• Глава 2 Шумеры
  • Цивилизация Междуречья
  • Исторический очерк
  • Религиозная структура
  • Литературные жанры
  • Искусство
  • Глава 3 Вавилоняне и ассирийцы
  • «Завоеванная Греция»[6]
  • Исторический очерк
  • Религиозная структура
  • Литературные жанры
  • Художественные типы
  • Глава 4 Египтяне
  • Цивилизация оазиса
  • Исторический очерк
  • Религиозная структура
  • Литературные жанры
  • Художественные типы
  • Часть вторая

    Составные части

    Глава 2

    Шумеры

    Цивилизация Междуречья

    Можно сказать, хотя это и звучит парадоксально, что знаниями о шумерской цивилизации мы обязаны случаю. Начиная исследование Месопотамии, археологи думали совершенно о другом – а именно рассчитывали найти следы вавилонян и ассирийцев, о которых многое было уже известно из Библии и трудов классических авторов. Однако выяснилось, что в окрестностях Вавилона жил не один народ, а два. Да, археологам действительно удалось найти вавилонян; но, кроме этого, были обнаружены памятники и документы другого народа, до той поры неизвестного. Народ этот появился в Междуречье раньше вавилонян и ассирийцев и создал самую древнюю из известных на сегодняшний день исторических культур – культуру Шумера.

    Выяснилось, что две культуры существовали в тесной взаимосвязи. Языки у двух народов были разные, и, хотя ничто не отрицало тесной связи, различие между ними было очевидно; специалисты говорили – и до сих пор, как правило, говорят – не только о двух народах, но и о двух культурах. Действительно ли это полностью оправданно? Исследование исторических документов, особенно самых ранних, показывает, что разные языки не всегда и не везде использовались в строгом соответствии с этнической принадлежностью авторов: некоторые шумеры писали по-семитски, и наоборот. Точнее было бы сказать, что использование одного из двух языков определялось местом и временем написания документа, а также его темой: в целом шумерский язык, как более древний, считался языком учености; он использовался в религиозных и литературных текстах даже после того, как закатилась звезда создавшего его народа; лишь постепенно он уступил место общеупотребительному языку, одержавшему в конце концов верх: вавилонскому и ассирийскому.

    Таким образом, четкое различение этих двух культур оправданно лишь отчасти. Несмотря на разное происхождение и разный начальный уровень, они тесно связаны между собой. Поэтому нет смысла спорить, является ли цивилизация, о которой идет речь, шумерской или вавилонско-ассирийской: в первую очередь это месопотамская цивилизация.

    Исторический очерк

    Итак, в первую очередь нам необходимо определить пределы места и времени. Шумерская цивилизация впервые появляется на горизонте истории в 3-м тысячелетии до н. э. Однако это не подлинная начальная точка, а всего лишь начало исторической эры; все указывает на то, что, будь у нас возможность документальной проверки, мы смогли бы проследить этот народ гораздо дальше в прошлое.

    Как бы то ни было, мы видим, что на заре истории шумеры уже прочно обосновались на земле, ставшей свидетелем развития их цивилизации. Они уже организованы в небольшие городские сообщества: ситуация напоминает греческие города-государства и более поздние итальянские коммуны.

    Представляется, что поначалу городским сообществом управляло общее собрание под председательством группы старейшин. Американский ученый Якобсен назвал такую систему «примитивной демократией» и сказал о ней: «Наши материалы, по всей видимости, неизменно указывают на то, что доисторическая Месопотамия политически была организована на демократических принципах, а не автократических, как Месопотамия исторического периода. Имеющиеся признаки указывают на форму правления, при которой в обычных обстоятельствах общественными делами управлял совет старейшин, а высшая власть принадлежала общему собранию всех членов – или, точнее, всех взрослых свободных мужчин – общины. Такое собрание улаживало возникающие внутри общины конфликты, решало вопросы мира и войны, а в случае необходимости – в первую очередь в ситуации войны – могло делегировать на ограниченное время высшую, практически царскую, власть одному из своих членов».

    Возможно, это высказывание преувеличивает роль общего собрания, которое зачастую играло лишь совещательную роль при правителе города-государства; однако нет сомнений в том, что такое собрание накладывало на власть единоличного правителя определенные ограничения.

    Институт общих собраний просуществовал недолго. Необходимость в случае чрезвычайной ситуации принимать быстрые и окончательные решения естественным образом ведет к концентрации власти в руках одного лидера. Шумеры называли его лугаль (большой человек) или проще энси (правитель).

    Следует отметить важный момент: этот руководитель рассматривался как земной представитель истинного суверена – а именно бога – покровителя города. С самого начала власть у шумеров носила теократический характер. Считалось, что город принадлежит одному богу, хотя поклоняться другим богам тоже не запрещалось. Этот единственный бог считался абсолютным владыкой города и выражал свою высочайшую волю посредством чудес и знамений. Задача земного царя состояла в том, чтобы правильно интерпретировать волю царя небесного и заботиться о том, чтобы тот всегда был доволен и благоволил своему городу – а значит, не переставал заботиться о своих верных подданных и защищать их. Так что царь чтил небесного покровителя города – воздвигал ему храмы, а также заботился о процветании народа: рыл каналы, чтобы управлять водами великих рек, укрощать паводки и орошать песчаную почву. Идеальная цель, которую шумеры ставили перед собой и к которой стремились, – мирная жизнь, упорядоченная верой и трудом. Этому идеалу они оставались верны во всех превратностях своей долгой истории.

    Мы можем не обращать внимания на списки древних царей с их сказочно долгими сроками правления: назначением этих списков было согласовать периоды правления земных царей с правлением богов и героев. Шумерский список царей не имеет никакой исторической ценности, хотя в нем можно обнаружить имена реальных исторических персонажей.

    Древнейшие дошедшие до нас шумерские надписи относятся к правлению Месилима (Луголь Киша), жившего около 2600 г. до н. э.; он оставил нам несколько строк, сообщающих о сооружении храма бога Нингирсу. Несколько больше мы знаем о жителях города Лагаш, которые оставили после себя немало документов. Здесь основатель династии, Ур-Нанше, тоже выстроил храм Нингирсу, – таким образом, строительство храмов не было лишь прихотью правителя, но считалось, по всей видимости, первейшим долгом шумерского владыки. Строить храмы и рыть каналы – вот мирные труды, с самого начала считавшиеся достойными идеального царя.

    Полезно рассмотреть характер древнейших царских надписей, имеющихся в нашем распоряжении. Они ни в коей мере не напоминают то, что мы сегодня назвали бы вкладом в историческую науку; в них ничего не говорится о причинах, характерных чертах и следствиях событий. Это просто хроники – запись важных религиозных или политических событий, относящихся к разным городам; составлялись и записывались эти хроники в храмах и считались частью служения богам. Это всего лишь цепочки фактов, изложенные религиозным языком и не содержащие, помимо этого, ни малейших попыток какой-либо интерпретации. Кажется, шумерскому мышлению были равно чужды обобщение, толкование и суждение. Подтверждение этому можно найти повсюду: в религиозных трудах шумеров – в том, что о верованиях говорится, но они никогда теоретически не формулируются. В юридических записях – в системе прецедентного права, не основанного ни на каких общих правовых принципах. В трудах по естественной истории – в том, что длинные списки всевозможных растений и животных совершенно не упорядочены; шумеры не делали даже малейшей попытки что-либо классифицировать.

    Судя по всему, не было у шумеров и сколько-нибудь ясной концепции исторического процесса; напротив, для них все происходящее было заранее предопределено божественным законом. Этот аспект шумерского менталитета хорошо проиллюстрировал Крамер: «Шумерский мыслитель, связанный собственным мировоззрением, считал, что исторические события появляются на сцене мира полностью готовыми и завершенными, а не формируются постепенно в результате взаимодействия человека с окружающей средой. Он верил, к примеру, что его страна Шумер – а он знал, что это земля процветающих городов и селений, деревень и ферм, где действует хорошо развитая система политических, религиозных и экономических институтов и правил, – всегда была примерно такой же, с самого начала времен, – ну, то есть с того момента, когда боги придумали ее и велели быть, где-то вскоре после сотворения Вселенной. Мысли о том, что Шумер когда-то представлял собой дикие пустоши с редкими селениями, а могучим и процветающим стал лишь в результате многих поколений борьбы и труда, отмеченных человеческой волей и упорством, человеческими же планами, пробами и ошибками, различными удачными открытиями и изобретениями, – такие мысли, вероятно, никогда не приходили в голову даже ученейшим из шумерских мудрецов».

    Жизнь шумеров в городских сообществах ни в коей мере не была избавлена от столкновений и борьбы. Были внутренние распри, к примеру между правителями и жрецами. Были и внешние конфликты между городами. Древнейший пример внутреннего конфликта мы видим в том же Лагаше. Чиновничество в городе берет верх и начинает сверх меры эксплуатировать народ; граждан облагают многочисленными налогами, и даже смерть человека не обходится без выплат в казну. Затем царь Урукагина (Уруинимгина) поднимается против городской верхушки, чтобы восстановить порядок и справедливость. Вот как он рассказал о своих реформах в одной из записей:

    Когда Нингирсу, мощный воин Энлиля, передал Урукагине царство в Лагаше и среди 36 тысяч людей установил его власть, он восстановил древние повеления [Нингирсу] и дал силу слову, которое сказал ему его царь Нингирсу. От корабля удалил он надзирателя за кораблем. От ослов и от овец он удалил надзирателя за пастухами… Начиная с северной границы области Нингирсу вплоть до моря не было больше судей-надзирателей… Если дом великого примыкает к дому воина и этот великий ему скажет: «Я хочу его у тебя купить», если дело действительно дойдет до покупки, то воин пусть скажет великому: «Уплати мне хорошим серебром»… Он установил наказание, чтобы сильный не обижал сироту и вдову. С богом Нингирсу установил Урукагина этот порядок[4].

    Мораль этого эдикта, несомненнно, производит сильное впечатление, особенно если вспомнить, из какого отдаленного прошлого он дошел до нас. С этим же тоном мы встретимся и в более поздние времена, в высказываниях не только месопотамских, но и иных правителей, а фраза «защитить вдову и сироту» станет своеобразной формулой, выражающей решимость установить всеобщую справедливость.

    Но в это же время вокруг царственного законодателя сгущаются штормовые тучи. В другой надписи говорится, что владыка соседнего города Умма напал на него, пролил кровь в храмах, разорил святилища и сбросил наземь статуи богов, а также унес серебро и драгоценные камни. В ярости Урукагина взывает к богам:

    Люди Уммы, опустошив Лагаш, совершили грех против бога Нингирсу. Могущество, которое им досталось, будет у них отнято. Не совершил греха Урукагина, царь Лагаша. Но пусть грех Лугальзаггиси, князя Уммы, ляжет на голову его богини Нисабы.

    Как часто бывает в истории, у этой ситуации две стороны. Если верить второму источнику, никаких грехов, разумеется, совершено не было. Агрессор, Лугальзаггиси, оставил надписи, где утверждается, что бог Энлиль, верховный над всеми остальными богами, поддержал его в этом предприятии:

    Когда Энлиль, царь стран, даровал Лугальзаггиси царскую власть над страной, когда он установил полную справедливость, когда его могущество одолело многие страны, от рассвета до заката, он наложил на них дань. В то время от нижнего моря через Тигр и Евфрат до верхнего моря Энлиль взял для него во владение. Земли упокоились в безопасности, на страну пролилась вода радости… Да продлит [бог Ану] мою жизнь в этом мире, да упокоит он страну в тиши, да умножит народ изобильно как траву… Да будет он вечно пастырем, который поднимает голову быку.

    В этих словах мы видим новое, и весьма существенное, качество. Не важно, был ли он кровожадным агрессором или мирным строителем храмов – или тем и другим, – но политические взгляды нового владыки заметно отличались от взглядов его предшественников. Он расширил свой горизонт и смотрит теперь далеко за стены собственного города: от южного до северного моря, иными словами, от Персидского залива до Средиземного моря, от восточных земель до западных, он жаждет править всем известным миром. Таким образом, идея вселенской монархии впервые появилась в Месопотамии, и это еще один гигантский шаг вперед в эволюции общества. Произошло это около 2350 г. до н. э.


    Теперь в нашем рассказе появляется новый элемент. В регионе установлено иностранное владычество. Сначала семиты, просачивавшиеся на протяжении многих лет из соседней Аравийской пустыни, основали царство, охватившее весь известный им мир (ок. 2350–2150 до н. э.); затем ку-тии, дикие народы с востока, начали сеять повсюду разрушение и заработали себе прозвание «горных драконов» (ок. 2150–2050 до н. э.). Шумерские города оправились лишь через несколько столетий, а их движение к единству было прервано. Затем, мало-помалу, развитие вновь набирает ход. Лагаш вновь притягивает к себе наш интерес. Около 2050 г. до н. э. в Лагаше правил Гудеа, величайший из всех шумерских владык. Уцелело немало скульптурных изображений его спокойной фигуры, его свершениям посвящено множество надписей. Следуя истинно шумерской традиции, этот царь сосредоточил свою деятельность на мирных трудах и строительстве храмов.

    Он сам рассказал, как бог Нингирсу призвал его к трудам. В стране засуха, дождь не падает с неба, и реки не разливаются, чтобы удобрить поля. В тревоге царь обращается за советом к богу. Нингирсу велит ему построить святилище – только тогда на землю вернется изобилие.

    Когда Гудеа верный пастырь кладет правую руку на царственный мой дом Энинну, тот вопиет к небесам моля о ветре и воде; тогда придет к тебе с небес изобилие, и изобилие утроит землю. Когда будет заложено основание моего дома, придет изобилие. Поля увеличатся и родят для тебя… В Шумере масло будет производиться в изобилии, шерсть будет взвешиваться во множестве… Когда ты положишь правую руку на мой храм, я поставлю ногу на гору, где обитают грозы; от обиталища гроз, от высочайшего пика, от святого места польет для тебя дождь, он даст жизнь сердцу земли.

    Гудеа оставил надписи с детальным описанием великого предприятия: из окрестных земель на строительство храма повезли лес, мрамор, бронзу и золото. Эти описания дают нам картину не только царственного строителя; мы видим, что весь народ трудится во славу своего бога.

    Однако этот труд ничем не напоминает тот принудительный труд, который – судя по рассказам классических авторов, верным или неверным, – был использован при строительстве египетских пирамид. В полном соответствии с традициями своего народа Гудеа – мирный и благодетельный монарх, при котором «никого не наказывали бичом и никто не был бит ремнями». Нигде не упоминаются слезы или распри; сборщики налогов не входят в дома граждан; «Нингирсу, своему царю, они с радостью предлагали в дар свой труд».


    После смерти Гудеа Лагаш уступает главенство в шумерской земле другому городу, Уру. Третья династия правителей этого города принимает титул «царь четырех сторон земли», возобновляя таким образом притязания на власть над всем известным миром, которые мы уже отмечали в Месопотамии. Но царь Ура носит и еще один титул, который стоит отметить: он именует себя «царь Шумера и Аккада». Следовательно, это обычное обращение к нему, в котором выразилось неразделимое смешение в месопотамской цивилизации двух элементов, шумерского и семитского. Существует много и других характерных указаний на это смешение – к примеру, имена правителей, среди которых встречаются и шумерские, и семитские; их божественные титулы, свидетельствующие о движении к апофеозу монархии, ставшему характерной чертой семитской интерлюдии; отступление религиозной власти перед политической как часть процесса движения к бюрократическому государству, модель которой также обеспечили семиты.

    Не так давно был обнаружен и опубликован кодекс законов, принадлежавший основателю третьей династии Ура, Ур-Намму. На данный момент это древнейший из известных кодексов. Звучащая в нем нота общественной морали и сегодня, четыре тысячи лет спустя, производит сильное впечатление. Царь объявляет, что избавился от нечестных чиновников, или, говоря его словами, от тех, кто наживался на быках, овцах и ослах простых граждан; он установил справедливые и неизменные меры и веса; он позаботился о том, чтобы сирота и вдова не пали жертвой сильного, и о том, чтобы человек, владеющий лишь одной мелкой монетой, не оказался во власти того, кто владеет монетой большей стоимости.

    В течение примерно ста лет в конце 3-го тысячелетия до н. э. город Ур был центром блестящей цивилизации, оставившей после себя множество памятников и богатую литературу, которую археологам удалось извлечь на свет. Но эти годы можно назвать лебединой песней: новое вторжение из Аравийской пустыни навсегда положило конец политическому могуществу шумеров.

    Религиозная структура

    Религия шумеров – естественный политеизм, поклонение великим природным силам Вселенной, силам, которые управляют земным плодородием. Наряду с богами-покровителями города и выше их существуют космические боги; и зачастую функции этих двух классов божеств накладываются друг на друга и даже смешиваются.

    Но какая концепция Вселенной лежит в основе этих религиозных взглядов? Помня все сказанное выше о взгляде шумеров на историю, нетрудно понять, что космос шумеров состоит из сложного комплекса законов, установленных богами; эти законы, по сути, и есть существование. Боги говорят, и слово их становится делом. Отдельные боги отвечают одновременно за космические силы и за земные организмы – города; это необходимо, чтобы они могли обеспечить постоянство установленного порядка. Какое же место занимает человек в этом космосе? Люди – исполнители божественной воли, инструменты, созданные специально для того, чтобы эта воля могла быть исполнена. Для чего? Чтобы неукоснительно проводить в жизнь божественные веления, чтобы установить порядок, который обеспечит плодотворную жизнь земли.

    Важнейшие функции пантеона исполняют божественные силы, заведующие основными природными стихиями. Так, Ану, высочайший из богов, является богом неба, которое явно главенствует в видимой Вселенной. Пространство между небом и землей, воздух, находится в ведении Энлиля, господина ветра и грозы; из святилища в Ниппуре он как бы руководит различными богами-покровителями городов. Земля – вотчина Энки. Эти три бога образуют космическую троицу. Со временем Энки становится известен также под именем Эа, «дом воды», поскольку именно земля – неисчерпаемый источник живительной влаги каналов, рек и морей. Тот факт, что имя Эа появляется сравнительно поздно, лишь во второй фазе шумерской цивилизации, позволяет предположить, что концепция земного бога претерпела серьезные изменения, в которых не последнюю роль, возможно, сыграла «семитская интерлюдия»; здесь мы видим намек на возможную эволюцию в мире, который в каждом своем элементе кажется статичным и неизменным.

    Итак, главенствуют в пантеоне основные космические боги. Вторая троица состоит из богов, ведающих космическими телами, свет которых управляет ходом земной жизни: луна (Наннар), солнце (Уту) и утренняя звезда Венера (Инанна). Инанна также считается воплощением Матери-Земли как источника плодородия, корнями ее культ уходит далеко в доисторическую эпоху; очень может быть, что именно этот аспект является базовым, а звездное воплощение – всего лишь вторичный атрибут, семитский по происхождению. В мифах и поэтическом творчестве Инанна в роли Матери-Земли часто связывается с фигурой юного бога Думузи, который постоянно умирает и возрождается вновь и символизирует собой ежегодные смерть и возрождение природы.

    Как изображают богов? Хотя они олицетворяют собой природные силы и стихии, в памятниках и надписях им придают сходство с людьми. У них человеческие фигуры, они имеют пол и заводят детей; одеваются и едят, как твари земные, хотя одеяния у богов гораздо более роскошные, а вкушают они самые редкие кушанья. Наконец, они умеют любить и ненавидеть, как люди, только гораздо более страстно и неистово. Получается, что от людей их в конечном итоге отличает лишь бессмертие и божественное могущество. Моделью для макрокосма служит микрокосм. В этом отношении эпос Гомера предлагает нам довольно точную и, заметим, более близкую параллель, чем некоторые другие земли Древнего Востока.

    Отношения между богами строятся по принципу человеческой семьи – дети – родители – и рано находят воплощение в теологии. Так, Ану родоначальник всех богов; Нингирсу, бог Лагаша, – сын Энлиля, а его женой является Баба, дочь Ану; Наннар, бог луны, женат на Нингаль, а его сыном является солнечный бог Уту. Список можно было бы продолжить, но нам сейчас достаточно отметить тенденцию к систематизации, которой, вероятно, мы обязаны жречеству и которая дает нам первоначальную модель, по которой будет построена гораздо более проработанная система позднейшей месопотамской эры.


    Ниже богов располагаются владения демонов. Существуют хорошие демоны, они принимают храмы, дома и людей под свое покровительство; но по большей части демоны злобны, это неупокоенные души умерших, живущие в гробницах, в темноте и в пустыне, откуда они совершают набеги, принося на землю ужас и муки. Самые страшные из них – семь Удугов, ненасытных в алчности и неутомимых в преследовании. Их можно одолеть только при помощи заклинаний и магического искусства, которым владеют жрецы. Это искусство и представляет собой истинную ученость, и многие его формулы дошли до нас. Вот, к примеру:

    Злобный Удуг, что бродит святотатственно по земле,
    Злобный Удуг, что разносит беспорядки по всей земле,
    Злобный Удуг, что не слышит мольбы,
    Злобный Удуг, что ловит малышей как рыбу в воде,
    Злобный Удуг, что рушит великое грудами,
    Злобный Удуг, что давит стариков и старух,
    Злобный Удуг, что пересекает широкие улицы,
    Злобный Удуг, что превращает пустыню в великую степь,
    Злобный Удуг, что прыгает через пороги,
    Злобный Удуг, что рушит общественные здания,
    Злобный Удуг, что тревожит землю…
    Я жрец, я пою заклинания, я верховный жрец Эа,
    Владыка послал меня…
    За спиной моею тебе не выть,
    За спиной моею тебе не кричать,
    Тебе не добиться, чтобы меня взял злой человек,
    Тебе не добиться, чтобы меня схватил злой Удуг,
    Да изгонят тебя небеса! Да изгонит тебя земля!

    К магической формуле необходимо добавить прорицания, которыми тоже занимались жрецы. В этом беспокойном мире перед лицом таких могущественных высших сил человек всегда ищет возможность заглянуть в будущее, истолковать волю богов и предсказать их действия. Это первый шаг к тому, чтобы защитить себя – религиозными или магическими средствами.


    Поклонение богам принимает форму сложной и весьма развитой системы ритуалов, которые проводит в храмах многочисленное жречество. Из надписей мы узнаем, что среди жрецов существует подробное и четкое разделение функций, что говорит о замечательном уровне развития всей системы; мы видим здесь не импровизированные представления, а зрелую организацию. Собственностью храмов управляют по большей части светские, а не клерикальные администраторы – если в данном случае вообще можно провести подобное различие. Говоря точнее, богослужебные функции распределяются между певчими, плакальщиками, магами и провидцами. Обильно представлена и женская часть населения: при храмах есть проститутки, женщины-певчие, плакальщицы, колдуньи и гадалки.

    Основой религиозного культа служит священный календарь. Праздники существуют двух типов: фиксированные, главные из которых Новый год и новолуние, и плавающие. Последние различаются либо потому, что это особые праздничные дни, посвященные богам-покровителям города, либо потому, что связаны с конкретными памятными событиями, такими как освящение храма, воздвижение статуи, восшествие на престол царя или военная победа.

    Центральное событие любого праздника – жертвоприношение. Об этом свидетельствуют многочисленные дошедшие до нас тексты, хотя основная цель жертвоприношения остается неясной: достигал ли богов лишь дым от священной жертвы или ее всю сжигали во славу бога? Однако тексты снабжают нас обширной информацией: мы узнаем, что в жертву приносили овец, коз, быков, свиней, птицу и рыбу, а также зерно, муку, хлеб, финики, фиги, масло, мед, молоко, вино и пиво, одежду и ароматы. Типичная черта праздника – жертвы, принесенные по обету: как правило, это вазы, драгоценности, а в первую очередь статуи и статуэтки, которые жертвователь устанавливал в храме, дабы заручиться божественной поддержкой. Статуэтки часто изображали самих дарителей. При помощи этого, по существу магического, ритуала человек мог поручить себя заботам богов.

    Самая главная цель шумерского культа – сохранение жизни. Заметим, земной жизни: шумеры молились о плодородии и изобилии; их культ имел очевидно натуралистическую природу.

    При этом нельзя сказать, что шумеры ничего не знали о грядущей жизни; изобилие даров, помещенных в гробницы рядом с мертвыми, говорит об обратном, а более подробную информацию можно найти в мифах, где рассказывается о жизни за порогом гробницы. В первую очередь, все свидетельства говорят о культе постоянного возрождения природы, и трудно себе представить, что человек не принимал бы участия в этом бесконечном возрождении. В царских гробницах Ура монархи покоятся в сопровождении свиты. Указывает ли это на смерть, которую принимали добровольно в расчете на будущую жизнь? Да, многое говорит именно об этом.

    Однако будущая жизнь в понимании шумеров сильно отличается от загробной жизни, скажем, египтян. Она жалка и бестелесна, затянута мраком и не предлагает новых возможностей. Один из текстов говорит об этом весьма ясно:

    Я больше не человек, чтобы наслаждаться жизнью.
    Место моего упокоения – прах земной; я лежу среди грешников,
    Мой сон – мучение; существование я влачу среди недругов.
    О сестра моя, я не в состоянии подняться с ложа!

    Этим настроением пронизана вся шумерская литература, и в особенности героический эпос. Все это резко контрастирует с безмятежными, светлыми изображениями, уцелевшими в гробницах Древнего Египта.


    Храм – не только центр религиозной жизни. В шумерском обществе существовал характерный симбиоз функций, поэтому храм, помимо прочего, представлял собой центр экономической и коммерческой деятельности. Якобсен так описал происхождение и структуру этой социальной системы:

    «Центром города-государства был непосредственно город, а центром города – храм бога-покровителя. Как правило, храм бога-покровителя был крупнейшим землевладельцем государства; обрабатывали его обширные владения сервы и издольщики. Другие храмы, посвященные супруге бога-покровителя, их божественным детям и божествам, как-то с ним связанным, тоже обладали немалыми земельными владениями. По некоторым оценкам, в середине 3-го тысячелетия до н. э. большая часть земли в городах-государствах Месопотамии представляла собой храмовые земли. Большая часть обитателей государства, соответственно, служила богам в качестве издольщиков, сервов или служителей.

    Эти экономические и политические реалии нашли выражение в месопотамских мифах, где утверждается, что человек был создан, чтобы избавить богов от труда, чтобы работать в имениях богов. Ибо месопотамский город-государство действительно представлял собой поместье, или имение, бога. Этим базовым имением, главным храмом и его землями, владел и управлял бог-покровитель города. Все важные распоряжения он отдавал лично».

    Храмовое сообщество руководствовалось правилом, что каждый отдельный человек должен трудиться на благо группы. Мы видим, что граждане города организованы в общины под началом людей, которым вменено в обязанность распределять работу и надзирать за ее выполнением. В качестве вознаграждения эти люди раздают работникам пищу. Ясно видна специализация труда: есть пастухи, землепашцы, охотники, рыбаки, лесорубы, плотники, кузнецы; есть и торговцы, занятые торговлей с другими государствами. Во время войны и в случаях, когда проводятся крупные общественные работы, граждан города мобилизуют; отработав свое, они возвращаются к повседневным обязанностям.

    Такой была жизнь шумеров. В целом она оставляет впечатление глубокого единства всех форм человеческой жизни при доминирующем влиянии религии. Все, что делал человек, – будь то мирный труд или военные предприятия, – делалось во славу богов. Каждый шаг человека определялся богами; боги присматривали не только за действиями людей, связанными с культом, но и за экономической и коммерческой деятельностью, которые мы сейчас считаем далекими от религии. Гармония в вере, характерная для шумерской концепции Вселенной, и позже остается мощной и очень типичной чертой всех цивилизаций, сменивших шумеров на Древнем Востоке.

    Литературные жанры

    Открытие шумерской литературы стало, несомненно, одним из самых значительных научных достижений последнего времени. Лучше, наверное, сказать «открытие заново», ведь большинство текстов были к тому моменту уже известны на протяжении нескольких десятилетий; но их фрагментарность, огромные трудности расшифровки и, надо сказать, несовершенство копий, сделанных учеными с этих надписей, не позволяли увидеть общую картину. Сегодня, благодаря терпеливому и неустанному труду множества ученых, ситуация совсем иная. Особо следует отметить вклад американца Крамера, посвятившего много лет изучению материалов, которые были обнаружены в Ниппуре. Сейчас эти материалы составляют важнейшее ядро дошедших до нас шумерских письменных источников. Крамер заново изучил тексты, сделал новые копии и сравнил их; в результате ему удалось научно получить множество новых интерпретаций, проливших новый свет на мысли, верования и образ жизни шумерского народа.

    Уцелевшая литература представляет собой десятки тысяч глиняных табличек, исписанных клинописными текстами. Это идеографическое письмо в основном слогового характера, выдавленное в мягкой глине специальной палочкой. Распространение шумерской цивилизации привело к тому, что эта письменность использовалась как среди других народов Месопотамии, так и в обширной прилегающей области, а потому стала внешним признаком четко определенной культурной зоны. Сейчас мы располагаем множеством табличек самой разной сохранности. Таблички различаются между собой по размерам и количеству текста («шрифт» на разных табличках также различается по размеру). Некоторые таблички несут на себе десяток колонок, каждая из которых насчитывает сотни строк; другие – всего одну колонку из нескольких строк. На одной табличке редко можно найти полный текст; скажем, крупные поэтические произведения занимают по нескольку табличек; этим обусловлена одна из фундаментальных проблем реконструкции шумерской литературы, а именно определение последовательности отдельных частей каждого текста.

    Некоторые особенности шумерской литературы кажутся нам необычными. Прежде чем переходить к анализу различных литературных жанров, имеет смысл упомянуть эти черты, поскольку именно они определяют природу и содержание жанров. Для начала скажем, что все работы анонимны: нам неизвестно имя автора ни одного из дошедших до нас великих произведений. Это невозможно приписать случаю: имена переписчиков встречаются так часто и записывались так тщательно, что имена авторов, безусловно, сохранились бы тоже, если бы им придавали хоть какое-нибудь значение. Во-вторых, в шумерской литературе не удается различить никакого исторического развития в стиле или сюжетах, очевидного во всех западных литературах, причем возражение о том, что сделать это не дает ограниченность наших знаний, не выдерживает критики. Дошедшие до нас материалы не оставляют сомнений в том, что шумерские грамотеи рассматривали подражание более ранним образцам, копирование и сведение воедино древних текстов как одну из самых достойных задач и регулярно занимались этим, тогда как оригинальность или новизна, судя по всему, никого не вдохновляла.

    Шумерская концепция искусства, совмещавшая в себе и обуславливавшая обе эти особенности, в корне отличалась от нашей. Целью шумерского искусства было не создание оригинальных и субъективных творений, выражающих индивидуальность отдельного человека, но объективное и неизменное выражение коллективного начала. Поэтому художник, строго говоря, превращался у них в ремесленника. Он не давал себе труда подписывать собственные творения, как современные мастеровые не подписывают своих изделий, да и не стремился к свободному творчеству. Напротив, его заветной целью было скопировать образец до мельчайших деталей. В такой ситуации личность художника – а шумерские авторы, безусловно, обладали такой характеристикой, как «личность», – ускользает от нас, а процесс художественного развития, который, так или иначе, должен был иметь место хотя бы в самой слабой форме, теряется под грудой копий, пересказов и компиляций прежних образцов.

    Но даже такое коллективное статичное искусство должно было иметь смысл и цель, хотя художники того времени и не стремились к свободному эстетическому самовыражению, столь характерному для нашей цивилизации. Цель шумерского искусства, вероятно, вполне прагматичная, ведь шумерская литература представляет собой вполне практическое выражение жизни общества. А поскольку, как мы уже указывали, доминирующей и объединяющей чертой этой жизни была религия, то и искусство по сути своей религиозно. Это искусство вопреки всему или, по крайней мере, искусство без стремления к искусству: это практичное и устойчивое выражение божественной концепции и отношений человека с божествами.


    Из всех литературных жанров у шумеров откровенно преобладает мифологическая поэзия. Поэмы рассказывают о приключениях и взаимоотношениях богов, выражая таким образом шумерские представления о Вселенной, ее происхождении и дальнейшей судьбе. Они раскрывают взгляды шумерского народа на жизнь и, естественно, отражают жизненные условия и традиции.

    Поразительный пример мифа о происхождении всего вокруг – сказание об Энки и Шумере. В ней рассказывается, как бог Энки принес в мир порядок и организовал обработку земли. Энки подходит к берегам Тигра и Евфрата – двух рек, удобряющих песчаную почву Междуречья, и вливает в них пенные воды. Затем он населяет их воды рыбой и устанавливает законы для моря и ветра. Каждому месту и каждой стихии он назначает особого бога-покровителя. Затем он обращает внимание свое на обработку земли. Он создает злаки и другие растения и поручает плуг и ярмо богу «каналов и канав», а мотыгу – богу кирпичей. Затем приходит черед домов, стойл и овчарен: бог закладывает фундаменты и строит, наполняя одновременно долину животными. Этот миф отражает сельскохозяйственный характер древней шумерской цивилизации и доминирующую в ней своеобразную концепцию порядка, изначально и неразделимо присущего всякому существованию. Не зря понятия «создать» и «упорядочить» для шумеров синонимичны.

    С самого начала времен человек неизменно обращается мыслями к загробной жизни. Самое исчерпывающее изложение соответствующих верований шумеров можно найти в мифе о нисхождении Инанны в нижний мир. Значение этого мифа не ограничивается рассказом об этом путешествии; в нем содержится красочное описание природного растительного цикла – доминирующей темы Древнего Востока. Инанна, богиня Матери-Земли, однажды решила навестить свою сестру Эрешкигаль, царицу нижнего мира. Однако она опасалась предательства, а потому оставила инструкции о том, что если она не вернется через три дня, то за ней должны отправляться на поиски. Это поэтическое произведение, а надо отметить, что древне-восточная поэзия основывалась не столько на размере стиха (хотя размер, безусловно, существует, его исследования продолжаются), сколько на параллелизме – представлении одной идеи в двух или даже трех фразах, вторая из которых (и третья, если есть) выстраивается параллельно первой, повторяет ту же мысль другими словами, или дополняет ее, или представляет противоположную мысль. Таким образом достигается особый вид гармонии. Итак, Инанна спускается в нижний мир:

    Инанна ко дворцу, лазурной горе, подходит,
    Ко вратам подземного царства спешит, полна гнева,
    У врат подземного царства кричит гневно:
    «Открой дворец, привратник, открой!
    Открой дворец. Нети, открой, и к единой моей
    Я да войду!»
    Нети, главный страж царства,
    Светлой Инанне отвечает:
    «Кто же ты, кто?»
    «Я – звезда солнечного восхода!
    «Если ты – звезда солнечного восхода,
    Зачем пришла к Стране без возврата?
    Как твое сердце тебя послало на путь,
    Откуда нет возврата?»

    Инанна объясняет, что пришла навестить свою сестру Эрешкигаль, и ее впускают во дворец. Однако, по мере того как она проходит через каждые из семи врат нижнего мира, стражи лишают ее одного из предметов одежды или украшений:

    И у нее, когда вошла,
    Венец Эдена, Шугур, снял с головы.
    «Что это, что?»
    «Смирись, Инанна, всесильны законы подземного мира!
    Инанна, во время подземных обрядов молчи!»
    И когда вошла во вторые врата,
    Знаки владычества и суда у нее отобрал.
    «Что это, что?»
    «Смирись, Инанна, всесильны законы подземного мира!
    Инанна, во время подземных обрядов молчи!»
    И когда вошла она в третьи врата,
    Ожерелье лазурное с шеи снял.
     «Что это, что?»
    «Смирись, Инанна, всесильны законы подземного мира!
    Инанна, во время подземных обрядов молчи!»

    Так происходит у каждых врат, и в конце концов богиня предстает перед ужасными судьями нижнего мира нагой и подавленной. Они устремляют на нее свои мертвящие взоры, и Инанна бездыханной падает наземь. Проходит три дня, после чего посланец Инанны, выполняя ее поручение, обращается к высшим богам с мольбой спасти свою госпожу. После нескольких безуспешных попыток он наконец обращается к Энки:

    Перед Энки зарыдал:
    «Отец Энки, не дай твоей дочери погибнуть
    В подземном мире!
    Светлому твоему серебру не дай покрыться прахом
    В подземном мире!
    Прекрасный твой лазурит да не расколет гранильщик
    В подземном мире!
    Твой самшит да не сломает плотник в подземном мире!
    Деве-владычице не дай погибнуть в подземном мире!»

    Мольба услышана: Энки проливает на мертвую богиню «пищу жизни» и «воду жизни»; она оживает и поднимается из царства смерти в сопровождении толпы демонов больших и малых, грозивших на каждом шагу утащить ее назад в бездну.


    Существует множество других мифов о богах, значительных и не очень; но нам пора переходить к литературному жанру, который часто отличают от мифа, но который связан с ним множеством важнейших нитей: а именно к героическому эпосу. Произведения этого жанра прославляли великих деятелей шумерского золотого века, живших в незапамятные времена. Связь с мифологией возникает благодаря тому, что боги постоянно вмешиваются в жизнь героев, а герои, в свою очередь, играют свою роль в божественной мифологии. Центральным в этой области литературы представляется сказание о Гильгамеше, шумерском Геракле, совершившем множество замечательных подвигов. Его история поднимает великий вопрос – вопрос о смерти, о трагической судьбе, которая ожидает все человечество и от которой не в силах уйти даже Гильгамеш со всей его силой. Фигура героя практически заслонена его скорбным жребием, и многие подвиги совершаются с единственной целью – чтоб если не сам он, то хотя бы имя его уцелело в веках.

    В поэме, известной как «Гильгамеш и Страна жизни», герой грустно жалуется на скорбный удел человечества и обращается к богу Уту с просьбой позволить ему совершить долгое и опасное путешествие в Страну жизни, которое наверняка покроет его неувядаемой славой:

    «Уту, слово тебе скажу, к моему слову ухо склони!
    О моих замыслах скажу, к моим надеждам слух обрати!
    В моем городе умирают люди, горюет сердце!
    Люди уходят, сердце сжимается!
    Через стену городскую свесился я,
    Трупы в реке увидел я,
    Разве не так уйду и я? Воистину так, воистину так!
    Самый высокий не достигнет небес,
    Самый огромный не покроет земли,
    Гаданье на кирпиче не сулит жизни!
    В горы пойду, добуду славы!
    Среди славных имен себя прославлю!
    Где имен не славят, богов прославлю!»
    Уту мольбам его внял благосклонно,
    Как благодетель оказал ему милость.

    Гильгамеш пускается в путь в сопровождении своего верного друга Энкиду. Преодолев семь великих гор, они видят наконец свою цель, покрытую обширными кедровыми лесами. Но вожделенную страну охраняет ужасное чудовище Хувава. Напрасно друг предупреждает Гильгамеша о страшной опасности:

    Господин, ты мужа того не видел —
    Не трепетало сердце!
    Я мужа того видел – трепетало сердце!
    Богатырь! Его зубы – зубы дракона!
    Его лик – лик львиный!
    Его глотка – поток ревущий!
    Его чело – жгучее пламя! Нет от него спасения!
    Господин мой, тебе – в горы, а мне – в город!
    О закате светоча твоего матери родимой твоей скажу,
    заголосит она,
    О гибели твоей затем скажу, завопит она!

    Но Гильгамеша не страшат эти мрачные предсказания:

    Никто другой за меня не умрет!
    Лодка с грузом в воде не тонет!
    Нить тройную нож не режет!
    Один двоих не осилит!
    В тростниковой хижине огонь не гаснет.
    Ты мне стань подмогой, я тебе стану подмогой,
    Что может нас погубить?[5]

    Друзья нападают на чудовище, одолевают его и приносят его тело богам.

    Темой еще одного текста о Гильгамеше является смерть героя. В первых же строках герой узнает, что бог Энлиль не даровал ему бессмертия:

    Энлиль, гора величия, отец богов —
    Ибо таков, о царь Гильгамеш, смысл твоего сна, —
    Назначил твою судьбу, о Гильгамеш, для царства, не для
    вечной жизни…
    Не обижайся, не тоскуй…
    Свет и тьму человеческую даровал он тебе,
    Верховенство над родом человеческим даровал он тебе…
    Битву, в которой никто отступить не может, даровал он тебе,
    Неподражаемые атаки даровал он тебе,
    Атаки, где никто не уцелеет, даровал он тебе.

    За этим следует описание героя на смертном одре – типичная для шумерской поэзии серия стихов, каждый из которых заканчивается рефреном: «Он лежит и не поднимается». Примерно так: разрушитель зла лежит и не поднимается; тот, кто установил на земле справедливость, лежит и не поднимается; тот, кто могуч был мускулами, лежит и не поднимается; тот, чьи черты были исполнены мудрости, лежит и не поднимается; тот, кто одолевал горы, лежит и не поднимается. Возможно, эти стихи оскорбляют наш литературный вкус, но отказать им в своеобразной «рваной» выразительности невозможно.

    Шумерский герой, заслоненный трагичностью собственной судьбы, вызывает в памяти некоторые образы греческой трагедии; безусловно, Гильгамеш – одна из самых красноречивых фигур древней литературы.


    Значительную часть шумерской литературы составляют гимны и молитвы. Существует несколько типов гимнов, но преобладают из них два: восхваление богов и восхваление героев. Часть гимнов составлена от третьего лица, часть – от первого, как эта песня Инанны:

    Отец мой дал мне небеса, и землю дал мне: я —
    правительница небес.
    Есть ли кто, есть ли среди богов, кто может со мной
    сравниться?
    Энлиль дал мне небеса, и землю дал мне: я – правительница
    небес.
    Власть над мужами он даровал мне, власть над женами
    даровал мне,
    Битву он дал мне, стычку от дал мне,
    Ураган он дал мне, и смерч он дал мне,
    Небеса возложил он короной на мою голову,
    Землю надел он сандалиями на ноги мои,
    В сверкающую мантию божественности обернул меня,
    Сияющий скипетр дал мне в руку…
    Есть ли кто, есть ли среди богов, кто может со мной
    сравниться?

    Царь Шульги из третьей династии Ура удостоился особой хвалы. В одном из гимнов он рассказывает о себе в следующих стихах:

    Я, царь, с материнской утробы был героем,
    Я, Шульги, с рождения был могучим мужем.
    Я лев с глазами ярости, лев, рожденный драконом,
    Я царь четырех концов земли,
    Я хранитель, я пастух шумеров,
    Я герой, бог всех земель…
    Добро я люблю,
    Зло презираю,
    Недружелюбные слова ненавижу.
    Я, Шульги, могучий царь, водитель народов…
    Далекие страны я покорил, своему народу дал безопасность,
    В четырех концах земли люди в домах
    Целыми днями славят мое имя…
    Шульги, врагов уничтожающий, мир народу несущий,
    Обладающий божественной силой небес и земли,
    Не имеющий равных,
    Шульги, сын, защищенный богом небес!

    Один гимн, также посвященный монарху, на первый взгляд носит совершенно иной характер – ведь это любовная песнь, не больше и не меньше.

    Жених, милый моему сердцу,
    Прекрасна красота твоя, сладостный,
    Лев, милый моему сердцу,
    Прекрасна красота твоя, сладостный…

    Дальше продолжается в том же духе, чисто любовным языком. Но если рассмотреть текст чуть более подробно, то выяснится, что певица – жрица Инанны, а ее возлюбленный – царь Шу-Син; по всей вероятности, это ритуальная песня, специальный гимн для церемонии, символизирующей брак Думузи и Инанны. Такая церемония проводилась в храме каждый Новый год, а участвовали в представлении царь и жрица.

    До нас дошло не так уж много шумерских молитв. По жанру эти произведения близки гимнам, которые и напоминают по содержанию и форме. Следующая молитва адресована Гатумду, богине Лагаша, и произносится от лица царя Гудеа:

    Царица моя, дщерь прекрасная священных небес,
    Героиня, утоляющая всякую жажду, богиня с высоко
    поднятой головой,
    Дарующая жизнь земле Шумера,
    Знающая, что на пользу пойдет твоему городу,
    Ты царица, ты мать, основавшая Лагаш!
    Когда обращаешь ты взгляд на народ твой, изобилие
    приходит к нему;
    Благочестивый молодой человек, которого ты опекаешь, да
    живет долго!
    У меня нет матери, ты моя мать,
    И отца у меня нет, ты мой отец!
    Ты приняла мое семя, в святости ты породила меня:
    О Гатумду, как сладко звучит твое чистое имя!

    Еще один жанр, близкий гимнам, – плачи. Это горестные жалобы, составленные в память о городах и домах, разрушенных врагом; можно считать, что они предшествовали библейским плачам. Так, богиня Нингаль причитает над руинами Ура:

    В каналах моего города пыль собралась, воистину стали они
    обиталищем лисицы;
    Больше не текут по их руслам пенные воды, и рабочие
    покинули русла;
    В полях города больше нет зерна, и земледелец покинул
    землю…
    Мои пальмовые рощи и виноградники, изобильные медом и
    вином, заросли горной колючкой…
    Горе мне, мой дом – разрушенное стойло,
    Я пастырь, чьи коровы рассеяны,
    Я, Нингаль, подобна недостойному пастырю, стадо которого
    пало под ударами!
    Горе мне, я изгнанница из города, что не нашел упокоения;
    Я странник, в чужом городе влачащий жизнь.

    Еще одну чрезвычайно интересную группу текстов составляют дидактические, или поучительные, работы различных форм. Сюда входят пословицы и афоризмы, нередко выражающие глубокую мудрость.

    Бедняку лучше быть мертвым, чем живым:
    Если есть хлеб у него, то нет соли;
    Если есть соль у него, то нет хлеба;
    Если есть дом, то нет хлева;
     Если есть хлев, то нет дома.

    Временами в подобных сентенциях можно увидеть замечательные психологические наблюдения:

    Похвали юношу, и он сделает для тебя что захочешь;
    Брось корку собаке, и она завиляет хвостом.

    А вот призыв к самоконтролю:

    В месте скандала не выказывай раздражения;
    Когда гнев сжигает мужа, подобно пламени, умей потушить
    пламя.
    Если он говорит с тобою, пусть сердце твое с благодарностью
    примет совет;
    Если он оскорбляет тебя, не отвечай ему тем же.

    Еще один тип дидактических композиций – басня; к несчастью, до нас дошло лишь несколько образцов шумерских басен: о птице и рыбе, о дереве и тростнике, о мотыге и плуге, о железе и бронзе. Басни часто принимают форму диалогов или споров о хороших и дурных качествах разных персонажей, примерно так, как мы видим в более поздних баснях Эзопа. Среди персонажей басен – не только животные и растения, минералы и инструменты, но также люди и ремесла; когда речь идет о последних, литературный жанр немного меняется и вмешательство богов приближает рассказ к мифологическому типу. Хороший пример – состязание за руку Инанны между пастухом Думузи и земледельцем Энкимду. Богиня благосклонна к земледельцу:

    Пастух никогда не получит руки моей,
    Никогда не укутает меня своим шерстяным плащом…
    Я, дева, стану женой земледельца,
    Земледельца, выращивающего растения,
    Земледельца, взращивающего зерно.

    Но пастух энергично защищается:

    Энкимду, муж каналов, канав и канавок,
    Земледелец, чем он лучше меня?
    Пусть даст он мне свое черное одеяние,
    В ответ я дам ему, земледельцу, черную овцу;
    Пусть даст он мне свое белое одеяние,
    В ответ я дам ему, земледельцу, белую овцу;
    Пусть нальет он мне лучшего своего пива,
    В ответ я налью ему, земледельцу, желтого молока;
    Пусть нальет он мне сладкого своего пива,
    В ответ я поставлю перед ним, земледельцем, кислого
    молока…
    Наевшись и напившись,
    Я оставлю для него лишний жир,
    Я оставлю для него лишнее молоко:
    Земледелец, чем же он лучше меня?

    В конце концов Инанна выбирает пастуха. Но – и это очень важно – соперники мирятся, и земледелец также приносит богине свои дары. Это полностью согласуется с естественным порядком – устремлением и одновременно характерной чертой шумерского образа мыслей.

    Произведения нравоучительного жанра включают в себя множество школьных текстов, один из которых, расшифрованный Крамером, особенно интересен. В нем рассказывается о юноше, который ходил в школу, усердно учился, готовил и писал все упражнения. По возвращении домой он рассказывает отцу обо всем, что сделал, и просит дать ему поужинать:

    Я хочу пить, дай мне напиться!
    Я голоден, дай мне хлеба!
    Омой мне ноги, постели постель, я хочу спать.
    И разбуди меня утром пораньше, я не должен опаздывать,
    Или учитель побьет меня палкой.

    На следующее утро юноша встает, берет два хлебца, приготовленные для него матерью, и вновь бежит в школу; но он опоздал, и встреча с начальником предвещает ему наказание. Возвратившись домой, он предлагает отцу пригласить наставника домой и ублаготворить его дарами. История продолжается:

    Отец внял словам ученика.
    Учителя школьного он позвал.
    В дом пригласил, на место почета его посадил.
    Школьник служил ему, пред ним он встал,
    И все, что грамоте он постиг,
    Отцу своему он показал.
    Отец его с ликующим сердцем
    Отцу школьному радостно молвит:
    «Вот малыш мой руку раскрыл, и ты мудрость свою в нее
    вложил.
    Грамотейную мудрость, всю искусность ее ты ему открыл».

    После такой похвалы настал черед даров: наставнику преподнесли вино, много масла, новое одеяние, кольцо. Побежденный таким великодушием, наставник оборачивается к юноше и хвалит его так:

    Малыш, ты слов моих не отбрасывал, не отшвыривал.
    Грамотейной мудрости вершины достигнешь, в совершенстве
    ее изучишь!
    Нечто ты сумел мне дать так, что я мог это принять.
    Хлеб – мое пропитанье – сверх меры ты дал, честь великую
     мне оказал.
    Нидаба, владычица защитниц, твоей покровительницей да
    станет!
    В тростниковую палочку удачу да вложит!
    Из копии глиняной зло да изымет!
    Перед братьями своими да встанешь!
    Над сверстниками верховодить будешь!
    Лучшим из лучших среди учеников школы да будешь
    признан!

    Эта история примечательна своей свежестью и спонтанностью, а временами просто забавна. Может быть, это сатира? Так можно было бы подумать, если бы не полная серьезность и даже мрачность шумерской литературы вообще.

    Прежде чем закончить обсуждение дидактической и афористической литературы, следует упомянуть еще одну тему, впервые возникшую именно в шумерской литературе, но позже нашедшую широкое распространение на всем Древнем Востоке. Это тема страданий благочестивого человека. Почему судьба не благосклонна к тем, кто живет праведной жизнью? В шумерской поэтической композиции, известной под названием «Человек и его бог», проблема сформулирована следующим образом:

    Я человек, человек прозорливый, но уважающий меня не
    знает достатка,
    Мое верное слово обращено в ложь,
    Хитрецом я повержен и должен служить ему,
    Не уважающий меня ославил меня перед тобой.
    Ты вновь и вновь отмеряешь мне страдания,
    Я в дом вошел, душа в расстройстве,
    Я, человек, вышел на улицу с тяжелым сердцем,
    На меня, храбреца, справедливый хозяин зол и смотрит
    враждебно.
    Мой пастырь затеял недоброе против меня, хотя я ему
    не враг.
    Товарищ мой не говорит мне ни слова правды,
    Друг отвечает ложью на правдивое слово,
    Хитрец замышляет против меня,
    Ты же, мой бог, не накажешь его за это!

    Однако следует отметить, что в этих словах нет обиды на бога. Напротив, с шумерской точки зрения, какие бы страдания ни выпали на долю человека, какими бы несправедливыми они ни были, человеку все равно следует славить бога, каяться в грехах и ждать освобождения от страданий, о котором говорится в конце поэмы:

    Этот человек – бог прислушался к его горьким слезам и
    рыданиям,
    Этот юноша – его жалобы и вопли смягчили сердце его бога,
    Справедливые слова, чистые слова из его уст бог принял…
    Злую судьбину, назначенную ему, отверг,
    Он обратил страдания его в радость,
    Послал доброго духа смотреть за ним и заботиться,
    Дал ему… ангелов прекраснолицых.

    Помимо литературы в строгом смысле слова шумеры оставили нам громадное количество письменных материалов, которые невозможно обсудить в рамках данной книги. Но интересно хотя бы представить себе сравнительные масштабы явления: достаточно сказать, что эти материалы составляют 95 процентов от всех уцелевших шумерских текстов. Большинство этих текстов представляют собой документы коммерческого характера: квитанции, договоры, списки людей и вещей. Но сюда же относятся лингвистические тексты (списки знаков и слов); научные труды, вроде интересных медицинских рецептов; частные и официальные письма; списки жителей, которые мы уже обсуждали и которые дали ученым огромное количество исторической информации; и, наконец, большое количество юридических текстов.

    Этой последней группе необходимо уделить некоторое внимание, ибо чем дальше, тем больше из этих документов явствует, что шумерское общество было организовано на принципах справедливости. Мы уже упоминали кодекс царя Ур-Намму, жившего около 2050 г. до н. э. Слово «кодекс» не должно вводить нас в заблуждение относительно размеров документа: на самом деле он состоит из нескольких аналитических разборов, конкретных решений отдельных дел и не имеет в своей основе никаких сформулированных общих принципов; в этом отношении он точно отражает менталитет шумеров – а с ними и значительной части Древнего Востока. Тем не менее кодекс построен на определенных принципах и облачен в литературную форму. Он начинается с пролога, в котором царь перечисляет свои победы над врагами и воспевает проведенные в стране социальные реформы. Мы не знаем, был ли у этого кодекса эпилог, но в другом кодексе, также на шумерском языке, таковой имеется. Этот второй кодекс провозгласил Липит-Иштар, царь Исина, живший около 1900 г. до н. э. В нем больше рассказов об отдельных делах; имеются также пролог и эпилог, посвященные перечислению и прославлению деяний правителя. Это полноценный образец того литературного жанра, который позже достиг своей вершины в законах Хаммурапи, царя Вавилона.

    Кодекс – не единственный уцелевший тип юридического документа, даже не самый распространенный. Еще более многочисленны документы, где говорится о юридических действиях или отдельных делах; многие из них хранились в архиве Лагаша. Эти документы можно примерно датировать концом 3-го тысячелетия до н. э., так что они представляют собой превосходный источник информации о шумерских законах – даже если законы Лагаша не во всем соответствовали законам других городов, а некоторые их элементы, судя по позднему появлению их в шумерской истории, возможно, имели семитское происхождение. Юридические документы носят название дитилла (суждение) и составлены по единой жесткой формуле: заголовок, суть вопроса, список свидетелей, подписи царского «комиссара» и судей, дата. Вот образец такого документа:

    Дитилла. Поскольку Ниурум, сын Урнумушды, предстал и сделал заявление: «Я клянусь царским именем в том, что Гемейгалима, дочь Лугалкигаллы, выйдет замуж за Уригалиму, моего сына и наследника»; свидетели тому Лугалигихуш, сын смотрителя Урбабы, и Лашар, сын музыканта Ниурума; Ниурум признал заявление Лугалкигаллы; поскольку сын и наследник Ниурума женился на Инимлугале, Ниурум заплатит одну мину серебра Гемейгалине. Урсаталана, сын Ниму, представлял царя. Лушара, Луебгала, Лудингирра и Урсатарана были судьями в этом деле. Год, когда было проконопачено судно «Коза Абзу».

    Суть дела такова: два отца, Ниурум и Лугалкигалла, заключили соглашение, по которому сын первого должен был жениться на дочери второго. Но сын Ниурума женился на другой, и Ниурум должен выплатить отвергнутой невесте неустойку.

    Этот документ позволяет нам бросить беглый взгляд на повседневную жизнь шумерского общества. Совокупность множества «дитилл» дает достаточно подробную картину этой жизни. Общество разделено на три класса: свободные граждане, рабы и, в промежутке между ними, частично свободные люди, силой завербованные на службу и низведенные до положения царских слуг.

    Глава семьи – отец. Как мы уже видели, молодежь вступает в брак по соглашению между отцами семейств. Брак моногамный и может быть расторгнут при наличии серьезной причины либо мужем, который произносит формулу отказа, либо женой, которая «отказывается от роли жены»:

    Нинхилису, дочь портного Луны, вышла замуж за Лунин-шубуру, сына портного Урбабы. Поскольку Нинхилису хотела остаться в доме отца и сказала себе: «Я могу причинить Лунин-шубуре вред в его положении», она отказалась от роли жены.

    Очевидно, женщины в шумерском обществе занимали высокое положение. На это указывает и тот факт, что отвергнутая мужем женщина имела право требовать компенсации. Женщин игнорировали лишь при наследовании; все имущество передавалось по мужской линии. Возможно, однако, что это была лишь формальность, – ведь отец девушки мог выделить ей приданое.

    Большое количество документов, посвященных гарантиям, обязательствам, покупке и продаже, свидетельствуют о существовании в Шумере высокоразвитой торговли.

    Наконец, уголовное законодательство представляется замечательно мягким по сравнению с тем, что вступит в силу несколькими столетиями позже, в юридической практике семитов. Главное наказание здесь – возмещение ущерба, что подтверждается несколькими читаемыми статьями кодекса Ур-Намму. Насколько можно судить в настоящее время, только в случае полной несостоятельности виновный становился рабом потерпевшей стороны. Все это указывает на то, что принцип возмездия «око за око, зуб за зуб», который мы обнаруживаем в кодексе Хаммурапи, был на тот момент новостью, введенной, скорее всего, представителями новой семитской династии.

    С судебной процедурой мы уже разобрались. Следует лишь добавить, что опубликованные до сих пор документы по этому вопросу не подтверждают, судя по всему, впечатления о частном характере судебного разбирательства, о котором вроде бы свидетельствуют более поздние семитские тексты. Из них создается впечатление, что суд не мог состояться, если какое-нибудь частное лицо не выдвигало обвинений против виновного; но в шумерской практике власти могли привлечь человека к суду за нарушение закона, даже если истец не объявлялся; более того, в отличие от соответствующих семитских документов «дитиллы» не были просто сертификатами, предназначенными для частного использования заинтересованными сторонами, эти документы хранились в публичном судебном архиве.

    Все это дополнительно подтверждает зрелость шумерского законодательства, по сравнению с которым некоторые более поздние нововведения можно рассматривать только как регресс. И то, что верно в отношении законодательства, верно и в отношении литературы в целом; ибо по сложности и тонкости затронутых тем, по зрелости и глубине основной мысли шумерская литература достигла столь высокой стадии развития, что ее можно рассматривать даже как своеобразный декаданс. Во всяком случае, эта литература отражает общество, разработавшее упорядоченную картину Вселенной и сумевшее создать адекватные средства для выражения этой концепции.

    От этого момента до Библии и поэм Гомера – больше тысячи лет. Поэтому невозможно обвинить открывателей Шумера в ошибках или повышенном самомнении, когда они заявляют, что их открытие – один из самых важных вкладов, сделанных в наши дни в копилку знаний о человечестве.

    Искусство

    Переходя от рассмотрения письменных документов к памятникам искусства, мы обнаруживаем там замечательно схожие черты. Ведь искусство, в самом широком смысле слова и в самых разнообразных его проявлениях, всегда едино – что на Древнем Востоке, что в современном западном мире.

    И все же искусство этих двух миров разделяют глубокие различия; в первую очередь это относится к сфере деятельности, к порождающим его событиям и к целям, которые это искусство преследует. Шумерское искусство – и мы увидим, что то же можно сказать о значительной части окружавшего шумеров мира, – возникло не как свободное и субъективное выражение эстетического духа; его истоки и цели не состояли в преследовании красоты, как таковой. Напротив, это выражение религиозного – а значит, вполне практического духа. Это неотъемлемая часть религиозной – а следовательно, политической и социальной жизни, ибо религия на Востоке пронизывает все сферы человеческой жизни. Искусство здесь играет активную роль – роль стимулирующей и объединяющей силы, необходимой для упорядоченного развития жизни. Храмы воздвигаются, чтобы можно было чтить богов надлежащим образом, чтобы ни в коем случае не обидеть их, – а то ведь боги могут лишить землю плодородия. Статуи ваяются для того, чтобы стоять в храмах и обеспечивать божественную защиту человеку, которого изображают, – иными словами, чтобы представлять этого человека в божественном присутствии. Рельефные сцены высекаются, чтобы сохранить навсегда память об изображенных событиях. Одна из черт, наиболее наглядно отличающих этот тип искусства от нашего, заключается в том, что различные памятники – статуи и рельефы – устанавливались в таких местах, где их невозможно было увидеть; к примеру, иногда их зарывали в основании храма. Тех, кто помещал их туда, вполне устраивало, что их увидят боги; то, что их не коснутся взгляды смертных, не имело значения.

    Темы и типичные формы такого искусства вполне понятны: это храмы, вотивные статуи и памятные рельефы. Это публичное искусство, занятое восхвалением официальных верований и политической власти; частная жизнь практически не представляет для него интереса. Стиль также официален, а потому обезличен и, если можно так выразиться, коллективен. В шумерском искусстве нет места для попыток выразить собственную индивидуальность, и художник не больше, чем писатель, стремится увековечить свое имя. В искусстве, как и в литературе, автор произведения скорее мастеровой или ремесленник, нежели художник в современном понимании этого слова.

    С коллективной обезличенностью и анонимностью связана и другая черта шумерского искусства – статичность. Негативной стороне этого явления – отсутствию всяких тенденций к новизне и развитию – соответствует позитивная сторона – намеренное копирование древних образцов; считается, что они совершенны и превзойти их невозможно. Этим объясняется тот факт, что в крупных формах, как в литературе, трудно проследить процесс исторического развития. С другой стороны, в искусстве малых форм, к которому относятся, скажем, печати, имеется множество образцов, по которым можно все же проследить путь развития, хотя эволюция касается скорее тем и объектов изображения, нежели стиля.

    В завершение вводных заметок о шумерском искусстве мы можем задаться вопросом: действительно ли невозможно различить в нем отдельных мастеров? Нам не хотелось бы заходить так далеко. Есть памятники, особенно это относится к статуям, в которых определенно заметна индивидуальность и творческая сила мастера. Но нельзя не признать, что эта индивидуальность и творческая сила проникла в творения мастера вопреки его собственным усилиям – или, по крайней мере, без всякого осознанного намерения с его стороны.

    Говоря об истории шумеров, мы видели, что главной и основной их деятельностью было возведение великолепных храмов – центров жизни города. Материал, из которого строились храмы, определялся природой местности и, в свою очередь, определял архитектурный стиль. Материалом для шумерских храмов служили высушенные на солнце глиняные кирпичи. Стены, которые складывались из этих кирпичей, вполне естественно получались толстыми и массивными. Колонн не было – или, по крайней мере, они ничего не поддерживали; для этой цели использовался деревянный брус. Монотонность стен нарушалась только чередующимися выступами и углублениями, создававшими на стенах игру света и тени; но главное – это великолепные входные ворота.

    Главная черта шумерского храма, отличающая его от дворца или дома, – алтарь и стол для жертвоприношений. В доисторический период храм состоял из единственного помещения, алтарь устанавливался у короткой стены, а стол – перед ним (рис. 1). Позже можно отметить два различных варианта: на юге алтарь и стол воздвигались во внутреннем дворике, вдоль длинных (реже вдоль коротких) стен которого устраивались параллельные ряды помещений. На севере алтарь и стол, как и прежде, устанавливались в основном помещении храма, которое стало более обширным и дополнялось теперь вспомогательными помещениями.


    Рис. 1. План шумерского храма


    Следующий шаг в эволюции шумерского храма произошел, когда внутренний двор перестал использоваться как место поклонения богам. Теперь его устраивали сбоку, обычно вдоль длинной стены храма, и, в свою очередь, окружали небольшими помещениями, которые использовались как комнаты для жрецов и чиновников. Так постепенно возник теменос – обнесенный стенами священный квартал, комплекс храмовых зданий в стороне от города. Прекрасным примером такого квартала может служить овальный храм, обнаруженный при раскопках в Хафадже сотрудниками Чикагского института востоковедения (фото 1). На реконструкции видны двойная наружная стена, серия зданий для храмовых служителей, широкий внутренний двор, терраса у подножия святилища, к которой вела лестница, и, наконец, само святилище – стены с регулярными выступами и вход с одной из длинных сторон.

    Терраса, на которой выстроен шумерский храм, служит начальным пунктом (логически или исторически, мы не знаем) для развития памятников типичного для Месопотамии типа: зиккурат, или храмовая башня, сооружался путем наложения друг на друга нескольких террас уменьшающегося размера. Один из самых знаменитых и хорошо сохранившихся зиккуратов находится в Уре (фото 2). Череда лестниц ведет все вверх и вверх, с уровня на уровень, пока не выводит на вершину сооружения. Цель строительства зиккуратов до сих пор неизвестна. Что это – древняя гробница, гробница богов или обожествленных царей, подобно египетским пирамидам (внешне зиккурат очень напоминает ступенчатую пирамиду Джосера в Саккаре)? У нас нет никаких доказательств этого. Или, может быть, это воспоминание о горах изначальной родины шумеров, на вершинах которых они в прежние времена проводили свои ритуалы? Или, проще, это внешнее выражение стремления человека приблизиться к божественному? Может быть, зиккурат позволяет человеку максимально подняться к богам и предложить им, в свою очередь, жилище и удобный путь вниз, на землю?

    Гражданская архитектура шумеров аналогична (за исключением святилища, конечно) их храмовой архитектуре: в доме имеется внутренний дворик, вокруг которого расположены небольшие комнатки. Все они открываются во дворик, а сообщение с внешним миром ведется только через входные ворота. Если речь идет о дворце, то план может быть расширен; внутренних двориков может быть несколько, и каждый в один ряд окружают комнаты. Дома в основном одноэтажные; их окна открываются на плоские крыши, где обитатели дома гуляют по вечерам, освежаясь после дневной жары.

    В отличие от Египта, о котором мы будем говорить позже, гробнице в Месопотамии придается не слишком большое значение. Это вполне согласуется с другим характером жителей Месопотамии и их иными представлениями о характере жизни после смерти. Египтяне безоговорочно и полностью верили в будущую жизнь, очень похожую на жизнь в этом мире. В Месопотамии представления о загробной жизни были неопределенными и не слишком проработанными; после смерти каждого ждало тоскливое царство теней. Даже самые знаменитые шумерские гробницы – царские гробницы в Уре – интересны не столько своей архитектурой (они состоят из нескольких вырытых в земле камер), сколько богатым урожаем археологических находок. В частности, там были обнаружены указания (их мы уже упоминали) на то, что жертва тех, кто сопровождал царя в загробный мир, была добровольной.


    Искусство скульптуры получило среди шумеров лишь ограниченное распространение, и тому были определенные причины. С одной стороны, существовала объективная причина – недостаток камня. С другой стороны, шумерский взгляд на искусство и на цель художника порождал еще одну причину, субъективную: статуя рассматривалась как представитель изображенного человека, а потому – за исключением редких случаев, когда речь шла об особенно важных людях, – не должна была быть большой. Этим объясняется огромное количество небольших статуэток и тщательность, с которой художник изображал черты лица, – ведь по статуэтке предполагалось узнавать человека. Остальное тело изображалось кое-как и часто в меньшем масштабе, чем голова; шумеров совершенно не интересовала обнаженная натура, и тело всегда скрыто под стандартными одеяниями.

    Проще всего объяснить, на что похожи шумерские статуи, при помощи нескольких примеров. Мы начнем с одной из самых старых и грубо изготовленных: со статуэтки из Тель-Асмара (фото 3). Человек стоит выпрямившись, в напряженной и торжественной позе. Лицо непропорционально велико по отношению к телу и поражает огромными глазами; глазные яблоки сделаны из раковин, а зрачки – из лазурита. Волосы разделены посередине и спадают вниз по обе стороны лица, сливаясь с густой бородой. Параллельные линии локонов и стремление художника к гармонии и симметрии говорят о стилизации. Тело вырезано очень строго, руки сложены на груди, ладони – в типичном молитвенном положении. От пояса вниз тело представляет собой всего лишь усеченный конус с вырезанной понизу бахромой, символизирующей одеяние.

    В шумерском искусстве, очевидно, главенствует геометрический канон. Сравнивая его с искусством Греции и Египта, Франкфорт очень хорошо сказал об этом:

    «В догреческие времена шел поиск вовсе не органической, а абстрактной, геометрической гармонии. Основные массы строились в приближении к некоторой геометрической форме – кубу, или цилиндру, или конусу; детали при этом стилизовались в соответствии с идеальной схемой. Чистый трехмерный характер этих геометрических тел находил отражение и в фигурах, созданных по этим правилам. Именно преобладание цилиндра и конуса придает гармонию и вещественность месопотамским фигуркам: обратите внимание на то, как руки, сходящиеся впереди, и кайма одежды внизу подчеркивают окружность – а значит, не только ширину, но и глубину. Эта геометрическая аппроксимация прочно утверждает фигуры в пространстве.

    Этим объясняется также ошеломляющее внешнее сходство всей догреческой скульптуры. Различается лишь выбор идеальной формы: в Египте это скорее куб или овал, нежели цилиндр или конус. Однажды выбранная идеальная форма остается доминирующей навсегда; при всех стилистических изменениях египетская скульптура остается квадратной, а месопотамская – округлой».

    Гораздо большую художественную зрелость можно заметить в группе статуэток, относящихся к более позднему периоду. Среди этих статуэток особое значение имеет фигурка жреца, найденная в Хафадже (фото 4). Она гораздо более реалистична без ущерба для пропорций или общей гармонии. Здесь гораздо меньше геометрической абстракции и символизма, а вместо контрастирующих масс мы видим аккуратное точное изображение. Да, наверное, эта фигурка не выражает такой силы, как первая, но тонкости и выразительности в ней наверняка больше.

    Принципы и традиции, преобладавшие в шумерской скульптуре, изображавшей человека, не были столь же строги в отношении изображений животных. Поэтому в них возможен был больший реализм, и вследствие этого большая художественная выразительность, что очевидно уже по чудесной фигурке быка, найденной в Хафадже (фото 5). Но даже животные не свободны от символизма, религиозного по своей природе. Так, очень эффектная маска быка, украшавшая найденную в Уре арфу, снабжена замечательной стилизованной бородой; что бы ни означала эта деталь, к реализму ее причислить нельзя точно.


    Рельефная резьба – преобладающая и очень характерная для Месопотамии форма пластического искусства, настолько же развитая, насколько скульптура здесь ограничена в своих возможностях. У рельефной резьбы есть специфические проблемы, от решения которых зависят ее характеристические черты; поэтому нам следует рассмотреть, как шумеры понимали и решали эти проблемы.

    Первая из них – перспектива. Если современный художник уменьшает размеры изображаемых фигур пропорционально расстоянию до них, представляя их так, как они видны глазу, то шумерский мастеровой делает все фигуры одинакового размера, представляя их так, как они видны его мысленному взору. По этой причине шумерское искусство иногда называют «интеллектуальным» в том смысле, что доминирует в нем мысль, а не физическое представление.

    Однако для изменения размера изображаемых фигур существует и еще одна причина – а именно их относительное значение. Поэтому бог всегда изображается крупнее, чем царь, царь крупнее, чем его подданные, а они крупнее, чем побежденные враги. При этом «интеллектуальность» переходит в символизм и отступает от реальности.

    Композиция фигур определяется множеством традиций: так, лицо обычно изображается в профиль, но при этом снабжается фронтальным изображением глаза. Плечи и торс тоже изображаются фронтально, а ноги – в профиль. При этом делается некоторая попытка показать торс слегка развернутым за счет положения рук.

    Шумерская рельефная резьба подразделяется на три основных типа: это стела, плита и печать. Хороший пример памятника первого типа – так называемая «стела стервятников» (фото 6). На ее основном фрагменте изображен Нингирсу, бог Лагаша; его стилизованная борода, расположение лица, торса и рук иллюстрируют то, о чем мы только что говорили. В левой руке бог держит что-то вроде своей личной эмблемы: львиноголового орла с двумя львятами в лапах. Другая рука бога сжимает палицу, которой он наносит удар по голове плененного врага; враг этот вместе с другими опутан сетью, символизирующей статус пленных. В соответствии с уже упоминавшимся символизмом все фигурки врагов гораздо меньше по размеру, чем фигура бога-победителя. Таким образом, в этой стеле проявились многие типичные черты месопотамских рельефов.

    Другой широко распространенный тип шумерского рельефа – квадратная каменная плита с отверстием в центре, скорее всего предназначенным для крепления плиты к стене (фото 7). В подобных рельефах преобладает одна тема: на большинстве плит изображена сцена пира и две фигуры – женская и мужская – в окружении слуг и музыкантов; на дополнительных боковых сценках могут присутствовать кушанья и животные, предназначенные для стола. Франкфорт, проводивший специальное исследование рельефов этого типа, утверждает, что эта сцена изображает торжественный новогодний ритуал, символизирующий брак между богиней плодородия и богом растительности, который ежегодно умирает и воскресает вновь.

    Третий основной тип шумерской рельефной резьбы можно найти на каменных печатях, оттиски которых на сырой глине служили своеобразной формой удостоверения личности. Самые старые печати были коническими или полусферическими, но быстро эволюционировали в цилиндрическую форму; она-то в конце концов и стала преобладающей. Печать прокатывали по уплощенному куску сырой глины, получая при этом выпуклый оттиск резной поверхности цилиндра (фото 8). Среди сюжетов сцен, изображаемых на печатях, чаще всего встречаются следующие: герой среди покорившихся ему диких зверей; охрана стада; победа правителя над врагами; ряды овец или быков; переплетенные фигуры. В изображениях всегда доминируют гармония и симметрия – настолько, что иногда доходит до так называемого «парчового стиля», где украшения и отделка важнее предмета изображения. Как уже говорилось, печати представляют собой один из очень немногих разделов шумерского искусства, в которых путем тщательного исследования можно проследить эволюцию стиля и сюжета.


    Мы не можем задерживаться на этом пункте, как не можем и уделить место для обсуждения других жанров искусства малых форм, несмотря на все их богатство и разнообразие. Упомянем лишь некоторые из них. Это металлические статуэтки примерно с теми же характерными чертами, что и у каменных изображений, о которых уже шла речь; это украшения – в частности, в Уре были найдены экземпляры такой тонкой и изысканной работы, превзойти которую было бы трудно (фото 9). Именно в этой области значительно более, чем в искусстве крупных форм, достижения древних мастеров приближаются к современным; там, где нет сковывающих и обособляющих традиций, пропасть между нашими культурами становится менее заметной.

    На этом мы должны закончить рассмотрение древней шумерской культуры. Но перед этим нельзя не сказать о сильном и глубоком впечатлении, которое она производит на современного человека. Когда европейская цивилизация еще даже не зародилась, в Месопотамии из неведомой тьмы веков проступила богатая мощная культура, удивительно высокоразвитая и невероятно разнообразная. Ее творческие и движущие силы поражают воображение: ее литература, ее законы, ее художественные произведения сформировали основу всех последующих цивилизаций Западной Азии. В любой из них можно без труда найти подражания, адаптации или переработанные образцы шумерского искусства, часто скорее испорченные, чем улучшенные в процессе переработки. Таким образом, открытие забытых шумеров – великий вклад в копилку человеческих знаний. Исследования шумерских памятников важны не только сами по себе; они позволяют нам определить происхождение той великой культурной волны, которая накрыла весь мир Древнего Востока, докатившись даже до Средиземноморского бассейна.

    Глава 3

    Вавилоняне и ассирийцы

    «Завоеванная Греция»[6]

    История, протянувшаяся более чем на две тысячи лет; политическое могущество, распространившееся на всю Западную Азию и даже в Египет; оживленная и богатая религиозная жизнь; богатейшие литература, искусство и наука – таковы основные черты цивилизации вавилонян и ассирийцев, или, называя этот народ единым именем, аккадцев. Однако в последние несколько лет возникла новая фундаментальная проблема, связанная с происхождением и составными частями этой цивилизации. Встал вопрос: является ли она оригинальной или производной, независимым творением или результатом переработки ранее существовавшего материала.

    В начале XX в., когда в моде была теория «панвавилонизма», вряд ли кому-то могло прийти в голову, что ситуация переменится так внезапно и кардинально. На самом же деле исследование открытой заново шумерской культуры все более ясно показывает, что вавилонская и ассирийская религиозные концепции, содержание их литературных произведений, сюжеты произведений искусства и темы научных трудов берут свое начало в шумерской цивилизации. Естественно, возникает вопрос: что, если даже у этой культуры, которая сейчас представляется нам оригинальной, рано или поздно найдется прототип, в настоящее время неизвестный?

    Вследствие этого отношения между аккадцами и шумерами все больше напоминают отношения между римлянами и греками; в Месопотамии тоже более молодой народ насквозь пропитан более высокой и более древней культурой и, так сказать, терпит культурное поражение в момент своей политической победы. Необходимо заметить – и здесь по-прежнему наблюдается параллель с греками и римлянами, – что пришельцам удалось внести и собственный вклад, привнести в культуру новые элементы и взгляды – либо во время первой завоевательной фазы цивилизации, либо позже, в процессе дальнейшего развития. Но выделение этих элементов и взглядов, судя по всему, надолго останется чрезвычайно трудной задачей.

    Исторический очерк

    Вавилоняне и ассирийцы – семитские народы. Свое происхождение они ведут от кочевых племен, которые периодически пытались выйти из пустынных просторов Аравии и проникнуть в плодородное Междуречье. Их происхождение заслуживает более пристального внимания. С одной стороны, оно обеспечивает связующее звено между Месопотамией и другими семитскими цивилизациями; с другой – вновь и вновь дарит нам намеки и путеводные нити к идентификации характерных культурных черт, что сделать чрезвычайно сложно, но необходимо для правильного понимания ситуации.

    Семитские личные имена появляются в Месопотамии уже в первой половине 3-го тысячелетия до н. э.; вероятно, мирное смешение с шумерами началось по крайней мере в этот период. Затем, около 2350 г. до н. э., с воцарением Саргона Великого, объединившего под своей рукой Месопотамию и вторгшегося в Сирию и Малую Азию, семиты приходят к власти. Так впервые возникает царство, объединяющее под своей властью весь известный мир, «четыре конца земли». С этого момента всемирное царство становится постоянным элементом политических концепций и стремлений семитских народов; такой взгляд сильно отличается от политических взглядов шумеров, нашедших свое выражение в форме города-государства. Фигура правителя также обретает новые черты: это уже не человек на службе у богов, но человек, который через свои деяния сам становится богом, что наглядно доказывают связываемые с ним атрибуты. Значение монарха растет, и старое соперничество между ним и жречеством разрешается в его пользу; жрецы низведены до положения чиновников, окружающих царя и отвечающих перед ним за свои действия.

    Фигура Саргона быстро обрастает легендами. В них рассказывается, как в младенчестве мать пустила его плыть по реке в тростниковой корзинке, как он был чудесным образом спасен, как познал любовь богини Иштар и начал свои великие предприятия. Но за достоверной информацией и фактами нам лучше обратиться к дошедшей до нас хронике:

    Саргон, царь Аккада, повелевающий смотритель Иштар, царь Киша, помазанный жрец Ану, царь страны, великий энси Энлиля; он победил Урук и разрушил его стену; в сражении с жителями Урука он одержал победу. Лугальзаггиси, царя Уру-ка, он взял в сражении, привел на веревке к воротам Энлиля. Саргон, царь Аккада, победил в сражении с жителями Ура; он завоевал город и разрушил его стену. Он победил Э-Нинмар, и разрушил его стену, и покорил все его земли от Лагаша до моря; затем он омыл свое оружие в море. В сражении с жителями Уммы он победил, он захватил город и разрушил его стену. Энлиль не давал никому противиться Саргону, царю этой страны. Энлиль отдал ему земли от Верхнего моря до Нижнего моря.

    Рубленый военный текст отражает грубые нравы завоевателей: ими еще не овладела цивилизованная миролюбивая ментальность шумеров-храмостроителей. Но конечно, именно этой грубости – и еще новому оружию, луку со стрелами, против которого не смогли устоять копье и щит шумеров, – обязан Саргон своим успехом и основанием новой династии, которая твердой рукой правила в тех краях еще около двухсот лет. Чтобы положить конец этой династии, потребуются еще более грубые племена и даже дикие кутии[7] с восточных гор. После разгрома династии шумерские города-государства вновь получат право на жизнь. Но ненадолго: около 2000 г. до н. э. семиты победоносно вернулись к власти.

    Новые завоеватели известны как амориты, поскольку происходят из земли Амурру, или Западной земли. Это не единственный народ, кого так называли, но мы можем сохранить это название как удобное обозначение этих захватчиков-кочевников. В шумерском мифе о них сказано:

    Аморит, копающий землю в поисках трюфелей у подножия гор,
    Тот, кто не преклоняет колен,
    Кто ест сырое мясо,
    Кто всю свою жизнь не имеет дома,
    Кто после смерти не знает погребения…

    В настоящее время из документов, обнаруженных французскими археологами в городе Мари, мы можем многое узнать о государствах, основанных этим новым семитским народом. Этот город был одним из главных аморитских центров, и в его архивах хранится переписка его правителей с правителями других стран, с управляющими, военачальниками и посланниками. В этих документах упоминается больше тридцати царств, в большинстве своем неизвестных ученым, и мы можем проследить всю историю их союзов, соперничества и политических маневров. К примеру, вот в каком тоне пишет Хаммурапи, царь Вавилона, Бахдилиму, «мастеру дворца» царя Мари Зимрилима:

    Бахдилиму скажи: это говорит Хаммурапи. Я послал отряд Зимрилиму. Как ты знаешь, расстояние, которое надлежит покрыть этим людям, велико. О благополучии Зимрилима, и его войск, и войск, которые я послал Зимрилиму, о городе Разама и вражеских силах, осаждающих его, продолжай сообщать мне! И пусть твоя информация доходит до меня регулярно!

    Попутно можно указать, что это письмо может служить типичным примером эпистолярного стиля того времени: мы познакомимся и с другими примерами, которые раскроют нам элементы и характерные черты этого стиля. Но главный интерес подобных писем заключается в том, что они свободны от стандартизированного языка хронистов и позволяют лучше понять характер участвующих в переписке монархов, заглянуть в их частную и даже интимную жизнь. Фигуры царей оживают, сбрасывая с себя типическое однообразие, в которое облекают их официальные хроники. К примеру, великий царь Ассирии Шамши-Адад так выражает свое мнение о разных способностях двух своих сыновей, притом что оба они являются правителями важных провинций. Один из них храбр и энергичен, другой вял и миролюбив. Последнему отец пишет:

    Как долго должны мы еще руководить каждым твоим шагом? Ты все еще ребенок, ты не мужчина, лицо твое лишено бороды! Сколько еще будешь ты пренебрегать управлением в своем доме? Неужели не видишь, как твой брат командует великими армиями? Так управляй же сам своим дворцом и своим домом!

    Иногда подобная корреспонденция непроизвольно обретает комический тон, как в случае с одним из чиновников царя Мари. Он обнаружил в амбаре льва и не знает, что делать, ведь царь строжайше запретил убивать львов, они нужны ему как объект охоты. Чиновник не придумал ничего лучшего, чем написать царю:

    Лев был обнаружен в амбаре одного дома в Аккаке. Если этому льву надлежит оставаться в амбаре до прибытия моего господина, пусть мой господин напишет и прикажет мне; если же мне следует приказать отвезти его к моему господину, пусть мой господин напишет и прикажет мне.

    Царь не отвечает, растерянность чиновника растет. В конце концов он приходит к решению и снова пишет царю:

    Так я ждал писем от моего господина, а лев оставался пять дней в амбаре. Собаку и свинью отправили внутрь к нему, чтобы он мог поесть. Я сказал себе: «Может быть, этот лев убежит!» Я боялся. Я приказал посадить льва в деревянную клетку, погрузил в лодку и отослал к моему господину.

    В какой-то момент одно из многочисленных аморитских государств выходит в лидеры и объединяет под своей властью всю Месопотамию. Это Вавилонское царство; зенит его могущества приходится примерно на 1700 г. до н. э. в правление великого царя Хаммурапи. Хорошо известно, что этот царь знаменит в основном своим кодексом законов, в котором собраны и упорядочены законы его царства. Во многом кодекс Хаммурапи следует шумерским образцам; у него есть пролог и эпилог, в которых говорится о целях собрания законов.

    Когда высокий Ану, царь ануннаков[8], и Энлиль, владыка небес и земли, определяющий судьбу страны, определили Мардуку[9], первейшему сыну Энки, владычество над всеми людьми… Тогда меня, Хаммурапи, заботливого государя, богобоязненного, чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы уничтожить преступников и злых, чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы подобно Шамашу восходить над черноголовыми и озарять страну, – Ану и Энлиль призвали меня для благоденствия населения.

    Эпилог написан примерно в таком же высоком стиле:

    Я искоренил междоусобицы, улучшил положение страны, поселил людей в надежных местах и избавил их от страха. Великие боги меня призвали, и поэтому я – пастырь-миротворец, скипетр которого прям. Моя благая сень распростерта над моим городом, и я держу на своем лоне людей страны Шумера и Аккада. С помощью моей богини-покровительницы они стали преуспевать, я привел их к благополучию и укрыл их своей мудростью. Чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове… Угнетенный человек, который обретет судебное дело, пусть подойдет к моему, царя справедливости, изображению, пусть заставит прочитать мой написанный памятник, пусть он услышит мои драгоценные слова, а мой памятник пусть покажет ему его дело, пусть он увидит свое решение, пусть успокоит свое сердце…[10]

    Эти строки выражают древний идеал шумерских правителей: идеал нерушимого мира, основанного на законе и порядке. Слабых следует защитить, сироте и вдове оказать справедливость… При Хаммурапи две культуры, образующие месопотамскую цивилизацию, достигают полного и гармоничного слияния. Обожествление царей, характерное для 1-й семитской династии, здесь отсутствует. На протяжении нескольких следующих столетий надписи, оставленные правителями Вавилона, отличают скудость и краткость сообщений о военных предприятиях и одновременно подробные рассказы о мирных трудах.

    Династия Хаммурапи прекратилась около 1530 г. до н. э., после чего Вавилон вступает в долгий период упадка. Власть в это время находится в руках касситов, выходцев из недалеких иранских гор. Постепенно первенство в Междуречье все больше и больше переходит к северной державе, Ассирии. Вообще, Ассирия была сильным государством уже во времена Мари – можно вспомнить уже упоминавшегося нами царя Шамши-Адада, – но ее постепенный подъем к настоящему могуществу и первенству над другими государствами Ближнего Востока приходится на XIV в. до н. э. Около 110 г. до н. э. Тиглатпаласар I вторгается в Анатолию с севера, завоевывает окрестности Наири и доходит до Черного моря; на западе он проникает в Сирию и выходит сквозь нее к Средиземному морю:

    [Я] Тиглатпаласар, законный царь, царь мира, царь Ассирии, царь четырех концов земли, отважный герой, ведомый пророчествами Ашура и Нинурты, великих богов его покровителей; тот, кто одолел врагов… По приказу моего господина Ашура моя рука захватила [земли] от нижнего течения реки Заб до верхнего моря на западе. Три раза ходил я походом против стран наири… Я заставил склониться к моим стопам тридцать царей стран наири и взял у них заложников. Я получил в качестве дани лошадей, приученных к ярму. Я наложил на них дань и взял дары. Затем я отправился в Ливан. Я нарубил кедровых бревен для храма Ану и Адад, великих богов моих покровителей, и вывез их. Я пошел на страну Амурру. Я завоевал всю страну Амурру. Я получил дань от Библоса, Сидона и Арвада.

    Из этого «военного отчета» видно, что у Ассирии появился собственный характер, грубый и воинственный; этот характер отразился не только в общественной и политической жизни, но также в литературе, законах и искусстве. Ярче всего он проявляется в царских анналах – типичной и четко определенной литературной форме. Хроники представляют нам фигуру правителя, который, следуя скорее семитским, нежели шумерским традициям, концентрирует в своих руках абсолютную власть военного характера. Это не бог, скорее представитель бога войны; в его лице объединяется политическая и религиозная власть, так что дуализм снова разрешен через личность – единого главу бюрократического государства.

    Мы не должны принимать все победы, перечисленные в анналах, за чистую монету. Имеются доказательства того, что эти военные бюллетени преувеличивали победы и старались поменьше говорить о поражениях, что случается в любом государстве и в любую эпоху. Но можно сказать наверняка: Ассирийская империя неумолимо расширялась, следуя основным направлениям военных походов. В VIII в. Тиглатпаласар III побеждает по всем направлениям. На севере он наносит поражение сильному государству Урарту, находившемуся на вершине своего могущества и пытавшемуся организовать против него военный союз; затем проникает в Малую Азию, Сирию и Палестину, а также на земли Вавилона. Под именем Пулу он принимает на себя управление Вавилоном, создавая тем самым необычайный прецедент, когда две короны возлагаются на одного человека, выступающего под двумя разными именами. Это мероприятие выдает в нем дальновидность и политическую тонкость – качества, не столь слишком часто встречающиеся в воинственной Ассирийской державе. Объяснение такому поступку следует искать в возвышенных культурных традициях Вавилона, которые ассирийцы тоже считают своими; поэтому, за редкими исключениями, они стараются представлять себя не завоевателями, а освободителями – они даже признают и почитают вавилонских богов.

    Правление Саргона II (721–705 до н. э.) отмечено завоеванием множества сирийско-палестинских городов. В царских анналах мы читаем, что произошло с Ашдодом:

    Азиру, царь Ашдода, задумал не платить больше дани и разослал соседним царям письма, враждебные Ассирии. За зло, которое он содеял, я отнял у него управление его народом и назвал Ахимити, его младшего брата, царем. Но хетты, всегда замышляющие дурное, ненавидели его правление и посадили над собой некоего грека, который, не обладая никакими правами на престол, имел не больше уважения к моей власти, чем они сами. В гневе я не стал ждать, собирать всю силу моей армии или готовить лагерь, но выступил на Ашдод только с теми солдатами, которые и в мирных краях никогда не оставляют меня. Тот грек, однако, узнал о приближении моей экспедиции и бежал в Египет, к границам Эфиопии, и найти его не удалось. Я осадил и взял города Ашдод, Гат, Асдудимму; я объявил добычей его богов, его жену, его детей, все имущество и сокровища его дворца, а также обитателей его земли.

    Я перестроил эти города и поселил там людей с востока, которых когда-то завоевал. Я назначил своего офицера правителем над ними и объявил их ассирийскими гражданами…

    Этот текст раскрывает одну из самых типичных черт ассирийского завоевания: массовую депортацию завоеванного населения. На страницах Библии, которые мы еще будем цитировать, описывается горе евреев, насильно переселяемых на земли Вавилона, далеко от родной земли.

    Ассирийская экспансия достигает высшей точки в VII в. до н. э., когда армии царя Асархаддона проникают в Египет и захватывают страну. Произошло это в 671 г. до н. э. Этот год стоит отметить: впервые за несколько тысяч лет истории двух великих долин одна из них завоевала другую. Впервые, хотя и ненадолго, Древний Восток от Тигра до Нила объединился в единую империю; титулование владыки «четырех концов земли» из пожелания стало реальностью. Восторг, вызванный этим событием, ясно выражен в анналах Асархаддона:

    От города Ишхупри до самого Мемфиса, царской резиденции, расстояние пятнадцати дневных переходов, я вел день за днем, без отдыха, кровавейшие сражения с Тирхакой (Тахарка), царем Египта и Эфиопии, проклятым всеми великими богами. Пять раз я нанес ему неизлечимые раны наконечниками моих стрел. Я обложил Мемфис, царскую резиденцию, и захватил его через подкопы, бреши и со штурмовых лестниц; я разрушил его, сровнял с землей его стены, сжег его огнем. Его жену и женщин его дворца, его наследника Ушанахуру и других его детей, его имущество, его коней и скот в безмерном количестве я вывез как добычу в Ассирию. Всех эфиопов я выселил из Египта, не оставил даже одного, чтобы мог поклониться мне. Везде в Египте я назначил новых царей, правителей, чиновников, морских смотрителей, офицеров и писцов. Я ввел жертвоприношения Ашуру и другим великим богам, владыкам моим, на все времена. Я наложил на них дань мне как высшему владыке, чтобы платили ежегодно без нарушений.

    Эта оккупация Египта продолжалась менее двадцати лет. Затем, столь же стремительно, как поднялась, Ассирия рухнула под ударом нового кризиса: с тыла на империю навалилось иранское племя мидов в союзе с возрождающейся мощью Вавилона. В 612 г. до н. э. Ниневия, столица Ассирии, была разрушена. Империя пала.

    За кризисом в Ассирии последовало возрождение Вавилона под властью халдейской династии – короткий стремительный эпизод. В начале VI в. до н. э. великий Навуходоносор вновь вступает на западную дорогу, разрушает Иерусалим и достигает египетской границы. Всего несколько лет назад мы вынуждены были за информацией о его военных предприятиях обращаться к чужеземным источникам, к царским надписям, представлявшим его, в лучших традициях его народа, за мирными трудами. Теперь ситуация изменилась: хроника, опубликованная Уайзманом в 1956 г., демонстрирует нам, что вавилоняне вели тщательные записи и войн тоже. Оказалось, что разительный контраст с ассирийцами основан был больше на ограниченности доступных материалов, нежели на реальных фактах. Тем не менее необходимо признать, что разница в акцентах действительно существует. Более того, в Вавилоне военные экспедиции нередко сочетаются с мирными трудами; иногда создается впечатление, что цель похода не победа над врагами, а сбор материала для храмов:

    По приказу моих владык Набу[11] и Мардука я организовал поход моих войск в Ливан. Я принес в эту страну счастье, отовсюду выгнал моих врагов. Я собрал рассеянных жителей и вернул их в дома их; я сделал то, что не удавалось ни одному царю: я пробился через крутые горы, я рассек скалы, я открыл проходы и построил дорогу для перевозки кедров. Для господина моего Мардука я заставил могучие кедры, высокие и сильные, драгоценной красоты и великолепного темного качества, богатую добычу Ливана, плыть как тростинки по Арахту[12] до самых земель Вавилонских. Я заставил обитателей Ливана жить в безопасности вместе и не позволил никому тревожить их.

    Сильное давление на Вавилон оказывает Иранская держава. В 538 г. персы под предводительством Кира вторгаются на его земли. На этом и заканчивается история древних месопотамских империй.

    Религиозная структура

    Нигде, наверное, не проявилась так ярко взаимосвязь между шумерами и семитами, как в религиозных верованиях и обрядах. В вавилонском и ассирийском пантеонах мы вновь встречаем трех великих космических богов, которых видели у шумеров: это боги небес, воздуха и земли. Даже имена остаются прежними: Анну, Энлиль и Эа (Энки). Присутствует и звездная троица: Луна, Солнце и Венера – утренняя звезда. Но имена уже другие: Син, Шамаш и Иштар. Мы вправе спросить: ограничились ли изменения только лишь именами? Ответить на этот вопрос не так просто. Так, мы не можем исключить возможность того, что особый акцент на воинственности Иштар, в отличие от ее астрального облика, – результат влияния семитской части населения. Но ее статус богини плодородия остается неизменным, и ее по-прежнему связывают с юным богом Таммузом (адаптация шумерского имени Думузи), который ежегодно умирает и воскресает, символизируя собой увядание и возрождение растительности.

    Национальные боги выглядят иначе, поскольку по природе своей не могут переноситься с такой легкостью от одного народа к другому. И в Вавилоне, и в Ассирии есть свои боги, им воздают великие почести. Вавилонская династия Хаммурапи превыше всех почитает национального бога по имени Мардук, вследствие чего он сохраняет свое место во главе небесной иерархии и рассматривается как бог, создавший и упорядочивший Вселенную. В Ассирии национальный бог зовется так же, как его народ и столица: Ашур. Он обладает той же воинственностью и теми же характерными чертами, что и его народ.

    Более того, поскольку длительная религиозная жизнь по природе своей динамична, мы можем установить независимые верования иным путем; отличительные черты вавилонских и ассирийских религиозных верований следует искать не только в различии происхождения, но в этом динамическом качестве. Здесь появляются божественные существа, до той поры почти или совсем неизвестные, – к примеру, бог письма и мудрости Набу, исполняющий при высших богах роль слуги и секретаря. Некоторые боги относятся лишь к отдельным группам населения – таков, например,

    Адад, бог аморитов. Иногда их заимствуют у соседних народов – Амурру, бог запада. Кроме того, в иерархической структуре пантеона, которая по мере централизации государства становится все более подробной и сложной, многое определяется конкретными обстоятельствами: так, восхождение Мардука, которому приписывали даже атрибуты, положенные другим богам, было связано с политическим взлетом вавилонской династии.


    Помимо качественных различий, религиозные документальные материалы, оставленные нам Вавилоном и Ассирией, различаются – помимо всего прочего и в первую очередь – по количеству. Не следует забывать, что семитские тексты намного превосходят шумерские как по количеству, так и по возможности интерпретаций. Вследствие этого мы имеем гораздо более обширную и подробную картину религиозной жизни; категории, на которые во времена шумеров можно отыскать лишь туманные намеки, приобретают более четкие очертания и более внятные характеристики.

    Одновременно с верой в богов бытует не менее искренняя вера в демонов. Это зловредные духи – как правило, души тех умерших, кто не был надлежащим образом погребен. У них частью человеческие, частью животные тела. Подобно призракам наших собственных легенд, чаще всего они появляются в темных пустынных местах. Хуже того, они обладают властью делаться невидимыми и облекаться в самые разные формы. Поэтому избежать встречи с ними невозможно. Вот как сказано об этом в одном тексте:

    Двери и засовы их не останавливают;
    Высокие стены и толстые стены они проходят, как волны;
    Они прыгают из дома в дом…
    Под дверями они проползают подобно змеям.

    Характерной чертой месопотамского религиозного мировоззрения (и не только его, следует заметить) является то, что все беды и несчастья, выпадающие на долю человечества, приписываются действиям демонов. Вот, к примеру, описание демона, называемого Ашакку, носителя одной из болезней, которых больше всего боялись люди Междуречья, – а именно головной боли:

    Злобный Ашакку появляется подобно урагану,
    Облаченный в сияние, он наполняет собой широкую землю,
    Обернутый в жуткий шум, он распространяет ужас,
    Он бродит по путям, он заваливает дороги;
    Он стоит рядом с человеком, и никто его не видит,
    Он сидит рядом с человеком и остается незамеченным;
    Когда он входит в дом, никто не знает его замыслов,
    Он выходит из дома по-прежнему незамеченным.

    В свою очередь, демоническое вмешательство рассматривается как наказание человеку за грехи его. Подобные идеи встречаются и в более поздние исторические периоды; но для религии Древней Месопотамии характерно представление о том, что даже добрые дела не обязательно уберегут человека от демонов: всегда существует вероятность, что демон завладеет телом человека в результате заклятия – или просто по ошибке.

    Так что демонов необходимо изгонять. Эта задача поручена целому жреческому сословию, которое в своей деятельности прибегает к самым разным методам. Вот пример заклинания против демонов:

    Ты не должен приближаться к моему телу,
    Ты не должен идти впереди меня,
    Ты не должен следовать за мной,
    Где я останавливаюсь, ты не должен останавливаться,
     Где я нахожусь, ты не должен сидеть,
    В мой дом ты не должен входить,
    Мой кров ты не должен тревожить,
    Ты не должен ставить свою ногу в отпечаток моей ноги,
    Куда я иду, ты не должен идти,
    Куда я вхожу, ты не должен входить.

    Эту формулу дополняет тщательно разработанный ритуал; религия здесь идет рука об руку с магией, привлекается и медицина. Одна из надписей предписывает от головной боли следующее средство:

    Когда солнце возвращается в свою обитель, накрой голову свою одеждой и накрой также дикий огурец, который сам по себе вырос в пустыне. Затем окружи его кругом из муки. На следующее утро перед рассветом сорви его и возьми его корень. Затем возьми руно яловой козы и повяжи его на голову больному, повяжи его на шею больному, чтобы боль головная, угнездившаяся в его теле, вышла из него и не могла вернуться, как солома, разметанная ветром. Да изгонят из тебя демона небеса! Да изгонит из тебя демона земля!

    Один из самых значительных вавилонско-ассирийских ритуалов – замена больного человека каким-нибудь животным. Чтобы обмануть демонов, это животное кладут сначала сверху на пациента; демоны переходят в это животное, и человек избавляется от них. Указания к этому ритуалу выглядят так:

    Возьми молочного поросенка и положи его вровень с головой больного. Вырви его сердце и положи его сверху на сердце больного. Обрызгай постель по бокам его кровью. Разруби поросенка на части и положи части его на члены больного. Затем очисти человека чистой водой… Предложи вместо него молочного поросенка. Пусть плоть его будет как плоть больного, кровь как кровь больного!

    Тексты, имеющие отношение к магии, поражают своим количеством. То же можно сказать о текстах, посвященных гаданию, что представляет еще одну сторону религиозной жизни. Гаданием и предсказаниями занимался отдельный класс жрецов.

    Самый распространенный метод гадания основывался на внимательном изучении печени животных. Найдено огромное количество глиняных моделей печени, на каждой из которых тщательно отмечены различные части и подписано значение каждой из них. Но знамения тогда видели практически во всем. Вот, к примеру, некоторые приметы, связанные с собаками:

    Если собака встанет на пути человека: ему вскоре встретится препятствие.

    Если собака встанет сбоку от человека: покровительство богов пребудет с ним.

    Если собака ляжет на постель человека: на него обрушится гнев богов.

    Если собака ляжет на его стуле: его жену вслед за ним ожидают бедствия…

    Если белая собака войдет в храм: основание этого храма будет прочным.

    Если черная собака войдет в храм: основание этого храма не будет прочным.

    Если коричневая собака войдет в храм: храм этот ожидает процветание.

    Если желтая собака войдет в храм: храм этот ожидает процветание.

    Если пестрая собака войдет в храм: храм этот ожидает милость богов.

    Муравьи тоже имеют значение. К примеру, если у ворот города появляются муравьи, то их количество и направление движения указывают на судьбу этого города. Даже по собственным страданиям больной может сделать вывод о том, что ждет его в будущем.

    Если у него болит нерв слева на губе: у него будет хороший сын.

    Если болит нерв на левой ступне: он разбогатеет.

    И так далее: нарыв на лбу указывает на опасность; нарыв на нижней губе справа – бедность; слева – богатство. Подобные вещи перечисляются в сотнях текстов, что указывает на жгучий интерес народа к этой стороне религиозной жизни.

    Пророчества внесли немалый вклад в успех науки, которая сделала остальной мир должником Вавилона, а именно астрономии. Положение звезд в момент рождения ребенка, их движение и совпадения, даже точный оттенок их свечения рассматривались как указания на будущее ребенка – и потому усердно изучались. На верхушках храмовых башен устраивались обсерватории, и астрономы тщательно фиксировали движение звезд; они умели даже предсказывать затмения. Вместе с астрономией и в связи с ней развивалась математика – ведь без нее невозможны точные измерения и вычисления. Вавилоняне умели пользоваться всеми четырьмя правилами арифметики, умели возводить в степень, извлекать корни и решать уравнения; в геометрии они умели измерять площади и объемы. Но вся эта научная деятельность имела очень ограниченные масштабы, поскольку подчинялась требованиям религии и прорицания будущего. Поэтому астрономия и астрология совершенно не различались между собой.

    Если луна закрывает Юпитер: в течение следующего года умрет царь или случится затмение Луны и Солнца…

    Если кажется, что Юпитер входит в центр луны: цены в стране будут низкими.

    Если Юпитер выходит из-за луны: страну ожидают волнения…

    Если Марс виден в месяце Таммуза: постели воинов будут пустовать.

    Если Меркурий лежит к северу: будут трупы; царь Аккада вторгнется в чужую страну.

    Если Марс приближается к Близнецам: царь умрет, и будет вражда.

    Была у вавилонян и пророческая литература, связанная с гаданием и предсказаниями. Прежде чем выступать в военный поход, царь обязательно консультировался с оракулом и корректировал свое поведение в зависимости от полученного предсказания. К примеру, ассирийский царь Асархаддон получил одобрение своим планам в следующем послании:

    Асархаддон, царь многих стран, не бойся!.. Я великая госпожа, я Иштар из Арбелы, уничтожившая всех твоих врагов перед тобой. Какие из слов, сказанных мною тебе, не исполнились? Я Иштар из Арбелы, я буду ждать твоих врагов в засаде и передам их в твои руки. Я, Иштар из Арбелы, буду идти впереди тебя и позади тебя. Не бойся!..

    Асархаддон, не бойся! Я, бог Бел, говорю с тобой. Балки твоего сердца я укрепляю, подобно твоей матери, которая дала тебе жизнь. Шестьдесят великих богов стоят рядом со мной и защищают тебя. Бог Син – стоит от тебя по правую руку, бог Шамаш – по левую. Шестьдесят великих богов выстроились вокруг тебя, готовые к битве.

    Вавилонская и ассирийская ритуальная практика чрезвычайно разнообразна и очень полно документирована. Подробнейшие многословные описания безошибочно указывают на тенденцию к формализму и одновременно на доминирующую роль, которую играют религиозные обряды в повседневной жизни. Как мы уже видели, жречество разделено на несколько отдельных категорий, продолжающих и развивающих те, что существовали уже у шумеров. Религиозный календарь повторяет шумерские священные сезоны, тоже с некоторым развитием и дополнениями. День Нового года – по-прежнему центральная точка религиозного года, и празднование Нового года в Вавилоне, подробное описание которого у нас имеется, подчеркивает природу празднования. Двенадцать дней подряд в святилищах идут ритуальные очистительные обряды, жертвоприношения и молитвы; главное событие праздника – клятва царя богам, великолепная процессия с множеством статуй и гадание о судьбе страны на следующий год; судьбу эту боги решают именно в этот период. Основой жизни по-прежнему является древняя шумерская концепция порядка; предугадывание событий заранее – обязательное условие того, что жизнь и дальше будет идти своим чередом. Но вавилонский Новый год несет в себе и другой, более древний смысл: празднование воскрешения Мардука – выражение первобытного культа, связанного с жизненным циклом земли. Так, одновременно с постоянным добавлением новых религиозных элементов сохраняются и обретают новую жизнь и древние черты.

    Описание великолепных вавилонских праздников может создать у нас совершенно неверное представление о религии, высшим выражением которой они являются. По этим описаниям можно представить себе народ, спокойно и радостно возделывающий свою плодородную землю и почитающий своих богов-покровителей. Но мы не должны забывать о громадном количестве магических и пророческих текстов, о непрерывных и таких ненадежных попытках предвидеть судьбу, внушающую суеверный страх, и повлиять на нее, избежать всевозможных бед, которые угрожают всякому существованию. Мы должны помнить о мрачной перспективе жалкой жизни за гробом, когда душа будет вынуждена скитаться устало в поисках памяти о себе. Для вавилонян, как и для шумеров, вера в загробную жизнь никак не связана с воздаянием за добро и зло, совершенные в этой жизни. Обитель мертвых расположена под землей и окутана мраком. Тамошние обитатели влачат жалкое существование, едят пыль и пьют грязную воду. Только приношения живых могут иногда облегчить их существование; а когда живые забывают о мертвых или – еще хуже – если их тела остаются непохороненными, то мертвые беспокойно бродят вокруг и возвращаются в виде демонов, чтобы досаждать живым.

    Так что религиозная жизнь вавилонян в основе своей чрезвычайно мрачна. Нет никакой гарантии, что человек сможет избежать нападения зла; нет никакой надежды на то, что когда-нибудь зло будет окончательно побеждено, а добро восторжествует; нет веры в то, что добрые дела будут вознаграждены в другой жизни. Это настоящая трагедия для цивилизации, которая при всем том была очень крупной и мощной. Мы увидим, как трагедия эта отражалась в темах обширной и успешной литературы, которая раз за разом задается вопросом и не видит на него ответа: какой смысл имеет сегодняшний день и какова природа грядущего?

    Литературные жанры

    Вавилонская и ассирийская литература охватывает широкий и насыщенный спектр вопросов, включая фундаментальные проблемы человечества и их решение в рамках преобладающей религии. По крайней мере, это можно сказать наверняка. В отношении сюжетной оригинальности, обсуждения и решения проблем мы вновь сталкиваемся с вечным вопросом месопотамской цивилизации – учитывая тот дополнительный фактор, что зависимость вавилонской и ассирийской культуры от шумерской можно лучше всего оценить и проверить именно на примере литературы. Нас не должна удивлять уже знакомая анонимность авторов, то же старательное подражание древним образцам и, вследствие этого, уменьшение исторической перспективы – короче говоря, то же коллективное и практичное искусство, отражающее религию и светскую власть.

    Так что нам достаточно будет рассмотреть знакомое уже культурное пространство и, распределив новый материал по прежним категориям, отметить, где возможно, вклад, сделанный семитскими пришельцами.


    В жанре мифологической поэзии мы видим одну поэму непреходящего значения – ведь рассказывается в ней о сотворении мира. Называется она по первым словам Энума элиш («Когда наверху»). Сюжет поэмы, вероятно, базируется на шумерских источниках, но единство ей придает восхваление Мардука, бога 1-й вавилонской династии; оригинальная версия поэмы, вероятно, восходит к периоду этой династии – началу 2-го тысячелетия до н. э. Текст, очень длинный и хорошо сохранившийся, рассказывает о конфликте между первобытным хаосом, олицетворением которого выступает богиня Тиамат, и космическим порядком, который воплощает в себе бог Мардук. Борьба между ними описана в одном из самых убедительных и значимых эпических описаний, дошедших до нас.

    Он лук избрал оружием в битве,
    Изготовил стрелы, тетиву приладил.
    Булаву схватил он своею десницей,
    Лук и колчан на боку повесил.
    Выпустил молнию перед собою,
    Сверкающим пламенем наполнил тело.
    Он сделал сеть: уловить изнутри Тиамат,
    Он четыре ветра поставил, ничто из нее чтоб не вышло…
    Взревела, вверх взвиваясь, Тиамат,
    От подножья до верха сотряслась ее туша:
    Чары швыряет, заклинанья бормочет.
    А боги к сраженью оружие точат.
    Друг на друга пошли Тиамат и Мардук, из богов он
    мудрейший,
    Ринулись в битву, сошлись в сраженье.
    Сеть Владыка раскинул, сетью ее опутал.
    Злой Вихрь, что был позади, он пустил пред собою,
    Пасть Тиамат раскрыла – поглотить его хочет,
    Он вогнал в нее Вихрь – сомкнуть губы она не может.
    Ей буйные ветры заполнили чрево,
    Ее тело раздулось, ее пасть раскрылась.
    Он пустил стрелу и рассек ей чрево,
    Он нутро ей взрезал, завладел ее сердцем.
    Ее он осилил, ей жизнь оборвал он.

    Бог-победитель делит тело мертвой богини надвое: из одной половины он делает небо, из второй землю. Это выражение и хороший пример ментальности Древнего Востока: слияние божественной персоны и космической стихии, причем и то и другое питает одна и та же жизнь, – ведь Тиамат одновременно и богиня, и часть Вселенной.

    С устроения неба и земли Мардук начал свой акт творения; следует отметить, что это творение в шумерском и аккадском смысле этого слова. Это не производство совершенно новой материи, но упорядочение мира и преобразование его из хаоса в космос. Вообще, эта концепция пронизывает всю остальную часть поэмы, где после сотворения неба и земли следует описание происхождения звезд:

    Он устроил стоянки богам великим.
    Звезды-планеты, подобья богов, он сделал.
    Он год разделил – начертил рисунок:
    Двенадцать месяцев звездных расставил он по три.
    Когда ж начертил он на небе рисунок дней года,
    Закрепил он стоянку Неберу, дабы центр указать всем звездам.
    Никто бы не погрешил, не стал бы небрежен!
    По сторонам Неберу он сделал стоянки Энлилю и Эйе.
    С обеих небесных сторон открыл он ворота.
    Он затворы поставил справа и слева.

    Итак, акт творения заключается в придании формы и упорядочении. От звезд повествование переходит к растениям и животным (по крайней мере, так считается, поскольку эта часть текста повреждена) и, наконец, к человеку. Предназначение человека, сама причина его создания, формулируется очень четко. Это важная причина: человек призван служить богам. Поэма заканчивается триумфом всепобеждающего Мардука, которого остальные боги возносят на вершину небесной иерархии. Таким образом, попутно вавилонская династия получила восхваление собственного бога в традиционном сюжете. Но можно сказать и еще кое-что: конфликт между хаосом и космосом – всего лишь иное прочтение годичного цикла Вселенной, благодаря которому природа, побежденная зимними бурями, оживает и расцветает вновь. Так древний восточный миф находит новое выражение, оживает и начинает восприниматься как реальность. Декламируя эту поэму каждый Новый год, вавилоняне выражали свою веру в обновление Природы; жизнь придет на смену смерти, а порядок, приравниваемый к существованию, сменит хаос, синонимичный несуществованию.

    Следуя от одного полюса божественной мифологии к другому, от легенд, связанных с началом вещей, к тем, в которых говорится о загробном существовании, мы обнаруживаем в аккадской форме уже знакомую поэму о нисхождении Инанны (теперь Иштар) в нижний мир. Нет смысла долго говорить о ней, достаточно упомянуть, что это пример характерной переработки древних сюжетов, которую мы уже обсуждали. Вместо этого мы рассмотрим еще один миф о нижнем мире, до тех пор известный только в семитском варианте, хотя шумерский прототип его, возможно, еще появится. Мы имеем в виду миф о Нергале и Эрешки-галь. Последнее божество мы уже встречали в шумерской мифологии в роли богини нижнего мира. В поэме говорится, что Эрешкигаль, которой дела не позволяют появиться на пире богов, должна прислать туда вместо себя своего слугу. Она так и делает, причем поручает ему увлечь с собой в нижний мир всякого бога, который не поднимется в почтении ему навстречу. Бог Нергал отказывается приветствовать его стоя – и попадает в нижний мир; но, оказавшись там, он набрасывается на стражников и побеждает их, а затем набрасывается и на саму богиню:

    В ее жилище он схватил Эрешкигаль
    За волосы и стащил ее с трона
    На землю, чтоб отрубить главу ей.
    «Не убивай меня, брат мой! Дай мне вымолвить
    слово!» Как услышал Нергал, опустил свои руки.
    Она плачет, рыдает.
    «Ты – супруг мой! Я – твоя супруга!
    Да возьмешь ты
    Царство всей Земли Обширной! Я вложу таблицы
    Судеб в твои руки! Господин – ты!
    Я – госпожа!» Как услышал Нергал эти речи ее,
    Схватил, расцеловал, утер ее слезы.
    «Все, что ни пожелаешь, с месяцев тех прошедших
    И доныне – так!»

    Судя по всему, этот миф призван оправдать воцарение Нергала в нижнем мире. Ничего не может быть естественнее: описанная здесь процедура обычна для всего Древнего мира.


    Среди поэм, посвященных героям, мы вновь обнаруживаем в центре событий Гильгамеша – только теперь он обряжен в семитские одежды. Кроме того, здесь есть четкая связь между различными эпизодами и последовательность, чего откровенно не хватает в шумерских источниках. И конечно, здесь имеются эпизоды, которые – по крайней мере, в настоящий момент – представляются новыми в этой истории.

    Гильгамеш, герой, все видевший и знающий тайну мудрости, шествует от подвига к подвигу. Сама богиня Иштар проникается восхищением и предлагает ему стать ее возлюбленным. Следующий диалог воплощает в себе литературную тему, которую можно найти и в других восточных мифологиях. Человеку предлагают поднять его до уровня богов, а он отказывается, потому что знает: это невозможно, а попытка может привести лишь к несчастьям:

    Давай, Гильгамеш, будь мне супругом,
    Зрелость тела в дар подари мне!
    Ты лишь будешь мне мужем, я буду женою!
    Приготовлю для тебя золотую колесницу,
    С золотыми колесами, с янтарными рогами,
    А впрягут в нее бури – могучих мулов.
    Войди в наш дом в благоухании кедра!
    Как входить ты в дом наш станешь,
    И порог и престол да целуют твои ноги,
    Да преклонят колени государи, цари и владыки,
    Да несут тебе данью дар холмов и равнины…

    Богиня подробно описывает счастливые перспективы, которые откроются перед героем. Но он хорошо знает, что у этой картины есть и другая сторона: Иштар ветрена и скоро оставит его. Поэтому он отвечает:

    Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жены?
    Я дам тебе платьев, елея для тела,
    Я дам тебе мяса в пропитанье и в пищу,
    Накормлю я тебя хлебом, достойным богини,
    Вином напою, достойным царицы,
    Твое жилище пышно украшу,
    Твои амбары зерном засыплю,
    Твои кумиры одену в одежды, —
    Но в жены себе тебя не возьму я!
    Ты – жаровня, что гаснет в холод,
    Черная дверь, что не держит ветра и бури,
    Дворец, обвалившийся на голову герою…
    Какого супруга ты любила вечно,
    Какую славу тебе возносят?
    Давай перечислю, с кем ты блудила!..
    И льва ты любила, совершенного силой, —
    Семь и семь ему ты вырыла ловушек.
    И коня ты любила, славного в битве, —
    Кнут, узду и плеть ты ему судила,
    Семь поприщ скакать ты ему судила…
    И еще ты любила пастуха-козопаса,
    Что тебе постоянно носил зольные хлебцы,
    Каждый день сосунков тебе резал;
    Ты его ударила, превратила в волка, —
    Гоняют его свои же подпаски,
    И собаки его за ляжки кусают…
    И со мной, полюбив, ты так же поступишь!

    Трагедия героя в том, что он не может избежать смерти. Во всех подвигах это знание преследует и мучит его. Мы уже видели, что именно эта тема доминирует в шумерском тексте поэмы; теперь мы видим то же и в семитском тексте. Чувства героя выражены поразительными образными стихами:

    Гильгамеш! Куда ты стремишься?
    Жизни, что ищешь, не найдешь ты!
    Боги, когда создавали человека, —
    Смерть они определили человеку, —
    Жизнь в своих руках удержали.
    Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,
    Днем и ночью да будешь ты весел,
    Праздник справляй ежедневно,
    Днем и ночью играй и пляши ты!
    Светлы да будут твои одежды,
    Волосы чисты, водой омывайся,
    Гляди, как дитя твою руку держит,
    Своими объятьями радуй подругу —
    Только в этом дело человека!

    И еще:

    Разве навеки мы строим домы?
    Разве навеки ставим печати?
    Разве навеки делятся братья?
    Разве навеки ненависть в людях?
    Разве навеки река несет полые воды?
    Стрекозой навсегда ль обернется личинка?
    Взора, что вынес бы взоры Солнца,
    С давних времен еще не бывало:
    Пленный и мертвый друг с другом схожи —
    Не смерти ли образ они являют?[13]

    Возвышенный тон этого описания человеческих несчастий придает поэме о Гильгамеше жизненность, которую мы могли бы счесть почти современной, и ставит ее в первый ряд богатой и обширной вавилоно-ассирийской литературы.


    Кроме мифов о богах и героях в этой литературе присутствует и богатая лирическая поэзия, где полностью доминируют религиозные темы. Как и у шумеров, преобладают здесь гимны с восхвалением богов и правителей. Так, в гимне солнечному богу Шамашу говорится:

    Шамаш, суд небес и земли,
    господин преисподних и горних,
    светоч богов,
    водитель людей,
    разгоняющий сумрак,
    зажигающий светы,
    разрушитель оков,
    воскреситель людей.
    …………………….
    Царь, которого сердце
    совершенно и чисто,
    кедр, по собственной воле
    произросший в горах,
    отрасль доброго корня,
    основание царства,
    государь государей,
    самодержец страны[14].

    В дополнение к гимнам есть еще покаянные псалмы и просто молитвы; они не составляют отдельного литературного жанра, но являются выражением единой в своей основе религиозной жизни. Мы можем процитировать прекрасную вечернюю молитву. Идет некая церемония, жертвоприношение. В храме царит молчание. Великие боги дня спят. К звездам, сияющим в небесах, возносится песнопение:

    Они ложатся, ложатся великие;
    Молнии упали, скрепы укреплены;
    Шумные толпы утихли,
    Распахнутые врата закрыты.
    Боги и богини нашей земли,
    Шамаш, Син, Адад и Иштар,
    Удалились почивать на небо.
    Они не вершат суда,
    Не разрешают споров.
    Ночь укутана тьмой.
    Дворец и поля темны и тихи…
    Великие боги, боги ночи…
    Встают…
    Да откроется мне в гадании,
    В ягненке, которого приношу в жертву,
    Мне истина.

    Назидательная и учебная литература воспроизводит те же формы, какие мы уже видели у шумеров. Некоторые поговорки очень точны.

    «Мой резервуар не пересох, так что я не очень хочу пить» – имеется в виду, что мы не ценим блага, пока не лишимся их.

    «Сеть ослабла, да путы прочны». Похоже, эта пословица перекликается с нашей «Из огня да в полымя».

    «Если бы я сам не пошел, то кто бы пошел со мной?» Сравните с вариантом: «Если хочешь, чтобы сделано было как надо, делай сам».

    «Освятил дом, не построив». Мы, наверное, сказали бы: «Делит шкуру неубитого медведя».

    «Ты идешь захватывать поле врага, враг приходит и захватывает твое» – размышления о бессмысленности войны.

    В мудрых советах также нет недостатка:

    Как человек мудрый, не выпячивай свои знания,
    Пусть уста твои будут сдержанны, а речь осторожна.
    Подобно богатству человеческому, пусть будут губы твои
    драгоценны.
    Пусть вражда и хула будут тебе отвратительны,
    Не говори дерзко, не давай неверных советов…
    Противнику своему зла не делай,
    Плати за зло добром,
    Поступай с врагом своим справедливо…
    Ежедневно обращайся к своему богу,
    С жертвой, с молитвой, с возжиганием благовоний…
    Почтительность приносит благополучие,
    Жертвоприношение продлевает жизнь,
    Молитва искупает грех.

    Теперь мы обратимся к басням – диалогам между животными, возрождающим древний шумерский жанр. Здесь тоже, как и в шумерских баснях, дошедшие до нас материалы немногочисленны и отрывочны – но не настолько, чтобы нам нечего было процитировать в качестве примера. Вот очаровательная история о быке и лошади. Начинается она бодрящей картиной весны:

    Пустоши в цвету, поля зеленеют,
    Взгорья водой напитались, каналы водою полны;
    По склонам и по ущельям несутся с гор потоки
    Те, что каналы питают, орошая поля.
    Почва необработанная становится диким лесом,
    Травы встают высоко в лесах и в лугах,
    Щедрая утроба земли раскрыта, приносит
    Она достаток в дом человека и дает корм для скота.
    Бык и конь завязали дружбу,
    Богатое пастбище обоих насытило,
    Легли отдохнуть со спокойным сердцем.
    Бык открыл рот и сказал лошади, великолепной в сраженье:
    «Кажется, я родился под счастливой звездой:
    Круглый год я способен добывать пищу;
    Фуража у меня полно, и весенней воды в избытке…
    Откажись от привычной жизни, и бежим скорее со мной!»

    Но лошади не нравится спокойная жизнь:

    Прочную бронзу, защиту для тела,
    На меня возложили, подобно одеянию.
    Без меня, без горячего скакуна,
    Ни царь, ни принц, ни господин благородный в путь
    не отправится…
    Конь подобен богу, ступает величаво,
    А ты и коровы твои отмечены печатью рабства.

    Диалог продолжается в том же ключе, аргумент следует за аргументом, но мы можем проследить нить разговора лишь в очень малой степени, поскольку текст поврежден. Мы не знаем, чем завершилось дело, кто – конь или бык – вышел победителем в споре. Важно, что эта поэма представляет собой басню и снабжена моралью; в ней мирная жизнь противопоставляется воинственной, скромное спокойствие труженика – опасной славе воина. Позже эту литературную форму представлял грек Эзоп, и мы имеем полное право предположить, что вдохновение свое он черпал на Востоке, хотя из-за немногочисленности и фрагментарности наших материалов разрешить этот вопрос в настоящее время невозможно.

    Среди поучительной литературы мы вновь встречаемся с темой страданий праведника, которую мы уже отмечали в шумерской литературе. Теперь она тоже нарядилась в аккадские одежды. Вот жалоба месопотамского Иова:

    Только жить я начал – прошло мое время!
    Куда ни гляну – злое да злое!
    Растут невзгоды, а истины нету!..
    А ведь я постоянно возносил молитвы!
    Мне молитва – закон, мне жертва – обычай,
    День почтения бога – мне радость сердца,
    День шествий богини – и благо, и польза.
    Славить царя – мое блаженство,
    Песнопенья святые – мое наслажденье!

    В поэме сформулирована проблема и далее предпринимается попытка найти решение. Почему праведный страдает? Для начала необходимо ответить на принципиальный вопрос: как различить добро и зло? Человек – хрупкое и непостоянное создание:

    Но что мило тебе, угодно ли богу?
    Не любезно ли богу, что тебя отвращает?
    Кто же волю богов в небесах постигнет?
    Мира подземного кто угадает законы?
    Бога пути познает ли смертный?
    Кто был жив вчера, умирает сегодня.
    Кто вчера дрожал, сегодня весел.
    Одно мгновенье он поет и ликует,
    Оно прошло – он горько рыдает!
    Как день и ночь, их меняются лики:
    Когда голодны, лежат, как трупы,
    Наелись – равняют себя с богами!
    В счастии мнят себя на небе,
    Чуть беда – опустился в мир подземный[15].

    Здесь мы видим новый по отношению к шумерскому подход к рассмотрению этого вопроса (по крайней мере, такой вывод можно сделать на основании доступных сего дня данных). Вывод, однако, остается прежним: боги вытащат добродетельного страдальца из глубин его несчастий, он вернется из могилы к жизни и будет свободен от разрушения.

    Но даже эта последняя надежда непостоянна. В великолепном диалоге о несчастьях человеческого существования хозяин и его раб обсуждают аргументы за и против жизни. Хозяин делает некое заявление, и раб хвалит его положительные стороны; затем хозяин отвергает ту же идею, а раб критикует ее за отрицательные моменты. Вывод: на этом свете невозможно никакое твердое суждение.

    – Послушай, раб!

    – Да, мой господин, да!

    – Я полюблю женщину.

    – Да, люби, мой господин, люби. Человек, любящий женщину, забывает боль и страдания.

    – Нет, раб, я не буду любить женщину.

    – Нет, не люби, мой господин, не люби: женщина – это колодец, женщина – железный кинжал, и преострый, что может перерезать мужчине горло.

    – Послушай, раб!

    – Да, мой господин, да!

    – Я сделаю что-нибудь на благо страны.

    – Да, сделай, мой господин, сделай. Если человек делает что-то на благо страны, деяние его ложится в чашу Мардука.

    – Нет, раб, я не буду ничего делать на благо страны.

    – Нет, не делай, мой господин, не делай: взберись на холмы древних руин и поброди там; взгляни на черепа людей, умерших давным-давно или совсем недавно: кто из них был злодеем, а кто благодетелем?

    Так диалог продолжается, наглядно демонстрируя бессмысленность всякой человеческой деятельности, – и наконец драматическое заключение:

    Что же тогда есть добро? Сломать шею тебе и мне и выбросить нас обоих в реку – вот и будет добро!

    Но нет, даже это заявление не бесспорно. Господин снова передумывает: сначала он убьет раба, пошлет его вперед. В этот момент раб оборачивает урок всего вышеизложенного в свою пользу. Он умрет первым? Хорошо, прекрасно! Но если жизнь бессмысленна, если все в ней суета, зачем вообще ждать?

    «Значит, мой господин захочет прожить еще целых три дня после меня?»

    Это произведение отражает упадочное состояние общества. Многое уже создано, многое построено, а теперь его удел – сомнения, разочарование, кризис.


    Помимо поэтических произведений, до нас дошло и множество прозаических текстов. В первую очередь это исторические хроники – анналы, которые мы уже упоминали. Кроме того, это записи, отчеты и памятные стелы; тексты лингвистического характера, от перечня знаков языка до словарей; научные труды, преимущественно по математике и астрономии. Самая многочисленная группа документов состоит из писем, экономических текстов и юридических документов, которые позволяют воочию увидеть характер и структуру вавилонского и ассирийского общества.

    Мы не можем разобрать здесь все эти материалы, но и совершенно обойти их вниманием тоже нельзя. В первую очередь, рассмотрения, хотя бы краткого, заслуживают юридические документы, которые иллюстрируют одну из самых типичных черт месопотамского менталитета, пронизывающую к тому же все без исключения стороны жизни. В этом Месопотамия полностью противоположна Египту: в Египте вообще не было кодекса законов, а в Месопотамии закон – это все, и в общественной, и в частной жизни. Притом это религиозный закон, ибо невыполнение обрядов стоит в перечне преступлений на одном уровне с кражей или убийством, – ведь мысли и действия месопотамцев неразрывно переплетены с религией.

    В качестве примера можно привести кодекс царя Хаммурапи. Как нам теперь известно, этот кодекс не является ни единственным, ни даже древнейшим в Месопотамии, и мы уже не можем считать его полностью оригинальным; но он по-прежнему остается самым полным и органичным собранием законов из всех, какие имеются в нашем распоряжении, и потому наиболее полно отражает свою эпоху и мир.

    По своей литературной форме этот кодекс продолжает традицию шумерских времен: пролог, сами законы, эпилог.

    Сами законы представляют собой сборник отдельных случаев, что тоже характерно для шумеров. Здесь нет общих принципов, а только конкретные ситуации и соответствующие им решения. Но в содержании законов заметны значительные отличия от шумерских вариантов. Из законов, посвященных конкретным людям, можно понять, что общество было разделено на три класса, которые в современных терминах можно обозначить приблизительно так: аристократы, плебеи и рабы. Аристократы и рабы соответствуют тем двум классам, которые мы видели у шумеров, но плебеи – новая концепция; их отличительная черта не зависимость от дворца, как это было в случае «частично свободных» шумеров, а иной юридический статус:

    Если аристократ выбьет другому аристократу глаз, он будет лишен глаза. Если он сломает другому кость, его кость тоже будет сломана. Если он выбьет глаз или сломает кость плебею, он заплатит одну мину серебра.

    Из законов, где речь идет о семье, ясно, что главой семьи является отец. Браку предшествует обручение и подарок жениха невесте, так называемая «цена невесты», чему в шумерском законодательстве нет никаких свидетельств. Еще одно нововведение – или, по крайней мере, черта, которую мы пока не в состоянии проследить до шумерских времен, – это письменный брачный договор:

    Если аристократ взял себе жену, но не заключил с ней договор, эта женщина ему не жена.

    Дозволяется многоженство, тогда как шумерский брак был моногамным. Развод допустим, если причина достаточно серьезна. К примеру:

    Если аристократ был взят в плен, а в его доме нет пропитания и его жена вступит в дом другого, то эта женщина не имеет вины.

    Законы наследования основаны на понятии о законных детях. Имущество делится между сыновьями, а дочери участвуют в наследовании только при отсутствии сыновей; однако они имеют право на пользование этим имуществом и на приданое. Завещаний нет, но вместо них часто используются договоры об усыновлении.

    Право собственности очень развито и четко организовано, как и следует ожидать в развитом оседлом обществе. Составляются договоры о купле и продаже, найме и сдаче внаем, о торговом партнерстве, денежных займах под процент и т. д.

    В уголовном законодательстве – там, где речь идет о патрициях, – доминирует принцип равного воздаяния. Мы уже видели пример такого закона: око за око. Кроме того, мы уже отмечали, что последние исследования указывают на семитское происхождение этого принципа; во всяком случае, в более древних шумерских кодексах он неизвестен (там, как правило, речь идет о материальном возмещении ущерба). Интересная особенность кодекса Хаммурапи – наказание, которое полагается медикам за вред, нанесенный их действиями:

    Если лекарь оперировал аристократа бронзовым ножом и убил его… ему должны отрубить кисть руки.

    Наказание архитектору за небрежность больше соответствует нашим современным представлениям о законе:

    «Если строитель построил человеку дом и работу свою не укрепил и стена обрушилась, то этот строитель должен укрепить стену из собственных средств».

    Судебное разбирательство проводится в присутствии судей, к которым тяжущиеся обращаются, если не могут разрешить свой спор самостоятельно. Таким образом, закон имеет субъективный, а не объективный характер: если нет истца, нет и суда. Во время слушаний рассматриваются как документальные, так и устные свидетельства. При отсутствии доказательств прибегают к испытанию рекой, известному еще шумерам: обвиняемый погружается в воду; если он остается жив, то признается невиновным; если тонет, виновным.

    Если человек (аристократ. – Пер.) бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя.

    Кодекс Хаммурапи – всего лишь ступенька в месопотамской юридической традиции, но ступенька очень значительная. В Вавилоне во времена великих царей, под эгидой процветающего и могущественного государства получили небывалое прежде развитие литература, искусство, экономическая и социальная организация. Как никогда прежде, в гармоническом единстве слились шумерское наследие и семитский вклад. Именно поэтому время Хаммурапи считается кульминацией вавилонско-ассирийской цивилизации; а великий царь, воин и дипломат, строитель храмов и каналов, как никто другой олицетворяет эту цивилизацию.

    Художественные типы

    На прочном шумерском основании вавилоняне и ассирийцы дали жизнь новому искусству, верно сохранившему взгляды и общие черты прежней традиции. Но более длительный период развития и более обширное географическое распространение позволили появиться новым независимым элементам – особенно в практической реализации различных художественных форм. Эти элементы, по крайней мере до некоторой степени, уже можно расставить в порядке исторического развития. Вообще, это относится преимущественно не к крупным формам (что мы уже отмечали в отношении шумеров), а к малым, что однозначно указывает на постепенные изменения в представлениях об искусстве. Более того, мы можем установить хронологию смены типов, то есть указать, когда именно возникли и получили распространение те или иные конкретные художественные типы.

    География также вмешивается в художественную жизнь. Искусство Вавилона и Ассирии, двух составных частей месопотамского блока, достаточно четко различается по характеристикам. Ассирийская культура моложе, и ее отношения с вавилонской культурой можно определить примерно так же, как отношения между вавилонской и шумерской культурами: более грубая неразвитая культура берет в качестве образца более развитую культуру, ассимилирует и осваивает ее элементы, а затем воспроизводит и развивает их в рамках собственных природных и исторических условий. Здесь снова вполне допустимо сравнение с Грецией и Римом.

    Так, для самого раннего ассирийского периода характерно достаточно неразборчивое подражание вавилонским образцам. Позже, с началом имперской фазы, в игру постепенно вступают местные особенности. Некоторые из них носят материальный характер – так, наличие запасов камня позволяет использовать колонны как функциональный элемент архитектурных сооружений. Есть тематические особенности, к примеру преобладание воинственных сцен. Есть и концептуальные – такие, как еще более серьезное отдаление человека от божества, результатом которого становится полное отсутствие изображений божеств или замена их символами. История ассирийского искусства еще не написана, но предварительные наблюдения и те, что еще будут сделаны в нашем исследовании, указывают на то, что такая история с элементами независимого культурного стиля, безусловно, может быть написана.


    В области архитектуры, как и прежде, продолжается строительство храмов и храмовых башен; последние даже становятся еще ярче и выше. Но с тематической точки зрения наибольшее развитие получил иной тип здания – царский дворец; везде, где такой дворец имеется, он становится определяющей и господствующей чертой большого города. Шумерская схема устройства здания получает дальнейшее развитие; внутренние дворики дворца множатся, а в окружающих комнатах размещаются не только монарх и его двор, но и множество чиновников, писцов, слуг и жрецов.

    Самая значительная из всех – последняя категория, в первую очередь потому, что некоторые дворцовые помещения, несомненно, использовались как святилища. Так отразилось в архитектуре постепенное смещение центра, к которому тяготеет общество: первоначально это был храм и его священный квартал; теперь это дворец, органичной частью которого стали святилища.

    У всех великих царей Ассирии в столицах были такие дворцы, и нам не нужно обращаться в своих поисках к более поздним временам. Уже в начале 2-го тысячелетия до н. э. в Мари во дворце насчитывалось более двухсот шестидесяти комнат и внутренних двориков, занимавших все вместе площадь более шести акров (рис. 2). Город Мари возник в самом начале развития в Месопотамии семитской цивилизации: возможно, дальнейшие раскопки в этой области обнаружат и шумерские образцы той же степени развития, которую мы только что отметили у семитов.

    Одна из характерных черт ассирийской архитектуры, хотя и получившая очень ограниченное распространение, – это использование колонн, о чем мы уже упоминали. В Северной Месопотамии камень был гораздо более доступным материалом, чем в Южной, и использовался, естественно, чаще. Обычно колонны использовались для устройства портиков и крытых галерей; ассирийцы называли такой тип здания бит-хилани. Можно ли рассматривать эту черту как оригинальную? Вероятно, нет; позже мы увидим, что происхождением она обязана другим народам. Вообще, это очень характерно для ассирийской цивилизации: ее собственные черты не новы, а новые – принадлежат не ей.

    Вавилонские и ассирийские статуи воспроизводят статичные, торжественные, почти безличные фигуры богов, царей и чиновников, которые мы видели и в шумерском искусстве; но число и размеры их уменьшились, что указывает на не слишком широкое распространение этой художественной формы. Однако при раскопках в Мари было найдено множество статуй, что отчасти опровергает эту точку зрения. В качестве примера мы выбрали статуэтку смотрителя Эбих-Иля (фото 10), которая явно демонстрирует распространенность характерных шумерских черт в ранний период развития семитского искусства Месопотамии. На другом конце аккадской цивилизации, ближе к ее падению, непрерывность традиции видна в чудеснейшей из всех ассирийских статуй – статуе Ашшурнасирпала II: в пропорциях частей тела можно различить следы некоторого развития, но общие характеристики остались неизменными.


    Рис. 2. План дворца в Мари


    С другой стороны, статуи животных претерпели значительное развитие. Больший реализм нечеловеческих фигур, по сравнению с человеческими, сохранился, но появился и новый тип памятника, получивший распространение преимущественно в Ассирии. Это ортостат, представляющий собой статую, встроенную в боковую стену парадных дворцовых ворот и соединяющую в себе таким образом черты статуи и рельефа. У ортостата есть свой ряд традиционных тем: это львы, быки и особенно фантастические крылатые быки с человеческими головами. Это преобладающий вид для больших ворот; в его великолепных формах сочетается реалистическая точность деталей и нереальность композиции в целом (фото 11). Эта фигура, бесспорно, имеет религиозное значение и является стражем ворот; таким образом, как обычно в Месопотамии, религия творит и утверждает высшую реальность.


    Однако триумф вавилонско-ассирийского искусства, форма, в которой это искусство достигло наиболее полного и высокого развития, – это рельеф. Шумеры тоже любили этот вид искусства, но у вавилонян и ассирийцев он стал преобладающей формой; к старым типам добавились новые, и все вместе поднялось до высот истинного художественного совершенства.

    По-прежнему встречаются памятные стелы. Некоторые из них заняли достойное место в истории искусства. В качестве примера можно назвать стелу аккадского царя Нарам-Сина, жившего в 3-м тысячелетии до н. э.; человеческая фигура на ней изображена с живостью и чувством движения, совершенно незнакомыми шумерам. Один из вариантов стелы – обелиск – становится в Ассирии отдельной формой. Лучшее ее выражение – знаменитый черный обелиск Салманасара III, четыре стороны которого покрыты рельефами и надписями, посвященными военным экспедициям царя.

    Печати тоже по-прежнему в ходу. Особенности тонкой работы и выбор тем позволяют нам не только проследить в подробностях историю этого вида искусства, но и дополнить с его помощью историю соответствующего искусства в целом. Мы не можем здесь провести полный анализ особенностей стиля и тематики, но важно отметить особую и значительную функцию, которую они выполняют.

    Единственный тип рельефа, который не встречается у вавилонян и ассирийцев и может поэтому считаться чисто шумерским, – это рельеф на квадратной каменной плите с отверстием. С другой стороны, в Ассирии возникает и получает распространение новый тип, превосходящий все остальные по частоте встречаемости и художественному значению. Он тесно связан с эпохой, регионом и даже с конкретным менталитетом, а потому может быть определен с большой точностью. Речь идет о настенных украшениях.

    Стены царских дворцов украшались длинными рядами каменных плит с барельефами, на которых можно было найти все подвиги владыки, в первую очередь военные и охотничьи. Барельефное изображение последовательно переходило с плиты на плиту и составляло единое изображение. Подобных плит с барельефами уцелело много, и этот факт вместе с конкретностью изображения указывает на то, что это были не просто украшения, а документальные свидетельства прошлого. Похоже, что настенный рельеф служил своеобразным изобразительным аналогом письменных анналов; то и другое призвано подробно рассказать современникам и потомкам о деяниях соответствующего царя.

    Надо отметить, что и деяния ассирийских царей уже не укладываются в традицию шумерских или даже вавилонских правителей: мирного строителя храмов сменил воин; сражение, которое раньше рассматривалось как необходимое зло, теперь стало поводом для упоения и хвастовства – и даже любимым занятием монарха в часы досуга.

    Как мы уже сказали, главные темы этих барельефов – сражения и охота, хотя можно встретить и пиры, и жертвоприношения. Многие сцены изображают целые толпы фигур, сложным образом составленных и наложенных друг на друга, а отсутствие перспективы лишь усиливает ощущение тесноты и смятения. На барельефах имеются фигуры и людей, и животных, причем первые, по общей месопотамской традиции, изображены в гораздо более жестких неестественных позах, – а вот фигуры животных поражают естественностью и живостью. Наиболее совершенные образцы подобных произведений – охотничьи сцены из дворца Ашшурбанипала (фото 12). Сюжетом целой серии картин здесь служит жизнь диких кабанов, птиц в тростниках, рыбы и крабов в воде и диких зверей в полях. Царь верхом, с луком и стрелами в руках, несется галопом впереди своих придворных, преследуя львов, антилоп и диких ослов. Звери, пронзенные стрелами, замертво падают на землю. В этих сюжетах гармония композиции, по крайней мере, успешно сочетается с высокой степенью субъективизма в деталях. Каждая фигура живет собственной жизнью. Автор этих барельефов, подобно всем великим художникам, намного опередил свое время.

    На стенах ассирийских дворцов можно было найти и другие сюжеты: крылатый бык с человеческой головой уже не стоит ортостатом в парадных воротах, а изображается на стенах; древнейшая тема победы человека над дикими животными – значимое свидетельство консервативной силы традиции; и еще одна старая тема с новыми элементами – поклонение крылатых духов с орлиными головами священному дереву, источнику жизни. Религиозное значение последнего сюжета связано с общей концепцией возрождающегося плодородия, которая нашла самое полное выражение в вавилонской литературе.

    Характерная черта изображения священного дерева – его подчеркнутая стилизация; на это стоит обратить внимание, поскольку стилизация в разных формах пронизывает с неумолимой настойчивостью все искусство барельефа. Говорилось, что в месопотамском искусстве царит стиль и что против него бессильны даже самые сильные потуги реальности. Мы уже видели, что в скульптуре это именно так; но это же явление заметно и в барельефах. Типичные примеры – маленькие завитки, изображающие воду, и кучка из трех камней как обозначение горы. Это традиционные мотивы, и художник не делает попытки освободиться от них – точно так же, как не пытается выйти за пределы той смеси фантазии и реальности, которая для него представляет самую что ни на есть настоящую реальность.

    У ассирийского типа настенных рельефов есть вавилонская параллель времен последней, халдейской династии, точно так же прочно зафиксированная во времени и пространстве. Это цветной рельеф из глазурованного кирпича (фото 13). Но этот тип рельефа по природе своей больше подходит для внешней отделки дворца: в Вавилоне он украшает ворота и улицы. Более того, он исполняет чисто декоративную функцию, поэтому вместо сцен с изображением нескольких фигур мы видим здесь фигуру некоего животного – льва, быка или фантастического дракона, повторенную через правильные интервалы и окруженную каймой из геометрического орнамента. На голубом кирпичном фоне ярко выделяются животные и орнамент белого, желтого или красного цвета. Это утонченное и элегантное искусство, великолепный пример высших достижений месопотамской цивилизации.

    Таким образом, рисунок здесь дополняет рельеф; рисунок, однако, существовал и отдельно, но из-за недолговечности материалов до нас дошли лишь отдельные свидетельства этого – настолько бедные и немногочисленные, что невозможно получить по ним хоть какое-нибудь общее представление о стиле или сюжетах. Однако вавилонский и ассирийский рисунок все же сохранился чуть лучше, чем шумерский, и кое-какие выводы можно сделать. Судя по всему, живопись использовалась для отделки стен в комнатах больших дворцов и выполняла примерно те же функции, что и рельефы. Сюжеты, вероятно, тоже были схожими. Лучший до сих пор образец (далеко не идеальный, кстати говоря) найден в Мари. Это большая картина, изображающая коронование царя (фото 14). По крайней мере, такова наиболее вероятная интерпретация: царь стоя принимает священные знаки власти из рук богини Иштар; сцена помещена в фантастическую раму из пальм, крылатых зверей и переполненных ваз – символов плодородия.


    Наконец, малые формы в Ассирии также достигли расцвета; встречаются статуэтки и металлические пластинки с рельефами (к примеру, на великолепных мемориальных воротах ассирийского царя Салманасара III на таких пластинках воспроизводятся все те же сюжеты настенных барельефов, только в ином материале); драгоценности и украшения великолепной работы; резная и гравированная слоновая кость – форма, появившаяся еще у шумеров, но именно у ассирийцев достигшая величайшего расцвета. Примером наших слов может послужить богатая коллекция изделий из слоновой кости, найденная в Нимруде: она включает чрезвычайно живые рельефы женских фигур, подобных «даме у окна» (фото 15) или лицу, названному из-за приятной и загадочной улыбки «Моной Лизой»; замечательно реалистичные и точные фигурки животных (здесь хорошим примером может послужить инкрустация из слоновой кости, золота, лазурита и сердолика, на которой лев убивает негра на поле цветущих лотосов).

    Так, накануне последнего для месопотамской цивилизации политического кризиса искусство, впечатляющее и масштабами распространения, и уровнем мастерства, достигло вершины. Плодотворный союз аккадцев и шумеров, связанных тремя тысячелетиями общей истории, породил одну из величайших культур, какие знало человечество. Географические условия, благоприятные для процветающей и организованной экономической жизни, и мирное объединение племен разного происхождения и разных рас, вскормленное политической силой, постоянно стремившейся выйти за пределы собственных границ, вместе породили месопотамскую культуру, которая чудесно воплотилась в самых разных своих проявлениях: вере и религии, письменности и законах, науках и искусстве. Всепроникающее единство религиозных верований обеспечивало равновесие и гармонию. Очень важный в культуре субъективизм еще не появился, а философская, научная и эстетическая мысль еще не разделилась натрое и существовала как единое целое; но породить такое глубокое всеохватное единство, каким отмечена эта культура, оказалось под силу очень немногим будущим цивилизациям.

    Глава 4

    Египтяне

    Цивилизация оазиса

    «Слава тебе, Нил, выходящий из земли, идущий, чтоб Египет оживить!»

    Это начальные слова древнего египетского гимна, которые – вполне можно так сказать – выражают существо истории и культуры этой страны. Ибо, как выразительно писал Геродот, Египет – дар Нила (со времен Геродота слова эти превратились в банальность, но не перестали быть удачным определением). Эта река спускается с гор Эфиопии и прокладывает себе путь сквозь многие сотни миль африканских песков, пока не добирается наконец до Средиземного моря. На обоих берегах Нила кипит жизнь.

    Это и есть Черная земля, как называли свою страну сами египтяне: ежегодные разливы Нила, обузданные неустанным трудом людей, одаряют землю плодородием, которое давно уже вошло в поговорку. Египтяне снимали ни много ни мало три урожая в год. Но все это относится только непосредственно к долине – куда доходит вода, и не больше: за этой отметкой лежит Красная земля – безводные пески.

    Египетскую цивилизацию часто и не без оснований сравнивают с оазисными цивилизациями: громадный оазис, сильно вытянутый в длину, окруженный и защищенный со всех сторон пустыней. Его история разворачивается независимо и органично, а его обитатели на протяжении многих столетий практически не меняются. В этом оазисе мы наблюдаем самый длинный культурный период в истории человечества: три тысячи лет письменной истории, которым предшествовали неисчислимые века доисторической культуры; непрерывная культурная традиция без резких изменений и наслоений, характерных для других цивилизаций Древнего Востока.

    Возможно, именно поэтому Древний Египет представляет собой более спокойный, более радостный и живой человеческий опыт, чем любая другая из цивилизаций, которые мы уже рассматривали или еще будем рассматривать в этом исследовании. После месопотамских цивилизаций с их мрачной торжественностью мы просто не можем не ощутить серьезнейшего изменения психологического климата. Не то чтобы добавилось или убавилось что-то определенное; тем не менее все расцвечено ощущением свободы от страха, позитивным и уверенным взглядом на жизнь.

    Один из наиболее проницательных современных египтологов Дж. Уилсон замечательно уловил и просуммировал некоторые аспекты этого общества: «Один из элементов психологии египтян, который хотелось бы подчеркнуть, – это надежность, чувство уверенности и особого подъема, которые способствовали уверенности каждого египтянина в себе, учили наслаждаться жизнью такой, какая она есть, и проявлять терпимость к различным отклонениям от жесткой и негибкой нормы. Египтянин не был интроспективен и никогда не проявлял жесткой требовательности к себе и к другим, потому что был свободен от страха. И при этом он был творцом собственной судьбы, создал гордую, богатую и успешную культуру и сумел пережить период внутренних беспорядков, вернувшись затем к полной, спокойной жизни. Возможно, этим ощущением безопасности и чистой судьбы египтяне обязаны своей географической изоляции; возможно, его корни – в плодородной черной почве; прогрето оно добрым африканским солнцем, а усилено контрастом между жизнью в долине и тяжкой, скудной жизнью окружающих пустынь. Или, возможно, нам уже не понять, откуда на самом деле возникло это чувство. Тем не менее оно несомненно существовало и придавало египетской цивилизации характерную жизнерадостность. Догматически это выражалось в убеждении, что только Египтом правит настоящий бог, что реальный сын солнечного бога будет вечно властвовать в Египте и защищать его. Чего же, в таком случае, было бояться египтянам?»

    Какое же отношение к смерти соответствует подобной жизненной концепции? Это очень важный вопрос, и именно здесь наиболее ясно видна разница между египетским образом мыслей и месопотамским; более того, в этом они противоположны. Египетское мышление основано на том, что за могилой знакомое земное существование возобновляется, только в более совершенных формах. Вспомните на мгновение, как представляла своих мертвых Месопотамия: эти несчастные живут в вечном сумраке, вынуждены есть прах и пить грязную воду; эти всеми брошенные неупокоенные духи заняты лишь тем, что тревожат живущих. А теперь представьте соответствующую египетскую картину, оставленную нам художниками на стенах древних гробниц. Мы видим умершего за столом среди близких, в окружении слуг и друзей. Его туалетом занимаются умелые слуги. Он с женой играет во что-то, напоминающее наши шашки. Его развлекают прекрасные музыканты и танцовщицы. В других сценах он ловит рыбу с челна или охотится на антилоп с луком и стрелами. Круг повседневной жизни продолжается: крестьяне пашут и собирают урожай, ремесленники занимаются своим делом, художники высекают статуи или режут драгоценные украшения. В сценах на стенах гробниц присутствует даже доля юмора: вот пастух отвлекся, и вор потихоньку уводит одну из коров; обезьянка хватает за руку слугу, потянувшегося к корзине с фигами; а вот крокодил терпеливо ждет рождения малыша гиппопотама, чтобы им полакомиться. Сцена за сценой наглядно демонстрируют нам, что египтянин проецировал на загробный мир радостную и благополучную жизнь собственного мира.

    Исторический очерк

    На протяжении всего своего длинного пути египетская история демонстрирует одновременное существование двух противоположных тенденций: центробежной (она легко объясняется чрезвычайной длиной территории страны) и центростремительной (вся она располагается вдоль одной реки, в одинаковых условиях природы и хозяйствования).

    Насколько мы можем установить, самая древняя фаза египетской истории отмечена движением от разнообразия к единству. Еще до появления письменных документов весь этот регион был разделен на сельскохозяйственные районы. В дальнейшем эти районы играют значительную роль во всех событиях: с одной стороны, они активно стремятся к автономии, но одновременно проявляют тенденцию к объединению в группы-конфедерации. Так, около 3000 г. до н. э., на пороге письменной истории, мы видим две такие конфедерации, два соперничающих царства: одно на севере, в громадной Дельте, разделяющей нильские воды на рукава перед впадением в море; второе на юге, на узкой полоске земли вдоль реки до первого порога. Это разделение также очень важно для египетской истории и всегда будет оставаться одним из решающих факторов. Дело в том, что эти два региона различаются по географическим и историческим условиям: север, обращенный к Средиземному морю, открыт для общения и обмена с другими великими культурами, располагавшимися вдоль моря; юг, обращенный к Африканскому континенту, больше замкнут в нем и больше вовлечен в его цивилизацию.

    Более того, когда царства объединяются, разница между двумя частями не просто превращается в историческую особенность; она сохраняется и в сознании людей, и во внешних проявлениях власти. Двойная царская корона представляет собой сочетание красной короны северного царства и белой – южного; а официальный титул фараона звучит как «властелин Верхнего и Нижнего Египта».

    Это титулование заслуживает нашего внимания еще и по другой причине. Оно сохраняется на протяжении всей истории Египта, даже во времена его максимальной экспансии, и представляет принципиальный контраст по отношению к месопотамскому титулу «властелин четырех концов земли»; это разница между решительным утверждением всеобщей монархии и власти, нацеленной в первую очередь на усиление и безопасность границ. Конечно, при этом тоже подразумевалось верховенство над соседними странами, но скорее в смысле верховного господства, нежели владычества и присоединения. В этой разнице взглядов – ключ к пониманию политики, которую Египет проводил на протяжении всей своей долгой истории.


    Принято различать в египетской истории три крупных периода: Древнее, Среднее и Новое царства. Такую периодизацию нельзя назвать чисто формальной, поскольку каждое из трех царств соответствует определенному периоду процветания; эти периоды перемежаются более или менее короткими периодами кризиса и в конце концов сменяются жестоким упадком. Можно сохранить и хронологическое разделение на династии, введенное древним историком Мането: несмотря на неточность и несовершенство, это деление указывает на некую смену фаз, которую, безусловно, принимали современники.

    На заре истории два египетских царства объединяются под властью великого монарха, которого Мането называет Менесом. Личность этого человека до сих пор вызывает определенные сомнения. Единственный бесспорный факт – это достигнутое им единство, положившее начало Древнему царству (ок. 2850–2320 до н. э.). Начиная с этого момента в Египте существует только одна столица: это Мемфис, в северной части страны.

    В этот период обретает форму концепция монархии; рассмотрим же ее характерные черты и сравним их с тем, что считалось верным в Месопотамии. В Месопотамии суверен считался представителем бога на земле и лишь в исключительных случаях получал божественные атрибуты; в Египте фараон сам был богом, воплотившимся, чтобы править миром. Вследствие этого диалог между богом и царем, такой оживленный и порой мучительный в Древней Месопотамии, смолкает и заменяется единением более высокого уровня. Теперь, чтобы узнать волю небес, уже не нужно спрашивать; эту волю естественным образом изрекают уста фараона, всем прочим остается лишь повиноваться ей.

    Правление, основанное на подобных принципах, не может не быть абсолютным и централизованным. Фараон располагается на верхушке бюрократической пирамиды, а самый высокопоставленный член бюрократического аппарата – визирь, фигура активная и весьма внушительная, исполнитель воли воплощенного бога. От фараона, кроме всего прочего, берет начало и значение жизнь всего общества. Типичная для Месопотамии картина – строители каналов и храмов, возглавляемые самим царем. В Египте картина одновременно похожая и иная: похожая в том, что рытье каналов также имеет принципиальное значение для сельскохозяйственной жизни; а вот храму здесь нашелся соперник – другое сооружение, тоже религиозного характера, но с совершенно иной функцией, а именно пирамида.

    Это усыпальница бога-царя, в которой он будет продолжать свою вечную жизнь; таким образом, царь – не только строитель, но и объект строительной деятельности. Наиболее знаменита своими пирамидами 4-я династия; в этот период они становятся настолько величественными и грандиозными, что совершенно буквально представляют собой результат труда целых поколений. Для греков вид этих громадных масс ассоциировался с тяжким принудительным трудом под властью ненавистного тирана. Но считать так – значит неверно понимать менталитет того времени. Гробница была неотделима от культа фараона, вернувшегося в круг богов, и ее величие должно было соответствовать его божественному достоинству. Какой благочестивый египтянин захотел бы уклониться от участия в таком деле?

    Богатство письменных источников, оставленных ранними династиями, не соответствует богатству их же материальных памятников. Дошедшие до нас фрагменты анналов доказывают, что такой жанр существовал, но почти ничего не рассказывают о тогдашних событиях. Мы можем, правда, определить три основных направления военной активности: на юг в Нубию, на запад в Ливию и на восток в Палестину. В последнем направлении египтяне оставили после себя многочисленные археологические следы; уже во времена 2-й династии в одной из надписей упоминается фараон Перибсен, который «разорил Азию». Однако самую подробную информацию мы получили не из царских надписей, а из длинной надписи на стенах гробницы одного из военачальников фараона Пепи I из 6-й династии, в которой этот офицер описывает свои деяния. Этот документ интересен не только своей замечательной информативностью, но и тем, что это документ нового типа. Здесь не царь пишет о своих свершениях, стремясь донести свою славу до потомков, а один из его подданных подробно описывает свою жизнь и дела – событие неслыханное в Месопотамии. Делает он это с двоякой целью: он хочет обеспечить себе достойное место не только в памяти потомков, но и, самое главное, в жизни грядущей. Наш военачальник пишет:

    Его величество пожелал наказать азиатов, обитателей песков, и созвал армию из многих десятков тысяч воинов со всего Египта… Его величество послал меня во главе этой армии…

    Именно я составлял планы, хотя служба моя была смотрителем дворцового хозяйства, но я был настолько искусен, что никто не поссорился с соседом, никто не украл даже куска теста или сандалий путника, никто не взял даже кусочка ни из одного города, никто не увел чужой козы…

    Итак, целью этого предприятия было наказание бунтовщиков, то есть тех, кто сопротивлялся власти фараона. В истории Египта такая цель будет возникать вновь и вновь, как выражение политики, рассматривавшей экспансию как средство обезопасить границы.

    Начиная с 5-й династии в структуре Древнего царства заметен медленно развивающийся кризис. Жречество Гелиополиса, «города Солнца», расположенного неподалеку от Мемфиса, медленно увеличивает свое влияние; в религиозной области это ведет к возвышению солнечного бога Ра, а в политической – к множеству налоговых льгот и богатых даров в пользу соответствующих храмов, что, в свою очередь, не могло не отразиться на верховной власти фараона. Следует отметить также тенденцию к передаче титула правителя района, или нома, по наследству, что вело к возникновению структуры, известной как «феодальное государство». Эти процессы, совпавшие по времени с началом 6-й династии, тоже способствовали падению авторитета царской власти. Таким образом, около 2200 г. до н. э. мы видим первый в истории Египта период упадка, переходный период, период «первой болезни», как его иногда называют, который продолжался примерно до 2000 г. до н. э. Единство разорвано, империя распадается на множество мелких государств; расцветают страх перед будущим и бедность; сложившиеся классы перемешиваются. Живую картину подобного состояния дел дают литературные произведения того периода, в особенности так называемые «пророчества» Ипувера, в которых мы читаем:

    Воистину! Бедные стали владельцами сокровищ. Тот, кто не мог сделать себе даже сандалий, теперь владеет богатствами…

    Воистину! Пустыня распространилась по земле. Провинции разрушены. Варвары пришли в Египет извне…

    Воистину! Смех исчез навсегда. Причитания наполняют землю, смешиваясь с жалобами…

    Воистину! Дороги больше не охраняются. Люди прячутся в кустах, подкарауливая запоздавшего путника, чтобы забрать его груз и украсть все, что у его есть. Его встречают колотушками и убивают беззаконно… Ах, если бы это был конец рода человеческого, если бы не было больше ни зачатия, ни рождения! Тогда не было бы больше на земле ни беспорядков, ни ссор.

    Государственное единство и царская власть были восстановлены около 2000 г. до н. э. фараонами 11-й династии. Этим начинается Среднее царство и закладываются основы великого внутреннего и внешнего расцвета, которого Египет достигнет при фараонах 12-й династии. Надо признать, что фараоны этой династии приложили огромные усилия к возвращению Фаюма, болотистого района к югу от Мемфиса; это событие стало практическим результатом долгосрочной внутренней политики, нацеленной на восстановление системы сельского хозяйства – главного достояния страны. Эти фараоны проводили также активную военную политику, в результате которой египетские войска появились в Северной Нубии и Сирии. Еще один чиновник, Ху-Себек, оставил погребальную стелу с записью своих достижений в свите фараона Сесостриса III:

    Когда его величество царь Верхнего и Нижнего Египта Сесострис Победоносный явился с коронами Верхнего и Нижнего Египта на троне Хора среди живущих, я следовал за его величеством и рядом с ним в качестве воина, имея в подчинении шесть человек. Я проявил доблесть в его присутствии, и он сделал меня своим спутником и дал мне шестьдесят человек. Его величество двинулся на юг, чтобы опрокинуть кочевников Нубии… Его величество двинулся на север, чтобы опрокинуть азиатов, и достиг региона, называемого Секмем… Он пал, вместе с несчастными сирийцами.

    Археологические открытия подтверждают, что египетское владычество простиралось вдоль всего сирийско-финикийского побережья: даже в таких городах, как Библос и Угарит, на самом севере региона, обнаружены статуи фараонов, скарабеи и соответствующая керамика. Но следует различать способ, которым осуществлялось в разных местах это владычество. В Нубии политикой Египта с самого начала была аннексия, поскольку эта земля является логичным географическим продолжением Египта, обладает многими богатствами и, что тоже немаловажно, практически не может похвастать независимой культурной традицией. С другой стороны, в Сирии Египет удовольствуется назначением чиновников для наблюдения за местными мелкими владыками и получения с них периодической дани.

    Процветания, наработанного 12-й династией, хватает ненадолго. Около 1800 г. до н. э. начинается второй переходный период, вторая «болезнь», осложненная к тому же величайшим унижением, какое может выпасть на долю Египта: страна оказалась во власти иностранных захватчиков, гиксосов.


    Возвышение гиксосов около 1700 г. до н. э. представляет собой часть общей картины волнения и движения, которая наблюдается в истории древнего Ближнего Востока после вторжения горских племен. Происхождение и этнический состав гиксосов все еще вызывают споры; ясно лишь, что были они кочевниками и пришли из азиатских регионов и что по уровню культуры племена гиксосов значительно уступали населению захваченных стран. Захват Египта – величайший успех гиксосов и одновременно величайшее унижение Египта, величайший удар по национальной гордости египтян. Реакция была очень резкой: в Фивах сразу же возникла новая национальная династия, первой задачей которой становится освобождение страны. Историческая надпись, оставленная фараоном Камосом, рассказывает о том, как он приступил к восстановлению власти. Эта надпись сохранилась в упражнении для учеников, на школьной табличке – еще одном из распространенных видов документов, содержащих самую разную информацию, иногда важную, иногда совершенно бессмысленную. Надпись гласит:

    Могучий царь в Фивах, Камос, живущий вечно, был благодетельный царь. Сам Ра сделал его царем и дал ему силу в истине. Его величество говорил в своем дворце перед советом благородных из его свиты: «Хотел бы я знать, что проку мне в моей силе! Один принц правит в Аварисе, другой в Эфиопии, а я здесь связан с азиатом и с негром. Каждый владеет кусочком Египта, каждый делит со мной землю… Никто не может жить в мире, все разорены поборами азиатов. Я сражусь с ними и вспорю им животы! Я спасу Египет и одолею азиатов!»

    Затем нам рассказывают о результатах этого предприятия:

    Я двинулся на север победно, чтобы выгнать азиатов по воле Амона, справедливого в совете. Моя доблестная армия двигалась передо мной подобно пылающему огню… На восходе дня я набросился на врага подобно соколу; когда наступило время утренней трапезы, я атаковал его, я разрушил его стены, я убил его людей, я захватил его женщин. Мои солдаты были как львы с вражеской добычей: рабы, скот, масло и мед. Они делили имущество их с веселым сердцем.

    Снова Египет поднимается из бездны несчастий и вступает в период наибольшего в своей истории могущества: Новое царство продолжается примерно с 1600 по 1100 г. до н. э. Прошлый опыт заставляет фараонов вторгнуться в Палестину и Сирию, чтобы установить прочное владычество над этими странами. А поскольку в этот же период там концентрируются силы горских племен и государств Междуречья, история Ближнего Востока перестает быть историей отдельных изолированных блоков и превращается в гигантскую схватку соперничающих держав. Никто из них не в состоянии получить долговременного преимущества, в результате чего возникает неустойчивое равновесие и следуют несколько столетий разнообразного плодотворного общения и обмена культурными элементами.

    Строителями Египетской империи в Азии стали фараоны 18-й династии: продолжая на юге завоевание Нубии, Тутмос I одновременно проникает в Сирию и доходит до Евфрата. Его успех закрепляет Тутмос III; в ходе семнадцати военных кампаний он покоряет всю сирийско-палестинскую прибрежную полосу и даже пересекает Евфрат, нанося месопотамским государствам поражение за поражением. У нас имеются достаточные документальные свидетельства царской деятельности в виде анналов, которые этот фараон, пытаясь увековечить свою память, приказал высечь на стенах храма в Карнаке. У нас имеются также биографии его офицеров и несколько значительных стел, как, например, стела в Баркале, на которых можно прочесть краткое описание побед этого монарха:

    Слушайте, люди! [Бог] передал мне страны Сирии в первый поход, когда они пришли встретиться с моим величеством в количестве миллионов и сотен тысяч из лучших, [которые только имелись] во всех чужеземных странах, стоя на своих упряжках и в [количестве] 330 владетелей, причем каждый был со своим войском.

    И вот, [находились] они в долине Кина, разбив стан у нее… и произошло обстоятельство удачное для меня среди них. Мое величество напал на них, и они тотчас бежали, и были немедленно повержены. Они вошли в Мегиддо, и мое величество запер их сроком на 7 месяцев, пока они не вышли наружу, моля мое величество, со словами: «Дай нам твое дыхание, наш владыка. Не восстанут на тебя вновь другой раз страны Сирии!»

    Тогда тот супостат и владетели, что были с ним, отправили к моему величеству детей их всех с обильной данью золотом и серебром, всеми их лошадьми и тех, кто с ними, их колесницами, колесницами из золота и серебра и теми, что пестро расписаны, всеми их бронями, их луками, их стрелами, всем их боевым оружием. Это [было] то, с чем они пришли, будучи готовы биться против моего величества. И они доставили это в виде дани моему величеству. И они стояли на своих стенах, воздавая славу моему величеству, дабы было дано им дыхание жизни[16].

    Мы можем дополнить рассказ о различных видах исторической литературы, дошедших до нас от периода правления этого великого царя, – а среди них есть прекрасные образцы древнеегипетской литературы такого рода, – при помощи цитаты из победного гимна. Этот гимн послужил прототипом для многих и многих последующих гимнов. Бог говорит фараону:

    Я здесь, мой сын, и дарую тебе раздавить князей Сирии,
    я через всю их страну бросаю их тебе под ноги;
    я являю им Твое Величество повелителем лучезарного света,
    когда ты сверкаешь у них над головой, как мой лик солнца.
    Я здесь, я дарую тебе раздавить азиатских варваров,
    увести в плен вождей сирийцев;
    я являю им Твое Величество в боевых доспехах,
    когда ты берешься за оружие, стоя на колеснице…

    Далее следует список завоеванных народов и царских побед. На момент смерти Тутмоса III его империя простирается от Нубии до Евфрата. От края и до края она находится под управлением египетских чиновников. В стратегических точках воздвигнуты крепости с постоянными гарнизонами. Мелкие правители платят дань, их наследники живут в Египте, их принцессы пополняют собой гарем фараона. Повсюду воздвигаются храмы, посвященные египетским богам. Эта империя – высшее развитие царства «двух земель» за всю историю его существования. Но рука фараона, несмотря на длину, не слишком прижимает его иностранных подданных. Египет правит мягко, особенно по сравнению с тем, что пришлось позже вынести этим же землям под властью ассирийцев. Местные династии не уничтожаются, и – самое главное – нет никакой массовой депортации завоеванных народов, снискавшей месопотамским державам такую мрачную известность.


    В момент максимального расцвета и триумфа империи вдруг возникает внутренний кризис, и достигнутое процветание рушится на несколько десятилетий; это странный кризис, ибо монарх здесь не жертва, а причина происходящего. Кризис возникает в результате того, что фараон Аменхотеп IV – человек, несомненно, талантливый – решает провести религиозную реформу. В противовес могуществу фиванского жречества и их богу Амону, Аменхотеп восстанавливает древний культ солнца; практическое выражение этот культ находит в поклонении солнечному диску, Атону. Более того, фараон настаивает, что поклоняться следует исключительно Атону, и отвергает остальных богов и их храмы. Это поразительный и трудный шаг; но можно ли рассматривать его как подлинный монотеизм? И повлияла ли новая религия на монотеизм соседнего народа Израилева? Как бы то ни было, египетская религия, политеистическая по природе, подверглась мощному объединяющему и одухотворяющему воздействию. Фараон меняет свое имя на Эхнатон, «Угодный Атону», и воспевает единственного своего бога в следующих строках:

    Ты сияешь прекрасно на небосклоне неба,
    живой солнечный диск, положивший начало жизни!
    Ты восходишь на восточном небосклоне,
    и ты наполняешь всю землю своей красотой!
    Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над всей землей!
    Твои лучи объемлют страны вплоть до предела всего того,
    что ты создал!..
    Обе Земли торжествуют.
    Просыпаются и встают на ноги,
    поднимаются они [люди] из-за тебя.
    Омывают свои тела и берут одежду.
    Руки их славят твое воссияние,
    [и затем] они совершают работу свою.
    Весь скот вкушает свои травы.
    Деревья и травы зеленеют.
    Птицы вылетают из своих гнезд,
    и их крылья славят твое ка…
    Рыбы в реке выходят на лик твой.
    Лучи твои [проникают] внутрь моря…
    Ты в моем сердце, и нет другого, который познал бы тебя,
    кроме твоего сына Неферхепрура, единственного для Ра.
    Ты даешь, чтобы он был сведущим в твоих помыслах и в
    твоей силе.

    Жрецы сопротивляются реформе, миряне не понимают ее. Всего через несколько лет после смерти Эхнатона его имя проклято, а основанная им столица разрушена. Тем временем внутренний кризис миновал, и в Азии возобновляется сильная военная политика. Около 1300 г. до н. э. на трон восходит фараон Рамсес II, известный долгим правлением и многочисленными памятниками. В Сирии египетским завоеваниям угрожают надвигающиеся из Малой Азии хетты. Рамсес вторгается в Сирию с мощным войском, встречает хеттов возле Кадеша и вынуждает их заключить мирный договор, сохранившийся как в египетских, так и в хеттских текстах. Это важный документ нарождающегося международного законодательства, основанный в первую очередь на хеттском историческом мировоззрении, поэтому мы подробнее рассмотрим его позже, когда будем говорить об этом народе. Фараон берет в жены дочь вражеского царя, и это событие радостно описано на одной египетской стеле:

    Дочь великого властителя хеттов приехала в Египет в сопровождении пеших воинов, колесниц с воинами и офицеров его величества, вместе с хеттскими воинами и колесницами… Хетты смешались с египтянами, вместе они ели и пили, с единым сердцем, как братья, не обижая друг друга, потому что мир и братство возобладали… Затем они ввели дочь великого властителя хеттов, приехавшую в Египет, к его величеству, и величайшие дары следовали за ней, без конца… Его величество увидел, что она прекрасна лицом, как богиня… Поэтому его величество был рад ей и возлюбил ее превыше всего.

    Перемирие, установившееся в мире Востока после этого договора между двумя главными соперничающими державами, продержалось недолго. Около 1200 г. до н. э., после многочисленных бессистемных стычек, на берега Восточного Средиземноморья обрушивается новое вторжение, на этот раз «людей моря», которые навсегда покончили с хет-ской империей и подвергли смертельной опасности весь египетский мир. Фараоны отразили атаку, но их владычество в Азии пошатнулось; одновременно их собственная империя лишилась жизненных сил и уже не смогла восстановиться. С этого момента Египет – всего лишь «сломанная тростинка», если воспользоваться презрительным выражением ассирийцев.

    Эта «сломанная тростинка» на протяжении еще нескольких столетий раскачивалась, то восстанавливаясь, то падая в пропасть очередного кризиса, но с влиянием Египта покончено навсегда. Чиновник по имени Венамон, отправленный около 110 г. до н. э. в Сирию на поиски особого леса для священной ладьи Амона, оставил описание своих неприятных приключений – и особенно неуважительного отношения к себе со стороны сирийских властителей, которые открыто заявляли о своей независимости:

    Если бы правитель Египта был владыкой мне, а я был бы его слугой, разве послал бы он мне золото и серебро со словами: «Выполни поручение Амона»?.. Разве я слуга тебе? Разве я слуга тому, кто послал тебя?

    Сравните это с языком властителей, которые менее трех столетий назад писали фараону, что «простирают себя семь раз и еще семь у его ног», что являются «пылью под его ногами»[17]. И как унижена гордость Египта, которая в этот период упадка пытается утвердиться в древней славе и не может адаптироваться к изменившимся условиям. Как только позволяют обстоятельства, фараоны – в качестве примера можно назвать фараонов Шешонка и Нехо – вновь идут походом на Палестину в попытке оживить прежнюю экспансионистскую политику и создать противовес средиземноморским державам; но их усилия бесплодны, а успехи кратковремен-ны. В любом случае с этого времени Египет замыкается в себе и в одиночку сражается с собственным кризисом. Религиозные власти отходят от политических и противостоят им; в номах восстанавливается феодальная автономия; вновь проявляются и берут верх прежние структурные слабости. Группы наемников властвуют над людьми и даже основывают собственные династии. Затем в Египет приходят завоеватели: сначала ассирийцы, которые в VII в. до н. э. объединяют под своей рукой весь Ближний Восток от Евфрата до Нила и несколько лет удерживают владычество над Египтом; затем персы, которые одержали победу над фараонами в 525 г. до н. э. и оставались в Египте более века. Через некоторое время они возвращаются второй раз, незадолго до того, как в 332 г. до н. э. Александр Великий окончательно покончил с древней египетской цивилизацией.

    Религиозная структура

    Египтяне – чрезвычайно религиозные люди, значительно более религиозные, чем остальное человечество, – писал Геродот, побывавший в Египте в эпоху упадка цивилизации фараонов. Таким было первое впечатление отца европейской истории от египетской религии; можно вполне согласиться с его суждением, ибо в Египте мы находим воистину безграничный и богатый мир религиозных представлений – а кроме того, глубокую и интенсивную религиозную жизнь.

    Однако стоит нам рассмотреть этот религиозный мир повнимательнее, стоит взглянуть на него с позиций современности и попытаться различить его основные черты, и мы обнаружим, что он отталкивает и путает нас бесконечным разнообразием, характерной для многих форм непонятностью и многочисленными противоречиями. Этот мир можно сравнить с калейдоскопом, где громадное количество цветовых оттенков непрерывно движется и вращается, выстраиваясь все в новые узоры. Нет ничего сложнее, чем описывать и определять составные части этого рисунка. Современный американский египтолог Дж. Уилсон, которого мы уже цитировали, пишет: «Но вернемся к представлениям египтянина о мире, в котором он жил. Мы попытаемся представить его взгляд на мир в виде единой картины, которая будет лишь частично оправданной. Во-первых, мы говорим о примерно трех тысячах лет письменной истории, в которой кое-где заметны еще следы доисторического периода; естественно, все это время происходили медленные изменения. Во-вторых, древний египтянин не оставил нам единого описания своих представлений, которое мы могли бы использовать как основу для нашей картины. Собирая воедино обрывки идей из всевозможных источников, мы удовлетворяем собственное стремление видеть перед собой комплексную схему. То есть мы, современные люди, хотим видеть перед собой фотографию – статичную картинку, тогда как древнеегипетские представления напоминали скорее кино – они были подвижны и текучи. К примеру, нам непременно захочется узнать, опиралось ли египетское небо на столбы, или его держал на плечах какой-нибудь бог. А египтянин ответил бы на это: «Да, небо опирается на столбы или его держит бог, – а может, оно опирается на стены или похоже на корову, или небо – это богиня, чьи руки и ноги опираются на землю». Его, судя по всему, устроила бы любая из этих картинок».

    Так что мы встречаем замечательное разнообразие представлений даже в отношении одних и тех же богов или явлений. Древнему египтянину не казалось странным, что все эти варианты могут существовать одновременно, он не видел в этом никакого противоречия. Он даже проявлял изобретательность, пытаясь совместить их, вместо того чтобы какие-то принять, а какие-то исключить. На заре истории в каждом регионе Египта был свой бог, а в каждом городе – свой. Позже, в процессе объединения, если некий вождь захватывал несколько городов, то он не отвергал соответствующие божества, а предпочитал соединять их со своими узами родства – как правило, в тройки, состоящие из отца, матери и сына. Иногда божества сливались в одно: так, когда к власти пришла фиванская династия, ее бог Амон присоединился к прежнему верховному владыке Ра; результат – единый бог Амон-Ра. Есть примеры еще более тонкого слияния, возникшие благодаря теологическим построениям жрецов; с ними мы познакомимся позже.

    За всем происходящим стоял дух благожелательной толерантности, который, как мы уже отмечали, был характерен для египетского менталитета, – дух совершенно противоположный яростной непреклонности, отличавшей другие народы Древнего Востока, особенно ассирийцев. Из-за этой черты египетского характера мир египтян был менее однообразным и гармоничным в своих формах – и менее агрессивным в своих достижениях, но гораздо более человечным и цивилизованным.

    Более того, единство, которого нет в египетских верованиях, легко находится в египетском культе. Здесь, даже в самых архаичных формах религиозной жизни, присутствуют и замечательная гармония, и органичная цельность. От устройства храмов до религиозных церемоний, от молитвенных формул до категорий жречества, – очевидно, ни громадные расстояния, ни тысячелетия не могли серьезно изменить общество, бережно хранившее и оберегавшее общее наследие.


    Характерная черта месопотамских религиозных верований – их фундаментальная статичность; египетских – напротив, откровенная динамичность. Это само по себе глубокая разница, даже без учета разницы составляющих: в Месопотамии лишь несколько богов поддаются хронологической датировке, да и то сомнительной: в Египте все – история, и даже к религии можно относиться лишь исторически.

    Поэтому давайте попробуем взглянуть на Египет с позиции иностранца – как правило, наиболее объективной, хотя бы из-за свежести взгляда. Первое, что поражало древних путешественников в Египте, – это поклонение животным. С изумлением и иногда с насмешкой они сообщали, что быкам, овцам, собакам, кошкам и птицам воздают божественные почести и при этом не делают никаких различий между хорошими и дурными, домашними и дикими животными, – ведь в список внесены даже крокодилы и змеи.

    До некоторой степени впечатления этих путешественников вполне корректны. Культ животных зародился в Египте в отдаленнейшие доисторические времена. В те дни у каждой группы людей, кормившейся на берегах Нила, должно быть, имелся свой тотем[18]: предмет, растение или – чаще всего – животное-покровитель. В доисторических археологических слоях обнаружены целые кладбища овец, буйволов, шакалов и газелей; тот факт, что трупы животных были завернуты в циновки или льняное полотно, указывает на культовость этих захоронений. Есть и другие доказательства: у каждого сельскохозяйственного района, на которые был разделен доисторический Египет до политического объединения, был свой штандарт, и изображения этих штандартов дошли до нас; эти штандарты поднимались на шестах и представляли собой в основном фигуры животных.

    С началом письменной истории штандарты начинают меняться, и в конце концов фигуры животных сменяются человеческими. Но древняя символика сохраняется: человеческая фигура изображается, как правило, с головой животного, а животное с человеческой головой. Так, Гор, бог Западной дельты, изображался с человеческим телом и головой сокола; Хатор, богиня Афродитополиса и Дендеры, представляла собой корову с женской головой; Сет, бог Омбоса, имел на мужском теле голову животного, которого не удается точно идентифицировать; Анубис, бог Кинополиса, изображался в виде человека с головой шакала; Тот имел на человеческих плечах голову ибиса. Необходимо отметить, что изображения не всегда были одинаковыми; некоторых богов иногда изображали с полностью животными телами.

    Помимо божеств частично или полностью зверообразных, начинают появляться и боги с полностью человеческими телами. Это указывает на завершившуюся эволюцию образов, а потому относится, скорее всего, к менее отдаленной эпохе. В эту категорию богов входит Мин, непристойный бог Коптоса, символизировавший оплодотворяющую силу; знаменитый Амон, бог Фив, поднявшийся во времена Среднего царства одновременно с политическим возвышением города на вершину небесной иерархии. Сюда же относятся Осирис и Исида – божества Дельты, главные действующие лица одного из самых знаменитых мифов.

    Миф этот, даже в местных его вариантах, содержит очень узнаваемые элементы: Осирис – бог, научивший человека возделывать землю, а Исида – его верная жена. Уже упоминавшийся бог Сет здесь представлен как брат Осириса, который завидует его могуществу и предательски убивает его. В отчаянии Исида умоляет богов воскресить ее мертвого мужа; но свою новую жизнь он должен провести в царстве мертвых, в качестве их законного царя. Мы видим, что миф представляет собой еще одну версию древнего растительного цикла, цикла смерти и возрождения. Более того, Гор, сын Осириса, сражается с Сетом и, после долгой серии приключений, убивает его. Гор снабжен солнечными атрибутами, так что его победа символизирует триумф солнца над враждебными силами. Наконец, в этой трогательной истории египетский народ видел победу самых дорогих идеалов: справедливости и верности, добра над злом, глубокую веру в вечную жизнь.

    Наш беглый обзор египетского пантеона был бы неполон без упоминания космических божеств. Египтяне представляли себе землю, на которой жили, в виде блюда, причем их плодородная долина располагалась в центре, а приподнятые края блюда символизировали окружающие населенный мир бесплодные горы. Земное блюдо плавало в воде. Эта вода – первобытная среда жизни и Вселенной, элемент, из которого в начале начал появился первый земляной холм; из него же каждый день поднимается и в него опускается солнце. Нил вытекает из-под земли через многочисленные отверстия и оплодотворяет землю. Над земным блюдом находится воздух, на который опирается свод небес.

    Менталитет Древнего Востока требовал, чтобы различные части Вселенной были персонифицированы в божествах. У египтян тоже были свои космические боги, хотя, возможно, не такие древние и наверняка не такие значительные, как у жителей Месопотамии и других ближневосточных народов. Землю они представляли в виде лежащего бога по имени Геб. Небеса – в виде богини Нут, стоящей выгнувшись над землей, опираясь на края руками и ногами; или в виде коровы, стоящей на четырех ногах. Воздух – это бог Шу, который стоит на земле и держит руками небо, чтобы не упало.

    У звезд тоже был свой культ. Главная среди звезд – солнце, Ра. Каждое утро этот бог поднимается из океана и плывет по небу в своей великолепной ладье. Каждый вечер он вновь опускается в океан и пересекает его за ночь в другой ладье. Но этот период полон опасностей: на закате солнце подстерегает огромная змея, жаждущая опрокинуть ладью и проглотить бога; только после кровавой схватки Ра одерживает над ней верх.

    На время своего отсутствия солнце оставляет на небе заместителя – луну. Это не кто иной, как бог Тот – тот самый, с головой ибиса. Стоит отметить, что здесь, в отличие от всего, что мы видели прежде, луна занимает в небесной иерархии подчиненное положение и откровенно уступает солнцу. В древнем египетском тексте рассказывается, как бог солнца поручает луне свои обязанности:

    Затем его величество бог сказал: «Позовите ко мне Тота!» И привели Тота к Ра. Его величество бог сказал Тоту: «Смотри, вот я на небе на своем месте. Но я собираюсь нести свет в нижний мир… и ты будешь на моем месте, как заместитель, и тебя будут называть заместителем Ра… Более того, я дам тебе власть над изначальными богами, хотя они выше тебя… Я сделаю так, что ты охватишь все небо красотой твоей и лучами… Ты будешь моим заместителем, и лица всех, кто посмотрит на тебя, будут видеть в твоем свете, и глаз каждого человека будет славить бога через тебя».

    Образованная элита, жречество, пытается организовать пантеон и навести некоторый порядок в многообразии существующих верований. Жрецы вводят также упорядоченный рассказ о происхождении и законах Вселенной. Так возникают великие теологические системы. В Гелиополисе верховных богов организуют в порядке значимости и родства в так называемую эннеаду – девятку. Начинается она с океанских вод, за которыми следует солнце и другие божества супружескими парами. В Гермополисе, с другой стороны, жречество формирует огдоаду – восьмерку божеств, которые в конечном итоге порождают солнце. А в Мемфисе, скажем, местный бог Пта создает остальных, и те являются как бы отдельными его частями: языком, сердцем, мыслью.

    Интересная особенность этих теологических построений – уровень абстракции и умозрительности, заметно превышающий все, что мы видим у других народов Древнего Востока, более привязанных к немедленному, практическому содержанию своих религиозных образов. Способность к абстракции видна также в появлении нескольких божеств, связанных с отвлеченными понятиями, и первая из них – богиня Маат (истина). Таким образом, мы видим, что Египет хотя и не освобождается от мифа, но выполняет некоторые необходимые для этого условия. Во многих отношениях это судьба Египта: он указывает путь к прогрессу и обретает некоторые его элементы; но затем, из-за присущего ему духа благожелательной терпимости, останавливается на этом пути и не может окончательно выделить и оформить эти элементы.


    Если верхние слои жречества были заняты учеными рассуждениями, то на более низком уровне била ключом народная религиозная жизнь с культом более скромных местных полубогов и охраняющих духов. Здесь мы видим богиню Таурт с головой и телом беременной гиппопотамихи, человеческими руками и львиными ногами; это божество покровительствует беременным женщинам и отгоняет от них злых духов. В этом же ряду стоит Бес, уродливый карлик с великолепной бородой, леопардовым хвостом и кривыми ногами; он тоже наблюдает за рождением детей, а также покровительствует музыке, танцам и одеяниям.

    Очень высоко у египтян была развита магия; ее основная цель, опять же, – отгонять зло. Так мать отгоняет духа, который мог бы потревожить сон ее ребенка:

    Уходи прочь, ты, кто является в темноте и входит тайком, чей нос повернут назад и чье лицо повернуто назад, уходи, не добившись того, за чем пришел! Ты пришел поцеловать это дитя? Я не позволю тебе! Ты пришел успокоить его? Я не позволю тебе успокоить его! Я защитила его от тебя силой клевера, что отталкивает тебя, силой лука, что наносит тебе раны, силой меда, что сладок для людей, но горек для мертвых…

    С магией связаны и проклятия, которые должны поразить тех, кто оскверняет гробницы. К примеру, в одной из гробниц городского чиновника времен Древнего царства есть следующая надпись:

    Что до этой гробницы, которую я приготовил в некрополе Запада, я приготовил ее в чистом месте в самом центре. Если кто из благородных, или чиновников, или простых людей возьмет хотя бы один камень или кирпич из стен этой гробницы, меня рассудит с этим человеком великий бог; я ухвачу его за шею, как птичку, и заставлю всех живущих на земле трепетать перед духами далекого Запада.

    Интересным примером магических практик могут служить «тексты проклятий»: имена иностранных владык или названия государств надписывались на глиняных статуэтках, которые затем разбивались; таким образом, по подобию, должны были рухнуть и судьбы названных объектов.

    Особое значение египтяне придавали именам; в этом отношении стоит еще раз вспомнить месопотамское представление о том, что назвать имя – значит создать, а обладание именем означает обладание жизнью. В одном египетском папирусе заклинанию против скорпионов предшествует рассказ о споре между Ра и Исидой, в котором Исида хочет любой ценой узнать имя верховного бога и безжалостно отравляет его, пока не добивается своего.

    Однако даже такое волшебство несет на себе отпечаток египетской ментальности, а значит, иного, чем у других народов, образа мыслей. Неудивительно поэтому, что мы не слышим здесь доминирующей ноты скорби, столь характерной для Месопотамии. Более того, временами египетские заклинания даже забавны – может быть, намеренно, может быть, нет. Приведем одну подобную практику. Богатые бездельники опасались, что, когда они попадут в рай, Осирис приставит их к труду на небесных полях. Поэтому они прибегали к системе, хорошо служившей им на земле, – пытались заставить других за себя работать. С этой целью они заранее готовили и помещали в свои гробницы статуэтки в форме мумий с сельскохозяйственными инструментами и надписями вроде: «Когда меня призовут к трудам иного мира, к возделыванию полей, к орошению берегов, это будет твоим делом!»


    Мы уже отмечали, что, какими бы разнообразными и иногда противоречивыми ни были верования египтян, основа их религиозной практики отмечена единством и цельностью. Эта практика сосредоточена вокруг храма, во внутреннем помещении которого находится статуя соответствующего бога. Храм – место обитания многочисленного высокоорганизованного жречества, по разнообразию и специализации не уступавшего своим месопотамским коллегам: отдельные классы жрецов занимались чтением, очищением, жертвоприношениями, пророчествами, музыкой. Были и женщины: певицы, музыкантши и «любовницы» бога. Жречество составляло своеобразную иерархию, а во времена Нового царства у него появился руководитель – первый пророк Амона, верховный жрец Египта. Но храм был центром не только религиозной, но и культурной жизни: именно здесь собирались писцы, чтобы составлять, копировать и толковать тексты. Фараон часто прибегал к их мудрости и спрашивал совета. Таким образом, жрецы и ученые делали храм центром равно религиозной и интеллектуальной деятельности, за что он получил выразительное наименование «дом жизни».

    Для завершения картины необходимо добавить, что в храмах же находились склады вместе с обслуживающим их персоналом. Здесь возникает естественное сравнение с шумерским храмом, но есть и разница, тонкая, но существенная: шумерский храм был движителем экономической активности горожан, тогда как египетский – лишь независимым и хорошо организованным экономическим центром, не игравшим централизующей и директивной роли, характерной для его шумерского эквивалента.

    Обряды в храме начинались с ежедневной церемонии, которую мы можем восстановить в подробностях. Это действие проводил один только жрец, публика в нем не участвовала. После предварительного очищения жрец входил в святилище, размахивая кадильницей и распространяя вокруг аромат терпентинного дерева. Затем он вскрывал печати внутреннего святилища, входил туда и вставал перед статуей божества. После молитвы он умывал, умащивал и одевал статую; он предлагал божеству трапезу, которую сжигали на огне. В конце концов он выходил из святилища, вновь запирал и опечатывал двери, и церемония на этом заканчивалась.

    Кроме ежедневных обрядов, были и великие праздники, разные для разных центров и разных богов. Все их, однако, объединяла общая черта – сезонный и сельскохозяйственный характер и почитание плодородия земли. Во время таких праздников статую божества выносили из святилища и проносили торжественным шествием по городу и окрестностям. Торжества привлекали толпы народу со всей страны. Геродот видел, как ладьи, полные паломников, плыли по Нилу в Бубаст, где должен был состояться праздник богини-кошки Баст. Он оставил нам поразительное описание: «Когда египтяне едут в город Бубаст, то делают вот что. Плывут туда женщины и мужчины совместно, причем на каждой барке много тех и других. У некоторых женщин в руках трещотки, которыми они гремят. Иные мужчины весь путь играют на флейтах. Остальные же женщины и мужчины поют и хлопают в ладоши. Когда они подъезжают к какому-нибудь городу, то пристают к берегу и делают вот что. Одни женщины продолжают трещать в трещотки, как я сказал, другие же вызывают женщин этого города и издеваются над ними, третьи пляшут, четвертые стоят и задирают [подолы] своей одежды. Это они делают в каждом приречном городе. Наконец, по прибытии в Бубаст они справляют праздник с пышными жертвоприношениями: на этом празднике выпивают виноградного вина больше, чем за весь остальной год. Собирается же здесь, по словам местных жителей, до 700 тысяч людей обоего пола, кроме детей».

    Во время одного из таких праздников в номе Папремис Геродот стал свидетелем примечательной сцены: одна группа верующих объединялась для защиты статуи божества, тогда как другая нападала на них с дубинками; он говорит, что в пылу сражения запросто проламывали голову, хотя египтяне уверяли его, что никто не был убит. С какой целью устраивалось такое представление? Оказывается, верующие разыгрывали эпизоды из жизни богов, особенно конфликт между Осирисом и Сетом, и изображали сцены их сражений. Они представляли убийство Осириса, плач Исиды и воскрешение убитого бога. Это описание отражает фундаментальное явление в истории культуры – священную пьесу, из которой, собственно, и родился театр. К несчастью, до нас дошли лишь немногочисленные короткие фрагменты таких пьес; однако этого достаточно, чтобы подтвердить факт их существования. Вообще говоря, значительная часть того, что мы называем литературой, на самом деле представляет собой драму, прямо или косвенно. Для представления пьес существовал отдельный класс актеров; это доказывается стелой, которую один из таких актеров оставил в Эдфу:

    Я сопровождал моего господина в путешествиях и никогда не пропускал свой текст. Я всегда отзывался на реплики моего господина. Если он был богом, я был царем; если он убивал, я возвращал к жизни.

    Если бы нам нужно было выбрать один памятник, который наиболее полно отразил бы в себе египетскую цивилизацию, наш выбор, безусловно, пал бы на гробницу. Великие пирамиды – это гробницы. С гробницами связаны заупокойные храмы. Именно в гробницах найдено большинство археологических памятников и документов, позволяющих нам реконструировать культуру Древнего Египта. Необходимо отметить еще и особое значение гробниц – а именно доминирующее значение, которое придавали будущей жизни древние египтяне. Именно о них гораздо увереннее, чем о представителях любого другого народа Древнего Востока, можно сказать, что все их мысли занимала проблема будущей жизни. Более того – и это еще важнее! – впервые эта проблема получила определенное, вполне гармоничное решение. Египтяне верили в будущее воздаяние за дела земной жизни и четко знали срок, в течение которого будет действовать это воздаяние.

    Согласно представлениям египтян, после смерти человек предстает перед судом бога иного мира, Осириса. Он читает перед ним «отрицательное признание» в грехах, формула которого дошла до нас в знаменитой Книге мертвых:

    Я не поступал неправедно ни с кем;

    Я не убивал людей.

    Я не творил зла вместо справедливости.

    Я не знаю ничего, что нечисто.

    Я не притеснял бедного.

    Я не делал того, что мерзко богам.

    Не оскорблял я слугу перед хозяином.

    Я не причинял никому страданий.

    Никого не заставлял плакать.

    Я не убивал

    И не заставлял убивать.

    Я никому не причинял боли.

    Я не уменьшал жертвенную еду в храмах.

    Я не уносил хлеба богов…

    Я не уменьшал меры зерна…

    Я не утяжелял гири весов…

    Я не отнимал молока от уст младенца.

    Я не уводил скот с его пастбищ.

    Я не ловил птиц богов,

    Не удил рыбу в их водоемах.

    Я не задерживал воду в ее время.

    Я не строил запруд на текущей воде.

    Я не гасил огонь в его время.

    Я не удалял скот от имущества Бога.

    Я не задерживал Бога при его выходах.

    Я чист, я чист, я чист, я чист!

    После зачитывания этой декларации сердце умершего взвешивалось на весах перед Осирисом. Если выяснялось, что он безгрешен, его допускали в царство благословенных; но если за ним обнаруживалась какая-то вина, его передавали сорока двум судьям, чьи имена позволяют представить, что его могло ждать: Тот-кто-пожирает-внутренности, Тот-кто-поедает-тени, Тот-кто-ломает-кости и т. п.

    В египетской религии мы обнаруживаем, как обычно, не одну, а несколько концепций благословенного царства: иногда говорится, что оно расположено в подземных пещерах в центре пустыни; иногда – чаще – оно располагается в небесах, там есть плодородные поля, которые можно возделывать, а по ночам каждый из обитателей зажигает лампу – это звезды.

    Культ мертвых берет начало и объясняется именно взглядами на будущую жизнь. Египтяне обладали вполне четкими представлениями о разнице между телесным и духовным в человеке. В самом деле, духовная часть его делится на душу, дух, имя, тень и, самое главное, непереводимое ка, божественное и неуничтожимое жизненное начало. Духовная часть человека хотя и покидает тело в момент смерти, но может и хочет время от времени туда возвращаться. Чтобы она имела возможность это делать, тело необходимо сохранить от разложения. Отсюда бальзамирование, одна из самых характерных египетских традиций. Геродот дает нам описание этого процесса: «Сначала они извлекают через ноздри железным крючком мозг… Затем делают острым эфиопским камнем разрез в паху и очищают всю брюшную полость от внутренностей. Вычистив брюшную полость и промыв ее пальмовым вином, мастера потом вновь прочищают ее растертыми благовониями. Наконец наполняют чрево чистой растертой миррой, кассией и прочими благовониями (кроме ладана) и снова зашивают. После этого тело на 70 дней кладут в натровый щелок. Больше 70 дней, однако, оставлять тело в щелоке нельзя. По истечении же этого 70-дневного срока, обмыв тело, обвивают повязкой из разрезанного на ленты виссонного полотна и намазывают камедью… После этого родственники берут тело назад, изготовляют деревянный саркофаг в виде человеческой фигуры и помещают туда покойника. Положив в гроб, тело хранят в семейной усыпальнице, где ставят гроб стоймя к стене».

    Довольно грубая картина, согласитесь; но здесь рассказывается о том, как возникает еще один характерный элемент египетской цивилизации – мумия.

    В усыпальницу помещают, помимо саркофага, всевозможные подношения. Так умерший сможет продолжать жизнь в спокойствии, ему не захочется возвращаться на землю и преследовать живых: ибо даже в этой цивилизации, самой спокойной и жизнерадостной из всех цивилизаций Древнего Востока, присутствовал определенный страх перед загадочными силами мертвых. Живые обращаются к ним с просьбами, напоминаниями и мольбами о справедливости. Письмо к умершему – типичный жанр египетской литературы. Один из самых поразительных образцов этого жанра – письмо высокопоставленного чиновника к жене, дух которой не дает ему покоя.

    Что плохого я тебе сделал? Что я сделал такого, что надо было бы скрывать? Я женился на тебе, когда ты была молодой. Я был с тобой во всех моих делах. Я не пренебрегал тобой, я не причинял тебе страданий. Я всегда делал все так, как ты хотела. Я дарил тебе всяческие подарки. Я заботился о тебе, когда ты болела. Я рыдал над твоей гробницей. Нет, ты не в состоянии отличить добро от зла!

    Литературные жанры

    Египетская литература дошла до нас частью в форме монументальных надписей – в храмах и гробницах, на статуях и стелах, а частью на глиняных черепках (остраконах) и папирусе. Понятно, что в исторической области преобладают монументальные надписи, а в собственно литературе – остраконы и папирусы, что, кстати говоря, определяет состояние этой литературы. Дело в том, что тексты дошли до нас по большей части в единственном фрагментарном экземпляре, а находили их практически всегда случайно. Есть основания предполагать, что мы знакомы лишь с небольшой частью египетской литературы и наша реконструкция – всего лишь коллекция отдельных элементов, окруженных практически непроницаемой тайной.

    Можно было бы сказать, что это же относится и к литературе Месопотамии; но ситуация там не вполне такая же. Во-первых, в Месопотамии копирование и адаптация древних текстов были распространены гораздо шире, чем в Египте, поэтому вероятность того, что важные тексты сохранились, значительно выше. Более того, в Месопотамии, особенно касситского периода, религиозная литература была в какой-то степени «канонизирована», ее собирали в большие библиотеки и тщательно хранили. Поэтому у нас есть все основания считать, что из древнемесопотамской литературы не дошла до нас меньшая и менее важная часть, чем из египетской.

    При первом взгляде на египетскую литературу в сравнении с другими литературами Древнего Востока создается впечатление богатства и разнообразия. Мы встречаем новые литературные жанры – к примеру, любовные и застольные песни, любовные истории и сказки; все они дополняют религиозную литературу литературой чисто мирской по содержанию и назначению. С другой стороны, некоторые жанры здесь гораздо менее обширны и независимы, чем в Месопотамии. Это относится, в частности, к мифологической литературе, элементы которой, короткие, фрагментарные и непоследовательные, приходится выискивать среди произведений другого жанра – погребальных текстов. Этот жанр типичен для Древнего Египта и при всем разнообразии форм и содержания отличается завидным единством назначения.

    Еще одно впечатление от сравнения египетской и месопотамской литературы – то, что первая менее однородна и менее статична. Начнем с того, что нам известны имена некоторых, хотя и немногих, египетских авторов; кроме того, мы видим, как со временем одни литературные жанры расцветали, другие приходили в упадок, видим развитие новых тем и концепций.

    Из этих наблюдений можно сделать общий вывод: в Египте, судя по всему, существовали прорехи в прочной религиозной ткани, единство и непрерывность которой характерны не только для Месопотамии, но и для всех литератур Древнего Востока. Это явление не результат каких-то позитивных размышлений; причина скорее кроется в более широкой и разнообразной ментальности египтян, богатой даже в самых нелепых своих элементах, все из которых невозможно свести к религиозным представлениям.


    Мифологическая литература, как мы уже сказали, в основном включена в погребальные тексты, где встречаются самые несопоставимые темы – все для того, чтобы помочь умершему. В качестве примера можно рассмотреть знаменитую Книгу мертвых – собрание гимнов, молитв и магических заклинаний, в которое включены сказания о происхождении Вселенной и деяниях богов.

    Это произведение вполне соответствует состоянию египетской религиозной мысли, хотя в нем нет единого рассказа о происхождении мира, а есть несколько разных версий, причем все они существуют одновременно и не видно ни малейшей попытки как-то согласовать их между собой. Но одна тема появляется с особенной частотой и заслуживает особого упоминания, поскольку уходит корнями глубоко в жизнь Древнего Египта. Это тема первичного холма, который появляется из водного хаоса и порождает солнечного бога – а ему, в свою очередь, суждено дать жизнь остальным богам. Трудно не провести аналогию с природой. Во время разлива Нила древний египтянин видел, как бурлящие воды скрывают под собой землю, а потом медленно отступают; над водой появляется первый маленький холмик, покрытый плодородным илом – залогом будущего урожая. Затем солнце согревает своим живительным теплом только народившиеся растения. Мистико-религиозное воображение египтян отразило этот важный этап в жизни природы на космическое начало и отождествило с картиной первого, начального этапа существования мира.

    Самый поразительный миф о богах – несомненно, миф об Исиде и Осирисе, и не только из-за его значительности в религиозном контексте, но и потому, что он послужил источником нескольких драматических произведений, записи о которых дошли до нас. Но здесь возникает та же проблема: у нас нет полной версии мифа. В самом деле, уцелевшие отрывки настолько фрагментарны, что для соединения их в единую картину нам приходится обратиться к рассказу греческого историка Плутарха. По крайней мере, у него есть цельная версия мифа, из которой можно понять, как растительный цикл у египтян закрепился в определенных формах, а также сравнить эти формы с другими известными нам вариантами. Осирис – царь, который устанавливает на земле мир и учит людей возделывать землю; Исида – его жена; Сет – его завистливый брат. Сет прибег к хитрости: он приказал изготовить великолепный саркофаг по точным меркам Осириса; на пиру он показал всем присутствующим этот саркофаг и пообещал отдать его тому, кому он придется точно по мерке. Гости пробуют ложиться в саркофаг, но безуспешно; Осирис, в свою очередь, тоже ложится, и саркофаг оказывается ему точно по мерке. Тут в зал врываются сторонники Сета, закрывают саркофаг и бросают его в реку. Согласно греческой версии, река уносит саркофаг в море, а затем в Библос. Жена убитого, в страшном горе, пускается на поиски тела и после долгих странствий находит его; тогда она обращается к богам. Боги тронуты ее мольбой. Тело Осириса укладывают и обертывают пеленами. Его супруга, превратившись в хищную птицу, летает над ним, овевая его взмахами крыльев. Неподвижное тело начинает шевелиться, дыхание медленно возвращается. Но Осирис не сможет провести свою новую жизнь среди живых: ему предстоит править царством мертвых и нести им справедливость, которую он прежде установил на земле.

    У мифа об Осирисе есть продолжение, известное нам из хорошего египетского источника. Уже после смерти Осириса у Исиды рождается сын, бог-сокол Гор. Повзрослев, он отправляется на поиски убийцы отца, стремясь отомстить за него. Битва между Гором и Сетом продолжается десятки лет и рассказывается как серия эпизодов столкновения ловкости и ярости перед трибуналом богов. Вот, к примеру, описание одного из эпизодов схватки:

    Сет поклялся богам великой клятвой, говоря: «Нельзя отдавать ему власть, пока он не победит меня в состязании: мы построим каменные ладьи и поплывем, и тот, кто победит в гонке, получит власть». Тогда Гор построил себе ладью из кедра и покрыл его штукатуркой и спустил ее на воду вечером, так что никто этого не заметил. Сет увидел ладью Гора и подумал, что она из камня, и он пошел на вершину горы и срезал себе пик и сделал себе каменную ладью в 138 кубитов[19]. Затем они отплыли на своих ладьях в присутствии эннеады, и ладья Сета затонула.

    При помощи этой и других подобных хитростей Гор в конце концов одерживает верх над противником, и боги объявляют его достойным занять отцовский трон.

    Невозможно отрицать, что этот текст грубоват и лишь формально связан с мифом об Осирисе, вдохновленным гораздо более возвышенными религиозными концепциями. Невозможно даже понять, всерьез рассказывает все это автор или иронизирует. Очевидно, что его боги сильно уступают по уровню богам Месопотамии.

    Прежде чем закончить рассказ о египетской мифологии, отметим, что в ней совершенно отсутствует фигура героя-полубога, столь характерная для месопотамской, а затем и для греческой эпической поэзии. Еще более интересно отсутствие бесплодной погони за бессмертием, которая движет подобную фигуру. Но как могло быть иначе, если египтяне были совершенно уверены в том, что после смерти возобновят свое существование и будут жить в том мире примерно так же, как в этом?


    В Египте времен Нового царства процветала лирическая поэзия, как религиозная, так и мирская. Как и в Месопотамии, религиозную лирику представляют здесь гимны богам и царям. Мы, когда говорили об истории Египта, уже цитировали великолепный гимн Аменхотепа IV. Новая черта этого гимна – в том, что он не ограничивается обычными религиозными формулами, а передает живое впечатление от природы: можно даже сказать, что народам Месопотамии незнакомо было такое полное и радостное восприятие природы. Этот литературный жанр не ограничен, разумеется, рамками правления фараона-реформатора: его черты можно заметить и в более ранних произведениях, как, например, в этом гимне Амону-Ра:

    Начало всего сущего, единый,
    Единственный, творящий всякую плоть.
    Все люди произошли от взора очей Твоих,
    А боги от слова уст Твоих.
    Ты починаешь рост трав,
    Жизнь рыбам речным и птицам небесным…
    Все сферы приветствуют Тебя:
    В вышине небес,
    На поверхности земли,
    В глубине морей.
    Боги поверглись во прах перед величием Твоим,
    Они прославляют душу Творца своего,
    Ликуют перед лицом зачавшего их и поют:
    «Гряди в мире, отче отцов всех богов,
    Утвердивший свод небесный над землею,
    Начало сущего, Творец всякой плоти,
    Владыка Всевышний, Глава богов!»[20]

    Мы уже приводили цитаты из царских гимнов, когда писали о Тутмосе III; имеются также покаянные псалмы и молитвы. Но мы должны двигаться дальше и рассмотреть самый характерный, даже уникальный вид египетской лирики: светскую поэзию. Для начала отметим, что в египетской поэзии имеются свежие и очень нежные любовные песни. Слушая голос этой девицы, трудно поверить, что находишься на Древнем Востоке:

    Раза в четыре быстрее колотится сердце,
    Когда о любви помышляю.
    Шагу ступить по-людски не дает,
    Торопливо на привязи скачет.
    Ни тебе платье надеть,
    Ни тебе взять опахало,
    Ни глаза подвести,
    Ни душистой смолой умаститься!
    О милом подумаю – под руку так и толкает:
    «Не медли, не мешкай! Желанной мечты добивайся!»
    Ты опрометчиво, сердце мое!
    Угомонись и не мучай меня сумасбродством.
    Любимый придет к тебе сам,
    А с ним – любопытные взоры.
    Не допускай, чтобы мне в осужденье сказали:
    «Женщина эта сама не своя от любви!»
    При мысли о милом терпеливее будь, мое сердце:
    Бейся, по крайности, медленней раза в четыре![21]

    А вот жалоба молодого человека, который не видел своей возлюбленной уже целую неделю:

    Семь дней не видал я любимой.
    Болезнь одолела меня.
    Наполнилось тяжестью тело.
    Я словно в беспамятство впал.
    Ученые лекари ходят —
    Что пользы больному в их зелье?
    В тупик заклинатели стали:
     Нельзя распознать мою хворь.
    Шепните мне имя Сестры —
    И с ложа болезни я встану.
    Посланец приди от нее —
    И сердце мое оживет.
    Лечебные побоку книги,
    Целебные снадобья прочь!
    Любимая – мой амулет:
    При ней становлюсь я здоров.
    От взглядов ее – молодею,
     В речах ее – черпаю силу,
    В объятиях – неуязвимость.
    Семь дней глаз не кажет она![22]

    Столь же оригинальна и пиршественная поэзия. Неверное будущее только усиливает стремление веселиться: carpe diem![23] Следующая песня была обнаружена на стене гробницы Нового царства:

    Следуй желаньям сердца,
    Пока ты существуешь.
    Надуши свою голову миррой,
    Облачись в лучшие ткани.
    Умасти себя чудеснейшими благовониями
    Из жертв богов.
    Умножай свое богатство…
    Свершай дела свои на земле
    По велению своего сердца,
    Пока к тебе не придет тот день оплакивания,
    Утомленный сердцем не слышит их криков и воплей.
    Причитания никого не спасают от могилы.
    А потому празднуй прекрасный день
    И не изнуряй себя.
    Видишь, никто не взял с собой своего достоянья.
    Видишь, никто из ушедших не вернулся обратно[24].

    Такие слова вызывают в памяти страдания Гильгамеша; но насколько другой тон, насколько другая обстановка! Даже психологический фон иной: в шумерской поэме Гильгамеш отчаянно цепляется за жизнь; здесь же мы видим отстраненное ожидание смерти.

    Завершим мы краткий обзор египетской лирики еще одним замечанием: жалобы или плачи по разрушенному городу, которые в Месопотамии представляли собой отдельный литературный жанр (и снова будут представлять в Израиле), в Египте совершенно отсутствуют. Некоторые ученые пытались отнести к этой категории диалог разочарованного человека с его собственной душой, который мы будем обсуждать позже. Но сходство это поверхностное, поскольку диалог разочарованного человека с душой субъективен, это всего лишь поэтическое выражение человеческой грусти, тогда как плач основан на конкретном объективном факте: разрушении города. Нам кажется, что с месопотамскими и еврейскими жалобами в Египте можно сравнить скорее «пророчества» Ипувера, которые мы цитировали в разделе «Исторический очерк». Собственно, это вовсе не пророчества, скорее рассказ о бедствиях – и неудивительно, что рассказ этот относится к одному из немногочисленных в истории Египта периодов кризиса и разрушения, после которого страна вновь триумфально поднялась. Вообще, у египетской цивилизации было мало времени для воплей и причитаний о бедствиях: в периоды величия их почти не было, а когда наступала катастрофа, было уже поздно.


    Поучительная литература практиковалась в Египте с древнейших времен. Коллекции афоризмов разбросаны по всему периоду существования египетской цивилизации, а имена авторов – реальные или выдуманные – передавались из поколения в поколение как символ мудрости.

    Со времен Древнего царства, к примеру, дошли до нас поучения Птахотепа – старого визиря, который просит фараона отпустить его на покой и заменить сыном, которого он, Птахотеп, воспитывал при помощи следующих речений. Вот некоторые из них в разных переводах:

    Ученостью зря не кичись!
    Не считай, что один ты всеведущ!
    Не только у мудрых —
    И неискушенных совета ищи.
    Искусство не знает предела.
    Разве может художник достигнуть вершин мастерства?
    Как изумруд, скрыто под спудом разумное слово.
    Находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно…

    Если тебе случится быть гостем за столом человека выше тебя, принимай то, что дают тебе, и тогда, когда поставят это перед тобой… Держи взгляд долу, пока он не обратится к тебе, и говори, только когда тебя спрашивают. Смейся, когда он смеется, и это будет приятно его сердцу, и, все что ты делаешь, будет хорошо для него…

    Если кто-то обратится к тебе с петицией, выслушай спокойно слова этого человека. Не отталкивай его, прежде чем он скажет все, что пришел сказать. Проситель хочет, чтобы на сказанное им обратили внимание, даже больше, чем получить просимое…

    Если ты склонен к добру, заведи себе дом.
    Как подобает, его госпожу возлюби.
    Чрево ее насыщай, одевай ее тело,
    Кожу ее умащай благовонным бальзамом,
    Сердце ее услаждай, поколе ты жив!
    Она – превосходная пашня для своего господина…

    Кланяйся своему начальнику, тому, кто стоит выше тебя среди царских чиновников: твой дом и твое имущество это выдержат, и вознаграждение твое будет надлежащим. Плохо идти против вышестоящего: человек жив, пока он на хорошем месте.

    В более поздний период египетской цивилизации, уже на закате, еще одна коллекция афоризмов добавляет к этим полезным советам дополнительную мораль. Это поучения

    Аменемопета; их значение подчеркивается еще и тем, что в какой-то степени они послужили образцом для автора библейской Книги притчей:

    Если находишь долг бедняка,
    Раздели его на три части:
    Прости две из них, а третью оставь.
    Ты поймешь многое в жизни:
    Ты ляжешь и будешь сладко спать,
    А утро принесет хорошие новости.
    Лучше добрая слава человеколюбца,
    Чем полный амбар богатств;
    Лучше хлеб с радостным сердцем,
    Чем богатства в печали…
    Не смейся над слепцом, не дразни карлика,
    Не задирай хромого.
    Не дразни человека, ведь он в руке Господа,
    Не будь суров к нему, если он ошибается,
    Ибо человек – глина и солома,
    А Бог – строитель:
    Он ежедневно сносит строения и возводит новые.

    На существование басни в древнеегипетской литературе указывает множество следов; их настолько же много, насколько мало конкретных документальных свидетельств. Единственный уцелевший пример, однако, весьма значителен: это спор между головой и телом. Несложно заметить, что именно это произведение послужило прототипом для одной из басен Эзопа и знаменитой аллегории Менения Агриппы. В эллинистическую эпоху ситуация меняется: мы видим египетские басни в греческом переводе и можем глубже разобраться в вопросе о влиянии Египта на Грецию.

    Разговор о поучительной литературе следует закончить грустной поэзией, поэзией уставшей от мира души. Высшее выражение этот жанр поэзии нашел в уже упоминавшемся диалоге – разговоре разочарованного человека со своей душой. Вероятно, он был написан в период кризиса, предшествовавший Среднему царству. Во многом он напоминает месопотамский и еврейский варианты разработки темы страданий праведника, но в египетском тексте страдания эти только подразумеваются, но не подчеркиваются, так что в этом смысле нет и проблемы, которая требовала бы решения. Вместо этого акцент делается на духовные страдания, на тягу к самоубийству – и на сомнение в том, что хотя бы это имеет смысл:

    Кому мне открыться сегодня?
    Братья бесчестны,
    Друзья охладели.
    Кому мне открыться сегодня?
    Алчны сердца,
    На чужое зарится каждый.
    Кому мне открыться сегодня?
    Раздолье насильнику.
    Вывелись добрые люди.
    Кому мне открыться сегодня?
    Худу мирволят повсюду,
    Благу везде поруганье…
    Кому мне открыться сегодня?
    В сердцах воцарилась корысть.
    Что толку – искать в них опоры?
    Кому мне открыться сегодня?
    Нет справедливых,
    Земля отдана криводушным.
    Кому мне открыться сегодня?
    Нет закадычных друзей,
    С незнакомцами душу отводят…
    Кому мне открыться сегодня?
    Зло наводнило землю,
    Нет ему ни конца, ни края.

    Затем автор возносит хвалу смерти:

    Мне смерть представляется ныне
    Исцеленьем больного,
    Исходом из плена страданья.
    Мне смерть представляется ныне
    Благовонною миррой,
    Сиденьем в тени паруса, полного ветром.
    Мне смерть представляется ныне
    Лотоса благоуханьем.
    Безмятежностью на берегу опьяненья.
    Мне смерть представляется ныне
    Торной дорогой.
    Возвращеньем домой из похода…
    Мне смерть представляется ныне
    Домом родным
    После долгих лет заточенья.

    Но правда ли, что хотя бы смерть хороша? А может быть, смерть тоже мучение и тщета? Это сомнение, сформулированное в разговоре разочарованного человека со своей душой, вызывает в памяти другой разговор – месопотамский диалог хозяина и раба. В заключение – еще одна параллель: доля обоих собеседников, какой бы она ни была, будет для них общей.

    Повествовательный жанр был широко распространен в Египте, как в форме романтической истории на историческом фоне, так и в форме сказки. К первой категории можно отнести произведение времен Среднего царства, классическое по языку и стилю; оно справедливо считается важнейшим и значительнейшим произведением этого жанра в древнеегипетской литературе. Это история Синухе.

    Синухе – аристократ, вынужденный из-за дворцовых интриг бежать от двора и искать прибежище у племени бедуинов в Азии. Автор явно обладает первоклассным даром рассказчика:

    Это красная земля, имя ей – Иаа. Там росли фиги и виноград, и вина было больше, чем воды, и мед в изобилии, И много оливкового масла; на деревьях всевозможные плоды; ячмень, и пшеница, и бесчисленные стада скота. Велики были выгоды мои из-за любви его ко мне.

    Синухе выбирают вождем племени, он завоевывает уважение и любовь кочевников. Но вождь другого племени, человек, которого все боятся, вызывает его на битву. Следует поистине эпическое описание:

    Пришел силач Ретену. Вызвал он меня в шатре моем на поединок. Это был смельчак, и не было равного ему. Покорил он страну Ретену от края до края. Сказал он, что хочет биться со мной. Думал он убить меня. Задумал взять в добычу стада мои… С наступлением ночи натянул я тетиву лука моего, уложил стрелы мои в колчан, дал легкий ход мечу моему в ножнах, начистил оружие мое. Когда озарилась земля, народ Ретену пришел, собрались племена его и соседние народы, – силач изготовился биться. И вот двинулся он на меня. Мужчины и женщины зашептали – каждое сердце болело за меня. Думали люди: «Кто может сразиться с ним?» Щит его, топор его и все дротики его выпали из рук его, – я принудил его выпустить из рук все оружие. И колчан его заставил я опорожнить – все стрелы до последней, одна за другой, пролетели мимо. И тогда бросился он на меня. И я застрелил его – стрела моя застряла в шее его. Закричал он и упал ниц. Я прикончил его топором и издал клич победы на спине его.

    Эта победа закрепила положение Синухе. Но шли годы, и его охватила тоска по родине. В рассказе возникает элегическая нота:

    О бог, предначертавший мое бегство, кто бы ни был ты, будь милосерд, приведи меня в царское подворье! Быть может, ты дашь мне узреть края, где сердце мое бывает что ни день. Что желаннее погребения в той стране, где я родился? Приди мне на помощь! Прошедшее – прекрасно: даровал мне бог милость свою. Ныне вновь да будет милость его, да украсит он кончину того, кого прежде унизил. Сердце его болело за изгнанника на чужбине. И сегодня он полон милости и внимает мольбе издалека.

    Мечта Синухе исполняется. Фараон призывает его и встречает великими почестями. Он вновь пользуется всеми преимуществами жизни в Египте:

    Стерли следы годов с тела моего, побрили меня, причесали волосы, пустыне оставил я мерзость, ветошь – скитающимся в песках. Одет я в тонкое полотно, умащен самолучшим умащением и лежу на кровати. Оставил я пески живущим в них и деревянное масло – умащающимся им. Дали мне дом владельца сада, он был царским другом. Множество мастеров строили дом, и каждое дерево посажено заново. Кушанья приносили мне из дворца три и четыре раза в день, не считая того, что давали царские дети, и не было ни в чем промедления. Построили мне пирамиду из камня среди пирамид. Начальник над строителями размерил место для постройки. Начальник над художниками писал изображения, начальник над ваятелями работал резцом. Начальник над зодчим города Вечности следил за пирамидой. Все, что кладут обычно в гробницу, было наготове. Назначили жрецов для посмертных священнослужений. Отвели посмертный надел с полями в должном месте, как подобает царскому другу первой близости. Изваяние мое украшено золотом, набедренник из тонкого золота. Его величество повелели сделать так. Нет человека толпы, которому сотворили подобные благодеяния! И был я в милости у царя по день смерти[25].

    На этом повествование заканчивается. Синухе выполнил высочайшую задачу любого египтянина: умереть в мире в своей земле, приготовив заранее достойную усыпальницу. Цель достигнута, египетские идеалы утверждены; неудивительно, что эта история стала национальным эпосом.

    Одна из самых древних и занимательных выдуманных историй – сказка о моряке, потерпевшем крушение. Она интересна во многих отношениях. Неизвестный египтянин так описывает свои приключения:

    Спустился я к морю, и вот – судно: сто двадцать локтей в длину и сорок в ширину и сто двадцать отборных моряков из Египта. Озирают ли они небо, озирают ли землю – сердце их неустрашимее, чем у льва.

    Но разразилась буря, и судно разбилось. Один только рассказчик целым и невредимым достигает какого-то острова, где находит всевозможные чудесные цветы и плоды. Вдруг раздается страшный шум, будто удар грома; деревья скрипят, и земля дрожит:

    Когда же раскрыл я лицо свое, то увидел, что это змей приближается ко мне. Длина его – тридцать локтей. Борода его – больше двух локтей. Чешуя его – из золота, брови его – из лазурита, тело его изогнуто кверху. Он разверз уста свои предо мной, я же лежал распростершись ниц. Сказал он мне: «Кто принес тебя сюда, кто принес тебя, малыш? Кто принес тебя? Если замедлишь назвать мне его, то гляди, изведаешь превращение в золу, исчезнешь, и никто тебя не увидит». Отвечал я ему: «Вот, ты говоришь со мной, а я не понимаю. Ниц распростерт я перед тобой». И я обмер от страха. Тогда забрал он меня в пасть свою, и отнес в жилище свое, и положил на землю, невредимого, ибо я был цел и члены мои не оторваны от туловища. И отвел он уста свои, я же простерся на чреве ниц перед ним. Сказал он мне: «Кто принес тебя сюда, кто принес тебя, малыш? Кто принес тебя на этот остров средь моря, берега которого – волны?»

    Моряк рассказал змею о своих злоключениях, и тот отвечает:

    Не бойся, не бойся, малыш, не закрывай от страха лица своего здесь, предо мною. Вот бог даровал тебе жизнь, он принес тебя на этот остров ка. Нет такого, чего бы на нем не было, он полон всяким добром. Вот ты проведешь, месяц за месяцем, четыре месяца на этом острове, пока не придет из царского подворья судно, и люди на нем – твои знакомцы. С ними ты вернешься в царское подворье и умрешь в городе своем. Как радуется повествующий о былых горестях, ибо страдание миновало!

    В благодарность потерпевший кораблекрушение обещает прислать змею богатые дары из Египта; но змей только смеется: все эти дары происходят с его острова; именно он снабжает ими Египет. Нет, в дарах нет нужды, единственное, что потерпевший кораблекрушение может сделать для змея, – это позаботиться о том, чтобы имя его стало известным и почитаемым.

    Распростерся я ниц перед ним, сложив почтительно руки. Он даровал мне груз мирры, иби, хекену, нуденба, хесанта, даровал черни для глаз, хвосты жирафов, большую груду ладана, слоновьи клыки, охотничьих собак, обезьян и всякое прекрасное добро. Погрузил я все на судно и распростерся ниц, чтобы воздать ему хвалу. Тогда сказал он мне: «Вот достигнешь ты царского подворья через два месяца. Обнимешь ты детей своих и помолодеешь в царском подворье и там же будешь погребен». Тогда спустился я к берегу, туда, где стояло судно, и окликнул людей, которые были на нем. И воздал я хвалу владыке этого острова, и моряки на судне – также[26].

    Так потерпевший кораблекрушение, подобно Синухе, смог вернуться на родную землю и там приготовить для себя достойную усыпальницу.

    Как мы уже сказали, в этой истории много интересного. Во-первых, она рассказана не сама по себе, как изолированная история, а имеет обрамление: некий капитан вернулся из путешествия, не выполнив поручения фараона, и боится предстать перед ним; потерпевший кораблекрушение рассказывает ему свою историю как пример того, что разумные речи могут спасти человека. Вероятно, это была не единственная рассказанная история, поскольку капитан, услышав ее, все еще был в печали; вполне возможно, что в том же обрамлении была целая цепочка подобных рассказов. Эту технику позаимствуют другие рассказчики Востока, а позже – и западные авторы.

    Еще один интересный момент в рассказе моряка – последовательность и прямота, даже при изложении совершенно фантастических элементов. В других историях часто не так, погоня за волшебным и грандиозным побеждает всякое правдоподобие. Возьмите, к примеру, знаменитую сказку о двух братьях Анупу и Бата, написанную во времена Нового царства. Это сложная история о чудесах и превращениях, оказавшая, похоже, некоторое влияние на романистов позднейших эпох. Пересказать ее в подробностях было бы очень трудно, но мы можем взглянуть на ее первую часть, самую последовательную и наименее фантастичную. Это древнейший образец темы, которая со временем распространилась невероятно широко:

    Рассказывают, что были два брата, родившиеся от одной матери и одного отца. Анупу – так звали старшего, звали меньшего Бата. Были у Анупу и дом и жена, а меньшой брат был ему наместо сына.

    Но жена Анупу снедаема вожделением к Бате. Пользуясь отсутствием мужа, она пытается соблазнить его:

    Она встала, и обняла его, и сказала ему: «Идем полежим вместе час. На пользу будет это тебе – я сделаю тебе красивую одежду». Тогда юноша стал подобен южной пантере в гневе […] из-за скверных слов, которые она произнесла, и она испугалась весьма. И он заговорил с ней и сказал: «Как же это? Ведь ты мне наместо матери, а твой муж наместо отца, ведь он старший брат, он вырастил меня. Что за мерзость ты мне сказала! Не повторяй ее мне никогда, и я не скажу никому, и замкну уста свои, чтобы не услыхал об этом никто из людей».

    Дурная женщина планирует страшную месть за этот отказ:

    И вот, когда наступил вечер, старший брат пошел в дом свой, а меньшой погнал скот, нагрузившись всяческим полевым добром. В селение погнал он скот свой, чтобы спал скот в хлеве своем ночью. И вот жена старшего брата была в страхе из-за слов, которые она сказала. Взяла она жир и натерлась им, словно бы перенесла побои, – чтобы сказать своему мужу: «Это брат твой меньшой избил меня». А муж возвратился вечером, как и всякий день, по заведенному порядку. Вошел он в дом свой и застал жену свою лежащей и якобы больной. Не полила она воды ему на руки, как обычно. Не зажгла света перед ним, и дом был во мраке. Она лежала, жалуясь на тошноту. Муж сказал ей: «Кто обидел тебя?» Она сказала ему: «Никто не обижал меня, кроме твоего брата меньшого. Пришел он взять для тебя зерно, и застал меня одну, и сказал мне: «Идем полежим вместе час…» Так он сказал. Но я не стала слушать его. «Разве я не мать тебе? Разве твой брат тебе не наместо твоего отца?» Так я сказала ему. Он испугался и избил меня, чтобы я не рассказывала тебе»[27].

    Анупу решает убить брата, но коровы – друзья Баты – вовремя предупреждают его, и он успевает бежать. Его ждут чудесные и совершенно невероятные приключения, о которых мы уже говорили.


    Помимо чисто литературных текстов, существует и множество других, о которых мы не будем говорить подробно. Существуют уже упоминавшиеся исторические хроники. Есть списки имен и предметов, но нет более глубоких лингвистических работ, какие мы видели в Месопотамии, – знаковых таблиц и словарей. Есть школьные упражнения, важные для нас, ибо в них сохраняются тексты, которые иначе оказались бы утеряны. Есть письма, позволяющие нам заглянуть в частную и семейную жизнь египтян. Есть научные труды, среди них – труды по астрономии и математике (не достигшие, кстати говоря, таких высот, как в Месопотамии), а также по медицине. В них, среди магических формул, можно встретить достаточно интересные диагнозы:

    Если ты осматриваешь человека, страдающего запором, с бледным лицом и сильно бьющимся сердцем, а при осмотре обнаруживаешь, что у него горячее сердце и раздутый живот… он съел разогревающую пищу. Приготовь микстуру, чтобы вымыть из его тела разогревающие вещи и освободить внутренности…

    Наконец, есть юридические документы, о которых мы немного поговорим; мы считаем, что они демонстрируют нам самый поразительный контраст между Египтом и остальным ближневосточным миром. В Месопотамии, как мы уже видели, закон основывался на «кодексе», который царь получает от бога и объявляет народу. В Египте до сих пор не найдено ни одного кодекса законов. Если это не совершеннейшая случайность – а такое маловероятно, – мы должны предположить, что суд в Египте основывался на личных решениях фараона и традициях. У нас есть документы, имеющие отношение к юридической практике, – можно упомянуть, к примеру, привилегии, дарованные храмам и их служителям. Вот образец периода 5-й династии:

    Я не дозволяю никому брать никого из проповедников в номе на барщину или на другие работы в номе, за исключением служения непосредственно богу в храме, в котором он находится, и работ по сохранению храма, в котором находятся пророки.

    Есть также записи о судебных процессах – к примеру, над группой заговорщиков во времена Рамсеса III. Обвиняемые один за другим предстают перед судьями:

    Тяжкий преступник Пабекикамен, который был главой помещения. Он был приведен из-за заговора, который он сделал вместе с Тии и женщинами гарема. Он объединился с ними. Он стал передавать их речи вовне, их матерям и их братьям и сестрам, говоря: «Волнуйте народ! Поднимайте возмущение, чтобы сделать восстание против их владыки». Он был поставлен перед великими чиновниками залы допроса. Они рассмотрели его преступления. Они нашли, что он говорил их. Его преступления схватили его. Чиновники, которые допрашивали его, дали его наказанию постигнуть его.

    Очевидно, таким образом, что сама по себе судебная процедура не была чем-то исключительным; но если задаться вопросом, на каком основании судьи выносили свои решения, то мы не обнаружим никаких признаков объективной кодификации, которая помогла бы им работать независимо от монарха. Фараон, как воплощенный бог, является постоянным и единственным источником закона, и без него закон не имеет ни силы, ни значения.

    Итак, в заключение нашего обзора египетской литературы мы вновь возвращаемся к тем чертам, которые мы признали принципиально важными для древнеегипетской цивилизации. Из трех составных частей космоса – боги, царь и народ – вторая часть поднимается до уровня первой. Противоречия между первыми двумя категориями нет и быть не может, поэтому третьей составной части – народу – остается одно: повиноваться единственному высшему приказу.

    Художественные типы

    Египетское искусство, как и все искусство Древнего Востока, преследовало в основном сугубо практические цели – в рамках религиозных представлений, разумеется: если речь шла о строительстве, то строились жилища или гробницы для богов и царей; статуи высекались для того, чтобы душа умершего могла вернуться на землю в привычной форме; рельефы и рисунки в усыпальницах должны были помочь человеку воочию увидеть картины загробной жизни. Более того, в Египте искусство тоже рассматривается как ремесло – а потому, как правило, коллективно и анонимно. К примеру, если бы художнику позволено было поместить свое имя или портрет на стену гробницы, то магические силы задействованных заклинаний передали бы ему незаслуженную долю погребальных приношений и всего, что в новой жизни предназначалось для умершего, – в том числе удобств и развлечений.

    Таким образом, в принципе египетское искусство вполне укладывается в общую схему древне-восточного окружения; но только в принципе – за пределами самых общих положений эта параллель не работает. Так, если искусство остальных древне-восточных цивилизаций практически не рассматривает частную и семейную жизнь людей, то египетские художники находят в частной жизни постоянный и чрезвычайно богатый источник вдохновения. Но самое главное, египтяне обладали инстинктивным художественным чутьем, которое часто позволяло им выйти за пределы традиционных схем и достичь немедленного живого эффекта – очень субъективного, глубоко и элегантно гармоничного. Реализм и динамизм художественных произведений Египта таковы, что сравнивать их с неуклюжими и статичными творениями остальных цивилизаций Востока можно только по контрасту. Французский ученый Дерош-Нобль-кур удачно сказала, что в процессе выполнения заказа скромный египетский художник умел выходить за пределы ограничений, налагаемых на него подчиненным положением и средой: «Только в очень редких, исключительных случаях знаем мы имя автора: профессиональная гордость была ему совершенно недоступна; но художник самым благородным образом преодолевал тот факт, что он не в состоянии был заявить о себе. Даже если заказчик хотел, чтобы статуя была неподвижна, как мумия, он умудрялся вдохнуть в свои творения жизнь, которая действует на нас еще сильнее благодаря тому, что глубока и потому раскрывает перед нами самые потаенные чувства автора и красоту его души. Именно богатство внутренних чувств позволяет художнику, несмотря на однообразие тем и традиционность приемов, придать своим рельефам неожиданный реализм движения и жеста, очень точно изобразить все подробности и оттенки повседневной жизни, включая ее комические и радостные черты. В рисунках же возникают новые темы, полные спонтанности, рожденные свежим и ничем не связанным вдохновением, – до такой степени, что частное искусство в конце едва ли не начинает оказывать влияние на официальное искусство».

    Даже статичность, характерная для искусства остального Востока, пропадает в порыве спонтанного и реалистичного вдохновения. Несомненно, существует египетский стиль, четкий и безошибочно узнаваемый, а в нем – связность и гармония как продолжение традиции, для которой долгий и почти неизменный ход египетской истории служил практически идеальной средой. Но в пределах этого органичного обрамления художественные формы и объекты развивались и сменяли друг друга в ходе ясно различимого исторического процесса; в самом деле, египетское искусство можно обсуждать только в его историческом развитии.

    В египетском искусстве два заметных пика: Древнее царство – эра пирамид, когда искусство расцвело, можно сказать, неожиданно, но было уже монументальным по форме, зрелым и утонченным в деталях; и Новое царство – эра величественных фиванских храмов, когда традиционное наследие обогатилось широким спектром свежих мотивов.

    Так что в египетском искусстве нет эволюции как таковой – нет развития от низших форм к высшим, от простоты к сложности; зато есть история, где цивилизация проявляется во всей своей силе и факторы которой изменяются и сменяют друг друга в рамках органичного традиционного обрамления.


    Если в Месопотамии главной задачей архитектуры было строительство храма, то в Египте – это гробница, которая должна обеспечить умершему, в особенности богу-царю, полное и радостное существование в загробном мире. Давайте посмотрим, как формировалась и менялась со временем структура гробницы. Древнейший ее тип, из которого постепенно развились остальные, – это мастаба, невысокая усеченная пирамида, под которой вертикальная шахта вела в глубь земли, к погребальной камере с саркофагом. В самой пирамиде также устраивалось одно или несколько помещений, в том числе молельня с нишей для статуи умершего. На одной из внешних стен из камня высекался контур ложной двери со столом для приношений перед ней; считалось, что жизненная сущность умершего выходит на зов тех, кто пришел с подношением. С самого начала внутренние стены мастабы богато украшались рисунками и барельефами, изображающими жизнь умершего в загробном мире.

    При наложении друг на друга нескольких мастаб постепенно уменьшающегося размера получилась ступенчатая пирамида; самый известный пример такой пирамиды находится в Саккаре и относится к времени фараона Джосера из 3-й династии. Внешне ступенчатая пирамида выглядит точно так же, как месопотамский зиккурат. Обсуждая шумеров, мы уже отмечали, что взаимное влияние этих двух архитектурных форм несомненно, хотя сказать что-нибудь более определенное трудно; кроме того, влияние, вполне возможно, касалось скорее формы, нежели содержания и функции сооружения.

    Однако развитие этих двух архитектурных типов не было одинаковым. Если месопотамский зиккурат на протяжении тысяч лет оставался практически неизменным, его формы лишь оттачивались и доводились до совершенства, то ступенчатая пирамида в период 4-й династии решительно изменяется, порождая новый тип, который затем уже остается неизменным: это настоящая пирамида с гладкими, ровными стенами из равнобедренных треугольников на квадратном основании. Самый знаменитый пример такой пирамиды, которую мы можем рассмотреть в качестве образца, – это пирамида Хеопса: ее основание имеет стороны длиной 130 м, а высота составляет 145 м. Погребальная камера встроена в пирамиду, и к ней ведет сложная система коридоров. Как правило, пирамиды входят в архитектурную группу, включающую в себя заупокойный храм и крытую галерею, которая ведет вниз, к долине реки, и заканчивается вестибюлем.

    С течением времени пирамида уменьшается в размерах и значении. Так, во времена Нового царства преимущественным типом царской усыпальницы становится подземный склеп, высеченный в сплошной скальной породе. Тщательно спрятанный вход и настоящий лабиринт коридоров подтверждают мысль, которая возникает при первом же взгляде на новый тип гробницы: своим происхождением он обязан страху перед расхитителями гробниц. Из древних текстов ясно, что и тогда случаи воровства были нередки. Эти же соображения заставляют выбирать для гробниц отдаленные места, куда трудно добраться. Одно из таких мест – Долина царей к западу от Фив, где была обнаружена богатейшая гробница Тутанхамона и множество других царских усыпальниц. Еще одно такое место – Долина цариц, чуть дальше к югу, где расположены гробницы жен и детей фараонов.

    Уже в первых египетских гробницах мы видим новую черту: масштабное использование камня в качестве строительного материала. Это первые на Древнем Востоке каменные строения. Использование камня по самой природе своей противопоставляет египетское искусство ранним формам искусства Месопотамии. Камень выполняет в египетском храме и дворце самые разные функции. Вообще, и в Месопотамии, и в Египте существовала тяга к масштабным и грандиозным сооружениям; но в Месопотамии не строили из камня и, соответственно, не делали настоящих опорных колонн; поэтому там преобладали непрерывные массивные стены. В то же время активное использование в архитектуре несущих колонн позволяло египтянам строить здания стройных и легких очертаний; свободное пространство внутри их тоже весьма искусно использовалось.


    Рис. 3. План египетского храма


    Эволюционный процесс, элементы которого можно различить лишь частично, приводит храм к его классической форме времен Нового царства (рис. 3). Как правило, подход к храму осуществляется по аллее, обрамленной сфинксами. Перед воротами стоят два обелиска и по башне с каждой стороны. Ворота ведут на большой открытый двор, окруженный портиком с одинарным или двойным рядом колонн. Затем, на более высоком уровне, идет большой зал с колоннами; параллельные ряды колонн делят его на пять нефов (фото 26). За ним, на еще более высоком уровне, – третья секция храма, которая содержит святилище бога с его статуей; вокруг него располагаются другие комнаты для различных божеств и жрецов. Как мы уже указывали, по мере приближения к трону бога уровень храма неизменно повышается; параллельно идет переход от ярко освещенного открытого двора к почти полному сумраку святилища.

    С только что описанной архитектурной схемой связаны несколько дополнительных элементов. Во-первых, это сфинксы, о которых мы поговорим в разделе, посвященном скульптуре. Затем обелиски – характерный тип гранитной четырехгранной колонны с высеченными на всех четырех гранях надписями; мы знакомы с этими обелисками по образцам, вывезенным в Европу и украшающим теперь европейские города. Колонны в храмах были, как правило, двух основных типов: пальмовидные колонны с гладкой поверхностью и капителью в виде раскидистых пальмовых листьев; и лотосовидные колонны с желобчатой поверхностью и капителью в виде более или менее раскрытых цветков лотоса. Наконец, и стены храма, и колонны украшены рельефами с изображением подвигов фараона и историческими надписями с их описанием.

    Мы уже упоминали заупокойный храм, строившийся в комплексе с пирамидой еще со времен Древнего царства; в период Нового царства он тоже достигает высшей точки развития. Красивейший из таких храмов – который, однако, нельзя принять за образец – это храм в Дейр-эль-Бахри, построенный по приказу царицы Хатшепсут. В естественном скальном амфитеатре перед вами встают две крытые галереи, а над ними – святилище, которое представляет собой несколько молельных залов, высеченных в горном склоне.

    В гражданской архитектуре мы имеем лишь разрозненные остатки царских дворцов; но, насколько нам известно, они строились по тому же принципу, что и крупные загородные особняки, примеров которых у нас довольно много. Они состоят из трех основных секций: входного зала с колоннами; центральной приемной, тоже с колоннами, с приподнятой платформой с каждой стороны и очагом в центре; третья часть включала личные покои, ванные комнаты и кухни. Кроме того, там имелись помещения для слуг и сад перед входом. Городские дома, очевидно, были менее просторными; реконструкции показывают, что в Египте, в отличие от Месопотамии, имелись дома высотой больше одного этажа.


    Если в Месопотамии искусство скульптуры был развито в очень ограниченной степени, то в Египте оно расцвело безмерно. Здесь не было никаких ограничений по материалу, – и, кстати говоря, египетские скульпторы не боялись использовать и другие материалы (к примеру, дерево, в котором они достигли превосходных результатов). Человеческие фигуры преобладают в рамках четко определенного стиля, который тем не менее не сковывает и не искажает работу художника.

    В египетской скульптуре, несомненно, имеются собственные каноны, включая как геометрический принцип, который мы уже отмечали в искусстве Месопотамии (с необходимыми изменениями), так и закон фронтального изображения, вообще характерный для Древнего мира. К этим принципам следует добавить тот факт, что целью художника является изображение не факта или события, а человека, личности. В особенности это относится к статуям богов и фараонов, в которых даже поза жестко задана и ограничена несколькими каноническими типами (сидящий на троне или стоящий прямо с одной ногой впереди, но в совершенно статичной позе).

    Однако в противовес сравнительному стилистическому единству позы в изображении черт лица наблюдается большое разнообразие. Справедливо замечено, что за этим стоит, в частности, религиозный мотив: поскольку статуя должна служить прибежищем духу умершего при возвращении его в этот мир, сходство должно быть безошибочным и вообще наилучшим. Древним египтянам художественных способностей было не занимать, поэтому лица их статуй живо свидетельствуют о наблюдательности, о чудесном многообразии тем, о силе самовыражения. И это не все: судя по всему, художник пытается через физические черты выразить глубинную сущность личности человека, иногда намеренно сглаживая яркие черты и организуя их в благородном спокойствии, иногда, наоборот, заостряя их в тревожном беспокойстве. Так, в истории египетской скульптуры мы находим сочетание и чередование двух тенденций: с одной стороны, сдержанной и спокойной, почти идеалистичной; с другой – отмеченной подчеркнутым реализмом. Но в обоих случаях мы далеки от застывшего и однообразного традиционализма и стилизованного символизма, характерных для месопотамского искусства.

    В Египте художественное совершенство, как мы уже знаем, возникло не в результате эволюции. Даже Древнее царство может похвастать первоклассными достижениями. Одно из них – произведение этого периода, в котором наилучшим образом проявилось сочетание канонической геометричности, с одной стороны, и совершенно субъективного выражения – с другой. Это луврский писец (фото 17). Писец сидит скрестив ноги, с развернутым свитком папируса на коленях; все части скульптуры идеально пропорциональны и согласованы. Но стоит взглянуть на резкие черты, выдающиеся скулы, длинные, подвижные, чуть поджатые губы и живые глаза, – и мы видим человека, личность во всей ее полноте и выразительности. В очерке, посвященном искусству Египта, Донадони пишет: «Самая абстрактная геометрическая схема реализуется самыми очевидно натуралистичными средствами. Художник думает кубами, или сферическими поверхностями, или цилиндрами и создает композицию в соответствии с математически пропорциональной схемой. Эта фигура легко могла бы послужить иллюстрацией к геометрическим теоремам, если бы мы могли хоть на мгновение абстрагироваться от ее настоящего значения. Но абстрагироваться нам не дано, это совершенно невозможно. Вера скульптора в изобразительные возможности его геометрии так точно совпадает с его египетской верой в реальность и египетским отвращением к украшательству, что ошибка невозможна. Он заново создал человеческую натуру, свою собственную, придав новый порядок эмпирической случайности того, что неживая природа поставила перед ним; он придал своему творению значение и ценность. Точно так же, как физический закон не меняет мир явлений, но упорядочивает его для нас, так и эта статуя организует бесформенную и неопределенную действительность печатью человечности».

    Вообще говоря, противостояние между идеалистической и реалистической тенденциями в египетском искусстве не проявляется явно до периода Нового царства. Здесь же мы видим, с одной стороны, изящные гармоничные линии и спокойное выражение лица, смягченное легкой улыбкой; в качестве примера можно привести статуэтку генерала, хранящуюся в Каирском музее (фото 18). С другой стороны, мы видим также яростную жажду реализма, за которой стоит религиозный кризис, находящий выражение в таких работах, как статуя Менофиса IV, также из Каирского музея (фото 19). В этом костистом лице с пухлыми губами и острым подбородком художник пошел дальше самой реальности.

    Видя, что характерной чертой египетской скульптуры было правдивое отображение природы, мы не должны делать вывод, что эта верность истине исключает в произведениях египтян фантастические элементы, тем более те, что относятся к сфере религиозных представлений и верований.

    Напротив, нигде, возможно, воображение не переплеталось так тесно с реальностью или, скорее, не принималось как некая высшая реальность. В скульптуре примером такого слияния может служить такой типично египетский памятник, как сфинкс. Древнейший и монументальнейший из всех, сфинкс из Гизы (фото 20) первоначально был скалой, напоминавшей своими очертаниями лежащего льва. Человеческие руки усилили и подчеркнули это сходство, высекли из камня человеческую голову, – и в результате возник величественный символ могущества фараонов. Позже сфинкс стал отдельным видом статуи, вход в храмы охраняли уже целые аллеи сфинксов; в каком-то смысле сфинкс стал египетским эквивалентом тех гигантских фантастических животных, которые устанавливались в воротах месопотамских святилищ.


    В Египте барельеф и роспись составляют практически один художественный жанр с общими техниками (ибо рельефы часто разрисовывались) и темами. И то и другое получило очень широкое развитие; и если по количеству рельефов Месопотамия еще может выдержать сравнение с Египтом, то в отношении росписи все совсем не так: от месопотамских росписей до нас дошли лишь отдельные фрагменты, причем очень плохо сохранившиеся, а образцы египетской живописи многочисленны и в прекрасном состоянии.

    В отношении теоретических принципов египетское искусство очень похоже на остальной мир Востока, в их практическом применении – оно уникально. Египетский художник, как и его месопотамский собрат, подходит к проблеме изображения объективно, а не субъективно и рисует фигуры людей и предметы такими, какие они на самом деле, а не какими кажутся. Тем не менее внутренне присущее художественное чувство помогает ему избежать механического наложения планов; он предпочитает выдерживать единый план изображения, в котором может найти решение своих проблем, не создавая очевидного противоречия с реальностью. В египетском искусстве тоже имеется множество традиций, определяющих изображение человеческой фигуры. В основном правила здесь те же, что и в Месопотамии: лицо изображается в профиль, но глаз показывается фронтально; плечи и таз изображаются фронтально, руки и ноги – в профиль. Но все элементы объединяет гармоничная свобода, которая уменьшает или совсем устраняет впечатление неподвижности. Более того, движение присутствует; то самое движение, которого не хватает месопотамским фигурам, здесь утверждается с полнотой, которой совершенно не мешает сдержанность стиля.

    Барельеф и рисунок находят практическое выражение в двух типах памятников: на храмовых рельефах преобладают военные сцены, а рельефы и росписи на стенах гробниц черпают сюжеты преимущественно из частной и семейной жизни. В этих сюжетах – первое и главное отличие от искусства остального Древнего Востока, где искусство всегда публично и официально. Как мы уже видели, египтяне не просто изображали частную жизнь отдельных людей, но изображали ее во всем разнообразии форм, вплоть до игр и танцев. В начале этой главы мы уже описывали изображения на стенах гробницы: в них не только красноречивый реализм статуй, но и элегантная свежесть громадного разнообразия тем, жизнерадостный и веселый взгляд на жизнь, любовь к смеху и шуткам, которые, можно смело сказать, были неизвестны остальным народам Древнего Востока.

    Часто встречаются групповые сцены, так что мы можем – с необходимыми коррективами – повторить сказанное об ассирийских рельефах: они предназначены запечатлеть, а не украсить, они отражают жизнь, хотя и будущую, не хуже письменных рассказов. Но для иллюстрации сделанных замечаний нам удобнее взять отдельные изолированные фигуры. Возьмем портрет музыкантши из фиванской гробницы (фото 21): чистый и тонкий профиль лица, стройные и гибкие линии фигуры с намеком на чувственные удовольствия, легкое драпирующее одеяние, грация рук и пальцев, держащих инструмент, – все выражает спокойную радость и гармоничное наслаждение жизнью. Еще один пример – птица в ветвях из гробницы в Бени-Хасане (фото 22): та же верность натуре, та же простота и чистота линий, то же веселое спокойствие. Таково первое впечатление, которое производит на человека египетская цивилизация, и на этом мы закончим разговор о ней.

    Из огромного количества произведений малых форм нам следует по крайней мере упомянуть резчиков по дереву, и в первую очередь мастеров-мебельщиков; у нас есть образцы египетской мебели, датируемые еще Древним царством; затем стекло, которое начали изготавливать в период Среднего царства; тщательно проработанные бронзовые изделия; и, конечно, украшения, которых тоже уцелело немало. Но в конце рассказа о Египте нам бы хотелось подвести некий итог, кратко сформулировать природу и задачу египетского искусства. Египет располагается на границе Древнего Востока и, несомненно, разделяет с другими цивилизациями принципы и характерные особенности этого мира. Однако египетский взгляд на человеческую жизнь и природу, способность к изображению этой жизни, классический, если так можно выразиться, ритм египетского стиля и, наконец, выражение чувств формируют прелюдию к тому, что позже станет достоянием Греции и западной цивилизации. Но была ли там подлинная преемственность? Была ли непосредственная передача опыта? Мы бы не взялись это утверждать, да это и не важно. Египетское искусство живет своей собственной жизнью, отражая жизнь «оазисной цивилизации», какой, собственно, и является цивилизация Египта. Если же мы зададим вопрос, в чем же тогда его значение и функция, то ответом на него могут стать слова Донадони, завершающие книгу, которую мы уже цитировали: «Египетское искусство не пережило арабского завоевания. Оно не осталось как живая действующая традиция, которая передается из поколения в поколение, несмотря на меняющиеся взгляды и ценности. Но это не дает нам права сказать, что египетское искусство – мертвое искусство: ибо искусство живет не только тогда, когда дает жизнь другому искусству, но и тогда, когда оно открыто для любого, кто пытается понять его проблемы и причины его существования. Тот факт, что хронологически жизнь египетского искусства закончилась в далеком прошлом, не мешает нам переживать его вновь и вновь и переносить в то вечное настоящее, в котором любой человеческий опыт может стать живым элементом нашего личного опыта».








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке