Глава 19

Адольф сочиняет оперу

Вскоре наша жизнь под одной крышей показала свои недостатки, потому что мы с Адольфом изучали разные предметы. Утром, когда я был в Консерватории, мой друг еще спал, а во второй половине дня, когда Адольф хотел позаниматься, моя игра на рояле мешала ему. Это приводило к частым трениям между нами.

Консерватория – вздор! А для чего ему книги? Он хотел доказать мне, что даже без Консерватории может сравняться со мной в достижениях на музыкальном поприще. Ведь имеет значение не уровень преподавателя, а талант, сказал он.

Это честолюбивое стремление привело его к самому необычному эксперименту, и я до сих пор растерян и не могу сказать, имел ли этот эксперимент какую-то ценность или нет. Адольф вспомнил о простейших возможностях музыкального выражения. Слова казались ему слишком сложными для этой цели, и он старался открыть, как отдельные звуки можно связать с музыкальными нотами, и с этим музыкальным языком объединил цвета. Звук и цвет должны были стать единым целым и образовать основу того, что в конечном итоге появится на сцене в виде оперы. Сам я, убежденный в истинности того, что узнал в Консерватории, пренебрежительно отвергал эти эксперименты, что очень его злило. Какое-то время он был занят этими абстрактными экспериментами; возможно, он надеялся нанести удар по основанию моих более широких академических знаний. Об опытах моего друга в композиции мне вспомнилось несколькими годами позже, когда один русский композитор произвел в Вене сенсацию похожими экспериментами.

В те недели Адольф много писал, главным образом пьесы, но было также и несколько рассказов. Он сидел за своим столом и работал до зари, не очень-то рассказывая мне о том, чем занимается. Лишь время от времени он бросал на мою постель несколько плотно исписанных листов бумаги или читал мне вслух несколько страниц какого-нибудь своего произведения, написанного удивительно возвышенным стилем.

Я знал, что действие почти всех его произведений происходило в мире Рихарда Вагнера, то есть древнегерманского эпоса. Однажды я мимоходом заметил, что на лекциях по истории музыки узнал, что среди посмертных произведений Вагнера было найдено краткое содержание музыкальной драмы о кузнеце Виланде. На самом деле это был всего лишь короткий, поспешно набросанный текст, и не существовало никаких черновиков сценической версии; также ничего не было известно о музыкальной трактовке этого материала.

Адольф немедленно стал искать легенду о Виланде в своей книге о богах и героях. Странно, что он совсем не возражал против сюжета этой легенды, хотя действия короля Нидура полностью продиктованы скупостью и жадностью. Жажда золота, столь важная составная часть в мифологии германцев, не вызвала в нем ни негативного, ни позитивного отклика. На него вообще не произвел впечатления тот факт, что Виланд из мести убивает сына, насилует дочь и пьет из кубков, сделанных из черепов своих сыновей. Адольф начал писать в ту же ночь. Я был уверен, что утром он удивит меня черновым вариантом своей новой драмы «Кузнец Виланд», но все вышло иначе. Утром ничего не произошло, но когда я вернулся к обеду, к своему величайшему удивлению, обнаружил Адольфа сидящим за роялем. Последовавшая за этим сцена осталась в моей памяти. Без каких-либо объяснений он встретил меня словами: «Слушай, Густл, я собираюсь сделать из истории о Виланде оперу». Я был настолько поражен, что потерял дар речи. Адольф наслаждался моей реакцией на его заявление и продолжал играть на рояле или делать то, что он считал игрой на рояле. Несомненно, старый Преврацкий в свое время научил его кое-чему, но этого было недостаточно, чтобы играть на рояле так, как я это понимал.

Придя в себя, я спросил Адольфа, как он будет приступать к работе. «Очень просто – я сочиню музыку, а ты запишешь ее». Планы и идеи Адольфа всегда в большей или меньшей степени вращались в плоскости, находившейся выше уровня обычного восприятия – я давно уже привык к этому, – но теперь, когда речь шла о сфере моих интересов, о музыке, я не мог поспеть за ним. При всем должном уважении к его музыкальным способностям, он не был музыкантом; он был даже не способен играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. У него не было ни малейшего представления о музыкальной теории. Как он мог мечтать сочинить оперу?

Помню только, что моя гордость музыканта была задета, и я вышел из комнаты, не произнеся ни слова, и пошел в небольшое кафе, расположенное поблизости, делать домашнее задание. Моего друга, однако, ни в малейшей степени не обидело мое поведение, и, когда я в тот вечер возвратился домой, он был несколько спокойнее. «Ну вот, прелюдия готова – слушай!» И он заиграл по памяти то, что сочинил в качестве прелюдии к своей опере. Конечно, я не вспомню ни одной ноты этой музыки, но одно осталось в памяти: это было нечто вроде иллюстрации произносимого слова посредством естественных музыкальных элементов и было предназначено для исполнения на старых инструментах. Так как это не звучало бы гармонично, мой друг принял решение в пользу современного симфонического оркестра, усиленного духовыми инструментами. По крайней мере, это была музыка, которую можно было слушать. Каждая отдельно взятая музыкальная тема сама по себе имела смысл; и если вся эта музыка в целом произвела на меня впечатление примитивной, то только потому, что Адольф не умел играть лучше. То есть он был не способен выразить свои идеи более четко.

Все сочинение, разумеется, было написано исключительно под влиянием Рихарда Вагнера. Прелюдия состояла из последовательности отдельных тем, но развитие этих тем, как бы хорошо они ни были выбраны, было за пределами возможностей Адольфа. В конце концов, где он мог почерпнуть необходимые знания? Для выполнения такой задачи у него не было совершенно никакой подготовки.

Закончив играть, Адольф захотел услышать мое суждение. Я знал, как высоко он это ценит и что значит для него моя похвала в вопросах музыки, но это была непростая проблема. Я сказал, что основные музыкальные темы хороши, но он должен понимать, что при помощи только этих тем невозможно написать оперу. Я заявил, что готов дать ему необходимые теоретические знания. Это вызвало его гнев. «Ты считаешь меня сумасшедшим? – заорал он на меня. – Ты для чего здесь? Прежде всего ты запишешь нотами именно то, что я играю на рояле».

Я слишком хорошо знал состояние моего друга, когда он говорил в таком тоне, и понимал, что спорить бесполезно. И я записывал так точно, как только мог, все то, что сыграл Адольф, но было поздно, и фрау Цакрис принялась стучать в нашу дверь, так что Адольфу пришлось остановиться.

На следующее утро я ушел рано, и, когда вернулся к обеду, Адольф упрекнул меня в том, что я убежал «в середине работы над его оперой». Он уже приготовил для меня нотную бумагу и сразу же начал играть. Так как Адольф не придерживался ни одного и того же ритма, ни единой тональности, было трудно записывать то, что я слышал. Я попытался разъяснить ему, что следует придерживаться одной тональности. «Кто здесь композитор, ты или я?» – зло сказал он. Все, что я должен был делать, – это записывать его музыкальные мысли и образы.

Я попросил его начать заново. Он стал играть сначала, я записывал. Так мы немного продвинулись вперед, хотя для Адольфа это было слишком медленно. Я сказал ему, что для начала хочу проиграть то, что записал. Он согласился, и я сел за рояль, и теперь настала его очередь слушать. Удивительно, но мне понравилось то, что я играл, больше, чем то, что играл он, может быть, потому, что у него в голове была очень конкретная идея своего сочинения и ни его собственная плохая игра, ни моя запись и игра не соответствовали ей. Тем не менее в течение нескольких дней – или скорее вечеров – мы сосредоточились на этой прелюдии. Я должен был придать ей подходящую метрическую форму, но, что бы я ни делал, Адольф оставался неудовлетворен. В его сочинении были отрывки, в которых темп менялся от одного такта до следующего. Мне удалось убедить Адольфа в том, что это невозможно, но, как только я попытался записать весь отрывок в одном темпе, он снова начал возражать.

Сейчас я могу понять, что привело его на край отчаяния в те напряженные ночи и подвергло нашу дружбу величайшему испытанию. Он держал эту прелюдию в голове как законченное сочинение точно так же, как готовый план моста или концертного зала еще до того, как коснулся карандашом бумаги. Но в то время как он был полным хозяином карандаша и мог придавать форму своей идее вплоть до завершения рисунка, в области музыки он был лишен таких средств. Его попытка использовать меня еще больше усложняла эту затею, так как мои теоретические знания только мешали его интуиции. Его доводило до крайнего отчаяния то, что он не может точно выразить на бумаге свою музыкальную идею, которая существовала у него в голове и которую он считал смелой и важной. Были моменты, когда он сомневался в своем призвании, несмотря на ярко выраженное самомнение.

Вскоре он нашел выход из дилеммы: как совместить страстное желание и недостаточное умение. Он был так же изобретателен, как и оригинален. Адольф решительно заявил, что будет сочинять свою оперу в стиле музыкального выражения, соответствовавшему тому периоду, в котором проходит действие оперы, то есть во времена древних германцев. Я был намерен возразить, что аудитория, чтобы как следует «насладиться» оперой, должна будет состоять из древних германцев, а не людей XX века. Но еще до того, как я выступил с этим возражением, он с жаром работал над своим новым решением. У меня не было возможности отговорить его от этого эксперимента, который я считал совершенно невозможным. Кроме того, ему, вероятно, удалось бы убедить меня в том, что его решение выполнимо, настаивая на том, что людям нашего века просто следует научиться правильно слушать.

