он откинул полог паланкина и вонзил нож в сердце великого везира.

    Убийца бросился бежать, но споткнулся о веревку шатра и упал. На него навалились телохранители и задушили.

    Весть об этом убийстве (люди Хасана ибн Саббаха позаботились о том, чтобы ни у кого не осталось сомнения, что карающая рука была направлена Старцем горы) в считанные дни прокатилась по всему Востоку, вызывая удивление, возмущение, растерянность и страх.

    Маликшах был потрясен этим убийством более других: нож, направленный в сердце везира, целился и в него. Султан приказал увеличить охрану — сотни стражей окружали его днем и ночью. Ни на секунду султан не оставался один.

    Он приказал собрать большую армию, чтобы уничтожить гнездо исмаилитов в Аламутской долипе. И велел эмирам, поставленным во главе войска, не возвращаться без головы Старца горы.

    Однако через двадцать дней после смерти Низам аль-Мулька неожиданно ночью скончался сам султан. Никто не знает, как и почему его настигла смерть. Современники были убеждены, что его отравили.

    Смерть Маликшаха была выгодна не только Хасану ибн Саббаху: у султана было немало врагов, желавших его гибели. Но для Хасана ибн Саббаха она была спасением: если бы султан остался жив, исмаилиты не удержались бы в Аламуте. Уж очень своевременной была эта смерть для исмаилитов, чтобы исключить возможность убийства, совершенного фидаями.

    Предусмотрел ли политический гений Хасана ибн Саббаха, что произойдет после смерти султана и мудрого везира, неизвестно. Но обстоятельства сложились весьма благоприятно для исмаилитов. Как только султан умер, в империи началась борьба за престол. Сельджукское государство держалось лишь силой оружия, и стоило центральной власти пошатнуться, как немедленно начались восстания во всех провинциях и завоеванных государствах. Страна была ввергнута в пучину бедствия. Новый султан вновь и вновь собирал армии, чтобы укротить феодалов. Города были разрушены, крестьянство обнищало, торговля почти прекратилась.

    Эти годы были благодатными для Хасана ибн Саббаха. Они дали ему возможность распространить власть не только на крепости, но и на целые районы. В обстановке всеобщей разрухи и вражды исмаилиты стали для многих последней надеждой.

    Одним из важнейших приобретений исмаилитов была большая крепость Ламасар, которая контролировала соседнюю с Аламутской долину. Как всегда, Хасан ибн Саббах выждал нужную минуту и ударил без промаха.

    По отношению к жителям долины Ламасар Хасан ибн Саббах вел себя совсем не по-отечески. В исмаилизм местные крестьяне переходить не спешили. И когда Старец велел крестьянам выйти на работы по ремонту крепости, те отказались это делать. Тогда всем жителям долины было приказано немедленно перейти в исмаилизм. Несогласные были зарезаны. Эта операция была хорошей практикой для фидаев — молодых террористов, которых Старец готовил в Аламуте.

    Крепость Ламасар была превращена в столицу исмаилитов. Там построили каменные здания, мельницы и рисорушки, разбили сады и даже устроили ледники, чтобы хранить свежие продукты.


    Исмаилит не только имел право обманывать любого человека ради торжества святого дела, но и обязан был таиться, как мышь, лгать и клеветать: цель оправдывала средства.

    Почтенный исфаханский торговец холстом Абд аль-Малик ибн Атташ, правоверный мусульманин, когда отец его, связанный с исмаилитами, бежал из Исфахана, торжественно отрекся от отца и проклял его как еретика.

    В действительности же Ибн Атташ был главой исмаилитского подполья в столице. Когда исмаилиты обманом захватили небольшую крепость в горах недалеко от Исфахана, он командовал боевой группой, которая неожиданно ворвалась в казарму и перерезала спящих воинов.

    Никто в городе и подумать не мог, что торговец, счастливый отец и добрый семьянин, был одновременно отчаянным командиром исмаилитов. Двойная жизнь Ибн Атташа продолжалась еще несколько месяцев. Именно под личиной купца он намеревался завладеть самой важной крепостью государства.

    Охрану крепости Шахриз, которую ввиду смутных времен превратили в арсенал и в которой содержался султанский гарем, несли дейлемиты; среди них было несколько тайных исмаилитов, а их родственники жили в Аламутской долине.

    И вот добродушный исфаханский купец зачастил в крепость. Его свободно впускали внутрь: он был нужен и гаремным красавицам, которым привозил из столицы ткани и благовония, и офицерам, которых снабжал всем необходимым. И не было более сговорчивого и щедрого купца в Исфахане — его товары были самые дешевые, и он всегда верил в долг.

    Как-то купец пришел к коменданту и попросил разрешения занять одну из свободных комнат — там он хотел хранить товары и ночевать, если задержится в крепости. Разумеется, разрешение было дано. Отныне Ибн Атташ мог общаться с воинами, проповедовать среди них. Все больше дейлемитов становилось тайными сторонниками исмаилитов.

    Затем ибн Атташ стал добиваться того, чтобы занять в крепости официальную должность. Исмаилитам пришлось потратить немало золота на подкуп нужных лиц, наконец был найден ход к новому везиру. И вот в один прекрасный день купец привез фирман султана. Отныне он — комендант крепости Шахриз.

    Дальнейшее было привычно. Ибн Атташ провел в крепость фидаев. Однажды он расставил на караулах своих людей из дейлемитов, и всех неисмаилитов в крепости зарезали. Редкий случай в истории: комендант перебил почти весь собственный гарнизон.

    Когда в Исфахане спохватились, было уже поздно: чтобы взять крепость штурмом, надо было бросить против нее целую армию. Исмаилитам достались большие запасы оружия. Султану же было горько лишиться гарема.

    Теперь Ибн Атташ принялся за исполнение второй части плана. Оружие начали перевозить в город, где исмаилитское подполье распределяло его. По свидетельствам современников, в Исфахане к тому времени уже насчитывалось около тридцати тысяч тайных исмаилитов.

    Подготовка к восстанию в столице сопровождалась исмаилитским террором. Об этом рассказывают разные авторы. Возможно, в их рассказах есть преувеличения, но нет сомнения, что в основе своей события происходили именно так.

    Подсадными утками выступали лжеслепец Алави Мадани и его жена. Под видом нищих они бродили по улицам, поджидая, пока не покажется нужный человек. Это мог быть мулла, известный своими речами против исмаилитов, чиновник, преданный Сельджукам, офицер, убивший кого-то из фидаев, или просто богатый человек, несший с собой добрый кошель с деньгами.

    Старенький слепец подходил к прохожему и молил именем Аллаха довести его до дома. Цепко ухватившись за руку невольного поводыря, старец тащил его к темной, узкой улице. Он останавливался у двери в высоком дувале и начинал благодарить прохожего. В этот момент из двери выскакивали исмаилиты и, оглушив жертву, кидали в глубокий колодец. Или брали живьем.

    Таинственные исчезновения переполошили весь город. Люди боялись поодиночке выходить на улицу. Сыщики султана сбились с ног. По разным источникам, в Исфахане исмаилитами было убито от нескольких десятков до нескольких сотен человек.

    Преступление было раскрыто случайно. Как-то на рассвете одна бедная женщина услышала из-за забора глухие стоны. Она перепугалась и побежала на базар, где рассказала об этом людям. А так как город жил в тревоге, толпа сразу кинулась к тому дому. Когда взломали дверь, в колодце, в подвалах, даже в задних комнатах дома обнаружили множество тел со следами страшных пыток. Кроме четы старцев удалось схватить еще нескольких добровольных палачей. Их сожгли на костре. И всем стало ясно, что исмаилиты готовятся к выступлению.

    Исмаилиты тоже были перепуганы тем, что их дела открылись. В городе началась «охота за ведьмами». Стоило сказать о ком-то, что он исмаилит, как толпы мчались к его дому, чтобы убить еретика.

    Исмаилиты начали восстание преждевремеппо и были разбиты.

    Убийства в Исфахане показывают иную грань террора, придуманного Хасаном ибн Саббахом. Правда, исфаханский урок научил исмаилитов тому, что масссовый терpop может обернуться против них самих. С тех пор они убивали выборочно.

    Когда в 1105 году на престол в Исфахане вступил двадцатипятилетний султан Мухаммед, он первым делом приказал готовить войска, чтобы отнять у исмаилитов крепость Шахриз. Ее комендант Ибн Атташ решил принять встречные меры.

    Он рассчитывал на помощь везира. Тот достался султану по наследству от предшественника. В свое время везир за взятку устроил Ибн Атташа комендантом крепости и теперь был в руках исмаилитов. Ибн Атташ отправил к нему верного человека, который дал ему понять, что убийство султана — в их общих интересах. Если везир откажется, султану станет известно о его предательстве.

    Везир подослал своего слугу к султанскому брадобрею. За тысячу динаров тот согласился сделать султану, который страдал от тучности, очередное кровопускание отравленным ланцетом.

    У слуги везира была красавица жена, от которой тот ничего не скрывал. У жены был любовник, от которого та ничего не скрывала. И той же ночью тайна стала достоянием нескольких человек.

    Брадобрей должен был прийти к султану после завтрака. Любовник, который был мелким придворным и полагал, что может недурно заработать на этой истории, сумел проникнуть к султану до завтрака. Когда пришел брадобрей, султан Мухаммед уже все знал.

    Он приказал сделать кровопускание брадобрею отравленным ланцетом и вызвал везира, чтобы тот при этом присутствовал.

    После страшных пыток везира повесили на городской стене. Еще через день Мухаммед, бросив все государственные дела, сам повел отряд гвардейцев-гулямов на штурм крепости. Он поклялся, что собственными руками убьет это исчадие ада — Ибн Атташа.

    Но крепость не сдавалась. Ибн Атташ знал, что пощады не будет.

    Исход дела решило предательство: к султану перебежал один исмаилит, который предложил показать тайный ход в крепость.

    Когда жена Ибн Атташа увидела, что гулямы окружили ее мужа, она бросилась с крепостпой стены. Ибн Атташа султан приказал доставить в Исфахан.

    Его везли по улицам, заполненным народом. Горожане кидали камни и навоз в вождя исмаилитов. Ибн Атташ молчал. Кровь текла по иссеченному лицу и заливала глаза.

    Потом с Ибн Атташа содрали живьем кожу и набили ее соломой.

    Султан отомстил Ибн Атташу, но исмаилиты не были побеждены.


    Хасан ибн Саббах внимательно следил за положением дел в странах, лежащих к западу от Ирана, в приморских областях Ближнего Востока.

    В конце XI века, после Первого крестового похода, европейские рыцари захватили Иерусалим, к ним в руки перешла большая часть Сирии и Палестины. Владения Сельджуков были отрезаны от моря. В их стане царила растерянность. Хасан ибн Саббах понял, что наступил удобный момент, чтобы ударить по Сирии.

    Там он отыскал царственного покровителя.

    Им оказался султан Халеба Ридван. Деспот, убийца своих братьев, постоянно враждовавший с соседями, он оказался между двух огней. Его теснили крестоносцы, ему угрожали родственники. Ридван искал союзников где угодно. Когда эмиссары Хасана ибн Саббаха появились в Халебе и пообещали помощь могущественного Старца горы, он разрешил исмаилитам жить и проповедовать в своем городе.

    Хасану ибн Саббаху были нужны крепости. Ридвану надо было убрать врагов. Если кто-то согласится их убивать, он готов пожертвовать крепостями.

    Через год был убит владетель города Хомса. Он был зарезан на улице тремя исмаилитами. В городе воцарилась такая паника, что многие жители бежали оттуда в Дамаск.

    С этого дня одии за другим погибали враги Ридвана. Убийцу иногда ловили, иногда убивали на месте преступления. Пойманные убийцы не скрывали, что они — фидаи, гвардия Хасана ибн Саббаха.

    С каждым новым убийством исмаилиты требовали от Ридвана новых уступок и поблажек. Один из современников пишет, что исмаилита можно было узнать на улицах Халеба по спесивой походке и надменному виду. Исмаилиты уже не скрывали, что Ридван, обязанный им властью, заставит всех перейти в истинное учение.

    Как и бывает в таких случаях, исмаилитов погубила самоуверенность. Они игнорировали ненависть, которую вызывали в городе.

    И произошло то, что должно было произойти: исмаилиты узнали, что в город приезжает богатый персидский купец. И решили его ограбить, облачив убийство в идеологические одежды. Но перс был готов к нападению, и у него была своя стража, которая смогла схватить убийц. В Халебе поднялось возмущение и началась резня исмаилитов. Большинство открытых исмаилитов в городе было убито. Но крепости в Сирии остались в их руках.

    …Проходят века. События и люди теряют индивидуальность. Они превращаются в категории. Вместо людей действуют социальные силы. Люди же выполняют функцию.

    Подобное абстрагирование несет в себе опасность для самой истории. Злобный тиран Иван Грозный превращается в прогрессивного деятеля, потому что в числе его жертв были бояре. Значит, он — борец за централизованное государство, хотя бояре выступали не против централизованного государства, а против самодержавной власти царя. Централизованное государство прогрессивнее раздробленного, значит, мы должны понять и разделить чаяния Ивана Грозного. Царь же не ограничивался убийством бояр, а уничтожал тех, кто истреблял бояр, уничтожал народ, погибавший в бесконечных войнах и карательных экспедициях. Ивану Грозному было неважно, прогрессивен он или нет. В конечном счете его интересовала лишь собственная драгоценная персона, и ради сохранения ее на троне он готов был на любое предательство, на любую подлость, на любую кровавую жестокость. К концу жизни Иван Грозный умудрился загнать Россию в экономический и политический тупик, откуда страна выбиралась многие кровавые годы.

    Подобное историческое абстрагирование касается и других исторических фигур. Приходится сталкиваться с этим и когда читаешь труды об исмаилитах и Хасане ибн Саббахе. Его, страшного паука, сидевшего в паутине Аламута и готового на любое преступление ради укрепления своей власти, порой трактуют как бескорыстного борца за народное счастье. На основании того, что большинство его сторонников на первых порах принадлежали к городским сословиям, а убивал он в основном султанов и эмиров, везиров и полководцев, делается вывод об антифеодальной направленности его политики. Например, современный историк, говоря о массовых убийствах в Исфахане, делает вывод: «В Исфахане исмаилиты применяли против своих классовых врагов — сельджукской династии, тюркских феодалов и персидских бюрократов — метод тайных убийств». Так и представляешь себе вечерний город, по которому в одиночестве бредут представители сельджукской династии, ожидая, когда слепец затащит их в переулок. События в Халебе, где горожане расправились с обнаглевшими исмаилитами, перешедшими к открытым грабежам, что их и погубило, оцениваются как «расправа феодальных верхов города» с демократами-исмаилитами. Как будто султан Ридван, который призвал убийц и покровительствовал им, был врагом феодализма. Применение жесткой схемы в истории опасно тем, что исследователю приходится идти на несообразности, лишь бы схема восторжествовала.

    Лишь схема заставляет утверждать, что в «исмаилитском государстве была уничтожена политическая власть Сельджуков, изгнана сельджукская администрация, традиционная форма правления — наследственная монархия — была заменена правлением Хасана ибн Саббаха и его сподвижников, выражавших интересы народных масс — ремесленников, городской бедноты и крестьян. Это было огромным достижением восставшего народа».

    С народными массами Хасан ибн Саббах сталкивался лишь в редких случаях. Они должны были кормить убийц и «пропагандистов» — даи. Того, кто но желал этого, уничтожали. Никогда народные массы не поднимались на стороне Хасана ибн Саббаха.


    Шли годы. Хасан ибн Саббах старел. Он никогда не покидал Аламута. Как и всякий тиран, боялся убийц, потому что сам их готовил и знал, насколько трудно от них укрыться. Он боялся толп, боялся войн. Он укреплял свой замок и строил новые крепости вокруг долины.

    Последние годы жизни Старца горы прошли в тяжелых оборонительных боях с сельджукскими войсками. Султан Мухаммед был беспощаден к ним и неутомим в походах против их крепостей. События первых десятилетий XII века — цепь осад и штурмов, предательств и убийств. Но ситуация была тупиковой. Сельджукские армии истребить исмаилитов не могли. Ни в городах, где продолжала действовать законспирированная сеть исмаилитских ячеек, ни в крепостях, которые были отлично расположены и укреплены, снабжены продовольствием и водой. И даже если исмаилиты теряли крепость, они завоевывали новые — в Иране, Сирии, Палестине.

    Но беда исмаилитов как раз и таилась в том, что им самим казалось силой, — в желании захватить как можно больше крепостей. Паучий характер их вождя привел к тому, что исмаилиты стремились к созданию конспиративной организации, не имевшей лозунгов, которые могли бы поднять народ. Хасан ибн Саббах добился ряда побед. Но множество маленьких побед не ведет к одной большой победе. Множество крепостей — это не страна. Ни одно из восстаний, которые исмаилиты поднимали вне крепостей, к успеху не привело. А какими бы неприступными ни были крепости, в конце концов они обязательно падут. Исмаилиты избрали стратегию обороны. Это была изумительно организованная оборона, и потому их крепости держались долго. Но в конце концов они пали.

    Далеко не всемогущ был и султан Мухаммед. Его борьба с исмаилитами, хотя и была упорной, велась относительно малыми силами, в основном в ней участвовали ополчения феодалов в тех провинциях, где стояли исмаилитские крепости. Со смертью Мухаммеда борьба Сельджуков с исмаилитами велась спорадически — уж очень плохи были дела в самой сельджукской державе.

    Казалось бы, раз учение Хасана ибн Саббаха столь близко народным массам, то именно в обстановке распада сельджукского государства пришло время поднять восстание по всему Ирану. Но ничего подобного не произошло. Эфемерная империя Хасана ибн Саббаха все более замыкалась в стенах цитаделей и раздиралась внутренними распрями.

    И виновен в этом был сам Старец горы.

    Он уже и в самом деле стал старцем. За последние тридцать пять лет жизни он ни разу не спустился с аламутского утеса. Сознание своей непогрешимости сильно отдавало паранойей — недугом тиранов. Он питался лишь той информацией, которую ему приносили приближенные. А те уже начали делить власть. В этом участвовали и сыновья Хасана ибн Саббаха, считавшие себя наследниками престола. Но сыновей своих Старец не любил. И если бы он был убежден, что угроза его власти исходит от них, сыновей ждала бы жестокая расправа.

    В конце концов так и случилось. Один из приближенных Старца замыслил заговор против него. Но притом изображал из себя верного слугу. Ему удалось подстроить убийство старого соратника Хасана ибн Саббаха, наместника Кухистана. Затем этот приближенный представил одержимому манией преследования Старцу «неопровержимые доказательства», что убийством наместника руководил сын Старца Устад. Расчет был верен. Хасан ибн Саббах тут же приказал казнить Устада. Прошло какое-то время, и от других приближенных Хасан ибн Саббах получил доказательства, что его сын оклеветан. Тогда Хасан ибн Саббах приказал замучить клеветника, а заодно и его сыновей.

    С годами все суровее была жизнь на аламутском утесе. Однажды Старец услышал звук свирели. Он вызвал стражу и приказал найти виновника. Им оказался молодой фидай. Парня жестоко наказали и изгнали из долины. Он еще счастливо отделался. Незадолго до смерти Хасан ибн Саббах узнал, что его второй сын, Мухаммед, которому, подозревая его в измене, он приказал жить в Аламуте, хранит у себя в комнате кувшин с вином. Был произведен обыск, кувшин найден. Мухаммед клялся, что кувшин ему подложили. Старец пришел в безумную ярость и, несмотря на мольбы жены, приказал тут же у себя на глазах отрубить Мухаммеду голову. Так погибли сыновья Старца.

    …Хасану ибн Саббаху шел восьмой десяток.

    Распорядок жизни в крепости не менялся. В назначенное время Старец отодвигал тяжелый засов, которым была закрыта на ночь его келья изнутри. Юные фидаи, безмолвные и послушные, вносили воду для омовения и легкую пищу — Старец всегда был умерен в еде и этим гордился. Он никогда не поворачивался к фидаям спиной. Коров, молоко которых пил Старец горы, держали в крепости, он боялся, что его отравят. В крепости же пекли лепешки.

    Позавтракав, Старец держал совет с приближенными, вызывал к себе комендантов крепостей. Порой он устраивал испытания фидаям и заставлял их драться на ножах. Фидаи должны были ничего не бояться и менее всего — смерти.

    Фидаи готовились к участи убийц в обширном замке Ламасар, где были разбиты сады и цветники, среди которых били фонтаны. Этот мир был отделен высокой стеной от остальной крепости. В саду мог отдыхать лишь Кийя Бозорг Умид, комендант Ламасара, коренастый крестьянин, хитрый и упрямый. В сад отправляли фидаев перед тем, как они уходили убивать, — сад символизировал рай, куда они попадут, если погибнут, выполнив свой долг. Одурманенным гашишем молодым волкам казалось, что и в самом деле им удалось заглянуть в пределы рая. На роль гурий Умид брал девушек из дейлемитских деревень. Обычаи дейлемитов позволяли девушкам общаться с мужчинами до свадьбы. Подготовка фидаев занимала долгие годы. Их выбирали из наиболее темных горцев, и сложная система обработки юного организма, пока человек не превращался в фанатичного, терпеливого и послушного убийцу, была продумана самим Хасаном ибн Саббахом и доведена до совершенства Умидом.

    Именно фидаи сохранили в веках мрачное имя Хасана ибн Саббаха. От них и получили исмаилиты прозвище «ассасины»: так трансформировалось в устах крестоносцев слово «гашиш», которым фидаев одурманивали перед тем, как отправить на задание. В западных языках слово осталось по сей день. «Ассасин» в английском и французском языках значит «убийца». И, произнося это слово сегодня, англичанин и не подозревает, что имеет в виду молодого фанатика, который спешил в Багдад или Триполи, чтобы исполнить волю Старца горы.

    Самое подробное — правда, уже относящееся к последним годам существования исмаилитской державы — описание того, как готовили фидаев, оставил великий путешественник Марко Поло. К тому времени методы исмаилитов и образ их жизни были уже настолько хорошо известны на Ближнем Востоке, что сведения Марко Поло, очевидно, отвечают действительности.

    «Содержал старец при своем дворе, — пишет Марко Поло, — тамошних юношей от двенадцати до двадцати лет. Были они как бы под стражей и знали понаслышке, как Мухаммед, их пророк, описывал рай… Приказывал старец вводить в этот рай юношей, смотря по своему желанию… и вот как: сперва их напоят, сонными брали и вводили в сад. Там их будили.

    Проснется юноша и поистине уверует, что находится в раю, а жены и девы весь день с ним, играют, поют, забавляют его, всякое его желание исполняют…

    Захочет старец послать кого из своих убить кого-нибудь, приказывает он напоить юношей, сколько пожелает; когда же они заснут, приказывает перенести их в свой дворец. Проснутся юноши во дворце, изумляются, но не радуются, оттого что из рая по своей воле они никогда бы не вышли. Идут они к старцу и, почитая его за пророка, смиренно ему кланяются, а старец их спрашивает, откуда они пришли. Из рая, отвечают юноши… Захочет старец убить кого-либо из важных, прикажет испытать и выбрать самых лучших из своих ассасинов, посылает он многих из них в недалекие страны с приказом убивать людей; они идут и приказ его исполняют; кто останется цел, возвращается ко двору. Случалось, что после смертоубийства они попадают в плен и сами убиваются… Скажу вам по правде, мпого царей и баронов из страха платили старцу дань и были с ним в дружбе».

    Как уже говорилось, в сохранившемся перечне жертв исмаилитов фигурируют в основном султаны, эмиры, везиры и полководцы. Мелкая сошка — чиновники, офицеры или горожане — чаще всего погибали бесследно. Никто никогда не узнает, сколько же всего человек пало от рук фидаев.

    Фидаями был убит и великий иранский ученый, «отец прекрасных свойств и качеств», Абу-ль-Махасин, который поднял голос против учения Хасана ибн Саббаха, восемь государей, включая трех халифов, шесть везиров, начиная с Низам аль-Мулька, несколько наместников областей, правителей городов, немало крупных духовных лиц. Погибли от их рук и два европейских государя — князь Раймунд Триполийский (в 1105 году) и маркграф Конрад Монферратский (в 1192 году).

    Далеко не все покушения были удачными. И хотя фидаи были обучены принимать обличья купцов и нищих, вельмож и разносчиков воды, музыкантов, воинов и муфтиев, хотя они умели ждать месяцами, потому что не смели вернуться в Ламасар, не выполнив приказа, все равно не обходилось без провалов. Проклятием фидаев станет в XII веке, султан Салах ад-Дин, великий враг крестоносцев, кумир мусульманского мира. Множество заговоров, направленных против него, сорвалось, ибо он был разумен в осторожен, а его охрана неподкупна. После каждого заговора очередные исполнители закалывали себя либо шли на плаху.

    Формально фидаи подчинялись лишь Хасану ибн Саббаху — он посылал их на смерть. Существует — возможно, апокрифичный — рассказ о том, как Старец с каким-то гостем стоял на балконе у своей кельи. И когда гость выразил сомнение в том, что фидаи могут выполнить любое приказание Старца, тот показал гостю фидая, стоявшего на одной из башен. Затем взмахнул рукой, и, подчиняясь жесту Хасана ибн Саббаха, часовой кинулся с башни в пропасть.

    Фидаи были послушными, фанатичными и упорными исполнителями кровавых миссий. А готовил их, награждал и наказывал комендант Ламасара Умид. Особенно возросло его значение, когда в последние годы жизни Старца погибли, оклеветанные, его сыновья и были ликвидированы мпогие его соратники. Но передать всю власть Умиду Хасан ибн Саббах не хотел. Умирая, он повелел исмаилитам подчиняться коллегиальному органу из четырех человек, которых назвал в завещании. И Кийя Умид был лишь одним из них.


    Хасан ибн Саббах умер в 1124 году. Похоронив Старца, четверка правителей принялась за дело. Следовало сражаться с врагами, защищать крепости, строить новые, к тому же бороться с крепнущим желанием наместников и комендантов крепостей отделиться от Аламута.

    Вожди исмаилитов внешне едины. Но происходят странные события. Менее чем через год неожиданно умирает главный соперник Умида по четверке, командующий всеми войсками исмаилитов. Еще через несколько месяцев таинственная смерть вырывает двух других членов четверки. Не проходит и двух лет со дня смерти Хасана ибн Саббаха, как Умид становится единственным главой исмаилитов. Он остается в Ламасаре, в центре подготовки фидаев. Источники рассказывают, что в секте все чаще появляются видные фигуры, носящие родовое имя Кийя Умида, — его родственники. Крестьянская семья нового пророка была велика, и всем требовались должности.

    Умиду наследовал его сын Мухаммед, который, в свою очередь, провозгласил наследником сына, Хасана. Этот молодой человек отличался умением произносить речи и немалой энергией. Хасан сделал логический шаг в развитии исмаилизма. К этому его толкали не только собственные интересы, но и забота о судьбах империи крепостей. Времена ее торжества прошли. Движение изживало себя, теряло авторитет.

    И вот молодой Хасан из крестьянского семейства Кийя, будущий властитель исмаилитов, объявляет себя имамом исмаилитов.

    Талантливый оратор и умница, Хасан смог повести за собой исмаилитов Аламутской долины, которая была дана ему в удел отцом. Слухи о появлении скрытого имама взволновали всех исмаилитов, к негодованию старой исмаилитской гвардии. Сам Хасан ибн Саббах никогда не называл себя имамом! А мальчишка, которого старые воины и проповедники недавно качали на коленке, кричит, что он и есть имам, наместник Аллаха на Земле.

    Негодование стариков разделял и отец Хасана. Он явился в Аламут с отрядом фидаев и арестовал Хасана.

    Хасан тут же раскаялся.

    Но далеко не все жители Аламута последовали его примеру. Некоторые продолжали упорствовать. Тогда отец перешел к крайним мерам. Двести пятьдесят сторонников Хасана были зарублены фидаями, а остальным привязали трупы на спины и в таком виде выгнали из крепости.

    Хасан затаился в Аламуте под надзором верных людей отца. Но смирение было лицемерным, притворство никогда не считалось у исмаилитов грехом. Он ждал момента. А его сторонники, оставшиеся на свободе, не бездействовали. Вряд ли иначе можно объяснить то, что в расцвете сил отец Хасана в одночасье умер и освободил исмаилитский престол.

    В 1162 году Хасан занял место отца. Феодальное наследование уже утвердилось у исмаилитов.

    Со смертью Хасана ибн Саббаха движение потеряло харизматического вождя, создателя доктрины, безгрешного и недостижимого. То, что Старец не называл себя имамом, роли не играло — он все равно таковым являлся. Теологическая разница между скрытым имамом и Хасаном ибн Саббахом для рядового исмаилита была несущественна. И вот живой бог умирает. Исмаилиты остаются с доктриной, но без пророка. Разумеется, коллегиальное руководство стариков имама не заменит. Попытка Кийя Умида, функционера, опытного политика, но не теолога, заменить собой Хасана ибн Саббаха провалилась. Империя держалась лишь силой инерции, на крепостях и привычной дисциплине. Никаких перспектив развития у нее не оставалось. И так бы она и сошла со сцены, если бы не великолепная идея Хасана-младшего.

    Первые месяцы после прихода к власти Хасан занимался бурной деятельностью, проводя время в совещаниях с комендантами крепостей.

    Прошло два года, прежде чем наступил великий день.

    В 17-й день рамадана 559 года мусульманского летосчисления (8 августа 1164 года) со всех концов исмаилитской державы в Аламут прибыли делегаты. Они расположились на площади, посреди которой стояло возвышение, украшенное четырьмя знаменами разных цветов.

    День был ясный и нежаркий. Ветер летел над утесом исмаилитской столицы, дергая полотнища знамен.

    На возвышение поднялись наместники провинций и коменданты крепостей.

    В полдень из своей кельи вышел Хасан.

    Он был облачен в длинное белое одеяние, на голове — высокий белый тюрбан. Хасан был высок, строен и красив. Яркие краски и скопление народа были необычны. Необычна была даже одежда Хасана, ибо все привыкли, что вожди исмаилитов не показываются простым людям и предпочитают серые и черные одежды, подчеркнуто скромные, почти нищенские, — так повелел Хасан ибн Саббах.

    Хасан-младший поклонился по очереди на все четыре стороны. Затем он произнес речь. В ней он восхвалял бога, который открыл врата милосердия и по щедрости своей дал всем жизнь. Затем он объявил, что некий тайный человек принес ему послание от скрытого имама, которое он и намерен прочитать.

    Обратите внимание на тонкость: Хасан не объявляет себя имамом — он осторожничает. Более того, оказывается, послание имама написано по-арабски, на языке, которого не понимает никто из присутствующих. Поэтому, прочтя его, Хасан затем переводит текст на персидский. Непонятность послания усиливает его правдоподобие. Если имам — потомок пророка Мухаммеда, он и должен писать по-арабски. Скрытый имам объявляет Хасана повелителем всех исмаилитов и приказывает всем беспрекословно подчиняться ему.

    После того как послание было выслушано, Хасан приказал расстелить на площади скатерти, поставить на них еду и вино.

    Этот приказ, естественно, вызвал шок. В разгар великого поста, днем — и всевозможная еда и хмельные напитки! Такого Аламут не видел еще никогда. Но этого мало: из задних рядов выходят музыканты и достают спрятанные до того инструменты. И гремит веселая музыка. Хасан объявляет всех своих подданных свободными от строгих законов шариата, от поста, от обязательных молитв.

    Еще через несколько дней Хасан признался, что он и есть имам.

    Оставалось доказать свое происхождение от пророка. Откуда в семье крестьянина Умида появился тайный имам? Очень просто: малолетнего имама, пряча от врагов, вывезла из Египта и поселили с матерью в одной из деревень Аламутской долины. Он вырос и, будучи красивым мужчиной, соблазнил жену Кийя Мухаммеда, которая и родила от этого сожительства мальчика Хасана. Так как скрытый имам действовал по предопределению свыше, грех был простителен. Но Кийя Мухаммед знал правду и потому Хасана не любил и тратил немало сил, чтобы доказать всем, что он не имам. Иначе пришлось бы признать, что жена предпочла ему другого мужчину, а это было невыносимо.

    Революция Хасана спасла исмаилизм. Это учение сохранилось до наших дней. Сегодня отдаленный потомок Кийя Хасана именует себя имамом и отсчитывает рождение исмаилизма с того дня, когда Хасан-младший, выйдя на майдан в белых одеждах, объявил великий праздник освобождения. Великий и суровый первый вождь почти забыт.

    Хасан-младший, отвергнув жестокость движения и открыв ворота крепостей, возродил исмаилизм в глазах рядовых его членов. Но систему он сокрушить не смог, а казнить противников, насколько известно, не стал. Даже враги не могут обвинить его в репрессиях и казнях. Политические убийства прекратились. Фидаи остались без дела, а в сад Ламасара мог зайти любой.

    У Хасана было немало врагов, в первую очередь те коменданты крепостей, которым еретические затеи самозваного имама были противны и которым выгоднее было поддерживать лояльные отношения с соседними мусульманскими государями.

    Хасан, тяготившийся теснотой и холодной памятью камней Аламута, переехал в обширный, светлый Ламасар. Там он жил открыто, окруженный друзьями и, разумеется, врагами. Один из первых же заговоров оказался успешным. В начале 1166 года Хасана убил брат его жены, который, по словам враждебного Хасану иранского писателя, «не мог терпеть распространения того постыдного заблуждения».

    Восторжествовала исмаилитская реакция. Начались убийства друзей Хасана.

    Но принцип престолонаследия уже установился в исмаилитском государстве. Коменданты согласились с тем, что престол переходит к девятнадцатилетнему Мухаммеду, сыну Хасана. Они полагали, что смогут держать юношу в руках.

    Но юноша не зря жил рядом с отцом. Он был его верным другом и учеником. Как и отец, он умел таить свои чувства.

    Сразу же после гибели Хасана Мухаммед переехал в Аламут. Там он, уже облеченный формальной властью, заявил, что будет продолжать дело отца, но не повторит его ошибок.

    Был схвачен и казнен не только убийца, но и все его родственники. Главари оппозиции были безжалостно перебиты. Юный имам учредил жесткую систему контроля над разбросанными по разным странам крепостями, он был недоверчив и осторожен. Это помогло ему установить своего рода рекорд: Мухаммед продержался на престоле в Аламуте сорок четыре года и был убит лишь в 1210 году.

    Этот период почти не отражен в источниках. Исмаилиты по-прежнему владеют крепостями, воюют с сельджукскими султанами и эмирами, стараются захватить новые крепости, порой лишаются старых. Исмаилиты совершают политические убийства, но инициатива их исходит не из Аламута, а из сирийских крепостей, которые с середины 60-х годов XII века не признавали власти Аламута. С конца этого столетия исмаилитской державы как единого целого уже не существует.

    Каждая группа крепостей или наместничество проводит свою политику, вступает в союзы с сельджуками, а то и с врагами веры — крестоносцами. Зачастую в соседних крепостях более или менее мирно сосуществуют исмаилитский наместник и французский барон. Более того, этот французский барон мог нанять фидаев, чтобы они убрали христианского соперника.

    Автономность и неприступность крепостей привели к тому, что исмаилиты позже всех на Ближнем Востоке покорились монголам.

    Порой легче сломить большое государство: есть войско, которое можно разгромить, и столица, которую можно занять. Иное дело штурмовать неприступные горные цитадели исмаилитов: против десятков крепостей надо посылать отряды, снабженные осадными машинами, терять время и людей — результат же не стоил усилий.

    Но в середине XIII века монголы решили покончить с исмаилитами. Эта задача облегчалась тем, что очередной властитель исмаилитов был человеком слабым. Он метался между желанием сохранить жизнь и богатство и страхом перед монголами. Пользуясь его непоследовательностью, монголы силой, обманом, уговорами брали крепость за крепостью, пока имам не был осажден в Аламуте. Там он в конце концов и сдался. И, явившись в ставку монголов, клялся, что хотел это сделать давно, но опасался собственных фанатичных подданных. Монголы сделали вид, что поверили имаму, и он некоторое время прожил у них в почетном плену.

    Имам влюбился в монголку-служанку и попросил разрешения на ней жениться. Разрешение было дано. Тем временем почти все крепости уже сдались монголам, и надо было как-то отделаться от имама. Тот сам подсказал выход. Он решил съездить в ставку великого хана. Монголы с готовностью снарядили небольшой караван для имама и его новой жены, и через несколько месяцев имам оказался в Каракоруме. Великий хан отказался принять имама и прогнал его обратно. В пути тот сгинул.

    Последняя крепость держалась еще двадцать лет и пала лишь в конце 70-х годов XIII века. Всех ее защитников монголы казнили.

    Развалины крепостей историки находят в глухих, высохших ущельях. Еще не все крепости обнаружены.

    Исмаилиты по сей день мирно живут по всей Азии, занимаясь торговлей и платя дань потомку имамов, который считается одним из богатейших людей нашего времени.

    Отшельник из Гянджи

    Мне кажется, что в конце XII века жило куда больше великих людей, чем за сто лет до того или через сто лет. На эту тему можно создать несколько гипотез, достаточно стройных и достаточно необязательных. Тут можно привести фактор демографический: в XII веке было относительно мало больших войн, уничтожавших целые народы, и не было страшных эпидемий, опустошавших мир в последующие века. Нашествие сельджуков — уже история, а нашествие монголов — только завтрашний день. Относительно стабильный, куда более густонаселенный, чем за сто лет до того, мир XII века — это к тому же мир городов, административных центров, средоточия коммерции, концентрации мысли. Когда мы знакомимся с биографиями людей XII века, мы обнаруживаем удивительную для прошлого черту: люди живут долго и умирают своей смертью.

    Есть печальный закон: гении и таланты гибнут быстрее, чем средний человек. Они наиболее ранимы, они беззащитны, потому что они не такие, как все. На Земле родилось во много раз больше гениев, чем смогло проявить себя. Особенно это характерно для периодов великих бедствий. Монгольское нашествие смело несколько великих цивилизаций средневековья — оно уничтожило систему государств Азии и Восточной Европы. В России, Грузии, Армении, Азербайджане, Хорезме, Китае — везде кочевники в первую очередь уничтожали население городов. Гибли носители культуры. А после монгольского нашествия обрушилась черная ночь чумы, которая наиболее яростно свирепствовала в городах — тесных скопищах людей. Мы не знаем, сколько гениев XIII и XIV веков погибло в пожарах и тоскливой тишине зачумленных городов.

    Образ мысли средневекового человека был качественно иным, чем наш. И система ценностей была иной — преломлялась сквозь призму религии. Религия диктовала нормы жизни. Если гений ставил под сомнение суть вещей, он становился еретиком. И погибал. Отторгнутый религией и обществом. Об этих людях мы ничего не узнаем.

    Средневековый образ мысли вел к тупикам знания. Астрономия, основательно забытая после гибели античной цивилизации, таилась на задворках астрологии, химия была золушкой алхимии. Тупики знания поглотили великие умы средневековья, потратившие жизнь на поиски философского камня или связей между человеческой судьбой и движением светил. Гении горели на кострах, погибали на плахе, угасали в темницах — способов избавиться от гения у средневекового общества было не меньше, чем у сегодняшнего. И все же вторая половина XII века была благодатным часом относительного спокойствия, позволившим выжить и проявить себя некоторым гениям.


    Город Гянджа, развалины которого и сейчас сохранились недалеко от Кировабада, был одним из крупнейших городов Закавказья. Рассказывают, что окружавшие его стены тянулись на десятки километров. Горная речка Гянджачай делила город на две части, и между ними были перекинуты три каменных арочных моста. Гянджа унаследовала дела и славу старинного города Бердаа, столицы азербайджанской Албании, которую арабы называли «Багдадом здешних мест». Могущество Бердаа было подорвано русами, захватившими город в середине X века, и постепенно Гянджа, стоявшая на торговом пути из Ирана в Грузию, стала первенствовать в Восточном Закавказье. До середины XII века Гянджей и страной Арран, центром которой она считалась, правили наместники сельджукских султанов, затем власть там перешла к династии атабеков — Ильдегизидов.

    Гянджа была одним из важнейших пунктов на Великом торговом пути. Жили там потомки аланов и албанцев, армяне, персы, грузины и тюрки.

    В сентябре 1139 года в Закавказье произошло сильное землетрясение. Более всего пострадала Гянджа.

    «Туман и тучи, — пишет армянский историк, — покрыли горы и равнины, и случилось страшное землетрясение, отчего разрушилась столица… Обрушилась от землетрясения гора Алпарак и запрудила лощину, в которой протекала река, и образовала озеро». Арабский современник тех событий еще более суров: «Город Гянджа и его область провалились сквозь землю. Он настолько разрушен, как если бы его и не было на земле».

    В Гяндже погибли десятки тысяч человек. Груды дымящихся развалин, пыль, нависшая над долиной, вздувшаяся от трупов и мусора река, стоны и крики людей — такой была Гянджа в 1139 году.

    Когда первые вестпики бедствия домчались до соседних государств, грузинский царь Димитрий поспешил к разрушенному городу. Как рассказывают армянские и арабские летописцы, грузинские воины избивали оставшихся в живых жителей, грабили разрушенные дворцы, разрывали развалины в поисках сокровищ. Грузинское войско возвратилось домой со сказочной добычей — пленниками, драгоценностями, тканями и мехами. Везли и городские ворота Гянджи. Они были доставлены в Гелати и установлены в тамошнем монастыре.[6]

    Прошло много лет, прежде чем Гянджа отстроилась и вновь стала кипучим центром ремесла и торговли.

    И первыми впечатлениями маленького Ильяса, сына Юсуфа, который родился через год или два после бедствия, были руины на площадях. Отец мальчика был небогатым ремесленником. Он рано умер, и матери, курдянке, пришлось одной поднимать детей.

    Пройдет много лет, и мальчик Ильяс ибн Юсуф станет великим поэтом Низами.


    Низами — человек-тайна, причем тайна — в его простоте и очевидности. Поэт должен вести себя как положено — даже величайшие из них стремились ко двору. Не только потому, что там было сытнее. Главное, там было безопаснее. Средневековый двор — это и академия наук, и академия художеств. Позты-отшельники редки, великие отшельники уникальны. Ведь не только их тянет к царскому двору, двор тоже хочет украсить себя знаменитостью. Меценатство — старинное занятие. Можно топтать и унижать творца, но даже в те давние времена наиболее мудрые правители догадывались, что имена многих шахов и эмиров сохраняются в памяти потомков только потому, что сохраняются посвящения поэм.

    Почему же Низами, превосходивший современников, всю жизнь провел в ремесленном квартале Гянджи? Лишь одну из своих поэм он пишет по заказу, лишь однажды он беседует с шахом и получает от него захудалую деревню, разграбленную воинственными соседями. Всю жизнь Низами работает не только как поэт — у него другое дело, что стоит прежде поэтических дел.

    Низами — горожанин, то есть ремесленник, возможно, торговец. В антологии XV века говорится о том, что Низами был членом ордена Ахи. Этот орден резко отличался от других тайных союзов отсутствием ненависти к инакомыслящим. Знаменитый путешественник Ибн Баттута писал, что ахи «есть в каждом поселении, городе и деревне. И не найти в мире людей более заботливых, чем они, к чужестранцам, более поспешных в стремлении накормить голодного, удовлетворить потребности нуждающегося, пресечь руку насильника и убить сатрапа или тех, кто примыкает к нему из злых людей. Ахи — это человек, который собирает людей своей и иных профессий из юношей, холостяков и одиноких, и приходят они также и сами… Строит он обитель и расстанавливает в ней обстановку, и светочи, и все, что необходимо из утвари. И товарищи его служат днем, добывая себе пропитание, и идут к нему после сумерек… Если придет в этот день странник в город, берут они его к себе на постой, и живет он у них гостем, и не уходит он от них, пока не уедет… И не видел я в мире людей более праведных делами, чем они».

    Если Низами был ахи, то как бы программой этого союза звучат его строки:

    Зачем тебе унижаться перед подлецами?
    Зачем быть игрушкою недостойных?
    Что ты склоняешь голову перед всякой затрещиной?
    Зачем ты покорно принимаешь всякое насилие?
    Выпрями спину, как гора.
    С мягкосердечными будь суров,
    Унижение несет внутренний ущерб,
    Смирение перед несправедливостью рождает вялость.
    Будь словно шип с копьем на плече —
    Тогда возьмешь в объятия охапку роз.[7]

    Низами оставил после себя пять поэм. Кроме того, он писал и лирические стихотворения, их до нас дошло немного, да и не всегда известно, какие принадлежат ему. Ведь Низами существовал в могучем потоке восточной поэзии: перед ним, рядом с ним, сразу за ним работали сотни других поэтов, немало среди них было и выдающихся мастеров, а некоторые формально владели стихом не хуже, чем гянджийский отшельник.

    К концу I тысячелетия нашей эры в связи с падением значения Арабского халифата та часть Востока, что культурно тяготела к Ирану, все шире пользовалась фарси (персидским языком) как языком литературы и науки. В этом было и возрождение традиций, и оппозиция языку завоевателей. Признанным патриархом литературы на фарси стал Рудаки. Он умер в середине X века, и от него до нас дошло менее тысячи двустиший. Известно, что помимо лирических стихотворений ему принадлежало семь эпических поэм, наиболее знаменитой из которых была «Калила и Димна», построенная на индийском классическом сюжете. Младшим современником Рудаки был Дакики, который задумал изложить в стихах всю историю Ирана с легендарных времен. Он начал свой труд с песни о Заратуштре, но в разгар работы погиб от кинжала наемного убийцы.

    На смену Дакики пришел великий Фирдоуси (932/41-1020/26) и сделал то, что не успел Дакики. Так возникла «Шах-наме» — «Книга о царях», одна из вершин мирового эпоса.

    К середине XI века Иран и Средняя Азия оказались под властью кочевников-сельджуков, их вожди были неграмотны и от исламской культуры далеки. Но, создав великую империю, сельджуки способствовали этим расширению ареала фарси. Язык покоренных вытеснил язык завоевателей.

    Немало поэтов творило в средние века в небольших государствах на территории Азербайджана. Без поэтов не обходился ни один тамошний двор.

    Перепроизводство поэтов и перенасыщенность поэзией вели к конкуренции, в которой выковывались изысканность поэзии и драчливость поэтов. Порой дело не ограничивалось лишь взаимными жалобами и попреками. Ширванский поэт Фалаки сначала в этой борьбе преуспел и даже достиг богатства, но в результате интриг соперников попал в тюрьму Шабаран. Это было мрачное, тухлое подземелье. «Я был уже мертв, — вспоминал поэт о своем заключении. — Из моего тела торчали кости…» Фалаки удалось выйти на волю, но после этого он прожил недолго и умер, не дотянув до сорока лет.

    Впрочем, имя Фалаки знают лишь специалисты. Его торжественные оды и песнопения, славословия шаху были облечены в настолько изысканную и совершенную форму, что слушатели, несомненно, цокали языками от удивительного мастерства поэта.

    Но несчастный Фалаки в области власти над стихом далеко уступал крупнейшему азербайджанскому поэту XII века Хагани, который был старше Низами лет на двадцать. Хагани происходил из простолюдинов: отец его был плотником, мать — кухаркой, она была христианкой, принявшей ислам. Хагани вряд ли удалось бы получить образование, если бы не знаменитый дядя — врач и мудрец. Дядя сам учил мальчика, а затем отдал его в ученики к придворному поэту Абу-ль-Ала Гянджеви.

    Старик Абу-ль-Ала, подвизавшийся при дворе ширваншахов, не только ввел ученика во дворец, но и отдал за него свою дочь.

    Через несколько лет Хагани превзошел учителя в искусстве петь оды шаху. И написал на старика сатиру. Абу-ль-Ала ответил на нее еще более злой сатирой и поэмой о неблагодарности. Весь двор с наслаждением следил за этой сварой, стихи ходили по рукам.

    Последний и самый подлый удар нанес Хагани. Он написал сатиру, полную неприличной брани, где сообщил, что его тесть — агент исмаилитов, ученик Хасана ибн Саббаха. Это был политический донос. После чего Абу-ль-Ала исчез, а Хагани написал элегию, в которой проклинал доносчиков:

    Увы мне, если я хоть раз вздохну от глубины сердца!
    Злоречивый доносчик завяжет узелком этот вздох,
    Запечатанным снесет его к его величеству шаху.

    Вскоре опасения Хагани оправдались, и он очутился в темнице.

    С точки зрения изысканности и совершенства формы Хагани не знал себе равных. Но, может быть, именно поэтому всемирно известным поэтом он не стал.


    Низами нигде не писал, где учился, хотя образован он был исключительно. Вернее всего, он окончил медресе в Гяндже. А затем учился сам — всю жизнь. Он отлично знал арабский язык и арабскую литературу, как художественную, так и научную. Он был знаком и с христианской литературой, даже цитировал Евангелие. Похоже, что ему были ведомы грузинский и армянский языки, которые в Гяндже были в ходу. Низами глубоко разбирался в восточной философии, читал он и греческих философов. Знал он, видимо, астрономию, математику и медицину.

    Как он провел первые тридцать лет жизни, неизвестно. Первую свою поэму Низами написал, когда ему было около тридцати.

    Поэма называлась «Сокровищница тайн». Она — как бы собрание бесед о смысле жизни и назначении ее. Название поэмы происходит от исламского предания: Мухаммед однажды вознесся на небо и увидел под небесным престолом закрытое на замок помещение. Разумеется, замок его удивил, и он спросил архангела Джибраила (Гавриила): «Что это за место?» И архангел ответил: «О посланник божий, это сокровищница глубоких мыслей, а языки поэтов — ключи к ней».

    Слова архангела — признание высокой роли поэзии на Востоке, сокровенной, почти мистической функции поэта, связывающего своим творчеством человека с высшим миром. В этом предании как бы завет поэтам — раскрывать извечные тайны вселенной.

    Первая поэма Низами была сложной и необычной. Крупнейший исследователь его творчества Е. Э. Бертельс говорил о «Сокровищнице тайн»: «Поэма требует не только перевода, а одновременно и пространного комментария, раскрывающего всю ее глубину и беспримерную тонкость построения. Можно сказать, что эта поэма — одно из труднейших произведений на персидском языке. Это ощущалось и учеными Востока, создавшими ряд толкований к этой книге».

    В ночном безмолвии поэт слышит внутренний голос, который велит отказаться от стремления к наружной видимости вещей и вернуться к себе — единственному другу. Поэт подчиняется, ему удается заглянуть в самого себя и найти там Султана — собственное сердце.

    Таково вступление к поэме.

    Далее поэма делится на двадцать макала — бесед.

    В каждой беседе разбирается одна основная мысль. В первой — о грехопадении человека и силе прощения. Во второй — о справедливости. В третьей — о превратности судьбы… И каждая завершается притчей, иллюстрирующей смысл беседы. В четвертой беседе Низами рассказывает о старухе, которая не побоялась обвинить султана Санджара в том, что, покровительствуя вероломным и жестоким вельможам, он не только угнетает свой народ, но и готовит этим гибель своей державы. Султан не прислушался к словам старухи, и его царство погибло. Словно забыв, что он — наблюдатель, Низами гневно входит в собственную поэму:

    И нет правосудья сейчас на Земле,
    Ищи его лишь на Симурга крыле,
    И стыд позабыт под окном голубым,
    И честь на земном этом шаре — как дым.
    Вставай, Низами, и заплачь от стыда,
    Плачь кровью над тем, кому кровь — как вода![8]

    Никому не известный поэт из Гянджи замахивается на сложную философскую поэму о смысле вещей. Но поэма умозрительна и суховата. В ней много мыслей, но нет людей.

    Когда впоследствии будут рождаться все новые подражания «Сокровищнице тайн», никто не задумается, что их источник — первый опыт Низами, его вызов миру. Возникнет общепринятый образ Низами — праведного и мудрого шейха, к седобородому портрету которого эта поэма достойно приложима. Но седобородый мудрый шейх — это еще далеко впереди. Пока поэт не женат, беден, а надо кормить мать и младших братьев.

    Поэма была закончена. Найден псевдоним: Низами Гянджеви (Гянджийский). Кто-то из друзей ее прочел. Ее хвалили или хулили — легко представить, как снисходительны могут быть друзья к поэтическим опытам своего соседа. Ведь настоящие поэты живут при шахских дворах и ходят в парче. Настоящий поэт не живет в соседнем бедном доме.

    Нелегко стать пророком в собственном отечестве.

    Но поэма написана. И ее надо продать. Именно продать. Иначе ее не перепишут писцы, не прочтут знатоки, она сгинет в ремесленном квартале Гянджи, как сгинет в безвестности и ее автор. Соседи могут оцепить газель или касыду, но отвернутся от философских глубин, раскрытых в таинственных и сложных стихах.

    Поэму удалось пристроить далеко не сразу. Местные правители и слышать о ней не хотели. У них были свои поэты. В конце концов покровителя изящной словесности удалось отыскать. Правда, не близко. Это был правитель Эрзинджана в Малой Азии Фахр ад-Дин Бехрамшах ибн Дауд. Низами посвятил ему поэму и отправил ее в далекое путешествие. А сам остался в тягостной неизвестности.

    О дальнейших событиях рассказывает историк ибн Биби. Правда, написаны им приведенные ниже строки много позже, когда Низами был уже признан. Поэтому к словам историка следует относиться осторожно.

    «Творец слов ходжа Низами Гянджеви, — сообщает историк, — сложил в стихах словно ожерелье из крупных жемчугов и послал его величеству как дар и приношение. Царь послал ему в награду с одним из наибов, который был достоин вести с ним беседу, пять тысяч динаров золотом, пять оседланных коней с убранством, пять иноходцев-мулов и почетные халаты, расшитые самоцветами. Книгу эту повелитель одобрил и сказал: „Если бы было возможно, то целые казнохранилища и сокровищницы послал бы я в дар за эту книгу, которая сложена в стихах, подобных жемчугам, ибо мое имя благодаря ей сохранится вечно…“»

    Даже если владыка Эрзинджана и оценил поэму по достоинству и не пожалел иноходцев и золота, то они до Низами не дошли. Ни сам Низами, не таивший от читателя своих имущественных дел, ни его современники не говорят о сказочном даре.

    Скорее всего поэма Фахр ад-Дину понравилась, какая-то награда Низами была отправлена. Может быть, дошла до него, а может, и нет.

    Но главного Низами добился. Поэму прочли. О поэме заговорили. Поэма стала настолько знаменита, что на одном лишь фарси сохранилось более сорока подражаний ей.

    Известно, что через некоторое время список поэмы попал к правителю Дербенда. Тот был глубоко тронут ее глубиной и совершенством. Возможно, он даже произнес небольшую речь придворным поэтам о том, каких вершин достигла поэзия в иных странах и как прискорбно, что ничего подобного при его дворе не создано. Поэты согласились, потому что чужеземцы не были соперниками.

    И тут какой-то слишком осведомленный наиб влез с нетактичным предположением, не тот ли это Низами из соседней Гянджи, что пишет недурные газели. Подпялся возмущенный шум: как можно даже подумать такое! Правитель приказал на всякий случай выяснить это дело. Вскоре пришло подтверждение, что это именно тот Низами. Гнев правителя был ужасен, обида на советников страшна, а когда он узнал и о том, что Низами тщетно обращался к его двору, прося разрешения посвятить поэму именно дербендскому атабеку, то разогнал своих поэтов. И хотя поэма посвящена не ему и надежды войти в историю как покровитель Низами у него не осталось, он все же решил сделать ему подарок. И именно этим бескорыстным даром вошел в историю. Он послал в дар гянджийскому поэту половецкую рабыню Афак. Красивую, молодую рабыню, купленную для себя, но оказавшуюся слишком неукротимой степнячкой.

    Можно представить себе удивление гянджийцев, когда вслед за послами из Эрзинджана к скромному дому Низами подъехало посольство правителя Дербенда.

    Через несколько месяцев Низами женился на половчанке.

    Половцы (кипчаки) — славный степной народ! Его давно уже нет, а он существует, кровь половецкая течет в крови многих русских, монголов, венгров, грузин, азербайджанцев. Жены половецкие дарили степную кровь и вольнолюбивый нрав русским княжичам, венгерским рыцарям, грузинским азнаурам, монгольским нукерам. Народы не исчезают, даже если перестают существовать.

    Низами был странным, по меркам того времени, человеком. Мусульманин, он придерживался иных воззрений иа любовь и брак. Недаром в его поэмах женщины так самостоятельны, предприимчивы и независимы. Они — ведущая сила в любви, они — хранители морали и чести. Низами был убежден, что у мужчины может быть только одна жена, только одна любимая:

    У мужа, у которого много жен, никого близкого нет…
    Если хочешь, чтобы цельным был твой сын, словно сердце,
    Пусть имеет одного отца и одну мать.

    Афак была великой любовью Низами. И именно ее видишь в образах смелых и благородных красавиц его поэм. Хочется думать — а к этому есть основания, — что именно любовь к Афак изменила творчество Низами. Казалось бы, теперь, получив признание монархов и знатоков поэзии, Низами станет поэтом-философом, мистиком, мудрецом. Но молодой мудрец познал любовь. И все последующие годы он будет воспевать ее — свою Афак:

    Величавая обликом, прекрасная, разумная.
    Прислал мне ее владетель Дербенда.
    Ее шелка — кольчуга и даже крепче кольчуги железной.
    Она недоступна для тех, кто искал ее любви.
    Вельмож она отвергла,
    Мне же в супружестве постелила изголовье.

    Судьба дала Низами четыре года счастья, дала ему сына Мухаммеда — самое дорогое после Афак существо на свете. И потом отняла у него жену: Афак умерла в 1180 году.

    Удивительны сила и постоянство любви этого человека. Всю жизнь до последнего вздоха Низами будет воспевать Афак. В шестьдесят лет он напишет о ней:

    От моего взора удалил ее дурной глаз.
    Похищающее колесо небосвода ее похитило.
    Ты сказал бы: и тогда, когда она была, ее не было.
    За счастье, которое мне досталось,
    Что мне сказать! Бог да будет ею доволен!

    В 1180 году к Низами прибыл посол от сельджукского султана Тогрула с просьбой написать поэму о любви. Правда, неизвестно, научился ли Тогрул к тому времени читать — ведь ему было тогда лет десять, и державой правил атабек Кызыл-Арслан. Важнее было признание: слава гянджийского поэта была уже так велика, что в Исфахане переписывали и читали «Сокровищницу тайн». Вполне возможно, что заказы приходили и за год, за два до этого. Но Низами был счастлив и не писал поэм. После смерти же Афак, находясь в глубоком душевном кризисе, Низами вдруг соглашается на просьбу султана.

    Причин тут скорее всего две. Одна — земная: нужны деньги, растет сын, надо работать.

    Вторая, главная — творческая. Низами созрел для следующего шага. Он понял, что может написать гимн своей Афак, создать памятник столь недавно ушедшей жене.

    Поэма писалась быстро. Этот громадный, многоплановый, сложнейший роман в стихах был написан менее чем за год. Афак была музой поэта.

    И все это время Низами, дела которого, видно, совсем плохи, тешит себя надеждой на то, что султан высоко оценит его поэму, что, прочитав ее, скажет своим придворным о поэте:

    Не настало ли время обласкать его,
    Устроить дела лишившемуся дел?
    Такой поэт — и в углу доколе?
    Такой знаток слов без пропитания доколе?

    Одолевали сомнения: не забыли ли в Исфахане о заказе. Слухи о том, что Низами пишет новую поэму, достигли ушей Пахлавана, правителя Гянджи. Не исключено, что правитель знал о поэте, к которому обращается даже султан, и дал понять Низами, что не возражает против того, чтобы поэма была посвящена ему. Низами и сам склонялся к такой мысли. Лучше синица в руках…

    Поэма снабжена двумя посвящениями.


    В поэзии Ближнего и Среднего Востока существует несколько основных сюжетов, несколько масок (как маски итальянского театра): олицетворение безумной любви — Меджнун, олицетворение силы и честности — Фархад и так далее. Рождение масок — процесс постепенный, и в нем немалую роль сыграл именно Низами. Это он отобрал наиболее яркие характеры в фольклоре и в истории, чаще всего обращаясь к великой сокровищнице сюжетов — «Шах-наме» Фирдоуси. Недаром после Низами каждый крупный поэт, как бы заколдованный великим авторитетом, писал те же пять поэм, что и Низами. Все эти поэты писали свое, понимали канонический сюжет по-своему, но повторяли его, как разные актеры, играющие одну и ту же драму. Низами был первым, именно он нашел эти сюжеты, а порой лишь намеки на них в летописях и легендах. Разработав их, он сложил канон. До Низами «Пятерицы» не было. После Низами «Пятерица» стала обязательной.

    Предание о Хосрове и Ширин существовало в различных вариантах и имело в основе своей историю жизни реальных людей: последнего домусульманского шаха Ирана Хосрова Парвиза и его главной жены Ширин. Пишет о Ширин и Фирдоуси, но довольно кратко.

    Фирдоуси писал хронику. Любовь Фирдоуси мало интересовала. Он как бы фиксировал ее силу и роковые последствия, но не хотел исследовать. И тем более воспевать.

    Для Фирдоуси герои — маски в трагическом театре. Для Низами — люди, которых он любит или ненавидит.

    Шах, отец Хосрова, юноши талантливого, остроумного, отважного, издал указ о том. что каждый, кто посягнет на чужое, подвергнется суровой каре. Как-то Хосров был на охоте, потом, утомившись, расположился в крестьянском доме, где развлекался, слушая музыканта. Тем временем его конь, сорвавшись с привязи, забрался в посевы, а его раб залез в чужой виноградник. Шаху доложили об этом. Шах приказал: коню Хосрова подрезать сухожилия на ногах, раба подарить хозяину виноградника, мебель и ковры Хосрова отдать хозяину дома, в котором тот развлекался. А музыканту остричь ногти, которыми он играл на чанге.

    Хосров не роптал. И потому ночью к нему явилась тень его деда и сообщила, что за примерное поведение ему будут ниспосланы небом дары: «Ты утратил раба, взамен получишь красавицу, лучше которой нет в мире, твоему коню подрезали сухожилия — будет тебе вороной конь Шебдиз, который скачет быстрее урагана. Твое добро отдали крестьянину — ты получишь трон, какого нет и у шаха… У тебя отняли музыканта — взамен найдешь певца по имени Барбед».

    Как-то художник Шапур, друг Хосрова, рассказал принцу, что у царицы Михин-Бану, отдыхающей летом в Армении, есть племянница Ширин, первая красавица вселенной. А на конюшне там стоит вороной конь Шебдиз. Разумеется, сообщение о первой красавице было воспринято Хосровом как сигнал к действию. В себе принц не сомневался, тем более что предсказание тени дедушки запало Хосрову в память.

    Для начала принц послал к красавице верного Шапура. Тот перед отъездом в Армению пишет несколько миниатюр своего повелителя. С таким необыкновенным грузом Шапур проникает в монастырь, выдавая себя за монаха, и ждет, пока там появится Ширин. Для мусульманина Шапура Армения — земля вполне дружественная, и живет он в монастыре не как шпион и враг — просто ему так удобнее. Да и непонятно, кто по вероисповеданию царица Михин-Бану и ее племянница Ширин. Поэта интересует любовь, а не религия — исламу он отдал дань в «Сокровищнице тайн».

    Приехала Ширин, вышла на лужайку, где Шапур разложил портреты принца Хосрова. При виде столь прекрасного лица Ширин поняла: это ее избранник. Тут и появился Шапур, который сообщил, чей портрет увидела Ширин. Принцесса тут же вскочила на Шебдиза и поскакала за своим счастьем в Медаин, столицу Ирана, для того чтобы повидать своего суженого.

    Тем временем над царевичем сгущаются тучи. Враги его не только убедили старого шаха, что Хосров намеревается свергнуть его с престола, но даже коварно отчеканили монету с профилем Хосрова. Так что Хосрову ничего не оставалось, как переодеться простым воином и бежать. По дороге он встретил Ширин, которая остановилась у водника напиться. Хосров ее не узнал, потому что ее распущенные волосы закрывали лицо. Ширин его не узнала, потому что на портретах Хосров был хорошо одет, на нем был красный кафтан. Простолюдинов же Ширин привыкла не замечать.

    Ширин прибыла в Медаин. Однако дворец Хосрова был пуст. В нем обитали лишь многочисленные наложницы молодого героя. Хосров, уведомленный Шапуром, что Ширин может приехать к нему, велел им, если он и Ширин разминутся, принять красавицу, не задавая лишних вопросов.

    Возлюбленные поменялись местами. Ширин томится в иранской столице, а Хосров живет в Бердаа, в зимнем дворце Михин-Бапу, которая крайне обеспокоена исчезновением племянницы.

    С каждым днем Ширин все более терзают подозрения, что у родника она видела именно Хосрова. В городе душно и пыльно. И принцесса просит построить для нее загородный замок. Ревнивые наложницы подкупают строителя, и тот выбирает для замка место в горах, где всегда царит адская жара.

    Шапур между тем находит друга и рассказывает, что произошло. Хосров счастлив, узнав, что Ширин ждет его в Медаине. Он немедленно посылает за ней Шапура. Но тут, как назло, примчался гонец — скончался шах Ирана, и Хосрову надлежит срочно скакать в Медаин и брать в свои руки власть, пока ее не захватил кто-нибудь другой. Так что о Ширин приходится забыть. Долг важнее любви. А Ширин мчится с Шапуром домой. И вновь влюбленные разминулись.

    Хосрову не повезло: не успел он взойти на престол, как коварный вельможа Бехрам Чубине поднял мятеж. Потеряв корону, Хосров едет в Мугань, где живет его нареченная.

    И вот, наконец, он встречает Ширин.

    Возлюбленные соединились. Конец?

    Как бы не так! Низами только познакомил нас со своими героями. Драма, оказывается, еще впереди. Кончился обычный рыцарский роман, началась драма высоких страстей.

    Хосров без памяти влюблен, он жаждет овладеть Ширин. Но Ширин дорожит девичьей честью. Она не хочет стать его очередной наложницей. Лишь после свадьбы согласна она отдаться Хосрову. При этом она ставит важное условие: Хосров должен вернуть себе престол. Ширин говорит Хосрову:

    «Не должно мне, о нет, в изгнании твоем
    Быть прихотью твоей, с тобою быть вдвоем.
    Могу ли дружбою связаться я нестрогой,
    Быть другом, что ведет недоброю дорогой?
    Пусть ты и власть — твоя — вы будете друзья,
    Тогда, о шаханшах, с тобой сдружусь и я.
    Боюсь, что, коль во мне одна твоя услада,
    Меж царством и тобой останется преграда.
    Коль будешь возвращен к могуществу судьбой,
    То буду я, увы, утрачена тобой».

    Уязвленный Хосров понимает, что Ширин права. Но войска у него нет, и надо искать помощи. И он отправляется к византийскому императору. Тот не только готов дать армию, но и предлагает Хосрову руку своей дочери Мариам. Византийскому кесарю нужен этот династический брак — тогда союз двух великих держав будет прочным. Хосров согласен. Свадьба сыграна, и с византийской армией царевич захватывает столицу Ирана и свергает узурпатора. Отныне он — венценосец.

    Ширин знает об измене. Хосров оказался слабым человеком. Но разлюбить его Ширин не может. Низами совершает удивительный переворот в литературе: его главный герой оказывается не героем. С этого момента поэма посвящена лишь одной Ширин, становящейся поэтическим воплощением женского идеала Низами — Афак.

    Хосров тоскует по Ширин, но ничего не смеет поделать. Он зависит от византийцев. Ширин же в то время становится царицей: Михин-Бану умерла. Устроив все дела, она понимает, что более не в состоянии оставаться далеко от своего неверного Хосрова. И она едет в тот жаркий и душный замок в горах, что был построен для нее.

    Она живет отшельницей в замке. Хосров знает об этом и просит у жены разрешения взять ее во дворец, клянясь, что даже не взглянет на нее. Царица опечалена: она понимает, что Хосров все еще любит Ширин. Мариам всеми силами противится желанию супруга. Она говорит ему:

    «Нас разлучат с тобой Ширин лукавой руки.
    Тебе — довольным быть, мне ж — горевать в разлуке».

    Она грозит покончить с собой, если Хосров посмеет привезти Ширин.

    Тогда Хосров отправляет в замок верного Шапура — пусть Ширин тайно приедет в столицу, где он укроет ее так, что Мариам и не отыщет.

    Но Ширин горда, она не может на это согласиться. Она просит передать Хосрову, чтобы он больше не мучил ее, не сыпал соль на открытую рану. Служенье богу — вот что ей осталось.

    Тут в поэме возникает новое действующее лицо — Ферхад. Это Мастер, человек, воистину достойный Ширин, антитеза главному repою. Сила и цельность Ферхада были настолько впечатляющи и трагедия его была настолько новой для средневековья, когда социальная функция человека была незыблема и простолюдин в литературе не мог соперничать со знатными героями, что после Низами Ферхада стали воспевать в других поэмах.

    …Ширин тоскует по свежему молоку, — может, Афак тоже тосковала по степной пище? — но пастбища расположены далеко от замка, и путь к ним требует немало труда.

    Шапуру, который остался в замке Ширин, приходит в голову мысль позвать юного Ферхада — каменотеса, строителя и скульптора, который наверняка сможет помочь ее беде.

    Ферхад приходит в замок. Ширин разговаривает с ним через занавеску — все-таки незнакомый мужчина, к тому же простолюдин. Она просит его пробить сквозь скалы, отделяющие пастбища от замка, канал, чтобы пастухи лили в него молоко. Голос ее так пленителен, что Ферхад не только соглашается все для нее сделать, но и влюбляется в нее.

    Не проходит и месяца, как канал пробит, молоко течет по нему, благодарная Ширин дарит богатырю две бесценные жемчужины. Но богатырь не хочет никаких даров: им руководила любовь. Он уходит из дворца в степь, мечтает о Ширин и страдает, потому что красавица недоступна.

    В портрете Ферхада есть деталь, которая позволяет утверждать, что Низами писал именно Мастера, который чем-то сродни ему самому. Сила Ферхада — это как бы внешний слой образа. И картина, которую любят изображать художники, — Ферхад, киркой разрубающий горы, — неточна. Мастерство Ферхада — это мастерство знания. Вот что говорит о Ферхаде Шапур:

    «Есть мастер-юноша, — сказал он, — будешь рада
    Ты встретить мудрого строителя Ферхада.
    Все измерения он разрешает вмиг,
    Евклида он познал и Меджисте постиг»[9]

    Евклид — это греческий математик. А что такое Меджисте? Под этим названием на Ближнем и Среднем Востоке была известна работа Клавдия Птолемея «Свод по математике».

    Какая уж тут кирка — Низами воспевает ученого, пробивающего горы с помощью расчета и высочайшего знания.

    Впрочем, Хосрову до этих деталей дела нет. Царь раздражен. Замучили семейные неурядицы, государственные дела, а тут какой-то каменотес смеет вздыхать по Ширин. И шах, как и положено просвещенному монарху, собирает своих приближенных. Он удивителен в лицемерном прекраснодушии.

    Вот как рассуждает царственный красавец:

    «Как одержимого неистовство сдержать?
    Как этой костью нам игральною сыграть?
    Коль сохранить его — мое погибнет дело.
    Сразить невинного мне честь не повелела.
    В могуществе царя я мыслил быть один —
    На праздник мой прийти решил простолюдин».

    Как же избавиться от Мастера?

    И вельможи советуют:

    «Ты призови его, ты в нем роди надежды,
    Чтоб он на золото свои приподнял вежды.
    За золото Ферхад и веру отметет,
    За сладость звонкую от Сладкой отойдет.
    ……………………………………………………………………
    Коль золотом глупца не отмести метлой,
    Тогда займи его работой над скалой.
    Чтоб до поры, когда его иссякнет время,
    Напрасно бы он бил в скалы гранитной темя».

