Преданный человек, в звании восстановить, если желает — направить на учебу, по службе не ущемлять.

(Пометка И. В. Сталина на обложке «Дела» М. Ф. Лукина.) (1945 г.)

На взлетном поле и возле здания аэровокзала — ни души. Подрулили к ангарам.

— Что-то не видно ни родных, ни музыки, ни цветов, — проговорил Лукин.

Ему никто не ответил. Все молчат. Трапы никто и не думает подавать. Двери закрыты. В самолете установилась гнетущая тишина…

После получасового ожидания, которое всем показалось вечностью, на взлетное поле выехали два стареньких автобуса и несколько легковых автомобилей. Из приземистого здания аэровокзала вышла группа военных во главе с генералом. Постояли, посмотрели в сторону прибывших и удалились.

Наконец подкатили трап.

— Выходите!

Генералы один за другим спустились на землю. Плотный коротконогий майор с листком в руках начал выкликать фамилии и распределять по автобусам. Дошла очередь до Лукина. Офицер указал в сторону легковой машины:

— Вас прошу сюда.

На заднее сиденье рядом с Лукиным сели два молоденьких лейтенанта. Машина тронулась с места и, обогнув здание аэровокзала, покатила по Ленинградскому проспекту. Сердце замерло. Москва! Любимая Москва!

— Куда везете? — спросил Лукин.

— Вы же хорошо знаете Москву, сами видите.

— Москву-то я знаю. Едем по Ленинградскому проспекту. А дальше куда?

— Узнаете.

Промелькнул Белорусский вокзал. На Лесную не свернули, — значит, не в Бутырку… Улица Горького, дальше поворот к Театральному проезду, площадь Дзержинского… На Лубянку? Нет, поворот к Старой площади.

— В ЦК везете? — неуверенно спросил Лукин.

— Туда еще рано, — с усмешкой ответил сосед.

Машина вывернула на Маросейку.

— Неужели в Лефортовскую тюрьму? — вырвалось у Лукина.

— Пока едем в Люберцы, — сообщил наконец сидящий впереди майор.

За деревней Медвежьи Озера машина свернула с шоссейной дороги. На небольшой опушке стояли новые двухэтажные дома, уже выстроенные для обслуживающего персонала, а пока было решено разместить там бывших пленных генералов.

Вышли из автобусов. Тот же майор, который встречал их со списком на аэродроме, подал команду строиться.

— Я — комендант места, где вы будете жить.

— А что это за место? — задал кто-то вопрос.

Комендант не ответил. Он продолжал свое.

— Посмотрите сюда. — Он указал в сторону. — Вон, видите, стоит грибок? Под ним — часовой. Так вот, дальше этого грибка не ходить. Теперь посмотрите назад. Видите там лесочек? Туда тоже не ходить. А сейчас прослушайте, кто в какой комнате и с кем размещаться будет…

Комендант оказался совсем неплохим человеком. Лукину и Прохорову удалось без особого труда уговорить его поселить их вместе.

Через несколько дней генералов стали вызывать к следователям. Когда Лукин вошел в комнату, навстречу ему поднялся молодой среднего роста сухощавый майор. Он поздоровался, предложил сесть. Затем представился:

— Майор Афанасьев. Мне поручено вести ваше дело. Впредь можете называть меня — гражданин следователь.

— Без имени и отчества? — удивился Лукин.

— Так принято, — развел руками Афанасьев и, взглянув на Лукина умными, добрыми глазами, добавил: — Можете курить. Угощайтесь, — и пододвинул пачку «Норда».

— Давайте-ка, товарищ майор… Простите, гражданин следователь, я вас угощу. — Лукин достал пачку в золотистой обертке с замысловатым рисунком.

Афанасьев с интересом рассматривал пачку, осторожно достал сигарету, но прикуривать не спешил, долго нюхал.

— Французские, даже жалко такой табак палить.

— Курите, курите. У меня этого добра хватает. Есть и английские и американские.

— Откуда у вас такое богатство?

— Союзники подкинули.

Упоминание об этом вернуло следователя к прозаическим делам. Он придвинул к себе папку. На ней четко выделялись крупные типографские буквы «Дело» и чуть ниже: «Лукин М. Ф.».

Так генерал Лукин впервые увидел свое «Дело». Оно было пока тонким — всего несколько листков. Но с этого дня оно будет пополняться листик за листиком, пухнуть день за днем.

В отличие от некоторых следователей, допрашивающих других генералов, Афанасьев никогда не проявлял грубости, не задавал бестактных вопросов, не старался «поймать на крючок» своего подследственного. Это был умный, интеллигентный человек. Он прекрасно понимал, что перед ним сидит человек с невероятно тяжелой и героической судьбой. Порой Лукин ловил себя на мысли, что вот сейчас Афанасьев не выдержит, швырнет свою трофейную авторучку и скажет Лукину: «Хватит, дорогой товарищ Лукин! Не могу больше подвергать вас унизительным допросам, езжайте домой!» Но это только казалось Лукину. Суровый порядок проверки распространялся на всех, кто волей или неволей побывал в фашистском плену. Проверить надо было очень тщательно каждого. А майор Афанасьев был добросовестным работником…

В один из дней генералам выдали новое офицерское обмундирование. Добротное, габардиновое, правда, без погон. Но оно преобразило людей. Все даже как-то внутренне приободрились, подтянулись. А вскоре многих стали вызывать на беседу в Москву, к Абакумову. Многих, но не Лукина. Это обстоятельство его удивляло и настораживало.

Возвращались из Москвы генералы хмурые, удрученные. Еще глубже уходили в себя. По всему было видно, что «беседы» эти ничего хорошего не сулили. И все же Лукин стремился во что бы то ни стало попасть в Москву, найти возможность объясниться с более высоким начальством. Об этом он прямо сказал Афанасьеву.

— Что я могу поделать, — развел тот руками. — Я лишь веду следствие и не в силах вам это устроить.

Афанасьев был честным человеком. Он действительно не мог устроить Лукину поездку в Москву. Но он намекнул, что генералу надо самому найти такую возможность.

Лукин подождал еще несколько дней — может быть, вызовут. Не вызывали.

— Что же делать, Иван Павлович? — сказал он Прохорову. — Как в Москву попасть?

— Шут его знает. Разве что заболеть?

— Болезней хватает, — усмехнулся Лукпн. — Но с моими болезнями можно обойтись здешними эскулапами. Так, во всяком случае, считает наш уважаемый Юринда.

— Это ты так коменданта зовешь?

— Никак, бедный, не может он правильно произнести «ерунда». А словечко это любит. Обращался я к нему, просил в Москву свезти к врачам, сослался на боли в сердце. «Юринда, — говорит. — У всех сердце болит».

— Тогда надо найти такую болезнь, что не по зубам нашим докторам.

— Не по зубам, говоришь? Спасибо за идею.

— Что ты надумал?

Прохоров не успел опомниться, как Лукин вынул изо рта протез и тут же его сломал.

— Вот теперь им не по зубам, — проговорил он и направился к коменданту.

На этот раз довод оказался убедительным. Комендант обещал доложить куда следует и на следующий день повез Лукина в Москву. Приехали в поликлинику НКВД. Там Лукина уже ждал врач. Через полтора часа все было готово. Это не обрадовало Михаила Федоровича. Он-то надеялся, что ездить в Москву придется не один раз и удастся уловить момент, суметь побывать у начальства. Ничего из этой затеи не вышло.

Они ехали по вечерней Москве. Лукин неотрывно смотрел в окно. Когда проезжали через центр, особенно оживился, опустив стекло в дверце, всматривался в прохожих.

— Чего вы всех разглядываете? — проговорил комендант.

— А вдруг я жену или дочь увижу?

— В такой толчее? А если и увидите, что делать станете?

— Окликну, чтобы обратили внимание. Закричу, что я здесь.

— Не советую. Юринда получится.

Тоска по семье становилась невыносимой. Мучительно было переживать разлуку на чужбине, быть в неведении тяжелые годы, находясь за колючей проволокой. Но быть рядом с женой, дочкой и ничего не знать о них — это была жестокая пытка.

Лукин стал требовать сведения о своей семье.

— Ну вот, теперь могу вас порадовать, — сказал однажды Афанасьев. — Жена ваша жива и здорова, дочь учится в институте иностранных языков, получает до окончания высшего учебного заведения за вас пенсию, сын служит на Тихоокеанском флоте.

Это известие было настолько неожиданным и радостным, что Лукин в первую минуту растерялся. Он лихорадочно одной левой рукой пытался закурить, но сигарета ломалась. Афанасьев не мог смотреть на это равнодушно.

— Успокойтесь. Известие-то радостное. Давайте помогу.

— Выходит, дорогой товари… дорогой гражданин следователь, мои не репрессированы. Выходит, пенсию за меня получают. А разве за врага народа платили бы пенсию? Скажите, разве дочь врага народа может учиться в институте? А сын врага народа может служить в офицерском звании на флоте?

Афанасьев молча слушал возбужденного генерала, потом, как бы между прочим, обронил:

— У нас сын за отца не отвечает.

— Да брось ты! — в запальчивости выкрикнул Лукин. Но тут же спохватился: зачем обижать хорошего человека. — Простите, это я так…

— Да ладно уж, мы-то с вами понимаем…

— Вот и хорошо. Ну а если понимаем, то скажите, почему меня до сих пор мурыжат? Почему не отпускают домой, если я не враг народа? Вот и вы ни разу по фамилии, по имени и отчеству не назвали, я уж не говорю о звании. Все как-то так, обтекаемо: садитесь, скажите, свободны…

— Не обижайтесь, так положено. И не вас одного, как вы выразились, мурыжат. С каждым из бывших в плену связаны другие люди, их поступки там… Словом, терпите, проверка продолжается.

Проверка продолжалась. И отношение к подследственным не менялось, и порядок, установленный комендантом, не менялся. Некоторые пытались пройти через лесок к шоссе. Надеялись передать записку или письмо к родным. Да и хотелось просто посмотреть на поток машин, хоть чуть-чуть побродить под тенью елей в придорожном лесочке. Но едва нога переступала запретную «зону», как из кустов вырастала «свечка» с автоматом: «Куда? Назад!» Неизвестность — самое тяжелое для человека состояние. Это состояние требовало не меньшего мужества, выдержки, самообладания, чем даже в жестоких условиях плена. Там было ясно, кто твой враг и что конкретно он от тебя хочет. А здесь, среди своих, на земле, которую защищал, не жалея жизни, неизвестность пугала. Здесь кто-то из своих, кого ты и в глаза не видишь, решает твою судьбу.

И некоторые не выдерживали. Объявил голодовку генерал Рожков: отказался ходить в столовую и отказался ходить к следователю. Требование одно — отпустить домой. Комендант в растерянности — ЧП, за которое начальство по головке не погладит. Приходит к Лукину:

— Юринда получается, Михаил Федорович. Очень прошу вас, поговорите с этим смутьяном.

— Да я-то что могу?

— Вы сможете, у вас авторитет среди генералов. Вы добрый и умный человек. Умоляю вас, переселитесь к Рожкову в комнату. Выручайте, Михаил Федорович. Иначе не избежать мне крупных неприятностей, да и Рожкову несдобровать.

Лукин переселился. Рожков поначалу смотрел на него с подозрением. Но постепенно свыкся. Уже на третий день согласился сыграть в шахматы. Подходит время обеда, Лукин поглядывает в окно, там генералы цепочкой уже потянулись в столовую. Лукин то и дело допускает «зевки».

— Нет, не могу дальше играть, есть хочется.

Рожков молчит.

— А в столовую не пойду — жарко там. Попрошу, чтобы сюда принесли мою порцию.

Рожков молчит. Понимает, конечно, уловку Лукина, но молчит, не протестует.

Принесли обед — две порции.

— Давай поедим, Иван Иванович, — предлагает Лукин. Рожков косится на еду, но тут же отворачивается. А Лукин крышку кастрюльки открывает — аромат украинского борща по комнате такой, что у самого слюнки текут. — Давай поедим, а потом доиграем партию. Ты в шахматы здорово играешь.

— Что ты со мной, как с ребенком? Думаешь, не понимаю, что тебя специально подослали. Хреновый из тебя дипломат получается. А вот штрейкбрехер получается.

— Ну и черт с тобой! — вспылил Лукин. — Тоже мне забастовщик выискался! Ты против кого бастуешь? Против Советской власти?

— При чем тут Советская власть? Я за Советскую власть кровь проливал, через ад фашистский прошел и, если надо, жизнь отдам. Но сколько же можно терпеть эти подозрения?! Какой-то следователь, который и пороху не нюхал, в любую минуту может назвать тебя врагом народа. Вот что страшно, вот чего я боюсь.

— Я тебя понимаю, Иван Иванович. Только чего нам с тобой бояться? Сколько раз смерти в глаза смотрели, у фашистов в лапах были и не дрогнули, а чего же среди своих бояться? Пусть дрожат те, кто честь уронил и совесть замарал, а мы перед советскими людьми чисты. И хватит, Иван Иванович, дурака валять, садись и ешь, пока борщ не остыл.

Рожков взял протянутую Лукиным ложку…

Оптимизм генерала Лукина, его вера в справедливость действовали на окружающих. К нему шли за советом, делились сомнениями и надеждами. Но никто не знал, каких душевных усилий стоило ему поддерживать этот оптимизм и в самом себе.

В баню генералов возили в Люберцы. Баня как баня — женское отделение, мужское. Рядом, как водится, пивной ларек, возле которого топчутся мужики с вениками под мышкой. Машины подъезжали прямо ко входу в мужское отделение. Люди в офицерском обмундировании без погон вызывали всеобщее внимание. Вроде бы не заключенные — нет конвоиров, но сопровождают офицеры с пистолетами на боку. Подозрительное что-то…

Ох, как не любил Лукин эти минуты! Пока пройдешь несколько шагов от машины до бани под любопытными взглядами, сквозь землю лучше провалиться!

Однажды они с Рожковым помылись раньше других и вышли на свежий воздух. Две миловидные девчушки, видимо десятиклассницы, почтительно подвинулись на скамеечке, уступая место. Генералы присели. Одна из них уж очень напоминала Лукину дочь. Как-то сам собой завязался разговор. И невероятно хорошо стало на душе у Лукина оттого, что вот сидят рядом с ним и Рожковым наши советские люди, ты для них равный и сам себя чувствуешь равным.

И вдруг:

— Строиться!

Генералы построились, рассчитались по порядку номеров, заняли места в автобусе. Следом за ними сели офицеры с пистолетами на боку. Лукин невольно взглянул на девчат. Они все еще сидели на лавочке, и в их глазах были недоумение и даже страх. Лукину стало нехорошо. Он заметил, что и Рожков наблюдает за недавними собеседницами и в глазах его тоска.

Кончилось пятимесячное «сидение» в Люберцах. Пять месяцев допросов, объяснений, сверок. Но проверка не закончилась. Глубокой осенью генералов перевезли в Голицыно. Там их поместили в бывшем доме отдыха Московского военного округа. И надо же случиться такому совпадению! По иронии судьбы генерал Лукин попал в ту комнату, в которой перед самой войной отдыхала его семья. Именно здесь, в этой комнате, он навестил жену и дочь, когда на несколько дней останавливался в Москве проездом из Забайкалья на Украину. Вот и картина на стене сохранилась. Традиционные шишкинские медведи в сосновом бору. С одной стороны, ему было приятно видеть все в этой комнате нетронутым. На миг будто остановилось время, будто бы и не было этих проклятых четырех лет войны, будто близкие его здесь, с ним, а дочка просто убежала вон по той липовой аллее к пруду. Она сейчас вернется — веселая, шумная; с мокрыми волосами будет танцевать «Кабардинку» по его просьбе; покажет, как она делает «мостик», а потом, угомонившись и уткнувшись ему в плечо, пожалуется на соседа по столу.

В столовой дома отдыха за одним столом с его семьей сидел немецкий офицер, из тех, кто перед войной учился в Советском Союзе. Он старательно изучал русский язык. Пронзительно-рыжий, он угощал Юлю такими же рыжими, как он сам, апельсинами и донимал ее вопросами по фонетике и морфологии русского языка, которые явно не вписывались в школьные программы.

— Почему, — спрашивал он, — слово «конечно» русские произносят как «конешно», тогда и слово «точно» нужно произносить «тошно»? Какое здесь правило?

Юля злилась, так как не могла ответить на вопрос, а своего нудного собеседника называла про себя: «Немец, перец, колбаса», стараясь не показывать своей досады, что, впрочем, без труда можно было прочитать на ее лице. Отец смеялся, сочувствовал ей и говорил, что, уж «конешно», разговаривать с этим немцем куда как «тошно».

…Лукин долго смотрел в окно и постепенно возвращался к действительности. За редкими соснами блестел на солнце замерзший пруд, аллея засыпана снегом, и ее давно никто не расчищал.

Зима вовсю властвовала в Подмосковье. Генералам выдали валенки, теплую одежду. Их почти не вызывали к следователям, уже не возили в Москву. Наступило время, когда каждый ждал окончательного решения своей судьбы.

В один прекрасный день в комнату, где находился Михаил Федорович, вошел сержант и, вытянувшись в струнку, произнес:

— Генерал-лейтенант Лукин, на выход! — Потом добавил спокойнее: — К следователю!

Сидящие в комнате генералы замерли. А Лукин вздрогнул. Не оттого, что произнесли вслух его звание. Хотя он уже забыл, когда его называли генерал-лейтенантом. Вздрогнул оттого, что понял — закончилось следствие.

Лукин направился в комнату Афанасьева.

— Нет, не сюда, — остановил его сержант. — В следующую.

В комнате сидели трое офицеров. Приветливо поздоровались, предложили стул.

— Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедете.

— Куда? — вырвалось у Лукина. Он от неожиданности побледнел, и это заметили офицеры.

— Ну, чего вы испугались?

— Пугаться мне, собственно, уже нечего, хотя вы еще не сказали, куда мне ехать.

— Поедете домой.

— Я уже семь месяцев еду домой и никак не могу доехать.

— А сейчас поедете и доедете. Вещей много?

— Ну какие у меня вещи? Пакеты только.

— Какие пакеты?

— Ну, там… Галеты, сигареты… — Лукин от волнения путался в словах. — Там французы дали, американцы… Я сберег. Ведь в Москве, наверное, нет ничего.

— Хорошо, забирайте свои пакеты, галеты, сигареты. Только не говорите никому, что едете домой.

Но как можно было скрыть от близких друзей такую радость! Как можно было не сказать Прохорову, Понеделину, Кириллову, Сиваеву, тому же Рожкову!

— Мы так и знали, что ты первым уедешь, — проговорил Прохоров.

— Да, Михаил Федорович, ты наша первая ласточка.

— Давайте скорее адреса, пишите записки, — торопил Лукин.

Потом он поочередно обнял друзей:

— До скорой встречи в Москве.

У выхода перед подъездом выстроились машинистки, следователи, солдаты охраны.

— Счастливо добраться, товарищ генерал!

Лукин сел в машину. И только за воротами, когда эмка уже мчалась по шоссе, он почувствовал, что по щекам катятся слезы.

Проехали Кунцево, Фили…

— Вы дорогу знаете? — встревожился Лукин.

— Очень хорошо знаю, — ответил шофер.

— Вроде не туда едем. Нам на Таганку, а мы к площади Дзержинского выехали. Куда же мы едем?

— На Лубянку.

— Ну вот, так бы сразу и сказали, что на Лубянку, — пересохшими губами тихо проговорил Лукин и умолк.

Лукина проводили к лифту, подняли на какой-то этаж, провели по коридору и оставили у двери с табличкой: «Генерал-полковник Абакумов».

Узкий-узкий и очень длинный кабинет. В конце его за массивным, во всю ширину кабинета, столом сидел человек и писал. Видна только его макушка.

Человек не поднял головы, не поздоровался, коротко произнес:

— Садитесь.

Лукин взялся рукой за стул, хотел переставить поудобнее — ни с места. Стул оказался привинченным к полу.

Человек еще долго писал что-то, затем придвинул к себе с края стола папку, раскрыл. Лукин понял, что Абакумов листает его личное дело.

— Генерал-лейтенант Лукин?

— Да.

— Михаил Федорович?

— Да.

— Нет правой ноги, левая в двух местах перебита?

— Да.

— Правая рука не работает?

— Да.

— Кто вас вербовал?

— Ко мне приезжали Власов, Малышкин, Трухин, Меандров. Вместе с немцами они вербовали меня. Власов предлагал мне подписать «Воззвание к русскому народу», где объявить врагами народа Сталина, Политбюро, все наше правительство.

— Ну и что?

— Вы же знаете, что я не подписал и старался Власова удержать от этого.

— Да, нам это известно. — Абакумов наконец поднял голову, пристально посмотрел на Лукина и вдруг спросил: — Скажите, вы честный человек?

— А какая сволочь скажет о себе, что она сволочь?

Абакумов изобразил подобие улыбки.

— Ваша жена написала мне два письма.

— Что же вы ей ответили?

— Меня не было, я был в отпуске.

— А ваш заместитель не мог ответить? Или вы сами по возвращении из отпуска?

Абакумов молчал. Он взялся за обложку «Дела», долго держал двумя пальцами, словно решая, закрыть или нет. У Лукина мелькнула мысль: «Ого, как разбухло „Дело“ за семь месяцев проверки…»

— Ну вот что. Я решил вас выпустить. Вы преданный человек. Вас зачислят опять в кадры Красной Армии. По службе ущемлять не будут.

У Лукина от этих слов закружилась голова. Дальше он слушал Абакумова словно в бреду. А тот продолжал, все еще держа пальцами обложку «Дела».

— Неделю никуда не выходите из дома, никому ни о чем не рассказывайте. К вам на квартиру придут портные, сапожники, сошьют вам генеральскую форму. Все.

Абакумов наконец-то закрыл папку. Не знал тогда генерал Лукин, что на обложке его «Дела» было написано рукой Сталина: «Преданный человек. В звании восстановить, если желает, направить на учебу. По службе не ущемлять».

Не знал Лукин и того, что предшествовало этой резолюции. А произошло следующее. Маршал Конев доложил Сталину, что в Москву привезли освобожденного из плена генерал-лейтенанта Лукина. Видимо, Коневу удалось убедить Сталина в том, что Лукин вел себя достойно и проявил героизм в боях осенью сорок первого года под Вязьмой. Сталин даже попросил Конева передать Лукину его личную благодарность за это.

Этот разговор маршал Конев передаст Лукину позже. А пока его освобождал Абакумов. Ведь он так и сказал: «Я решил вас выпустить».

— Сейчас вы поедете домой, — продолжал Абакумов. — Мы пошлем за вашей женой, вызовем ее сюда.

— Зачем? — с испугом спросил Лукин.

— Чтобы она вас сопровождала.

— Я прошу вас не делать этого.

— Чего вы испугались?

— Уже четвертый час утра. Дома все спят. Приедут ваши люди, скажут: «Пожалуйте на Лубянку», Вы же всех там перепугаете!

— Да почему же надо пугаться Лубянки? — искренне удивился Абакумов.

— А кто к вам по ночам по доброй воле ходит? Только привозят…

Абакумов усмехнулся:

— Ну хорошо. Мы пошлем человека — предупредить вашу семью.

— Это другое дело.

И действительно, послал.

После разговора с Абакумовым Лукин не удивился его кажущейся доброжелательности по отношению к нему. И только после ареста Берии, Абакумова и их ближайших подручных в 1953 году и суда над ними Лукин понял, что Абакумов просто лицемерил тогда, в 1945 году, и не будь пометки Сталина на обложке его дела, Абакумов не выпустил бы бывшего пленного генерала на волю.

В квартире 19 по Гончарной набережной, дом 3, все спали. Было около четырех часов утра, когда раздался осторожный звонок. Надежда Мефодиевна подняла голову с подушки и прислушалась, не показалось ли ей. Звонок раздался вторично. Проснулась Юля. Обе встали и пошли к двери.

— Кто там?

— Я из службы НКВД. Майор Савельев.

Юля увидела, как лицо матери резко побледнело, как она беспомощно провела рукой по стене, стараясь не потерять равновесие.

— Да откройте же, я должен вам сообщить…

— Надо открывать, Юля, — еле слышно проговорила Надежда Мефодиевна и повернула ручку замка.

— Что с вами, чего вы испугались, вам нехорошо? — спрашивал майор, войдя в квартиру. — Я вам должен сообщить, что сейчас приедет Михаил Федорович. Встречайте.

Стукнула дверь лифта, и в проем двери мать и дочь увидели, как из кабины вышел человек, самый родной и близкий, самый дорогой для них на свете. Мгновенно бросилось в глаза что-то незнакомое в нем. Что же? Походка! Они впервые увидели, как он шел на протезе те десять шагов, которые оставались до двери. Надежда Мефодиевна замерла на месте, не в силах пойти к нему навстречу. Юля рванулась вперед и, обхватив его, прошла с ним оставшиеся до двери шаги. Левой рукой он обнял жену. Так стояли они втроем, обнявшись и плача. Говорили что-то несвязное, целовали друг друга без конца. Проснулась старшая сестра Лукина и начала причитать по-русски в голос. Проснулись соседи. И до утра уже никто больше не ложился спать.

На следующий день пришли портные, сапожник. Сняли мерки, ушли. Явился майор из финансового управления. Выложил на стол пачки денег.

— Тут пять тысяч рублей. Распишитесь.

— Это что за деньги?

— Единовременное пособие, приказано вам выдать.

— Спасибо.

Едва майор ушел, как в дверь — звонок. Началось паломничество соседей. Устный «телеграф» работал четко. Весть об освобождении Лукина разнеслась по знакомым мгновенно. К нему шли жены и дети тех генералов, вместе с которыми он проходил проверку и был в плену. О тех, кого знал Лукин, в ком был уверен, что за ним нет ничего худого, о тех он говорил: «Я видел вашего мужа. Он в добром здравии. Ждите, он скоро должен быть дома». Обнадеживал, как мог. И люди уходили от него окрыленные надеждой.

В его рассказах о пережитом не было горечи, обиды на свою тяжкую судьбу. Тогда, в сорок пятом, его переполняло ощущение радости Победы.

Официально генерал Лукин с момента его возвращения после проверки числился в распоряжении Управления кадров Красной Армии. Но шли дни, и его никто никуда не вызывал, к нему никто не приходил. Постепенно вокруг него стал образовываться вакуум. Большинство прежних друзей, а у него их было раньше очень много, забыли почему-то номер его телефона и адрес. Поистине, счастье рождает друзей, а горе проверяет их верность. Те, кто приходил, задерживались ненадолго.

В эти дни генерал со всей полнотой познал цену дружбы истинной и мнимой. Истинные друзья остались друзьями, но их было немного. Обиды на то, что ему досталась такая судьба, у него не было. К войне у него было философское отношение. Война есть война. На ней людей ранят, убивают, кто-то попадает в плен. Есть победители и есть побежденные. И обижаться на то, что кому-то повезло, а кому-то нет, бессмысленно. Никто в этом не виноват, виновата сама война, люди, ее развязавшие. Он был счастлив тем, что война окончилась, что весь ад фашистского плена для него позади.

Иногда приезжал следователь Афанасьев с просьбой уточнить какие-либо факты или дать характеристику лицу, с которым встречался, будучи в плену. Генерал охотно шел навстречу и был рад оказаться полезным, помочь товарищам в их судьбе, помочь в восстановлении истины.

Жизнь шла своим чередом. Наступали праздники, где-то проходили торжественные собрания, а его никуда не приглашали. Для него, жившего всегда в гуще общественной жизни, среди людей, неуютно было чувствовать себя отщепенцем.

По решению партийной комиссии при Главном политическом управлении РККА Лукин считался механически выбывшим из партии. Он подал апелляцию в эту комиссию с просьбой пересмотреть его дело.

В кабинете, куда его пригласили через некоторое время, он увидел генерала, сидящего за письменным столом. Михаилу Федоровичу не было предложено сесть, ему не подали руки.

— Расскажите, как вы сдались в плен, — сказал генерал.

Лукин стоял перед ним на протезе, опираясь на палку.

— Может, вы хотите узнать, как я попал в плен? Я вам расскажу.

— Ну, это все равно.

— Нет, это не все равно.

Воцарилось продолжительное молчание.

— У вас нет ко мне других вопросов? — спросил Лукин.

— Нет.

— Разрешите идти?

— Идите.

Лукин, тяжело опираясь на палку, медленно шел по Гоголевскому бульвару. У памятника Гоголю присел на скамью. С массивных фонарных столбов яркие лучи освещали бронзовую фигуру великого писателя в окружении своих бессмертных героев. Лукин часто бывал здесь, когда учился в пятой школе прапорщиков при Алексеевском училище. Оно рядом — через дорогу. А неподалеку здание ГлавПУРа, где так холодно его сегодня встретили. Даже не поговорили о восстановлении в партии…

Восстановление… А разве он выбывал из рядов партии? Разве тот гитлеровский полковник из немецкого генерального штаба в семлевском лазарете, бросив в огонь партийный билет Лукина, лишил его звания коммуниста? Никогда!

Он душой принял программу большевиков еще до революции, в Москве. Тогда, в шестнадцатом, находясь на излечении в госпитале после ранения под Стволовичами, он познакомился со студентом. Как же его фамилия? Рязанов? Или Рязанцев? Да, Петя Рязанцев.

Вначале Петя приглядывался к широкоплечему солдату. Первые, ничего не значащие разговоры стали переходить в беседу о социальном добре и зле. Чистые глаза, пытливый ум Михаила Лукина располагали Рязанцева к нему. Они подружились. Рязанцев рассказывал Михаилу о растущем революционном движении в России, о партии большевиков. Эти беседы заставили Лукина впервые задуматься над многими вопросами. На всю жизнь он остался благодарен этому студенту (с которым, к сожалению, больше никогда не встречался), сумевшему помочь ему, молодому крестьянскому парню, определить свой жизненный путь.

Рязанцев же и надоумил Михаила Лукина поступить в школу прапорщиков, помог подготовиться и сдать экзамены.

Позже, вернувшись в окопы, молодой прапорщик Лукин не забывал бесед студента. А вернувшись с фронта в Москву, чуть было не растерялся. Москва бурлила. На каждом перекрестке стихийные митинги. Оратор сменяет оратора — большевики, меньшевики, кадеты, эсеры, анархисты… Кого не послушаешь — каждый ратует за народ, за свою правоту. Но очень скоро Лукин выбрал одну правоту — правоту большевиков. Отбросив все сомнения, Михаил добровольно вступает в ряды Красной Армии. После окончания курсов разведки при Полевом штабе РККА Лукин в составе Московского запасного полка отправляется на фронт.

Весной девятнадцатого года под Царицыном командир 2-й бригады 37-й стрелковой дивизии Лукин вступает в партию большевиков.

И вот теперь, пройдя огни и воды, не запятнав ни единым пятнышком звание коммуниста, ему приходится хлопотать о восстановлении в партии…

Что делать? Как жить дальше?

Всем генералам, вернувшимся из плена и прошедшим проверку, было предложено учиться в Академии Генерального штаба. Такое предложение получил и Лукин. После небольшого колебания он отказался, предвидя трудности практического характера: писать левой рукой еще как следует не научился, правая рука бездействовала, выезжать на учения в поле с протезом на одной ноге — трудно.

Спустя некоторое время генерала Лукина пригласил Министр Вооруженных Сил СССР маршал Булганин. В его кабинете находился маршал Конев, в то время Главком Сухопутных войск.

Тепло поздоровавшись с Лукиным, Булганин сразу же приступил к делу:

— Вот что, Михаил Федорович, хватит тебе бездельничать. Наверно, и самому надоело.

— Надоело, — признался Лукин.

— Тут мы думали-гадали и решили предложить тебе должность заместителя начальника Главного управления военно-учебных заведений.

— Не могу принять это предложение.

— Почему?

Лукин не успел ответить, как маршал Конев внес новое предложение.

— А начальником курсов «Выстрел»?

— И на «Выстрел» не пойду. Я же беспартийный.

— Но мы-то тебя знаем, Михаил Федорович, мы-то доверяем, — сказал Булганин.

— Вы доверяете, а партия не доверяет. Я считаюсь механически выбывшим из ВКП(б). Представьте себе, что-нибудь случится, ну, как бывает, ЧП какое-нибудь… Начнут корни происходящего искать. Любой может сказать: начальник беспартийный, в плену был…

— Мы таких «радетелей» всегда на место поставим.

— Нет, представьте, начальник курсов не имеет права присутствовать на закрытых партийных собраниях! Нет, ухожу в отставку! Это твердо, и не уговаривайте.

В кабинете долго тянулось молчание. Нарушил его Конев.

— Кто знает, может, ты и прав.

— Ситуация, — проговорил Булганин. — Ну а в отставке что думаешь делать: цветочки разводить, книжки на лежанке читать?

— И цветочки разводить, и книжки читать буду. Но без настоящего дела не останусь. В этом я вас заверяю.

— Ну хорошо, коли так настаиваешь, будь по-твоему. Пенсию мы тебе выхлопочем достойную, ну и все другое.

— За это спасибо.

— Но поговори еще с Голиковым, что он посоветует.

Начальник управления кадров Филипп Иванович Голиков знал Лукина давно. Он выслушал его и поддержал.

Итак, отставка! Тридцать три года жизни отдано армии, и какие тридцать три года!

Непривычная и какая-то странная жизнь началась у Михаила Федоровича. Ему назначили пенсию, соответствующую окладу командующего армией, за ним закрепили персональный автомобиль. В живописном Подмосковье, на Сходне, выделили участок для дачи.

Генерала беспокоили не только раны. Годы в фашистском плену вызвали болезни, о которых Лукин прежде и не подозревал. Врачи рекомендовали санаторное лечение. В путевках отказа не было: Сочи, Кисловодск, Архангельское, в любое время года — пожалуйста.

Лукин без большой охоты пользовался этой возможностью.

Как правило, в любом военном санатории встречал он знакомых: с одними вместе воевал, с другими служил еще до войны. Многие его бывшие подчиненные стали крупными начальниками.

Встречаясь, вроде искренне радуются, охотно беседуют. Но Лукин чувствовал неискренность в этом радушии. Как обычно, на отдыхе люди группируются по интересам, компаниями собираются. Лукин — в стороне. Он понимал, насторожены еще бывшие друзья и знакомые: в звании восстановили, но в партии-то не восстановили. Неспроста, видимо. Горько переживал генерал Лукин отчуждение.

Такое же отношение было и к другим генералам, вернувшимся из плена. После окончания Академии Генерального штаба некоторых из них направили в войска на высокие должности, большинство оставили преподавать в той же академии. И правильно сделали — опыта им не занимать. Но очень скоро «особо бдительные» спохватились. Всех преподавателей, побывавших в плену, уволили из рядов Красной Армии. И не просто, а с припиской в аттестациях: «Ввиду того что был в фашистском плену, доверять обучение высшего офицерского состава не следует».

Лично Лукина все это не касалось, но он не мог оставаться равнодушным к судьбе товарищей. К кому обратиться? Решил к маршалу Н. А. Булганину. Как-никак еще в тридцать пятом году вместе работали: Булганин — председателем Моссовета, а Лукин — военным комендантом Москвы. И на Западном фронте вместе воевали. Написал записку: «Прошу принять по личному вопросу хотя бы на десять минут». На второй день — телефонный звонок и голос адъютанта: «Министр примет вас сегодня в пятнадцать часов».

Как и в прошлый раз, Булганин принял Лукина радушно. За чаем вспомнили многое вместе пережитое.

Булганин спохватился:

— Ты же ко мне по личному вопросу. Говори, что случилось?

— А то, что мои товарищи, с которыми я был в плену, окончили Академию Генштаба, преподавали, а теперь их уволили. Сегодня уволили, а завтра, может, начнут арестовывать.

— Погоди, Михаил Федорович, ты же ко мне пришел по личному вопросу.

— Разве это не мой личный вопрос?

— Я думал, лично для себя что-то просить будешь. Может, в чем нуждаешься?

— Ни в чем я не нуждаюсь. Получаю хорошую пенсию, мне построили дачу, прикрепили машину, езжу отдыхать в санатории, лечусь в лучшем госпитале. Только до сих пор в партии не восстановили. Я до сих пор генерал, выбывший из нее механически. Как это понимать? В партию меня никто не звал. Тогда, в девятнадцатом, я сам в партию пришел. И с тех пор никогда не считал себя выбывшим из ВКП(б). А товарищ из ГлавПУРа даже разговаривать со мной на эту тему не стал.

— Ты успокойся, Михаил Федорович. Сейчас, после смерти Сталина, надеюсь, многое изменится…

Маршал Булганин оказался нрав. Многое стало меняться после смерти Сталина. В стране и в партии стали восстанавливаться ленинские принципы отношения к людям, их делам. Коснулись эти изменения и Лукина. Вскоре в его квартире раздался телефонный звонок:

— Говорят из ГлавПУРа. Приглашаем вас на беседу.

Лукина принял тот же самый генерал, который отказал ему в восстановлении в партии несколько лет тому назад. Но эта встреча совсем не походила на предыдущую. Генерал был на этот раз доброжелателен.

— Я вам советую снова подать апелляцию о восстановлении вас в партии.

— Но мне было отказано в этом. Отказано вами же. Неужели не помните?

— Ну, знаете, мало ли что было. Теперь все изменилось.

— Ладно, — остыл Лукин. — О пересмотре дела напишу.

В тот же день Михаил Федорович позвонил генералу Прохорову, рассказал ему о своей беседе в ГлавПУРе.

Утром следующего дня к Лукину пришел Прохоров:

— Ты, Михаил Федорович, взбудоражил меня. Я ведь тоже хлопотал о восстановлении в партии.

— Ну и что?

— Затем и пришел к тебе, чтобы не по телефону рассказывать, как и что. Вызвал меня начальник ГУКа, а ты же знаешь, сейчас там заправляет делами Федор Федотович Кузнецов, и говорит: «Ну что же, дорогой товарищ, вы свое дело сделали и теперь на заслуженном отдыхе. Мы сейчас армию сокращаем. Поэтому не думайте, что к вам какие-то особые претензии из-за того, что вы были в плену. А в партии восстанавливайтесь, подавайте апелляцию». «Я, — говорю, — подал». — «Ну и что?» — «Так меня мордой в прошлое ткнули. Вызвал меня один ответственный товарищ и заявил: „Скажите спасибо, что у вас погоны на плечах остались, а вы еще в партию лезете“».

— Да как же так! — возмутился Лукин. — Это просто чинуша какой-то. До него, видимо, не дошли новые указания.

— Не знаю, Михаил Федорович, дошли или нет…

— Ничего не понимаю, — признался Лукин. — Скорее всего, тут недоразумение.

Посещение Прохорова оставило горький осадок. Неужели в ГлавПУРе снова сыграли с ним горькую шутку?

Но вскоре из ЦК партии пришло письмо. Лукина приглашал член Комитета партийного контроля Леонов. Лукин отправился к нему. Леонов, едва поздоровавшись, спросил:

— Михаил Федорович, у вас два ордена Красного Знамени за гражданскую войну?

— Да.

— Ну и ну, — покачал головой Леонов. — Кому же тогда в партии быть, если не вам!

— Вам лучше знать, кому быть, кому не быть, — угрюмо ответил Лукин, все еще находясь под впечатлением тяжелого разговора с Прохоровым.

— Да вы, товарищ генерал, не обижайтесь. Сейчас идет заседание комитета. Я схожу туда, а вы посидите в приемной. Вас вызовут.

Через несколько минут Лукина пригласили в кабинет. Там было человек пятнадцать. Все взгляды устремлены на Лукина.

— Садитесь, Михаил Федорович, — предложил председательствующий и вдруг перешел на «ты». — Ты меня не узнаешь?

— Вот теперь, когда заговорили, по голосу узнал. Вы были в тридцатых годах заместителем председателя Моссовета, а я комендантом Москвы.

— Верно, и довольно часто встречались. Ну что же, товарищи, — обратился он к присутствующим. — Лукина я знаю давно. Да вот и Николай Александрович Булганин звонил мне. Он тоже давно знает товарища Лукина, и воевали вместе. Ручается. Есть у кого-нибудь вопросы?

Все молчали.

— Ну что же, товарищи, я думаю, что Михаила Федоровича Лукина мы восстановим в партии. Он честный и заслуженный советский генерал.

…Лукин вышел из подъезда здания ЦК и, опираясь на трость, медленно пошел вниз, к площади Ногина. Навстречу спешили прохожие, озабоченные своими житейскими делами. Как ему хотелось увидеть в эту минуту хотя бы одного знакомого! Он жадно всматривался в лица и не мог разглядеть — мешали слезы.

Постепенно до слуха донеслись гудки автомобиля. Это шофер Коля Кузнецов ехал рядом с тротуаром и настойчиво сигналил, напоминая Лукину о себе.

Михаил Федорович остановился. Торопливо достал платок. Уже садясь в машину, глянул наверх. По небу проплывали белые кучевые облака…