Глава 5

«Победа через поражение»

Минамото-но Ёсицунэ, который, после ряда блестящих военных побед, провел свои последние годы в качестве беглеца, безжалостно преследуемого старшим братом до тех пор, пока в возрасте тридцати лет его не принудили сделать себе харакири, являет собой совершенный пример героя-неудачника. Если бы он в действительности не существовал, японцам стоило бы его выдумать. Хотя, разумеется, многое из того, что мы знаем об этом импозантном молодом человеке, — выдумка, богатое собрание сказаний и легенд, сложенных в течение веков, дабы приукрасить скудные исторические факты его карьеры и представить квинтэссенцию японского героя.

Хотя Ёсицунэ не сделал ли малейшего вклада в развитие общества или культуры, он является одним из самых ярких и любимых персонажей японской истории. Даже в 70-е годы нашего столетия, когда самурайские идеалы пришли в упадок, школьники с удовольствием читают истории о нем, а та особая горечь, что сопровождала его падение, вызывает немедленный отклик в сердцах людей любого возраста.[158]

Славу в истории Ёсицунэ завоевал прежде всего своими военными достижениями, но действительная причина его столь продолжительной популярности в качестве героя заключается в том, что его короткая жизнь сложилась в форме той драматической параболы, что сильнее всего апеллирует к японскому воображению: после внезапного взлета на гребень успеха, в период самого расцвета своей славы, преданный теми, которым верил, он был разбит и ввержен в самую пучину несчастья, пав жертвой своей собственной искренности, перехитренный людьми более от мира сего, более смышлеными в политике. Образ Ёсицунэ настолько полно совпадает с идеалом поверженного героя, что в языке был закреплен термин хоганбиики (буквально означающий «симпатизирование лейтенанту»; происходит из наименований чинов в имперской полиции) для определения традиционного сочувствия проигрывающей стороне.[159] В противоположность этому, его старший брат Минамото-но Ёритомо, кстати — одна из крупнейших фигур в истории Японии, заплатил за свой суетный успех ссылкой на самый задний план легенды, где он мрачно блуждает — подозрительное, мстительное создание, обуреваемое завистью к блистательному герою, которого он безжалостно преследует и уничтожает.

Оба брата жили в решающее, поворотное время истории, когда Япония переходила от структуры правительства, контролируемого двором, к феодальному обществу, контролируемому военизированным сёгунатом, — к системе, которая в той или иной форме просуществовала вплоть до «открытия» страны для Запада семь веков спустя. И не случайное совпадение то, что самый популярный из всех японских героев пережил свою короткую трагическую жизнь в этот период, чреватый большими переменами.

Современные японские историки изо всех сил пытаются распутать клубок легенд, на которых построена практически вся литература о Ёсицунэ, и сконцентрироваться на том скудном документальном материале, который можно точно подтвердить. Начальные двадцать один год его жизни не представлены ничем достоверным; фактологический же вакуум заполнен массой причудливых сказаний и легенд.[160] Относительно последних четырех лет нам известны чисто исторические события, остальное — приукрашено, или является прямой выдумкой. Это означает, что у нас есть точная информация всего лишь о пяти годах жизни героя: от 1180 года, когда он присоединился к войскам Ёритомо, готовящихся к кампании против Тайра, до 1185-го, когда он бежал из столицы, став человеком вне закона и едва избежав покушения одного из приверженцев брата.

Для любой исторической работы затруднительно подобное состояние неведения, однако для настоящего исследования это далеко не является препятствием. Точно так же, как грезы, фантазии и выдумки зачастую говорят нам об индивидууме больше, нежели объективные факты событий его жизни, так и для раскрытия тайны героя-неудачника миф и легенда важны по крайней мере в такой же степени, что и достоверные факты.[161]

В обширной литературе, излагающей историю Ёсицунэ, самым знаменитым источником, рассказывающим о его удачной, «военной» части жизни, является величественный эпос XIII века, известный как «Повесть о доме Тайра» (Хэйкэ моногатари). Сюжеты из него разносились по стране бродячими певцами, аккомпанировавшими своим речитативам струнной музыкой. Повествования достигали апофеоза при описании трех знаменитых битв, в которых был уничтожен клан Тайра, а Ёсицунэ стал величайшим полководцем Японии. Однако, самым детальным источником для цикла легенд о Ёсицунэ является «Сказание о Ёсицунэ» (Гикэйки), написанное приблизительно через двести пятьдесят лет после событий, в котором зафиксированы все важнейшие истории о герое, сложенные за прошедшие века. К тому времени, когда была составлена эта работа неизвестного автора, легенда о Ёсицунэ, фокусирующая внимание на трагическом падении героя, приняла уже довольно определенную форму; знаменательно также, что «Сказание о Ёсицунэ», на первый взгляд охватывающее всю его жизнь, уделяет всего несколько фраз военным победам и почти целиком концентрируется на периоде гонений. В «Сказании о Ёсицунэ» в качестве центрального персонажа возникает фигура Бэнкэя — монаха, неистового головореза, не покидающего Ёсицунэ во все времена его неудач, — последовательно занимающего все более и более лидирующее положение в действиях, тогда как его хозяин становится все более пассивным, меланхоличным и смирившимся с несчастьями. И «Повесть о доме Тайра», и «Сказание о Ёсицунэ» вдохновили на создание и дали материал для огромного объема литературы, а также народных сказаний, драматических танцев, пьес для театров Но, кукол, Кабуки.[162]

Единственная точная дата в раннем периоде жизни Ёсицунэ — время его рождения: 1159 год. Это был примечательный год в японской истории, поскольку он закончился первым взрывом неприкрытого насилия между двумя основными военными кланами — Тайра и Минамото. Структура власти в Японии претерпевала в то время период фундаментальных перемен. К началу XII века придворная аристократия, среди которой безраздельно доминировал клан Фудзивара, давным-давно лишила императоров, теоретически олицетворявших высшую силу, всякого подобия власти. То немногое, что еще оставалось за императорами, отправлялось в основном императорами отрекшимися (ин), располагавшими собственными правительственными подразделениями, независимыми как от официальной императорской бюрократии, так и от хорошо укрепившейся администрации Фудзивара.

Структура правительства в позднехэйанскую эпоху, при всей ее громоздкости и неэффективности, похоже, могла бы еще влачить свое существование по чистой инерции, как вдруг в 1156 году внезапная вспышка насилия, во время которой враждующие придворные группировки имели глупость выступить в поддержку различных военных лидеров, открыла, что вся структура аристократического правления является анахронизмом. Ибо вся реальная власть в стране быстро переходила к самураям, к тем самым презираемым, невоспитанным воякам, которых «благородные» на протяжении веков использовали в качестве лакеев для разрешения земельных вопросов, поддержания порядка в провинциях и столице, предводители которых теперь были полны решимости направлять ход событий своими руками. Хотя императоров продолжали считать высшими авторитетами благодаря религиозной харизме — прямому происхождению от богини солнца, хотя члены клана Фудзивара продолжали занимать важные позиции в дворцовом микрокосме, эффективное правительство — которое Япония должна была иметь — в будущем должно было управляться классом, обретшим за предшествующий век основную силу в стране; экономический базис этого правительства должен был обеспечиваться контролем над обширными пространствами рисовых полей.

В XII веке придворная аристократия окончательно доказала свою неспособность обеспечить даже минимум практического контроля и административной власти не только в неуправляемых восточных территориях, но даже в близлежащих провинциях и в самой столице. Военные предводители были готовы оставить им все престижные побрякушки и признать императорскую фамилию в качестве морального источника политической власти; не могло быть ни малейших сомнений в том, что в японской истории началась новая эра, и все важнейшие решения теперь будут приниматься предводителями класса самураев, который только и мог провести их в жизнь.

Единственным существенным вопросом, который еще оставался, было — который из двух основных военных кланов будет отправлять власть от императорского имени, или (в более конкретных терминах) — будет ли доминирующей фигурой в новый период Ёситомо, предводитель клана Минамото, сосредоточенного на восточной равнине (неподалеку от сегодняшнего Токио), или Киёмори — глава клана Тайра, основные силы которого были сосредоточены в их фамильных западных провинциях. Оба клана являлись побочными линиями семей императоров раннехэйанской эпохи, и такое происхождение было весьма существенным для их престижа, однако за последние два века, пока они консолидировали свои силы в соответствующих провинциях и формировали новое общество, основанное на отношениях феодального типа между господином и вассалом, они все более и более отходили от правил жизни хэйанского двора и образовали своеобразный военный этнос, практически во всем диаметрально противоположный миру, представленному «Повестью о блистательном принце Гэндзи». Этот новый этнос, суть которого стала выражаться, как «путь лука и лошади», лучше всего был представлен восточными Минамото, которые и психологически, и географически были более далеки от столицы, чем Тайра, и менее подвержены предположительно слабому влиянию императорского двора. И все же, в жестоком столкновении 1159 года полного триумфа добились именно Тайра, и следующую четверть века именно Киёмори и его семья безраздельно правили от имени императора из своего центра в Киото.

Как можно было легко предположить — ибо в этом новом, жестоком веке в жертву приносилось прежде всего основное из самого утонченного — за победой Киёмори последовала серия убийств и казней: власть в массе избавлялась от своих врагов и потенциальных оппонентов. Ёситомо, предводитель Минамото, был предательски убит в помещении для купания одним из своих сподвижников (постоянные напоминания о лояльности в японских военных трактатах, несомненно, отображают частоту подобных случаев), а через некоторое время его старший сын был схвачен и обезглавлен в специальном месте для казней на берегу реки Камо, где не прекращаясь кипела работа.

Тайра-но Киёмори вовсе не отличался жалостливым характером; однако, по какой-то непонятной причине большинство из многочисленных сынов Ёритомо остались в живых, несмотря на кровавые последствия катастрофы, постигшей Минамото. Наиболее знаменитым из них был старший из выживших, Ёритомо, которому во время убийства отца исполнилось тринадцать лет, и Ёсицунэ — младенец, которому к тому времени едва исполнился год. Ёритомо был сослан в восточную провинцию и передан под надзор двух важных вассалов; Ёсицунэ был привезен в столицу матерью, и, как гласит предание, первые годы его жизни были проведены в семье самого Киёмори. Этот акт великодушия оказался для Тайра фатальным, поскольку эти два мальчика выросли и предотвратили гибель своего клана. Около двадцати лет спустя последней просьбой Киёмори на смертном одре было, чтобы вместо проводимых над ним буддийских обрядов кто-либо убил Ёритомо, отрезал ему голову и положил ее у его могилы, — несбыточное желание, так как к тому времени восстание Минамото было уже в самом разгаре, и время простых решений прошло.

Ёсицунэ — девятый и последний сын Минамото-но Ёситомо, стоял гораздо ниже в социальной иерархии, чем его полубрат Ёритомо, что, несомненно, и явилось значительным фактором в их последующих отношениях, поскольку Ёритомо никогда не был готов к тому, чтобы считать его равным себе.[163] Госпожа Токива, мать Ёсицунэ, была придворной дамой низкого ранга.[164] Это была женщина выдающейся красоты, и когда Киёмори встретил ее после знаменитой победы, то сделал своей наложницей и согласился пощадить жизнь троих ее младших детей. Это, несомненно, история апокрифического характера, однако верно, что, в то время, как большинство приверженцев Ёситомо были уничтожены, Ёсицунэ с матерью разрешили оставаться в столице, в безопасности, и в скором времени она стала женой придворного из рода Фудзивара.

Как часть тех условий, на которых была оказана милость, Киёмори приказал, чтобы три младших мальчика воспитывались как буддийские монахи, — до абсурдного наивная предосторожность, как оказалось, — и в возрасте шести лет Ёсицунэ отослали в храм Курама, в дикий гористый район к северу от Киото для религиозного воспитания. Было сделано все, чтобы привить ему мирные привычки, подобающие монаху, но, по преданию, он регулярно тайком убегал из храма и учился обращению с оружием у таинственного горного отшельника.[165] В юности Ёсицунэ был в сущности сиротой. Его описывают, как «дикого ребенка», не поддающегося приручению, одинокого и независимого, очень любившего путешествия и приключения; хотя он и жил в храме в качестве младшего прислужника, но подчеркнуто отрицал дисциплину монашеской жизни и отказался побрить голову. Уже здесь мы можем заметить черты характера человека, который в будущем будет поставлен вне закона, так как не сможет покориться контролю старшего брата — представителя установившейся власти. В то же время Ёритомо, сосланный в отдаленную восточную провинцию и находящийся под домашним арестом в несколько смягченной форме, вел сравнительно спокойное, дисциплинированное существование, удивляя своих стражей умом и быстротой развития. Контраст характеров и образа жизни обоих сводных братьев, — старшего и младшего сынов Ёситомо, установлен, таким образом, с самого начала.

Одна из самых интересных историй в легенде о Ёсицунэ случилась именно в эти ранние годы.[166] В ней описывается монах-воин, огромный, зловещий человек-гора, похвалявшийся, что отберет мечи у тысячи прохожих и, с помощью этого, поспособствует перестройке своего храма. Успешно собрав уже девятьсот девяносто девять экземпляров оружия, он как-то ночью стоял в засаде у одного киотосского моста в ожидании своей последней жертвы, как вдруг увидел одинокую хрупкую юношескую фигуру, приближавшуюся в темноте. Юноша беззаботно наигрывал на флейте, на его голову и плечи был наброшен шелковый капюшон, что выдавало в нем храмового служку. Сперва монах не счел этого женственного хлыща стоящим противником, однако, когда они принялись сражаться, стало ясно, что тайные уроки, полученные Ёсицунэ в горах, сделали его неуязвимым. По одной версии Ёсицунэ закончил последний тур схватки великолепным триумфом мастерства над грубой силой, отбросив свой меч и повергнув монаха с комплекцией Гаргантюа на землю с помощью своего веера. В благоговейном трепете перед таким проявлением виртуозности (типичный пример героической жизни, где он «демонстрирует чудеса»), монах предлагает остаться с юношей в качестве преданного сподвижника. Это — Бэнкэй, фигура которого, как самого лояльного сторонника, станет значительной позже, в «упадочный» период жизни Ёсицунэ.

В возрасте десяти лет к Ёсицунэ в руки случайно попадает генеалогическое описание клана Минамото, и он, таким образом, открывает свое истинное положение. С этого момента он полон желанием сражаться с Тайра и отомстить за смерть своего отца; сосредоточившись на этой цели, он уклоняется от принятия заключительных обетов буддийского монаха и с удвоенной силой продолжает свои воинские тренировки. В отличие от Ёритомо, для которого победа над Тайра была только первым шагом на пути установления крепкого военного правительства на востоке под властью Минамото, Ёсицунэ описывается так, как будто с самых ранних лет все мотивы его поступков были прежде всего морального характера: победить врагов, унизивших его клан.

Приблизительно пять лет спустя, с помощью странствующего торговца золотом Ёсицунэ, наконец, смог навсегда покинуть храм и вырваться из-под надзора своих врагов Тайра. После многих приключений, едва избежав смерти, он направился в Осю — отдаленное место в северо-восточной части главного острова, где уже на протяжении нескольких поколений так называемые «северные Фудзивара» (дальние родственники великой придворной семьи) укрепились в качестве полностью независимых правителей, надежно обеспеченные богатством и военной силой. Предводитель их клана Хидэхира предложил молодому человеку свое покровительство, и тот остался там лет на пять в безопасности от преследования войсками Тайра. По легенде, по пути на север Ёсицунэ остановился на почтовой станции для того, чтобы совершить обряд своего совершеннолетия. Поскольку при этом не присутствовал ни один из членов его семьи, он был вынужден совершать этот серьезный церемониал сам. Эта история, безусловно, еще более подчеркивает индивидуализм молодого героя.

По традиции, одной из причин, по которой Ёсицунэ получил столь большую свободу во время жизни в горном храме, было то, что стражи недооценивали его из-за хрупкого сложения и женственного облика, не подозревая, что под этой хрупкой оболочкой скрывается львиный облик. Его физическое сложение, столь подробно описанное в традиционных изложениях, возможно удивит западных читателей, привыкших к героям с несколько более крепкой статью. В «Повести о доме Тайра» он изображен, как «маленький человек с бледным лицом».[167] Из некоторых описаний становится ясным, что естественная бледность его кожи подчеркивалась белой пудрой, — привычка, распространенная среди представителей хэйанской аристократии, но не вполне подходящая воину Минамото. В поздних изложениях Ёсицунэ предстает болезненным юношей с прекрасными женственными чертами; контраст между деликатной внешностью и мощной мужественностью, раскрывающейся в его воинской доблести и активных амурных похождениях, является частью очаровательного героического облика.[168] Гэмпэй сэйсуй-ки («Сказание о взлете и падении Минамото и Тайра») — подробная история борьбы этих двух кланов, дает, вероятно, самую верную и реалистичную картину образа Ёсицунэ, описывая его в тот момент, когда он присоединился к силам Ёритомо на востоке, готовящимся к решительному выступлению против режима Тайра: «маленький, бледный юноша с кривыми зубами и глазами навыкате».[169]

Итак, в возрасте двадцати одного года этот маловероятный кандидат в герои начал свою короткую военную карьеру, проявив за пять лет замечательную одаренность. Типичным примером иронии судьбы, сопровождавшей Ёсицунэ всю его жизнь, явилось то, что в первой кампании его врагами оказались не ненавистные Тайра, но собственный кузен Ёсинака — один из самых знаменитых в Японии бойцов, которого он атаковал по приказу старшего брата и наголову разбил.

Короткая и яркая жизнь Ёсинака во многом является предзнаменованием судьбы самого Ёсицунэ. После головокружительного взлета на гребень славы, когда он вел свои неистовые отряды с гор к первым победам над Тайра, Ёсинака возбудил подозрение и разжег неудовольствие Ёритомо; отчасти причиной этому послужило развязное поведение его войск в Киото, но главным было его собственное независимое поведение и нежелание подчиняться высшим властям. Ёритомо приказал его «строго наказать» (стандартный эвфемизм для тех времен) и с типичным пренебрежением к классовой солидарности использовал для этого своего младшего брата.[170] Драматический характер падения Ёсинака подтвердил его героический статус для своего века;[171] однако его грубая натура и бесчинства солдатни в столице значительно принизили его образ в глазах народа, дав повод согласиться с решением Ёритомо его уничтожить, — подобного рода оправдание действий было неприменимо в случае с Ёсицунэ, известного своим мягким отношением к гражданскому населению.[172]

Укрепив свое положение командующего, Ёсицунэ рвался развить успех, обрушившись на настоящего противника. Возможность представилась ему месяц спустя, когда он наголову разбил Тайра у берегов Внутреннего моря в сражении при Итинотани. Исход этой знаменитой битвы был предрешен внезапной атакой, в которой Ёсицунэ скакал во главе небольшого кавалерийского отряда по крутой горной тропе (настолько обрывистой, что, как говорили, даже местные обезьяны не решались по ней взбираться) и атаковал укрепления противника с тыла, полностью деморализовав силы Тайра и принудив их бежать на остров Сикоку. Этот маневр был типичным для тактики Ёсицунэ, отмеченной склонностью к рисовке, скоростью и сверхъестественной способностью угадывать ответные ходы противника. Из этих тактических соображений он был готов пойти на значительный риск и, ни минуты не колеблясь, отбрасывал соображения других военачальников, предпочитавших более надежные приемы. Непременный успех, которым сопровождались все его маневры, неизбежно раздражал его более осторожных коллег и вызывал у них зависть, — в этом, безусловно, была одна из причин того, что Ёритомо, надежно утвердившийся в своей отдаленной восточной ставке, стал получать донесения отрицательного характера о своем набирающем силу брате.

Окрыленный своим успехом в Итинотани, Ёсицунэ мечтал продолжить сражение, чтобы не дать Тайра времени восстановить свои силы, однако у Ёритомо уже возникли подозрения. Несмотря на то, что главную роль в убедительном разгроме Тайра сыграл именно Ёсицунэ, почти вся слава выпала на долю Нориёри — его малоэффективного, но послушного сводного брата, облеченного теперь званием главнокомандующего всех западных сил. Ёсицунэ было предписано задержаться в столице, где он и прождал целый год следующей возможности сразиться с Тайра. Он вновь использовал тактику внезапности: бросив вызов яростному тайфуну, пересек Внутреннее море с небольшим количеством войск и с помощью блестящего внезапного маневра обратил в бегство намного превосходившие численностью силы Тайра, укрепившиеся было в Ясима на острове Сикоку. Около месяца спустя, 25 апреля 1185 года, он нанес Тайра последний, сокрушительный удар в крупной морской битве при Данноура, стал хозяином в проливах, отделяющих основной остров от Кюсю. Эта знаменитая победа сделала Ёсицунэ в двадцать шесть лет самым прославленным полководцем Японии. Это было тем более впечатляюще, что силы, которыми он командовал на востоке, не были приспособлены к действиям на море, а также сражались в области, где у Тайра была мощная поддержка. Начало битвы складывалось не в пользу Минамото, однако внезапный прилив в середине дня оказался неблагоприятен для Тайра, и вскоре море (как пишут хроники) окрасилось их кровью, а красные знамена Тайра, подобно кленовым листьям осенью, покрыли поверхность воды. Среди бесчисленных жертв этой катастрофы была вдова Тайра-но Киёмори, бросившаяся в волны, прижимая к груди ребенка — императора Антоку. Объявление о победе, которое Ёсицунэ послал ко двору в Киото, было впечатляюще лаконичным: «Двадцать четвертого дня третьего месяца в час Овцы при Данноура в провинции Нагато… Тайра были уничтожены. Священное Зеркало и Священная Печать в сохранности возвращаются в столицу».[173]

После поражения при Данноура гегемонии Тайра пришел внезапный конец. За двадцать шесть лет они вытеснили Фудзивара с доминирующих позиций в столице; их военная мощь дала им возможность осуществлять практически диктаторский контроль над обширнейшими районами страны, а из их поместий и от морской торговли к ним стекались значительные богатства. Властные повадки и непреклонность Киёмори возбуждали, однако, против него все возраставшее недовольство, и не только при дворе, где его считали выскочкой с хулиганскими манерами, но и в буддийских храмах, а также, — что было опаснее, — в кругу важных фигур военного сословия в провинциях. Все же, несмотря на неприязненность, которую выказывали к ним в период процветания, Тайра приобрели некоторую популярность в ретроспективе благодаря тем катаклизмам, что привели их к поражению. Традиционное сопереживание проигравшему — психология хоганбиики — неизбежно пробуждала симпатии к семье, пережившей в истории Японии наиболее драматические подъем и падение. Это, в сочетании с буддийскими идеями фатальности и кармы, лежит в основе старинного японского изречения огору хэйкэ ва хисасикарадзу («гордые Тайра невечны»), а также вдохновило создателя песни-плача, открывающей «Повесть о доме Тайра», — одного из самых волнующих мест в литературе, где говорится о неопределенности человеческих судеб:

«О тщетной суете мирских деяний
Вещает колокол в обители Гион.
И дерево священное покрылося цветами
Затем всего лишь, чтоб явить закон —
Все, что цветет, погибнет безвозвратно…
Невечны гордые, их век недолог,
Как мимолетный сон весенней легкой ночью.
И сильные в конце концов погибнут,
Как прах, развеянный порывом ветра».[174]

Скорость и окончательность падения Тайра явились мерой успеха Ёсицунэ. Хотя победа Минамото была результатом методов управления и тщательной подготовки Ёритомо, эта война могла бы длиться много лет после того, как Тайра укрепились на своей базе — острове Сикоку, если бы не Ёсицунэ, который с наполеоновской энергией и воображением сдвинул дело с мертвой точки и привел конфликт к завершению всего лишь за пять недель. Теперь молодой герой-победитель вернулся в Киото, где оказался в центре внимания и стал объектом восторгов и похвал, достигнув такого уровня популярности и престижа при дворе, на который не поднимался ни один из представителей воинского класса на протяжении веков. И все же этот кульминационный момент триумфа Ёсицунэ явился поворотным моментом в его жизни и карьере, которая теперь неизменно катилась к закату. Ключом к этой поразительной перипетии стал, разумеется, Минамото-но Ёритомо, чья личность и долгосрочные планы неизбежно должны были столкнуться с фигурой Ёсицунэ, и чья политическая проницательность не оставляла сомнений, что в этом сражении победителем будет он.

Отчужденность между Ёритомо и Ёсицунэ была типичной для того состояния вражды и раздора, что терзало клан Минамото, побуждая его членов отдаваться борьбе друг с другом почти столько же времени, сколько они тратили на противостояние их общему противнику. Сначала враждебность между ними была однонаправленная; только после откровенной провокации, завершившейся покушением на его жизнь, Ёсицунэ был вынужден признать брата своим смертельным врагом. В легендах предполагается, что одной из главных причин озлобления Ёритомо была зависть, вызванная блестящими военными успехами, и соответствующее почтение, оказываемое Ёсицунэ. Например, мы узнаем, что он был разъярен, узнав мнение Ёсицунэ о том, что решающая победа при Данноура была добыта благодаря его собственной отваге, а не благосклонности богов и совместным усилиям воинов Минамото. Это вполне может быть одной из причин, но нам не следует излишне доверять источникам, которые намеренно рисуют образ Ёритомо темными красками. В преданиях говорится, что его характер был извращен налетом жестокости, которую он особо безжалостно направлял против членов собственной семьи.[175] И, действительно, с годами Ёритомо удалось уничтожить почти всех своих близких родственников, выказывавших какой-либо настоящий талант, или даже признаки оригинальности, однако происходило ли это благодаря «жестокости характера», или из холодных политических расчетов — остается неясным, поскольку не сохранилось никаких достоверных документов, а все существующие источники тенденциозны.

Помимо всяческих вероятных психологических мотивов, враждебность Ёритомо к своему брату вполне может быть объяснена, как побочный продукт его основных политических целей. Он намечал новую систему закона и порядка, в которой доминировал бы клан Минамото, а сам он должен был стать безусловным главой; все же остальные члены клана, включая ближайших родственников, превращались в беспрекословно повинующихся вассалов. Отчасти ради консолидации этого нового класса, для укрепления дисциплины и сплоченности среди своих сварливых подчиненных, он основал в 1180 году свою ставку в восточной части местечка Камакура — в нескольких сотнях миль от Киото (куда надо было добираться по горным дорогам около двух недель). Здесь, в суровой спартанской атмосфере, прямо противоположной расслабленности и утонченному эстетизму древней столицы, ему удалось создать совершенно новый тип административного аппарата, служившего прежде всего интересам самурайского класса; его твердым принципом стало то, чтобы все вассалы проявляли свою лояльность исключительно к Камакура и никогда не подчинялись приказам двора, или каких-либо любых иных властей в стране.

Ёритомо осуществлял свои замыслы спокойно и планомерно. Для свержения Тайра он назначил военачальниками членов собственного клана, а сам оставался в Камакура, контролируя восточную базу и укрепляя новую военную администрацию. Когда какой-нибудь генерал, вроде Ёсинака, оказывался слишком буйным и угрожал успеху его глобальной политики, Ёритомо, невзирая на кровное родство, не колеблясь уничтожал его; в этих целях он всегда готов был использовать других членов своей семьи. Его основным опасением были не распри среди членов клана Минамото, но, скорее, возможность, что двое или более из его непокорных родственников объединятся против него и — не исключено, что в союзе с двором — бросят вызов его камакурской власти. Что касается Тайра, то Ёритомо принимал как должное их конечное поражение. С самого начала гражданской войны он смотрел вперед, видя тот день, когда его клан победит в решающей битве, и сосредоточивал свое внимание на создании крепкой системы управления под бдительным и эффективным контролем Минамото, осуществляемым из Камакура.

Для упрочения преданности своих вассалов, Ёритомо дал им ясно понять, что члены его военизированного класса не имеют права получать какие бы то ни было награды непосредственно из Киото. Только он сам мог поощрять своих последователей за службу, а если такого рода поощрения принимали форму назначений при дворе, (хотя и лишенных реальных выгод, но считавшихся весьма престижными, так же как и титулы в современной Великобритании), то должны были быть им рекомендованы. Именно грубое нарушение этого правила его младшим братом впервые вызвало гнев Ёритомо. В награду за победы Ёсицунэ, отошедший от дел император назначил его лейтенантом имперской полиции (хорошо оплачивавшаяся синекура) и, что еще более важно, распространил на него привилегию находиться при императорской особе в Совете высших придворных. По одному из свидетельств, Ёритомо возмутило, что такая честь — весьма необычная для военного человека — была оказана не ему, а его младшему брату, гораздо более низшего происхождения. Может быть, все было и так, однако главная причина подозрительности Ёритомо заключалась в том, что Ёсицунэ намеренно нарушил кодекс отношений господин-вассал, приняв награду, которая не была ни одобрена, ни рекомендована им. По схеме, которой придерживался Ёритомо, такие отношения вытесняли любые связи родства или дружбы. Поскольку главной целью являлась консолидация сил в новых, мирных условиях, которые должны были установиться после поражения Тайра, он не мог терпеть никакого индивида, или группы, которые бы отказывались полностью подчиняться установленным им правилам. Так ли это было, или нет, но получилось, что Ёсицунэ представляет новому порядку потенциальную угрозу, являясь ядром, вокруг которого могли концентрироваться недовольные, анти-камакурские элементы из дворцовых, храмовых и военных кругов. Скорее, именно опасения такого рода, а не жестокая и мстительная натура легендарного Ёритомо объясняют его непримиримость к молодому герою.[176]

Каковыми были личные отношения между столь примечательными братьями? Традиционно считается, что впервые они встретились в восточной ставке Ёритомо накануне восстания против Тайра в 1180 году. Есть сведения и о том, что они встречались после этого, однако в действительности совершенно неясно, виделись ли они хотя бы один раз.[177] Вполне очевидно, что Ёритомо никогда не разделял всеобщего энтузиазма в отношении своего брата, которого он без сомнения считал ненадежным сорвиголовой, избалованным столичным воспитанием и близкими связями с придворными кругами, с прискорбно недостаточным послушанием, слабой дисциплиной и отсутствием других необходимых для восточного самурая качеств. В его восприятии Ёсицунэ был неким анахронизмом, который, несмотря на всю свою воинскую отвагу, никак не мог понять тех фундаментальных изменений, что происходили в стране. К тому же он никогда не был готов принять Ёсицунэ, как равного себе по социальному статусу. В одной из хроник зафиксирован инцидент (датируемый 1181 годом), который произошел во время церемонии у храма бога Хатимана в Камакуре, когда Ёритомо велел своему младшему брату держать лошадь за повод. Ёсицунэ хотел уклониться от этого лакейского занятия, но Ёритомо резко приказал ему делать то, что было сказано. В этом рассказе выражено основное отношение Ёритомо. Ёсицунэ мог быть ему братом по отцу, но он был прежде всего вассал и должен был вести себя соответственно.

Сложности отношений между братьями, возникшие из комбинации обстоятельств и темпераментов, усугубились стараниями двух очень разных людей: Госиракава и Кадзивара-но Кагэтоки. В год, когда Тайра потерпели окончательное поражение, правящим императором был мальчик пяти лет от роду, и влияние, еще сохранявшееся в императорской семье, исходило от Госиракава, который со времени своего короткого правления около тридцати лет назад, создал себе довольно весомый авторитет в столице, проживая там в качестве императора, отошедшего от дел (или отрекшегося). Неуклонное возвышение военного сословия делало его положение весьма и весьма шатким, однако Госиракава был умным человеком, привыкшим к интригам и тайным ходам и, хотя последние признаки реальной власти двора быстро исчезали, ему удавалось оставаться наплаву в период бурных перемен. Не располагая никакой военной силой, он был вынужден вести себя очень осторожно с военным сословием. Политика его в отношении различных предводителей, боровшихся за главенствование, была непостоянной, а временами — постыдной, однако, во избежание конфронтации с военными, двор не имел ни сил, ни желания рисковать. В делах с победившими Минамото бывший император извлекал выгоду из раздоров в этом постоянно ссорившемся клане, стравливая одних его членов с другими и надеясь, что в конечном итоге ему удастся оказаться на стороне победителя, или, по крайней мере, сохранить некоторое влияние в этой сложной расстановке сил. Без сомнений, именно в русле такой политики, после битвы при Итинотани и снова — после последнего сражения при Данноура — он решил сам наградить Ёсицунэ, полностью сознавая, что такая беспрецедентная честь спровоцирует гнев Ёритомо и сохранит натянутость в отношениях двух лидеров Минамото.

Отошедший от дел император, похоже, совершенно искренне привязался к Ёсицунэ за время, пока тот проживал в столице; не исключено также, что он считал этого, несколько наивного генерала, меньшей, по сравнению с Ёритомо, угрозой для двора, — тот в своей новой камакурской ставке планировал изменение структуры власти в Японии и низведение двора до положения полного бессилия. Вероятно, так рассуждал Госиракава, когда в конце 1185 года он согласился назначить Ёсицунэ главным управляющим всеми поместьями на острове Кюсю и возложить на него задачу «серьезно наказать» своего старшего брата, как врага двора. Как бы ни были запутаны мотивы такого поступка бывшего императора, несомненно, что именно его махинации после падения Тайра явились одним из главных факторов разрыва между братьями и сыграли важную роль в событиях, приведших к падению Ёсицунэ. Поддержка бывшего императора не была долговременной: как только Ёсицунэ превратился в беглеца, Госиракава отменил свое раннее указание, объявив, что оно было дадено против его воли, и поручил теперь старшему брату «серьезно наказать младшего».[178]

В дополнение к тем бедам, что обрушились на Ёсицунэ в результате «дружбы» с Госиракава, его постоянно терзали доносами и слухами, шедшими в Камакура. Некоторые из этих клеветнических измышлений исходили от его завистливого брата по отцу Нориёри, однако основным их источником был Кадзивара-но Кагэтоки, один из ближайших сподвижников Ёритомо, приблизившийся к хозяину после того, как спас ему жизнь в одной из первых битв с Тайра. Из немногих достоверных источников мы можем заключить, что Кадзивара был типичным представителем работящих, лояльных, несколько суровых воинов, составлявших костяк восточного режима Ёритомо; однако, по легенде, особенно — ее поздним вариантам, он предстает каким-то сверхнегодяем, чья всепоглощающая ненависть и зависть к Ёсицунэ подвигли его хозяина на совершение самых несправедливых поступков.[179]

Благодаря своим способностям и поддержке Ёритомо, Кадзивара быстро вырос в системе военной иерархии и был назначен заместителем управляющего делами воинского сословия. С приближением войны с Тайра к победному концу, Ёритомо отправил его на западный фронт для помощи и участия в последнем наступлении; традиционно, однако, считается, что его настоящим заданием было следить за Ёсицунэ и сообщать обо всем подозрительном в Камакура. Ему не пришлось долго ждать, чтобы оклеветать молодого полководца. На военном совете перед битвой при Ясима между ними произошло яростное столкновение, — так называемый «спор об оборотных веслах», дошедший почти до обмена ударами, что позволило Кадзивара послать Ёритомо уничтожающий отчет о поведении его горячего младшего брата. Следующий отрывок из «Повести о доме Тайра» рисует порывистый, непокорный характер героя — как его традиционно изображают в ранний, «удачливый» период жизни, — и по нему можно себе представить, отчего он неизбежно должен был вызвать враждебность у своего старшего брата:

В гавани Ватанабэ собрались самураи, и владетельные, и худородные, и стали держать совет. — Правду сказать, мы неопытны в сражениях на море, — говорили они. — Как же нам быть? — Что, если в предвидении битвы поставить на суда «оборотные» весла? — предложил Кадзивара. — Что такое «оборотные» весла? — спросил Ёсицунэ. — Когда скачешь верхом, — отвечал ему Кадзивара, — коня нетрудно повернуть и влево, и вправо. Но повернуть вспять корабль — нелегкое дело! Оттого я и говорю — давайте поставим весла и на носу, и на корме, установим рули и слева, и справа, чтобы в случае надобности легко и быстро поворотить судно. — На войне нередко бывает, — сказал Ёсицунэ, — что при неблагоприятном ходе сражения приходится отступать, даже если, отправляясь на битву, поклялся не делать ни шагу назад… Таков обычный закон войны! Но хорошо ли заранее готовиться к бегству? Это дурное предзнаменование, сулящее неудачу в самом начале похода? Господа, «оборотные» весла, «возвратные» весла — называйте их как угодно, а мне, Ёсицунэ, хватит обычных весел! — Хорошим полководцем называют того, — сказал Кадзивара, — кто скачет впереди войска там, где это необходимо, и отступает там, где надлежит соблюдать осторожность, кто бережет свою жизнь и громит врага; такой полководец — истинно совершенный военачальник! Тот же, кто знай себе ломится напролом, — не полководец, а просто-напросто дикий кабан, такого не назовешь настоящим сёгуном! — Не знаю, кабан ли, баран ли, — отвечал Ёсицунэ, — но битва приносит радость лишь тогда, когда движешься все вперед и вперед, наступаешь и побеждаешь! — И, услышав его ответ, все самураи не решились громко смеяться, опасаясь вызвать гнев Кадзивара, но с пониманием переглянулись и стали шептаться, что между Ёсицунэ и Кадзивара, кажется, уже возникла размолвка.[180]

Сенсационная победа Ёсицунэ при Ясима не сделала его милым сердцу Кадзивара, и вскоре после этого, накануне битвы при Данноура, произошло вторичное столкновение характеров:

Кадзивара обратился к Ёсицунэ: — Первенство в нынешней битве поручите мне, Кагэтоки! — Да, если б здесь не было меня, Ёсицунэ! — отвечал ему Ёсицунэ. — Но ведь вы — сёгун, главный военачальник! — сказал Кадзивара. — И в мыслях не держу считать себя таковым! — отвечал Ёсицунэ. — Властелин Камакуры — вот, кто подлинный и великий сёгун! А я, Ёсицунэ, всего лишь исполняю его веления и потому равен всем прочим воинам-самураям, не более! — Тогда Кадзивара, разочаровавшийся в стремлении быть первым, прошептал: — Нет, сей господин по самой своей природе не способен возглавить самураев. Слова эти донеслись до слуха Ёсицунэ. — Вот первейший глупец Японии! — воскликнул он и уже схватился за рукоять меча. — Нет у меня господина, кроме властителя Камакуры! — вымолвил Кадзивара и тоже протянул руку к мечу.[181]

Снова они были готовы скрестить мечи; их едва смогли развести соратники, напомнив, что подобного рода ссоры могут помочь только их общему врагу, и уж наверное не понравятся Ёритомо. По «Повести о доме Тайра», это повторное столкновение толкнуло Кадзивара на новые доносы, «которые в конце концов и привели к смерти Ёсицунэ».[182]

После победного триумфа при Данноура Кадзивара делал все, что было в его силах, дабы приуменьшить роль Ёсицунэ, подчеркивая в своих донесениях, что победы удалось достичь благодаря божественному произволу, а не искусству какого-либо военачальника. Позже, в том же году, когда отношения между братьями еще более ухудшились, Кадзивара-но Кагэтоки, вернувшийся к тому времени в восточную ставку, информировал Ёритомо о том, что его младший брат вовсе не следует недавно полученному приказу «строго наказать» своего дядю Юкииэ, но в действительности тайно замышляет с ним измену в Киото и планирует совместные действия против Камакура.[183] Эти слухи возбудили у Ёритомо сильнейшие подозрения в том, что между членами его семейства возник тайный союз, и непосредственно подтолкнули его отдать приказ убить Ёсицунэ. Таким образом, сверхзлодей, систематически возбуждавший у всех чувство неприязни к герою, дал врагу идеальный предлог его уничтожить.

Хотя Ёсицунэ и не сразу это понял, но горькая правда заключалась в том, что его решающая победа над Тайра в значительной степени уничтожила его же собственный raison d’etre[184] в глобальной схеме Ёритомо. С точки зрения обывателей Камакура, мужество, выдержка и военная доблесть молодого человека сыграли свою роль и теперь уже грозили стать фактором отрицательным. Говоря словами старой китайской пословицы, «когда убит хитрый заяц, можно зажарить и быструю гончую». Ёсицунэ исполнил свою основную функцию — уничтожение клана противника — и теперь, чтобы полностью от него отделаться, для Ёритомо хватило малейшей провокации. Тема мирской несправедливости все более и более усиливает горечь в изображении жизни Ёсицунэ, по мере того, как мы приближаемся к самой важной части его истории.

Через несколько недель после триумфального прибытия в Киото герой выступает в Камакура, дабы лично оповестить о своей победе Ёритомо и передать ему главных пленных из Тайра, захваченных в последней битве. Однако, ему не было позволено достичь конечной цели следования. По прибытии на близлежащую почтовую станцию он получил инструкцию ожидать там дальнейших приказаний, и оставался там около недели в состоянии все возраставшей тревоги. Очевидно, понимая, что его брат наслышался о нем различных неблагоприятных слухов, он несколько раз посылал протесты с подтверждением собственной лояльности, но все они остались без ответа. Наконец он отчаялся и из маленькой почтовой станции Касигоэ, находившейся где-то в миле от Камакура, послал одному из главных министров свое знаменитое «письмо из Касигоэ». Хотя Ёсицунэ, вероятно, и посылал в то время какие-то эмоциональные послания в Камакура, тот документ, что дошел до нас, полон добавлений и приукрашиваний, введенных намеренно ради того, чтобы возбудить симпатию к герою, с которым обращались столь неподобающе.[185] Последнее воззвание, однако, является самой важной частью в легенде о Ёсицунэ; смесь бравады с почти мазохистическим упиванием своими несчастьями дает нам редкую возможность заглянуть в психологический механизм героического поражения:

5-й день 6-го месяца 2-го года правления Гэнроку [1185].[186]

Я, Минамото-но Ёсицунэ, лейтенант внешней дворцовой охраны, почтительно обращаюсь к вашему превосходительству. Будучи избранным заместителем его высочества [Ёритомо] с последующим доверением мне императорской миссии, я поверг врагов двора с помощью воинского искусства, которое передавалось в нашей семье из поколения в поколение, стерев, таким образом, позор, пережитый нами в поражении. Я ожидал получить особую благодарность за свои действия, но к изумлению моему стал объектом самых грязных обвинений, из-за чего все достигнутое мною остается незамеченным. Будучи невиновен ни в чем, я, Ёсицунэ, подвергся осуждению; будучи достоин славы, не допустивший ни одной ошибки, я впал в немилость его высочества.

Так и пребываю я, вотще проливая кровавые слезы… Мне не было разрешено оспорить обвинения клеветавших на меня и [даже] вступить в Камакура, но было приказано пребывать в бездеятельности много дней, не имея возможности высказать искренность своих намерений. Прошло так много времени с тех пор, как я мог взирать на милостивый лик его высочества, что, кажется, все нити нашей кровной связи уже порвались.

Есть ли это несчастье лишь насмешка судьбы, или — воздаяние за нечто свершенное мною в прошлых существованиях? Горе мне! Кто сможет открыть [его высочеству] всю глубину испытываемых мною мук, кто прольет на меня хоть каплю жалости, — разве что восстанет в этом мире преподобный дух нашего усопшего отца?

Я в затруднении — стоит ли продолжать писать это письмо, не станет ли оно лишь еще одним [ненужным] изъявлением личных чувств, однако, мне кажется, следует сказать, что вскоре после моего рождения его превосходительство мой отец перешел в иной мир, и я стал сиротой и был принесен в столицу матерью, прижимавшей меня к груди; с тех пор мой ум не пребывал в покое ни единого момента. Хотя мне и удавалось влачить свое существование, я не мог безопасно передвигаться по столице и был вынужден бродить из провинции в провинцию, прячась в неприметных деревушках, скрываться в отдаленных частях страны, служить простолюдинам и крестьянам.

Затем мне улыбнулась фортуна, и я был послан в столицу, дабы свергнуть клан Тайра. Наказав сперва Ёсинака за причиненные оскорбления, я принялся затем уничтожать Тайра и ради это гнал своего коня зачастую по краю пропасти, не думая о своей жизни при виде врага. В иные времена я храбро выступал против свирепого ветра и волн в великом море, не беспокоясь о том, что мое тело может утонуть и быть пожрано чудовищами глубин. Панцирь и шлем служили мне подушкой; лук и стрелы были орудиями моей профессии…

Что касается моего назначения лейтенантом пятой ступени [имперской полиции], то я принял его как возможную честь для рода Минамото. И все же теперь я ввержен в состояние глубочайшего горя и горьких сетований. Понимая, что лишь с помощью будд и божеств я могу надеяться на положительный результат моего прошения, я вырезал обеты на талисманах различных пагод и храмов, клялся перед богами больших и малых храмов Японии и духами подземного мира в том, что никогда и ни на мгновение не вынашивал никаких [злых] намерений; все эти заверения я представил [в Камакура]. И все же я не получил прощения.

Наша страна — страна богов, однако похоже, что боги не снизошли к моим просьбам; таким образом, не имея никого, к кому я мог бы обратиться, я полагаюсь теперь на великую милость вашего превосходительства и молю вас передать это мое заявление его высочеству, дабы в благоприятный момент он обратил бы на него внимание и утвердился бы в моей невиновности…

Невозможно полностью выразить свои мысли на письме, но я попытался описать вашему превосходительству основные положения и почтительнейше прошу обратить внимание на это письмо, которое имею честь нижайше преподнести.

Минамото-но Ёсицунэ.

Находчивость и мужество героя на поле битвы резко контрастируют с той детской простотой, которую он проявляет в личных отношениях — тот тип невинности и наивности, который в японской традиции столь часто связывают с макото. Но даже на этой поздней стадии он, кажется, верит, что все его несчастья могут кончиться, стоит ему встретиться с Ёритомо лицом к лицу и высказать «искренность своих намерений».[187] Его надежды на примирение оказались разбиты, когда он получил унизительный приказ возвращаться прямо в столицу без заезда в Камакура. Ёритомо усугубил оскорбление, отобрав те наделы Тайра, которые его брат получил в качестве награды за свои военные труды, и — что еще хуже — исключив его из членов клана Минамото. Через неделю после того, как Ёсицунэ написал свое письмо из Касигоэ, он в подавленном состоянии отправился обратно в Киото.

Несколько месяцев спустя после столь резкого отказа, Ёритомо попытался вообще убрать Ёсицунэ из этого мира. С этой целью он отправил в столицу воина-монаха с приказом убить Ёсицунэ. Монах со своими подручными организовал ночную атаку на дом Ёсицунэ, но ее отбили, а сам предводитель, хотя и спасся в северных горах Курама, но затем был выслежен друзьями Ёсицунэ, привезен обратно в столицу и казнен. Такого неприкрытого покушения на жизнь было достаточно, чтобы убедить даже Ёсицунэ, что на примирение уже нет никакой надежды, и что, если он желает выжить, ему надо искать сподвижников. Именно в это время он получает от императора документ, в котором удалившийся от дел монарх поручает ему «строго наказать» своего старшего брата, как врага двора.

Приказ Госиракава мог бы подтвердить правомочность всего, что предпринял бы Ёсицунэ в будущем, но он не мог дать ему материальной поддержки, необходимой для успеха кампании. Вместо того, чтобы ударить на Камакура, он со своим дядей Юкииэ, сопровождаемые несколькими сотнями людей, проследовали на запад в надежде собрать на свою сторону добровольцев.[188] Эта осторожность кажется совершенно непохожей на обычную манеру Ёсицунэ, всегда отличавшуюся прямотой тактических действий; ясно, также, что и сам Ёритомо ожидал от своего импульсивного брата немедленной атаки на восток. Остается только гадать, — отчего в этот критический момент Ёсицунэ избрал столь осторожный шаг. Возможно, его вывела из равновесия и угнетала враждебность Ёритомо, и он потерял порывистость и оптимизм, так ярко проявлявшиеся в ранний период его жизни; не исключено, также, что он все еще колебался — атаковать, или нет своего старшего брата, которому он подчинялся столько лет как главе клана Минамото, первому лицу в его собственной семье; дядя, также, мог убедить его, что, не набрав соответствующего количества людей, противостоять камакурской силе было сумасшествием.

В любом случае, удача, что столь часто сопутствовала Ёсицунэ в более динамическое время его карьеры, на этот раз ему изменила. Немного спустя, после того, как он покинул Киото и сел на корабль, чтобы переплыть Внутреннее море, его маленький отряд был почти полностью уничтожен внезапным штормом, который (как рассказали Ёритомо) был наслан волей богов. По какой-то счастливой случайности Ёсицунэ и его дядя пережили кораблекрушение, погубившее почти всех их людей; однако надежды организовать вооруженную поддержку — что с самого начала представлялось довольно слабой перспективой — теперь исчезли, и все, на что теперь могли они надеяться, было попробовать избежать пленения вражескими войсками, которые окружали их со всех сторон. После кораблекрушения спутники расстались навсегда, и несколько месяцев спустя Юкииэ, неудачливый дядя, был настигнут и убит.

Ёсицунэ стал теперь одиноким отверженным, от которого отвернулся двор и которого яростно преследовал его брат, устроивший самую крупную в истории Японии охоту на человека. После серии случаев, когда только чудом ему удалось бежать, Ёсицунэ удалось совершенно сбить преследователей со своего следа. Считалось, что он мог вернуться в Киото (что он и сделал на самом деле), и в городе был проведен повальный обыск; во многие храмы, где мог скрываться Ёсицунэ, были посланы военные отряды; военные гарнизоны во всех провинциях были подняты по тревоге, всем заставам были разосланы приказы хвататься за любую ниточку, которая могла бы привести к его местонахождению. Однако, Япония XII века с ее плохой системой коммуникаций и медлительным транспортом, была огромной страной, а сложная горная система делала ее идеальным местом для того, чтобы скрыться преследуемому беглецу, в особенности — такому, как Ёсицунэ, у кого должно было быть немало тайных доброжелателей.

Месяц за месяцем продолжалась великая охота. Даже будды и божества были привлечены к розыску: во многих храмах возносились молитвы о пленении Ёсицунэ, а по приказу из Камакура подобные же просьбы звучали и в молельнях синтоистского комплекса в Исэ. Однажды настоятель одного из храмов увидел во сне, что он встретил Ёсицунэ в восточной провинции Кодзукэ. Он надлежащим образом сообщил об этом, и специальная экспедиция была послана на место, однако на самом деле Ёсицунэ был неподалеку от Киото, в нескольких сотнях миль к западу. Желание Ёритомо выследить своего брата кажется маниакальным, а неудачи охоты приводили его в ярость. Он наверняка подозревал, что двор не выполняет своей части работы, и где-то год спустя написал в Киото бывшему императору нижеследующее:

Во всех частях страны [у Ёсицунэ] есть симпатизирующие ему люди и, вероятно, полумерами, действиями, не идущими от чистого сердца, мы не добьемся его пленения. Поэтому я намерен отправить отряд в количестве двадцати, или тридцати тысяч человек для тщательного прочесывания каждой горы, или храма в стране. Поскольку это может привести к некоторым нежелательным последствиям, я прошу двор, в том случае, если он знает какие-либо верные способы пленения [противника], сообщить [о них в Камакура].[189]

Бывший император, совершенно запуганный повелителем Камакура, ответил на эту плохо скрытую угрозу изданием дополнительных указов о розыске. И некоторое время спустя Ёсицунэ, поняв, что он больше не может оставаться в районе столицы, решил бежать в Осю, во владения «северных Фудзивара».

Относительно того, каким маршрутом добирался Ёсицунэ в своем опасном путешествии через центральные и восточные провинции (которые теперь были полностью под контролем Камакура) в отдаленную северо-восточную часть Японии, куда он прибыл в 1187 году, приблизительно через шесть месяцев пути, было много споров. Поскольку даже отчаянные поиски, предпринятые его братом, не открыли местонахождения героя, мы вряд ли сможем семь веков спустя обнаружить какие-либо точные указания на этот темный период его жизни. Вероятно, он получил значительную поддержку от монахов и монахов-воинов в храмах как рядом со столицей, так и вдоль своего маршрута — от тех людей, кто знал его в более счастливые дни и сочувствовал ему в несчастье. По легенде, и он, и его люди притворялись «горными монахами» (ямабуси), путешествующими по восточным провинциям для сбора средств на перестройку храма. Маршрут бегства на восток, традиционно приписываемый Ёсицунэ, идентичен тому, по которому века спустя шли пилигримы-аскеты из района Кумано, что к югу от столицы; многое из историй про времена бегства вполне могло быть изобретено этими монахами и рассказывалось ими во время их долгого пути. Возможно — это один из путей, которыми легенда о Ёсицунэ разошлась по Японии; этим, также, можно объяснить и маршрут, который приписывается ему в балладах.[190]

Наиболее знаменитое приключение во время бегства произошло у недавно построенной заставы Атака на побережье Японского моря, где Ёсицунэ лишь благодаря находчивости своего главного сподвижника — верного монаха Бэнкэя, едва избежал опознания и пленения. Эта история, вдохновившая авторов на создание двух лучших пьес в японской литературе: драмы театра Но XV века «Атака» и драмы театра Кабуки XIX века «Кандзинтё», или «Подписной лист», — разумеется, вымышлена. Хотя, она вполне могла основываться на реальных обстоятельствах, при которых Ёсицунэ был спасен людьми, которые узнали в нем лицо, «самое разыскиваемое в Японии», но испытывали к нему такую личную симпатию, такое чувство моно-но аварэ (очарования вещей), что были готовы рискнуть, но не предать его.

Драма, в которой сфокусированы некоторые главные черты последней стадии жизни Ёсицунэ, важна для исследования героического поражения. Различные варианты сходятся в общем освещении событий, хотя версия Кабуки более проработана, нежели пьеса Но. В «Атака» тремя основными действующими лицами являются: Бэнкэй, развязный воин-монах, господин Тогаси — важное лицо на службе у Ёритомо, назначенный охранять стратегически значимую заставу, и Ёсицунэ — изгой, за которым охотится вся Япония. Пьеса начинается в типичном стиле Но — сжатым описанием ситуации из уст Тогаси:

Я — старший в охране заставы у порта Атака префектуры Кага. Теперь Ёсицунэ возбудит враждебность своего старшего брата, господина Ёритомо и не сможет больше оставаться в столице. Говорят, что он и десяток его сподвижников, скрывающихся под видом горных монахов, направляются в Осю, чтобы искать защиты у господина Хидэхира. Услыхав об этом, господин Ёритомо приказал воздвигнуть в каждой провинции новые заставы, а нам — тщательно проверять всех горных монахов.[191]

Затем на сцене появляется Ёсицунэ и маленький отряд его соратников, одетых странствующими монахами. Они пребывают в растерянности, услыхав известие о появлении новой заставы у гавани Атака. Некоторые предлагают прорваться с боем, но Бэнкэй объясняет, что это сделает проблематичным прохождение второго отрезка их долгого пути и предлагает прибегнуть к хитрости:

Ёсицунэ: Предложи нам план, Бэнкэй!

Бэнкэй: Хорошо, мой господин. Позвольте мне предложить следующий образ действий. Я и эти люди — все мы выглядим, как неотесанные горные монахи, но ваш благородный облик скрыть трудно. Осмелюсь почтительно предложить вам отдать носильщику парчовую накидку, а вместо нее возложить на спину его плетеную корзину. Тогда, если вы будете следовать за нами на небольшом расстоянии, вас наверняка примут за настоящего носильщика.[192]

К этому времени Ёсицунэ стал уже совершенно пассивен и был готов принять любые предложения Бэнкэя, поэтому он беспрекословно меняется местами с носильщиком. Затем группа подходит к заставе Атака, неподалеку от которой под деревом видны почерневшие головы недавно казненных монахов. Это ужасающее зрелище их не пугает, и они приближаются к заставе. Драматическая кульминация наступает во время разговора Тогаси с Бэнкэем, который раздраженно настаивает на том, что они — ни в чем не повинная группа монахов, следующая для сбора средств на перестройку храма Тодайдзи в Нара. Тогаси отвечает, что он, скорее всего, не сможет их пропустить; из разговора выясняется, что трое подозрительных монахов были за день до этого обезглавлены стражей. Ёсицунэ и его спутники попали прямо в пасть ко льву, но это не смутило Бэнкэя. Он затевает яростные спор с Тогаси, после чего вместе с другими «монахами» пытается запугать стражников громогласным выкрикиванием буддийских молитв. Тогаси предлагает Бэнкэю прочесть подписной лист, который должен был быть у монахов, отправившихся в подобное путешествие. Разумеется, у Бэнкэя нет никакого листа, однако он прекрасно выходит из положения, взяв первый попавшийся список из корзины своего носильщика и импровизированно зачитав историю храма Тодайдзи, полную теологических отсылок, что должно было свидетельствовать об эрудиции чтеца. Стражи, завороженные речитативом Бэнкэя, позволяют ему и его людям пройти через заставу без дальнейших возражений.

Хор: [Бэнкэй] читает свиток столь громким голосом, что ему вторят сами небеса.

Устрашенные стражи
В страхе и трепете дают им пройти,
В страхе и трепете дают им пройти.

Тогаси:

Спешите и проходите заставу!

Меченосец:

Молю — проходите, молю — проходите.[193]

Отряд почти уже вышел из опасного места, как вдруг меченосец Тогаси вдруг понимает, что человек, прикидывавшийся носильщиком и плетущийся позади всех, есть не кто иной, как Ёсицунэ. Тогаси приказывает им остановиться. Бэнкэй, сознавая отчаянность ситуации, начинает яростно бранить носильщика за то, что он стал причиной их задержки; затем он хватает посох и начинает его жестоко избивать. Разумеется, цель этого — убедить стражей заставы в том, что, несмотря на внешнее сходство, носильщик никак не может быть Ёсицунэ, поскольку ни один подчиненный ни при каких обстоятельствах не посмеет поднять руку на своего господина. Тогаси признает, что был не прав, подозревая носильщика, и окончательно разрешает отряду пройти через заставу.

Когда они столь счастливо перешли на безопасную сторону, разыгрывается высокоэмоциональная сцена, в которой Бэнкэй со слезами на глазах просит у своего господина прощения, а Ёсицунэ, также рыдая, благодарит Бэнкэя за то, что тот спас его жизнь и (во многом подобно изложенному в письме Касигоэ) сетует на мирскую несправедливость, ставшую причиной его нынешнего положения.

Хор: Я, Ёсицунэ, был рожден в воинской семье, и жизнь свою посвятил Ёритомо. Я утопил тела [врагов] в волнах западного моря. На холмах, на полях и на побережьи я спал, подкладывая вместо подушки себе под голову боевой нарукавник. Иногда мне приходилось плыть по воле волн, вверив свою жизнь волнам и ветрам; иногда мне приходилось пробираться по горным вершинам, и лошадь моя наполовину погружалась в снег. В Сума и Акаси я сражался в сумерках на побережье, и за три года я победил врага. И все же моя преданность была ни к чему. Увы, сколь прискорбна моя судьба!

Ёсицунэ:

Постине, это печальный мир,
В котором ничто не происходит так, как того желаешь.

Хор:

… Это мир, в котором искренний человек страдает,
Тогда как клеветник набирает все большую силу…
Или не существует божеств и будд, [дабы защитить нас]?
Сколь изломана человеческая жизнь в этом грустном мире!
Сколь несчастна его жизнь![194]

Пьеса оканчивается на несколько более веселой ноте, когда господин Тогаси предлагает отправляющимся пилигримам вина в качестве извинения за свои необоснованные подозрения. Бэнкэй прикидывается пьяным и исполняет энергичный «мужской танец» (отокомаи). Через некоторое время отряд продолжает свои путь, в то время, как хор скандирует:

«…Поспешим от этих мест!
Будь натянут так же крепко, как лук,
Не ослабляй внимания!
Стражи у заставы.
Теперь мы прощаемся с вами.
Вскинув на плечи свои плетеные корзины,
Они направились к земле Осю,
Чувствуя себя, как если бы наступили на хвост тигру,
Или спаслись от змеиных зубов.[195]

На этот раз Ёсицунэ избежал опасности; однако каждый читатель или зритель знает, что герой идет к своей неизбежной гибели.

Основное впечатление, оставляемое пьесой, возникает от того факта, что на самом-то деле Тогаси узнал об обмане Бэнкэя с самого начала; чтение же несуществующего подписного листа, хотя и усыпило бдительность простых стражников, однако лишь подкрепило его подозрения. Во всей этой истории роль Тогаси представляется самой сложной. Разрывающийся между необходимостью оставаться лояльным Ёритомо — своему господину, и симпатией к несчастному юному беглецу, он так тронут поведением Бэнкэя, — в особенности — той агонией, которую ему пришлось пережить, будучи принужденным ударить своего хозяина, он пропускает отряд через заставу. Иными словами, прикинувшись обманутым этой уловкой, он жертвует своей феодальной лояльностью ради лояльности высшего, эмоционального порядка, возбужденной чувством „очарования вещей“ (моно-но аварэ), глубокой искренностью (макото) и симпатиями к побежденному (хоганбиики).[196]

На протяжение почти всей пьесы Ёсицунэ пассивен; номинально являясь главным героем, он не принимает никаких решений, но делает все, что говорит Бэнкэй. Чтобы подчеркнуть всю его немужественность, в драме Но роль Ёсицунэ играет актер-ребенок (коката), а на сцене Кабуки — персонаж женских ролей (оннагата). Такую трансформацию претерпел характер Ёсицунэ в процессе развития легендарных преданий о нем в течении веков. Все позднейшие предания подчеркивали вторую — неудачливую половину его жизни; в них предполагалось, что враждебность и многочисленные препятствия, чинимые Ёритомо, превратили его брата из несгибаемого воителя в меланхоличного, пассивного в действиях аристократа, бессильную жертву судьбы, столь угнетенную своими неудачами, что без поддержки и инициатив со стороны Бэнкэя она уже почти не могла существовать. Ничего не осталось от того боевого духа, что помог выиграть сражения с Тайра; напротив, Ёсицунэ выступает в качестве рафинированного члена урбанистического общества, который ближе по духу принцу Гэндзи и идеалам эпохи Хэйан, чем сотоварищам собственного грубого военного клана из провинции.[197] Изменился также, и облик: на его прекрасном лице — бледном, утонченном, изысканном, контрастирующем с гигантской, супермужественной фигурой воина-монаха, который его защищает — все более и более проступают женственные или детские черты.

Имя Мусасибо Бэнкэй часто появляется в исторических записях при упоминании ближайших сподвижников Ёсицунэ, однако лишь в позднейших версиях легенды, в частности — „Сказании о Ёсицунэ“ он превращается в главное действующее лицо, выходит на первый план как мощный персонаж, олицетворяющий энергию, оптимизм и находчивость, которые покинули его хозяина в последние годы жизни.[198] В образе Бэнкэя все масштабнее, чем в реальной жизни, начиная с его замечательного рождения (он оставался во чреве матери восемнадцать месяцев); в детстве он был уже почти двух с половиной метров роста и силен, как сто человек, и до конца его жизни в качестве лояльнейшего последователя Ёсицунэ, где он предстает мужчиной ужасающего облика и колоссальных размеров, в черных доспехах и с разящей боевой палицей, способным на фантастические подвиги. Однако он не был просто безмозглым зверем: помимо физической силы, Бэнкэй выказывал чувство юмора, мудрость и (как мы можем видеть из сцены у заставы Атака), впечатляющую эрудицию. При всей своей бурно проявлявшейся яростности, он был человеком, располагавшим к себе и где-то даже мягким. Но прежде всего он являлся образцом лояльности, и его преданность своему господину лишь крепла по мере того, как положение последнего становилось все отчаяннее.[199]

Отношения этих двух людей напоминают дружескую связь Санчо Панса и Дон Кихота, — испанского рыцаря печального образа, представляющего редкий в западной литературе пример абсолютного героя-неудачника. В Японии XII века, как и в Испании XVI века, рыцаря, постоянно терпящего поражения, поддерживает грубый, находчивый спутник, обладающий непреклонным духом и вкусом к жизни. Одна из самых привлекательных черт и Ёсицунэ, и Дон Кихота — в том, как они оба принимают и даже приветствуют все проделки своих споспешников низкого происхождения, хорошо зная, что под слоем грубости лежит несокрушимый гранит силы и почтения. Есть и другие параллели между жизненными ролями двоих господ и их спутников. Так, и Санчо Панса, и Бэнкэй обретают все большую и большую значимость, а облик их становится все более обстоятельным. По мере того, как характер Дон Кихота становится все расслабленнее, заземленный здравый смысл его слуги обретает зрелую мудрость; точно так же, Бэнкэй компенсирует все возрастающую пассивность и пессимизм своего господина неожиданно проявившимися ученостью и умом.[200]

Другим персонажем, обретшим значимость в позднейших легендах, также представляющим идеальный образец лояльности и храбрости, является любимая наложница Ёсицунэ Сидзука, известная как самая красивая женщина Японии, а также как величайшая танцовщица своего времени. Это легендарное качество Сидзука подчеркивается сверхъестественным воздействием, которое оказывали ее танцы. В „Сказании о Ёсицунэ“ она танцует в присутствии отошедшего от дел императора, с помощью чего магическим путем прекращает ужасную засуху, павшую на страну на сто дней. В тот период, когда счастливая звезда Ёсицунэ стремительно закатывалась, страстно преданная ему Сидзука, стремится постоянно быть рядом со своим любимым и настаивает на том, чтобы сопровождать его, когда он оставляет столицу.[201] В пьесе театра Но „Сидзука в Ёсино“ рассказывается, что, когда Ёсицунэ преследовали люди Ёритомо, Сидзука отвлекла вражеских солдат, исполнив один из своих замечательных танцев и поведав им о прекрасном характере своего любимого. В тот раз ей удалось спасти героя, но после опасного кораблекрушения во Внутреннем море Бэнкэй настоял, чтобы она вернулась в Киото, так как ее присутствие замедляло их движение. Ёсицунэ, вошедший к тому времени в пассивную жизненную фазу, был вынужден согласиться, и между любящими происходит последнее душераздирающее прощание. Практически сразу же после расставания, Сидзука была предана одним из тех, кто должен был сопровождать ее в столицу.

Ее арестовывают и привозят в Камакура. Здесь она была допрошена на предмет места пребывания ее возлюбленного, однако упорно отказывалась предать его. Когда обнаруживается, что она беременна, повелитель Камакура издает указ казнить всех младенцев мужского пола, дабы не дать выжить ни одному потенциальному наследнику Ёсицунэ. Как можно было вполне предположить, у Сидзука рождается мальчик. Новорожденного, в соответствии с приказом, привозят на побережье в Юигахама и разбивают ему голову о скалы. Позже несчастной матери приказывают танцевать в храме Хатимана — бога войны, в присутствии Ёритомо и его приспешников.[202] Она соглашается, но только лишь для того, чтобы иметь возможность сымпровизировать вызывающую песню с похвалой Ёсицунэ. Несмотря на такое оскорбление, ей позволяют на следующий же день вернуться в Киото. Там прекрасная женщина обрезает свои волосы и становится монахиней. Она умирает на следующий год в возрасте двадцати лет, будучи не в силах вынести тяжесть воспоминаний, — и должным образом занимает свое место в цикле легенд о Ёсицунэ в качестве замечательной романтической фигуры. Хотя в основном история Сидзука — фикция, и хотя ее роль — всегда подчиненная по отношению к возлюбленному, ее можно рассматривать в качестве первой (и одной из очень немногих) японских героинь, потерпевших поражение.[203]

Если не считать Бэнкэя, Сидзука и трех других до конца преданных спутников, во время своего периода несчастий Ёсицунэ был лицом, практически изолированным от людей. Отчего же предводитель, ставший столь неимоверно популярным после своих военных побед, внезапно превращается в человека слабого и всеми покинутого? Поскольку недостаток поддержки явился главной причиной его столь полного крушения, для понимания его героической карьеры такой вопрос — далеко не праздный. Одним из основных слабых моментов позиции Ёсицунэ было то, что военная поддержка, которой он располагал в свои победоносные годы, полностью зависела от его должности заместителя Ёритомо. Младший брат, являвшийся вассалом повелителя Камакура, сам не имел достаточно сильных феодальных последователей. Командиры, сражавшиеся с ним в битвах против Тайра, в основном были преданными Камакура, и как только для них стало ясно, что он впал в немилость у Ёритомо, они не шевельнули пальцем, чтобы вмешаться на его стороне. Когда разрыв стал окончательным, и Ёсицунэ попытался набрать в провинциях своих собственных последователей, его попытки были безуспешны. „Воины провинции Оми не присоединятся к Ёсицунэ“, — записано в одном из дневников тех времен, „…и хотя он повсюду искал самураев-[единомышленников], мало кто согласился ему помогать.[204]“

Многие из самураев, которых Ёсицунэ пытался привлечь на свою сторону, возможно, симпатизировали молодому генералу, однако, являясь членами клана Минамото, они прежде всего признавали своим начальником Ёритомо и видели, что шансы Ёсицунэ на успех был слишком малы, чтобы оправдать их измену повелителю Камакура. Они не только не собирались выступать за дело, обреченное на провал, но напротив — после длительного периода смут с нетерпением ожидали стабильности, которую обещал установившийся режим Ёритомо. Как обычно случается, после годов напряженности и кровопролития наступает спад того, что профессор Гастон Буту называет l’impulsion belliqueuse[205] и даже среди профессиональных солдат возникает общее желание мира и безопасности. Большинство из его воинов-сподвижников, вполне возможно, признавали и ценили Ёсицунэ за храбрость, искренность и другие личные качества, однако при всем этом они видели, что сопротивление камакурским властям сохранит в стране хаос, тогда как окончательная победа Ёритомо консолидирует силы и создаст эффективное военное правительство, которое окончательно установит порядок в стране и гарантирует незыблемость их позиций.

Помимо всего этого, стремление Ёсицунэ вербовать последователей затруднялось его импульсивным, непрактичным, индивидуалистическим характером. Он совершенно не обладал умением маневрировать и способностью своего брата использовать людей в своих целях. Будучи хорошим предводителем для своих солдат, он, в то же время, не обладал талантом ладить со своими командирами, и мы знаем, что многие генералы Ёритомо его не любили. Иными словами, Ёсицунэ был битой картой в политике, по своему темпераменту неспособным к маневрам, холодному планированию и компромиссам, которые необходимы для продолжительного успеха в этом мире. Соответственно, когда наступил кризис, он не смог получить поддержки от капитанов, располагавших большим количеством людей под своим командованием, и был вынужден довольствоваться небольшой группой лояльных последователей, многие из которых были горными разбойниками, монахами-воинами и вообще — личностями вне закона, которых соединяли с ним тесные личные связи. Одного за другим его сторонников загоняли к заливу военные силы Камакура, где их пытали, убивали или принуждали совершить самоубийство, покуда Ёсицунэ не остался с жалкой горсткой спасшихся. Вместе со своей пестрой маленькой группой он, наконец, добрался до своего последнего пристанища на северо-востоке.[206]

Прибыв в Осю, Ёсицунэ получил защиту и обещание постоянной поддержки со стороны Хидэхира — главы клана северных Фудзивара, который уже однажды в юности укрывал героя, когда тот спасался от преследования Тайра. Хидэхира был верховным правителем севера, и его автономную территорию в Осю можно рассматривать в качестве первого крупного феодального владения в истории Японии.[207] Его стратегическое положение в диком, отдаленном регионе, который защищала армия крепких и дисциплинированных воинов, делала его практически неприступным, и теперь, в 1187 году он являлся последним серьезным препятствием на пути к полной гегемонии Камакура. Ёсицунэ тайно поселился здесь в новой резиденции, которую Хидэхира построил ему между собственным особняком и рекой Коромо.

Как оказалось, решение героя остаться в Осю полностью устраивало Ёритомо. Сперва он потребовал, чтобы Хидэхира выдал беглеца, однако (как он и предполагал), его угрозы не произвели ни малейшего воздействия на доблестного старика-военачальника. Тогда, под предлогом необходимости „строго наказать“ своего непокорного брата, повелитель Камакура стал принуждать двор отдать приказ атаковать Осю. Даже на этой поздней стадии, когда Киото было полностью деморализовано всеподавляющей мощью Камакура, бывший император колебался, прежде чем издать столь фатальный эдикт. А в это время в Осю произошло событие, которое помогло Ёритомо в достижении его планов и ускорило для героя приближение катастрофы. Когда Ёсицунэ прибыл к Хидэхира, ища у него защиты, предводителю шел уже девяносто первый год (фантастический возраст для тех времен), и всего через несколько месяцев после этого он умер. Последним его указанием своему сыну было продолжать укрывать Ёсицунэ от гнева Камакура. Можно предположить, что он знал, что Ёритомо воспользуется его смертью и хотел предупредить возможность того, чтобы молодого человека, которого он укрыл, предали.

Услыхав печальное известие, Ёсицунэ сломя голову поскакал к дому Хидэхира. Смерть старого предводителя явилась для него ударом не только в практическом жизненном плане, но и в эмоциональном, поскольку фактически Ёсицунэ был сиротой, и Хидэхира заменил ему и отца, и брата. В „Сказании о Ёсицунэ“ весьма типично отражено охватившее его ощущение одиночества.

„Увы, — воскликнул Ёсицунэ, — я бы никогда не пустился бы в такой долгий путь, если бы не верил [господину Хидэхира]. Я потерял отца, Ёситомо, когда мне был всего лишь год. Хотя моя мать и осталась в Киото, наши отношения стали напряженными, так как она приняла сторону Тайра. У меня было много братьев, но их настолько жестоко разлучили, что ребенком мне ни разу не довелось их увидеть. А [затем] Ёритомо стал моим врагом. Ах, никакое расставание родителя с ребенком не может быть печальнее этого“.[208]

В день похорон Ёсицунэ появился на кладбище в белых траурных одеждах: „И так велика была его грусть, что он желал оставить этот мир вместе с [господином Хидэхира]. Там, в пустынном заросшем кустарником месте Ёсицунэ произнес свое последнее прощание, а затем повернул назад, — одинокая, достойная сожаления фигура“.

Предсмертные опасения старого предводителя оказались вполне оправданными. Как только известие о его смерти достигло Камакура, Ёритомо увидел в этом новые возможности и отослал послание с обещанием оставить Осю в покое при условии, что его брат будет выдан властям.[209] Ясухира — новый глава северных Фудзивара — хладнокровно проигнорировал последнее желание своего отца, решив, что было бы глупым продолжать сердить Камакура ради беспомощного беглеца.[210] В четвертый месяц 1189 года он коварно нарушил обещание, данное Ёсицунэ, приказав внезапно атаковать его жилище.

В битве у реки Коромо, по несколько преувеличенным данным, против Ёсицунэ и его маленькой группы из девяти бойцов[211] выступила атакующая сила где-то в тридцать тысяч человек. В такой малообещающей ситуации основной целью японского воина является продать свою жизнь по возможности дороже, захватив с собой на тот свет возможно большее количество личного состава противника. По легенде, сподвижники Ёсицунэ проявили чудеса храбрости и воинского искусства, пока их одного за другим не убили или не ранили насколько серьезно, что им пришлось совершить самоубийство.

В „Сказании о Ёсицунэ“ дается наиболее подробная версия первой части легенды. В то время, как снаружи кипело сражение, сам герой, укрывшийся в укреплении с женой и двумя детьми, спокойно восседал, читая нараспев сутры.[212] В такой ситуации подобное поведение может показаться несколько странным, однако оно вполне соответствует той элегантной, пассивной роли, что приписывается Ёсицунэ в заключительной фазе его жизни. Он дошел до восьмой книги Сутры Лотоса Благого Закона, когда вбежал Бэнкэй и сообщил своему хозяину, что в живых остался только он и еще один воин. „Теперь, когда все так повернулось, — добавил Бэнкэй, — я решил прийти и последний раз с вами проститься“. Ёсицунэ ответил, что, хотя они уже давно решили умереть вместе, теперь это стало невозможным, так как он не может выйти наружу, рискуя встретиться с недостойным противником.[213] Поэтому он просит Бэнкэя вернуться в бой и сдержать атакующих еще какое-то время, чтобы никакой головорез не смог ворваться и помешать ему покончить жизнь самоубийством: „Мне осталось дочитать всего несколько строк сутры. Охраняй меня своей жизнью, покуда я не закончу“.[214]

После обмена стихами, едва сдерживая слезы, Бэнкэй выбегает навстречу своему последнему бою, в котором его боевая суть проявилась наиболее блистательным образом. Его сподвижник пал, и Бэнкэю приходится сдерживать натиск наступающих одному. Вновь и вновь, как одержимый, он бросается на врагов, убивая их десятками, покуда уже никто не решается к нему приблизиться. Затем наступает временное затишье, когда он стоит посреди них, — громадная фигура, чьи черные доспехи истыканы стрелами, выпущенными со всех направлений. Последние его мгновения напоминают посмертную атаку Эль Сида, привязанного к спине лошади:

— Взгляните на него! Он готов перебить нас всех. Недаром он уставился на нас с такой зловещей ухмылкой. Не приближаетесь к нему! — сказал один из врагов.

Другой возразил на это: — Бывает, что храбрецы умирают стоя. Пусть кто-нибудь подождет и посмотрит.

Они принялись препираться, кому идти, и все отнекивались, и тут какой-то молодой воин на коне промчался вблизи от Бэнкэя. А Бэнкэй был давно уже мертв, и скок коня его опрокинул. Он закостенел, вцепившись в рукоять алебарды, и, когда повалился, всем показалось, будто он замахивается на них. Раздались крики:

— Берегись, берегись, он опять лезет!

И нападавшие в страхе попятились, натягивая поводья. Но вот Бэнкэй упал и остался недвижим. Только тогда враги наперегонки бросились к нему, и видеть это было отвратительно![215]»

Такая тактика Бэнкэя дала возможность его господину закончить чтение и приготовиться к собственной смерти. Сидя в своей буддийской часовенке, Ёсицунэ обратился к стражу своей жены, доблестному воину по имени Канэфуса, и спросил, как ему следует совершить самоубийство. Канэфуса порекомендовал способ, использованный Таданобу — одним из самых стойких приверженцев Ёсицунэ, который убил себя в столице, дабы избегнуть пленения. «Даже сейчас люди не перестают расхваливать его», — объяснил Канэфса. «Да, это приемлемый способ, — сказал Ёсицунэ, — рану лучше сделать широкой». Когда дело дошло до столь ужасающего поступка, он не выказывает ни намека на колебание и никакой пассивности. Как и в жизни столь многих японских героев, этот момент представляется самым значительным из тех, которых он так ждал; создается впечатление, что весь ритуал был тщательно отрепетирован. Приняв решение, он достает знаменитый меч, подаренный ему, тогда еще мальчишке, настоятелем храма Курама, и который он всегда носил при себе, начиная с первых походов на Тайра.

И вот этот самый кинжал он вонзил себе под левый сосок и столь глубоко что острие едва не вышло из спины. Он расширил рану на три стороны, вывалил наружу свои внутренности и вытер лезвие о рукав, затем подсунул кинжал под колено, накинул сверху одежду и оперся на подлокотник.[216]

Хотя он был еще жив, но двигаться уже не мог, и тягостная необходимость убить жену Ёсицунэ, его сына и дочь семи дней от роду пала на несчастного Канэфуса, который сперва колебался, но его госпожа настояла.[217] Окруженный неподвижными телами, он стоит на подгибающихся ногах, вознося молитву будде Амида.

Ёсицунэ еще дышал. Он открыл глаза и спросил:

— Что госпожа?

— Уже скончалась. Она рядом с вами. Ёсицунэ пошарил рукой возле себя.

— А это кто?

— Это ваш сын.

Рука Ёсицунэ протянулась дальше и легла на тело супруги. Канэфусу душили слезы,

— Поджигай дом. Торопись. Враг близко.[218]

Это были последние слова Ёсицунэ. Он умер в своей часовне в возрасте тридцати лет — в том же самом возрасте, в котором прототипический герой Японии Храбрец из Ямато умер на равнине Нобо.[219] Как только Канэфуса увидел, что его господин мертв, он в грандиозном вагнерианском стиле немедленно поджег все постройки в укреплении, а затем окончил и свою жизнь бросившись в пламя, увлекая за собой одного из предводителей нападавших.

События, последовавшие за смертью Ёсицунэ, не вполне ясны, однако сообщалось, что людям Ясухира удалось достать тело Ёсицунэ до того, как оно сгорело в огне, и что оно было посмертно обезглавлено. Ясухира немедленно информировал, что он исполнил свои обязательства по сделке, — в Камакура был отправлен гонец с черным лакированным коробом, в котором была помещена в сладком рисовом вине голова героя для официального осмотра и опознания.[220] В средине шестого месяца гонец доехал до почтовой станции Касигоэ — того самого места, где Ёсицунэ написал последнее просительное письмо своему брату — где ужасный трофей был исследован официальной инспекторской группой, включавшей старого врага героя Кадзивара-но Кагэтоки. Говорили, что даже этот бессердечный злодей был так потрясен, увидев изуродованную голову, что отвернулся, а другие члены группы (все люди военные) растрогались до слез.

Голова в черном лакированном коробе была признана принадлежащей Ёсицунэ, что и было доложено Ёритомо.[221] На этом разговоры о его смерти прекратились, однако в последующие столетия растущая популярность героя привела к возникновению нескольких версий его чудесного спасения. Предполагалось, что для введения в заблуждение инспекционной группы в короб была подложена другая голова, а самому Ёсицунэ удалось бежать из горящего дома на север.[222] По легенде, возникшей в эпоху Токугава, когда к развитию острова Хоккайдо проявлялся особый интерес, герой бежал на этот северный остров, где возглавил походы на врагов проживавших там айнов; последние с охотой провозгласили его своим предводителем, и он милостиво ими правил.[223] Другая история спасения рассказывает, что Ёсицунэ скрылся из Осю, прошел на север через Хоккайдо и остров Сахалин и наконец достиг Монголии, где начал новую жизнь под именем Чингисхана. Эта теория, состряпанная в поздний период эры Мэйдзи, без сомнений была соотнесена с честолюбивыми намерениями Японии в северной Азии. Если Чингисхан действительно являлся воином из рода Минамото XIII века, это могло бы рассматриваться японцами в качестве замечательного прецедента для их экспансии на континенте. Сторонники этой теории подчеркивали совпадения дат и те факты, что оба воина являлись искусными наездниками и умело вели атакующие действия; они также замечали, что имя Минамото-но Ёсицунэ может быть читаемо как «Гэнгикэй», что, действительно, близко по произношению к «Чингисхану». К сожалению, несовпадающие обстоятельства несколько более многочисленны и убедительны. Однако, есть еще одна теория, по которой Ёсицунэ прибыл в Китай и стал основателем Манчжурской династии.[224] Эти истории о последующей жизни Ёсицунэ отражают серьезный импульс, полученный фольклором и исполнены несомненной прелести, однако они никогда не принимались в качестве части основной легенды, центральная тема которой состоит не в том, выжил ли герой и что с ним стало дальше, но в том, что он обречен своей искренностью, в том, что у него отсутствует политическая проницательность, что и приводит его к славному поражению и к смерти в раннем возрасте.

Что можно вынести для понимания действительных характеров Ёсицунэ и его старшего брата из этой смеси фактов, полу-фактов и легенд? Из того, что известно о действительных обстоятельствах событий, кажется достаточно ясным, что падение Ёсицунэ было обусловлено определенными трагическими особенностями его собственного характера, которые не только сделали неизбежным столкновение с Ёритомо, но и определяли непременность его поражения при любом раскладе. Со времени, когда этот необузданный ребенок жил в горах Курама, он, казалось, превращается в резкого, порывистого, идущего напролом молодого человека, не особо почитавшего установленный порядок и авторитеты. Описания динамической части его жизни, до того, как он впал в элегантную пассивность, о которой рассказывают поздние легенды, дают возможность предположить, что в отношениях со своими сподвижниками-полководцами он мог быть груб, вспыльчив и бестактен. В сражениях он был храбр и находчив, однако настаивал на том, чтобы быть предводителем и делать все по-своему, оставляя другим полководцам мало возможности прославиться. Список военных удач сделал его слишком самоуверенным, он не желал прислушиваться к советам; хотя никогда открыто не ставил под сомнение верховность камакурского правления, он зачастую самолично раздвигал рамки своих полномочий и действовал с той долей независимости, которая не могла не разъярить крайне властного Ёритомо.[225] Если бы он безоговорочно подчинялся приказам, подобно своему довольно тусклому брату Нориёри, он бы никогда не стал героем, но без сомнений наслаждался бы гораздо более долгой и удачливой жизнью. Однако он явил собой типичный пример старой японской поговорки об опасностях индивидуализма: «Торчащий гвоздь ударяют по шляпке».

У Ёсицунэ был мягкий, отзывчивый характер, что по преданиям объясняет его популярность у дам и придворных в столице, а также среди священнослужителей в горных храмах. Лишенный в детстве направляющей родительской руки и любви, он очевидно надеялся на тесные отношения со старшим братом; однако в конце концов эти надежды рассыпались в прах и ему пришлось обращаться за помощью к старому предводителю клана Фудзивара-Хидэхира, смерть которого послужила последним ударом. Любящий, верящий, наивный и чистый Ёсицунэ по природе своей был лишен возможности трезвого расчета и планирования действий, которые необходим для мирских успехов; он не шел ни в какое сравнение с такими мастерами манипуляций, как Юкииэ, бывший император, Кадзивара и (прежде всего) повелитель Камакура. Непрактичность и политическая невинность Ёсицунэ являлись опасными слабостям, приведшими его к падению; однако, с японской точки зрения, они стоят в ряду его самых лучших черт, являясь естественными спутниками искренности (макото), определяющей настоящего героя.

Говоря о престиже его имени, пронесенном через века, следует заметить, что исторические свершения Ёсицунэ весьма скромны. Действительно, решительность и быстрота его военных маневров весьма ускорили поражение Тайра, однако к 1184 году баланс сил в стране был таков, что окончательная победа Минамото была неизбежна даже и без вклада, сделанного Ёсицунэ. Весьма забавно, что свою основную историческую роль герой сыграл в укреплении гегемонии Ёритомо. Прежде всего, он совместно с другими родственниками из Минамото провел военную кампанию против своего беспокойного кузена Ёсинака, а затем — против Тайра.[226] Это позволило самому Ёритомо спокойно оставаться в Камакура и объединять под своим контролем восточную часть страны.

После того, как Тайра были разбиты, в Ёсицунэ и его воинских талантах перестали нуждаться, однако он вновь стал важной фигурой в роли беглеца и официального врага двора. Великая охота за человеком дала Ёритомо идеальный предлог расширить свой контроль на большие территории Японии за пределами восточных провинций, выставив Ёсицунэ в качестве опасного бунтовщика, схватить которого необходимо ради установления порядка в стране. Повелитель Камакура принудил двор согласиться на общегосударственное обложение налогом в форме рисовых поборов, с помощью которого, якобы, оплачивалась эта кампания. Он также ввел систему назначений полицейских и управляющих из рода Минамото, которые теперь представляли Камакура в различных районах и наблюдали за большими поместными землями, производившими основное богатство страны. Эти меры отмечают действительное начало феодализации; в японской истории они гораздо более значимы, нежели охота за обреченным беглецом-одиночкой.

Долгие поиски своего брата также позволили Ёритомо узнать своих настоящих друзей при дворе, в храмах и прочих местах. Члены аристократии, поддерживавшие Ёсицунэ, были смещены со своих постов, а иногда и судимы; императорское правительство в столице было реорганизовано по принципам, удобным для Камакура. Все это явилось частью того, что сам Ёритомо насколько напыщенно именовал «началом страны» (тэнка-но сосо) иными словами, — новый порядок в Японии. Последняя служба, которую сослужил ему герой, заключалась в том, что он нашел пристанище у северных Фудзивара, дав тем самым Ёритомо необходимый предлог уничтожить своего последнего потенциального оппонента и включить огромные территории Осю в свои наделы.[227]

Уже во время своего проживания в столице, Ёсицунэ стал жертвой политической интриги отошедшего от дел императора, постаравшегося использовать его в своей игре против Ёритомо. Теперь очевидно, что старший брат использовал его на каждом этапе своей жизни для достижения своих целей, и наконец уничтожил. Но опять-таки, именно эта невинность и жертвенность не только не принижает светлый образ Ёсицунэ, но еще и добавляет ему героической остроты.

В противоположность своему несчастному брату, основный вкладом которого было предоставление себя для использования другими, Ёритомо заявил о себе, как об одном из истинно творческих лидеров в японской истории, который свел воедино новые системы администрации, законопорядка и дисциплины, во многом превосходившие те, что сохранялись до этого на протяжении долгих веков. Хотя старое гражданское правительство в Киото, основываясь на престиже императорской фамилии, в теории продолжало осуществлять высшую власть в стране, центр Минамото в Камакура, основанный Ёритомо в самом начале как исключительно военная ставка, стал вторым центром в стране, из которого и проистекала вся реальная власть. С самого начала своего выступления против Тайра в 1180 году Ёритомо сконцентрировался на администрировании и политике, направляя все движения из отдаленной восточной базы и ни разу не предводительствуя армией. Наконец в 1192 году, когда его правление консолидировалось, а сам он стал непререкаемым политическим хозяином страны, он взял себе титул «Сёгун» — Верховный Командующий. В придворной иерархии это был сравнительно низкий ранг, но он подразумевал контроль над архиважным воинским классом. И хотя реальное военное правление недолго оставалось у наследников Ёритомо в его семье, правление сёгуната, которое он создал в конце XII века, в той или иной форме просуществовало почти семьсот лет.[228]

Хотя Ёритомо признается историками, как один из наиболее замечательных исторических деятелей Японии, его роль в легенде (и в многочисленных пьесах и других литературных произведениях, основанных на ней) играет почти абсолютный злодей; здесь он представлен в качестве «удачно оставшегося в живых», махинации которого привели к падению достойного всяческой жалости и любви героя. В то время, как галантный Ёсицунэ и небольшая группа его последователей занимают центр сцены, повелитель Камакура «реет» на задворках — бессердечный, хладнокровный человек, живущий ненавистью к своим врагам и жаждой личной власти. После поражения Тайра он, как сообщают, приказал, чтобы маленьких детей из вражеского клана утопили, или закопали живьем, а старших зарезали или задушили. Нам сообщают, что даже самые суровые из его восточных предводителей колебались — выполнять ли эти ужасные приказания, однако у них не было другого выхода. Затем, по легенде, жестокий, завистливый характер Ёритомо заставил его обратиться против популярного молодого героя Ёсицунэ и преследовать его до самой смерти. На самом деле повелитель Камакура имел вполне объяснимые причины не любить своего непокорного брата, видя в нем постоянный источник разобщенности и смуты в стране; однако, по легендарной версии, его вдохновляла исключительно зависть и мстительность.

С другой стороны, Ёсицунэ прочно живет в воображении людей как идеальный японский герой, жизнь и личность которого, — особенно в том виде, как она изложена в легенде, — воплощает в себе практически все черты, которые находят отклик в национальных чувствах. В сражении он был сообразителен и бесстрашен, в частной жизни — порывист, доверчив и искренен. Но прежде всего его любят за несчастливость судьбы и за поражение. Своеобразно японский тип пафоса отмечен в его жизни, начиная с ранней молодости, когда он бродил в одиночестве по улицам, наигрывая на своей меланхолической флейте,[229] и до последних лет, когда за ним уже охотились, в то время, как он был невинной жертвой человека более властного, более реалистичного и более хитрого, нежели он сам; когда его покинули все, за исключением горстки последователей, поставленных вне закона, и, наконец, когда его предали и принудили убить себя в раннем возрасте. Яркий успех Ёсицунэ в его боевые годы был предварительным условием его величия, поскольку он сделал последующее падение более впечатляющим и контрастным. В качестве квинтэссенции японского героя, ему удалось сохранить свой престиж на протяжении веков именно по причине своего трагического падения, что закрепило его имя в качестве символа эмоционального сочувствия побежденному.

Примечания:

1

Кодзики («Записи о делах древности»), Токио, «Нихон котэн дзэнсё» («Полное собрание японской классики»), II:128. (Все переводы японских текстов — мои, за исключением оговоренных мест — авт.) Кодзики — самая ранняя из сохранившихся японских хроник (и, разумеется, самая древняя из всех существующих японских книг любого рода); была представлена ко двору в 712 году н. э.

2

Равнина Нобо: это и все последующие географические названия см. на карте в начале книги.

15

В Нихон-сёки эта история описывается в более раннюю эпоху правления, как часть цикла легенд Идзумо; шутка сыграна зловредным старшим братом со своим младшим братом; первый был умерщвлен по приказанию императора, когда новости о происшедшем достигли двора. В Кодзики, где конфуцианское влияние Китая ощутимо гораздо сильнее, хитрость приписывается храброму Ямато, как пример его находчивости. Разумеется, это не совпадает с популярным образом героя и не включается в историю его жизни, помещаемую в школьных учебниках.

16

Нихон сёки, Токио, «Нихон котэн дзэнсё», 1953, II:164. За исключением специально оговоренных мест, цитаты даются по этому изданию.

17

Фр. «крик сердца»

18

Меч, найденный бурным богом Сусаноо в хвосте гигантского дракона, был подарен им Аматэрасу Оомиками, богине солнца. Почитаемый в качестве одной из императорских регалий, он (либо — его приблизительная копия) хранится сейчас в храме в Ацута неподалеку от Нагоя. Такие регалии являются религиозно-магическими символами (синтоистскими); примечательно, что герой должен был получить его не от отца-императора, но от Высшей Священнослужительницы в Исэ, высшего представителя религиозной власти в Японии. Лишь когда герой полностью лишается этого магического меча, он становится уязвимым. Ср. магический меч Эскалибур, данный Артуру леди Озера, и возвращенный ей сэром Бедивером после смерти короля. Визит Ямато Такэру к своей тетке есть, возможно, легендарный отголосок исторических паломничеств ранних японских военачальников к шаманкам, обеспечивавших их амулетами и укреплявших их силу ритуалами. В терминах теории «универсального мифа» Кэмпбэлла, это представляет стадию «сверхъестественной помощи», следующую за «зовом к приключениям» и предшествующую «преступанию через первое препятствие».

Ямато Такэру близко подошел к тому, чтобы поддаться «отказу от призыва» (Campbell, Hero…, р.59), однако лояльность императору и собственной судьбе перевесили. В универсальном мифе (Hero…, р. 72–73) первая встреча героя на его пути происходит с фигурой охранительного плана, снабжающей его амулетами и другими параферналиями. В ирландском мифе о принце Одинокого Острова (Hero…, р. 105) героическому юноше дает совет тетка сверхъестественного происхождения, которую он встречает на пути к месту, где ему надо достать три бутылки воды из заколдованного озера. На «пути испытаний» герой подвергается серии чудесных приключений и невзгод. Первое такое испытание для Ямато Такэру случилось в болотах Сагами. Он принял этот и последующие вызовы, но в финале его повергает бог горы.

19

Кодзики, с. 140. Мацуригото («сакральная миссия»); слово, впоследствии использовавшееся в значении «правительство», исходно означало религиозные ритуалы, или поклонение. Любое важное дело, исполнявшееся для императора, как, например, покорение Эмиси Ямато Такэру, было ipso facto религиозной миссией.

20

Нихон сёки, II:170. Слово адзума до сих пор используется в качестве поэтического обозначения восточной части главного японского острова, однако его этимология без сомнений надуманна.

21

Нихон сёки, II: 170.

22

В Китае и Японии (и даже в Шотландии) чеснок использовали, чтобы отгонять злых духов, ведьм и другие неприятные создания; разумеется, до сих пор во многих странах его едят просто для того, чтобы уберечься от простуды и всякого рода инфекций. После случая с Ямато Такэру люди, проходящие перевал Синано, жуют чеснок и натирают им себя и животных, «чтобы им не повредило дыхание божества». (Нихон сёки, II:171). Эта легенда характерно алогична, поскольку нам уже сказано, что герой убил божество.

158

Как и в большинстве других стран, историческими героями Японии были люди военные; основное же различие состояло в том, что большинство из них сражались на стороне побежденных. Для нас — людей постиндустриальной эпохи, трудно составить реальную картину характера средневекового рыцаря, не говоря уже о японском рыцаре, а те записи, которые имеются в нашем распоряжении, рассказывающие о знаменитых самураях, оказываются совершенно бесполезными, когда доходит до личных или психологических черт персонажей.

Без сомнения определение Эмерсона: «грубая, мужская нация безжалостной силы» относится как к большинству японских воинов, так и к их западным коллегам. Их образ жизни в сжатой форме отображает жестокую, неистовую сторону японской традиции; в тех случаях, когда мы впадаем в заблуждение, превознося средневековых самураев, профессор Барде напоминает нам, что это были «грубые, необразованные люди, занятые грязной профессией». (H.Paul Varley, Japanese Culture, New York, 1973, p. 173.) Все же, несмотря на всю их дикость, жестокость, от которой бросает в дрожь — упоминаниями об этом испещрена история самураев на протяжении веков — их яростность часто умерялась искренней чуткостью, которая проявлялась в любви к культуре и особенно — к поэзии, почитании «искренности» и восприятии «очарования вещей». Эти и другие позитивные качества японского воина сжато выражены в «сборной» историко-легендарной фигуре Ёсицунэ и повторяются у позднейших героев воинского сословия, таких как Масасигэ и Сайго Такамори.

«Если суперпатриоты излишне превозносят фигуру самурая, то нам не следует для себя затемнять его немалые достижения… смелость, смешанную с деликатностью, твердость наряду с легкостью, привязанность к достойному… Мир не настолько богат мечтами о рыцарстве, чтобы недооценивать такие образы.» (Singer, Mirror, Sword and Jewel, New York, 1973, p.167.)

159

Locus classicus этой фразы — хайку поэта начала ХУП века Мацуэ Сигэёри, который выражает красоту поражения на примере природы — с помощью лепестков вишни, разлетающихся на весеннем ветру:

Ё я хана-ни букв.: «Ах, весь мир — для цветов!

Хоганбиики Хоганбиики (симпатии к побежденному)

Хару-но кадзэ Весенний ветер!»

Симпатизирование потерпевшему поражение и восхищение героической параболой совершенно отчетливо соотнесено с ощущениями мудзёкан и моно-но аварэ, о которых говорилось выше, и принадлежат «искренней» стороне дихотомии, описанной в примечаниях к Гл. 2.

В легендах о Ямато Такэру и Ёсицунэ, так же как и в действительной истории современного героя Сайго Такамори, блестящая серия побед сменяется катаклизмом поражения; в каждом случае пафос падения акцентировался славой предыдущих успехов, однако именно характер финала их жизни делал их столь привлекательными героями. По наблюдению г-на Кудо, «Необходимо, чтобы [герой] поднялся на пик успеха, а затем пал.» Кудо Ёроси, Тэнраку-кэй-но Нихон эйю-дзо, в еженед. «Сюкан Асахи» 6–8, 1973: 116.

160

Например, путешествие Ёсицунэ в сказочные страны. См. Helen McCullough, Yoshitsune, A Fifteenth-Century Japanese Chronicle, Stanford, 1966; pp. 38. В книге профессора Маккалоу содержится прекрасное исследование легенды о Ёсицунэ, за которым следует перевод «Гикэйки».

161

По Мирча Элиаде, миф в действительности может быть «правдивее» действительности в том, что он заставляет реальную историю «раскрывать более глубокий и богатый смысл, снимая покров с трагической судьбы». Элиаде приводит пример недавнего происшествия в деревне на Балканском полуострове, которое было должным образом приукрашено и обращено в миф; местное крестьянство рассматривало мифическую версию происшествия, как гораздо более аутентичную, нежели те события, которые они наблюдали собственными глазами. (Eliade, Cosmos and History, New York, 1959.) В моем описании жизни Ёсицунэ я сочетал легендарные и исторические фрагменты, указывая (где мне это казалось необходимым), является ли данное событие истинным или выдуманным. Разумеется, во всех главах я достаточно свободно черпал из мифическо-легендарных источников, которые никак не отнесешь к «объективной» истории, но которые все же предоставляют важную возможность заглянуть в психологию японского героя-воина. «Миф, — как писал профессор Чадвик, — есть последняя, а не первая, ступень в процессе развития героя.» (N.Chadwick, The Growth of Literature, Cambridge, England, 1932, p 278.)

162

Хоган-моно (пьесы о Ёсицунэ) представляют собой самую большую под-категорию в репертуаре театра Но. Это отражает значительную тягу к Ёсицунэ побежденному в период Муромати — самое творческое для драм Но время. Легенда о Ёсицунэ продолжала вдохновлять писателей и в период Токугава: Тикамацу Мондзаэмон, блестящий драматург театра кукол и «Кабуки», написал о Ёсицунэ не менее шестнадцати пьес. Наиболее ценным и едва ли не единственным источником, из которого можно почерпнуть сведения относительно деталей литературы о Ёсицунэ и другие сведения относительно легенды о нем, представляется книга Симадзу Хисамото Ёсицунэ дэнсэцу то бунгаку, Токио, 1935,- энциклопедическая кладезь информации о герое.

163

СЭЙВА

(56-й император Японии)

[семь поколений]

Минамото-но Тамэёси

Ёсиката Юкииэ Ёситомо

Ёсинака

Ёритомо Нориёри Ёсицунэ

(чья мать была (чья мать была наложницей (чья мать Токива была дочерью высшего на почтовой станции Икэда младшей дамой у священника в Ацута) в провинции Оми) Фудзивара-но Тэйси)

164

Мать Ёритомо была дочерью аристократа из семейства Фудзивара, являвшегося Главным служителем в важном святилище Ацута; она была самой признанной из многих наложниц Ёситомо.

165

По знаменитому письму Косигоэ (см. стр.85–86), Ёсицунэ подчеркнуто говорил о себе, как о сироте (дзицу наки-но кото нари).

166

Эта история послужила основой знаменитой пьесы Но «Хаси Бэнкэй», переведенной Артуром Уэйли в книге The No Plays of Japan, London, 1921.

167

«Узнать [Ёсицунэ] не составляет никакого труда. Это маленький человек со светлым лицом и с зубами, немного выдающимися вперед.» Хэйкэ моногатари, сер. «Котэн нихон бунгаку дзэнсю», Токио, 1966, с. 345.

168

О сексуальности героя см. ниже. См. также о Ёсицунэ, как о фигуре типа Адониса.

169

McCullough, Yoshitsune, p.5.

170

В период кампании против своего кузена Ёсицунэ пользовался услугами своего дяди и брата наполовину — Нориёри.

171

Ослепительно красивая молодая жена Ёсинака — Томоэ Годзэн играет в эпосе героическую роль, аналогичную исполняемой знаменитой возлюбленной Ёсицунэ — Сидзука. Она была легендарно красива и храбра, и сопровождала своего мужа во всех кампаниях. Традиционные картины изображают ее сидящей на белой лошади в полном самурайском одеянии, командующей отрядами восточных воинов. В сражении 1184 года, закончившемся для них катастрофой, в котором Ёсинака встретил свою смерть, она была атакована воином геркулесовского сложения по имени Утида Иэёси, но победила его в схватке один на один и отрезала ему голову. Есть несколько вариантов описания того что произошло с ней, этой яростной юной амазонкой, после смерти мужа. Самая распространенная версия гласит, что в возрасте 28 лет она отошла от мира, удалившись в обитель, и молилась за упокой духа Ёсинака; по другому, гораздо менее привлекательному преданию, она стала наложницей одного из его основных противников.

172

Когда в конце 1185 года Ёсицунэ оставлял столицу, он запретил своим людям заниматься грабежами и поджигательством, что было обычным делом для уходящих войск. Это произвело большое впечатление на Двор и взволнованное население Киото.

173

Хэйкэ моногатари, с. 353. Священный меч (Кусанаги), вероятно, очутился на морском дне и пропал навсегда.

174

Хэйкэ моногатари, с.11. Храмовый колокол: один из восьми колоколов Зала Непостоянства в монастыре Джетавана — знаменитом храме, построенном в саду города Кошала (центральная Индия) в V в. до н. э. Деревья sala_ большие деревья с двойным стволом, которые, по преданию окружали место, где умирал Будда. Когда он умер, желтые цветы на одном из каждой пары деревьев немедленно побелели и опали.

175

Varley, Japanese Culture, p. 66.

176

Вакамори Таре. Ёсицунэ то нихондзин, Токио, 1966, с. 151. В раннеяпонском обществе, где царила полигамия с концентрацией семьи вокруг матери, дети, рожденные от разных матерей, воспитывались в доме соответствующей матери, и обычно имели мало (если вообще имели) отношений друг с другом.

177

Те, кто знаком с историей Турции, заметят поразительное сходство Ёсицунэ и побежденного героя пятнадцатого века Кема, — элегантного юноши, известного своими поэтическими и художественными способностями, но прежде всего, знаменитого воителя. Он также был преследуем своим старшим братом, причем росли они отдельно. Старший брат, способный администратор, позже ставший султаном Баезидом II, фигурирует в традиции, как хитрый, завистливый негодяй, предательством добивающийся смерти героя. По одной версии, Кем был убит по приказанию своего брата в Ватикане руками предателя-парикмахера с помощью отравленной бритвы; по другой (более «японской») версии, Кем покончил жизнь самоубийством в отчаянии из-за несправедливого к нему отношения. Приношу благодарность молодому японоведу турецкого происхождения Сеслюк Эсенбелу, привлекшему мое внимание к этой интересной параллели.

178

Ёритомо и самого выводило из себя ренегатство Госиракава, которое он, без сомнений, рассматривал в качестве типичной черты коррумпированной аристократии, на которую невозможно было положиться. В одном из случаев он характеризует бывшего императора как «настоящего дьявола» (тэнгу). Однако, в струе общей политической линии в отношении Двора, он продолжал оказывать ему все внешние знаки почтения.

179

Так, по легенде, именно Кадзивара был ответственен за жестокое обращение с Сидзука и ее ребенком. По одной из версий легенды, его истинные намерения стали уже совершенно ясными, когда он предложил вспороть ей живот, дабы убить и мать, и дитя. Роль Кадзивара в истории Ёсицунэ аналогична роли Сога-но Акаэ в трагедии принца Арима: в каждом случае центральная фигура злодея поощряется другим сверхзлодеем, стоящим ниже по социальной лестнице.

180

«Повесть о доме Тайра» (пер. И.Л.Львовой). М., «Худ. Лит.», 1982, с. 499–500.

181

«Повесть о доме Тайра», с, 519–520.

182

«Повесть о доме Тайра», с. 520.

183

Представляется, что в то время Ёсицунэ был в весьма близких отношениях со своим малокомпетентным дядей, однако нет никаких подтверждений тому, что у него были какие бы то ни было планы соединить их силы против Ёритомо. Только лишь после того, как Ёритомо наконец послал из Камакура в Киото наемного убийцу, Ёсицунэ, понимая неизбежность открытого столкновения, обратился за помощью к своему дяде. Вакамори, Ёсицунэ, с. 147.

184

Фр. «смысл существования», «разумное основание».

185

В соответствии с поздним вариантом легенды, письмо Косигоэ в действительности было написано Бэнкэем по инструкциям Ёсицунэ. Это — выражение тенденции придавать Бэнкэю все более активную роль в событиях, в то время, как сам герой превращается в пассивную жертву.

186

Между различными текстами письма Косигоэ нет значительной разницы. Свой перевод я основывал на версии, данной поздней исторической хроникой Адзума кагами — «Нихон сирё сюсэй», Токио, 1963, с. 164.

187

…Сои-о нобуру (из письма Касигоэ) буквально означает «высказать мои искренние намерения». Ёсицунэ хотел, чтобы его брат знал мотивировку его поступков — лояльнейшее желание служить ему, а также полное отсутствие каких-либо собственных политических амбиций.

188

Двор назначил Ёсицунэ и Юкииэ наместниками всех поместий сёэн на Кюсю и Сикоку соответственно; это было источником огромного потенциального богатства, однако не предоставляло возможностей набора воинских сил, необходимых для кампании против Камакура.

189

Цитируется Исии Сусуму в кн. Камакура бакуфу, Токио, 1965, с. 188–189.

190

Кадокава Гэнъёси, Гикэйки-но сэйрицу, «Кокугакуин дзасси 65», №№ 2,3; 1964: 79-100.

191

Ногами Тоёитиро, Ёкёку дзэнсю, Токио, 1935, 5:51.

192

Ногами Тоёитиро, Ёкёку дзэнсю, с. 54–55. «Переносной алтарь» — вероятно, более точный перевод слова ои, нежели «короб». Он представлял собой большую деревянную коробку с ножками, использовавшуюся пилигримами для переноски буддийских алтарных принадлежностей, облачений и других аксессуаров.

193

Ногами Тоёитиро, Ёкёку дзэнсю, с. 63.

194

Ногами Тоёитиро, Ёкёку дзэнсю, с. 67–68.

195

Ногами Тоёитиро, Ёкёку дзэнсю, с. 72.

196

Конфликт с Тогаси в пьесе «Кандзинтё» принимает более спокойную окраску; в нем говорится, что он бросает украдкой взгляд на подписной лист и понимает, что это — фальшивка. Последовавший за этим допрос Бэнкэя предназначался только лишь для того, чтобы обмануть стражников. Версия театра Кабуки (1840) утверждает то, что в Но только предполагается, выражая большое внимание, оказывавшееся в эпоху Эдо теме гири-ниндзё (чувство долга — человеческие эмоции); пьеса «Атака» (конец XV века) увенчана аурой аварэ и мудзёкан (преходящести), свойственной Но.

197

Ср. изменение характера Ямато Такэру во второй половине его жизни.

198

Знаменательно, что в «Атака» и «Фуна Бэнкэй» — двух самых знаменитых пьесах «Но» о Ёсицунэ в период его падения — Бэнкэй поставлен центральной ролью ситэ и отодвигает своего хозяина на второй, подчиненный план.

199

Вакамори (Ёсицунэ, с. 215–216) предполагает, что отношения между Ёсицунэ и Бэнкэем, как они отображаются в поздних версиях легенды эпохи Камакура и Муромати, выражают ностальгические чувства по прошедшему веку, в котором отношения между хозяином и подчиненным предположительно основывались на простых личных связях лояльности и привязанности, нежели чем на холодном расчете личной выгоды, который стал доминировать в отношениях повелитель-вассал в позднюю феодальную эпоху.

200

Бэнкэй, в том виде, как он предстает в поздних легендах, — такая же фиктивная фигура, как и Санчо Панса. В те времена фигуры яростных горных монахов являлись стандартными характерами приключенческой драмы, так что слуга Ёсицунэ имеет за спиной давнюю традицию. Одновременно, не исключено, что Ёсицунэ в его бегстве на север сопровождали несколько монахов, а Бэнкэй является «сборной» фигурой реальных ямабуси. Его функции как элемента легендарной структуры — играть роль «оттеняющего героя» так, чтобы Ёсицунэ мог продолжать свой бег и полностью выработать моно-но аварэ в характере проигравшего героя; в этом смысле они (Ёсицунэ-Бэнкэй) совместно представляют квинтэссенцию японского героя.

201

Хотя Сидзука — главная героиня легенды о Ёсицунэ, в бегстве на Запад его сопровождала далеко не одна женщина. Судя по «Сказанию о Ёсицунэ», герой состоял в интимных отношениях более чем с двумя десятками представительниц прекрасного пола за время своего краткого пребывания в столице и по крайней мере 11 из них взошли вместе с ним на корабль, пересекавший Внутреннее море. Репутация женолюба, закрепившаяся за Ёсицунэ и вновь напоминающая принца Гэндзи, подкрепляется другими многочисленными источниками и, как кажется, служила одной из причин, по которой Ёритомо сомневался в его серьезности и надежности. Амурные похождения героя стали частью легенды о нем. На серии гравюр художника Кунисада (1786–1865) позднего периода Токугава он изображен в ряде эротических поз с разными молодыми особами из столицы, причем с такими гениталиями, которые приходится счесть чрезмерными даже по преувеличенным стандартам японских «весенних картинок». Контраст между повышенной сексуальностью Ёсицунэ и теми деликатными, женственными чертами, на которых делается ударение в поздних легендах, типичен для японского романтического героя и отображает двойственную природу характера Ёсицунэ.

202

По «Адзума Кагами», знаменитый танец был исполнен перед рождением ребенка. В данном случае поздняя, легендарная версия представляется более вероятной: женщины в поздний период беременности обычно не бывают отменными танцовщицами; выступление же Сидзука в Камакура, как передают, являлось одним из самых ярких в ее блестящей карьере.

203

И Сидзука, и Бэнкэй представляются «сборными» персонажами, относимыми к отличным от Ёсицунэ уровням историчности (о котором мы располагаем проверенными историческими фактами). В свою очередь, Ёсицунэ гораздо менее «историчен», нежели Ёритомо, поскольку практически все сохранившиеся о нем сведения густо замешаны на легендах. Тем не менее, все подобные разграничения производятся лишь учеными; для большинства японцев реальность Бэнкэя, Сидзука, Ёсицунэ, Ёритомо и остальных персонажей примерно одинакова.

Сидзука — пример выдающегося женского характера; ее можно принять в качестве типа «героини поражения», полулегендарного персонажа, сопровождающего своего любимого. Когда бы я ни спрашивал японцев о неудачно закончивших свой жизненный путь героинях в истории их страны, они упоминали имя Сидзука. О другой героине того же типа и того же периода см. Томоэ.

Прежде, всего из-за того, что период военной гегемонии длился столь долго и на всем его протяжении женщины из самурайского сословия занимали все более и более подчиненное место, в японской истории сравнительно мало героинь (как удачливых, так и неудачливых) — исключая, разумеется, таких представителей культуры, как Оно-но Комати и Мурасаки Сикибу.

В самурайской среде отношение жены к мужу принципиально не отличалось от его отношения к своему господину и основывалось, таким образом, на полной и безусловной лояльности и подчиненности. Эти отношения вкратце описаны и оправданы у Нитобэ.

Полная женская самоотдача ради блага своего мужа, дома и семьи была столь же добровольна и почетна, как и полуотдача мужа ради блага его господина и страны. Самоотреченность, без которой неразрешимой остается любая загадка жизни, была основой мужской лояльности, точно так же, как и приверженности женщины дому. Она являлась рабой мужчины не более, чем ее муж — рабом своего непосредственного начальника, и роль, которую она играла, рассматривалась в качестве найдзё — «внутренней помощи». В оценочной шкале высшее место занимала женщина, обращавшаяся в прах ради мужа для того, чтобы тот мог обратиться в прах ради господина, который, в свою очередь мог следовать велениям Небес. (Nitobe, Bushido: The Soul of Japan, Rutland, Vt. and Tokyo, 1969 [впервые издано в 1905], c. l46.

Те героини, которые все же появлялись за время долгого периода военного правления (с середины XII до середины XIX века), редко были одиночками; чаще они выступали вместе со своими мужьями или близкими родственниками мужского пола, отражая их доблесть и славу точно так же, как и вассал — каким бы храбрым он ни был — мог всего лишь усилить престижный отсвет своего господина. Так, наиболее выдающиеся женщины XII века Томоэ, Сидзука и Масако получили возможность обрести героический статус посредством своих мужей, — соответственно Ёсинака, Ёсицунэ, Ёритомо, Подобно этому, знаменитая героиня XVI века Оити-но Ката (которая по легенде являлась, подобно Сидзука, самой прекрасной женщиной своего времени) храбро бросила вызов своему брату — всемогущему Ода Нобунага и совершила вместе со своим мужем Сибата Кацуиэ знаменитое самоубийство в стиле ницшеанского Gotterdammerung («Сумерки богов») в замке Кита-но Сё (1583); и все же главную роль в этом финальном акте героизма сыграл Кацуиэ, а не его жена. Опять-таки, Яманоути Кадзутоё-но Цума (1557–1617) была одной из самых почитаемых женщин своего времени, однако, как мы можем судить уже по одному ее имени («Жена Яманоути Кадзутоё»), слава к ней пришла через посредство ее мужа. Грация Хосокава (1563–1600) — знаменитая женщина, принявшая христианство — представляется одной из немногих героинь в японской истории, которые превзошли своих мужей в благородной жертвенности и славе.

204

Из «Гёкуё» — дневника Фудзивара-но Канэдзанэ (1149–1207).

205

Фр. «импульсивная воинственность»

206

Бегство Ёсицунэ на северо-восток в качестве человека вне закона, которого преследуют, является легендарной традицией сасураибанаси и типично для японского романтического героя, находящегося в расстройстве чувств.

207

Осю существовало в качестве практически независимого государства со времен долгих северных войн XI века, а его столица Хираидзуми превратилась во внушительный центр, в некоторых отношениях соперничавший с самим Киото. Огромный храм Тюсон славился обильным использованием золота (добытым из богатых копей в Осю) для украшений, которые создавали некоторые из величайших художников позднего периода Хэйан. Для сравнения — ставка Ёритомо в Камакура представляла собой всего лишь грубый военный лагерь.

208

Гикэйки («Сказание о Ёсицунэ») в изд. «Котэн нихон бунгаку дзэнсю», Токио, 1966, с. 209.

209

Похоже, что из-за различных предрассудков и причин религиозного характера для самого Ёритомо было невозможным атаковать своего брата именно в то время. Идеальным решением проблемы стало убедить хозяев Ёсицунэ сделать всю работу за него. Ватанабэ Тамоцу, Ёсицунэ. Токио, 1966, с.214.

210

В легенде Ясухира фигурирует как еще один суперзлодей — непочтенный, предательский, трусливый и грубый. Кроме всего прочего, о нем сообщается, что он убил своего младшего брата и бабушку с отцовской стороны.

211

11 других воинов из укрепления в Коромо, похоже, оставили своего господина в тяжелый час. Это сократило силы Ёсицунэ на 50 %, однако нельзя сказать, чтобы намного изменило соотношение сил в сражении.

212

Судя по изложенному в «Сказании о Ёсицунэ», его жена была дочерью Минамото-но Мититика, государственного деятеля и известного поэта; однако ее происхождение неясно, и традиционное предание, что она сопровождала своего мужа-героя во время его долгого бегства в Осю, — почти наверняка выдумка. Различные описания спутниц Ёсицунэ представляются запутанными и противоречивыми.

213

«Обычные восточные прислужники», как он их называл («Гикэйки», с. 212). Ясухира, который (несмотря на предательскую сущность) мог бы составить социально достойную партию, не принял участия в сражении, предположительно потому, что не желал подвергать свою жизнь какой бы то ни было опасности.

214

В предсмертном стихотворении Ёсицунэ говорится, что он хотел бы воссоединиться с Бэнкэем в следующей жизни.

215

«Сказание о Ёсицунэ» (пер. А.Стругатского). М., «Художественная литература», 1984, с.253.

216

Практикование разрезания живота началось, вероятно, во времена жестоких боев в провинциях на северо-востоке в XI веке, однако первый зафиксированный случай «харакири» произошел менее, чем за 20 лет до смерти Ёсицунэ. Это — самоубийство Минамото-но Тамэтомо, лучника с фигурой Гаргантюа (ростом выше двух метров, обладавшего силой четверых), который, будучи в 1170 году атакован правительственными войсками и лишившись всех своих сподвижников, распорол себе живот и умер в возрасте 33 лет; позже он стал героем многочисленных пьес театра Кабуки.

Почему именно эта из форм самоуничтожения утвердилась среди самурайства, и не только как стандартный способ избежать позора и отстоять свою честь (сэцудзёку), но как официальное наказание, предписывавшееся высшими властями, как метод самоубийства слуги после смерти своего господина (дзюнси) и как крайний способ протеста против ошибочных действий вышестоящих (канси)? Прежде всего, она была избрана, как мучительно-болезненная форма самоуничтожения, являвшаяся в сути медленной пыткой, предшествовавшей собственно смертельному удару, который обычно наносился мечем «секунданта», которого именовали кайсяку-нин. Такой выбор предельных страданий без сомнения был соотнесен с тенденцией к умерщвлению плоти в Дзэн (ставшей основной религией самураев), а также с идеей, что членам элитарного воинского класса надлежало демонстрировать уникальное мужество и упорство, подвергаясь агонизирующему испытанию, которое простолюдины (или женщины) просто не могли вынести. Говоря о потерпевших поражение членах Лиги Божественного Ветра (1876), Мисима пишет: «Они знали, что яд был самым эффективным способом самоубийства, но отвергали этот женоподобный пути сведения концов с жизнью». Mishima Yukio, Runaway Horses, 1973 [перевод Gallagher], p.95.

В терминах психологии, стремление человека к боли отражает как крайнее волевое утверждение, так и ожидание почтения, которое он получит за то, что избрал самую болезненную из форм самопожертвования; подобно самоубийству в целом, оно включает трансформацию садистической фантазии в мазохистическую. Полное описание садистической основы самоубийства и страдания всех видов, причиняемых себе, см. у Theodor Reik, Masochism and the Modern Man, New York, 1941, esp. pp.7-67.

Однако, почему именно разрезание живота, а не какой-либо иной способ самоистязания? Хара (живот), помимо того, что является физическим центром тела, традиционно считался средоточием внутреннего человеческого бытия, местом, в котором концентрировались его воля, дух, благородство, негодование, храбрость и другие основные качества. В этом смысле данное слово аналогично грубому английскому «guts» (как в выражении «he is full of guts»), однако его значение гораздо шире и достойнее и проявляется в многочисленных идиомах, таких как хара га оокии («большой живот» = щедрый, великодушный), хара-о татэру («ставить живот»=раздражаться, обижаться) и хара-о кимэру («решаться животом» = утвердиться в своих намерениях). Таким образом, совершить харакири путем разрезания своего живота было способом самоубийства (или, вернее, пред-самоубийства), при котором самурай пользовался своим мечем — внешним символом своего духа для раскрытия всех глубин своих наиболее великих эмоций.

Когда Нитобэ Инадзо составлял свою знаменитую книгу «Бусидо: дух Японии» — частично в целях объяснить и оправдать воинственные традиции своей страны перед читателями-христианами в Европе и Америке — он прилагал много усилий, чтобы отыскать в западной культуре параллели некоторым причудливым японским обычаям, таким как харакири:

Когда Моисей писал, что «внутренности Иосифа тоскуют по его брату», Давид молил Бога не оставить его внутренности, или когда Исайя, Иеремия и другие вдохновленные люди в древности говорили о «звуках» или «волнении» кишок, все они и каждый из них подтверждал верование, распространенное среди японцев, что душа человеческая заключена в полости живота. (Nitobe Inazo, Bushido, pp. 112–113.)

Пожалуй, лучше всего на западном языке предмет освещен в An Account of the Hara-Kiri by A.B. Mitford (позже Лорд Редесдэйл) в кн. Tales of Old Japan, London, 1833, приложение А. Митфорд приводит описание (стр.355–360) церемонии харакири, которую он наблюдал лично в Кобэ в 1868 году в качестве официального представителя британского правительства. Он заканчивает свое мрачное описание следующим комментарием:

Церемония на всем своем протяжении отличалась чрезвычайным достоинством и педантичностью, характерными для всех процедур, в которых участвуют высокоставленные японские джентельмены… Несмотря на глубокое потрясение ужасной сценой, невозможно было в то же время не преисполниться восхищением твердостью и мужеством, с которым переносились мучения, а также крепостью нервов кайсяку[-нин], исполнявшего свой последний долг перед господином. Ничто так ясно не раскрывает силу воспитания. Самурай, или джентльмен из военного сословия, с ранних лет привыкает смотреть на «хара-кири», как на церемонию, в которой ему когда-то придется сыграть либо первую, либо вторую роль. В старомодных семьях, сохраняющих традиции древнего рыцарства, ребенка наставляют в ритуале и знакомят с идеей самого акта, представляя его в качестве возможности почетного искупление проступка или смывания позора. И, когда наступает момент, он готов к нему и храбро встречает тяжелое испытание, большая часть ужаса которого снята ранними тренировками. В какой другой стране мужчина усваивает, что последним актом привязанности к своему лучшему другу может быть становление его палачом? [Митфорд, с.359.]

Основные причины, по которым, себе разрезают живот, были суммированы в следующем разъяснении корреспонденту иностранной газеты, данном Мисима Юкио, который в типичной для себя манере соотнес их с концепцией макото [искренность]:

«Я не могу верить в западную искренность, поскольку она невидима, а вот в феодальные времена мы верили, что искренность пребывает в наших внутренностях и если было необходимо показать нашу искренность, нам приходилось разрезать животы и вынимать нашу видимую искренность. Это было также символом воли военного, самурая; каждый знал, что этот вид смерти наиболее болезненный. Причина же того, что они предпочитали умирать самым ужасными образом, заключалась в желании доказать мужественность самурая. Этот способ самоубийства был японским изобретением, которое иностранцам не скопировать.» (Цитируется в кн. Henry Scott-Stokes, The Life and Death of Yukio Mishima [New York, 1974], p. 14.)

Это было сказано в 1966 году — за четыре года до того, как Мисима претворил свою теорию в кровавую практику.

С конца XVII веках типичным для данного японского ритуала стало со стороны кайсяку-нин отсекать голову убивающего себя до того, как он начинал разрезать свои внутренности; особенно часто этот способ применялся при казнях, когда осужденный только делал вид, что режет, — зачастую просто царапал себя по животу до того, как его кайсяку-нин наносил смертельный удар. Однако полный процесс этой пытки никогда полностью не исчезал: и вице-адмирал Ониси (1945), и Мисима (1970) решительно распороли себе животы в соответствии с древним ритуалом, следуя Ёсицунэ, Масасигэ и другим героям — своим предшественникам.

217

Относительно детей Ёсицунэ, убитых в этой кровавой резне, источники не имеют единого мнения. По многим версиям был только один ребенок — девочка трех лет отроду.

218

«Сказание о Ёсицунэ», с. 256–257.

219

Характерно японское слово вакадзини («смерть в молодом возрасте») вызывает острое чувство «очарования вещей»; наверняка не является простой случайностью, что многие любимые герои японской истории умерли очень молодыми:

Им не следует становиться старыми,

Подобно нам, оставшимся стареть.

Возраст не должен утомлять их, годы — обрекать.

Мисима Юкио страшился мысли, что он может быть все еще жив в неподобающем возрасте 45 лет и, таким образом, понимал, что, если желает быть рассматриваемым в качестве героя Ямато, ему не следует терять времени.

220

Предательство Ясухира, как оказалось, было бессмысленным. Спустя всего несколько недель после смерти Ёсицунэ Повелитель Камакура атаковал и полностью разбил «северных Фудзивара» в короткой кампании, положив, таким образом, конец их славе, длившейся несколько поколений. Огромная территория Осю была включена в его собственные владения, либо роздана его вассалам в качестве награды. С этой последней победой Ёритомо успешно вышел из десятилетия гражданской войны, а в следующем году (1190) он впервые с триумфом вошел в Киото, где за его прибытием со страхом наблюдали бывший император и высшие дворцовые чины. Самому Ясухира удалось бежать на север, однако он был предан своим споспешником и убит. Предполагалось что, нападение Ясухира на Ёсицунэ было не только предательством, но и глупостью, поскольку в результате был уничтожен командир, способный организовать успешную оборону от неизбежного нападения сил Камакура. Это маловероятно. Военные таланты Ёсицунэ были не того типа, чтобы проводить долговременные оборонительные операции, необходимые для того, чтобы противостоять Ёритомо, раз уж тот решил двинуть на Осю свои много превосходящие численностью силы.

221

Нигде не указывается, отчего сам Ёритомо не осмотрел голову Ёсицунэ. В то время он соблюдал многие религиозные запреты и, возможно, страшился стать ритуально оскверненным; не исключено также, что ему не улыбалась идея осмотра полуразложившихся останков брата, за смерть которого он был непосредственно ответственен.

222

Хотя все предположения о его спасении — сказки и выдумки, следует признать, что опознание головы героя не могло быть столь категоричным. Посланцу из Осю потребовалось около шести недель, чтобы достичь Косигоэ, а его окончательное прибытие было еще раз отложено из-за важной религиозной церемонии в Камакура. В жаркую летнюю погоду голова Ёсицунэ должна была находиться в состоянии активного разложения, несмотря на то, что была помещена в сладкое сакэ, так что теоретически возможно, что даже такие люди, как Кадзивара, который его хорошо знал, могли быть введены в заблуждение подмененной головой.

223

В фольклоре айнов он известен под именем Окикуруми. «Хоккайдоская теория», изложенная в обширном историческом труде эпохи Токугава Дай Ниппон-си, а также введенная в пьесу Тикамацу для кукольного театра «Дзёрури» Ёсицунэ сёгикэй, утвердила долгую связь между легендой о Ёсицунэ и северным островом. Во время эпохи Мэйдзи паровозы на Хоккайдо иногда назывались именами людей, фигурирующими в легенде; сам император Мэйдзи во время своего визита в Саппоро путешествовал на поезде, который тащил локомотив по имени Ёсицунэ. Другие паровозы на Хоккайдо назывались «Сидзука» и «Бэнкэй»; замечательно, что ни один никогда не был назван именем удачливого Ёритомо.

224

В отношении Сайго Такамори, существует подобная же легенда о спасении, — передавали, что он спасся с поля боя на Кюсю и проследовал в Россию. Существует также легенда, что Сугавара-но Митидзанэ покинул место своей ссылки в Дадзайфу и уехал в Китай. (Вакамори, Ёсицунэ, с.37). Другой неудачливый герой XII века, Минамото-но Тамэтомо потерпел окончательное поражение в морском сражении (1170) и разрезал себе живот; по легенде, однако, он бежал на острова Рюкю, где основал новую правящую династию. Все эти истории, в которых за смертью исторического героя следует его сверхъестественное спасение или воскресение, отражают типично японское смешение реального и фиктивного миров. Ёсицунэ был знаменитой исторической фигурой, сыгравшей важную роль в реальных событиях XII века; несмотря на это, со временем, по прошествии нескольких веков, он стал все более подходить под архетипический образец мифического героя, гибель которого гарантирует выживание и стабильность общества. Во многих отношениях он аналогичен трагической фигуре прекрасного, детоподобного юноши Адониса, принесенного в жертву (его забодал насмерть дикий вепрь) и воскрешенного в качестве символа раннего цикла созревания всего живого. Точно так же пригожий молодой Ёсицунэ был доведен до смерти своим старшим братом (злой силой разрушения), а затем возвращен к жизни на Хоккайдо или на Азиатском материке. Мифический герой-жертва облечен сверхчеловеческими силами (например чудесное владение мечем Ёсицунэ, его посещение подземного мира и т. п.), но ему в конечном счете суждено погибнуть, что представляется неизбежным этапом естественного цикла: посредством периодических жертвований жизнью умиротворяются боги, судьба и проч., и этим обеспечивается естественный цикл. «Дикий ребенок» с горы Курама напоминает юного храброго Адониса; так же архитипично, что Ёсицунэ суждено быть круглым сиротой. В конечном счете козел отпущения должен быть жертвенно чист: в случае с Ёсицунэ это принимает форму моральной искренности и отказа быть коррумпированным в светские интригах.

Как мы знаем от Дж. Г.Фрэзера и его последователей, ритуальное уничтожение героя или короля является центральной темой во многих частях света. Но, если на Западе архетипы принадлежат в основном к мифам, то в Японии они проектируются на реальные исторические фигуры. В многочисленных драмах о Ёсицунэ нам непременно даются прецеденты неисторических, в сущности — мифических элементов, противоречащих реальным фактам; поскольку Ёсицунэ — архетип юной жертвы, это означает, что в пьесах обыгрывается лишь вторая, «закатная» часть его жизни, без военных побед. В японском варианте мифа о смерти-воскресении ударение делается целиком на принесении героя в жертву, а не на его возрождении; за исключением легенды о Ямато Такэру, в которой превалируют магические элементы (например его посмертное превращение в белую птицу), тема воскресения не имеет важного значения.

225

В соответствии с основной дихотомией «искренность-реализм», Ёсицунэ определенно нарушил «закон», бросив вызов своему старшему брату — главе клана Минамото, и с точки зрения холодного реализма (хидзё), он безусловно заслужил свой исход. Однако, если судить по эмоциональным критериям насакэ, этот неуправляемый юноша, поставленные вне закона, безусловно был прав.

226

Даже после поражения Тайра Ёритомо продолжал свою политику стравливания своих потенциальных оппонентов из числа Минамото. В 1185 году он приказал Ёсицунэ напасть на его дядю Юкииэ; только после его отказа Ёритомо понял, что он больше не сможет использовать младшего брата в своих особых целях и обрушился на него со всей яростью.

227

После смерти Хидэхира вопрос о том, продолжать ли защищать Ёсицунэ, вызвал ослабляющий раскол среди предводителей Осю, что очевидно облегчило силам Камакура задачу завоевания их территории. (Вакамори, Ёсицунэ, с.214.)

228

Ёритомо умер в 1199 году, и прямая линия родства от него прервалась в 1219 году, — частично благодаря его умению уничтожать своих близких родственников, однако самые значительные семейства сёгунов в последующие века (Асикага и Токугава) вели свое происхождение от семейства Ёритомо.

Интересно представить себе — что могло бы случиться, если бы Ёсицунэ удалось каким-то образом взять верх в борьбе со своим старшим братом. По всей вероятности, это означало бы усиление уже наличествовавшей разобщенности и беспорядка в стране, поощряемого влиянием бывшего императора, который бы не преминул попытаться возглавить ведущие фракции военного сословия, разобщенные в попытках усилить относительную власть двора.

229

Во многих легендах Ёсицунэ предстает мастером игры на флейте. Это связано с его ролью элегантного придворного, а также помогает объяснить его успех у женщин. Но прежде всего — одинокий, заунывный, мимолетный звук японской фуэ символизирует пафос короткой жизни Ёсицунэ. Его флейта играет важную роль в песне, от которой берет начало целый жанр баллады-драмы «дзёрури». В широко известной истории, рассказываемой в этой песне, Ёсицунэ очаровывает госпожу Дзёрури и ее спутников звуками своей флейты. Она становится его наложницей, но он вынужден оставить ее ради того, чтобы продолжить свой путь на север.