Он хотел знать, сохранилась ли какая-нибудь музыка древних германцев. «Нет, ничего, – коротко ответил я, – за исключением музыкальных инструментов». – «И какие они были?» Я сказал ему, что были найдены барабаны и трещотки, а в некоторых местах в Швеции и Дании еще и флейты, сделанные из костей. Специалистам удалось отреставрировать эти необычные флейты и извлечь из них несколько не очень мелодичных звуков. Но самой важной находкой были луры, духовые музыкальные инструменты из бронзы, длиной почти два метра и изогнутые в виде рога. Вероятно, он служили лишь для подачи сигналов между поселениями, и грубые звуки, которые они издавали, вряд ли можно было назвать музыкой.

Я думал, что моего объяснения, которое он слушал с большим вниманием, будет достаточно, чтобы заставить его отказаться от своей затеи, так как нельзя делать оркестровку оперы из трещоток, барабанов, костяных флейт и луров, но я ошибся. Он начал говорить о скальдах (древнескандинавские поэты-певецы. – Пер.), которые пели под аккомпанемент инструментов, похожих на арфу, – об этом-то я действительно забыл.

Можно, продолжал он, установить, на что похожа была их музыка, по тем инструментам, которые имелись у германских племен. Теперь мои книжные знания присоединились к его собственным. «Это было сделано, – проинформировал его я, – и оказалось, что музыка германцев имела вертикальное построение и обладала какой-то мелодичностью; они, возможно, имели слабое представление о мажорной и минорной тональностях. Надо сказать, это всего лишь научные предположения, так сказать, гипотезы…»

Этого было достаточно, чтобы мой друг стал сочинять ночи напролет. Он удивлял меня все новыми концепциями и идеями. Вряд ли можно было записать эту музыку, которая не умещалась ни в какую схему. Так как легенда о Виланде, которую Адольф произвольно толковал и расширял, была богата драматическими моментами, на язык музыки следовало перевести широкий спектр чувств. Чтобы сделать это произведение сносным для человеческого слуха, я наконец уговорил Адольфа отказаться от идеи использовать оригинальные музыкальные инструменты из могил древних германцев и заменить их современными инструментами похожего типа. Я был доволен, когда после ночей работы наконец определились различные лейтмотивы оперы.

Затем мы договорились о действующих лицах, из которых только Виланд, главный герой, имел пока какое-то содержание, после чего Адольф разбил все действие на акты и сцены. Тем временем он придумывал сценические декорации и костюмы и сделал угольный набросок крылатого героя.

Так как мой друг не продвигался вперед с либретто, которое должно было быть в стихах, я предложил, чтобы он сначала закончил прелюдию, на что он согласился после нескольких довольно жарких споров. Я много ему помогал, и в результате прелюдия получилась вполне презентабельной, но мое предложение, чтобы это произведение было инструментовано и сыграно каким-нибудь оркестром при первой же возможности, он отверг сразу. Он отказался, чтобы прелюдия классифицировалась как учебная музыка, и слышать не хотел ни о какой «аудитории» – что в любом случае было проблематично. И все же он лихорадочно работал над ней, как будто нетерпеливый оперный режиссер-постановщик дал ему слишком мало времени и ждал момента, чтобы выхватить рукопись из его рук.

Он писал и писал, а я работал над музыкой. Когда я засыпал от необоримой усталости, Адольф грубо будил меня. Едва я открывал глаза, как он уже стоял передо мной, читал что-нибудь из своей рукописи, и слова спотыкались друг о друга от его возбуждения. Было уже за полночь, и ему приходилось говорить тихо. Это контрастировало со сценами бурного неистовства, описываемыми в его стихах, и придавало его голосу необычное, нереальное звучание. Мне давно уже было знакомо такое его поведение, когда возложенное на самого себя задание полностью поглощало его и побуждало к бесконечной деятельности – словно им овладевал демон. Забывая обо всем, что его окружает, он никогда не уставал, никогда не спал. Он ничего не ел, почти ничего не пил. Самое большее – он мог иногда схватить бутылку молока и сделать торопливый глоток, безусловно не осознавая этого, так как был слишком поглощен своей работой. Никогда раньше на меня не производило такого впечатления это экстатическое творчество. Куда оно вело его? Он безрассудно тратил свои силы и способности на нечто, не имевшее практической ценности. Как долго его ослабленное, хрупкое тело выдержит это перенапряжение?

Я заставлял себя бодрствовать и слушать и не задавал ему тех вопросов, которые меня тревожили. Мне было бы проще в качестве отговорки взять одну из наших частых ссор и съехать с квартиры. В Консерватории были бы только рады помочь мне найти другую комнату. Почему я не делал этого? В конце концов, я часто признавался себе в том, что эта необычная дружба не полезна для моих занятий. Сколько времени и энергии я терял в этих ночных бдениях со своим другом? Почему же я тогда оставался? Конечно же потому, что тосковал по дому, а Адольф был для меня частицей дома. Но ведь тоска по дому – это то, что двадцатилетний молодой человек может преодолеть. В чем же тогда было дело? Что меня удерживало?

Честно говоря, именно такие часы, как те, которые я переживал в то время, еще теснее связывали меня с моим другом. Мне были известны обычные интересы молодых людей моего возраста: флирт, мелкие удовольствия, никчемные мысли. Адольф был им полной противоположностью. В нем были невероятная искренность, скрупулезность, настоящий горячий интерес ко всему происходящему и, что самое важное, неизменная преданность красоте, величию и грандиозности искусства. Именно это особенно привлекало меня в нем и возвращало мне спокойствие после изматывающих часов. Все это стоило нескольких бессонных ночей и тех более или менее разгоряченных ссор, к которым я со своим спокойным, благоразумным характером уже привык.

Я помню, что некоторые из наиболее драматических сцен его оперы неделями преследовали меня во сне. Лишь некоторые картины, нарисованные Адольфом, до сих пор держатся в моей памяти. Рисовать пером и карандашом для него было слишком медленно, и он обычно рисовал куском угля. Несколькими смелыми, быстрыми штрихами он делал наброски пейзажа. Затем мы обычно обсуждали действие:

сначала Виланд входит справа, потом его брат Эгил – слева, а после этого сзади – второй брат Злагхильд.

Перед моими глазами до сих пор стоит Волчье озеро, где разворачивалось действие первой сцены оперы. Из «Эдды», священной для него книги, Адольф знал, что Исландия – остров с суровым климатом на севере, где встречаются стихии, из которых был создан мир, точно так же, как это было во времена сотворения вселенной: яростная буря, голый черный утес, прозрачный лед ледников, пылающий огонь вулканов. Там происходило действие его оперы, так как сама природа тех краев содрогалась в мощных конвульсиях, которые вдохновляли действия богов и людей. И вот там и находилось Волчье озеро, на берегах которого Виланд рыбачил со своими братьями, когда однажды утром к ним подплыли три легких облачка, принесенные ветром. Это были три валькирии (в скандинавской мифологии: воинственные девы, дарующие победы в битвах и уносящие самых храбрых из павших воинов во дворец бога Одина. – Пер.) в блистающих кольчугах и сияющих шлемах. На них были белые летящие одежды, волшебные облачения, которые давали им возможность плыть по воздуху. Помню, какой головной болью были для нас эти летящие валькирии, так как Адольф категорически отказался обойтись без них. В нашей опере было множество «полетов». В последнем действии Виланду тоже пришлось сковать себе пару крыльев, чтобы летать. Этот полет на металлических крыльях должен был совершаться с величайшей легкостью, чтобы рассеять любые сомнения в уровне его мастерства. Для нас, создателей этой оперы, это было еще одной технической проблемой, которая особенно привлекала Адольфа, может быть, потому, что как раз в те дни Лилиенталь, братья Райт, Фарман и Блерио совершили первые полеты на «машинах легче воздуха». Летающие валькирии вышли замуж за Виланда, Эгила и Злагхильда. Мощные звуки труб призвали соседей на свадебный пир у Волчьего озера.

У меня ушло бы много времени, если бы пришлось пересказывать различные эпизоды этой древней саги; кроме того, я уже не могу сказать, следовали ли мы ей в своей работе слово в слово, но впечатление от драматических событий, направляемых дикой, необузданной страстью, и от их стихотворного выражения, которое неумолимо врезалось в сердце, было навеяно такой суровой музыкой стихий, что оно до сих пор живо в моей памяти.

Я не знаю, что стало с нашей оперой. В один прекрасный день перед моим другом встали новые неотложные проблемы, требовавшие немедленного решения. Так как даже Адольф, несмотря на его огромную работоспособность, имел всего одну пару рук, ему пришлось отложить в сторону наполовину написанную оперу. Он все меньше и меньше говорил о ней и в конце концов перестал упоминать ее вообще. Наверное, тем временем для него стала ясна недостаточность его усилий. Мне же было ясно с самого начала, что наша попытка написать оперу никогда не увенчается успехом, и я очень старался больше не поднимать эту тему. Опера Адольфа «Кузнец Виланд» осталась незавершенной.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке