Глава третья. Каннибалы Маарры

Не знаю, то ли моя родина — место обитания

диких животных, то ли это — ещё мой дом!

Это горькое восклицание анонимного поэта из города Маарры отнюдь не было фигуральным оборотом речи. Как ни печально, но мы должны воспринять эти его слова буквально и вместе с ним задаться вопросом: а что же такое чудовищное произошло в сирийском городе Маара в конце 1098 года?

До появления франков люди Маарры жили безмятежно под защитой круговых городских стен. Их виноградники, оливковые и фиговые рощи позволяли им наслаждаться скромным достатком. Местными делами управляли достойные представители знати, лишённые больших амбиций и номинально подчинявшиеся князю Алеппо Рыдвану. Маарра могла претендовать на известность главным образом потому, что была родиной одного из великих представителей арабской литературы Абу-ль-Ала аль-Маарри, который умер в 1057 году. Этот свободомыслящий слепой поэт осмеливался высмеивать нравы своего времени и относиться с презрением к разного рода табу; требовалась немалая смелость, чтобы писать стихи наподобие следующих:

Жители земли делятся на два сорта:

Те, что имеют мозги, но не имеют религии,

И те, что имеют религию, но не имеют мозгов.

Через сорок лет после его смерти пришедший издалека религиозный фанатизм обрушился на город и очевидно оправдал сына Маарры не только в его безбожии, но и в его легендарном пессимизме:

Судьба разбивает нас, как если бы мы были из стекла,

И никогда больше наши осколки не соединятся.

Его город был обращён в груду развалин, а часто выражавшееся поэтом недоверие к людям нашло самое жестокое подтверждение.

В первые месяцы 1098 года жители Маарры тревожно следили за сражением у Антиохии, которое происходило в трёх днях пути к северо-западу от них. После победы франки совершили набеги на окрестные селения, и, хотя Маарра уцелела, некоторые семьи решили покинуть город для более безопасного проживания в Алеппо, Хомсе и Хаме. Их опасения оправдались, когда в конце ноября пришли тысячи франкских воинов и окружили город. Хотя некоторым гражданам удалось бежать, несмотря на осаду, большинство оказалось в ловушке. В Маарре не было армии; имелась только городская милиция, которую спешно пополнили несколько сот молодых людей без всякого военного опыта. Они две недели мужественно отбивались от грозных рыцарей чем попало, вплоть до того, что сбрасывали на осаждающих с городских стен набитые пчёлами ульи.

Чтобы сломить их упорство, пишет Ибн аль-Асир, франки построили деревянную башню, достигавшую высоты стен. Многие мусульмане, устрашённые и деморализованные, сочли, что надёжнее всего обороняться, укрывшись в самых высоких зданиях города. Они покинули стены, оставив незащищенными те позиции, которые должны были удерживать. Их примеру последовали другие, и ещё часть стены оказалась оставленной. Скоро весь периметр города оказался лишённым защитников. Франки забрались на стены по лестницам, и, когда мусульмане увидели их наверху, они пали духом.

Было 11 декабря, тёмная-претёмная ночь, и франки ещё не решались проникнуть в город. Знатные люди Маары вступили в контакт с Боэмондом, новым хозяином Антиохии, который возглавлял нападающих. Предводитель франков обещал пощадить жителей, если они прекратят борьбу и оставят некоторые здания. Поверив в отчаянии его словам, семьи собрались в домах и подвалах города и провели всю ночь в страхе и ожидании.

Франки пришли на заре. Началась бойня. «Они убивали людей три дня, погубив больше ста тысяч и захватив много пленников». Цифры Ибн аль-Асира очевидно фантастичны, поскольку население города накануне его падения было, по-видимому, меньше десяти тысяч. Но ужас состоял не столько в числе жертв, сколько в невообразимой судьбе, ожидавшей людей.

«В Маарре наши воины варили взрослых язычников в котлах, детей они насаживали на вертела и поедали, как жаркое». Жители городов и селений вокруг Маарры никогда не читали это признание франкского хрониста Радульфа Каенского, но они никогда не могли забыть то, что они видели и слышали. Память о зверствах, сохранённая и переданная местными поэтами и устной традицией, создала неизгладимый образ франков. Хронист Усама Ибн Мункыз, родившийся в соседнем городе Шайзаре за три года до этих событий, впоследствии писал:

«Все, кто хорошо знали франков, воспринимали их как чудовищ, превосходящих людей в смелости и боевом пылу и более ни в чём, точно так же, как это имеет место в отношении животных».

Эта недобрая оценка точно отражает впечатление, произведённое фраками по их прибытии в Сирию; они возбуждали смесь страха и презрения, вполне понятную той части арабской нации, которая, будучи намного выше по культуре, успела полностью утратить боевой дух. Турки никогда не забывали о каннибализме западных пришельцев. Во всей турецкой эпической литературе франки неизменно изображаются как антропофаги.

Являлось ли это мнение о франках несправедливым? Может быть западные пришельцы поедали жителей города-мученника просто чтобы выжить самим? Их предводители так и писали в официальном послании папе на следующий год: «Ужасный голод мучил армию в Маарре и привёл её к жестокой необходимости питаться телами сарацин». Но это объяснение кажется неубедительным, поскольку жители Мааррской области были в ту зиму свидетелями поведения, которое нельзя было отнести исключительно на счёт голода. Они видели, например, фанатичных франков, тафуров, бродивших по окрестностям и открыто провозглашавших, что они пришли, чтобы есть плоть сарацин, и собиравшихся вокруг ночных костров для поедания добычи. Неужели они были каннибалами не только из необходимости? Или не только из фанатизма? Всё это кажется невероятным, но свидетельства ошеломляют не только описанными фактами, но и нездоровой атмосферой, отражённой в этих описаниях. В этом плане особенно ужасающей выглядит одна фраза франкского хрониста Альберта Аве, принимавшего участие в захвате Маарры: «Наши солдаты не ограничивались поеданием мёртвых турок и сарацин; они ели и собак!»

Тяжкие муки родного города Абу-ль-Ала окончились только 13 января 1099 года, когда сотни франков с факелами в руках разошлись по улицам, поджигая все дома. Стены города к тому времени уже были разобраны до основания.

События в Маарре немало способствовали возникновению той пропасти между арабами и франками, которая разделила их на долгие века. Но в первый момент население было парализовано страхом и перестало сопротивляться — до тех пор, пока для этого не возникли новые побудительные мотивы. Когда захватчики возобновили своё продвижение на юг, оставив за собой только дымящиеся руины, сирийские эмиры поспешили выслать к ним своих эмиссаров с дарами, дабы уверить их в своих добрых намерениях и предложить им любое необходимое содействие. Первым, кто так поступил, был султан Ибн Мункыз, дядя хрониста Усамы, который правил в небольшом эмирате Шайзар. Франки вошли на его территорию вскоре после ухода из Маары. Во главе них находился Раймонд Сен-Жиль, один из командиров, наиболее часто упоминаемых в арабских хрониках. Эмир направил к нему посольство, и вскоре было заключено соглашение: султан не только обещал снабдить франков продовольствием, но также позволил им купить лошадей на базаре Шайзара и дал им провожатых, чтобы они беспрепятственно прошли оставшуюся часть Сирии.

Весь регион уже знал о продвижении франков: их маршрут был доподлинно известен. Разве не заявляли они открыто, что их конечной целью является Иерусалим, где они намеревались завладеть Гробом Господним? Все жившие вдоль пути к святому городу искали спасения от франкской напасти. Беднейшие прятались в окрестных лесах, подвергая себя опасности стать добычей хищников: львов, волков, медведей и гиен. Те же, кто имел средства, направлялись вглубь страны. Остальные находили убежище в ближайших крепостях, как это сделали крестьяне богатой равнины Букая в первую неделю января 1099 года, когда узнали, что отряды франков близко. Собрав свой скот и запасы оливкового масла и зерна, они направились в горную крепость Хисн-аль-Акрад, «Замок курдов», цитадель, которая находилась на почти неприступной вершине, с высоты которой можно было видеть всю равнину вплоть до Средиземного моря. Хотя крепость давно не использовалась, её стены были нетронуты, и крестьяне надеялись найти здесь убежище. Но франки, как обычно испытывая нехватку продовольствия, предприняли осаду. 28 января они стали взбираться по лестницам на стены Хисн-аль-Акрада. Думая, что всё погибло, крестьяне придумали хитрый ход. Они открыли ворота цитадели, позволив уйти части скота. Франки, забыв о сражении, бросились за животными. Хаос в их рядах был столь велик, что осмелевшие защитники сделали вылазку и напали на палатку Сен-Жиля, причём франкский предводитель, покинутый своими стражами, принявшими участие в дележе скота, едва избежал плена.

Крестьяне были очень горды своим подвигом. Но они знали, что нападавшие вернутся, чтобы отомстить. На следующий день, когда Сен-Жиль опять велел своим людям штурмовать стены, защитники не показывались. Осаждающие недоумевали, полагая, что крестьяне придумали новый трюк. И в самом деле, это был самый умный из ходов: осаждённые воспользовались темнотой ночи и бесшумно ускользнули. Именно на месте Хисн-аль-Акрада франки через сорок лет построили один из самых грозных своих замков. Его имя изменилось, но несильно: «Акрад» сперва превратился в «Крат», а затем в «Крак». Этот Крак Шевалье с его впечатляющим силуэтом и поныне господствует над равниной Букая.

В феврале 1099 года эта крепость стала на несколько дней главной штаб-квартирой франков. Здесь разворачивались удивительные сцены. Прибывали делегации из всех соседних городов и даже из некоторых селений, приводя мулов, гружёных золотом, тканями и провизией. Политическая раздробленность Сирии была столь законченной, что самая маленькая деревня выступала как независимый эмират. Каждый город знал, что при своей обороне и при контакте с захватчиками, он мог полагаться только на свои собственные силы. Ни один князь, ни один вельможа, ни один кади, не могли позволить себе даже небольшую попытку сопротивления, не подвергая опасности всех своих людей. Патриотические чувства были, таким образом, на время забыты, и местные властители с вымученными улыбками на устах приходили к франкам, чтобы представлять свои дары и платить дань. «Целуй каждую руку, которую не можешь сломать, — гласит поговорка, — и моли Бога, чтобы он её сломал».

Именно такая мудрость смирения определила поведение эмира Янаха ад-Даула, правителя города Хомса. Этот воин, знаменитый своей храбростью, был самым верным союзником атабега Карбуги всего семь месяцев назад. Действительно, Ибн аль-Асир отмечает, что Янах ад-Даул был последним из тех, кто бежал от Антиохии. Но время воинственного и религиозного пыла теперь миновало, и эмир был особо услужлив в отношении Сен-Жиля, предложив ему, помимо обычных презентов, большое число коней, ибо, как приторно объяснили послы из Хомса, Янах ад-Даул прослышал, что у рыцарей немного не хватает лошадей.

Из всех делегаций, что продефилировали через бесконечные немеблированные помещения Хисн-аль-Акрада, самая щедрая прибыла из Триполи. Выкладывая один за другим драгоценные камни, огранённые городскими ювелирами-евреями, послы Триполи приветствовали франков от имени самого уважаемого на побережье Сирии князя, кади Джалаль аль-Мулька. Он был из семьи Бану Аммар, которая сделала Триполи жемчужиной арабского Востока. Бану Аммары не относились к тем бесчисленным кланам, что захватывали себе владения исключительно силой оружия: это была династия учёных, её основатель был градоначальником, кади, титул который с тех пор сохранили для себя властители города.

Благодаря мудрости этих кади, к моменту продвижения франков, Триполи и его окрестности переживали период мира и процветания, которому завидовали все соседи. Гордостью граждан города был огромный Дар аль-Ильм, «Дом культуры», в котором находилась библиотека из ста тысяч томов, одно из крупнейших собраний той эпохи. Город был окружён оливковыми рощами и плантациями сахарного тростника, а во время сбора урожая запасалось множество различных фруктов. Городской порт был местом оживлённой деловой активности.

Именно это изобилие создало первые проблемы в отношениях города с иноземцами. В послании, направленном в Хисн-аль-Акрад, Джалаль аль-Мульк предложил Сен-Жилю откомандировать в Триполи делегацию для обсуждения условий альянса. Это была непростительная ошибка. Франкские эмиссары были настолько поражены при виде садов, дворца, порта и ювелирных рядов, что не выказали никакого интереса к предложениям кади. Они уже мечтали о богатой добыче, которую могли бы заполучить, захватив город. И вернувшись к своему шефу, они, очевидно, сделали всё возможное, чтобы возбудить его алчность. Джалаль аль-Мульк, наивно ожидавший от Сен-Жиля ответа на свои предложения, был крайне изумлён, узнав, что франки 14 февраля начали осаду Арки, второго по величине города княжества Триполи. Он не только был, естественно, разочарован, но ещё больше напуган, поскольку был убеждён, что эта операция захватчиков была лишь первым шагом к завоеванию его столицы. Как мог он не вспомнить о судьбе Антиохии? Джалаль аль-Мульк уже видел себя в роли несчастного Яги-Сияна, позорно преданного смерти и забвению. В Триполи запасали продовольствие в расчёте на долгую осаду. Жители с тревогой думали о том, сколько времени проведут пришельцы у Арки. Каждый прошедший день был подобен неожиданной отсрочке приговора.

Миновал февраль, затем март и апрель. В этот год, как и каждую весну, Триполи был наполнен благоуханием цветущих садов. Город казался особенно прекрасным ещё потому, что новости были обнадёживающими: франки всё ещё не могли взять Арку, и её защитники находили это не менее удивительным, чем осаждающие. Крепостные стены города были не прочнее стен других более крупных городов, которые франки умудрились захватить. Главная сила Арки состояла в убеждении её жителей, что если только в стенах образуется хотя бы одна брешь, все они будут перебиты как их братья в Мааре и Антиохии. Они стояли на страже день и ночь, отбивая атаки и предотвращая малейшее просачивание врага. Пришельцы, в конце концов, устали от всего этого. Шум их перебранок был слышен даже в осаждённом городе. 13 мая 1099 года они свернули лагерь и ушли прочь, повесив головы. После трёх месяцев изнурительной борьбы, упорство сопротивления было вознаграждено. Арка ликовала.

Франки вновь продолжили свой путь на юг. Они прошли мимо Триполи угрожающе неторопливо. Джалаль аль-Мульк, хорошо понимая их раздражение, поспешил направить им наилучшие пожелания для успешного продолжения пути. Он позаботился о том, чтобы сопроводить эти добрые пожелания провизией, золотом, лошадьми и проводниками, которые должны были вести франков по узкому прибрежному пути к Бейруту. К триполитанским шпионам присоединились многие христиане-марониты из горных местностей Ливана, которые подобно мусульманским эмирам, вызвались сотрудничать с западными воинами.

Отказавшись от новых нападений на владения Бану Аммаров, такие как Джубаил (древний Библос), пришельцы достигли Нахр-аль-Кальба, «Реки собаки». Переправившись через эту реку, они вступали в состояние войны с фатимидским халифатом Египта.

Правитель Каира, могучий и тучный визирь Аль-Афдал Шахиншах, не скрывал своего удовлетворения, когда в апреле 1097 года послы от Алексия Комнина сообщили ему, что в Константинополь прибыл крупный контингент франкских рыцарей, который собирался начать наступление в Малой Азии. Аль-Афдал, «Наилучший», 35-летний бывший раб, являвшийся единоличным владыкой семимиллионного египетского народа, направил императору свои наилучшие пожелания успеха и попросил держать его как друга в курсе относительно хода экспедиции.

«Говорят, что когда правители Египта увидели наступление сельджукской империи, они перепугались и попросили франков двинуться в Сирию, чтобы создать область между ними и мусульманами. Один Бог знает правду».

Ибн аль-Асир в своём единственном объяснении причин франкского вторжения много говорит о глубоких противоречиях в исламском мире между суннитами, подвластными Багдадскому халифату, и шиитами, признававшими только халифат Фатимидов со столицей в Каире. Этот раскол, начавшийся с конфликта в семье Пророка в седьмом столетии, всегда был источником ожесточённых столкновений между мусульманами. Даже государственные мужи, подобные Саладину, считали борьбу с шиитами, по крайней мере, столь же важной, как войну против франков. «Еретиков» постоянно обвиняли во всех бедах ислама, и неудивительно, что франкское нашествие также объяснялось их интригами. И хотя мнимое обращение Фатимидов к франкам является чистой фантазией, восторг каирских правителей по поводу прибытия франков был несомненным фактом. Визирь Аль-Афдал тепло поздравил басилевса по случаю взятия Никеи, а за три месяца до того, как пришельцы захватили Антиохию, египетская делегация, привезшая дары, посетила лагерь франков, чтобы пожелать им скорой победы и продолжить союзничество. Правитель Каира, солдат с армянскими корнями, не симпатизировал туркам, и эти его личные чувства соответствовали интересам Египта. Начиная с середины века, продвижение сельджуков привело к территориальным потерям как для халифата Фатимидов, так и для Византийской империи. В то время как Рум утратил контроль над Антиохией и Малой Азией, египтяне потеряли Дамаск и Иерусалим, которые принадлежали им целое столетие. Между Аль-Афдалом и Алексием, между Каиром и Константинополем, завязалась крепкая дружба. Происходили регулярные консультации и обмен информацией, разрабатывались совместные проекты. Незадолго до прибытия франков, Алексий и Аль-Афдал с удовлетворением констатировали, что сельджукская империя погрязает во взаимных склоках. И в Малой Азии, и в Сирии образовалось множество соперничающих государств. Может быть пришло время взять реванш у турок? Смогут ли и Рум, и египтяне теперь вернуть потерянные владения? Аль-Афдал мечтал о совместной операции двух союзных держав, и, когда он узнал, что басилевс получил большое военное подкрепление из стран франков, он почувствовал, что месть не за горами.

Делегация, которую он послал к осаждавшим Антиохию, не вела речи о пакте ненападения. Это и так было очевидно, полагал визирь. Его предложения франкам предусматривали формальный раздел: северная Сирия — франкам, южная Сирия (имелись в виду Палестина, Дамаск и прибрежные города к северу до Бейрута) — ему. Аль-Афдал постарался представить своё предложение как можно скорее: до того, как франки будут уверены, что захватят Антиохию. Он был уверен, что они примут предложение с радостью.

Однако ответ был на удивление уклончивым. Они просили разъяснений и уточнения деталей, особенно в том, что касается будущего Иерусалима. Хотя они приняли египетских дипломатов дружески и даже предложили показать им отсечённые головы трёхсот турок, убитых у Антиохии, заключить соглашение они отказались. Аль-Афдал недоумевал. Разве его предложение не было реальным, даже щедрым? Неужели Рум и его союзники всерьёз намеревались взять Иерусалим, как подозревали его послы? Неужели Алексий лгал ему?

Правитель Каира ещё сомневался, какую ему следует избрать политику, когда в июне 1098 года он получил известие о падении Антиохии и через три недели после этого — новость о позорном поражении Карбуги.

Тогда визирь решил предпринять решительные действия, дабы преподнести сюрприз и друзьям, и врагам. «В июле, — сообщает Ибн аль-Каланиси, — было объявлено, что командующий Аль-Афдал покинул Египет во главе могучей армии и начал осаду Иерусалима, где правили эмиры Сокман и Ильгази, сыновья Артука. Он напал на город и соорудил мангонелы». Два турецких брата, правившие Иерусалимом, только что прибыли с севера, где участвовали в провалившейся экспедиции Карбуги. После сорокадневной осады город капитулировал. «Аль-Афдал милостиво обошёлся с обоими эмирами и отпустил их с миром и со всем их окружением».

В течение нескольких месяцев события как будто подтверждали правильность действий каирского правителя. Казалось, что франки перед лицом свершившегося факта отказались от дальнейшего продвижения. Поэты фатимидского двора изощрялись в сочинении хвалебных од о великом подвиге государственного деятеля, который вырвал Палестину их рук «еретиков»-суннитов. Но в январе 1099 года, когда франки возобновили свой решительный марш на юг, Аль-Афдал забеспокоился.

Он отправил в Константинополь доверенное лицо для консультации с Алексием, который ответил в знаменитом письме, содержавшем ошеломляющее признание: басилевс более не мог даже малейшим образом влиять на франков. Невероятно, но эти люди действовали на свой страх и риск, стремясь создать собственные государства и отказываясь вернуть Антиохию империи, невзирая на прежние клятвенные обещания. Они были полны решимости любым способом захватить Иерусалим. Папа призвал их на священную войну, чтобы овладеть Гробом Господним, и ничто не могло отвратить их от этой цели. Алексий также добавлял, что он снимает с себя ответственность за действия крестоносцев и будет строго поддерживать союз с Каиром.

Несмотря на это последнее заверение, Аль-Афдалу показалось, что он попал в западню. Будучи сам христианского происхождения, он допускал, что франки, чья вера была пылкой и наивной, могут быть полны решимости довести своё вооружённое паломничество до конца. И теперь он сожалел, что ввязался в палестинскую авантюру. Не лучше ли было позволить франкам и туркам драться за Иерусалим вместо того, чтобы с неоправданным риском становится поперёк пути у этих столь же отважных, как и фанатичных рыцарей?

Понимая, что ему потребуется несколько месяцев, чтобы собрать армию, способную противостоять франкам, он написал Алексию, умоляя его сделать всё возможное, чтобы замедлить наступление пришельцев. В апреле 1099 года во время осады Арки, басилевс направил франкам письмо, в котором он просил их отложить поход в Палестину, использовав в качестве предлога обещание, что он сам скоро присоединится к ним. Правитель Каира со своей стороны послал франкам новые предложения для соглашения. В добавление к разделу Сирии он теперь разъяснял свою политику в отношении святого города: должно строго уважаться право поклонения святыням, паломникам нужно дать возможность посещать все места, какие они пожелают, при условии, разумеется, что они будут безоружны и будут передвигаться небольшими группами. Ответ франков был уничтожающим: «Мы все идём на Иерусалим, в боевом строю, с поднятыми копьями».

Это было объявление войны. 19 мая 1099 года, подкрепив слово делом, пришельцы без остановки переправились через Нахр-аль-Кальб, северную границу домена Фатимидов. Река собаки была в значительной мере фиктивной границей. Единственное, что мог сделать Аль-Афдал, так это укрепить гарнизон в Иерусалиме, бросив на произвол судьбы египетские владения на побережье. Поэтому все прибрежные города без исключения поспешили прийти к соглашению с пришельцами.

Первым был Бейрут, в четырёх часах пути от Нахр-аль-Кальба. Его жители выслали к рыцарям делегацию, обещая обеспечить их золотом, продовольствием и проводниками, если только они пощадят урожай на окружающей город равнине. Бейрутцы прибавили к этому, что они готовы признать власть франков, если тем удастся овладеть Иерусалимом. Сайда, древний Сидон, отреагировала иначе. Её гарнизон осуществил несколько отважных вылазок против захватчиков, которые в отместку разорили окрестные сады и посёлки. Это был последний акт сопротивления. Портовые города Тир и Акра, хотя они могли легко защититься, последовали примеру Бейрута. В Палестине большинство городов и селений были оставлены жителями ещё до прихода франков. Захватчики ни разу не встретили серьёзное сопротивление, и утром 7 июня 1099 года жители Иерусалима увидели их вдали на холме, около мечети пророка Самуила. Они почти слышали их шаги. Перед полуднем франки уже расположились лагерем у стен города.

Генерал Ифтикар ад-Даула, «Гордость государства», который командовал египетским гарнизоном, хладнокровно наблюдал за франками сверху из Башни Давида. За несколько последних месяцев он сделал все необходимые приготовления, чтобы выдержать долгую осаду. Часть городской стены, повреждённой во время похода Аль-Афдала на турок прошлым летом, была восстановлена. Были собраны огромные запасы продовольствия, дабы избежать всякой нехватки в ожидании визиря, который обещал прибыть в конце июля и снять осаду. Генерал также благоразумно последовал примеру Яги-Сияна и выдворил из города христиан, которые могли бы сотрудничать с франкскими единоверцами. В последние дни он велел отравить источники и колодцы в окрестностях города, чтобы не дать врагу воспользоваться ими. Нелегкой должна была стать жизнь осаждающих город под июньским небом в этой гористой и засушливой местности, с разбросанными то тут, то там редкими оливковыми деревьями.

Ифтикар полагал таким образом, что сражение будет происходить в самых выгодных условиях. Он надеялся, что сдержит натиск врага со своей арабской конницей и с суданскими лучниками, прочно засевшими за мощными укреплениями, которые поднимались на холмы и спускались на равнину. Правду сказать, западные рыцари были знамениты своей храбростью, но их поведение у стен Иерусалима стало неожиданностью для опытного командира. Ифтикар думал, что сразу по прибытии они начнут сооружать передвижные башни и другие осадные орудия, копать траншеи, чтобы защитить себя от вылазок городского гарнизона. Однако они, далёкие от мысли заниматься всем этим, начали с организации шествий вокруг стен, которые возглавлялись поющими молитвы священниками с обнажёнными головами; потом они стали как сумасшедшие бросаться на стены без всяких лестниц. Аль-Афдал говорил генералу, что франки хотят овладеть городом из религиозных побуждений, и, тем не менее, столь слепой фанатизм изумил его. Он сам был глубоковерующим мусульманином, но, сражаясь в Палестине, он защищал интересы Египта и, что там скрывать, делал свою воинскую карьеру.

Он знал, что этот город был не таким, как другие. Ифтикар называл его общепринятым именем Илия, но алимы (мусульманские теологи) называли его Аль-Кудс Байт аль-Макдис или Байт аль-Мукаддос, «Место святости». Они считали его третьим городом ислама после Мекки и Медины, ибо здесь чудесной ночью Бог привёл Пророка на встречу с Моисеем и Иисусом, сыном Марии. С тех пор каждый мусульманин рассматривал Аль-Кудс как символ целостности божественного предания. Многие верующие приходили на собрания в мечеть Аль-Акса, под её огромный сверкающий купол, возвышавшийся над низкими и плоскими домами города.

Но хотя небо, казалось, присутствовало на каждом углу этого города, сам Ифтикар стоял обеими ногами на земле. Он полагал, что военное дело везде одно и то же, каким бы не был город. Эти шествия поющих франков раздражали его, но не внушали тревоги. И только к концу второй недели ему стало не по себе, когда враги с энтузиазмом принялись строить две огромные деревянные башни. В конце июля они уже стояли и были готовы поднять на крепостные стены сотни воинов. Их угрожающие силуэты зловеще вздымались в центре неприятельского лагеря.

Ифтикар издал строжайший приказ: если любая из этих двух штуковин сделает малейшее поползновение к стенам, её должен захлестнуть ливень стрел. Если башня, тем не менее, сумеет приблизиться, нужно использовать греческий огонь (смесь нефти и серы), которая разливалась в кувшины, поджигалась и швырялась на нападающих с помощью катапульт. Разбрызгиваясь, эта жидкость вызывала пожары, которые было трудно потушить. Пользуясь этим грозным оружием, солдаты Ифтикара отбили один за другим несколько штурмов во второй неделе июля, хотя осаждающие, чтобы спастись от огня, обтянули свои передвижные башни свежеснятыми шкурами животных, вымоченными в уксусе. Между тем появились слухи, что вот-вот подойдёт Аль-Афдал. Атакующие, опасаясь, что окажутся в ловушке между защитниками и наступающей армией, удвоили свои усилия.

Одна из двух передвижных башен, построенных франками, находилась, как сообщает Ибн аль-Асир, со стороны Сиона, на юге, тогда как другая была установлена с севера. Мусульмане сумели сжечь первую башню, убив всех внутри неё. Но едва они закончили её разрушение, как прибыл гонец, звавший на помощь, ибо враг проник в город с противоположной стороны. Действительно, Иерусалим был захвачен с севера в пятницу утром за семь дней до конца месяца Шабан в 492 году мусульманского календаря.

В этот ужасный день июля 1099 года Ифтикар находился в Башне Давида, восьмиугольной цитадели, фундамент которой был спаян свинцом. Это был самый прочный пункт в системе оборонительных сооружений. Генерал мог продержаться ещё несколько дней, но он понимал, что сражение проиграно. Еврейский квартал был наводнён вражескими воинами, улицы усеяны телами, и бой шёл уже около главной мечети. Он и его люди скоро будут полностью окружены. Однако он продолжал сражаться. Что ещё было ему делать? К полудню схватка в центре города практически завершилась. Белое знамя Фатимидов теперь развевалось только над Башней Давида.

Неожиданно натиск франков прекратился, и показался парламентёр. Он принёс предложение Сен-Жиля, который был готов выпустить египетского генерала и его людей из города живыми, если они сдадут ему башню. Ифтикар медлил. Франки уже не раз нарушали свои обязательства, и не было никаких причин полагать, что Сен-Жилю можно доверять. С другой стороны, именно об этом светловолосом пятидесятилетнем человеке говорили, что его все уважают и что на его слово можно положиться. Ифтикар еще до появления посланника был уверен, что Сен-Жиль будет в конце концов вынужден начать переговоры с защитниками, поскольку его деревянная башня была разрушена, и все атаки отбиты. Он должен был терять время на стенах с самого утра, пока его коллеги, другие франкские командиры, уже вовсю грабили город и спорили, кому какой дом достанется. Тщательно взвесив все «за» и «против», Ифтикар наконец объявил, что он готов сдаться при условии, что Сен-Жиль поклянётся своей честью гарантировать безопасность ему и его людям.

«Франки сдержали своё слово, — добросовестно отмечает Ибн аль-Асир, — и отпустили их ночью в портовый город Аскалон, где они и остановились». Потом он добавляет: «Население святого города было предано мечу, и франки целую неделю убивали мусульман. В одной только мечети Аль-Акса они убили больше семидесяти тысяч людей». Ибн аль-Каланиси, который никогда не сообщал о цифрах, которые не мог проверить, говорит только: «Много людей было убито. Евреи собрались в своей синагоге, и франки сожгли их живьём. Они также разрушили святыни и могилу Авраама, мир его праху!»

Среди памятников, разорённых пришельцами, была мечеть Омара, воздвигнутая в честь второго приемника Пророка, Калифа Омара Ибн аль-Хаттаба, который забрал Иерусалим у Рума в ферврале 638 года. Арабы впоследствии будут часто ссылаться на это событие, чтобы подчеркнуть разницу в поведении между ними и франками. «Омар въехал в Иерусалим на своём знаменитом белом верблюде, и греческий патриарх святого города вышел ему навстречу. Калиф сначала заверил его, что жизнь и имущество обитателей города будут сохранены, и затем попросил патриарха показать ему христианские святыни. Когда они были в церкви Кияма, у Гроба Господня, настало время мусульманской молитвы, и Омар спросил у своего проводника разрешения развернуть молитвенный коврик. Патриарх предложил Омару сделать это там, где он стоял, но калиф ответил: «Если я это сделаю, мусульмане захотят присвоить это место, сказав: Омар молился здесь». И потом он вышел со своим молитвенным ковриком и преклонил колени снаружи. Он был прав, ибо на этом самом месте была построена мечеть, которая носила его имя. Увы, у франкских предводителей отсутствовало благородство Омара. Они отметили свой триумф неописуемой оргией смерти и затем жестоко разорили город, который должны были почитать.

Они не щадили даже своих единоверцев. Первым делом изгнали из церкви Гроба Господня всех священников восточных церквей: греков, грузин, армян, коптов и сирийцев, которые всегда совершали богослужение вместе в соответствии с древней традицией, которую уважали все прежние завоеватели. Ошеломлённые такой степенью фанатизма, представители восточных христианских церквей решили оказать сопротивление. Они отказались сообщить захватчикам, где они спрятали Истинный Крест, на котором умер Христос. В головах этих людей религиозная преданность святым реликвиям сочеталась с патриотической гордостью. В самом деле, разве они не были соотечественниками Назаретянина? Но на пришельцев это не подействовало. Они арестовали священников, которым было доверено сбережение Креста и пытали их до тех пор, пока те не выдали тайну. Так франки отняли у христиан святой город, где находилась их главная реликвия.

Пока западные пришельцы добивали последних уцелевших жителей и прибирали к рукам богатства Иерусалима, армия, мобилизованная Аль-Афдалом, медленно двигалась через Синай. Она достигла Палестины через двадцать дней после трагедии. Визирь, который командовал лично, не решился сразу идти к святому городу. Хотя у него было около тридцати тысяч воинов, он не считал своё положение выгодным, поскольку у него не было всего необходимого для осады, и он был напуган решимостью, проявленной франкскими рыцарями. Поэтому он решил расположиться со своими отрядами в окрестностях Аскалона и отправить в Иерусалим посольство, чтобы выяснить намерения врага. Когда они достигли захваченного города, египетских эмиссаров привели к длинноволосому рыцарю с белой бородой, большому человеку, который был представлен им как Готфред Бульонский, новый правитель Иерусалима. Ему они и вручили послание визиря, в котором он обвинял франков в злоупотреблении его добрым к ним отношением и предлагал им начать переговоры, если они пообещают уйти из Палестины. Пришельцы вместо ответа собрались и без промедления направились к Аскалону.

Их продвижение было столь быстрым, что они достигли мусульманского лагеря раньше, чем наблюдатели сообщили об их появлении. При первой же схватке «египетская армия отступила и побежала в гавань Аскалона, — сообщает Ибн аль-Каланиси. — Аль-Афдал также бежал. Франкские сабли одержали победу над мусульманами. Пешие солдаты, ополченцы и городские жители подверглись избиению. Около десяти тысяч душ погибло, лагерь был разграблен».

По-видимому через несколько дней после египетского разгрома группа беженцев, возглавляемая Абу Саадом аль-Харави, достигла Багдада. Кади Дамаска ещё не знал, что франки только что одержали новую победу, но знал, что пришельцы стали хозяевами Иерусалима, Антиохии и Эдессы, что они разбили Кылыч-Арслана и Данишменда, что они пересекли всю Сирию с севера на юг, убивая и грабя безмерно и безнаказанно. Он чувствовал, что его народ и его вера поруганы и унижены, и он собирался кричать об этом так громко, чтобы мусульмане, наконец, проснулись. Он был намерен вытрясти из своих братьев по вере их самонадеянность, побудить их к действию, шокировать их воображение.

В пятницу 19 августа 1099 года он привёл своих спутников в большую мечеть Багдада. В полдень, когда верующие собирались на молитву со всего города, он намеренно стал есть, хотя был Рамадан, месяц обязательного поста. Через несколько секунд вокруг него собралась возмущённая толпа, и солдаты приблизились, чтобы арестовать его. Но тут аль-Харави поднялся и спросил тех, что собрались вокруг, почему они так разгневаны нарушением поста, тогда как убийство тысяч мусульман и разрушение мусульманских святынь оставляет их совершенно равнодушными. Утихомирив таким образом толпу, он перешёл к подробному описанию злосчастий, которые обрушились на Сирию, или Билад-аш-Шам, и особенно тех бед, которые постигли Иерусалим. «Беженцы плакали и вызывали слёзы у других», — пишет Ибн аль-Асир.

Покинув улицу, аль-Харави продолжил скандал во дворце. «Я вижу, что защитники веры ослабели!» — выкрикивал он в диване главы правоверных, молодого 22-летнего калифа Мустазхира Билляха. Светлоликий, с короткой бородой и круглым лицом, он был жизнерадостным и беззаботным сувереном. Взрывы его гнева были непродолжительны, его угрозы редко осуществлялись. В эпоху, когда жестокость казалась первым атрибутом лидеров, этот молодой арабский калиф похвалялся тем, что никогда никого не обидел. «Он чувствовал искреннюю радость, когда ему говорили, что народ доволен» — откровенно замечал Ибн аль-Асир. Чувствительный, утончённый и склонный к компромиссам, аль-Мустазхир обожал искусство. Он особенно интересовался архитектурой и лично следил за сооружением стены, окружавшей его резиденцию Гарем, расположенную на востоке Багдада. В часы своего бесконечного досуга он сочинял любовные стихи: «Когда я протягиваю руку, чтобы попрощаться с любимой, пламя моей страсти плавит лёд».

К несчастью для своих подданных «этот добрый человек, которому был чужд любой акт тирании», как писал о нём аль-Каланиси, не имел никакой реальной власти, хотя и был постоянно окружён сложным церемониальным почитанием, и хронисты упоминали его имя уважительно. Беженцы из Иерусалима, возложившие на него свои упования, видимо забыли, что его власть простиралась не дальше стен его дворца, и что в любом случае политика была ему скучна.

Тем не менее, он был наследником славной истории. С 632 до 833 года, на протяжении двух веков после смерти Пророка, его преемники, калифы, были духовными и светскими лидерами огромной империи, простиравшейся от реки Инд на востоке до Пиреней на западе и даже достававшей порой до долин Роны и Луары. Династия Аббасидов, к которой принадлежал аль-Музтазхир, сделала Багдад городом Тысячи и одной ночи. В начале IX столетия, во время правления его предка Гарун аль-Рашида, калифат был самым сильным и самым богатым государством мира, его столица была центром самой развитой цивилизации на планете. В ней были тысячи врачей, огромное число бесплатных больниц, регулярная почтовая служба, несколько банков (некоторые из которых имели филиалы за границей вплоть до Китая), отличную систему водоснабжения, совершенную канализацию и бумажную фабрику. Действительно, как раз в Сирии западные пришельцы, которые до прихода на Восток использовали только пергамент, научились искусству изготовления бумаги из соломы.

Но в то кровавое лето 1099 года, когда аль-Харави пришёл, чтобы рассказать в диване аль-Музтазхира о падении Иерусалима, этот золотой век был давно позади. Гарун аль-Рашид умер в 809 году. Через четверть века его преемники утратили всякую реальную власть. Багдад был разрушен, а империя распалась. Остался только миф об эре единства, величия и процветания, навсегда оставшийся в мечтах арабов. Хотя Аббасиды продолжали оставаться на вершине власти ещё четыре века, фактически они больше не правили. Они были всего лишь заложниками в руках их турецких или персидских солдат, которые могли менять суверенов по своему хотению, часто прибегая, по ходу дела, к убийствам. Чтобы избежать этой участи, большинство калифов отказывалось от политической активности. Заточённые в свои гаремы, они предавались исключительно наслаждениям жизни, становились поэтами или музыкантами и коллекционировали грациозно-благоухающих рабынь.

Глава правоверных, воплощавший собой арабскую славу, стал теперь живым символом её упадка. Аль-Музтазхир, от которого беженцы Иерусалима ожидали чуда, был типичным примером этой породы ленивых калифов. Даже если бы он и захотел, он не смог бы прийти на помощь святому городу, ибо его личная гвардия состояла из нескольких сотен евнухов, чёрных и белых. Нельзя сказать, что в Багдаде не хватало солдат. Тысячи их бесцельно слонялись по улицам, часто пьяные. Чтобы защитить себя от непрекращающегося мародёрства, жители были вынуждены каждую ночь блокировать доступ в жилые кварталы, сооружая громоздкие баррикады из дерева и железа.

Разумеется, эта чума в мундирах, чей систематический грабёж приводил рынки в упадок, не подчинялась приказам аль-Музтазхира. Ведь Багдад, как и все другие города мусульманской Азии, попал под власть сельджукских турок ещё сорок лет назад. Правитель столицы Аббасидов, молодой султан Баркиярук, двоюродный брат Кылыч-Арслана, был теоретически сюзереном всех князей этого региона. Но на самом деле, каждая провинция сельджукской империи была практически независима, и все члены правящей семьи были поглощены своими династическими разборками.

В сентябре 1099 года аль-Харави покинул столицу Аббасидов, так и не сумев увидать Баркиярука, поскольку султан пребывал в северной Персии, проводя кампанию против своего брата Мохаммеда. Война оборачивалась не в пользу Баркиярука, и в середине октября Мохаммед сам занял Багдад. Но это не положило конец абсурдному конфликту. На глазах изумлённых арабов, которые уже отказывались что-либо понимать, борьба принимала прямо-таки пародийный характер. В январе 1100 года Мохаммед поспешно бежал из Багдада, и Баркиярук с триумфом вступил в столицу. Но ненадолго, ибо весной он вновь потерпел поражение и только после годичного отсутствия вернулся в апреле 1101 года со значительными силами и сокрушил своего брата. Вновь его имя было произнесено во время пятничной молитвы в столичной мечети, но в сентябре ситуация снова изменилась на противоположную. Разбитый коалицией двух своих братьев, Баркиярук, казалось, навсегда выбыл из борьбы. Но не тут то было. Несмотря на поражение, он упрямо вернулся в Багдад и завладел им на несколько дней, будучи вновь изгнан в октябре. Но и это отсутствие было кратким: достигнутое в декабре соглашение вернуло город под его власть. Контроль над Багдадом переходил из рук в руки восемь раз за три года: в среднем новый правитель появлялся у города каждые сто дней. И это в то время, когда западные пришельцы укрепляли свою власть на захваченных территориях.

«Султаны не договорились друг с другом, — писал аль-Асир в своём сочинении, являющим собой образец выдержанности, — и именно поэтому франки сумели захватить страну».

Примечания автора:

Сообщения, касающиеся актов каннибализма, совершённых отрядами франков в Мааре в 1098 году, многочисленные и согласующиеся друг с другом, встречаются во франкских хрониках той эпохи. Вплоть до XIX века их детальное изложение можно было обнаружить у европейских историков. Например, в «L'Histoire des croisades» Мишо, опубликованной в 1817–1822 годах (tome I, pages 357 и 577), и «Bibliographie des croisades» (pages 48, 76, 183, 248). В XX веке, однако, эти сообщения — по соображениям цивилизаторской миссии — в основном замалчивались. Груссе в трёх томах своей «Histoire» о них даже не упоминает; Рансиман довольствуется намёком: «царил голод…, каннибализм казался единственным выходом» (tome I, p. 261).

О тафурах см. J. Prawer: Histoire du royaume franc de Jerusalem. C.N.R.S., Paris, 1975 (tome I, p. 216).

Относительно Усамы Ибн Мункыза см. главу 7.

О происхождении названия Крак Шевалье см. Paul Deschamps: La Toponomastique en Terre sainte au temps des croisades, in Recueil de travaux… Geuthner, Paris, 1955.

Франки нашли письмо басилевса в шатре аль-Афдала после битвы у Аскалона в августе 1099 года.

Часть вторая. Оккупация (1100–1128).

Всякий раз, когда франки овладевали одной крепостью,

они нападали на другую. Их власть продолжала возрастать,

пока они не захватили всю Сирию и не изгнали мусульман из этой страны.

Факр аль-Мульк Ибн-Аммар, правитель Триполи.