    Вроде бы сказочный сюжет. Царь дает Ивану-дураку невыполнимое задание, которое тот должен выполнить, чтобы получить принцессу, хотя царь и не собирается Иванушке принцессу отдавать. В сказке Иванушка обязательно своего добьется. Но поэма Низами — не сказка. Пользуясь атрибутами сказки, гений разбивает ее, как птенец яичную скорлупу.

    Шах зовет Ферхада к себе. И тут еще одна неожиданность: простолюдин не чувствует себя ниже шаха. Ни о каком золоте и речи быть не может: Ферхада нельзя купить за все сокровища шаха. Диалог шаха с соперником — столкновение Мастера и самодержавного властителя.

    Один бессилен, но несгибаем, потому что он — Мастер. Второй всесилен и беспомощен, потому что он может только купить, только убить, но не может сломить.

    — Ты кто? Тут все я знаю лица, — спрашивает Хосров, отлично осведомленный о том, кто и почему приведен к нему. Но ведь нужно утвердиться. Нужно унизить собеседника.

    И Ферхад отвечает:

    — Мой край далек, и Дружба — в нем столица.

    — Чем торг ведут, зайдя в такую даль? — задает новый вопрос Хосров.

    — Сдают сердца, взамен берут печаль.

    Диалог продолжается.

    — Сдавать сердца — невыгодный обычай.
    — В краю любви не каждые с добычей.
    — Ты сердцем яр. Опомниться спеши.
    — Разгневан ты, я ж молвил — от души.
    — В любви к Ширин тебе какая радость?
    — Сладчайшая в душе влюбленной — сладость.
    — Ты зришь ее всю ночь, как небосклон?
    — Когда усну. Но недоступен сон.
    — Когда гореть не станешь страстью злою?
    — Когда усну, прикрыв себя землею.

    Хосров, сначала насмешливый и снисходительный, как бы начинает мерить себя по любви Ферхада. И чем дальше идет разговор, тем яснее поражение Хосрова.

    — Коль «все отдай» она промолвит строго? — спрашивает Хосров, который пока что ничем не пожертвовал ради любви.

    Ответ откровенен до предела:

    — Я с воплями прошу об этом бога.

    — Коль вымолвит: «Где ж голова твоя?»
    — То сей заем вмиг с шеи сброшу я.
    — Любовь к Ширин исторгни ты из тела!
    — О, чья б душа погаснуть захотела!

    На каком-то этапе разговора Хосров вдруг начинает сочувствовать сопернику. Он уже не издевается и даже не любопытствует. Он растерян.

    — Ей сердце дал, хоть душу сбереги, — Хосров почти просит.

    — Томлюсь. Душа и сердце — не враги, — отвечает Ферхад.

    — Чего-нибудь страшишься в этой муке?
    — Лишь тягости мучительной разлуки.
    — Хотел бы ты наложницу? Ответь.
    — Хотел бы я и жизни не иметь.

    Хватит. Хосрову этот разговор неприятен. Он вынес свой приговор Ферхаду. Ему ужасна мысль о том, что есть любовь, перед которой его чувство кажется ничтожным.

    — Она — моя, забудь, что в ней услада.
    — Забвения не стало для Ферхада.
    — Коль встречусь с ней, что скажешь мне — врагу?
    — Небесный свод я вздохом подожгу.

    Хосров понимает, что золото здесь не поможет.

    И тогда он решает использовать, так сказать, запасной вариант.

    Он говорит сопернику:

    «Мы ищем путь прямой, удобный для дороги.
    Нам трудно обходить окрестных гор отроги.
    Ты в каменной горе пророй просторный путь,
    Ведь он послужит мне, об этом не забудь.
    Никто бы не сумел за это взяться дело,
    Лишь знание твое его бы одолело».

    Богатырь согласен убрать преграду, но лишь при одном условии:

    «Давай условимся! Трудом займусь я старым,
    Но обязательство я выполню не даром,
    И сердце шахское мне клятву дать должно:
    Пусть сахар Сладостной с себя стряхнет оно».

    Хосров с трудом удерживается, чтобы не полоснуть Ферхада мечом. Но тут ему приходит в голову мысль, что он может посулить все что угодно, ибо задача, которую он задал сопернику, невыполнима.

    И он дает слово отказаться от Ширин.

    А Ферхад велик в своей доверчивости. Я не знаю, откуда пошла русская поговорка «Любовь горы своротит». Может, она и не имеет ничего общего с подвигом Ферхада. А может, когда-то пришла в равнинную Россию с Востока. Ради Ширин Ферхад должен был совершить несовершимое. И разумеется, своротил гору.

    Правда, вначале он высек на ней образ возлюбленной. Потом подумал и сделал еще один барельеф — шах на коне, благородный, как все еще верил Ферхад.

    Ширин, узнав, на что Ферхад пошел ради нее, скачет к горе, чтобы посмотреть на этот подвиг, но не потому, что подвиг Ферхада перевернул ее душу. Ширин — фигура трагическая. Она — раба собственной любви. Низами создал образ женщины, которая знает, что отдала любовь недостойному, но не может отказаться от нее.

    И для нее весть о подвиге Ферхада — радость, великое самоутверждение и даже, как ни странно, надежда на избавление от роковой страсти к Хосрову. Ширин говорит подругам:

    «Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,
    Как рушится скала под натиском Ферхада.
    Быть может, искорка, ничтожная на вид,
    От камня отлетев, мне сердце оживит».

    Ширин не закрывает лица, ее конь несется, едва касаясь копытами камней.

    И скачет, заблестев нарциссами очей,
    Как сто охапок роз под россыпью лучей.

    Ферхад услышал стук копыт, поднял голову — перед ним Ширин.

    Ширин привезла Ферхаду кувшин с молоком, что течет в замок по каналу. И когда Ферхад стоит, окаменев от невероятного зрелища, Ширин протягивает ему кувшин.

    Ферхад выпил молоко, думая, что, если бы она принесла ему яд, тот был бы таким же сладостным напитком.

    Сцена, в которой никто не говорит ни слова. Сцена взаимной надежды и в то же время обреченности. Конь вдруг пошатнулся и стал падать. Ширин не успела вскрикнуть — лишь протянула руки к Ферхаду. Тот отбросил кувшин и, схватив коня за гриву, поднял его над землей. Потом он взял Ширин на руки и через горы и пустыню отнес в замок.

    …Ферхадова рука
    Обидеть не могла на ней и волоска.

    Бережно положив ее на ковер в замке и молча поклонившись, Ферхад пошел обратно, к горе. И только там, когда никого не было рядом, он упал на землю и стал биться головой о камни.

    Что же происходит? Ширин знает, что Ферхад срывает гору, потому что за это Хосров согласен уступить ему Ширин. Ширин должна бы возмутиться, проклясть Хосрова и уж никак не мчаться к Ферхаду. А что делает Ширин? Она весела, почти счастлива. Она загоняет коня, несясь к Ферхаду. Она позволяет Ферхаду отнести ее в замок.

    Хосров перепугался всерьез. Самолюбие его поражено стрелой ревности. Как, Ширин ездила к Ферхаду?

    Больше того, ему доносят, что, увидев Ширин, Ферхад начал трудиться втрое против прежнего. Еще несколько дней — и горы не станет. Тогда ничто не остановит Ферхада. Он свою половину соглашения выполнил. Шаху, чтобы не стать посмешищем в глазах всего мира, придется покориться. И Хосров понимает, что Ширин готова полюбить Ферхада.

    Вновь собираются вельможи, умудренные в интригах, бессердечные и лживые. У них уже готов рецепт, как избавиться от Ферхада. Хосров принимает план вельмож: послать к Ферхаду человека, который как бы случайно встретится с ним и как бы случайно расскажет о смерти Ширин. Вельможи убеждены, что человек, с такой неистовой силой любящий, не сможет вынести подобного удара.

    Узнав, что перед ним Ферхад, гонец с причитаниями начинает рассказывать, как неожиданно умерла Ширин и как ее хоронили. Каждое его слово — кинжал, вонзающийся в Ферхада. Простодушный богатырь не может заподозрить, что кто-то способен на столь низкую ложь.

    Ферхад умирает. Сердце его не выдерживает — оно не может биться, если на свете нет Ширин.

    Но Хосрову этого мало. Узнав о смерти Ферхада, он вне себя от радости. Он падает настолько низко, что позволяет себе написать подлое письмо Ширин, в котором утверждает, что Ферхада довела до смерти слишком холодная и неприступная Ширин. Он издевается в нем над скорбью Ширин, оскорбляет ее. Он победил. Соперник уничтожен.

    А Ширин хоронит Ферхада, строит над его могилой прекрасную гробницу и оплакивает его. Это странный плач о несвершившейся любви.

    Неожиданно умирает Мариам. Узнав об этом, Ширин пишет Хосрову насмешливое письмо, в котором говорит, что он скоро утешится с новой возлюбленной. По крайней мере долго убиваться не будет.

    Уязвленный письмом Ширин, Хосров не хочет ехать к ней, и, когда ему говорят, что в Исфахане живет какая-то немыслимая красавица, шах тут же бросает все дела и мчится туда добиваться руки девушки по имени Шекер.

    Низами не ставит под сомнение любовь Хосрова. Шах любит Ширин, но как собственность, которая должна быть покорна. Он словно боится Ширин, понимая, насколько она сильнее его.

    И Хосров женится на Шекер, но она быстро наскучивает ему.

    И затем новое столкновение, новая боль. Хосров едет охотиться в окрестности замка Ширин. Вечером он подъезжает к замку. Может быть, наступит примирение? Нет, Ширин не открывает ему ворота. Она лишь выходит на крышу замка, и происходит длинный и тяжелый спор о любви.

    Ширин будто ждет от Хосрова тех слов, которые он не может сказать. Шах сначала нежен, потом настойчив. Он страстно мечтает обладать Ширин.

    Ширин говорит усталые и понятные слова: любовь в ней перегорела и бороться за Хосрова со случайными его увлечениями она не в силах. Она не намерена делить его с Шекер. Спор тянется, утопая в безнадежном непонимании.

    Ширин бросает шаху обвинение в том, что он никогда по-настоящему ее не любил. А когда Хосров упрекает ее влюбленностью Ферхада, отвечает, что то была настоящая любовь мужчины. Ферхад отдавал всего себя, ничего не требуя взамен.

    Ширин завершает монолог торжественной клятвой:

    И поклялась она, взор поднимая свой,
    Всезрящим разумом, душою огневой,
    Предвечным куполом, высоким, бирюзовым,
    Истоком пламени и солнцем вечно новым,
    Всей райской красотой, всей прелестью небес
    И каждой буквою всех, всех земных словес,
    Тем поклялась живым, кто будет жить вовеки,
    И тем взирающим, кто не опустит веки,
    Тем щедрым богачом, что всю насытил тварь,
    Все души возрастил и всем живущим — царь:
    «Всевластный шах! Сдержу я слово обещанья:
    Я для тебя ничто — до нашего венчанья!»

    Хосров вынужден ускакать. Уязвленный, влюбленный, он изливает Шапуру душу, обвипяя Ширин во всех грехах.

    Шапур замечает, что еще не все потеряно, что гнев Ширин — лишь свидетельство ее любви, что она сама придет к нему.

    Ширин и в самом деле в ужасе от того, что она выгнала Хосрова, без которого не может жить. И она мчится верхом в его лагерь!

    Там тихо. Лагерь спит. Из своего шатра выглядывает Шапур, услышавший стук копыт.

    Ширин шепотом говорит о своем горе — она винит только себя в том, что случилось. Шапур устраивает Ширин на ночь, а та просит, чтобы он позволил ей завтра во время пира спрятаться в шатре и увидеть Хосрова. Шапур — верный друг Хосрова, но он всегда благороден по отношению к Ширин.

    Во время пира Ширин уговаривает одного из певцов спеть песню, где в иносказательной форме говорится о том, что она чувствует свою вину.

    Хосров вдруг понимает: Ширин где-то рядом. И он подсказывает другому певцу песню о том, что он рад ей, что он покорен, что ему страшна лишь разлука.

    Четырежды они обмениваются песнями.

    И каждая из песен — гимн победившей любви.

    Наконец Ширин поднимается, идет к Хосрову и падает ему в ноги.

    Хосров склоняется к ней и благоговейно целует землю у ее ног.

    И после этого свадьба.

    И конец поэмы?

    Ничего подобного. Низами понимает, что эта поэма не может кончиться идиллией.

    Счастье Хосрова и Ширин длится недолго: над шахом висит проклятие предательства — смерть Ферхада. И Низами не может простить ее Хосрову.

    Хосров изменился, он старается мудро править страной, он приближает к себе ученых, он забывает о пирах и забавах. Страна благоденствует.

    Но рок неумолим. У Хосрова подрос сын от Мариам, его зовут Шируйе. И Шируйе безумно полюбил мачеху. Еще один зловещий поворот судьбы.

    Шируйе ставит себе целью добиться мачехи. И когда Хосров, забыв мирскую суету, становится жрецом в храме огня, он свергает его с престола и бросает в темницу.

    Ширин идет в тюрьму вслед за Хосровом. Когда ему плохо, она его не оставит.

    Ночью, когда супруги заснули, подосланный Шируйе убийца вонзает в Хосрова меч.

    От нестерпимой боли Хосров пробуждается. И тут совершается великое превращение — гений Низами находит такой путь в этой тьме трагедии, что мы склоняем головы перед силой любви.

    Весь кровью он залит… Глядит он, чуть дыша…
    Смертельной жаждою горит его душа.
    Подумал царь: «Ширин — жемчужину жемчужин —
    Я пробужу; скажу: глоток воды мне нужен.
    Но тут же вспомнил тот, чей взор покрыла мгла,
    Что множество ночей царица не спала.
    «Когда она поймет, к какой пришел я грани,
    Ей будет не до сна среди ее стенаний.
    Нет, пусть молчат уста, пусть дышит тишина,
    Пусть тихо я умру, пусть тихо спит она».
    Так умер царь Хосров, ничем не потревожа
    Ширин, уснувшую у горестного ложа.

    Ширин просыпается от кошмара: ей снилось, что муж погиб. Она откидывает покрывало и видит окровавленное тело Хосрова. Низами не описывает ее чувств — это лишнее. Мы достаточно долго жили рядом с Ширин, мы знаем ее куда лучше, чем ничтожный Шируйе. Она обмывает тело Хосрова, умащает его благовониями, сама наряжает в царские одежды.

    Входит гонец от Шируйе. С тонким лицемерием Шируйе просит передать царице, что ей дана неделя скорбеть о муже. После этого она должна дать согласие на брак с пасынком.

    Ширин лишь вздрагивает, словно ее ударили. И после короткой паузы отвечает: «Выждем срок».

    Она застывает в горе, но ни слезинки не выкатилось из ее глаз. Она даже принимает пасынка и говорит, что готова стать его женой, но он должен до погребения Хосрова выполнить все ее условия, пусть даже они покажутся ему странными. В числе этих условий два чудовищных: у Шебдиза должпы быть подрезаны сухожилия, трон выкинут из дворца — в царстве Шируйе не должно остаться следа от Хосрова. Разумеется, пасынок не без удовольствия выполпяет пожелание мачехи. После этого Ширин раздает нищим все одежды дгужа.

    И вот день похорон.

    Среди прислужниц и рабов за носилками с телом Хосрова идет Ширин, одетая, как невеста. Ее вид вызывает всеобщее осуждение:

    Все, глядя на Ширин, решали вновь и снова:
    «Не в горести она от гибели Хосрова».

    Тело царя вносят в гробницу. Ширин приказывает всем выйти из склепа и закрыть его. Она хочет побыть одна рядом с мужем.

    Когда дверь закрывается, Ширин подходит к носилкам и вонзает острый кинжал себе в печень. И молча падает на тело Хосрова.

    И ложе царское ее покрыла кровь,
    Как будто кровь царя, растекшаяся вновь.
    …………………………………………………………
    И тучи поднялись из-за морей беды,
    И грозы глянули из черной их гряды,
    И ветер из равнин, как бы единым взмахом,
    Весь воздух свил в одно с взнесенным черным прахом.
    Лишь о случившемся сумели все узнать, —
    Восславили Ширин…

    А потом Низами в нарушение всех канонов пишет главу, которую называет «Смысл сказа о Хосрове и Ширин». И в этой главе он признается, что написал поэму в память о своей умершей жене Афак, которую любил и любит. И потому он молит Аллаха, чтобы тот защитил сына, которого родила Афак.

    …В то время, когда Низами писал последние главы романа о Хосрове и Ширин, на другом конце Земли, в Японии, высокий сановник императора-инока, по имени Наритику, замешанный в заговоре против главы дома Тайра, печально следовал в далекую ссылку. Рукава его одежд были мокры от слез. Он вспоминал свои прегрешения. Вспоминал, как оскорбил монахов буддийского монастыря Святой горы. И как монахи, бессильные наказать обидчика, прокляли его. Казалось, проклятие монахов не сбылось. Наритику получал высокие чины и пользовался покровительством императора. И вот через много лет судьба настигла его… И размышлял он так: «Божья ли кара, людское ли проклятие — рано или поздно непременно настигнут они человека, и никто не знает, в какой час совершится возмездие!»


    Мы никогда не сможем до конца прочувствовать форму поэмы, тонкость ее эпитетов, музыкальность ее двустиший. Даже знание персидского языка не приблизило бы нас к истинному пониманию — за восемьсот лет язык сильно изменился. Переводчики Низами — а переводили его наши лучшие мастера: М. Шагипян, П. Антокольский, К. Липскеров, В. Державин — старались донести поэзию Низами до современного читателя. Они создавали новый поэтический язык, вступая в неизбежную борьбу с поэтом. Они стремились сохранить аромат времени, то есть подбирали слова и образы, для русского языка устаревшие.

    В этом извечная проблема переводов старинных художественных текстов. Особенно это чувствуешь, когда читаешь переводы средневековой русской поэзии. Так и хочется порой перевести перевод еще раз — на наш, современный язык. Но нельзя: модернизация сродни неуважению. Можно подумать, что Низами или автор «Слова о полку Игореве» писали не на самом что ни на есть современном для своего читателя языке.[10]


    Почему-то никто из исследователей не говорит о драме, происшедшей с поэмой после того, как в 1181 году Низами ее закончил, посвятив заказчику — султану Тогрулу.

    Затем он посвятил ее и правителю Гянджи. Но впоследствии появляется третье посвящение — новому атабеку Гянджи, Кызыл-Арслану, который вступил на престол в 1187 году.

    Так что же происходило в течение шести лет?

    Вначале Низами ждал, что за поэмой приедут из Исфахана. Но посольства не было. Шли месяцы, потом годы. Низами отчаялся и написал второе посвящение — местному властителю Пахлавану. Второй покровитель жил рядом.

    Но что-то случилось и в самой Гяндже.

    Возможно, ответ на это заключается в одной из приписок к поэме — приписка называется «Порицание завистников». В ней Низами обрушивается на придворных поэтов, на ханжей, окружающих правителя. Почему вдруг Низами, уже закончив поэму, начинает борьбу с завистниками? Почему он отчаянно доказывает, что поэма благопристойна и что ее автор имеет целью лишь восхваление пророка?

    Причина тому — либо отказ, пришедший из Исфахана, либо, что более вероятно, отказ, полученный здесь, в Гяндже. Второй заказчик, Пахлаван, поэму не принял.

    Поэт и царь — извечная проблема. Потомки, воспевающие Низами, поэты, подражающие ему, ученые, разбирающие по жемчужинке его строки, — все они еще не родились. А пока есть только пишущий под псевдонимом Низами горожанин Ильяс ибн Юсуф, которого можно увидеть на улице и оттеснить к грязной стене крупом коня. Мы порой забываем, что поэт всегда окружен людьми, которые не могут понять великого, — горько читать письма Пушкина, который сетует на критиков, что твердят на каждом углу: Пушкин исписался, Пушкин кончился.

    Поэма Низами была революцией в литературе. Люди, о которых она говорила, не входили в рамки устоявшихся понятий. Низами написал неправильную поэму. Конечно же, сразу нашлись цензоры и блюстители нравственности, которые сделали все, чтобы о поэме забыли.

    Низами пишет громадный роман, но в лучшем случае он может позволить себе снять с него одну-две копии. И все. Бумага страшно дорога, труд писцов — тоже. Как нанять писцов небогатому горожанину? Следовательно, пока поэма не куплена царствующей особой, она мертва.

    Идут годы. Кто-то поэму читает, у нее наверняка появляются поклонники. Может, ее обещают купить…

    В очередной приписке к поэме Низами пишет, что ему обещаны кони в драгоценном убранстве, рабы и золото. Но тут же с горечью замечает:

    Смотри, как задержалось выполнение обещания,
    Как мое вьючное животное пало и вьюк застрял в пути,
    Как обещавший унес свои пожитки,
    Как оставил несжатым засеянное поле.

    В 1186 году Пахлаван умер. Трон в Гяндже перешел к его брату Кызыл-Арслану.

    Низами уже давно не пишет: он беден, он не может позволить себе бросить повседневные занятия ради поэзии. Может быть, и на бумагу денег нет.

    И вдруг в дверь стучится посланец Кызыл-Арслана. Тот стоит лагерем в тридцати днях пути от Гянджи. Гонец привез письменный приказ поэту собираться в путь.

    Когда Низами ввели в шатер атабека, Кызыл-Арслан предавался веселью под звуки музыки: певцы исполняли газели Низами — легкие и беззаботные стихи молодости. Низами остановился у порога. Повелитель приказал певцам уйти.

    Кызыл-Арслан поднялся с ковра, подошел к Низами, обнял его и посадил рядом с собой. В долгой и милой сердцу поэта беседе — какой поэт в глубине души не мечтает так, попросту, поговорить с царем — Кызыл-Арслан вдруг спросил, нравятся ли Низами те две деревни, что ему подарены, хорошо ли ведут себя крестьяне, не нападают ли разбойники?

    Никаких деревень Низами не получал и слыхом не слыхивал о такой милости. Пришлось в этом признаться.

    — Ах, — воскликнул повелитель, словно и не подозревал о таком несчастье, — неужели ничего Низами не получил?

    И тут же приказал выписать Низами грамоту на деревню Хамдуниан и вынести для него почетный халат.

    Когда Низами собирался в обратный путь, кто-то из придворных с деланным сочувствием поведал о том, что деревня потому и дана поэту, что не приносит дохода, лежит она на границе и разбойники отнимают урожай у крестьян, как только те его соберут.

    Так величайшая поэма средневековья не принесла Нивами дохода.

    Но из этого не очень удачного визита родились легенды, которые упорно рассказывали современники, а затем, приукрасив, потомки. В них был шах, смиренно подходящий к хижине поэта, и мудрый старец, у которого всего-то добра — войлочная подстилка да Коран. И последующая дружба шаха с шейхом-поэтом. Такой образ был куда удобнее, чем вид скромного горожанина, над которым посмеиваются сытые вельможи.

    Но поэма все же жила: ее переписывали, ее копии атабек дарил знатным гостям, слава Низами гремела, хотя до Гянджи докатывались лишь отзвуки ее. Умерла вторая жена Низами, которую он не любил, подрастал Мухаммед, доставляя отцу и радости и огорчения. Почти семь лет он ничего не пишет, если не считать короткой оды Кызыл-Арслану.

    Весной 1188 года к Низами прибыл гонец из Шемахи от ширваншаха, того самого деспота, который заморил в тюрьме Фалаки и терзал Хагани. Это был большой ценитель поэзии и не менее известный губитель поэтов. Одно другому не мешало. Как знаток и ценитель, он предложил Низами переехать к нему. Низами, естественно, не согласился. Тогда ширваншах заказал поэму, причем обозначил не только тему, но и сюжет. Низами должен был описать в стихах судьбу несчастных возлюбленных Лейли и Меджнуна, героев легенды, которая уже своей известностью сковывала поэта. Сам Низами в предисловии к поэме пишет, что тема эта его не увлекла и, если бы не бедность, он бы не принял заказа. А уговорил его сын, которому уже тринадцать лет, он почти мужчина. Мухаммед недоволен тем, что Низами отвергает выгодные заказы, а сейчас намерен отказать ширваншаху. Мухаммеду надоело жить в бедности. Он уговаривает отца не только написать поэму, но и добавить специальную главу, восхваляющую сына. Низами написал эту главу — обращение к наследнику престола с просьбой приблизить к себе сына, но честно признал, что склонность сына к блестящей жизни ему не нравится и он пишет эти строки лишь из любви к своему мальчику, ибо каждый волен избирать себе судьбу.

    Правда, наследник престола сына Низами не приблизил.

    Начав писать, Низами постепенно увлекся. Он создал не очередной пересказ грустной истории о том, как Меджнун, которому родители Лейли отказали в руке любимой, становится безумцем, удаляется в пустыню и в конце концов погибает, а психологически тонкий роман в стихах. Поэма Низами родила целую литературу. Более сорока «Лейл и Меджнунов» было с тех пор написано именно в подражание Низами.

    Поэма была закончена и отправлена заказчику. Доходов она не принесла, сын ко двору не попал. Низами продолжает жить в Гяндже. Проходит еще восемь лет. По тогдашним меркам, Низами уже почти старик — ему за пятьдесят. Жизнь завершается. И приходишь в отчаяние от того, что не осталось никаких свидетельств, даже слухов о том, как же шла эта удивительная жизнь, для нас озаряемая лишь раз в десятилетие, когда Низами заканчивал новую поэму. Между поэмами — тьма, забвение. И беды. Во вступлении к следующей поэме Низами намекает на них:

    И дверей своих пред нищим я не закрывал.
    Ибо хлеб мой и достаток сам ты мне давал.
    Я состарился на службе у тебя в саду.
    Помоги мне, чтобы вновь я не попал в беду.

    И вот в 1195 или 1196 году из города Мараги, от тамошнего правителя, ценителя поэзии, которому посвящено несколько произведений других поэтов, пришел заказ. На этот раз заказчик либеральнее предыдущего. Он просит написать на любую тему, какую изберет поэт. А за наградой не постоит.

    Впервые за много лет Низами может писать, что пожелает.

    Он начинал с философской поэмы, размышляя о смысле жизни. Достигнув зрелости. Низами пишет о неладной любви, протянувшейся на годы. Затем «Лейла и Меджнун», поэма о роковой страсти, о Ромео и Джульетте Востока. Не зная, в какой последовательности написаны поэмы, никогда не догадаешься, что «Сокровищница тайн» на много лет предшествует «Лейли и Меджнуну».

    И вот под шестьдесят, больной, так и не разбогатевший Низами снова берет калам. Он подводит итоги жизни?

    Ничего подобного — он пишет светлую, озорную, приключенческую, сказочную поэму «Семь красавиц». Он пишет о приключениях царя Бехрама Гура и его любовных утехах. Помимо истории о самом шахе в поэме есть и вставные рассказы семи красавиц, возлюбленных шаха. Любопытно, что среди возлюбленных Бехрама есть и русская княжна. Она живет во дворце красного цвета, и ее рассказ тоже связан с этим цветом.

    В своих поэмах Низами — реалист, насколько можно быть реалистом человеку средневековья. Все действия и события в жизни героев имеют рациональное объяснение. Даже Ферхад, круша горы, не обходится без помощи Евклида. Но в «Семи красавицах» Низами откровенно сказочен.

    Вот, например, Черная сказка. Жил-был индийский царь, милейший человек. Однажды он увидел путника, одетого во все черное. Царю стало интересно, что это значит. Но чем дольше он расспрашивал путника, тем упрямее тот уходил от ответа. Царь распалился от желания узнать тайну, но путник поведал лишь, что в Китае есть многолюдный город, который прозвали Городом Смятенных. Все его жители ходят в черном. Побывав там, путник тоже облачился в черное. Тут уж царю просто невтерпеж — так хочется разгадать тайну.

    Разумеется, царям многое дозволено — вот и наш царь поехал в Китай, нашел Город Смятенных. Поселился у одного юноши, сдружился с ним. Сдружившись, царь начал осыпать юношу дарами, чтобы узнать, почему же все ходят в черном. Юноша жалел царя, долго сопротивлялся, но все же устоять перед ним был не в силах. И вот однажды ночью он привел его на окраину города, к полуразрушенной башне, к которой на канатах была привешена корзина. Как только царь залез в корзину, та поднялась на вершину башни. Там было пусто. Царю стало страшно. Дул ветер — корзина не спускалась. Появилась громадная птица. Она села рядом с царем и заботливо прикрыла его крыльями от холодного ветра.

    На рассвете птица собралась улететь, но царь уже осмелел. Он схватился за ноги птицы и полетел, неизвестно куда.

    Наконец птица опустилась в прекрасном саду. Вечерело. В сад вышли очаровательные девушки с факелами в руках. И не успел царь налюбоваться ими, как появилась их повелительница — царевна умопомрачительной красоты. Царь тут же влюбился.

    Царевна угощала царя вином и фруктами, царь млел, да и царевна захмелела. Царь понял, что настало время любви. Он начал страстно лобзать царевну, та отвечала на его поцелуи и со вздохом призналась, что такого мужчины ей еще встречать не приходилось. Разумеется, она готова ему отдаться. Только не сегодня.

    — Прошу тебя, — сказала она царю, — возьми на сегодняшнюю ночь одну из моих девушек, не обижайся, есть у меня причины отложить нашу любовь на завтра.

    Царь покорился. Он проследовал в роскошную опочивальню с прекрасной девушкой, и та услаждала его до утра.

    Проснулся царь поздно. Сад был пуст, светило солпце, пели птицы, настроение было чудесное. К вечеру в сад снова пришла царевна с девушками, и все повторилось. На этот раз царю было еще труднее подчиниться прихоти царевны, но он понимал, что на пути к их счастью стоят какие-то важные причины. И провел ночь с другой подругой. И так, страшно подумать, двадцать девять дней!

    На тридцатый вечер царь не выдержал: сегодня или никогда!

    — Хорошо, — ответила царевна. — Пожалуй, ты прав, я была слишком жестока. Зажмурься. Я сама распущу пояс и сниму с себя одежды.

    Царь зажмурился и стал считать секунды.

    И тогда подул прохладный ветер, исчезло благоухание сада.

    Царь открыл глаза. О, лучше бы он их не открывал!

    Корзина опустилась к подножию башни. У корзины стоял печальный юноша, весь в черном.

    — Прости, друг, — сказал он. — Ты бы мне не поверил, все тут ходим в черном?

    Царь не ответил. Он был человеком деликатным и понятливым. Он даже не стал интересоваться, каким образом целый город смог побывать в том волшебном саду. Разве это так важно? Он попросту пошел в ближайшую лавку — там торговали только черными одеждами. И купил себе все черное-черное.

    С черным сердцем появился я в родном дому.
    Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому.
    И скорблю, что из-за грубой похоти навек
    Потерял я все, чем смутно грезит человек!..

    Легенда о царе Бехраме приведена у Фирдоуси в «Шах-наме», но Низами, как и прежде, смело отвергает легенду, если она противоречит правде характеров.

    У Фирдоуси есть такой эпизод. В восемнадцать лет шах Бехрам потребовал, чтобы ему подарили рабыню. Он выбрал Азадэ, музыкантшу и певицу. Девушка пришлась Бехраму по душе, и он взял ее с собой на охоту. Там он решил похвастаться перед ней меткой стрельбой из лука.

    — Куда ты хочешь, чтобы я попал? — спросил он.

    — Преврати самца газели в самку, — сказала рабыня. — Пришей ногу к уху газели.

    И засмеялась.

    Но Бехрам не смутился. Двумя стрелами он срезал самцу рога, а еще две всадил в голову самке. Так что самец стал безрогим, а самка — с рогами. Потом он дождался, пока другая газель подняла погу, чтобы почесать ухо, и пришил ее ногу к уху стрелой.

    Азадэ испугалась.

    — Наверное, в тебя вселился злой дух! — воскликнула она в ужасе.

    Бехрам пришел в ярость, сбросил девушку с седла и растоптал конем.

    А вот как эту же историю рассказал Низами.

    Во время охоты любимая певица Бехрама Фитнэ замечает, что стрелять, как он, может научиться любой, было бы время и желание.

    Бехрам оскорблен. В гневе он подзывает к себе одного из воинов и велит ему увести в лес и убить оскорбительницу.

    Воин с девушкой идут в лес.

    Фитнэ говорит воину:

    — Давай отложим расправу надо мной на несколько дней. Ты пока на глаза шаху не попадайся, а оттяни встречу. Когда эти дни пройдут, подойди к шаху и доложи, что ты меня убил. Если он скажет тебе: «Вот молодец!» — тогда приходи и убивай меня. Но если он к тому времени раскается, то спасешь себя от греха, а меня — от смерти.

    Аргументы Фитнэ показались воину убедительными. Через неделю он сказал Бехраму, что девица убита. Шах пришел в отчаяние. Он бросился на землю и горько зарыдал.

    Успокоенный воин отвез Фитнэ в деревню. Там она отдала воину свои драгоценности, чтобы он построил для нее высокую башню… В тот день в деревне родился теленок. На последние деньги Фитнэ купила теленка и отнесла на вершину башни, а вечером спустилась с ним вниз.

    Это удивительное восхождение она повторяла каждый день в течение шести лет. За шесть лет теленок вырос в громадного быка, а хрупкая девушка потеряла изящество, но красота ее на свежем воздухе и при обилии упражнений не померкла.

    Однажды, узнав, что Бехрам охотится где-то поблизости, Фитнэ попросила воина, с которым давно уже подружилась, чтобы он пригласил шаха к себе в деревню. Тот так и сделал.

    Воин с шахом взобрались на башню, куда вели шестьдесят крутых ступеней. Там был накрыт стол, и благодарный гость пировал, любуясь прекрасным видом с высоты. Потом не без ехидства заметил, что, пока воин молод, он может забраться на башню. А что он будет делать, когда ему стукнет шестьдесят лет?

    — Как-нибудь справлюсь, — ответил воин. — У меня добрый пример перед глазами.

    — Какой же?

    — А разве вы не слышали, что у нас здесь в деревне живет девица, которая может подняться на башню, неся быка?

    Посмеявшись над такой нелепицей, Бехрам все же согласился поглядеть на чудо.

    Появилась Фитнэ, лицо ее было закрыто чадрой. Она подхватила быка и легко поднялась с ним на вершину башни. Шах не мог скрыть изумления. Наконец он нашел подходящие моменту слова:

    «Это сделать ты смогла,
    Потому что обучалась долгие года.
    А когда привыкла, стала делать без труда.
    Шею приноравливала к грузу день за днем.
    Тут лишь выучка одна, сила — ни при чем!»

    Не скрывая злорадства, Фитнэ ответила:

    «Ты за долг великой платой должен мне воздать.
    Дичь без выучки убита? А быка поднять
    Выучка нужна? Вот, подвиг совершила я.
    В нем не сила? В нем одна лишь выучка моя?
    Что же ты, когда онагра жалкого сражаешь, —
    Ты о выучке и слова слышать не желаешь?»

    Шах узнал голос Фитнэ. Она еще не кончала говорить, как он бросился к ней, сорвал чадру и обнял девушку.

    — Женюсь, тут же женюсь! — заявил он и наградил воина, который не выполнил его повеления. Затем шах женился на Фитнэ.

    Много веселых и поучительных историй Низами рассказал читателю. Поэма близилась к концу. И тут в ней наступил какой-то перелом. Словно Низами надоело шутить и рассказывать сказки, словно собственная близкая смерть взмахнула над ним крылом. Последняя часть поэмы резко отличается от всего, что было написано раньше.

    Обнаруживается, что, пока Бехрам развлекался со своими красавицами, на него напал китайский император, казна пуста и не на что набрать войско. Везир предлагает ввести новые налоги. Шах соглашается. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, Бехрам едет на охоту. Он отстает от спутников и останавливается у бедной хижины. Старик, хозяин хижины, предлагает шаху отдохнуть, но тот замечает, что на суке повешена собака. Старик объясняет, что как-то из его стада начали пропадать овцы. Он заподозрил своего верного друга и помощника, выследил его и понял, что тот полюбил волчицу, которая повадилась к стаду, и за ее ласки дает ей таскать самых жирных овец. Если тот, кому положено сторожить добро, закончил рассказ старик, оказывается предателем, то его надо покарать.

    Возвращаясь домой, Бехрам вдруг подумал: а не везира ли имел в виду старик? Он арестовывает везира, и правда о его преступлениях выходит наружу.

    И тут Низами избирает странный сюжетный ход: он дает еще семь рассказов, как бы повторяя семь веселых сказок. Но эти рассказы правдивы и страшны — они повествуют о том, какова подлинная жизнь в государстве, которым правит жестокий везир, то есть в любом государстве того времени. Это плачи обездоленных, ограбленных, избитых людей, описания пыток и убийств.

    Бехрам восстанавливает справедливость, казнит везира, прекращает забавы и веселье. И название поэмы — «Семь красавиц» — начинает звучать иронически и даже грустно. Все развеялось как дым: веселье, забавы, любовь — остались страдания и долг.

    Однажды на охоте Бехрам видит красивого барана и скачет за ним. Баран прячется в пещере. Бехрам спешивается и входит туда. И исчезает. Когда его воины достигают пещеры, они слышат доносящийся изнутри громовой голос:

    — Ступайте домой! Шах занят делом!

    Но воины входят в пещеру.

    Там пусто.

    Пещера невелика. Другого выхода нет.

    Приезжает мать Бехрама и приказывает перекопать в пещере землю.

    Глубокую яму выкапывают слуги, но следов Бехрама так и не находят.

    Вот и все.

    И ничего не было. Только забвение.

    И лишь звучат снова загадочные слова: «Шах занят делом».

    Что хотел сказать этим Низами?

    Проходит еще несколько лет. И Низами, которому уже под семьдесят, начинает писать свою последнюю, пятую поэму. Ее никто не заказывал.

    Эта поэма превышает объемом все остальные. Как утверждают специалисты, в ней местами талант Низами дает трещины, видны спешка, незавершенность некоторых глав. Может быть. Жизнь Низами подошла к концу, и он снова создаёт поэму о смысле жизни. В своем творчестве он как бы совершил круг — от философской «Сокровищницы тайн» к философской эпопее «Искандер-наме», истории жизни, подвигов и тщеты земных желаний Александра Македонского.

    Низами считает поэму итогом всей своей жизни. Он говорит:

    Я сказал это и ушел, а повесть осталась.
    Не следует читать ее от безделья.

    Низами проводит читателя по жизни Александра Македонского, который оставил глубокую память у народов Востока.

    Искандер интересует поэта потому, что он смог добиться всего. Но в чем смысл величия, если жизнь кончается смертью?

    В борьбе со смертью Искандер даже опускается под землю, чтобы найти источник живой воды. Но ему не суждено этого добиться, и он возвращается.

    Низами в этой поэме обозревает как бы весь мир. Там есть и описание войны с русами, напавшими на город Бердаа, — отзвук действительных событий, происшедших за два столетия до Низами; там есть и история о том, как Аристотель вернул к науке Архимеда, которая звучит как современный научно-фантастический рассказ.

    Александр Македонский подарил ученику Аристотеля Архимеду красавицу рабыню, тот влюбился в нее и забыл о науке. Аристотель был огорчен этим и велел прислать рабыню на время к нему. Архимед подчинился учителю, но ждал, когда рабыня к нему вернется.

    Аристотель дал ей зелье, которое удаляет из организма всю влагу. Влагу эту Аристотель собрал в сосуд, а сама девушка съежилась и пожелтела. Аристотель предложил Архимеду забрать рабыню обратно. Архимед был возмущен: зачем ему подсовывают старуху, где его возлюбленная?

    Тогда Аристотель вынес сосуд, в котором была заключена влага, содержавшаяся в теле девушки, и сказал:

    — Вот что ты, оказывается, на самом деле любил!

    Это потрясло Архимеда, и он вернулся к науке. Выздоровела ли рабыня — мы не знаем, но притча, как и все притчи в этой последней поэме, печальна.

    Многие главы посвящены научным занятиям Искандера, его беседам с мудрецами, его разумному управлению государством. В поэме действуют многие древнегреческие мыслители и писатели — даже удивляешься, сколько ценного из греческой мысли, забытой в то время в Европе, сохранил мусульманский Восток и сколько знал провинциальный поэт Низами.

    Последняя часть книги описывает странствия Искандера, который должен обойти весь мир и научить людей истине. Множество земель проходит Искандер, много историй рассказывает Низами, и вот в конце концов где-то далеко на севере Искандер находит царство справедливости, недостижимое, как мечта поэта. Там нет богатых и бедных, там нет притеснения и смерти, там никто никогда не лжет. Это не аскетический, суровый край — это вполне земная утопия, где люди живут сытно, весело и счастливо.

    Найдя эту страну, Александр Македонский понимает, что не надо было завоевывать мир — надо было искать справедливость. Мечтой о человеческом братстве и завершается поэма: Искандер нашел то, к чему должен стремиться человек.

    Кто жаждет постичь мирозданье — пойми,
    Что держится мир лишь такими людьми.
    Вселенная ими гордится искони
    Затем, что столпы мирозданья — они…
    Знай раньше страну справедливую эту,
    Не стал бы бесплодно кружить я по свету.

    Никто не знает, когда умер Низами. Даты его смерти указывают разные — от 1203 до 1211 года. Он был велик при жизни и забыт при жизни…

    Судьба была милостива к нему, хоть и не баловала счастьем. Она дала ему долгую жизнь, чтобы он смог свершить то великое, к чему был предназначен.


    Примечания:



    1

    Дата, избранная мною, условна. Рассказать о том. что было в 1185 году, умолчав о предшествовавших и последующих годах, неразумно. Ведь книга эта о людях, живших во второй половине ХII века. Так что, попав в очередную речную долину, мы совершим путешествие по реке истории длиной в несколько лет, прежде чем перейдем в следующую долину.



    5

    В двадцатых годах нашего века группа археологов добралась до развалин Аламута. От крепости мало что сохранилось — остатки ворот, квадратная башня и часть комнаты, примыкавшей к крепостной стене. Стены комнаты были такими же толстыми, как крепостная стена. Внутрь вела лишь небольшая дверь. В крепостной стене была прорублена вторая дверь, и за дверью была небольшая терраса, уступ, повисший на двухсотметровой высоте. Вождь мог выйти на уступ; оттуда на много километров открывался вид на долину, над которой господствовал Аламут.



    6

    Некоторые грузинские историки полагают, что поход Димитрия состоялся до землетрясения.



    7

    Здесь и далее подстрочные переводы принадлежат Е. Бертельсу.



    8

    Перевод М. Шагинян.



    9

    Цитаты из «Хосрова и Ширин» даны в переводе К. Липскерова.



    10

    Цитируя Низами, я использую и поэтические переводы, и подстрочники. Это объясняется двумя причинами. Иногда хочется как можно точнее передать мысль и образы Низами — тут помогают прозаические переводы Е. Бертельса. Поэмы Низами обычно издаются в сокращении. Пропуская некоторые главы, переводчики руководствовались соображениями поэтическими. Поэтому менее всего повезло отступлениям. И тут приходится обращаться к тем отрывкам, которые перевел Бертельс, или к цитатам, которые приведены в других исследованиях. Когда же цитируются поэтические переводы, то, за исключением специально оговоренных случаев, они принадлежат следующим переводчикам: «Сокровищница тайн» — К. Липскерову и С. Шервинскому, «Хосров и Ширин» — К. Липскерову, «Лейли и Меджнун» — П. Антокольскому, «Семь красавиц» — В. Державину, «Искандер-наме» — К. Липскерову.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке