Воображаемым взором по следуем теперь за Чингисом прямо на юг, через 600 километров степей и Гоби, через предгорья великих горных цепей, где гравийные поля уступают место лугам и пастбищам, между двумя горными хребтами в сторону Желтой реки, а затем вверх по течению широкой, текущей по илистому дну реки еще 250 километров до города Иньчуаня.

Полюбоваться видом Иньчуаня, столицы нынешней провинции Наньси, можно с верхнего этажа пагоды XI века, возвышающейся над деревьями, в тени которых утопает заросший травой дворик городского музея. Я взобрался по крутой и темной лестнице наверх, потому что общий обзор, как правило, дает некоторый ход мысли. Но этого здесь не получилось. Иньчуань — почти миллионный город, — на первый взгляд выглядел огромным, скучным, серым, малоэтажным послевоенным пригородом, рассмотреть что-либо подробнее мешала окутывавшая его дымка. Я подумал, что могу различить вдалеке полоску желтых песков пустыни. Дымку при носила пыльная пустыня, городской транспорт, толпы велосипедистов и трехколесных рикш, а также промышленные предприятия, примостившиеся на равнине к северу.

Но есть другой город Иньчуань, ключом к которому могут служить сама пагода и деревья с травой. Улицы обсажены деревьями, обочины в траве, их поливают из автоцистерн. Не видимые из-за дымки равнины оказываются бескрайними тучными полями пшеницы, овощей, ухоженных фруктовых садов, которые обводняются древней замысловатой системой каналов, берущих воду из Желтой реки, что в 12 километрах к востоку от города. Музейная пагода напоминает, что у этого города древние корни, что было время, когда он славился как центр буддизма. В городе есть еще только одно многоэтажное здание — пагода высотой 54 метра, сложенная из кирпича 1500 лет назад. Она была закрыта, но не по причине небрежения, а совсем наоборот. Иньчуань возвращает себе свое богатое прошлое и делает это во имя еще более богатого будущего.

Это прошлое лежит в совсем ином и некитайском мире. Тысячу лет тому назад Иньчуань, — а положение его таково, что если провести прямую линию через всю территорию современного Китая, то Иньчуань окажется на одной трети расстояния с запада до морского побережья, что делало его недосягаемым для любого китайского правителя, — был центром отдельной самостоятельной культуры, чьи непривычные и загадочные артефакты производят потрясающее впечатление на новичка.

До Иньчуаня я добирался поездом из Хух-Хото, столицы Внутренней Монголии, со своим другом, переводчиком и гидом Джоргитом, преподавателем университета Внутренней Монголии. Если с полчаса проехать по новой шоссейной дороге на запад от Иньчуаня, маячившие на горизонте неясным блеклым мазком горы материализуются в рваную скалистую стену — горы Хеланьшань. На их фоне над верхушками придорожных деревьев маячат непонятные, имеющие форму пули сооружения метров 30 высотой, они похожи на гигантские, изъеденные непогодой серые термитники. Их восемь штук, но с первого взгляда увидишь только три-четыре. Остальные поглощены окружающим их пространством, своего рода фартуком из гравия и земли, охватывающим полосу 10 километров у подножия гор, из которых он был вымыт. Эти купола — гробницы императоров.

Почти восемьсот лет гробницы назывались Озимандян — скими развалинами, это были загадочные, вызывающие благоговейный трепет руины, подобно огромным каменным ногам без тела, увековеченным в поэзии Шелли. Благодаря заботам чингисхановских войск, не оставивших после себя ни тел, ни сколько-нибудь значительного количества арте фактов, это место до сих пор одни только колоссальные груды камней. Но сейчас они притягивают к себе множество археологов и являются манящим туристским объектом, который сравнивают с египетскими пирамидами. Конечно же, они не эквивалентны пирамидам по масштабу, но они вместе с территорией, на которой расположены и которая равняется 50 квадратным километрам, говорят о мощи и престиже культуры, что 200 лет господствовала в регионе, равном Франции и Германии, вместе взятых. Вполне естественно, что хищный взгляд Чингиса остановился на этой стране.

Но почему именно на этой стране, а не на более богатых соседях, Цзинь, традиционном недруге монголов? Для того чтобы понять стратегию Чингиса, необходимо рассмотреть, какой у него был выбор.

В начале XIII века Китай представлял собой разделенную страну. Центральный и южный регионы долго находились под властью династии Сун, которая покровительствовала художественному и интеллектуальному ренессансу. Южную часть еще удерживала Сун, но север подпал под два «варварских» народа. На северо-востоке лежало царство, основанное за столетие до этого юрченами из Маньчжурии, которые дали ей название по имени своей династии — Цзинь. Кабул, прапрадед Чингиса, и Кутула, его двоюродный дед, воевали с Цзинь, и она под конец станет главной целью Чингиса. Но Цзинь была крепким орешком. Сейчас она заключила союз со своим давнишним врагом, Сун, и была уже далеко не той, что раньше. Варварское происхождение забыто, и Цзинь управляла своими миллионами китайских крестьян и десятками хорошо укрепленных городов из-за мощных стен Бейджина.

Однако по соседству находилось второе «варварское» царство, то самое, с девятью мавзолеями в форме пули. Более известное под своим китайским названием Си Ся, оно выглядело более обещающим.

Теперь на минутку представьте себе последствия того, что собирался затеять Чингис. Перед ним три соперничающих государства: Цзинь, Сун и Си Ся, и мир между ними ба лансировал на весьма неустойчивой основе. Тут же, под боком, еще две державы: Тибет и (с начала X I I века) Кара-Китай. Теперь добавьте полунезависимые племена и кланы, живущие своей собственной политикой, лавируя между великими державами и ведя среди них свою игру, — все связаны интересом вокруг торговых путей, особенно тем, который мы называем Шелковый путь, хотя шелк к этому времени перестал быть главным товаром, который связывал Китай с Центральной Азией и в конечном итоге с Европой. Только представьте себе, какие там были религиозные противоречия — ислам на западе смешивался с буддизмом, конфуцианством, несторианским христианством и шаманизмом, и сколько там разных языков, среди них основные — китайский, тибетский, тюркский, арабский, тангутский (о нем подробнее еще будет разговор). Вот в какой котел собирался окунуться Чингис со своим народом и бросить в это извечно бурлящее варево свою армию, язык, культура и религия которой были совершенно чужды новой среде. Долговременные последствия этого шага были абсолютно непредсказуемыми.

Но будущий завоеватель и не мог задумываться о долговременных последствиях. Ему необходимо было как можно скорее найти самое уязвимое место для нанесения удара, который должен дать немедленный и самый богатый дивиденди обеспечить монголам прочные и самые неприступные позиции в иерархии царств. Из двух возможных объектов Цзинь была слишком сильная, в ней имелось слишком много укрытых стенами городов и слишком много гор, через которые нужно будет переходить. Си Ся, по сравнению с Цзинь, была открытым домом под защитой только Гоби и песчаных пустынь, которые монголы могли преодолеть в считаные дни, в ней было немно го городов, и ее войска были слабее. Со стратегической точки зрения было бы лучше сначала добиться победы над более слабым противником, а уже потом повернуть против того, кто сильнее. Можно было опасаться, что Цзинь вмешается в драку, но в данный момент это было весьма сомнительно, если иметь в виду недавнюю смерть ее правителя. Игра стоила свеч, если можно будет одержать скорую победу.

Я говорил, что предполагаемая жертва Чингиса больше известна по ее китайскому названию. По правде говоря, Си Ся вряд ли что-то говорит кому-либо, за исключением горстки специалистов, потому что Чингис постарался стереть с лица земли государство, культуру и народ этой страны. Здесь следует отметить, что здесь мы видим первый в истории описанный пример запланированного геноцида. Безусловно, это был очень эффективный этногеноцид. Сменившим культуру Си Ся монгольской и китайской культурам не было дела до спасения ее документов, ее письменности, сохранения ее памятников. Этим занимались ученые других стран, главным образом России, начавшие работу по дешифровке и интерпретации культурного наследия Си Ся. Недавно, по прошествии такого долгого времени, китайцы проявили желание побороться за первенство в этой области, учредили исследовательский институт, стали собирать артефакты, реставрировать памятники. Только в наши дни эта древняя культура вновь открывается публичному обозрению на сцене, с которой ее выбросили силой.

Народ Си Ся называл себя «ми». Но, как это случается обычно, терминология доминирующей культуры рано или поздно должна возобладать. Китайцы звали жителей этой страны «даньцянь», а по-монгольски они стали «тангутами» («дань» плюс монгольское окончание множественного числа «ут»). Тангуты из Си Ся — вот как их называют теперь. В VII веке предки тангутов под нажимом тибетцев мигрировали из горных районов восточного Тибета на восток. Прошло триста лет, и их базой стал Ордос, пространство в пределах излучины Желтой реки, где их вожди правили приграничными областями старого Ся по мандату династии Тан, отсюда и их более позднее название («си» значит «западное», Си Ся — Западное Ся, в отличие от Ся, которое в V веке существовало дальше к востоку).

Когда в 960 году к власти пришла династия Сун, тангуты воспользовались удобным моментом и в 1020 году основали новую столицу к западу от Желтой реки — вблизи или на месте сегодняшнего Иньчуаня, — а затем повели наступление на запад, через горы Хелан, создав в конечном итоге империю 1500 километров в ширину и 600 километров в глуби ну. Становым хребтом их владений была узкая полоса богатых пастбищ, пролегавшая между северными предгорьями Тибетского массива и мертвящими просторами пустыни Алашань, которая географически является южным протяжением Гоби. Эти пастбища распространяются до самого Дуньхуана с его комплексом буддийских пещер IV века на восточной оконечности пустыни Такла Макан. Этот отрезок Шелкового пути, длиной 1000 километров и шириной местами не больше 15 километров, называли коридором Хэси («Хэ-Си» значит «Река-Запад», т. е. к западу от Желтой реки), теперь его принято называть коридором Ганьсу, по названии провинции, в которую он входит. На полдороге между Иньчуанем и Дуньхуаном ответвляется дорога, ведущая через пустыню к реке, которая теперь известна как Шуй, но для монголов это Эцинь. Эта река текла через пустыню к пограничной крепости, которая известна под несколькими названиями: Эцина (по Марко-Поло) или Хара-Хото («Черный го род» — это монгольское название, только теперь окончание «о» опускается).

Истинный основатель Си Ся как независимой империи Ли Юаньжао был честолюбивым и талантливым правителем и целым рядом мер[5] утвердил статус своего народа. Он дал царской семье новую фамилию Веймин (или как-то в этом роде — это китайская версия тангутского слова). Его владения стали Великим государством Белого и Высокого. И он отделил тангутов от их соседей, предписав мужчинам брить голову, оставляя челку над лбом. Его подданные должны были под страхом смертной казни выполнять этот указ. В 1038 году он провозгласил себя императором. Эти шаги заставили китайцев прибегнуть к оружию, и последовала шестилетняя война, закончившаяся только после того, как Юаньжао заманил китайцев в западню.

Выбрав долину, где удобно было устроить засаду приближающейся сунской армии, тангуты, как утверждает традиция, отошли и стали ждать, когда китайцы подойдут к нужному месту. Оставалась проблема, как узнать, что они туда подошли. Юаньжао придумал остроумный выход. По его приказу наловили много птиц и посадили в ящики, а ящики расставили вдоль дороги. Сунская армия подошла, солдаты заинтересовались странными звуками, исходившими из ящиков, и открыли их. Птицы выпорхнули на свободу. Увидев стаю птиц, затаившиеся в засаде тангуты атаковали и перебили 20 000 сунских солдат. В 1044 году Сун подписала с тангутами договор, обязавшись ежегодно выплачивать «субсидию» — 135 000 кусков шелка, 2 тонны серебра и 13 тонн чая.

Перенос столицы в район Иньчуань, расположенный в непосредственной близости к Желтой реке, был очень умным маневром, ибо в его результате тангуты присвоили плодороднейшую долину величиной с Массачусетс или Уэльс, 20 000 квадратных километров, ядро которых составлял один миллион гектаров, обводнявшийся древней ирригационной системой, и мог, по подсчетам одного китайского историка, прокормить 4–5 миллионов человек.

Юаньжао издал также указ, подтвердивший подобный указ предшественника, по которому принимались меры к созданию тангутской письменности, ибо понимал, как понял двумя столетиями позже Чингис, что письменность будет официальной базой для государственной администрации и религии, а через них и национальной идентичности. Его честолюбие требовало, чтобы письменность демонстрировала уровень цивилизации и при этом отличалась уникальностью. Необходимо было выбрать модель для адаптации. Он мог бы остановиться на тибетском, который был бы намного проще, поскольку тангутский язык был родствен тибетскому и тибетская письменность имеет алфавит. Можно было бы взять несколько десятков букв, как сделали монголы. Нет, он пошел по другому пути, его привлекла письменность господствующей в регионе культуры — китайской, в которой каждый из тысяч знаков соответствует слогу. Другие китаизированные культуры — корейская и японская — использовали китайские символы для письма на своих языках. Но Юаньжао велел своему ученому Ели Жэньжуну придумать знаки, которые были бы абсолютно оригинальными, что закрепило бы за тангутской письменностью славу не имеющей отношения к китайской. Таким образом, 6000 тангутских иероглифов выглядяткак китайские, но китайскими не являются. Даже те, которые все-таки являются производными от китайских, изменены настолько, что никакому китайцу их не прочитать. Одна фонетика помочь не могла, так как тангут так же далек от китайского, как английский от венгерского.

Этим письмом пользовались для записи законов и для переводов буддийских текстов, который тангутские праотцы принесли с собой из Тибета и которые с самого начала под держивали буддизм как государственную религию. На деле для тангутов буддизм был больше чем религия, он был их идеологией, использовавшейся царской семьей для борьбы с китайским конфуцианством и утверждения тангутского главенства. Стремившийся прославиться добрыми делами, император приобрел у сун полный экземпляр 6000-стра-ничной Трипитаки, свода буддийских канонических писаний, и повелел перевести ее на тангутский. Делая это, Си Ся старалась не отстать не только от сун, но и от ля о и корейцев, которые сделали перевод Трипитаки за сто лет до этого. Но дело было не только в том, что свод буддийских текстов был переведен и переписан каллиграфом. Тангуты вслед за сун, ляо и корейцами напечатали свой материал, вырезая каждую страницу в зеркальном отражении. Трипитака потребовала 130 000 печатных досок, на каждой сотни иероглифов, и каждая доска позволяла делать оттиск двух страниц. И это была лишь одна из тысяч буддийских работ, которые были отпечатаны или задолго до этого получены или приобретены тангутами. Когда в 1907 году доступ в пещеры Магао около Дуньхуана, замурованные около 1000 года, был открыт для английского археолога сэра Ауреля Штейна, он купил (всего за 130 фунтов стерлингов, как он позже вспоминал) «плотную кипу рукописей, высотой почти 10 метров и объемом, как мы подсчитали потом, 500 кубических футов», около 40 000 рукописей и несколько сотен картин, составляющих теперь ядро огромных коллекций в Британском музее, Британской библиотеке и других хранилищах. Китайские, тибетские, уйгурские и санскритские документы, запрятанные еще до того, как расцвела тангутская культура, красноречиво свидетельствуют о том, насколько богатой была буддийская традиция в момент, когда тангуты начинали писать собственные сочинения. О масштабах их усилий стало возможным судить, когда русский путешественник Петр Козлов исследовал в 1908–1909 годах заброшенные руины северного аванпоста Си Ся города Хара-Хото и когда в Санкт-Петер бург на телегах отправлено было 10 000 документов, многие из них на тангутском языке, и там они осели в обширной и в основном непрочитанной коллекции тангутской буддийской литературы.

Если тангуты выпустили потрясающее количество печатной продукции, то это потому, что потрясающими были их умение, организация и техника. Что значит напечатать Трипитаку — представьте себе, что вы собираетесь напечатать «Энциклопедию Британнику» и начинаете с изобретения собственной письменности, затем изготовляете печатные доски, вырезая по дереву в зеркальном исполнении каждую страницу каждого из 31 томов.[6]

Долгое время китайские ученые-гуманитарии сокрушались по поводу того, что такое количество тангутского исторического «сырья» исчезло в «империалистических» музеях. Теперь же китайцы пытаются перехватить инициативу, и од но из мероприятий в этом направлении — создание пре красного института Си Ся при Иньчуаньском университете провинции Нинся. Им руководит Дзяньлу, показавший нам кодекс законов Си Ся — «первый полный свод законов этнического меньшинства в Китае» — с такой гордостью, будто эта копия санкт-петербургского оригинала была его собственным произведением. За последнее столетие была проделана огромная работа, но та горстка ученых, которые могут читать тангутскую письменность, продолжают находить но вый материал, помогающий воссоздать жизнь тангутского общества. «Мы находим установления по поводу одежды, да же ее цвета, предписанного для простого люда, указы о месте жительства, о том, как орошать поля, как строить каналы, в каком направлении должна течь вода».

Усилия китайцев занять доминирующее положение в изучении этого находящегося едва ли не семью печатями «поля чудес» во многом основываются на трудах всей жизни одного человека, Ли Фаньвеня, который не смог встретиться со мной из-за того, что он стар и очень плохо себя чувствовал. Страсть к малоизвестным языкам зародилась у него в 1955 году, и с той поры он весь отдался распутыванию их хитросплетений. Многие из 6000 иероглифов были расшифрованы русскими учеными, но символы составляли только долю проблемы. Ли пришлось также помучиться над грамматикой, а затем с накопленными знаниями взяться за разгадку знаков, имеющих множественное значение, — новых понятий, созданных соединением и преобразованием иероглифов. «Дерево», добавленное к «вырезать», дает понятие «долото», и это самое простое. Но как догадаться, что «сердце» плюс «зло» будет значить «вред», что «колено» плюс «рука» плюс «идти» — это «взбираться»? Или «палец», написанный наоборот, значит «большой палец ноги»? Посвятив работе в этой области почти 50 лет, заполнив 30 000 карточек и расшифровав надписи на 3000 надгробий, Ли в 2001 году выпустил Словарь Си Ся — мандарин.

Великое государство Белого и Высокого создало и развило впечатляющую культуру, сосредоточившуюся в десятке крупных городов, где трудились умелые ткачи, строители, кожевенники, металлурги. Тангутские купцы торговали по всей Центральной Азии, снабжая ее элиту предметами роскоши. В 1980 году археологи наткнулись на клад, содержавший 10 000 железных монет, все они были отчеканены в двенадцатом столетии в Си Ся. Несмотря на обширнейшие пустыни, составлявшие большую часть ее территории, Си Ся располагала великолепными пастбищными землями Коридора Ганьсу, протянувшегося вдоль хорошо обеспеченных водой северных предгорий гор Цилянь. Ее богатство позволяло содержать мощную армию, расквартированную по десятку военных округов, во главе каждого из них стоял член царской семьи. Во время войны император рассылал гонцов с серебряными пластинами, они сообщали местным военачальникам приказ начать призыв в армию всего мужского населения в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет. Таким образом, правитель был в состоянии набрать армию в 300 000 воинов.

Последующие 150 лет императоры Вэй Мин сменяли друг друга в семейном бизнесе управления, хотя случались и междоусобицы, временами возникали бунты и бандитские войны на беспокойных границах Си Ся. В 1125 году на территорию страны хлынули толпы беженцев-киданей, спасавшихся от нашествия юрченов. В 1140-х годах голод и землетрясения вызвали восстания. Но, если взять в целом, это было стабильное, развитое, процветающее царство. Никому бы не пришло в голову, что его сила была и его уязвимым местом. Дело в том, что это была страна, управлявшаяся учеными и чиновниками, а ее армия опиралась только на крестьян-земледельцев и торговцев-горожан, у монголов же опорой войска было все население страны.

Во время, когда родился Чингис, Си Ся имела по всей стране систему государственных школ иколледж с 300 местами для подготовки чиновников и ученых. Ученая академия писала и хранила исторические труды. Император Жэньсяо, подобно своим предшественникам, был буддийским полу-божеством и стремился прослыть просвещенным монархом.

В 1189 году Жэньсяо отметил пятидесятилетие восшествия на престол распространением 100 000 экземпляров сутры о возвышении и втором рождении Маитрейи, пятого ботисатвы, и по 50 000 других сутр; все эти сутры были напечатаны на тангутском и китайском языках. Однако Жэньсяо оказался последним великим правителем Си Ся. Он умер в 1193 году, оставив империю на менее способных преемников.

Величественная, замощенная камнем дорога к гробницам выходит прямо на мавзолей номер 3, построенный основателем Си Ся и находящийся сейчас в обширном огорожен ном пространстве, где ведутся археологические раскопки. Сюда допускаются посетители. Но это лишь крошечная часть непостижимого целого. На другом конце равнины, подобно далеким песчаным замкам, стоят восемь других императорских гробниц и 200 сооружений поменьше, построенных для военачальников ниже рангом с их семьями, они от крыты для посещения, и туристы, у которых хватит на это сил и времени и у которых есть соответствующая обувь, мо гут их посмотреть. Нам на помощь пришел наш водитель. Рядом с кассой была грунтовая дорога, которая шла через каменистую пустошь, поросшую кустиками жесткой травы и пересеченную пересохшими руслами весенних потоков, и приводила к гробницам номер 2 и 3, построенным Юаньхао для прославления его отца и деда. Рабочие были заняты, устанавливая забор из дерева и железа, огораживая пространство для будущих посетителей. На нас с Джоригтом никто не обращал внимания, мы были одни с этими камнями, куста ми, далекими горами и этими непонятными сооружениями. Таких сооружений, как эти побитые погодой конусы, я никогда в жизни не видел. Вообразите себе носовую часть ракет, изъеденную во время встреч с астероидными облака ми. Вокруг их основания эродированный детрит набросал пыльные юбки. Но поверхность конусов выветрена неровно. Восемь столетий дождей прочертили на всех куполах горизонтальные и вертикальные бороздки. Кроме того, виднелось множество отверстий — ну просто масса отверстий.

— Джоригт, что это за отверстия, как ты думаешь? Похожи на птичьи гнезда.

— Это не птичьи.

— Может быть, это отверстия для вентиляции, — предположил я.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Это же гробница. Внутри должна быть пустота. Там дол жен быть воздух внутри.

Оба мои предположения были ошибочными. В общем-то, ответ находился прямо у нас под ногами. Бульдозеры разравнивали площадку у гробницы, готовя, как я думаю, место для туристских орд, которые повалят сюда в один прекрасный день, — но между камешками гравия видны были кусоч ки изразца, маленькие осколочки пастельно-зеленого и коричневого цвета. А рядом с гробницей номер 3 можно было увидеть и сохранившиеся в целости свидетельства того, зачем понадобились заинтересовавшие меня отверстия на поверхности гробниц. На 50-метровом стенде была выставлена коллекция полукруглых черепиц, по моим подсчетам, не менее 20 000 штук. Черепица означала крыши. Отверстия и бороздки отмечали места, где в свое время стропила упирались в тело сооружения, бывшие вовсе не полыми, а сплошными, это была утрамбованная земля, наваленная на собственно гробницы и образовавшая над ними эти своеобразные башни. Стропила поддерживали выгибавшиеся кверху, возможно перекрывавшие друг друга, черепичные крыши, как это принято на китайских пагодах.

В апогее могущества Си Ся, в начале VIII века, это место должно было выглядеть очень впечатляюще — девять пагод сверкали красочными крышами, каждая в своем собственном дворе в окружении менее значительных «гробниц-спутников», и на всех девяти дворцовых участках охрана и многочисленное войско.

Все это очень понятно объяснено в прекрасном новом музее при входе в гробницу номер 3, которая подается как «одна из великолепных жемчужин в великой сокровищнице китайской истории и культуры». Мне кажется, что эти притязания справедливы и подтверждаются музейной экспозицией, где выставлены на обозрение модель гробницы с окружением, сотни статуй, черепиц, свитков, монет, печатных книг и керамики, рассказывающих о том, как видится сегодня история Си Ся. До меня не сразу дошло, к чему клонит наш гид, пока не насторожило что-то странное в его словах. Не то чтобы он монотонно, словно робот, оттарабанил вызубренный наизусть текст, замечательно само по себе было то, что там вообще нашелся говорящий по-английски гид. И дело было не в его манере откашливаться после каждого предложения, причем это звучало так, словно он говорил через прикрепленный на лацкане пиджака микрофон и специально акцентировал окончание каждой фразы. Нет, меня смутило нечто такое, что стояло за произносимыми им словами.

Он говорил, что Си Ся просуществовало 190 лет, «пока не было завоевано войсками Внутренней Монголии».

— Войсками Внутренней Монголии! — пробормотал Джоригт. — Где же это, он думает, родился Чингисхан?

Гид не оговорился. «Мы видим девять императорских гробниц. — Гид упорно продолжал свое, подчеркивая свои слова шумной пунктуацией. — Но мы видим, что было двенадцать императоров. Специалисты думают, что последние три умерли во время войны с войсками Внутренней Монголии».

Хм. Если наш гид к тому же и гид по официальному мышлению, то это значит, что кто-то, обладающий властью, хотел, чтобы посетителям говорили, что вторгнувшиеся из-за Гоби монголы на самом деле пришли из китайской провинции. Не хотят ли заставить нас поверить, что тангуты понес ли поражение от китайских подданных?

Можно сразу сказать: да, так оно и было, что станет ясно через миг, когда я объясню, почему. Но быстрый ответ вряд ли сделает честь вопросу. Он открывает целую серию вопросов о природе идентичности нации, к которым я возвращался снова и снова на протяжении всего путешествия. Проблема лежит в том, как подходят сейчас к оценке Чингисхана с позиций истории и современности.

Это что касается причин такого быстрого ответа. Они станут ясны из воображаемого допроса:

— Кто напал на тангутов в начале XIII века?

— Монголы под водительством Чингисхана.

— Очень хорошо. И что произошло?

— Чингисхан победил.

— Превосходно. И?..

— И в конечном итоге монголы завоевали остальной Ки тай.

— Да, это так. И?..

— И они основали династию Юань.

— И династия Юань была важной вехой в истории какой нации?

— Китая.

— Потрясающе. Так кто основал эту китайскую дина стию?

— Конечно, Чингисхан.

Итак, здесь-то и кроется подвох: кем это делает Чингиса — китайцем или монголом?

Вы видите, куда мы клоним. Если смотреть на вещи с юга от Гоби, Чингисхан, в сущности, китаец. Из чего следует, что монголы, в сущности, китайцы. Выглядит логично.

Скажем так, прошлое внезапно становится частью сегодняшнего дня, с политическим подтекстом, который затронет нас несколько позже. В описываемый же момент, слушая нашего настойчивого гида, я невольно вспомнил разговор с Джоригтом в поезде, медленно тащившемся вдоль Желтой реки.

Нужно сказать несколько слов о Джоригте. Он родился в семье скотовода в степях Внутренней Монголии. До семи лет он ходил в монгольскую школу и говорил только по-монгольски. Его родители китайского языка не знали. Потом его отец стал чиновником в городе Шилин. Они с матерью сами никогда не учились читать, но считали, что образование — путь к продвижению в жизни. Окончив школу и сдав экзамены на монгольском, он поступил в Университет Внутренней Монголии в Хох-Хото, на отделение монгольского языка. Но к этому моменту он уже знал, что мир, в котором он живет, вовсе не монгольский. Это китайский мир. Чтобы продвигаться дальше, ему необходимо было изучить китайский язык. Приступив к изучению китайского в возрасте семнадцати лет, к двадцати одному году он свободно говорил по-китайски. Потом он начал специализироваться на связи турецкого и монгольского языков, учился в Анкаре. Наконец, ближе к тридцати, принялся за английский, чему поспособствовал приезд в Хох-Хото американского профессора. Таким образом, монгольский — его первый язык, китайский — второй, турецкий — третий и английский — четвертый. Он служил мне переводчиком на всех четырех языках, и я ему бесконечно обязан. Он был также и неплохим бегуном, был чемпионом университета на дистанциях 800 метров, 1500 метров и 10 километров, что, как оказалось, должно было нам в скором времени очень пригодиться.

— Ну так как, — спросил я его, — ты китаец или?..

— Я монгол, но… — он сделал паузу, — но китайской национальности.

Для того чтобы пояснить свою мысль, он рассказал историю своего имени. Джоригт — достаточно простое имя по-монгольски, оно легко транслитерируется по-английски. Но китайские знаки односложные, каждый оканчивается на гласный или на «н», и поэтому невозможно соединять две согласные. Для того чтобы изобразить свое имя по-китайски, он должен как можно точнее передать звуки своего имени на монгольском. Получается что-то вроде Дже-Ри-Ге-Ту. Ну, это же со всей очевидностью не китайское имя, но оно делает его китайцем, потому что может быть написано и произнесено по-китайски. Из всего этого следует, что, какой бы смесью национальностей он себя ни чувствовал, для китайцев он китаец.

Такова, в сущности, китайская позиция по вопросу о национальной идентичности. Раз вы попадаете в китайскую сферу, в глазах китайцев вы становитесь китайцем. Джо-ригт — китаец, а раз так, то и Чингисхан тоже, и никаких больше разговоров.

Какое отношение ко всему этому имеют слова «войска Внутренней Монголии»? Ответ совершенно убедителен, но вам придется внимательно проследить за моими рассуждениями. Когда-то Монголия и Китай составляли одно целое под властью монголов, которые в силу этого фактически стали китайцами. Прошло время, и Монгольская империя распалась, а Китай уменьшился. Внешняя Монголия — Монгольская Народная Республика, как она стала называться, к несчастью, выпала из семьи в начале XII века, когда Китай был слабым. Но монголов во Внутренней Монголии, которая все еще часть Китая, больше, чем в самой Монголии, которая не является частью Китая. Таким образом, с точки зрения исторической реальности правильнее называть всех монголов «внутренними монголами», потому что для китайцев монголы происходят именно оттуда. Так что войска, захватившие Си Ся в XIII веке, были «внутренними монголами».

У этой проблемы есть еще одно измерение. Территория Си Ся занимала территории нынешних Синьцзяна, Ганьсу, Нанси и Внутренней Монголии, в отношении которых ни кто не усомнится, что это части Китая. Если бы тангуты были сегодня с нами, они, как и Чингис, и Джоригт, были бы китайцами, невзирая на то, что их язык родствен тибетскому, что они, победив китайцев, основали собственное государство и что они фактически прекратили свое существование или были абсорбированы задолго до того, как на свет появился единый Китай. В конце концов с лица земли их стер один из китайских народов, т. е. монголы. Это значит, что они неоспоримая часть великой семьи Китая, которая сложилась после 1949 года. Таким образом, безжалостно эксплуатируя суждения задним числом, можно рассматривать длительную борьбу за контроль над Внутренней Азией между тремя отдельными национальностями как небольшую размолвку между членами одной семьи.

Фотография во всю стену с изображением 56 национальностей, живущих в Китае, как бы ставит точку музейной экс позиции и подводит черту под всей этой историей. Гид ответил на мой само собой разумеющийся вопрос: «Эта фотография говорит нам, что среди 56 национальностей нет тангутской национальности. Но тангутская национальность влилась в эти народы. Сегодня все национальности сближаются и делают нашу страну все более прекрасной».

Официальным подходом к проблеме меньшинств нельзя не восхищаться. Все, за исключением одной, национальности из 56 составляют всего лишь 5 процентов населения страны, подавляющее большинство населения ханьцы, но каждая из этих национальностей теоретически имеет гарантированный голос, язык и культуру. Национальным меньшинствам предоставляется возможность воспринять более широкую культуру, что во все века было проблемой приграничных регионов и в судьбе мигрантов и что в наши дни в еще более обширном числе ситуаций повторяется в мире перемещенных меньшинств. Но ханьская исключительность поднимает много вопросов, особенно что касается истории. Восстановление исторических границ или захват новых районов стирает с лица земли приграничные культуры, которые с трудом вписываются в китайский контекст. Тибет тому самый яркий пример. В случае тангутов мы видим весьма странное искажение исторической правды, когда задним числом китайцами делают единственный некитайский на род, которым до той поры, пока он сам не создал собственного царства, правили ни кто иные, как тибетцы.

И в распространении понятия бывших китайских подданных на население, проживающее в современных границах других государств, таится скрытый политический смысл. Часть Маньчжурии, которая теперь принадлежит России, в то или иное время была китайской (или, по крайней мере, ляо или цзинь, что в китайском понимании одно и то же). Отсюда, в случае, если российский контроль над этой территорией ослабеет, возникнет весьма интересная ситуация.

Или взять Монголию. Если победоносный монгольский завоеватель, Чингисхан, становится китайским правителем и если в результате этого монголы рассматриваются как ки тайцы, тогда Китай может претендовать на Монголию, хотя сейчас это независимое государство. В этом кроется потенциальный конфликт по поводу того, кто мог бы на законных основаниях осуществлять управление большей частью пограничных территорий Внутренней Азии, проблема, как мы увидим, прямо связанная с наследием Чингисхана.

Чингис уже многое знал о Си Ся, потому что монголы и тангуты жили как подозрительные родственники, непрерывно наблюдая друг за другом. У тангутов были тесные связи со старым союзником и врагом Тогрулом, ханом кераитов. Якха, брат Тогрула, был мальчиком пленен и воспитан тангутами, потом они даже сделали его гамбу (большим военачальником или советником). Дочь Якхи стала одной из приемных дочерей Чингиса, а со временем матерью двух китайских императоров-монголов и первого монгола-владыки Персии. И когда Нилка, сын Тогрула, бежал, то бежал через территорию тангутов, предоставив отличный предлог для первых монгольских набегов в 1205 году. Итак, монголы знали о тангутах все — об их науке, военной ловкости, глубокой буддийской религиозности (всех тангутских императоров они называли «бурханом», что означало одновременно и Живой Будда, и Святой, тем же словом они называли свою священную гору Бурхан Халдун). Но это не имело никакого значения. Важно было лишь то, что тангуты были богатыми и уязвимыми.

Пока никаких имперских амбиций не возникало. Чингису, занятому походом на старых врагов меркитов, требовалась добыча для подкармливания армии, и, если возможно, получаемая не сразу, а постепенно. За источником необходимых средств не нужно было ходить далеко, это была Си Ся. Отсюда следовал вывод, что нужно обратить Си Ся в вассала, уплачивающего регулярную дань, и сделать это как можно быстрее, пока в войну не ввязалась Цзинь. Наверняка никто не думал об оккупации страны, скорее всего речь шла о том, как бы воспользоваться богатствами Си Ся в качестве трамплина к захвату Цзинь и получению там еще больших богатств.

Весной 1209 года вторжение началось. Для этой первой крупномасштабной кампании Чингис мог выбрать много разных маршрутов через Гоби. Возможно, он двинулся на юго-запад по пути, отстоящему от Авраги километров на 500, затем вниз по реке Онги, только начавшей освобождаться ото льда и полной талой воды, направляясь под укрытие хребтов Трех Красавиц. Здесь алтайские горы наконец растекаются на площади 20 000 квадратных километров горной страны с ее пиками, каньонами, высокогорными пастбищами, песками и гравийными полями. К западу разбегаются наперегонки цепочки поющих песков, высоких песчаных дюн, получивших такое название благодаря необычному непрерывному гудению, издаваемому подхваченными ветром частицами песка. На востоке простираются гравийные низины, где вода большая редкость и очень мало дичи. Но по сравнению с песками и пустынными равнинами Три Красавицы, с их ручьями, лугами, изобилием живности, имели все преимущества, чтобы выбрать их для сосредоточения войск перед трудным переходом. Век за веком дикие животные постепенно отступали перед натиском скотоводов, но сейчас это Национальный парк, дикие звери возвращаются, и таким образом начинаешь понимать, какими благодатными для них были эти края. Во время одного из приездов сюда я наблюдал горных баранов, балансирующих на гребне утеса, слушал жалобы скотоводов на волков, видел же ребенка, покалеченного снежным барсом. Говорили даже, что кто-то наткнулся на одного из редчайших млекопитающих, гобийского медведя, реликтовой разновидности, миллионы лет назад отрезанной от своих гималайских родственников наступающими пустынями. В XIII веке Три Красавицы были раем для диких ослов, которые давали не только отличное мя со, но и обеспечивали превосходные условия для тренировки войск — они перемещаются табунами и соперничают в скорости и маневренности с лошадьми (был случай, когда мне удалось заснять на видео несущийся галопом со скоростью 70 км в час табун, это было в отдаленном районе западной Гоби, куда возвратились получившие теперь защиту закона дикие ослы).

От Трех Красавиц путь лежал на юг еще 300 километров, до гор Хеланьшань, образующих восточный выступ пустыни Алашань. Если судить по карте, это не лучший маршрут, создается впечатление, что лучше пройти вниз по Желтой реке, там, где теперь проложена железная дорога. Но это потребовало бы пересечь плотно населенные земледельческие области, которые иссечены многочисленными каналами. Быстро передвигавшейся кавалерии было предпочтительней двигаться по твердой, открытой пустыне Алашань, где не встречаются на каждом шагу оборонительные узлы. Когда монголы захватили небольшой обнесенный стенами город, тангуты послали в Цзинь за помощью, ожидая, что те забудут прежние разногласия и обиды и поспешат выступить против общего врага. Но Чингис правильно рассчитал время для нападения. Цзинь управлялась новым правителем, князем Вэй, который цинично ответил тангутскому правителю: «Нам выгодно, когда наши враги нападают друг на друга. В чем здесь опасность для нас?»

Наступая на юг, пустыня справа, горы слева, монголы по дошли к крепости, закрывавшей единственный горный про ход к тангутской столице, нынешнему Иньчуаню. Сегодня вы можете добраться до прохода за полчаса без всяких трудностей. В дни Чингиса дорога пролегала по высохшему руслу реки летом или по подножиям гор в период наводнений, подъем был пологим, всего на сто-двести метров. Крутые подъемы конникам давались трудно и медленно. Так что проход был, как и сегодня, единственным путем через горный кряж. Это объясняет возведение крепости, это была база тангутской армии силой в 70 000 воинов, спешно усиленной еще 50 000 солдат (всегда следует помнить, что эти цифры почти наверняка очень щедрые).

Даже располагая осадными силами, овладеть этой крепостью было невозможно. Единственной надеждой Чингиса было выманить тангутов на равнину. После двухмесячной осады монголы прибегли к своей обычной для таких ситуаций тактике. Они сделали вид, будто решили снять осаду и отходят, но на самом деле укрылись за холмами, оставив не большой отряд в качестве приманки. Когда тангуты, как и ожидалось, вышли из крепости, чтобы напасть на него, монголы вышли из засады и одержали потрясающую победу. До рога на Иньчуань была открыта.

Но теперь встала еще одна проблема. Иньчуань был хорошо защищенный город, а монголы считались быстрой кочевой кавалерией. Им еще не доводилось брать города штурмом. У них не было тройных осадных луков, какими были вооружены Сунь и Цзинь, пускавших стрелы величиной с телеграфный столб, не имелось мощных катапульт, зажигательных бомб, начиненных низкокачественным порохом или расплавленным металлом, и они пока не располагали плененными экспертами, которые могли бы научить их ведению осадной войны. У них был опыт только мобильных и стремительных военных действий. Возможно, они смогли бы продержаться какое-то время за счет захваченных земель, но войска ждали быстрое вознаграждение, кроме того, опасно было задерживаться, пока тангуты не получат подкрепления из отдаленных областей империи Си Ся.

Выход оказался буквально под рукой — иньчуаньская система каналов, по которой из Желтой реки поступала вода для орошения полей Си Ся. Монголов не занимала мысль о сохранении таких капиталовложений, обслуживаемых презренными земледельцами. Поэтому они разрушили дамбы и попытались затопить город, чтобы вынудить его защитников капитулировать. Это была очень неудачная идея, ведь окружавшие Иньчуань сельскохозяйственные земли были совершенно плоскими, как Голландия. Выпущенные на волю воды растеклись во все стороны, но глубина водного покрытия оставалась небольшой. В городах дома не пострадали от наводнения, от него пострадали юрты и телеги. Монголы затопили самих себя и были вынуждены отойти назад, на более высокие места.

Тангутские вожди также оказались в трудном положении. Враг совсем рядом, посевы уничтожены, помощи от Цзинь не будет.

Патовая ситуация.

В поисках выхода из тупика оба уступили. Тангутский император уступил, отдав дочь (ее звали Чака) за Чингиса, и в качестве дани поставил монголам верблюдов, соколов и ткани. Убежденный в том, что у него теперь есть уступчивый вассал, который будет выплачивать дань и снабжать его армию всем необходимым, Чингис приказал отступать.

Но это был его первый мирный международный договор, и в нем не хватало прозорливости. Как покажут события, он сделался жертвой собственной неопытности и выдавал желаемое за действительное. Тангуты сдались, вздохнули с облегчением, но держали фигу в кармане. Им казалось, что гроза позади. Выскочки варвары могут вымогать целые телеги трофеев и табуны верблюдов, но, конечно же, никогда им не захватить мощное царство с двухсотлетней историей, хорошо укрепленными городами и армией в несколько сот тысяч воинов, так ведь?

Когда ко двору Чингиса приехала делегация из Цзинь, чтобы объявить о новом избранном цзиньском императоре, и потребовала отдать ему должные почести, говорят, что Чингис с презрением плюнул. «Я думал, что правитель Срединного царства должен спуститься на землю с небес. Разве он может быть таким слабым, как князь Вэй? С какой стати мне кланяться ему?»

У него было достаточно оснований презирать Вэя. Новый цзиньский император правил неустойчивым государством, в котором 3 миллиона его юрченов господствовали над 40 миллионами китайских крестьян, и население было измучено стихийными бедствиями, голодом и разрухой. Несколько больших цзиньских чиновников и вассальный киданьский князь, чувствуя, откуда дует ветер, уже перебежали к монголам и принесли с собой ценную информацию. Пограничное племя онгутов, оседлавшее транзитную зону между степями и земледельческими районами, предлагало монголам свободный проход. Информация об обороне Цзинь поступала также от купцов-мусульман, благодарных за безопасность, обеспеченную им расширяющейся империей Чингиса. Как всегда, система ветшающих «великих стен» не могла реально остановить воинов-кочевников. И его армия переживала подъем после победы над Си Ся.

И все же нападение не будет легким. Из своего населения, в десять раз большего, чем монголы, цзиньский император мог набрать кавалерию и пехоту в составе нескольких сотен тысяч воинов, а его города были основательно укреплены. Подступы к Бейджину прикрывали две огромные крепости, что делало его неуязвимым для прямого приступа. Весной 1211 года монголы собрались в долинах к югу от Хентея и начали поход через Гоби. Они удачно рассредоточились и шли несколькими волнами, с тем чтобы не исчерпать немного численные и разбросанные по пустыне колодцы и водоемы, наполненные талыми водами. Это была гигантская операция по любым стандартам. Представьте себе 100 000 воинов с 300 000 лошадей, разделенных на 10–20 групп по 5— 10 тысяч человек, за каждой телегой следуют впряженные верблюды, и между ними все время скачут связные, и так вся армия растянулась на 800 километров по безжизненному каменистому пространству. И все же редакционная команда «Тайной истории» не обмолвилась об этом ни словом, и совершенно правильно. Все проходило достаточно гладко. Та кое совершалось не раз и войсками кочевников, и китайца ми и будет совершаться потом. Монгольская аудитория ждала рассказа о личностях и увлекательных подвигах, и для нее эти бытовые подробности звучали бы банальностью. Поэтому сведения об этом походе можно найти только в китайских источниках, и они слишком немногочисленны.

Когда монгольская армия проникла в Северный Китай и приблизилась к проходу, называвшемуся в те времена Хуань Эрцзуй — Барсучья Пасть — и открывавшему дорогу на Бейджин, командующий войсками Цзинь по имени Чжи Чжун, по-видимому, совершил непростительную ошибку. У него была возможность нанести монголам неожиданный удар в момент, когда они увлеклись мародерством. Вместо этого, возможно, чтобы выиграть время, он послал воинского командира Минана для обсуждения условий мира с Чингисом. Минан моментально перебежал к монголам и сообщил, что Цзинь поджидают их в дальнем конце прохода. Там цзинь-ская кавалерия, оказавшаяся зажатой между двумя высокими горами, была осыпана тучей стрел, затем атакована монгольскими всадниками. Цзиньские воины повернули назад и ста ли давить собственную пехоту. Трупы, «наваленные, как кучи трухлявых бревен», пишет «Тайная история», валялись на всем пятидесятикилометровом протяжении долины, которая, понижаясь, выводит к Калгану (теперь Чжанцзякау), по граничному городу между плато Внутренней Монголии и равнинным Китаем. Монголы будут всегда считать битву при Барсучьей Пасти одной из своих величайших побед.

Через десять лет, когда даосский мудрец Чаньчунь, направляясь к Чингисхану, проезжал по тем местам, на крутых откосах вдоль дороги все еще белели кости погибших в том бою. «Свежий ветерок разогнал облака, и воздух был очень приятным», — записал один из спутников Чаньчуня.

К северу не было ничего, кроме обдуваемых ветром песков и жухлой травы. Здесь внезапно заканчивается Китай — его обычаи и климат. Но не должен ли каждый даос научиться с радостью принимать любую обстановку, в которой может оказаться? Сун Дефан и остальные (ученики Чаньчуня) указали на скелеты, разбросанные по полю боя, и изрекли: «Давайте, если благополучно вернемся домой, отслужим за их души службу Золотых Таблеток, ибо кто знает, не было ли это наше путешествие предопределено еще и для того, чтобы мы смогли помочь им обрести вечный покой?»

На обратном пути в начале 1224 года Чаньчунь остановился в городке, находившемся в 100 километрах от поля битвы, на пути бегства цзиньской армии. Здесь, где глазам открывался вид все еще разоренных войной деревень, он выполнил свое обещание и две промозглые ночи и три дня молился «за одиноких убиенных».

После разгрома у Барсучьей Пасти монголы погнали цзиньских военачальников назад к Бейджину и захватили несколько крупных городов и крепостей. Бейджин затаился, предоставив монголам безнаказанно грабить и насильничать по всей стране. Чингисхан двинулся с основным войском на юг к Желтой реке, до которой оставалось 300 километров, а Джебе, один из самых блестящих его военачальников, устремился дальше на восток, в Маньчжурию, перешел замерзшую реку Ля о и нанес удар по старой маньчжурской столице Мукдену (теперь Шеньян). Этот второй по величине после Бейджина город оказался неприступным для прямого нападения, поэтому Джебе совершил то, что всегда делали монголы. Он сделал вид, будто монголы в панике бежали, в беспорядке побросав все свои обозы. Когда цзиньские разведчики подтвердили, что монголы отошли на 150 километров, обрадованные горожане принялись праздновать но вый, 1212 год, начав с того, что высыпали далеко за городские стены, чтобы собрать неожиданно свалившееся на них богатство. Монголы действовали как распрямившаяся пружина, они совершили безостановочный суточный бросок — и вот он перед ними, город с распахнутыми крепостными воротами и пирующими горожанами. Внезапность была полной. Они сорвали Мукден, как созревшую сливу.

Довольный своими победами, Чингис отошел на север, в пограничные районы между степями и Гоби. Для него и его армии победа не значила ничего, кроме награбленной добычи, разрушений и подтверждения своего господства. По своему духу он ощущал себя не более чем вождем банды, главарем налетчиков, который не ставит цели занять завоеванные земли и управлять ими. Но, сам того не подозревая, он втягивался в новый вид военных действий, взятие городов, что превращало его в совершенно иного вождя.

Осенью 1212 года новый поход прервался, едва начавшись, когда Чингиса ранило стрелой и он приказал уходить на от дых и передышку. Он вернулся следующим летом, вновь овладел городами по пути наступления, снова напал на Барсучью Пасть с ее двумя мощными крепостями. Источники повествуют, что вся окружающая крепости территория, глубиной 50 километров, была усеяна железными шариками с четырьмя шипами, которые протыкали копыта лошадей, но два знаменитейших Чингисовых военачальника, Джебе и Субудай, обошли равнину стороной, проведя свои войска вдоль горных гребней, и захватили южный форт на дальнем конце прохода, вынудив таким образом сдаться северный. Наконец дорога на Бейджин была свободна.

Цзинь переживала апокалиптические времена. Тысячи солдат полегли на полях сражений, монголы отбирали продовольствие, крестьяне голодали. В осажденных крепостях обороняющиеся становились каннибалами. Бейджин сотрясали политические междоусобицы. Честолюбивый императорский любимчик и сумасбродный военачальник Чжи Чжун был прощен за катастрофическое поражение при Хуань Эрцзуй и, чтобы показать всем, что ни во что не ставит монгольскую угрозу, предался увлечению охотой в окрестностях столицы, для чего использовал собственную частную армию. Монголы приблизились, и тогда он понял, что такое ухарство до добра не доведет и может оказаться самоубийственным, но полагаться на ненадежную волю своего императора у него не было никакого желания. Он устроил заговор, перебил 5000 солдат, охранявших Запретный город, убил императора, посадил на трон марионетку, а себя провозгласил регентом, по поводу чего устроил пир, собрав на него самых знаменитых и красивых куртизанок города.

Когда через два месяца монголы окружили город, Чжи Чжун направил против них 6000 солдат, пригрозив смертью их командиру Гао Чи, если он не сумеет справиться с монголами, чего сделать Гао Чи не смог. Он понимал, что его ждет верная смерть, и решил опередить Чжи Чжуна. Захватив с собой небольшой отряд, еще до того, как известие о поражении достигло города, он подстерег Чжи Чжуна и отрубил ему голову. С отрубленной головой регента Гао Чи прибежал к императору и признался во всем. Император настолько об радовался избавлению от железной хватки самозванца-регента, а может быть, настолько испугался при виде ужасного зрелища отрубленной головы, что тут же сделал Гао Чи командующим войсками империи.

От империи к этому времени мало что осталось. Император оказался запертым в своей столице, большинство городов застыли в ужасе от страха, и Чингису было достаточно выслать небольшое войско, чтобы опустошать страну и захватывать города. Его армия все еще оставалась армией кочевников, у нее не имелось тяжелого осадного снаряжения, но Чингис воспринимал уроки. Монголы пользовались жестокостью, как другие катапультами. Выстроив перед собой тысячи пленных, они гнали их перед рядами штурмующих. Осажденные часто, узнавая родственников в копошащейся у стен массе, не находили в себе силы убивать близких людей и капитулировали. Таким образом разделенная на три колонны стотысячная армия двигалась на юг и запад к Желтой реке и на восток к Тихому океану, сравнивая с землей города на своем пути. Площадь, захваченная Чингисом, составила прямоугольник в 750 километров длиной и 450 километров шириной — территорию размером с Германию. «Повсюду к северу от Желтой реки, — писал китайский биограф велико го монгольского полководца Мукали, — стояли клубы пыли и дыма, и дробь барабанов слышалась на небесах». За два месяца нынешние провинции Шаньси, Хэбэй и Шаньдун превратились в руины.

Но Бейджин держался, так как еще за сто лет до этого его превратили в неприступную твердыню. За пределами городских стен построили четыре форта-деревни, в каждом имелись собственные зернохранилище и арсенал, и каждый был соединен со столицей подземным ходом. В этих фортах спрятались военачальники и вельможи, и с ними по 4000 солдат в каждом. Стены крепости, толщиной 15 метров у основания, защищались тремя рвами, питавшимися водой из озера Куньмын. Крепость была построена в форме прямоугольника с периметром в 15 километров. Зубчатый парапет возвышался над землей на 12 метров, стены имели 13 ворот и сторожевые башни каждые 15 метров, всего их насчитывалось 900 штук

Защитники этих основательных оборонительных сооружений располагали не менее серьезным вооружением. Двойные и тройные арбалеты стреляли трехметровыми стрелами на километр (эти поразительные данные были засвидетельствованы персидским источником во время нападения монголов на замок ассассинов в 1256 году). Другой осадный лук времен Тан мог стрелять семью видами стрел на 500 метров, и они «пробивают все, во что бы ни попадали, даже городские стены и валы». Роль артиллерии выполняли катапульты, которые называют «боевой рогаткой», они были установлены на подвижной платформе с рычагами до 10 мет ров длиной, на одном конце которых нагружали камни, а другую оттягивали канатами. Команда из шести человек под руководством «артиллериста» со стены могла, натянув канаты, швырнуть 25-килограммовый булыжник на 200–300 метров. Все это оружие могло быть приспособлено для стрельбы широким набором зажигательных снарядов, ибо шли первые пробы применения пороха в военном деле. Горящие стрелы, выпускаемые осадными луками, зажигательные ядра, забрасываемые боевыми рогатками — некоторые делали из воска, если они должны были гореть медленно, другие со специальными острыми шипами, чтобы те застревали в дереве, иные, изготовленные из керамики и наполненные расплав ленным металлом, — все они были предназначены для поджигания штурмовых лестниц и осадных башен. Китайцам было известно, как очищать сырую нефть и получать нафту, которую можно было разбрасывать в горшках или бутылках, наподобие коктейлей Молотова. Они умели также перегонять нефть и пользоваться ею, как пользовались «греческим огнем» в Европе. Устав 1044 года описывает грубый, но эффективный огнемет: трубу, наполненную греческим огнем, можно было поджигать с помощью пороховой камеры и разбрызгивать горящую смесь на головы штурмующих. Возможно, китайцы применяли и «ядовитые дымовые бомбы», наполненные химикалиями или экскрементами. Это оружие не только сдерживало монголов, но и служило учебным пособием. Для того чтобы брать и удерживать города, следовало овладеть этим оружием с помощью пленных и перебежчиков.

Осада Бейджина длилась почти год, до весны 1214 года. Это было трудным временем для монголов, у которых, как рассказывали, разразилась какая-то эпидемия, у них закончились припасы и расцвел каннибализм (впрочем, сообщения об этом исходили из немонгольских источников, многие из которых намеренно преподносили монголов в самом невыгодном свете). К весне положение защитников крепости было еще хуже. Чингис предложил снять осаду: «Небеса настолько ослабили тебя, — передал он императору, — что, если бы я к тому же напал на тебя в твой трудный час, что подумали бы обо мне Небеса?» Естественно, императора еще нужно было убеждать: «Какие условия ты предложишь, чтобы я мог успокоить моих командиров?» Это было предложение, от которого император не мог отказаться. Он согласился отдать дочь, 500 мальчиков и девочек, 3000 лошадей и порази тельное количество шелка — 10 000 «свертков» (в развернутом виде их совокупная длина составляла около 90 километров ткани). Обещая уйти с миром, Чингис приказал своим нагруженным награбленным добром войскам возвращаться на север, в ожидавшие их степи.

Цзиньский император получил горький урок. Окруженный разоренными областями, с постоянной угрозой нападения кочевников, теперь уже научившихся осадной войне, Бейджин не мог более считаться неуязвимым. Изобиловавшая проломами и обветшалая Великая стена, теперь уже не столько символ вековой мощи, сколько свидетельство бессилия, больше никогда не защитит от таких, как Чингис. В безопасности можно чувствовать себя только за настоящей географической границей между Срединным царством и кочевниками. Он решает перенести столицу не в Маньчжурию, родные места Цзинь, а подальше на юг, в древнюю китайскую столицу Кайфэн. Цзинь окончательно порвут со своими юрченскими корнями и бесповоротно заявят себя китайцами.

Это было колоссальное предприятие. Источники говорят о 3000 нагруженных сокровищами верблюдах и 30 000 телегах с документами и царским имуществом, два месяца двигавшихся по 600-километровому пути на юг в поисках укрытия за Желтой рекой. Получилось наоборот. Около 2000 воинов императорской гвардии были киданями из Маньчжурии, и для них переезд на юг был признанием слабости, им, конечно, не улыбалось забираться еще глубже в китайские земли, отдаляясь все больше от домов предков. Отойдя от Бейджина километров на пятьдесят, они подняли бунт, поскакали назад, раскинули там свои юрты и послали гонцов к Чингису с просьбой принять их под свою защиту.

Монгольская армия стояла лагерем километрах в 4000 к северу от опустошенной цзиньской столицы у озера в степях Внутренней Монголии. Чингис пришел в ярость, узнав об отъезде цзиньского правительства. Китайский источник так передает его слова: «Цзиньский император не доверяет мне! Он пользуется миром, чтобы обманывать меня!» Он, конечно, понял, какая невероятная возможность открывается перед ним: Бейджин оставлен императором, а мятежные войска готовы поддержать монголов. Но действовать нужно было быстро. Новая столица в Кайфэне может стать базой для будущего наступления Цзинь, и тогда будет намного труднее разделаться с ним. К сентябрю монголы снова стояли под стенами Бейджина.

Попыток штурма не предпринималось. Осень сменилась зимой, а монголы стояли и стояли, не предпринимая никаких активных действий. Весной император послал из Кайфэна две колонны войск на помощь осажденным. Монголы разгромили обе и захватили 1000 телег с продовольствием. В руки монголов перешел еще ряд провинциальных городов. В Бейджине начался голод. Как нередко случалось в осажденных крепостях, живые стали поедать мертвых. Отцы города вели жаркие споры, умереть ли, сражаясь, или спасаться бегством. Заместитель Гао Чи, гражданский градоначальник, покончил с собой. Начальник войска выскользнул из города, прихватив с собой родню (он добрался до Кайфэна, и там его казнили за предательство). В июне оставшиеся без руководства и потерявшие всякую надежду жители города распахнули ворота и капитулировали.

Сам Чингис к этому времени передислоцировался к окраине степей, на 150 километров севернее Бейджина, и теперь двигался назад к Керулену. Не чувствуя его сдерживающего влияния, монголы бесчинствовали вовсю. Они разграбили город, перебили тысячи людей. Дворец императора заполыхал, и часть города горела в течение целого месяца.

Через год сюда приехал посол следующего противника Чингиса, шаха Хорезма, чтобы убедиться собственными глазами, правда ли, что такой огромный и хорошо защищенный город мог пасть под натиском каких-то кочевников. Доказательства были более чем очевидными. Он докладывал, что кости перебитых жителей навалены рядами, что земля пропиталась человеческим жиром, что часть его свиты умерла от болезней, распространяемой разлагающимися трупами. Он также поведал поистине страшную историю о том, как 60 000 девушек бросились с городской стены, только бы не попасть в руки монголов.

Теперь монголы властвовали над всем северо-востоком Китая. Они разрезали империю Цзинь пополам, оставив два ее фланга, южную часть за Желтой рекой и Маньчжурию. На вновь завоеванных территориях те несколько городов, которые все еще держались, теперь сложили оружие. Уцелевшие гарнизоны отказались повиноваться прежним военачальникам и перекидывались на сторону новых. Голод и разруха погнали миллион китайцев на юг к новой столице Цзинь. Но Чингису этого было мало, так как цзиньский император, основавшийся теперь в Кайфэне, не желал окончательно покориться. Нужно было нанести решающий удар, вернее, два удара — полностью покончить с властью Цзинь в Маньчжурии и напасть на Кайфэн.

Маньчжурия была тихой заводью земледельцев, скотоводов и охотников, здесь самый сильный киданьский вождь Лью-ке в 1212 году объявил себя вассалом Чингиса и сделался властелином большей части Маньчжурии, господином на 600 000 семей. Остальная часть региона давно уже отослала свою молодежь в войска Цзинь. Поход на Маньчжурию будет теперь легкой прогулкой.

Так и получилось, когда Мукали и брат Чингиса Касар прошлисьпо Маньчжурии в 1214–1216 годах. Мукали, славившийся своей силой, кудрявыми бакенбардами, велико лепной стрельбой из лука и умением тщательно планировать свои действия, в свои 45 лет был одним из лучших полководцев Чингиса, неотлучно находился рядом с ним в течение пятнадцати лет, и ему предстояло стать централь ной фигурой в подавлении Севера Китая. Одной из главных задач был захват Пекина, старой провинциальной столицы Ляо, и справиться с ней удалось очень необычным способом. Монгольский военачальник по имени Есень, владевший как местным тюркским наречием, так и китайским языком, уст роил засаду и захватил вновь назначенного цзиньского коменданта города, который направлялся принять командование гарнизоном. Есень воспользовался его документами и убедил стражу у ворот города, что он и есть их новый начальник, а затем в качестве начальника города приказал страже покинуть городские стены. Мукали вошел в город, практически не встретив сопротивления и заполучив целый город со 100 000 домов и всем имевшимся в них продовольствием и оружием. После этого по всей Маньчжурии сопротивление прекратилось. Решив наказать два города, которые продолжали сопротивляться, Мукали велел перерезать всех горожан, кроме плотников, каменщиков и, хотя звучит неправдоподобно, актеров. Нужно думать, что монголы изголодались по легким развлечениям.

Небольшое войско продолжало поход, покрыв оставшиеся 300 километров до дальней оконечности Ляодуньского полуострова, и к осени 1216 года вышло на берег Тихого океана, оставив по пути отряд для преследования нескольких тысяч мятежных киданей, ушедших за реку Ялу в Корею. Перебив одних и взяв в плен других, вызывающе державший себя монгольский эмиссар отправился с визитом ко двору корейского царя в городе Кесоне, богатом и космополитичном речном порту, который лежит на границе между Северной и Южной Кореей. Наплевав на придворный этикет, он вошел в покои царя с мечом и луком, чтобы сообщить тому новость, что Корея была только что спасена от грабителей киданей. Что мог предложить царь в компенсацию за услугу? В сложившихся обстоятельствах очень немало — 100 000 самых больших листов корейской бумаги, Чингис, судя по всему, хотел, чтобы его только что овладевшие грамотой чиновники имели достаточное количество канцелярских принадлежностей.

С Южной Маньчжурией было покончено. Район, размерами с половину Франции (или равный штату Вайоминг), присоединили к монгольским владениям с вынужденного согласия уязвленного монарха с востока.

Когда известия об этих завоеваниях дошли до Чингиса, он потребовал от своего нового вассала Си Ся 30 000 солдат и, получив их, направил армию на юг в Ордос, вдоль Желтой реки, с задачей овладеть Кайфэном с тыла. Разразилась еще одна большая война, затянувшаяся на целый год. Монгольские и тангутские войска, числом 60 000 воинов, вторглись на глубину 1000 километров на территорию врага, где им противостояли превосходящие силы противника, опиравшиеся на бесчисленное количество укрепленных городов, и дошли до окрестностей самого Кайфэна. Произошло с полдесятка крупных сражений, по большей части зимой, после чего, убедившись, что цзиньская оборона им не по зубам, нападавшие в конце концов отступили. Во время самого напряженного этапа этой войны армия завоевателей прошла вдоль Желтой реки около 800 километров за 60 дней. Сравните это с наступающей механизированной армией. В начале августа 1944 года после июньской высадки в Европе американцы под командованием генерала Паттона продвигались по 30 километров в день, и то только три дня подряд, не встречая практически никакого сопротивления по длинным прямым мощеным дорогам Бретани, а в 1216 году монгольская конница проходила по 13 километров в день по пересеченной местности, выиграв четыре крупных сражения и испытывая постоянную угрозу новых нападений в течение двух месяцев.

Не приходится удивляться тому, что Цзинь запросила мира. Один китайский источник приводит реакцию Чингиса, задавшего своим военачальникам вопрос: «Мы взяли всех оленей и всех других зверей, остался один кролик, может быть, отпустить его?» Это была проверка его военачальников, и один из них высказался: мир может наступить только тогда, когда император больше не император, а всего лишь князь-вассал нашего хана. Этого-то ответа и ждал Чингис. Война продолжится, и она продолжилась, завершившись полной победой над Цзинь почти 20 лет спустя.

Победа пришла бы намного раньше, если бы события на западе не отвлекли внимание Чингиса, открыв новую главу в истории монгольских завоеваний.

История монгольских завоеваний уже соединила две несхожие между собой культуры, перенеся нас из монгольских травянистых степей в урбанизированное богатство и стабильность Си Ся и Северного Китая. Этот процесс пока не принес положительных результатов, пролилось море крови, не внеся ничего нового в исторический процесс, такое бывало и раньше… Теперь события развиваются таким образом, что вовлекается третья культура, религия ислам, и последствия этого процесса совершенно беспрецедентны в мировой истории. Ни одна культура до этого не производила столь разрушительной мощи, как монголы, ни одна культура не страдала еще так, как предстояло пострадать мусульманскому миру. Количество смертей в Китае измерялось десятками тысяч. События, которые вот-вот развернутся перед нашим внутренним взором, умножают эту цифру по меньшей мере в десятки раз.

Цифры, вне всякого сомнения, преувеличенные исламскими писателями, но тем не менее ужасающие, вызывают мысль о невероятном разгуле страшной расовой или религиозной ненависти и беспощадности и нетерпимости к чужой идеологии. Но не было ничего похожего, не было честолюбивого стремления любыми средствами утвердить великую истину шаманизма в пику всем иным конфессиям, не было решимости господствующей расы искоренить презренных противников или завоевать «лебенсраум», жизненное пространство, в Центральной Азии. Единственным всепоглощающим и всепобеждающим побуждением было завоевание, потому что каковы бы ни были таинственные причины этому, но так написано на роду Чингиса, так предопределили его судьбу Небеса. Разрушение было вопросом стратегии. Случалось, оно имело субъективный характер, когда тот или иной правитель или город наносил оскорбление, но, как правило, в этом не было ничего личностного, только порождение бесконечной и непоколебимой веры в собственное превосходство — не над какой-то определенной группой людей, а над всеми расами вообще. Расизм избирателен, а им у монголов и не пахло. Склоняться перед ними должны были все без разбору. (Это чувство было свойственно и нескольким другим народам, пережившим апогей своих империй, англичанам — в начале 1900-х годов, китайцам — XVI II века, американским неоконсерваторам — в 2003 году.) Города, области, царства и империи — все подминал беспощадный каток, единственно с тем, чтобы открыть дорогу к следующей победе, а смерть и разрушения были лишь побочным продуктом достижения цели. Все, что приносит победу, — хорошо, все, что ей мешает, — плохо. Все очень просто.

Первое звено в этой цепи событий было выковано многие годы назад, когда отпрыск найманского правящего дома Кучлуг бежал на запад с остатками своих разгромленных войск. Ему удалось создать еще одно обширное царство, которое, наподобие Си Ся, было сокрыто от современного взгляда своей отдаленностью во времени и пространстве.

Тем не менее, какими бы забытыми и далекими они ни были, Кучлуг со своей новой базой сыграл важнейшую роль в этой истории, так как они привлекли внимание Чингиса к западу, миру ислама, что, в свою очередь, создало предпосылки для дальнейших завоеваний дальше и дальше на запад.

Если мы хотим разобраться в том, что произошло, придется перевести стрелки часов на сто лет назад. Когда кидани, правившие в Китае под именем Ляо, были в 1124 году свергнуты с Трона Дракона юрченами, член киданьского правящего дома Янь Люй Даши собрал 200 человек своих людей и бежал на запад, найдя убежище за 2500 километров, перейдя пустыни Синьцзяна и Горы Тянь, где его не могли настигнуть новые владыки Северного Китая. Здесь, десятилетие спустя, в забытом всеми анархическом уголке Внутренней Азии, населенном невообразимой мешаниной тюркских племен и исламских народов, Даши создал царство трав, гор и пустынь размером с Западную Европу. Центром его царства сделался Киргизстан, кроме него, туда входили территории, которые сегодня являются Западным Китаем, Южным Казахстаном и Таджикистаном. Даши взял себе титул Гур (Вселенский) хан и назвал свое царство Кара-Китай, или Черный Китай, по названию своего собственного киданьского племени. Окрепнув, он начал взимать дань со своего мусульманского соседа (о ком поговорим ниже).

Когда через 70 лет туда добрался Кучлуг, тогдашний Гур-хан встретил его с распростертыми объятиями. Кучлуг упрочил свое положение при дворе хана, женившись на его дочери. Затем, говоря словами персидского историка конца XIII века, «он бросился, словно стрела, выпущенная из мощного лука», и захватил трон. Предательство вряд ли подарило ему много друзей. Но он поступил еще хуже — по желанию своей новой жены он обратился в буддизм, сделался ярым врагом ислама и потребовал, чтобы все вожди-мусульмане отказались от своей веры, настроив, таким образом, против себя своих новых подданных. Когда имам Хотана в южном Синьцзяне стал его проклинать: «Пыль тебе в рот, враг веры!» — Кучлуг распял имама на дверях его собственного медресе. Естественно, Чингис не мог не догадываться, что этот взбалмошный фанатик в один прекрасный день может воспользоваться своим новым положением, чтобы попытаться отомстить за отца и деда. Ради будущей безопасности монгольской нации его следовало уничтожить.

После многолетних войн в Китае это не представляло собой трудной задачи, и в 1218 году Чингис поручает Джебе выступить в поход на Кучлуга. Осаждать большие города его 20 000 воинам не придется. Самую трудную задачу ставил географический фактор: нужно было преодолеть 2600 километров, сначала через монгольские степи, затем перевалить через 3000-метровые Алтайские горы, а за ними — скалистые хребты Тянь-Шаня, где пики поднимаются на высоту больше 5000 метров. Следуя одним из маршрутов Шелкового пути, армия обогнула бы Иссык-Куль, второе по величине в мире альпийское озеро с его уникальной экологией. Глуби на водной массы, термальная активность и соленость дела ют озеро аккумулятором тепла, и благодаря ему его долина имеет достаточно теплый климат, чтобы там можно было сажать виноград и шелковицу для выращивания шелковичных червей. В 80 километрах от западной оконечности Иссык — Куля располагалась столица Кучлука Баласаган, теперь от нее ничего не осталось, только торчит 25-метровый остаток минарета XI века, называвшегося Башня Бурана.

С военной точки зрения победа далась легко, как и предвидел Чингис. Узнав о приближении монголов, Кучлуг бежал за триста километров на юг, возможно через перевал Торугарт, а оттуда вниз к Кашгару, большому рынку Шелкового пути, что на западной окраине пустыни Такла Макан. Пустившись вдогонку, Джебе запретил мародерство, и кашгарские уйгуры встречали его с радостью. Кучлуг продолжил бегство через пустыню в сторону Памира, лежащего в 100 километрах к юго-западу от Кашгара, возможно желая держаться глубокого ущелья реки Гез, выходящего к землям, которые сейчас относятся к Пакистану. «Преследуемый, как бешеная собака» монголами, пишет Джувайни, Кучлуг с горсткой людей попал в глухое, не имеющее выхода ущелье. Монголы сказали встретившимся местным охотникам, кого они ищут, и те, увидев возможность подзаработать и прославиться, пойма ли Кучлуга и отдали монголам. Заплатив охотникам, монголы отсекли Кучлугу голову и разъезжали с ней, демонстрируя победу, по городам своих новых владений. Так закончилась борьба Чингиса с тремя поколениями найманских правителей.

Победа над Кучлугом привела монголов к установлению контактов с их исламским соседом, царством, занимавшим территорию нынешних Узбекистана и Туркменистана, вместе с частью Ирана и Афганистана. Оно называлось Хорезм (это одно из полудюжины произношений) по названию его главной провинции. Этот беспокойный регион на восточной окраине исламского мира, два столетия составлявший часть Сельджукской империи, стал образующим ядром нового царства за полвека до описываемых событий, и это создало обстановку непрерывных войн между несколькими заинтересованными сторонами, среди них были ханы Кара-Китая, и они некоторое время контролировали большую часть Хорезма, потому же собирали с него дань. К концу XII века Хорезм, в свою очередь, расширился за счет соседних провинций Хорасан и Трансоксиана. Получилось, что у него в руках сосредоточился контроль над великим рынком Шелкового пути — над Самаркандом, Бухарой, Ургенчем, Ходжендом, Мервом, Нишапуром, а также над пограничной рекой, Амударьей, в классические времена называвшейся Оксусом. Область, известная как Трансоксиания, или Трансоксиана, земли «за Оксусом», простиралась почти на 500 километров через пустыню Кызылкум до бесплодных берегов Сырдарьи (старинного Джаксартеса). Борьба за этот регион, в достатке снабжаемый водой с тающих ледников Памира, почти не оставила следов в письменных документах или традиции, историки составляют о ней представление по монетам. Время было сложное и жестокое, один только Самарканд выдержал 70 нападений кара-китайцев, почти по одному в год. В такой обстановке хорезмшах Мухаммед заключил союз с Кучлугом, в тот момент бывшим на подъеме. В результате, когда Кучлуг захватил власть в Кара-Китае, у Мухаммеда были развязаны руки начать строительство собственной империи, положив тем самым начало развитию событий, которые привели к следующей стадии в продвижении Чингиса к трансконтинентальному владычеству.[7]

Трудно сказать, как бы развивались события в дальнейшем, если бы не характер Мухаммеда. Ни у кого не находится доброго слова об этом жутком человеке, навлекшем на свой народ и свою веру невиданное бедствие. Его мать Теркен, жившая собственным двором, также разделяет с ним большую долю вины. Очень похоже, что именно по ее наитию этот капризный, беспечный и ненадежный тюрк попытался силой навязать свою волю народу, большинство которого составляли иранцы.

Некий Отман, султан Самарканда, поднял восстание, для начала перебив всех хорезмийцев в городе, буквально изрезав их на куски и развесив их на базарах. Когда Мухаммед снова захватил город, было умерщвлено 10 000 человек, а вместе с ними Отман тоже. Так что, когда шах сделал Самарканд своей столицей, население вряд ли встретило его с восторгом. Вдобавок он вел войны с высшей духовной властью ислама, Багдадским халифатом, и не могло быть и речи, что бы представлять себя защитником веры. Ну и, наконец, его репутация, мягко говоря, оставляла желать лучшего, о его распутстве ходили легенды. Вот как описывают его современники: «Только и знает, что постоянно удовлетворять свои желания в компании смазливых танцовщиц и непрерывно пить красное вино».

Чингису не было никакого смысла вмешиваться в это месиво вражды, он говорил, что ему нужны только торговые связи. Однако шах Мухаммед уже имел сообщения о том, как был разграблен Бейджин, его посол рассказал ему о горах костей и озерах человеческого жира. Можно ли поверить, что кровожадный вождь воинственных орд вдруг, ни с того ни с сего, превратился в поборника мира? Как ни странно, но ответ на этот вопрос скорее всего звучит «да», поскольку еще не был завоеван Северный Китай, и на это потребуется еще двадцать лет. Ответ Мухаммеда прозвучал верхом глупости, продемонстрировав его слабость, наивность, невежество, ксенофобию и надменность: «Для меня нет разницы между тобой, Гурханом или Кучлугом… Пусть будет война, в которой ломаются мечи и трещат копья!»

Чингис продолжал добиваться развития торговли, поскольку война в этом регионе означала дополнительное напряжение для монгольского царства, еще одну кампанию, удлинение границ, которые придется защищать, и, кто знает, возможно, поражение. Главные же перспективы развития торговли были прекраснейшие. В Монголию приезжали три купца из Бухары, желавшие изучить маршрут, который внезапно наметился в связи с монгольскими завоеваниями в Се верном Китае. Теперь, когда они вернулись еще раз, Чингис послал с ними огромную торговую делегацию из 100 (согласно «Тайной истории»), а может быть, 450 (как утверждают другие) торговцев, все они были мусульманами, кроме стоявшего во главе монгола. Целью делегации было наладить торговлю с исламскими странами. Им предстояло за несколько недель преодолеть 2700 километров. Делегация везла с собой еще одно послание Чингиса к Мухаммеду, объяснявшее, что они прибыли, чтобы «иметь возможность приобрести удивительные изделия тех стран, и что впредь нарыв зла можно будет вскрыть улучшением отношений».

Или что-то в этом роде. Существует несколько версий относительно того, что на самом деле сказал Чингис, все они принадлежат исламской стороне, и ни одна из них не звучит враждебно. Как свидетельствует еще один источник, Чингис претендовал на равенство или называл Мухаммеда «самым возлюбленным из моих сыновей», что любому главе государства не могло не показаться покровительственным, но назвать это объявлением войны никак нельзя. Но Мухаммед воспринял его именно так.

В 1217 году делегация добралась до Отрара, города на реке Сырдарья. Сегодня Отрар нужно искать на западе современного Казахстана, от него сохранились всего лишь несколько поросших травой холмов и беспорядочно разбросанные развалины. В начале тринадцатого столетия это был процветающий пограничный город, раскинувшийся на 20 гектарах. Правителем города был еще один злой гений этой истории, которого источники называют по рангу или титулу Инальчук («Маленький господин») или Кадир-хан («Могущественный хан»). Наместник Икс, Инальчук, как его принято называть, приходился родственником властной матери Мухаммеда и ни за что не стал бы рисковать, действуя по собственной инициативе. Именно он, по кивку или движению глаз повелите ля, распахнул ворота в ад, вдвойне надругавшись над посланниками Чингиса. Во-первых, он обвинил их в шпионаже и, во-вторых, бросил в тюрьму. Чингис пришел в страшное негодование, но не поддался на провокацию. Он в последний раз протянул Мухаммеду оливковую ветвь, послав трех эмиссаров, которые представили все дело так, чтобы Мухам мед воспользовался случаем и, сославшись на полную неосведомленность о поступке своего наместника, выдал им виновного для наказания. Мухаммед вместо этого нанес монголам смертельное оскорбление. Он велел убить одного, а возможно, и всех троих послов.

И потом, «ни минуты не раздумывая, — пишет Джувайни, — шах тут же приказал, чтобы эту группу мусульман (чингисовых торговцев в Отраре)… лишили жизни», а их богатые товары конфисковали. «Маленький господин» Инальчук перерезал всю делегацию. А это были, напомню, его единовер цы, все, кроме возглавлявшего делегацию монгола. Опреде ленно, такой поступок вряд ли мог вызвать восторг у его соб ственного народа. Фактически Мухаммед проиграл войну за сердца и умы еще до того, как прогремела первая битва. Джувайни, как это часто у него бывает, поднимается до поэтиче ских высот, оплакивая поспешность совершенного дейст вия, которое, как показали события, «разорили и опустоши ли целый мир… и капли их крови переполнили целый Оксус».

Достаточно было убить одного посла, чтобы спровоцировать войну, а что говорить о 100, а то и о 450, или сколько их было там. Когда Чингис получил сообщение о происшедшем, как описывает Джувайни, он был вне себя от ярости, пламя гнева заставило воду политься из глаз, и потушить его могла только кровь. Он пошел «один на вершину горы» — я думаю, мы можем принять, что если он поступил именно так, то это должна была быть Буркан Халдун, — обнажил голову, обратил лицо к земле и три дня и ночи возносил молитву, говоря: «Нет вины моей в этой беде, надели меня силами свершить мою месть».

Так начался новый этап в возвышении Чингиса. До этого момента его вели традиции. Наследием любого монгольско го правителя был наказ захватить Китай, и для этого главным условием было единство племен, это, в свою очередь, оправдывало преследование вождя-соперника, даже если далеко за пределами монгольских владений, в данном случае в Кара-Китае, а это, как понял бы любой хороший стратег, затрагивало бы и Си Ся. Но разве найдешь вождя кочевников, всегда привязанного к своему кочевью, который охотно отправится за тридевять земель подавлять чью-то империю, не говоря уже о том, что эта империя господствует во всей Внутренней Азии. Однако в представлении Чингиса у него не было иного выбора. Его не только унизили, ему не только открыто бросили вызов, этого мало, так как если он не ответит на угрозу, то почти наверняка сам падет жертвой амбициозного шаха, который не прочь прибрать к рукам богатые китайские земли. Как написано в «Тайной истории», у него ни на миг не возникало сомнений, что следует сделать: «Давайте направим наших коней против исламского народа, чтобы отомстить!»

По-видимому, решение, принятое Чингисом, вызвало в его семье обсуждение вопроса о преемнике. Вопрос поста вила Юсуй, одна из его жен, которых у него теперь было не сколько. «Тайная история» вкладывает ей в уста следующие слова:

Когда твое тело, словно старое и высохшее дерево,
С шумом рухнет на землю,
Кому ты оставишь свой народ?

Чингис понимал, о чем идет речь, потому что по традиции его наследник станет старшим в клане, пока будет в состоянии отстаивать свое право, хотя он, может быть, должен быть лучше других подготовлен к тому, чтобы взять на себя правление, и, возможно, необязательно это будет один из сыновей вождя. Однако теперь наследнику представляло управлять кое-чем побольше клана, и все его сыновья, каждый по-своему, опытные военачальники. Правила будут изменены. Должен править один из его сыновей. Но который? Чингис изложил проблему открыто перед всеми четырьмя. Трон, по правилам, должен был бы достаться Джочи, старшему, но отцом Джочи мог сделаться меркит, когда его мать была в плену. Разгорелась перебранка, подробно описанная в «Тайной истории».

Джагатай, второй сын, крикнул: «Ты хочешь сказать, что нами будет управлять меркитский ублюдок?»

Джочи схватил брата за грудки: «Наш отец, хан, никогда не говорил, что я какой-то другой. Как смеешь ты? Думаешь, ты умнее меня? Только вспыльчивей!»

Два военачальника, Борчу и Мукали, разняли их, а окончательно разрядил атмосферу шаман Кокочос, напомнив, какие опасности преодолел Чингис, чтобы основать единую на цию — когда не оставалось пить ничего, кроме слюны, хан все равно не сдавался и продолжал борьбу, пока от пота с бровей не промокали ноги. А ваша мать? Она ради вас ходила голодной и вытащила вас за шею, чтобы были не хуже других.

Джагатай принял упрек. Хорошо, он будет работать с Джочи, сказал он, и предложил в качестве компромисса третьего сына, Угедэя: «Угедэй милосердный, пусть получит титул». Чингис еще больше утишил страсти. Он сказал, что первым двум братьям нет нужды работать вместе — Мать-Земля большая, и у нее много рек, каждый получит свою часть во владение. Из Тули, самого младшего, вышел бы хороший хан, он храбро проявил себя в китайском походе, но жена у него кераимская княжна, несторианская христианка, женщина с большими амбициями и большого ума. Что, если под ее влиянием наследники Чингиса перестанут уважать свои собственные традиции? (Он как в воду глядел. Княжна, Соргагатани, проявит себя самой деятельной для своих лет женщиной, это ее сыновья в конечном итоге разделят между собой имперское наследство.)

Что должен был сказать Угедэй? Он знал, что ему просто улыбнулось счастье. Способный и щедрый — да, но что касается «милосердия» — вернее было бы сказать «недостаточно жестокий». К тому же он горький пьяница. В его неуверенном ответе он проявился как нельзя ясно, со всеми своими сильными сторонами и слабостями. Ну что же, он будет стараться, но за своих потомков ручаться не может. Не очень впечатляющая речь, но и этого было достаточно. Наследник выбран, клан и нация по-прежнему едины.

И для похода на запад был заложен фундамент.

Взяв на себя личное руководство кампанией, требовавшей тщательного планирования, Чингис искал себе помощников. Помощников особенно в сфере, с которой монгольский вождь никогда прежде не имел дела, — в сфере управления завоеванными территориями. Нужно полагать, что Чингис не мог не заметить, что глупо дважды, а то и трижды завоевывать уже завоеванное, как случилось в Китае, где по нескольку раз приходилось осаждать и брать одни и те же города. Среди монгольских князей было несколько человек, имевших хотя бы зачаточные представления о том, что такое управление, так как они выучили принятое несколько лет назад уйгурское письмо. Но не было настоящего чиновничества. Оно понадобится, если Чингис не хочет повторить ошибки китайских войн.

Возможно, именно в этот момент он или кто-то из приближенных вспомнил одного пленного, взятого три года на зад в Бейджине, где его сводный брат Шиги составил опись имперских сокровищ и переписал знатных пленников. Среди цзиньских чиновников выделялся один — выделялся и в буквальном смысле слова — он был очень высоким молодым человеком (ростом 8 чу, примерно два метра), 25 лет, с бородой до пояса и прекрасным звучным голосом. Он был киданем, одним из тех, кто, будучи подданными Ляо, одно время правили северо-восточным Китаем и были смещены Цзинь. Его звали Чу Цзай, он принадлежал к семье Янь Люй, одной из самых видных в империи Ляо и уходивших корнями на двести лет назад ко времени основателя династии Ляо. Если уточнять, то его отец был приемным сыном, но Чу Цзай считал себя до кончиков ногтей Янь Люем. Его отец служил императорам Цзинь, сначала переводчиком — он говорил на китайском, киданьском и юрченском, — а потом и важным чиновником, разбогател и стал влиятельной фигурой. Чу Цзай родился в семье, открывавшей ему самые радужные перспективы, показывал блестящие успехи в учебе, был по этом и администратором, знатоком буддийской литературы. Когда в страну вторгся Чингис, он служил вице-префектом провинции. Его отозвали в столицу, и он служил в ней всю осаду. Пережив страшное разграбление города, он укрепился в убеждении, что истине и добродетели лучше всего служить, соединив доктрины трех мудрецов — Конфуция, Будды и Лао-цзы, основателя даоизма. Теперь его призывает к себе Чингис, которому нужен человек для организации и управления имперской бюрократией. Это была большая честь, и Чу Цзай должен был проявить все свое смирение в благодарность за освобождение от прежних господ.

В письме, ставшем потом знаменитым, Чингис обратился к нему со словами: «Ляо и Цзинь поколениями были врагами. Я отомстил за тебя».

Чу Цзай ответил с неожиданной сдержанностью: «Мои отец и дед оба верно служили Цзинь. Могу ли я, и как подданный, и как сын, таить в сердце неискренность и считать мое го суверена и моего отца своими врагами?»

Это произвело впечатление на Чингиса, и он предложил этому выдержанному и умному молодому человеку посту пить к нему на службу. И Длиннобородый, как прозвал его Чингис, позаботился о том, чтобы эти завоевания стали доказательством того, что Чингисом руководит Провидение. С этого времени Чу Цзай, используя большой интерес своего господина к духовным вопросам, будет играть важную роль в формировании характера хана и его империи. Почти с полной уверенностью можно утверждать, что именно Чу Цзай сочинил в 1219 году пространное обращение Чингиса к мудрецу Цянчуню, обрисовав Чингиса как воина-аскета, ведущего самый простой образ жизни и сражающегося за торжество добродетели.

Небеса устали наблюдать, как в Китае чувства высокомерия и пристрастия к роскоши перешли всякие границы. Что касается меня, то я живу в диких областях Севера, где не может родиться алчность и стяжательство. Я возвращаюсь к простоте, я соблю аю умеренность. Я ношу то же платье, ем то же мясо, чти и последний пастух, и конюх в конюшне. Я забочусь о простых людях, как заботятся о малом ребенке, а к солдатам отношусь как к своим братьям. Я участвовал в 100 сражениях, и всегда скакал в первом ряду. За семь лет я завершил огромную работу, и в шести направлениях пространства все подчиняется одному закону.

Возвращение к простоте кочевого образа жизни? Не совсем, ибо единство и добродетель еще не стали всеобщим достоянием, воля Небес еще не выполнена. Чингис рассылает просьбы о войсках всем своим вассалам в приграничной Монголии, в уйгурских землях, в Северном Китае, в Мань журии и, наконец, в Си Ся. Он победил Си Ся, получил дань, его царь-буддист, Бурхань, обещал ему помощь, когда она потребуется, и наверняка поведет себя как подобает вассалу. Чингис отправляет послание императору: «Помнишь, ты обещал быть моей правой рукой? Так вот, мне нужно свести счеты с мухаммедистами, поэтому «стань моей правой рукой и скачи бок о бок со мной!».

Однако в ответ Чингис получил пощечину, едва ли не та кую же, как от шаха Мухаммеда. Пощечину отпустил ему не сам правитель Си Ся, а Аша, его первый военачальник, или гамбу, реальная сила за спиной императора. Когда посланец Чингиса объяснил, что требуется от императора и зачем, Аше, видимо, показалось, что у него появилась потрясающая возможность восстановить независимость Си Ся. Монголы еще не добились окончательной победы в Северном Китае, а теперь им грозит еще одна война, к тому же вести ее придется на западе за 2000 километров от Монголии. Вряд ли найдется на земле держава, которая способна выдержать две разные войны на фронтах, отдаленных друг от друга на та кое расстояние. Аша опередил своего государя с полным презрения отказом: «Если Чингис и в самом деле такой слабый, зачем он вообще назвался ханом?»

Когда был получен ответ, Чингис был вне себя и не находил слов, чтобы выразить свой гнев. Первым делом он дол жен выступить против Мухаммеда. Ну а потом, «если Вечное Небо защищает меня», о, вот тогда придет час расплаты!

В 1219 году Чингис повел свои войска на Запад, покоряя по пути небольшие племена. Теперь это была совсем иная армия по сравнению с той, которая перешла Гоби, чтобы ударить по Си Ся и Северному Китаю, не похожая также и на ту, которую вел Джебе, преследуя Кучлуга. В ее составе было 100 000–150 000 воинов, каждый с двумя-тремя конями, она сохраняла присущие армиям кочевников скорость передвижения и способность совершать длинные переходы, до 100 километров в сутки, преодолевать пустыни, реки, возникать и исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но теперь появился совершенно новый элемент. Осада Бейджина и других китайских городов заставила монголов обзавестись самыми лучшими осадными орудиями и обрести умение пользоваться ими. Навьюченные на лошадей и верблюдов, нагруженные на четырехколесные телеги или передвигаясь на собственных колесах, за армией тащились стенобитные орудия, штурмовые лестницы, четырехколесные подвижные щиты, метательные катапульты с многочисленными видами зажигательных и дымовых бомб, огнеметные трубы и гигантские двойные и тройные осадные луки, способные пускать стрелы с мачту величиной, чтобы пробивать глинобитные стены с расстояния километр. Скорее всего, они взяли все это у китайцев — через 40 лет, в 1258 году монгольскую армию при осаде Багдада сопровождала тысяча китайских команд, обслуживавших осадные луки. Такого внушительно го сочетания кочевой конницы и осадного вооружения ни кто еще не видел.

Это еще не все. В походе войско всегда кормилось тем, что можно было взять по пути, грабежами и мародерством. Это был единственный способ расплачиваться с солдатами и военачальниками. Но предшествующие армии, кочевые или городские, умели только воевать. Кочевники в походе были высшего класса специалистами своего боевого дела и, когда доходило до обращения с побежденными, не знали ничего другого, кроме как брать в плен умелых ремесленников, мужчин убивать, женщин насиловать и вместе с детьми обращать в рабство. За пленными и рабами нужен был надзор, что, при значительном количестве побежденных, подрывало обеспечивавшую победу гибкость армии. Вот почему традиционные кочевнические войска приходили, побеждали и уходили. Армии из земледельцев и горожан, напротив, были орудиямидля захвата территории и других земледельцев и городов и, соответственно, были заинтересованы не допускать полного уничтожения того, что будет им принадлежать.

Эта монгольская армия шла с новыми задачами, ставить которые научилась в Китае, подсказавшие эту смертельную комбинацию кочевнической тактики и военной техники. Теперь пленных использовали в следующих трех целях: как искусную рабскую рабочую силу, как солдат в некочевнических контингентах и, что особенно отвратительно, в качестве пушечного мяса, когда гражданских пленных гнали впереди войска, чтобы завалить ими крепостные рвы, подставить под полную силу удара обороняющихся, а случалось, и для того, чтобы заставить обороняющихся сложить оружие, потому что они не могли убивать близких им людей, свою плоть и кровь.

Так что то, что двигалось на запад в 1219 году, было настоящим Джаггернаутом, ведомой своей конницей ужасаю щей машиной войны. Обремененная телегами и осадными машинами, она была громоздким зверем, который требовал прокладки дорог и строительства мостов, особенно на Алтае и Тянь-Шане. Но эта армия была не только громоздкой, не только самодостаточной, но еще и непрерывно росла. Выученные кавалерийские отряды не потеряли своей маневренности. С каждым взятым городом некочевнические отряды усиливались, становились богаче, многочисленнее и лучше вооружены. Достаточно первого успеха, и машина войны слепо и неумолимо покатится вперед, и остановить ее или замедлить ход могут только непреодолимые географические препятствия, невыносимый климат или планы ее верховного главнокомандующего.

Увидеть все это в то время или предусмотреть последствия не мог никто. У верховного главнокомандующего не было никакого конечного плана, кроме как покарать зло, рас платиться с войсками и обеспечить безопасность своей империи. Он не мог заранее предугадать, что начинает нечто великое, что не имеет естественных пределов, ибо какой правитель, особенно побывавший в шкуре изгоя, скажет, что не хочет больше увеличивать свое богатство или не беспокоиться о своей безопасности?

Когда войска Чингиса подошли к границам Хорезма, им противостояли потенциально намного более мощные силы. Но шах не пользовался любовью подданных и не мог рисковать созданием единой структуры командования во главе с военачальником, который в любой момент может просто повернуть против него. Поэтому, когда монголы окружили Отрар, шахские войска оказались рассредоточенными по главным городам Хорезма. Все это Чингис знал от недовольных Мухаммедом мусульманских чиновников, перебежавших к монголам. Он искусно воспользовался этими разногласиями, рассылая своих купцов-мусульман успокаивать местное население и предлагая городам и крепостям мирно сдаваться на условиях, что они не будут отданы на разграбление монгольским войскам.

Другое дело узлы обороны. Отрар, чей наместник высек искру, из которой разгорелась эта кровавая война, был особой целью Чингиса, и его штурм запомнился в Центральной Азии как Отрарская катастрофа. Чингис хотел заполучить наместника живым, чтобы устроить ему достойную публичную казнь. Осада, запечатленная искусной диорамой в алматинском Историческом музее, длилась пять месяцев, пока комендант крепости не попытался бежать через потайной ход. Его действия ускорили конец и его собственный — он был схвачен монголами и казнен за предательство, — и города. Монголы проникли в город по тому же потайному ходу, которым воспользовался уносивший ноги комендант. Объект их охоты, «Маленький господин» Инальчук с несколькими сотнями защитников, забаррикадировался во внутренней цитадели. Так как монголы получили приказ взять его живым, то не спешили и еще месяц методично вели осаду. Поняв, что они обречены, защитники стали устраивать самоубийственные вылазки, по пятьдесят человек за один раз, пока Инальчук с горсткой оставшихся с ним воинов не были загнаны на верхний этаж башни, где они выламывали из стен кирпичи и швыряли в нападающих. Дело кончилось тем, что Инальчука в цепях вывели на площадь для казни, которая, по словам одного источника, была выполнена весьма изощренным способом: глаза и уши ему залили расплавленным серебром. Мне кажется, такой конец для него был излишне дорогим и маловероятным, наверное, с ним разделались как-нибудь попроще. Сам город сровняли с землей, от него остались только горы мусора, которые только недавно, почти 800 лет спустя, обнаружили археологи.

Чингис же разделил свою армию, послав Джочи на север, чтобы широким обходным маневром отрезать северные области Хорезма. В январе 1220 года Чингис выслал вторую армию расправиться с Отраром, а сам повел другую в обход Бухары, через пустыню Кызылкум, по вымерзшим пескам, по крытым редкими кочками жесткой травы. Переходя замерзшую Сырдарью, он вышел к маленькому городу Зарну, где ясно продемонстрировал свою политику: сопротивляйся — и смерть, сдавайся — и жизнь. Жители Зарнука, недолго раздумывая, встали на путь мудрости и выживания. Цитадель разрушили, молодых мужчин забрали в армию, а всем остальным разрешили разойтись по домам. Второй город, Нурата, известный в те времена как Hyp, тоже недолго раздумывал и принял такое же решение.

В феврале или марте 1220 года монгольская армия была на подступах к Бухаре, и ее 20-тысячный гарнизон, предприняв опережающий удар, потерпел сокрушающее поражение на берегах Амударьи. Остатки бухарского войска быстро отступили в цитадель, Арк, горожане же, не имевшие никакого желания расставаться с жизнью во имя ненавистного шаха, открыли ворота. Чингис въехал в город и поскакал дальше по узким, застроенным деревянными домами улицам, где жили простолюдины, миновал дворец из кирпича-сырца, оказался во внутреннем городе, Шахристане, у самого большого здания Бухары, и, таким образом, впервые в жизни увидел своими глазами город настолько богатый во всех отношениях:, что он, наверное, и подозревать не мог.

Цивилизация, которая лежала сейчас у ног Чингиса, по своему блеску могла сравниться с Китаем, хотя и была намного моложе. Ее основали 500 лет до этого, когда вдохновленные основателем ислама Мухаммедом арабы овладели Персией, Сирией, Ираком, Египтом, Северной Африкой, Центральной Азией, даже Испанией, и на короткий период им стала под властна территория от Пиренеев до Западного Китая.

Некоторое время эта империя была объединена ее новой религией и священной книгой ислама Кораном, который, подобно тому, что сделала для Англии Библия короля Якова, очистил арабский язык и стимулировал его развитие в самый критический момент его истории. Мусульмане ссылаются на него как на истинное доказательство существования Аллаха. На этой основе вырос еще один источник доктрины ислама — сунна, рассказывающая о делах и высказываниях пророка и его преемников. Взятые вместе, эти две составные доктрины пропитывают каждый аспект ислама — управление, законы, знания, поведение, творческую деятельность мусульман, поскольку ислам не проводит четкой грани между церковью и государством, священным и мирским — священным должно быть все. Ислам был «братством верующих».

Одно дело построить империю, совсем другое — управлять ею. Отдельные области и секты старались оставлять богатства и власть за собой. Шииты претендовали на право строить управление по-своему, основываясь на взглядах «Шиат Али», Али, зятя Мухаммеда. Другая, поддерживавшая Аббаса, дядю Мухаммеда, возникла на окраине империи, прежде всего в Ираке. При Аббасидах центр тяжести империи переместился на Восток, в Багдад. К тысячному году исламский мир, созданный как единая имперская река, растекся на пять главных и десятки менее значительных рукавов могучей дельты. Тем не менее некоторого рода единство сохранилось. Мусульманские богословы от Гиндукуша до Испании поклонялись одному и тому же богу, почитали одного и того же пророка, говорили на арабском, этом «лингва франка», и унаследовали одно и то же культурное богатство. Экономическая мощь ислама черпалась из торговли, соединявшей Северную Африку, Европу, Русь, Средний Восток, Индию и Китай. Ислам признавал порабощение немусульман, все зарабатывали на торговле рабами — африканцами, тюрками, индийцами или славянами. Арабские монеты были найдены в Финляндии, мусульманские купцы выписывали чеки, которые принимались банками в главных городах от Кордовы до Самарканда. Один торговец имел склады на Волге, другой около Бухары и третий в Гуджарате.

Стимулируемый несметным богатством, средневековый ислам жаждал познания мира и вдохновил на изыскания блестящих ученых. Бумага сменила папирус, процветали книжные лавки, библиотеки украшали дома богатых людей. Арабский был языком божественного откровения, все благоговели перед написанным словом, и каллиграфия стала искусством выше живописи. Это не был мир фундаменталистов-интравертов, поскольку средневековый ислам, уверенный в своем превосходстве, отличался стремлением к новому, любознательностью и поразительной терпимостью. Арабы обращались к грекам в поиске научных и религиозных знаний, переводили многих греческих классиков. В этой богатейшей амальгаме находили себе место многие языки и вероучения — персидский, санскрит, сирийский языки; христианство, иудаизм и зороастризм.

Полным цветом расцветали искусство и наука. Урбанизированные образованные люди покровительствовали поэтам, историки прославляли достижения ислама, архитек оры строили мечети с куполами, на сотни лет опередив купола итальянского Ренессанса. Украшенные штукатуркой и фресками дворцы создали орнаментальный стиль, которому следовали во всех исламских странах. Арабские цифры, производные от индийских, являлись, как много позже обнаружила Европа, гораздо более мощным математическим инструментом, чем те, которыми располагали предшествующие системы. Несмотря на то что арабские алхимики не расставались с убеждением, что золото можно получить путем преобразования металлов, их скрупулезные поиски «философского камня», который поможет добиться этого, перебросили мост между алхимией (алъ-кемийя,»трансмутация») и современной химией. Мусульмане-путешественники писали очерки о Китае, Европе и значительной части Африки. Европейские языки, обогащенные переводами с арабского на латынь, все еще отдают дань достижениям арабской науки: зеро (от сифр,»пустой») и алгебра (аль — джебр,»сведение в единое целое»), названия звезд, вроде Бетельгейза (от байтр алъ-джавза,»дом близнецов») и Альтаир («летающий»), зенит, надир, азимут.

Величайшим центром исламской культуры стал Багдад. Раскинувшийся на берегах Тигра, он был спланирован как совершенный круг, образованный тройным валом, охраняемым 360 сторожевыми башнями. Круглый город, как его называли, скоро стал магнитом, притягивавшим купцов, ученых и художников из таких далей, как Испания и Северная Индия, и вырастал в самую большую метрополию в мире, соперничая с Константинополем, — по размерам он равнялся Парижу конца X I X века — и аккумулируя соответствующие богатства. В багдадских торговых складах можно было найти фарфор из Китая, мускус и слоновую кость из Африки, пряности и жемчуг из Малайи, славянских рабов, воск и меха.

Четыре столетия древние персидские города-оазисы Самарканд, Бухара, Мерв и Гургандж, восточные аванпосты ислама, были достойными двойниками Багдада. Вспоминая своего персидского предка VIII века, Самана Худара, Саманиды создали свой собственный вид ислама, продвинулись на восток в Афганистан, не давали арабам продвинуться туда и сдерживали новую угрозу с востока — тюркские племена, с вожделением посматривавшие на богатства исламского мира.

Все эти четыре города, расположенные на реках, питаемых ледниками Памира, утекающих в пески пустыни Кызыл-кум, существовали за счет сложной системы каналов и подземных водоводов (канат), все были окружены мощными стенами для защиты от врагов и наступающих песков и дав но служили надежными бастионами Хорасана и Трансоксиании. Все они торговыми узами связывали восток и запад. Упакованные в лед дыни отправлялись в Багдад. Бумага из Самарканда, изготовленная по китайской технологии, пользовалась спросом по всему мусульманскому миру и вскоре появится на Северных Пиренеях. Караваны величиной с не большую армию — по 5000 человек и 3000 лошадей и верблюдов — сновали между ними и Восточной Европой, перевозя шелк, медную посуду и драгоценности в обмен на меха, янтарь и овечьи шкуры. Из Китая доставляли фарфор и специи в обмен на лошадей и стекло.

Бухара с населением 300 000 человек почти сравнялась с самим Багдадом. Ее ученые и поэты, писавшие и на арабском, и на персидском, превратили ее в нарицательный эпитет «Свод ислама на Востоке». Ее царская библиотека насчитывала 45 тысяч рукописей, имела целую анфиладу комнат, отведенных книгам по отдельным дисциплинам. По словам составителя антологий XI века Аль-Таалаби, Бухара была «блистательной святыней империи, местом встречи самых уникальных умов столетия». Возможно, величайшим из этих великих умов был философ и врач Ибн Сина (980-1937), известный в Европе по испанской версии его имени Авиценна, родившийся неподалеку от места, где сейчас стоял Чингис. Он написал более 200 работ, самая знаменитая из них «Каноны медицины», будучи переведена на латынь, на целых пять веков стала в Европе главным учебником по медицине.

И над всем этим блистательным миром нависла угроза уничтожения, когда сюда докатилась последняя волна ми грации тюркских племен на запад, продолжавшаяся не одно столетие. Но исламская цивилизация вынесла их натиск, так как, осев на этих землях, тюрки приняли ислам суннитского толка заодно с мусульманскими именами и титулами. По этому, когда в 999 году тюрки вошли в Бухару, все обошлось без кровопролития, и Саманидов с позором изгнали. Мавзолей Исмаила Самани, жемчужина архитектуры начала X века, был почти погребен под движущимися песками (вот по чему Чингис не увидел его, вот почему гости Бухары могут теперь восхищаться его узорчатой, под стать ручной вышивке, кирпичной кладкой). В начале XIII века Хорезм, со своими бездарными правителями, унаследовал эти религиозные, художественные и культурные традиции, о которых Чингис знал очень мало, а также богатство, о котором он был уже на слышан.

Джувайни описывает последующие события весьма и весьма подробно. Чингис стоял рядом с одним из шедевров средневековой исламской архитектуры — минаретом Кальян, который построил 80 лет назад честолюбивый тюрк Арслан-хан. Это было — и есть — настоящее чудо, не только из-за своей высоты, почти 50 метров, но и потому, что это одно из немногих зданий, сохранившихся после бесчисленных землетрясений в регионе. Как сегодня рассказывают туристам гиды, архитектор Арслана, мастер Барко, по собственному опыту знал, что нужно делать. Его фундамент был выполнен в форме перевернутой пирамиды и уходил на 10 метров в глубину и был выполнен из строительного раствора: смеси извести, гипса, верблюжьего молока и яичного белка. Он оставил свой странный, но надежно проверенный цемент на три года твердеть, затем добавил слой камыша и на этом зубе, покрытом противоударным слоем, поставил здание, которое в течение 700 лет оставалось самым высоким в Центральной Азии. Его двенадцать поясков-перевязок из обожженного кирпича по-прежнему кружевной арабской вязью прославляют имя Барко. Местные жители называют минарет Башней смерти, потому что, как рассказывал мой гид Сергей, пока мы карабкались по ста пяти слабо различимым и пыльным ступенькам, с самого верха башни сбрасывали преступников.

Рядом с башней находился величественный вход во внутренний двор, имевший длину 120 метров и окруженный многосводчатой колоннадой. Это был дворец? — задал через переводчика вопрос Чингис, как утверждает одна из версий событий. Нет, ответили ему, это дом Бога, Пятничная мечеть. Он слез с коня, вошел во двор, поднялся на несколько ступе ней, ведших к кафедре, и…

А может быть, все было сложнее. По словам служителя, приткнувшегося у замызганного коврика внутри прохода во двор, произошло следующее. Чингис еще раз взглянул на минарет…

— Башня смерти? — подсказал я, со знающим видом посмотрев на Сергея.

— Башня смерти! — Служитель отрицательно помахал рукой. — Никакой Башни смерти тут не было! Это святое место. Казнили всегда на Регистане. Есть одна легенда про вдову, которой сосед предложил выйти за него замуж. Когда она от казалась, сказав, что останется верной своему мужу, он обвинил ее в проституции и добился, чтобы ее сбросили с башни, но ее платье раздулось как парашют, и она осталась жива, и это доказало, что она была невиновна, нет-нет, какая там Башня смерти!

Ну, все равно, — продолжал служитель, — Чингис стоял и смотрел на минарет; когда он поднял глаза, чтобы увидеть ее верх, с него свалилась шапка. Он нагнулся подобрать ее и проговорил: «Этот минарет первая вещь, которой я поклонился».

Служитель воодушевляется, и мы слышим новые детали.

Чингис указывает на кафедру и спрашивает: «Это трон?» Нет, говорят ему, это нечто для проповедей, трон в крепости. Тогда Чингис идет в крепость, велит закрывшейся в ней страже сдаваться, но некоторых воинов пришлось убить, когда они не захотели сложить оружие. Затем он возвращается в мечеть, казнит 200 шейхов и бросает их головы в колодец, что во дворе мечети — он там и по сей день, вон там, под восьмиугольным помостом, — и только после этого, согласно данной версии легенды, Чингис взошел на кафедру…

Чтобы произнести слова, относительно верности которых единодушно согласились Джувайни, Сергей и служитель:

— В кишлаках не найти корма для лошадей. Набейте-ка брюхо нашим коням.

Пока имамы и прочая знать держали лошадей монголов, солдаты очищали амбары, стаскивали корм в мечеть, потом выкинули Кораны из деревянных ящиков, где они с величайшим тщанием хранились, и понаделали из ящиков ясли для корма лошадей. Часа через два отряды стали возвращаться в свои лагеря за пределами городских стен, чтобы приготовиться к штурму цитадели, а Кораны, как ненужный хлам, выбросили на землю под копыта своих коней.

Некоторые историки видели в этом намеренное осквернение мусульманской святыни, совершенное по воле Чингиса. Но это не вписывается в обстановку. Чингис, полный уверенности, что служит Промыслу, смотрел на всех свысока, но не презирал людей за их веру. Джувайни сам не делает никаких комментариев по поводу растоптанных Коранов. Чингис и его воины, совершенно не придававшие этому значения, просто занимались обычным для себя делом, устраивали конюшню, им было все равно, где она будет находиться. И все-таки в таком беспечном пренебрежении к побежденным был свой урок, и Чингис не упустил случая воспользоваться им. Здесь, после легкой победы, он имел все основания верить в поддержку Небес, и он желал, чтобы его враги поняли это и, смирившись, подчинились. Выехав из города, он направился в мусалла, молитвенный двор, построенный на случай праздников, проводившихся за стенами города. Он решил произнести там речь перед тщательно подобранной аудиторией. Он велел собравшимся горожанам отобрать из своего числа самых богатых и самых знатных. Двести восемьдесят перепуганных, но любопытствующих людей собрались в скромных стенах простой мусаллы. Джувайни дает совершенно определенные цифры: 190 бухарских резидентов, 90 купцов из других городов. Чингис поднялся на кафедру и объяснил, в чем причины его возвышения, а их падения:

— О, люди! Знаю, что вы совершили тяжкие грехи и что самые знатные среди вас совершили эти грехи. Если вы спросите меня, как я докажу эти слова, то я отвечу, что знаю это, потому что я наказание Божье. Если бы вы не совершали тяжких грехов, Бог не послал бы вам такого наказания, как я.

Будучи мусульманином, Джувайни не мог пропустить эти слова без комментариев, хотя всегда оглядывался на монгольских правителей, под покровительством которых писал свои заметки. В словах Чингиса не было ничего личного и ничего мстительного. Просто он говорил о никчемных правителях Хорезма и о том, как мусульмане за последние не сколько десятков лет собственными руками разодрали на части свое общество. Он не обязан наказывать за это, при условии, что получит достаточные трофеи, чтобы была довольна его армия.

Что и произошло. Его до смерти перепуганной аудиторией были самые видные торговцы и благородные бухарцы, к каждому из них приставили по стражу, чтобы ограбить их мог только Чингис или его военачальники, а не рядовые воины. В течение нескольких последующих дней, пока шахские солдаты со своими семьями сидели запертыми в цитадели, а горожане прятались по своим домам, богатые вельможи со своим эскортом тянулись из города к юрте Чингиса, где от давали свое богатство — звонкую монету, ювелирные украшения, одежду, ткани.

Для завершения «наказания Божьего» осталось сделать до конца две вещи: захватить центральную цитадель, откуда оставшиеся стойкими воины-мусульмане беспокоили ночными вылазками, и распорядиться населением. Окружавшие цитадель деревянные дома, мешавшие организации штурма, подожгли. Запылал почти весь город, не тронутыми огнем остались главная мечеть и сложенные из сырца-кирпича дворцы. Теперь ничто не мешало баллистам и катапультам, а вместе с ними и двойным, и тройным осадным лукам выдвинуться на открытые позиции. К стенам под градом горящих зажигательных бомб подогнали толпы горожан, чтобы их трупами и камнями завалить оборонительный ров. Битва продолжалась много дней, пока не рухнули стены Арка и огонь не довершил разрушений и пока его защитники не полегли убитыми в бою или не были казнены после него, при чем смерти предавали всех мужчин, которые «стояли выше рукоятки плети». Оставшихся в живых горожан выгнали за стены город к мусалла, где распределяли — молодых в солдаты, женщин с их детьми в рабы, кузнецов, плотников и ювелиров в команды монгольских ремесленников.

Теперь монгольская машина смерти покатилась на запад по направлению к Самарканду, а часть войска отрядили, что бы по ходу дела захватить Ходжент, пограничный город, стоявший на страже великолепных плодородных земель Ферганской долины. Самарканд, новую столицу Мухаммеда, «самый прелестный из райских уголков в этом мире», обороняли от сорока до ста десяти тысяч войск (или, возможно, это число людей вообще, источники дают крайне разбросанные цифры), которые укрылись за рвом и городскими стенами с цитаделью, спешно укреплявшиеся на протяжении недель, прошедших после осады Отрара. У защитников города имелся отряд слонов, которых, по-видимому, купил в Индии какой-то предприимчивый купец. Монголы раскину ли свой лагерь под самыми стенами города и прогоняли вокруг них толпы пленных, у каждого десятого в руках был флаг, они размахивали ими, чтобы у защитников создалось впечатление, будто их окружила гигантская армия. Вскоре к осаждающим присоединилось войско, пришедшее из Отрара. Защитники города предприняли тщетную попытку про рвать блокаду и выпустили на монголов слонов, но животные запаниковали, повернули вспять и начали топтать своих, а потом убежали в степь. Снова беспомощное руководство Мухаммеда сыграло с городом и всей страной злую шутку. Сам он бежал, заставляя всех встречавшихся по пути собирать свои пожитки и уходить, потому что сопротивление было бессмысленно. Городские богатеи и духовенство никак не желали сложить головы за такого человека и запросили мира, получив те же условия, что и жители Бухары: конфисковали их имущество, женщин и ремесленников разобрали монгольские начальники и их семьи.

Завоевание Хорезма не могло, конечно, закончиться без поимки или смерти бежавшего Мухаммеда, эту задачу выполняли Джебе и Субудай, преследовавшие его по пятам через нынешние Узбекистан, Туркменистан и Иран. Обезумевший от страха, Мухаммед в отчаянии носился по своим бывшим владениям в поисках безопасного убежища, чувствуя за спиной на расстоянии однодневного конного перехода своих преследователей. Наконец он доскакал до берегов Каспия, где местные эмиры посоветовали затаиться на маленьком острове. Бросив свои сокровища на разграбление, он с небольшой свитой (в ней находился его сын Джалал ад-Дин) добрался на веслах до острова, где скончался от печали и безысходности. Судьба его матери была еще страшнее, ее схватили в маленькой крепости к югу от Каспийского моря, долго держали без пищи, а потом увезли в Монголию, где она провела много лет в неволе.

Тем временем монгольские клещи сжимались вокруг великого города Гурганджа, или Ургенча, как его позже стали называть (и продолжают называть сегодня). С севера в конце 1220 года подошел Джочи, захвативший с полдюжины менее значительных городов. С юго-востока подтянулись Джагатай и Удегэй, усиленные Борчу и личным корпусом Чингиса. Всего там собралось, наверное, тысяч сто солдат, однако этого числа было явно недостаточно, чтобы запугать горожан, приготовившихся к осаде, продлившейся месяцев пять. Это было самое трудное для монголов сражение. Здесь, на заливаемых половодьем Амударьи равнинах, не было камней для катапульт, и монголы срубили шелковичные деревья, что-бы делать снаряды. Пленных, как принято, загнали в рвы, а по том подорвали стены. После того как стены обрушились, монголам пришлось вести бои за каждую улочку, одну за другой, шаг за шагом поджигая дома зажигательной смесью. Когда им показалось, что события развиваются слишком медленно, они решили затопить город, повернув на него реку, это предприятие закончилось самым бедственным образом, горожане неожиданно напали на монголов, раскапывавших дамбу, и прикончили 3000 человек. К моменту полной победы, что состоялась в начале 1221 года, у монголов не было никакого желания проявлять милосердие. Владевших какой-нибудь профессией, а таких нашлось более 100 000, увели в плен, остальных перерезали. Джувайни сообщает, что 50 000 солдат зарезали по 24 человека каждый. Это дает нам цифру 1,2 миллиона убитых.

Из числа городов, переживших катастрофу, немногие хранят полученные в ее результате шрамы. Хиросима построила новый город, чтобы прикрыть свой ужасающий атомный ожог. Развалины Сан-Пьерра на Мартинике, в 1902 году погребенного под лавой после извержения вулкана, когда-то напоминали Хиросиму, а сегодня опаленных камней не вид но, на их месте стоят лавочки торговцев и детские площадки. Гамбург, Берлин, даже Дрезден — осталось очень немного мест, которые напоминают о том, что пятьдесят лет назад их бомбили и на их месте лежали бесформенные груды бетона и камней.

Этого не скажешь о древнем Мерве. В начале XIII века этот город-оазис был жемчужиной Центральной Азии, городом мечетей и дворцов, стен внутри стен, глинобитных пригородов, занимавших площадь более ста гектаров, живших за счет прохладной воды, поступавшей по сети каналов от плотины, перегораживавшей реку Мургаб. В десяти библиотеках Мерва хранились 150 000 томов книг, величайшая коллекция в Центральной Азии. За сто лет до прихода Чингиса в своей обсерватории, следы которой не найдены по сию пору, работал Омар Хайям. В наше время от Мерва осталась лишь тень. Если подняться на один из небольших холмиков неподалеку от его центра, окажешься со всех сторон окруженным серовато-коричневыми грудами битого кирпича и глины, тонущих под толстым слоем вековой пыли, и так акр за акром. Единственное свидетельство возрождения города маячит за 30 километров отсюда, где новый Мерв — Мары — заявляет о себе облаком промышленных выбросов в небе. На равнине вокруг холмы, холмики, горки разной формы и величины, серая картина разорения и опустошения, впечатление от которой усиливается сиротливо торчащими над мертвым пространством оголенными развалинами: купола мавзолея султана Санджара XII века, когда-то покрытого бирюзовыми изразцами, яркий блеск которых был виден с рас стояния в один день перехода через пустыню и который не утратил своего значения как одно из величайших архитектурных чудес Центральной Азии. Великая Кыз Кала — «замок девственниц» — прямоугольник оранжевых колонн без крыши стоит, полный таинственности, как выброшенный чужеземцами за ненадобностью артефакт.

Здесь произошло нечто такое, отчего город превратился в безжизненную пустыню. Невозможно догадаться, что здесь стряслось. Это все равно что осматривать руины Хиросимы, Сан-Пьерра или Дрездена, не имея представления об атомных бомбах, вулканах или смертоносных смерчах. Все вокруг свидетельствовало о взрыве, но никакой подсказки о его причине. Для того чтобы понять, что тут произошло, нужно хорошенько покопаться в прошлом, в земле и в письменных свидетельствах.

Это произошло не сразу, многие разрушения вызваны воздействием ветра и дождей, но процесс начался в январе 1221 года, когда к стенам Мерва подошли монголы. Боевой дух города укрепил один из бывших военачальников шаха — вельможа по имени Муджир аль-Мулк, о его стремлении стать шахом Джувайни пишет с осуждением: «В глубине его сердца закралась мысль, будто без его позволения не может восходить солнце».

Когда отряд монголов в составе 800 человек произвел разведку боем, их отбросили, захватив в плен 60 человек, и пленных водили на показ по всему городу, а затем отправили на плаху. Узнав об этом унижении, Чингис поклялся отомстить городу.

Армия, окружившая Мерв, была невелика, около 7000 человек, у каждого воина лук и нож, каждый в жестком кожаном панцире, у каждого сменные лошади. Как часто случалось, сегодня перед ними был противник, намного превосходящий их по численности. Им противостояли 12 тысяч воинов и го род с 70 000 жителями, но теперь разбухший в десять, а то и больше раз за счет беженцев из окрестных кишлаков. Отцы го рода совершили ошибку, решив оказать сопротивление, и горожане знали, что их ждет. Город замер, загипнотизированный ужасом. И солдаты, и горожане закрывались в домах и ждали, не предпринимая никаких действий. «Мир накинул на себя покрывало скорби, — писал Джувайни, — и монголы заняли позиции в несколько колец, окружив город».

Монгольский командующий патрулировал стены в течение шести дней. В какой-то момент 200 воинов попытались прорваться из крепости, но тут же их загнали обратно в крепость. Увидев, что у него нет иной альтернативы, Муджир аль-Мулк запросил мира. Монголы потребовали выдать им 200 самых богатых и самых влиятельных людей, они тут же предстали перед монголами, и их расспросили об их богатстве. После чего монголы без боя вошли в город, полные решимости рассчитаться за все. Четыре дня они гнали в степь толпы покорных людей.

Началось избиение. Город разграбили. Здания заминировали, книги сожгли или зарыли в землю. Хиросима была разрушена в секунды, Сан-Пьерр — за четыре минуты, Дрезден — за ночь, убитые считались десятками тысяч. Мерв умирал несколько дней. И потерял почти все и почти всех.

Монголы распорядились, чтобы, за исключением 400 ремесленников, которых они специально выбрали и отделили от остальных мужчин, и некоторых мальчиков и девочек, которых они уводили в рабство, все население, включая женщин и детей, подлежит уничтожению, и чтобы ни один человек не избежал смерти. Жителей Мерва распределили между солдатами и рекрутами, так что каждый из них должен был убить триста—четыреста человек.

Когда монголы ушли, под руководством одного муллы начали считать потери. «Он теперь вместе с некоторыми другими лицами провел тринадцать дней и ночей, подсчитывая, сколько людей убили внутри городских стен. Учитывая только тех, кого можно было легко увидеть, и не считая тех, кто был убит в ямах, подвалах и развалинах, а также в кишлаках и пустыне, они сошлись на цифре более одного миллиона трехсот тысяч человек».

Один миллион триста тысяч? И это в дополнение к одному миллиону двумстам тысячам, которые, как полагают, были перебиты в Ургенче? Многие историки высказывают сомнение относительно таких цифр, потому что они звучат просто невероятными. Но мы знаем из ужасов прошлого столетия, что массовая бойня осуществляется без особого труда, если у тех, кто ее проводит, есть для этого воля, руководство и технология. Во время армяно-турецкой резни 1915 года турки вырезали один миллион четыреста тысяч армян из общего армянского населения страны в два миллиона сто тысяч человек, нацисты перебили за время холокоста шесть миллионов, зверства красных кхмеров в Камбодже в середине 1970-х годов унесли жизни одного миллиона семисот тысяч человек (из восьмимиллионного населения страны), восемьсот тысяч были перебиты в Руанде во время геноцида 1994 года (при населении пять миллионов восемьсот тысяч человек).

Поэтому 1,3 миллиона жертв — цифра более чем возможная для Мерва и полученная за время намного более короткое, чем в большинстве приведенных в предыдущем абзаце примеров. Холокост длился пять лет, красные кхмеры убивали более трех лет, а геноцид в Руанде, который Саманта Пау эр назвала «самым быстрым геноцидом, какой только знает мир», чуть дольше трех месяцев. Но если оставить в стороне споры о том, что называть «геноцидом», то ни один из приведенных выше примеров не может сравниться с тем, что содеяли монголы в Мерве. Для монгола было проще разделаться с покорившимся судьбе пленным, чем с сопротивляющейся овцой. Овцу режут с осторожностью, так, чтобы не испортить мясо. В груди делается небольшая дыра, в нее засовывают руку, хватают сердце и останавливают его. Овца, видимо, ничего не чувствует, и вся операция занимает полминуты. Для того чтобы разделаться с жителями Мерва, представлявшими несравненно меньшую цену, чем овца, не требовалось таких церемоний. На то, чтобы полоснуть по горлу, нужно несколько секунд, и можно переходить к следующему. Речь тут идет не о годах и месяцах, а о часах. Для 7000 солдат расправа над миллионом человек была всего лишь тяжелой работой одного утра.

Свыше миллиона убитых в Мерве, десятки тысяч в не скольких других городах — это был, конечно же, холокост невиданных масштабов. Если учесть отношение монголов к немонголам, их неукоснительное повиновение приказу и их искусство убивать, то технически для них было вполне воз можно прикончить три или больше миллиона людей за два — три года вторжения в исламскую империю.

Но можно ли верить этим цифрам?

Полезно поглядеть на судьбу Мерва, как ее описывает Джувайни после уничтожения 1,3 миллиона человек, т. е., предположительно, всех, кого монголы нашли в пределах города и за его стенами. Это случилось в феврале 1221 года. Тем не менее в ноябре того же года слухи о том, что Джалал ад-Дин поднял оружие на монголов, послужили поводом для восстания. Монгольский гауляйтер Бармас приказал собрать «ремесленников и т. п.» в лагере вне стен города, попытался вызвать туда «благородных», но ничего не получилось, «поубивал много народа, который попался ему у городских ворот», и многих увез в Бухару. Внутри Мерва шла борьба между мятежниками и промонгольскими элементами. Один мятежник «отремонтировал стены и цитадель… занялся сельским хозяйством и починил плотину». Когда появился другой мятежник, человек Джалал ад-Дина, «простой народ восстал и перешел к нему», а он, в свою очередь, начал занимать ся сельским хозяйством и строительством дамб. Подавить мятеж прибыл сам Шиги, потому что «люди из разных частей, привлеченные изобилием его богатств, поднялись изо всех углов и повернулись лицом к Мерву», к ним присоединились горожане. Новая осада закончилась уже знакомым нам образом: «На верующих надевали верблюжью сбрую, выводили на веревке по десять-двадцать человек и топили в крови (то есть казнили), и таким образом жертвами стали 100 000 человек». Назначенный монголами наместник придумал подлую уловку, он призвал всех оставшихся в живых вознести молитву, «и все, кто выбрался из своих убежищ», были схвачены и брошены в тюрьму, «в конце концов их сталкивали с крыши». Таким образом погибли многие люди, и так продолжалось, пока «во всем городе не осталось в живых и четырех человек». И все же новый эмир, Арслан, взял на себя правление — чем и кем, позвольте спросить? Собрал армию в 10 000 воинов и властвовал шесть месяцев. Вернулся монгольский военачальник, «поубивав всех, кого нашел». Потом снова пришел Шиги и «начал пытать и мучить жителей». И снова, «за исключением 10 или 12 индийцев… в городе никого не осталось». И тем не менее в 1240-х годах наместник Аргун приехал в кишлак неподалеку от Мерва, где «несколько дней пировал в царском дворце, и каждый из вельмож… начал разбивать парк и сооружать дворец». В 1256 году Мерв был в числе провинций, откуда «вино лилось, как вода, и неограниченное количество провизии» доставлялось для монгольского правителя Хелегу. В этом повествовании о повторяющихся катастрофах всегда находилось все больше людей, которых можно было убивать, всегда что-то оставалось для новых грабежей, и если только это правда, то каждая катастрофа не была такой уж апокалиптической, как ее расписыва ет Джувайни.

Сколько же на самом деле погибло людей? Сказать невозможно. Никакой переписи населения не производилось, и все цифры едва ли не больше, чем догадка. Но некоторые основания для размышлений остаются. Во всем Хорезме имелось 20 крупных городов, в среднем в каждом городе жило 100 000 человек, что грубо дает 2 миллиона горожан. Географы, которых цитирует Бартольд, насчитали в богатейшей Зеравшанской долине 223 кишлака, там же находятся города Бухара и Самарканд. Предположим, что в каждом кишлаке жило по 1000 человек, скажем, в целом 250 000, теперь возьмем, что в других, менее богатых провинциях было еще 750 кишлаков, что дает число сельских жителей — 1 миллион. Сложим, итого получится 3 миллиона. А теперь посмотрим более свежие цифры по региону, когда-то составлявшему Хорезм. В начале двадцатого столетия Узбекистан и Туркменистан, бывшие тогда «Русским Туркестаном», насчитывали 2 миллиона человек, а иранская провинция Хоросан — около миллиона — снова, в целом, приблизительно 3 миллиона (в настоящее время там проживает около 30 миллионов человек). Таким образом, если Джувайни прав, то принятые нами цифры бы ли тогда примерно такими же, как до установления коммунистической власти, и монголы убили не просто каждого проживавшего в ряде главных городов, а перебили все население их нового владения.

Но не перебили. Даже в самых экстремальных случаях го рода продолжали функционировать, мятежи подавлялись, войска набирались, налоги платились и восстановительные работы предпринимались. Простая оценка разрушений, основанная на сохранившихся источниках, едва ли соответствует сопоставлению с развивавшимися там после ухода монголов событиями. Таким образом, наши предположения иили источники должны ошибаться, правда остается по гребенной под мусором истории, и ее не восстановишь. Возможно, единственное, что мы можем сделать, — это допустить, что населения было больше, а число смертей меньше, где-нибудь 25 процентов из 5 миллионов, в этом случае подавленное и доведенное до скотского состояния общество еще могло как-то существовать, пока течение времени не освободило его от подавленности.

Все же, при самых консервативных подсчетах, это дает нам 1,25 миллиона смертей за два года.

Что ни говори, но по своим масштабам такое избиение людей в абсолютном выражении остается одним из самых массовых в истории, столь резкое сокращение населения на 25–30 процентов может сравниться разве что с Черной смертью, величайшей катастрофой в истории Европы.

Хорезмийским бойням находим современные эквиваленты. То, что произошло в Мерве, Ургенче и по всему этому региону, сравнимо с нацистским холокостом. Больше всего меня поражает банальностьэтого зла. Монголы, все до одного, были мастерами по забиванию животных, для них убить овцу было делом рутинным, и убийство тех людей ни чем от этого не отличалось, это была работа, которую положено выполнять — ровно так же, как для Рудольфа Хесса, коменданта Аушвица, заведование газовыми камерами и печами было не больше, чем обыкновенной технической и бюрократической проблемой. Но на этом сравнение заканчивается. Холокост явился последствием политики, последовательно проводившейся годами и не имевшей ни военных, ни экономических целей, единственной целью было выполнение антисемитской химеры Гитлера. Массовые убийства в Хорезме, напротив, были суммарным выражением одноразового решения использовать террор в качестве орудия устрашения, если выразиться точнее, то это был не геноцид, а убийство городов, стратегия, заслуживающая собственного термина — урбоцид. Для монголов месть по своей мотивации не имела ни расовой, ни религиозной подоплеки, она осуществлялась в конкретном месте и была частью определенной стратегии.

Кровавая резня в Мерве еще не означала конца. Джаллал-Аддин, сын Мухаммеда, пошел не в отца. Он собрал остатки войск и, приследуемый Чингисом, отступил на юг, в нынешний Афганистан. Весной 1221 в Парване, к северу от Кабула, он нанес монголам первое в этой войне поражение. (Между прочим, монголами командовал Шиги, сводный брат Чингиса и вероятный редактор «Тайной истории». Чингис отнесся к этому снисходительно. Шиги не доводилось еще испытывать ударов судьбы, сказал он. Это послужит ему хорошим уроком.) Джаллал пытаясь, несмотря ни на что, оказывать сопротивление, отступил еще на 400 километров,

перешел через Гиндукуш и через Хайбарский проход, спустился на равнины Северной Индии. Там он оказался зажатым между Индом и теснящими его монголами. Здесь нашла конец его армия, но не он сам. Как живописует Джувайни, он бросился со своим конем в воды Инда и, переплыв необъятную стремнину, благополучно выбрался на противоположный берег. Изумленный Чингис, прижав руку ко рту, с восхищением следил за ним во все глаза и приказал не преследовать его: «Если бы у каждого отца был такой сын!» Джалал не погиб и некоторое время продолжал воевать, правда без особого успеха, и о его геройстве слагали легенды. Где он встретил свою смерть, никто не знает. Говорили, что в 1231 году его зарезали курдские разбойники, не ведавшие, кто он. Многие годы по поводу его судьбы ходили слухи. Джувайни пишет, что объявились два лже-Джалала, обоих за самозванство казнили.

Чингис решил не пользоваться плодами победы и не вторгаться в пределы Индии. По одной из версий, ему по встречался заговоривший с ним «единорог». Скорее всего, это были носороги, вид которых вызвал в Чингисе такое благоговение, что он внял толкованию Чу Цзая — не мешкая поворачивай назад! — и пошел туда, куда звала его судьба, обрушившись на неверных вассалов, осмелившихся бросить ему вызов, и на неведомые страны, лежавшие далеко на западе.

Главный закон истории гласит: никаких законов не существует. Однако есть горстка близких к истине допущений. Вот одно из них:

Империи расширяются, пока у них есть силы расширяться.

Новые завоевания создают новые границы, а с ними новые проблемы, а необходимость решать эти проблемы требует новых завоеваний. То, что было законом для римлян, англичан, русских, французов, китайцев, а теперь для американцев, было законом и для монголов.

Теперь, когда Мухаммеда больше нет и Хорезмийская империя вот-вот уйдет в небытие истории, Субудай, Джебе и другие победоносные военачальники стояли на берегах Каспия и осматривались вокруг в поисках земель для новых завоеваний. Когда в начале 1221 года Субудай поскакал в Самарканд, чтобы обсудить с Чингисом планы очередных кампаний, он не имел в виду территориальные захваты за пределами исламского мира. Завоевание исламского мира уже само по себе представляло достаточно серьезную задачу. Его центром — Багдадом — овладеть будет крайне непросто. Но к северо-западу от Багдада жили называвшие себя булгарами мусульманские племена, торговцы мехами, у которых установились прочные торговые связи с Хорезмом. Сегодня этнологи признают отдаленное родство этих булгар с южными булгарами, осевшими в районе Болгарии, но уже в те дальние времена контакт между этими двумя этническими группами был полностью утрачен. Эти булгары в X веке приняли ислам и были протонацией охотников и рыболовов, разбогатевшей на торговле мехами с Русью и исламским миром. Они были мусульманами и союзниками Хорезма, а значит, вполне законной добычей. Но как далеко до них? С кем и с чем придется встретиться на пути, особенно в суровых горах Кавказа, что по другую сторону Каспия? Чингис согласился, что неплохо было бы разведать все это. В тот момент он был поглощен преследованием уходившего на юг Джалал эд-Дина, а Тули готовил армию идти на Мерв. Год-другой Чингис мог обойтись без Субудая. Лучшей кандидатуры для командования войсками в походе на Запад, чем сорокапятилетний одноглазый ветеран, прошедший Китай, Маньчжурию, Кара-Китай и Хорезм, найти было трудно. Он и Джебе присоединятся к Джучи — с Хорезмом тот уже покончил, — втроем они обойдут Каспий и выяснят, что можно взять у булгар. Эта экспедиция окупится сторицей, если принять в расчет возможную добычу и информацию о новых землях.

Так зародилось одно из удивительнейших предприятий в истории войн — поход длиной в 7500 километров, в результате которого монголы впервые вошли в контакт с христианским миром.

Первым царством, лежавшим на пути монгольского войска, была Грузия, за 1000 лет до этого ставшая христианским государством и уже 100 лет как добившаяся независимости.

Оно переживало апогей своего могущества и авторитета благодаря легендарной царице Тамаре, чья империя простиралась от Черного моря на весь Кавказ вплоть до Азербайджана на Каспийском море. Грузины вспоминают правление Тамары (1184–1213) как золотой век своей истории, как расцвет литературы, архитектуры, науки и искусства. Тбилиси превратился в перекресток, где встречались Евро па, Россия и Хорезм. Руставели, автор грузинского эпоса «Витязь в тигровой шкуре», созданного им за несколько лет до монгольского нашествия, был знаком с китайской и греческой философией. Знаменитая своими дворцами и монастырями, своими церковными книгами и иконами в драгоценных окладах, Грузия была именно тем, что нужно было Джебе и Субудаю для зачина их грандиозного предприятия.

Случилось так, что именно в 1221 году до христианской Европы дошли слухи о событиях в Центральной Азии. В тот самый момент христианство нуждалось в помощи. Три последние года германские и французские армии, участвовавшие в пятом крестовом походе, пытались овладеть Египтом и были вдребезги разбиты сарацинами. Папа обратился за поддержкой к грузинам, богатым и сильным братьям во Христе. Но наследник Тамары, Георгий Великолепный, уже не казался единственным потенциальным спасителем. Жак де Витри, французский епископ Акры, города крестоносцев, написал лидерам христианского мира в Риме, Лондоне, Вене и Париже, что «появился новый и могущественный за щитник христианства». Его зовут царь Давид Индийский, он внук легендарного христианского царя Престера Иоанна, с которым его вскоре начали путать. По всей видимости, Давид-Престер Иоанн вышел из глубины азиатских просторов, откликнувшись на просьбу главы несторианской церкви в Багдаде, разгромил исламские орды и теперь спешит на Запад, чтобы спасти христианскую Европу и вернуть Иерусалим его законным наследникам. Эта чепуха, эхом повторявшая россказни побывавших в Хорезме и Грузии путешественников, базировалась на нескольких подлинных фактах, главным из которых было то, что действительно в свое время существовал несторианский царь (Тогрул) и что действительно исламским державам были нанесены поражения (основателем Кара-Китая Даши, а теперь самим Чингисом).

Позже распространяемые Жаком слухи получили своего рода косвенное подтверждение из самой Грузии, куда пришли монголы. Нападение произошло с молниеносной быстротой при отсутствии очевидной последовательности в действиях нападавших. Монголы дошли почти до Тбилиси, перебили цвет грузинского воинства, а затем растворились в северном Иране, передумали наносить удар по Багдаду, снова повернули на север, еще раз разгромили грузинскую армию (при этом был убит Георгий Великолепный), после чего двинулись дальше через Кавказские горы, — грузинам было невдомек, что монгольские армии всего лишь проводят разведку боем, и поэтому не довершили начатого разгрома их страны.

Так или иначе, но теперь не могло быть и речи о посылке помощи крестоносцам в Египте. Наследница Георгия, его сестра Русудан, направила папе трогательное извинение. «На мою страну напали полчища дикарей-татар, людей ужасного вида, кровожадных, как волки, и смелых, как львы. Должно быть, они имеют христианское происхождение…» По всей видимости, она приняла эмблему летящего сокола на монгольском флаге за видоизмененный крест. А сейчас они ушли, их, солгала Русудан, прогнали храбрые витязи Грузии. «Увы, — заканчивала она свое послание, — но мы больше не в силах оказать Кресту поддержку, как до этого обещали Вашему Святейшеству».

На равнинах Северного Кавказа, там, где находится сегодняшняя Чечня, монголы натолкнулись еще на одного, на этот раз более грозного противника. Эти кочевые тюркские племена, называвшиеся на Руси половцами, в тюркских племенах кипчаками, а в Европе куманами, господствовали в степях, простиравшихся к северу от Черного моря, за Доном до границ Русского государства и до самой его столицы Киева. Половцы, ведшие дела с Грузией, Византией и Русью и имевшие мобильную армию, усиленную тяжелыми боевыми орудиями и конными лучниками, были для монголов трудным орешком. К тому же они воевали на своей земле и располагали большими людскими резервами, которые получали от местных князьков.

Джебе и Субудай, зажатые между превосходящими силами половцев и ледниками Кавказа, долго пребывали в отчаянном положении. Наконец им пришла в голову единствен но верная для такой ситуации мысль. Они направили к половцам посла с приношениями, караванами взятых в Грузии сокровищ. Половцы соблазнились богатствами и, приняв подношения, снявшись за ночь, ускакали к себе в степи, оставив местные племена расхлебывать последствия. Они не рассчитали, что оправившиеся монголы, не обремененные теперь обозами или боевыми орудиями, перехватят их и разобьют и таким образом вернут себе награбленное. Оставшиеся половцы ушли в русские земли, предоставив монголам свободу рук в степях севернее Крыма. Теперь Джебе и Субудай разделились. Джебе остался на берегах Дона, а Субудай направился на Юг к Крыму, сметая на своем пути сопротивление половцев. Здесь-то монголы впервые встретились с европейцами. Эти люди принадлежали к совершенно иной империи, торговой империи Венеции. Ее анклав, закрывавший вход в Азовское море, являлся одной из двух венецианских баз в Крыму — второй был Херсонес, располагавшийся неподалеку от нынешнего Севастополя. Соперник Венеции Генуя имела своими аванпостами Судак (в то время называвшийся Солдайя) и Феодосию (Каффа), обосновавшись между ними. Венецианские купцы моментально оценили потенциал вновь пришедших. Монголы были богаты, они сидели на разукрашенных серебром седлах, сбруя их коней отливала серебром, они надевали кольчуги на шелковые рубахи, их обслуживала целая армия переводчиков, их сопровождала большая груп па опытных торговцев-мусульман, и они могли отнять силой оружия все, что им было угодно. И для монголов венецианцы представляли интерес, у них были парусные суда, торговые связи и доступ к рынку новых товаров. Сделка состоялась. Субудай превратил генуэзский Судак в пепел ще, предоставил венецианцам монопольное право на черноморскую торговлю и ушел на Дон соединиться с Джебе.

В последние месяцы 1222 года они оба пустились в поход через незащищенные степи на запад в сторону Днестра. Разведчики доставляли языков для допроса, ученые из Китая нанимали команды переводчиков, чиновники собирали информацию о народах, городах, армиях, урожае и климате. Вербовались шпионы, им платили и засылали обратно до мой в качестве «залегших кротов», ожидающих развития со ытий. Теперь, обогащенные информацией и трофеями, Джебе и Субудай поспешили к Днепру, чтобы начать оттуда долгий поход на север, на булгар.

Впрочем, предстояло решить еще некоторые вопросы. Несмотря на то что у половцев были натянутые отношения с русскими, половецкий хан Хотян (или Хутан) укрепил свое положение, став союзником, а точнее, зятем русского князя Мстислава Мстиславовича Удалого. Хотян предложил Мстиславу военный союз против монголов: «Сегодня они захватили нашу землю, а завтра наступит ваш черед». На их сторону встали князья других русских княжеств: Волыни, Курска, Киева, Чернигова, Суздаля, Ростова, все они весной 1223 года встали на западном берегу Днепра.

Перед лицом такой силы монголы заколебались. Они по лучили сообщение, что Джочи, двигавшийся на запад с земель Северного Прикаспия, получил приказ присоединиться к ним, но Джочи, как всегда, показал, что не желает, чтобы им командовали. Вероятно, он «заболел», скорее всего ему не хотелось терять свободу действий. Его все не было, и Субудай с Джебе направили к русским князьям мирное посольство. Монголы сказали, что между ними и русскими нет вражды, что ссора произошла между монголами и половцами. Все, что нам нужно, — это чтобы вы обещали не помогать нашим врагам. Но точно так же, как четыре года назад поступил шах Мухаммед, князья отвергли монгольские предложения, обвинили послов в том, что они шпионы, и убили их. Теперь, как и в предыдущем случае, речь шла об оскорблении, которое требовало мести и могло быть смыто только кровью. Русское войско медленно собиралось на берегу Днепра, в том месте, где он расширяется за порогами, которые в на стоящее время затоплены водохранилищем гигантской Запорожской ГЭС. Войско растянулось до самого острова Хортица, который через несколько веков станет знаменитой казацкой базой, оно насчитывало около 80 00 воинов: конных лучников-половцев, галицкую пехоту, добравшуюся сюда на лодках, тяжело вооруженных русских конников в их конических шлемах и железных забралах, вооруженных длинны ми мечами и булавами, повсюду виднелись телеги со снаряжением и продовольствием, а там, где стояли русские, плескались на ветру хоругви на высоких шестах. У войска был весьма угрожающий вид. Но это было войско, приученное вести войну европейского стиля, складывающуюся из отдельных сражений, опирающихся на крепости со рвами, бастионами и крепостными валами. К тому же во главе полков стояли командиры, питавшие друг к другу ненависть едва ли не большую, чем к общему врагу. Не было ни времени, ни желания создать единое командование, провести разведку или выработать стратегию.

Сравните это с жесткой дисциплиной 20 000-25 000 монголов, их быстротой передвижения на поле боя и единством их цели, что обеспечивалось службой посыльных, которая поддерживала постоянную связь со штабом Чингиса — почтовой службой на перекладных лошадях, со станциями, где регулярно меняли лошадей и наездников, что позволяло передавать сообщения со скоростью 600 километров в сутки, так быстро делать это не удавалось никому вплоть до появления железной дороги, и Чингисовы перекладные были на много гибче железного коня. Более того, монголы представляли собой теперь превосходно экипированную кавалерию, вооруженную не только собственными луками, но еще и мусульманскими панцирями и легкими клинками дамасской стали.

Как только выстроившиеся на западном берегу Днепра русские увидели своего противника, смотреть на него они уже не могли без презрения. Когда отряд русской конницы переправлялся через реку, к восточному берегу подскакало несколько небольших групп монголов, вооруженных только луками и саблями, они выпустили по несколько стрел и унеслись в степь. Уверенность русских еще больше укрепилась, когда они рассеяли небольшой монгольский отряд и, захватив, казнили его командира, который прятался за курганом, возможно имея целью действовать в тылу русской армии. Основные силы русского войска ускорили переправу по мосту из стыкованных лодок. Монголы продолжали отступать, казалось, с радостью бросая скот и взятых в этих местах пленных. Воодушевленное легким успехом войско двигалось вперед, пока, пользуясь словами анонимного русского летописца, «все войско не заполнилось скотом».

Девять дней монголы отступали на своих быстрых мало рослых конях, наступление продолжалось, войска все глубже втягивались в бескрайние степи, русские, еще больше уверовавшись в победе, были озабочены охраной обоза, половцы радовались возвращению их земель. 31 мая русские подошли к небольшой реке Калка, она текла в неглубоком русле между низкими степными холмами и в сорока кило метрах к югу впадала в Азовское море. Первыми, конечно, перешли через нее половцы, не уступавшие монголам в быстроте передвижения. За ними следовала русская конница, потом пехота, обозы и тяжелое снаряжение оставили на дальней оконечности небольшого дефиле. Войско походило на разбрызгавшуюся по полю гигантскую лужу.

Теперь монголы атаковали — и совершенно необычным образом. Их более тяжелая конница погнала легко вооруженных лучников-половцев и тут же набросилась на русскую конницу, пустив в ход пики, копья и легкие клинки, смятые наступающие бросились бежать, сметая на своем пути собственный арьергард, хаотичная волна отступающих вынеслась на неширокую речную долину. Шестеро князей и 70 других знатных людей остались лежать на поле брани. Киевляне, не успевшие переправиться через Калку, попытались выстроить телеги в оборонительный порядок и стали медленно отходить, другие в беспорядке скакали или бежали по степи. Через несколько дней немногие унесшие ноги добрались до Днепра и спустились на лодках вниз по реке, другие выбились из сил, слоняясь по степи, и погибли. Из военачальников спастись удалось только галицкому князю Мстиславу Удалому, и он сумел добраться до своего дома на границе современных Венгрии и Украины.

В конце концов оставшиеся в живых вожди, включая Мстислава Романовича Киевского, сдались на условиях, что не будет пролито крови. Субудай и Джебе не допускали и мысли о том, что убийство их послов останется неотмщенным, но свое слово сдержали и предоставили своим противникам полагающуюся князьям привилегию расстаться с жизнью без крови. Способ, к которому прибегли монголы, был совершенно отвратительным, зверским и обрекал жертвы на длительные мучения. Это было сделано не только из желания доставить монгольским вождям садистское удовольствие, но в качестве предупреждения ждущему их прихода Западу. Пленников связали и уложили на землю, а на них поставили настил, на котором пировали Субудай, Джебе вместе со своими военачальниками, в то время как под ними медленно задыхались князь Мстислав и его союзники.

В это же время, в начале июня 1223 года, Джочи, который до этого не торопился выполнять полученный приказ и задерживался к северу от Каспия, наконец двинулся в поход с подкреплениями для Субудая и Джебе. Те же, после короткого набега за Днепр, повернули назад к Волге, где и соединились с Джочи. Поднявшись вверх по течению реки на 700 километров, они встретили самое жесткое сопротивление за все время этой кампании, его оказали так называемые волжские булгары. У них было два города, Булгар и Сувар, контролировавшие Волгу в районе нынешней Казани. Булгары бы ли первоначальной целью всего похода, и он чуть не закончился настоящей катастрофой. В источниках не содержится никаких подробностей, но булгары оказались не по зубам монголам, и те, потерпев первое и единственное поражение, отступили, запомнив это унижение, чтобы отомстить за него, когда это стало возможным через пятнадцать лет.

Великий набег на Русь, закончившийся решающим сражением на реке Калке, имел исключительные последствия. Возвращаясь в свой коренной улус на реке Иртыш, где их ждал Чингис, монголы увозили с собой прекрасное знание страны, ее ресурсов и сил противника. Потребуется значительно больше усилий, чтобы покорить приграничные племена, после чего можно будет захватывать одно русское княжество за другим и спокойно грабить их города, потому что русских раздирали междоусобицы.

А там, дальше, как они узнали от пленных половцев, лежат новые просторы тучных пастбищ, которые могут прокормить любую монгольскую армию, направляющуюся на Запад. Тщательно подготовив предстоящую кампанию, Чингис мог выполнить предначертания судьбы и создать третью опорную базу для своей кочевнической империи. В Центре его коренной улус, на Дальнем Востоке богатые города Китая, на Дальнем Западе новая цель — богатые равнины Венгрии. Не требовалось слишком много воображения, чтобы увидеть Венгрию новой Монголией, Европу как еще один Китай, созревший для того, чтобы собирать там урожай.

Но что все это значило? Со всей очевидностью события доказали Чингису, что ему предначертано Небесами стать властелином мира, и близится исполнение обещания, высказанного ему в иносказательной форме на склонах Бурхан Халдун сорок лет назад. Но почему именно он? И в чем сущность той силы, которая возвеличила Чингиса и через него его нацию? Вдвойне непонятно, почему его сначала извлекают из неизвестности, оберегают и вознаграждают за повиновение невиданными завоеваниями, а потом отказывают ему в осознании Истины с большой буквы и в понимании сил, которые движут этим миром.

Это всего лишь предположения, но подобные мысли буквально носились в воздухе, которым он дышал с детства, когда среди монголов и тюрков развертывалось соперничество шаманизма и христианства. С юношеских лет он знал, что монгольские шаманы с их барабанами, масками и мистическим трансом не открывают того единственного пути, который ведет к духовному познанию, что священнослужители других религий раскрывают более глубокие тайны человеческого духа и что и другие политические вожди тоже свидетельствуют о поддержке, оказываемой им свыше. Жизненный опыт Чингиса, вождя и завоевателя, постоянно обогащался. Китайский император правил по мандату Небес, царь Си Ся был Бурханем, Святым, Живым Буддой. Повсюду он видел священные монументы, утверждавшие религиозное верование, пагоды и гробницы Иньчуаня, храмы Датона и Бейджина. Теперь из писем, написанных писцами Субудая и доставляемых ему почтой на перекладных, он узнавал о других великих монументах, христианских святынях — соборах Грузии. Ему представлялось, что все эти верования — ша манизм, конфуцианство, буддизм, христианство — так или иначе ведут к познанию одной и той же ускользающей, окутанной пеленой тайны истине. Такое заключение можно сделать на основании одного из его указов, в котором он приказывал с одинаковым уважением относиться ко всем религиям; это была установка, определявшая одну из самых примечательных особенностей монгольских императоров со времен Чингиса и до последних Моголов — они отличались религиозной терпимостью.

Непредвзятость духовного поиска и отсутствие предубеждений, по-видимому, пробудили в Чингисе и некоторые иные, более земные мысли. Если столь неопределенные верования могут создавать такие империи и памятники, то какой же властью обладал бы он, познав истинную Истину! Особенно если бы она: а) открывала тайну следующей жизни и обеспечивала несомненный переход в нее и б) давала возможность более практичного характера, а именно продлять эту жизнь.

При Чингисе было два человека, способных в большей степени, чем другие, побуждать его к подобным размышлениям. Один из них был кидань Янь Люй Чу Цзай, Длиннобородый, переживший осаду Бейджина, после нее удалившийся в буддийский приют искать просвещения, а потом в 1218 году сделавшийся ближайшим советником Чингиса. Другим был китаец, ханьский министр, Лю Вень, получивший известность также и как лекарь, лечивший травами, и как учитель изготовлять свистящие костяные наконечники для стрел. От этих двоих людей Чингис и услышал впервые о даоистской секте «Цюаньчень» («Полное совершенство») и ее именитом руководителе — мудреце Цянчуне. Это произошло в период, когда он был занят подготовкой к походу на Хорезм.

Секта «Полное совершенство», родившаяся из смеси высоких чувств и эксцентричности, была основана Ван Че, прозванным Сумасшедшим Ваном, которому ее доктрину изложили двое таинственных неизвестных, встретившиеся ему во время прогулки. В сущности, это была разновидность даоизма, развившаяся за 1700 лет из учений полулегендарного Лао-цзы. Даосы считали, что достойная жизнь проходит в поиске Пути — дао, или тао, и в следовании этим путем. Под этим они понимали изначальную чистоту людей и вещей — их «естественное состояние» до того, как их испортила жизнь, — предопределение человеческой судьбы Небеса ми и возвращение в догреховное состояние чистоты после того, как будет пройден путь, уготованный судьбой. Одними из двух важнейших вкладов Вана в это древнее учение было требование крайнего, мистического аскетизма, который предусматривал сведение до минимума времени сна и воздержание, называвшееся «выжиганием темного дьявола». Проникнувшись этими идеями, он вырыл себе трехметровую яму и оставался в ней два года, потом сменил ее на хижину. После четырех лет изоляции от внешнего мира он спалил хижину, и его нашли пляшущим на пепелище. Только после этого, очевидно, как следует укрепив свои плоть и дух, он на конец основал общество «Конгрегация Золотого Лотоса», имевшее целью проповедь его синкретического учения — Три доктрины, которое сводило воедино три главные религии Китая: конфуцианство, буддизм и даосизм — при ведущей роли даосизма как вероучения. К этическим, поведенческим и управленческим идеалам даосизма он добавил заботу о социальном благе, причем все его заповеди относились в равной мере к мужчинам и женщинам, и распространение их на женщин было одним из самых характерных особенностей его доктрины.

Среди учеников Вана был подросток по имени Цю, получивший широкую известность за необыкновенную память и составление изящных стихов. Когда в 1170 году Ван умер, Цю, которому исполнилось 22 года и который взял себе имя Цянчунь («Нескончаемая весна»), занялся распространением его учения. Поэтому он был хорошо знаком с огромной даосской литературой по алхимии и верил, что определенные субстанции — нефрит, жемчуг, перламутр, киноварь, золото — при условии, что они получены искусственным путем, могут быть использованы для изготовления эликсира, продляющего жизнь. Подобно многим исламским и европейским алхимикам, символика алхимии, т. е. духовная трансмутация, занимала Цянчуня больше, нежели ее практическое применение. Но именно идея продления жизни во многом объясняла растущую популярность секты. В Бейджине секту «Полное совершенство» патронировал императорский двор Ляо, и она стала обзаводиться собственными храмами. Помимо этого, во время войны с Сун, когда города предавались огню, а сельская местность кишела разбойниками, филантропические принципы секты имели большой успех и привлекали в ее ряды новых и новых обращенных из простых людей.

Человек, подобный Цянчуню, должен был привлечьвни мание Чингиса и некоторых из его приближенных по не скольким причинам. В планы Чу Цзая входило пробудить у Чингиса интерес к какой-либо системе, которая помогла бы Небесам трансформировать кровавого убийцу-вождя варваров-кочевников в цивилизованного и одухотворенного имперского правителя.

С политической точки зрения Чингису определенно было бы выгодно привлечь к себе человека, обладающего таким добрым влиянием на его беспокойных китайских подданных. Но вопрос решила практическая сторона применения алхимии. Чингису было в тот момент за шестьдесят, и он не сможет вечно продолжать свои походы, если только то, что он услышал от Лю Веня, не было правдой, а именно что Цянчуню 300 лет и он может научить других секрету долгожительства.

На самом же деле Цянчуню в 1219 году было 70 лет, и глава секты уже получал и отклонял приглашения сунского двора. Теперь же в его храм в 500 километрах от Бейджина, в Лайджоу на полуострове Шаньдун, прибыла делегация с далекого северо-запада с более настойчивым приглашением: это было пространное письмо, составленное на китайском языке Чу Цзаем (позже его текст был выбит на нескольких стелах) и представлявшее Чингиса в облике сурового даосского мудреца-аскета. Письмо доставил Лю Вень со свитой из 20 монголов. Лю Вень находился в одном из найманских стойбищ в Центральной Монголии, когда получил приказ Чингиса. Переход через степи, Гоби и опустошенные войной сельские районы Северного Китая до храма Цянчуня занял семь месяцев.

Поначалу, подумав о том, какое путешествие нужно будет совершить, мудрец заколебался. Вторжение Чингиса в Хорезм было в полном разгаре, и он с каждым днем все больше удалялся от Китая. Лю Вень занервничал. Вдруг старик откажется, как отказался от приглашения Сун? «Император послал меня в качестве особого посланника через горы и озера, приказав ни в коем случае не возвращаться без тебя, сколько бы на это ни ушло времени, месяцы или годы». Допускаю, что в этот момент Вень мог сыграть на честолюбии Цянчуня. Если все будет хорошо, то разве встреча с Чингисом не поднимет авторитет его секты и его религии?

Ясно, что об отказе не могло быть и речи. Очень хорошо, такова воля Небес. Цянчунь приготовился к путешествию за

10 000 километров и отсутствию в четыре года. Записи о его путешествии вел ученик мудреца Ли Чичан (записи были великолепно переведены востоковедом Артуром Уэйли в книге «Путешествия алхимика», откуда взяты цитаты, приводимые в этой главе). Записки дают нам уникальное описание стран и народов Внутренней Азии в такой важный момент ее истории. Никогда еще не было возможно кому-нибудь, не говоря уже о пожилом монахе, совершать по этим землям, постоянно представлявшим собой яблоко раздора, путешествие от берегов Тихого океана до самого сердца ислама, больше того, даже до самых границ Индии, находясь под защитой одной силы, какой теперь выступала объединенная империя Чингиса. Путешествие Цянчуня — это первый пример беспрецедентной свободы, установленной беспрецедентной жестокостью, проявлявшейся предшествующие 20 лет. «Монгольский мир» (Pax Mongolica) на протяжении последующих полутора столетий позволит многочисленным западным путешественникам пересекать Евразию с запада на восток, среди них будут христианские миссионеры, купцы и ученые, и самым известным из этих путешественников станет Марко Поло.

Но первым проделал этот путь, верно, в обратном направлении человек, отправившийся в путешествие по приглашению самого Чингиса.

Через несколько дней после встречи с Лю Венем Цянчунь отправился в путь, конечной целью которого должно было стать прибытие в Хорезм или в какое-либо другое место, где мог оказаться Чингис, причем не играло роли, сколько времени понадобится, чтобы добраться туда (оказалось, что таким местом стал Афганистан, и встреча произошла через два года). Цянчуня сопровождали девятнадцать последователей и конный эскорт из пятнадцати воинов. Лю Вень со своим отрядом гарантировали безопасную дорогу, даосские священнослужители по пути следования устраивали торжественные церемонии приветствия, и Цянчунь прибыл в Бейджин, где его осаждали толпы поклонников, умолявших преподать им наставление или дать новое имя. С каждым днем становилось все труднее покинуть город. Нужно было совершить церемонию встречи полнолуния, провести посвящение в священнослужители. Пришло сообщение, что Чингис перебрался еще дальше на запад. Путешествие будет долгим, дорога трудной, а Учитель стареет. Цянчунь предложил, не лучше ли встретиться с ханом по его возвращении? Нет-нет, это не возможно. И тут вдруг Цянчунь узнает, что Лю Вень везет с собой множество девушек для пополнения ханского гарема.

— Я простой дикарь-горец, — решительно сказал старик. — Но я не думаю, что вы должны заставлять меня путешествовать с целым гаремом.

Были посланы соответствующие донесения, внесены соответствующие поправки в подготовку путешествия. Они будут передвигаться не спеша и в полной безопасности, сделают гигантский крюк, заехав в улус Темуджа, младшего брата Чингиса, что в Восточной Монголии, обойдя таким образом ненадежных тангутов и безжизненные глубины Гоби. Путе шествие продолжалось с остановками в храмах для отдыха от летнего зноя. Одно только присутствие Цянчуня вызывало чудеса: прекратилась засуха. Облако в форме зонтика прикрыло толпу от свирепого солнца, пустой колодец наполнился водой по самые края. Лето сменилось осенью. В горах к югу от Гоби их догнало полное заботы письмо от самого Чингиса (возможно, написанное тем же Чу Цзаем). «Путь перед вами, и по земле, и по воде, очень и очень трудный, но я надеюсь, что слуги и «отдых для ног» (т. е. удобства), которые я предоставлю, помогут пути показаться не таким дол гим». Зиму провели в еще одном храме, и путешествие продолжилось в марте 1221 года. Расставаясь с Цянчунем, его ученики «спросили его, горько плача, когда они могут ждать его обратно из этого невероятно далекого путешествия». Он ответил неопределенно, ссылаясь на то, что ему трудно сказать, установится ли гармония между его собственным дао и дао монголов, но под конец, когда они не отставали с этим вопросом, сказал, что он снова увидится с ними через три года. Вскоре после расставания с учениками он со своей свитой проезжал через проход Барсучья Пасть, где увидел горы человеческих костей, оставшихся после первой крупной по беды монголов в Китае, и пообещал по возвращении помолиться за отошедших в мир иной.

После этого они вышли на безлесные просторы степей Восточной Монголии. Учитель ехал на лошади или полулежал в повозке. Они пользовались гостеприимством скотоводов или разбивали собственный лагерь и через шесть недель вышли к скоплению многочисленных фургонов и геро стойбища Темуджа. Отдохнув три недели, они снова тронулись в путь, теперь на запад. Их небольшой отряд разросся, потому что Темудж подарил десять повозок и несколько сотен волов и лошадей.

Они следовали южным берегом Керулена, когда, к их не вероятному изумлению, в воздухе похолодало, солнце затянулось дымкой, и они неожиданно погрузились в почти кромешную тьму. Случилось полное солнечное затмение, событие, которое позволяет установить точную дату и место, где они находились в этот момент.

Это произошло поздним утром 23 мая 1221 года по современному календарю, и они находились неподалеку от Авраги, лежащей в 10 километрах к северу от реки. Здесь проделанный мною путь совпал с маршрутом Цянчуня, и я наблюдал глаза ми Ли, как возницы повозок и всадники остановились, пораженные, увидев реку, текущую в берегах, заросших зазеленевшими после зимы ивами, и океан трав, расцвеченный точками маленьких, похожих на звездочки цветов, а там, вдалеке, исчезающие в ледяной дымке горы с шапками снега, а над всем этим черный диск луны, ненадолго увенчанный короной спрятавшегося за ней солнца и зависший в суме речном небе, которое вдруг засверкало всей россыпью звезд.

Путешественники продолжили свой путь вдоль Керулена, реку, чтобы переночевать в Авраге, переходить не стали, и это говорит о том, что старая столица утратила свое значение и ее уже переносили на новое запланированное место, в Каракорум. В том месте, где Керулен отклоняется к северу, в сторону Бурхан Халдуна, они повернули на юго-запад, где их ожидал восторженный прием в каждом лагере, отмеченным скоплением юрт. Монголы, которым от мышей-полевок известны все степные секреты, уже не первый месяц поджидали приезда Цянчуня. Все лето они двигались на юго-запад и прошли неподалеку от того места, где предполагалось от строить Каракорум, о чем Ли не обмолвился ни словом, и продолжили путь по петляющей среди холмов дороге, которая привела их в покрытые соснами и елями Хангайские горы. Здесь, на высокогорных пастбищах, они увидели «сотни и тысячи» фургонов и юрт, «паланкины, павильоны и прочие красоты этого лагеря наверняка поразили бы ханов древних гуннов». Это было летнее стойбище двух княгинь, одна из них была тангуткой, которую подарили Чингису, когда в 1210 году сдалось Си Ся, вторая была китаянкой, подаренной в 1210 году после капитуляции Бейджина. Ожидая возвращения хана, они, по-видимому, жили совсем неплохо, как приличествовало их положению, и щедро угощали хлебом, испеченным из муки, доставленной на верблюдах за 700 километров из-за Тянь-Шаня. Дальше их путь лежал через горный хребет и вниз через долину, где они повстречали первого мусульманина, занятого рытьем канала для орошения полей ячменя (ячмень хорошо растет даже в Гоби, если есть вода, которую можно собирать из множества родничков у подножия гор).

Где-то на севере находилось стойбище военачальника по имени Чинкай, мусульманина из Хорезма, который ушел из родных мест, присоединился к кераитам, поступил на службу к Чингису в тот самый момент, когда ему пришлось «испить воды Балджуны», и сделался его доверенным помощником. Сам Чинкай приехал на следующий день. Учитель просил его, нельзя ли перезимовать здесь и дождаться приезда Чингиса? Невозможно, ответил Чинкай, это выше его сил и может стоить ему места: «Если Учитель останется здесь, виноватым буду я». Но Чинкай с этого момента сам поведет путешественников. Он знает дорогу через обрывистые Алтайские горы до самой пустыни, через Царство Белых Костей, где когда-то пропала целая армия, а потом на горизонте они увидят сверкающие вершины Тянь-Шаня и пойдут, огибая восточные рубежи великого Джунгарского бассейна, где путь через песчаные дюны «походит на плавание корабля через гребни гигантских валов» и где даже сейчас, в сентябре, днем стоит убийственный зной, и двигаться можно только по ночам. Спутники Цянчуня затряслись при мысли, что на них из окружающего мрака станут набрасываться всякие чудища, но Учитель рассмеялся и сказал: «Разве вы не знаете, что привидения и злые духи исчезают в присутствии честных людей?»

Теперь они вступили на земли уйгуров, где у Бешбалага, одного из городов-оазисов к востоку от современного Урумчи, проходил Шелковый путь. Местный правитель поместил Учителя на верхнем этаже огромного дома с видом на виноградники и прислал ему вина, фруктов и благовония — не совсем то, что требовалось аскету, не употреблявшему фруктов, но вполне в соответствии с его воинским сопровождением. Вечером путешественников развлекала труппа китайских карликов и музыкантов.

Дальше их путь лежал на запад в сторону Казахстана, и они повернули налево к озеру Сайрам, там пришлось перетаскивать повозки через овраги и горные потоки новой военной дороги через перевал Сосновый с 48 деревянными мостами, построенными Джагатаем год назад для передвижения монгольских войск. Отсюда они пошли по реке Или с ее лугами и шелковичными деревьями, миновали Алмалык, получивший свое название (как бывшая столица Казахстана Алмата) по названию фрукта, которым славилась область, — «алма», яблоко. Отсюда по обращенным к северу предгорьям Тянь-Шаня, мимо Баласагуна, старой столицы, где перед своим поражением ненадолго воцарился Кучлугони, проследовали через Ташкент, пересекли вход в Ферганскую долину к Самарканду.

Былое население Самарканда в 100 000 домов, скажем, 350 000 человек, сократилось после нападения Чингисхана на 75 процентов (а это был город, который в основном избежал гнева монгольских захватчиков). Сейчас им правила интернациональная администрация. Китайцы, кидани и тангуты занимались земледелием, китайские ремесленники восстанавливали город. Лю Вень выехал вперед и вернулся с сообщением, что понтонная переправа через Сырдарью разрушена бандитами.

На пороге зима. Чингис далеко, воюет в Афганистане. Не лучше ли организовать встречу весной? Учитель дал согласие. Наместник Самарканда, кидань по имени А-хай, владевший множеством языков, предоставил в распоряжение Цян-чуня дворец шаха Мухаммеда, который сам А-хай отказался использовать для своей резиденции, опасаясь мятежа местных жителей. Путешественники заволновались, и на этот раз их успокоил Цянчунь: «Человек, исповедующий Дао, полагается на дорогу судьбы, куда бы она ни вывела, — произнес он с присущим ему оптимизмом. — Добро и Зло идут своим путем и не вредят друг другу». Наместник упорно предлагал Учителю вино, золотую парчу, рис, муку, фрукты и овощи, он отказался от всего, согласился принять только виноград для своих гостей. Трудно быть аскетом, живя во дворце в окружении поклонников и имея возможность пользоваться любой роскошью и удобствами, но Цянчунь не поддался соблазнам и не отступился от своих принципов: «В его обычай входило раздавать беднякам и голодающим горожанам все зерно, без которого мы могли обойтись… и таким об разом он спас много жизней».

Среди посетителей, приходивших к Цянчуню, был китайский астроном. Поскольку астрономия и астрология были двумя сторонами одной монеты, они сравнивали свои заметки и тщательно рассчитали время полного затмения, которое путешественники наблюдали близ Авраги. На Керулене луна закрыла солнце полностью, далее к югу на 70 процентов, в Самарканде, — на 60 процентов. «Получилось, будто кто-то свечу прикрыл веером, — заключил Учитель. — В непосредственной тени веера света не было, но чем дальше в сторону, тем сильнее становился свет».

Наступила весна. Мост привели в порядок, бандитов разогнали. Чу Цзай прибыл, чтобы сопроводить Учителя к хану. Наступил ли нужный момент? Цянчунь не был в этом уверен. Чингис находился за 500 километров к югу, в глубоко засыпанных снегами горах Гиндукуша. Учитель слышал, что южнее Амударьи нет овощей. Он подождет, пока не удастся наладить его питание, против такого решения никто из его спутников не возражал. Нежели чем месить афганский снег, лучше задержаться еще на несколько недель, тем более в компании восхитительного Чу Цзая, наслаждаясь весной в Самарканде, обмениваясь стихами, беседуя с астрономами и астрологами, восхищаясь цветущим миндалем, террасами, озерами, пагодами, садами, огородами и лесами, где можно познавать таинства Дао, отдыхать на мягкой траве, запивая разговор вином.

Но вот настал момент, когда уже не было места проволочкам. Прибыло письмо от хана. «Учитель! Вы, не жалея себя, ехали ко мне через горы и реки от самой Страны восходящего солнца. Теперь я направляюсь домой, и мне не терпится услышать ваши поучения».

Прошедшие два года еще больше укрепили в нем желание познать тайны не только долгой жизни, но и подлинной власти, той власти, которая проистекает из религиозных убеждений. Он видел, как бились многие хорезмийцы, не за своих вождей, не просто за сохранение своих богатств, а за свою религию. Он с благоговением взирал на величественный минарет Кальян в Бухаре, на мечети, которые украшают всякий мусульманский город, и (почти наверняка, потому что проезжал совсем близко) на двух Будд из песчаника, высотой 40 и 50 метров, которые смотрели на мир из своих ниш, вырубленных в утесах Бамьяна, что к северо-востоку от Кабула, пока их в 2001 году не взорвали талибы (есть планы восстановить эти статуи). Любой вождь, обладающий даром воображения, пожелал бы пользоваться теми преданностью и уважением, которые стоят за такими творениями.

Учителю предстояло еще одно нелегкое путешествие — на юг через Железные ворота, ущелье Бузгала, игольное ушко между бездонными пропастями, настолько узкое, что когда-то его перегораживали двойными дверями. Дорога шла над Амударьей в том месте, где теперь проходит граница Узбекистана, и поднималась в горы Северного Афганистана, где, по словам гонца, «снег такой глубокий, что когда я ткнул своим кнутом, то не нащупал дна». Но снег таял, и Бурчи ждал с эскортом из 1000 воинов, чтобы провести Учителя на юг через Бамьян и Парван (сегодня Чарикар, главный город провинции Парван находится в 80 километрах от Кабула).

На второй неделе мая, когда солнце раннего лета начинает согревать афганские нагорья, Учитель и хан наконец встретились и начали беседовать через переводчика. Эти два старых человека были почти ровней, каждый отличился в своей области, каждый признавал в другом тяжелым трудом заработанный авторитет. После краткого обмена любезностями — Чингис выразил восхищение, что такой человек, отказав другому императору, отправился за 10 000 ли, чтобы повидаться с ним; Учитель, смиренный горный отшельник, ответил, что их встреча предначертана Небесами, — Чингис взял быка за рога:

— Учитель, какое лекарство долгой жизни ты привез мне из далеких краев?

Учитель не растерялся.

— У меня есть средство для защиты жизни, — промолвил он, — но нет эликсира, который продлил бы ее.

Чингис любил открытый разговор и проглотил разочарование. Поставили юрты, у гостя спросили, как его величать (Отец? Учитель? Мастер? Чингис остановился на Бессмертном Святом). Теперь о главной цели путешествия, как она представлялась Чу Цзаем и самим Учителем. Бессмертный Святой, которому было теперь 73 года, наставит правителя сердца Азии (чей возраст был 62 года) на том, что такое правильная жизнь и правильное правление. Но эти области еще не полностью усмирены. Чингису все еще приходится заниматься усмирением бандитов в горах, на это уйдет еще с месяц. Учитель сказал, что в таком случае было бы лучше вернуться в Самарканд. Не будет ли это утомительным? — забеспокоился Чингис. О нет, на путешествие туда и обратно уходит всего лишь три недели, это пустяк по сравнению с пройденными 10 000 ли.

Вернувшись в Самарканд, Учитель жил с известным комфортом, скрашивавшим летнюю жару, на веранде его обдувал легкий ветерок, он купался в прохладных водах озера, питался баклажанами и дынями, таких сладких не найти в Китае, они росли на поле, предоставленном наместником. В сентябре пришло время возвращаться в Афганистан.

Чингис собирался домой и не скрывал, что Цянчунь со своей свитой должен ехать вместе с ним. В дороге между ни ми состоялось несколько бесед, завершившихся рассуждением Цянчуня о том, что такое Дао и что составляет фундамент всего сущего в Небесах и на Земле. Чингис распорядился, чтобы слова Учителя были записаны на монгольском и китайском языках, случилось это 20 ноября 1222 года.

«Большинство людей имеют представление только о величии Небес, — объяснял Учитель, переводчиком служил А-хай, наместник Самарканда. — Они не понимают величия Дао. Когда родился первый человек, от него исходило святое сияние и шаг его был легок. Но у него пробудился такой аппетит и такие сильные желания, что тело его отяжелело, а святой свет померк. Жизнь его, смущенная чувственностью и эмоциональными привязанностями, потеряла уравновешенность. Те, кто изучает Дао, ищут путь к восстановлению равновесия через квиетизм, т. е. стремление к душевному покою, аскетизм и медитацию. Вот где находят подлинный эликсир, ту символическую комбинацию минералов, которая дает долгую жизнь. Хану следует умерить свои аппетиты, жить без желаний, отказаться от изнеженных вкусов, питаться только свежей и легкой пищей, воздерживаться от вожделений. Стоит увидеть соблазн, и очень трудно сдерживать себя. Я бы попросил тебя не забывать об этом. Попробуй с месяц поспать один. Еще лучше, мог бы он добавить, попробуй брать меньше девочек, чтобы» йин-духи», низменные сексуальные позывы, не будоражили беззащитный спящий мозг. Не представляешь, сколько новых сил появится у тебя. Как говорили древние: «Лекарства, принимаемые тысячу дней, принесут меньше пользы, чем одна ночь без женщины».

На обратном пути Учитель, как всегда, держался особняком, подальше от шума и суеты, которые неизбежно сопровождают войско в походе. Но уроки продолжались, и хану пришлось выслушивать новые вещи против шерсти. «Забудь про монгольские табу, вроде запрета купаться летом в реках и стирать одежду». Были вещи и поважнее. «Говорят, что из трех тысяч грехов наихудший — плохое обращение со своими отцом и матерью. И в этом, я думаю, твои подданные очень виноваты, было бы хорошо, если бы твое величество использовало все свое влияние, чтобы они исправились».

Хану это очень понравилось: «Бессмертный Святой, твои слова безмерно справедливы. Я тоже так считаю». Потом он объявил своим военачальникам и советникам: «Небеса послали нам этого Бессмертного Святого, чтобы он поведал мне все эти мудрые истины. Запишите их в своих сердцах». (Чего они не сделали — имя Цянчуня ни разу не упоминается в «Тайной истории».)

Теперь Учитель попросил отпустить его обратно в Китай. Он обещал вернуться через три года и, если хочет выполнить обещание, должен теперь отправляться в путь. Всего еще несколько дней, попросил Чингис, потому что скоро приедут мои сыновья. Задержка оказалась не без пользы, так как мудрому старцу удалось дать императору еще один совет.

Во время охоты хан упал, а кабан, за которым он гнался, вместо того чтобы наброситься на него со своими клыками, остановился как вкопанный. Цянчунь сказал, что это знак, который подают Небеса, чтобы напомнить ему, что всякая жизнь бесценна, в этом случае жизнь кабана. (Видимо, Цянчунь не воспользовался случаем высказаться по поводу миллиона или того больше человеческих существ, которых совсем недавно перебили в этих местах, свидетельства чему нельзя было не видеть, куда ни обратишь взор, возможно такова воля Небес, и Чингис всего лишь их беспомощное орудие.) Так или иначе, годы берут свое. Нужно прекратить охотиться.

«Я прекрасно понимаю, что твой совет несравненно прекрасен, — ответил хан. — Но, к несчастью, мы, монголы, с детства воспитаны стрелять из лука и скакать на конях. Нелегко отказаться от таких привычек». Тем не менее он попытался внять совету и месяца два не охотился.

Во время прощальной встречи было объявлено о награде, на которую Учитель и его последователи надеялись. Чингис спросил, много ли у Цянчуня в Китае учеников. О да, ответил Лю Вень, когда он сопровождал Учителя, он собственными глазами видел много учеников — и списков, составленных сборщиками налогов для изъятия части собираемых ими до ходов. И тут Чингис отдал приказ освободить от налогов учеников Цянчуня — практически всех его последователей, — и указ был тут же написан, и на него поставили императорскую печать. Это был очень хитрый ход: Чу Цзай готовил почву под это решение, но имел в виду распространить закон вообще на всех даосских монахов. По какой-то причине Чу Цзай отсутствовал и не был на последней аудиенции, и в результате выиграли только даосы. Чу Цзай никогда не простил этого старику.

Мановением руки Чингис дал ход малой революции, которой суждено было послужить и ему самому, и его духовному наставнику. Не успел Цянчунь добраться до дома, как перед лицом новой, централизованной и в высшей степени амбициозной формой даосизма начал отступать буддизм. Цянчунь ехал на чингисхановских перекладных и был в Бейджине в начале 1224 года, где его встречали толпы почитателей. Желая как можно скорее видеть осуществление ханского указа, Учитель призвал своих последователей спокойно признать власть монголов. Освобождение от налогов имело потрясающий эффект для привлечения сторонников. С этого момента маленькая секта, почти не видная в тени своего родителя и соперника буддизма, стала расти как на дрожжах, новые группы приверженцев взялись строить новые храмы — наместник Бейджина отвел для одного из них большой участок земли — и забирать приходящие в упадок буддийские. Для даосов это было время чудес предзнаменований. Журавли делали в небе круг, колодец с прогорклой водой наполнялся кристально чистой пресной. Планета Марс вошла в созвездие Скорпиона, предзнаменуя катастрофу, которую Учитель сумел отвести с помощью умелых заклинаний. В нескольких случаях силой молитвы он приостановил голод.

В 1227 году Цянчуня сделали главой всего расширяющегося и свободного от налогов движения, по существу он становится своего рода даосским папой, а его Ватиканом делается подновленный и расширенный храм, переименованный в его честь. Но он знал, что совсем недолго осталось до его часа (что и понятно, если учесть, что ему было 79 лет и что он страдал от дизентерии). Когда ураган разрушил один из берегов дворцового озера, Учитель улыбнулся и промолвил: «Когда падают горы и высыхают озера, разве это не время для меня уйти тем же путем?»

22 августа, за шесть месяцев до своего восьмидесятилетия, он скончался. По странному совпадению в тот же месяц и тот же год умер его величайший ученик: но это история для еще одной главы. Ли Цичан описывает его смерть краткими и простыми, как мазок кисти, словами. В тот день Учитель написал стихотворение о быстротекущей жизни и ее неумирающей сущности в предвосхищении мгновения, когда он сбросит скорлупу своего тела и вознесется к святому бессмертию. «Потом он пошел в зал Пао цюань и возвратился к Чистоте и Непорочности. Зал наполнился необыкновенным благоуханием».

Нельзя не сказать, что его переход в лучший мир иной не был одинаково оплакиваемым и вовсе не был окружен атмосферой всеобщей преданности и неземного пиетета. Цян-чунь очень многое сделал для своей секты, и это доводило буддистов-ортодоксов до бешенства, они радовались его кончине и злорадствовали по поводу обстоятельств, в которых она произошла. Он умер от дизентерии, подчеркивали они, сидя в туалете, и грубо злословили по поводу источника благоухания, который окутал его в минуту смерти.

Но последователей у него было великое множество, а слава росла не по дням, а по часам. Когда к его телу открыли доступ, за день проходило до 10 000 желавших отдать ему последние почести — князья, чиновники, ученые, простолюдины, буддийские священнослужители и монахи, не говоря уже о даосах, число которых множилось каждый день. Добровольцы отстроили храм в его честь всего лишь за 40 дней. Сумасшедший Ван и его апостолы станут действующими лицами пьес и рассказов, а учение секты Полного Совершенства станет основной частью современного даосизма во исполнение стихов, написанных Учителем Цянчунем в день его смерти:

Скоротечная пена плывет и исчезает;
Но поток течет себе, не обращая на нее внимания.

В 1224 году у Чингиса наконец стали свободны руки, чтобы разделаться с Си Ся, тангутским царством, которое отказало ему в подкреплениях пять лет тому назад. Отказ он воспринял как пощечину, которой наградил его нижестоящий, как оскорбление, которому несть прощения, как угрозу самому существованию новой империи. Си Ся должно быть уничтожено.

Но перед ним как стратегом маячил настоящий кошмар. В тот момент за господство во Внутренней Азии боролись четыре державы: монголы, Си Ся, Цзинь в Северном Китае (монголы не смогли сокрушить их до конца) и Сун на юге. Следующий этап в этой борьбе наступил в 1227 году, году двух поворотных пунктов в истории, которые произошли почти одновременно, — смерти Чингиса и окончательного решения проблемы Си Ся.

Во главе Си Ся стоял новый молодой правитель Сяньцзун, которому было не по плечу вернуть своему государству былую, домонгольскую стабильность. Возможно, догадываясь о том, что надвигается на его страну, он подписал мирный договор с соперниками и соседями Цзинь, которые нуждались в передышке в войне на три фронта. Для того чтобы вы играть время, коварный Сяньцзун предложил подписать мир и Чингису, в качестве приманки намекая на то, что мог бы пойти и на признание вины своего предшественника и делать в будущем так, как ему скажут. Чингис в принципе со гласился, потому что гарантированный мир с тангутами развязывал ему руки в том, чтобы, не оглядываясь на них, заняться остальным Китаем. Но Сяньцзун должен доказать свою искренность, прислав Чингису в качестве заложника своего сына. Пока шли переговоры, получилась краткая передышка, и Чингис перегруппировал свои силы, теперь он был готов к любому повороту событий. Никакого княжича в качестве заложника не объявилось. Когда монгольский эмиссар потребовал, чтобы это условие было выполнено, тангутский правитель, положившись на заключенный с Цзинь мир, наотрез отказался.

Теперь военная машина Чингиса пришла в движение. Перед ним были два ставших союзниками противника, и, если он хотел опередить объединение их сил, ему нужно было действовать быстро. Осенью 1225 года он двинулся на юг. Как и прежний раз, его путь лежал через Гоби и горные цепи, называвшиеся Три Красавицы, где по речным долинам в междугорье разгуливали стада диких ослов. Чингис в свои шестьдесят с лишним лет никогда не пропускал хорошей охоты. Как-то во время охоты его серо-коричневая лошадь вздыбилась, и хан упал на землю. Полученная им травма, может быть вывихнутое плечо или ушибленное ребро, требовала отдыха.

Той ночью у Чингиса поднялся жар. Пришлось менять планы. Вожди встретились, чтобы обсудить положение. Свое мнение высказал Толун, черби своего рода управляющий двором, камергер) Чингиса, сопровождавший своего господина во время вторжения в Китай тринадцать лет назад. Тангуты городские жители, сказал он, они никуда не двинутся, лучше все го отступить, дать время хану выздороветь и тогда нанести удар. Но когда это предложение довели до хана, он не захотел и слушать об этом: «Тангуты скажут, что мы слабы сердцем». Лучше оставаться там, где мы стоим, и тянуть время, послать письмо с напоминанием о причинах войны, намекнуть, что тангутам еще не поздно договориться о мире, если они хотят мира. Услышав, что сообщил ему посол Чингиса, он стал искать выход из положения. Уж если на то пошло, то не он вино ват в том, что Чингису отказали в помощи пять лет назад…

Ну нет, вмешался заносчивый главнокомандующий тангутов Аша: «Это я произнес слова оскорбления! — И бросил в лицо послам Чингиса недвусмысленный вызов. — Вы, монголы, наверное, теперь научились воевать. Так что, если вам хочется повоевать, у меня на родине в Алашани решетчатые юрты, навьюченные верблюды и люди. Приходите ко мне в Алашань! Там и повоюем!»

Когда Чингису сообщили ответ, он еще не оправился от жара, но пришел в бешенство. Что за наглецы! Тангуты должны были стать вассалами! А что делают — предательство за предательством, оскорбление за оскорблением. Его еще больше охватил гнев, когда он вспомнил, что 20 лет назад помог этим людям избежать большой беды. На этот раз сомневаться не приходится, нельзя допустить, чтобы теперь, когда настало время покончить с Цзинь, взять остальной Китай, на его фланге был такой противник. Сейчас на карту поставлено больше, чем имперская стратегия. Его оскорбили лично. «Когда нам брошены такие сильные слова, как можем мы отступить? — передает его слова «Тайная история». - Даже если это будет означать для меня смерть, знает Бог, мы не можем просто так взять и уйти!»

Вызывающие слова Аши было не просто провокацией, они раскрывали его карты. В них сказались многовековые традиции, которыми руководствовались государства по всей Евразии, когда дело доходило до сведения счетов. Если должны состояться сражения, то командующие должны бы ли знать, где встретится сопротивление, должны соблюдаться правила игры, чтобы можно было представить исход. Чингис действовал по-другому. Теперь он знал, какую стратегию ожидал от него Аша, — стремительный бросок с севера через Гоби, а потом бои в заднем дворе у Аши, где тангуты могут поддерживаться двумя своими главными городами, Иньчуанем и Увэем, получая оттуда резервы, — поэтому он сделает как раз наоборот. Но не нужно торопиться. Война, как всегда, будет вестись на его условиях. Все равно наступает зима. Войска разбросаны по долинам Трех Красавиц, где они вырубают из речек кусками замерзшую воду и охотятся за дикими ослами и овцами, заготовляя впрок замороженное мясо. Многие, наверное, на зимние месяцы вернулись к своим стойбищам, бросив осадные орудия с промерзшими канатами до своего возвращения.

Весной, когда постепенно потеплело и ландшафт смягчился, войска снова собрались на своих позициях. Чингис окреп настолько, что был в состоянии лично вести армию через 160 километров песка и гравия, которые отделяют Три Красавицы от сегодняшних границ Китая, через границы Си Ся в сторону северной твердыни Си Ся, города, который монголы называли Хара-Хото, Черный город.

Этот город служил крепостью-аванпостом на протяжении 1000 лет. Он охранял неприветливый пейзаж засыпанной гравием равнины, по которой ветер пересыпал похожие на гигантские змеи песчаные дюны, но это был процветающий аванпост с населением, наверное, не одной тысячи людей, потому что стоял на т-образном перекрестке, где к Шелковому пути с востока подсоединялась дорога к реке Эцин, как называли ее монголы (ее китайское название было в те времена Цюйюань, а теперь Шюи). Она протекала по мертвой пустыне в сторону приветливых зеленых подножий Киланьшаня, Снежных Гор, расположенных на 300 километров южнее. Теперь все, что осталось от города, — это квадратные иссеченные песчаными бурями десятиметровые стены вокруг едва приметных остатков упавших зданий.

Представьте себе войско воинов-кочевников, которые теперь поднаторели также и в осадной войне, у них есть ката пульты, способные забрасывать на 200–300 метров наполненные порохом бомбы, огнеметы, луки с несколькими тетивами и, очень возможно, теперь и первые настоящие фугасные бомбы, «сотрясающий небо гром», о существовании которых есть запись более позднего времени, свидетельствующая о том, что их применяли при осаде Кайфэна в 1232 году. Такая бомба состояла из наполненной порохом железной оболочки, которая взрывалась с таким грохотом, что было слышно за несколько километров. Находившихся в радиусе 10–12 метров от взрыва солдат «разносило на куски, и даже следа не оставалось».

Нечего и думать, что Хара-Хото мог выстоять. Его захват был первым шагом к обходному маневру, который имел целью лишить Си Ся возможности использовать резервы, когда дело дойдет до главных сражений, и если бы Аша осмелился высылать из Иньчуаня подмогу через пустыню на расстояние 500 километров, то его войска приходили бы к месту сражения совершенно измотанными, на пределе продовольственных ресурсов и совершенно непригодными для ведения боя. Тангуты, наследники утонченной и урбанизированной культуры, предпочитали полагаться на крепкие стены. Никакой армии не вышло навстречу воюющим не по правилам монголам.

Такая политика абсолютно устраивала монголов. Они могли сосредоточивать свои силы там, где это могло принести наибольший эффект, в то время как их противники оставались разобщенными и прикованными к одному месту. Кроме того, как только был взят очередной город, монголы, как правило, оказывались в состоянии усиливаться за счет пленных, перебежчиков, предателей, захваченного продовольствия и оружия и переходить к захвату следующего го рода, который брали, если получалось, путем переговоров или боем, если переговоров не получалось. Как это было в Хорезме, это не был блицкриг, это было упорное поступательное движение, которое набирало силы, как набирает силы медленно надвигающаяся снежная лавина.

Через два месяца тремястами километрами южнее, где Эцин поворачивает на восток вдоль гор Цилянь, Чингис мог позволить себе разделить армию, усиленную тангутским продовольствием, оружием, животными, пленными и предателями. Субудай направился на запад, чтобы нанести удар по самым отдаленным городам Си Ся, а главные силы пошли на восток к сердцу бунтующих владений.

На 160 километров к востоку находился город Шелкового пути Ганджоу. В наши дни это промышленный город, а в дни Чингиса это был город-оазис, славившийся своими пастбища ми и своими лошадьми, а еще буддийским храмом с 34-метровой статуей сидящего Будды (и храм, и статуя целы и поныне). Чингис бывал здесь раньше, ненадолго, во время похода 1205 года. В то время был захвачен мальчик, сын коменданта города. Мальчик привык к монгольскому образу жизни, воевал, хорошо проявил себя, принял монгольское имя Цагаан (Белый), поднялся от рядового воина до поста командира охраны Чингиса. Отец Цагаана все еще занимал пост коменданта города. Цагаан пустил через стену стрелу с запиской к отцу, попросив встретиться с ним. Отец согласился. Представители сторон договаривались об условиях сдачи города, когда заместитель коменданта узнал о происходящем, захватил власть, убил отца Цагаана и наотрез отказался вести переговоры с монголами. Разгневанный Чингис, по одному источнику, пригрозил похоронить весь город живьем. Но после того как город пал, Цагаан попросил пощадить его родной город — всех жителей, кроме 35 человек, которые участвовали в заговоре и убили его отца.

В августе, пока Чингис скрывался от жары в Снежных горах, его войска стояли у ворот Увэя, второго по величине го рода Си Ся. Поскольку вся территория современного Западного Китая находилась в руках монголов, жители Увэя обращали свои взоры за помощью к столице. Никакой помощи не пришло. Видя, что единственной альтернативой смерти была сдача города, горожане сдались и остались в живых.

Пришла осень. Чингис вернулся с гор и присоединился к войску на Желтой реке, переправился через нее и…

Я должен прервать свое повествование. Источники более чем недооценивают этот маневр монголов. Желтая река не то препятствие, которое можно взять в два прыжка. В этом месте, где она огибает горы Хелань перед тем, как направить течение на север мимо Иньчуаня, река представляет собой километровой ширины жидкую кашу из ила, и, на мой взгляд, она совсем не желтая, а грязно-коричневая. Она слишком широкая, чтобы пускаться по ней вброд, и на середине течение довольно быстрое, и, хотя конница кочевников могла переплывать реку, пользуясь надувными мехами, она слишком глубокая для фургонов. И, помимо всего прочего, вода в ней такая густая, что ее можно есть. Я плавал в ней, открывал глаза под водой и совершенно ничего не видел. Из реки я вылез весь в грязи по бедра. На этой реке нужны лодки, вид транспорта, не очень востребованный в Монголии. К счастью, местное население имело речной транспорт — надувные мешки из овечьих или коровьих шкур (они по сей день в ходу — в прибрежном городе Шапотоу туристы могут совершать речные прогулки, гребя на платформах, установленных на кожаных мешках). Источники XIV века сообщают о том, как несколько мехов, привязанных к платформе и управляемых гребцами, составляли довольно прочное водное средство для доставки зерна и соли по спокойным водам реки до Иньчуаня и даже еще дальше. Это определенно не было новаторской идеей. Такие плавательные платформы были и ранее известны монголам. И их быстро приспособили для перевозки на другой берег повозок, телег, волов и на вьюченных лошадей. Достигнув другого берега, можно было увезти с собой и меха, и сами платформы.

Переправившись через Желтую реку, монголы подошли к Иньчуаню с юго-востока, откуда Аша ожидал их меньше все го — со стороны, противоположной той, которую он назвал в своем дерзком ответе Чингису.

Этого было достаточно, чтобы наполнить смертельным страхом сердце любого правителя, что, по-видимому, и получилось. Бездарный император Сяньцзун умер, и чаша с ядом царствования перешла к его родственнику, еще одному представителю клана Веймин, которого также звали Сянь. Его правление было настолько мимолетным, а то, что последовало за ним, столь ужасным, что он лишь мелькнул видением на страницах истории.

В ноябре монголы окружили Лиу (Линчжоу, как его тогда называли тангуты, или Теремджи — Угрожающий, как его называли монголы), что расположен всего в 30 километрах к югу от Иньчуаня. Только теперь тангуты предприняли активные действия. Лиу, подобно Иньчуаню, снабжался водой по обширной системе каналов. Большую часть года это была хорошая оборонительная система. Но стояла зима, и каналы, и сама река покрылись твердым льдом. Тангутская армия шла с противоположного берега. Монголы сняли осаду, перешли реку по льду, атаковали, разгромили растерявшихся тангутов, а затем снова вернулись к осаде. Никаких подробностей об этом сражении не сохранилось, но можно предположить, что обе стороны понимали, что с тангутами покончено.

Лиу пал в декабре. Единственной сохранившейся деталью этого эпизода было то, что бурно торжествовавшую армию поразила какая-то инфекционная болезнь, то ли тиф, то ли дизентерия. Нам это известно, так как ученый муж и императорский советник Чу Цзай, возвращавшийся из Централь ной Азии, был свидетелем разграбления города и охватившей монголов эпидемии и принимал меры, чтобы сдержать и то и другое. В то время как все монгольские командиры соперничали между собой, хватая детей, женщин и ценности, Его Превосходительство (Чу Цзай) взял только несколько книг и два верблюжьих вьюка с ревенем, которым пользовал заразившихся воинов. Это очень странная деталь. Наверное, ревень помогал молодым воинам, не получавшим свежей пищи, другого объяснения не вижу.

Теперь, когда одно войско осаждало Иньчуань, другое должно было не только покончить с городами поменьше на востоке и на юге, но и начать реализацию гораздо более широкого плана, имевшего целью нейтрализацию Цзинь. Продолжая в Си Ся очищать захваченные территории и осаду Иньчуаня, Чингис, теперь вместе с Субадаем, двинул войска на юг и на запад, через 100 километров перейдя границу Цзинь. Таким маневром он перерезал узкий, шириной около 150 километров, язык Западного Цзинь, территории, покрывавшей теперешние китайские провинции Нинся и Гансу, чтобы помешать войскам Цзинь соединиться с их союзника ми тангутами и подготовить завоевание главной территории собственно Цзинь. Для этого Субадай перевалил через северные отроги гор Люпань, пройдя за февраль и март, если считать по прямой, 450 километров или что-нибудь вдвое больше, если учесть, что по прямой он пройти не мог, так как должен был совершать зигзаги от города к городу, — поразительный результат для войска, которое уже больше года вело непрерывные боевые действия. Субадай отметил успех посылкой 5000 коней в подарок своему повелителю и господину.

Чингис же двинулся на юг и таким образом вышел или, по крайней мере, приблизился к еще одному удивительному па мятнику, говорившему ему о том таинственном мире, до которого теперь, казалось, рукой подать.

Маршрут армии Чингиса следовал течению реки Цин Шуй. На первый взгляд долина реки выглядит очень привлекательно, плоской и ровной. На самом же деле толстый слой чернозема пересекается оврагами, промытыми потоками, стекающими с гор Люпань на запад и на восток с гор Шан и Луо. Вероятными тогда были деревянные мосты, а поскольку дело было летом, то сама Цин Шуй походила на ручей с затвердевшим под солнцем дном по краям, над которым высились крутые берега. Но шли они по руслу реки или по дороге, фургоны и осадные орудия двигаться быстро не могли. Отряды конников, конечно, ничто не сдерживало, и они могли свободно скакать впереди колонны или в стороны, чтобы разведывать лучшую дорогу, искать продовольствие или находить вражеские отряды. Так что Чингису докладывали о том, что делается за 20 километров впереди по извилистой дороге, цеплявшейся за обрывистые берега реки Сы Коу («Вход в Храм»), которая впадает в Цин Шуи в пыльном городишке Саньюн.

Следуя повороту дороги, петляющей по неровным пластам красного песчаника, вы увидите утес, испещренный щелями, как пчелиные соты. Их больше сотни — все это кельи буддийских монахов еще VI века, соединенные до головокружения крутыми, высеченными в скале лестницами. Это Сюмишань, «Гора Сокровищ». Когда-то это было удивительнейшее место для тех, кто искал просвещения, — уединенное, суровое, но красивое, с видами на красные и зеленые овраги, промытые в песчанике, и на украшенное островками травы нагорье. Сейчас там нет монахов, лишь пара дряхлых сторожей с золотыми зубами и в очках, скрепленных массивными прищепками. Скалы изъедены закрученными корнями кривых сосен и покрыты шрамами, оставленными ножами школьников. Если дух Сюмишань обладает силой наказывать любителей оставлять граффити, то Ван Юцзинь и Гу Ицзин, в числе прочих, в своем последующем перевоплощении будут жуками.

А сила тут чувствуется. Она маячит за выступом скалы в форме Будды, бережно хранимого камнем, из которого она высечена. Полуприкрытые глаза Будды и строгие складки его одеяния олицетворяют традиционный образ покоя и просвещения. Но подлинное впечатление создают сами размеры статуи. Несмотря на то что Будда изображен сидящим, его высота 20,7 метра. Джордж Бернард Шоу однажды так определил, что такое чудо — это что-то, порождающее веру, и долгие века этот изваянный в скале гигант, должно быть, творил для преисполненных благоговения новообращенных именно такое чудо. Он мог бы творить это чудо и сегодня, если бы к нему приходили новообращенные, потому что пережил много большее, чем разрушения, нанесенные временем и погодой. В1960-х годах во время культурной революции красно гвардейцы, помешанные на разрушении, отбили ему ноги, а потом уже не могли ничего больше сделать с ним. Сейчас он отремонтирован, ноги отлиты в бетоне, и он сидит, устремив взор поверх горного кряжа, как сидел последние 1400 лет.

Перед лицом такого колоссального утверждения веры скептицизм отступает, и ему на смену приходит смирение. За два юанясторож, который был буддистом не больше, чем я, зажег шесть палочек благовоний, ударом деревянного молотка заставил погудеть серебряный сосуд с множеством отверстий по бокам и пробубнил для нас молитву. Мы с Джоргитом склонили головы.

Мне нравится думать, что Чингис чувствовал нечто подобное, когда проходил этим же путем весной 1227 года, хотя и по другой причине. Он шел, чтобы оборвать целую линию царской династии, чьи величественные гробницы вскоре опустошат и разрушат, и они останутся стоять напоминанием будущим поколениям о бесславном конце этого царского дома. Перед его глазами возвышалось нечто, созданное верой и величайшим мастерством, нечто такое, чему поклонялись веками и еще будут поклоняться многие и многие столетия. К этому моменту два в высшей степени неудачные падения, тяжелая простуда и груз оставшихся за спиной лет — все это наводило на мысли о том, что он смертен. Мне кажется, что Чингис тогда раздумывал о том, что будут говорить о нем после его смерти, и надеялся запомниться чем-то великим, не только горами трупов и пепелищами городов. Чем? Для любого настоящего кочевника памятники и монументы ничто, заметил Джоргит, прислушиваясь к монотонному напеву молитвы, который, как нетрудно было представить себе, мог бы доноситься из заброшенного монастыря Сюмишань. Храмы и гробницы не заметишь, как без следа рассыпаются в прах. Но заставь поклоняться себе, и будешь вечно жить в сердцах и умах людей.

Через несколько недель, наблюдая за осадой Лонде, Чингис пришел к выводу, что Иньчуань, столица Си Ся, должно быть, готова сдаться. Он послал на переговоры своего военачальника-тангута Цагаана. Тот установил, что за шесть месяцев голод и болезни сделали свое дело и Сянь готов капитулировать. Император сказал, что ему только нужен месяц отсрочки, чтобы собрать достойные подарки. Сянь, просидевший на троне какие-то несколько недель, наверное, рассчитывал на известную снисходительность победителей и надеялся на долгие годы сохранить власть, оставаясь вассалом монголов. Ни того ни другого Чингис и не думал ему давать. Не думал он и показывать свои истинные намерения, которые не менялись в отношении всех, кто оказывал ему сопротивление, а уж тем более в отношении народа, дважды обманувшего его, об этом не могло быть и речи. Этим людям нельзя доверять, нельзя с ними мириться. Только смерть, беспощадная смерть. Тангуты нанесли ему тяжкое оскорбление, нарушили обещания, не дали войск, не сдали крепости, особенно столицы Иньчуаня. Как мрачно сказано в «Тайной истории», Чингис изрек: «Пока мы едим, давайте поговорим о том, какой смерти мы предали их и как мы их разгромили. Давайте скажем: «Это был конец, их больше нет». Началом этого конца должна была стать смерть тангутского правителя. Так что Чингис со гласился на официальную капитуляцию, послал своего приближенного Толуна взять на себя обязанности регента, а подлинные планы пока оставил про себя.

Стояло лето, и Чингис обосновался в горах Люпань, неподалеку от современного Гуюаня, откуда продолжал жонглировать политикой, при необходимости нанося удары, но всегда готовый добиваться своего путем переговоров.

Фактически с Си Ся было покончено, и правители Цзинь понимали это. В том же месяце, когда Си Ся пошла на капитуляцию, цзиньский император, согласно официальной юаньской истории, направил посольство с просьбой о мире. Аудиенция, нужно догадываться, была грандиозным официальным представлением, во время которого Чингис обратился к двум послам со сладкими словами. Он напомнил, что несколько месяцев до этого соединились пять планет, и этот знак подвигнул его на обещание положить конец убийствам и грабежам. «Но в спешке я не издал об этом специального указа, — сказал он своим приближенным. — Так пусть сегодня мой приказ будет возглашен повсюду, дома и за пределами страны, и пусть эти послы знают о том, что я приказываю!»

Вероятно, конец убийствам и грабежам не означал мира, потому что продвижение по территории Цзинь не приостанавливалось, командовал им сам Чингис. Но в 100 километрах к югу от гор Люпань, совсем близко от границ Цзинь и Сун, Чингис заболел, и так серьезно, что его быстро перевез ли обратно на север, и это положило начало событиям, поставившим под угрозу дело всей его жизни.

Примечания:

5

Имена в тангутском языке такие же сложные, как в китайском. Он переименовал царскую семью Вейминов. Ли было его императорским собственным именем, Юаньжао — его личным именем, императоры также имели посмертные и храмовые имена, как это было принято у китайцев. И, конечно, все они по-разному транскрибируются по системам пинпинджин и Уейд-Джайлза. (Прим. перев.)

6

Тангуты даже экспериментировали, как это делали и Сун, с наборным шрифтом, и несколько буддийских трактатов на тангутском языке представляют собой самые древние сохранившиеся образцы такой печати, опередившие великое изобретение Гутенберга на 400 лет. Подвижной шрифт оказался неприемлемым как для китайской, так и для тангутской письменности, так как не имел в них алфавитной базы, печатных станков и бумаги, потребных для такой системы. Но если принять во внимание рынок для буддийской литературы, то что было бы, если бы тангуты придумали алфавитное письмо, основанное на тибетской письменности, а не на логографической письменности китайцев? Возможно, мы славили бы тангутов как первых организаторов печатного дела. (Прим. перев.)

7

Источники трактуют по-разному последовательность почти всех этих событий. Возможно, монголы вступили в контакт с Хорезмом еще до поражения Кучлуга Но даже если все эти детали меняются местами, суть дела, причины войны, причинно-следственные связи, заставившие Чингиса двинуться на запад, остаются теми же самыми. (Прим. авт.)