Глава XIV

Бунт в свите короля

26 марта 1993 года Собрался IX внеочередной съезд народных депутатов.

Ситуацию можно трактовать по-разному. Немедленный созыв съезда спровоцировал Президент, сделав это сознательно. Президенту ничего не остается, кроме как играть на обострение. VIII съезд не дал Президенту референдума. Силы на исходе. Противоборство властей загоняет Президента в тупик. Президент использует факт своей возросшей популярности и намерен перейти в атаку. Возросший рейтинг Президента в момент VIII съезда, по сути, ткань сочувственная. Симпатии, как правило, на стороне оскорбленного, униженного. Такова логика толпы.

Законы борьбы имеют иной смысловой рисунок. Сочувствуют поверженному, а идут за сильным. IX съезд в свой первый день отклонил идею импичмента Президенту и отказался рассматривать этот вопрос на съезде. 467 депутатов проголосовало «за», однако положенных 517 голосов эта идея не получила. И все же вопрос возник повторно. В неприемлемо изменившейся ситуации виноват отчасти сам Президент. Заключение Конституционного суда должно было, по замыслу четверки, противостоящей Президенту: Хасбулатов, Руцкой, Зорькин, Степанков, — выполнить роль детонатора. Суд заседал целую ночь, чтобы подтвердить прозорливость преждевременного заявления Зорькина о попытке государственного переворота. И хотя заключение Конституционного суда было не столь агрессивным, в целом оно подтверждало неконституционность ряда положений предстоящего указа Президента, на который он, как на якобы существующий, ссылался в своем обращении. Самих указов об особом положении никто не видел.

Сессия Верховного Совета, обсуждающая обращение Президента, была преисполнена ярости. Зорькин, заявивший, что Конституционный суд по своей собственной инициативе (факт в практике столь высокого учреждения невероятный) принял дело к рассмотрению на предмет выявления президентского замысла произвести государственный переворот, спровоцировал этот конфликт. Всякий здравый человек отдавал себе отчет, что это нелепость. И опять газеты запестрели ядовитыми репликами: «Президента подловили, использовали». Непродуманность шага Президента, на мой взгляд, в другом. В экстремальных ситуациях крайне трудно держать паузу, когда окружение Президента ежечасно напоминает ему о поруганиях, которым он подвергся на VIII съезде.

Каждый следующий съезд становился зрелищем не только удручающим, но и жутковатым: масштаб озлобления, ораторской неуважительности к Ельцину, нестерпимое желание оскорбить, унизить общенародно избранного президента вряд ли имеет схожий пример в какой-либо стране. И во всей этой ругательности, несдержанности, грубости видишь нечто похожее на удаль многоликого хама. Нелегок крест лидера нации. Мы помним, как унижал Горбачева партийный съезд. Стерпеть подобное непросто. Тем более что оппозиция делала расчет на чувствительность Ельцина, она подталкивала Президента к срыву.

Нынче много говорится о несовершенном окружении Президента. С этим утверждением трудно спорить. Однако, замечу, в истории любой страны не было Президента, окружение которого считалось бы удачным, тем более когда эту оценку делают либо противники, либо сторонники, не оказавшиеся в числе президентского окружения. С противниками все ясно, им противопоказано думать иначе.

Накал политических страстей достигает максимальной отметки. Все ждали обращения Президента к народу, понимали, что в этой ситуации у него нет другого выхода. Каждый президентский Консультативный совет, на заседаниях которого мне приходилось присутствовать, заканчивался одним и тем же призывом: «Борис Николаевич, вам надо выступить по телевидению…» Советовали разное: «успокоить народ», «познакомить с программой экономических реформ», «проявить твердость». Этот Консультативный совет призвал Ельцина к шагам решительным: Президент должен проявить характер, показать всем, что он Президент. Консультативный совет, обновленный в сторону ещё большей радикальности взглядов, рекомендовал решительность. Характерно заявление Костикова (пресс-секретаря Ельцина), сделанное 16 марта, в день заседания Консультативного совета:

— Я увидел разбуженного Президента, отрешившегося наконец от благостной созерцательности, отца нации, вновь нацеленного на действия решительные, как и в августе 1991 года.

На том памятном совете все убеждали Президента, что на VIII съезде он не проиграл, а выиграл. Кстати, такое суждение отчасти спорно, но вполне правомерно. Рейтинг Президента после съезда возрос. Хотя немаловажно учесть — с определенного момента его рейтинг имел иное наполнение. Поначалу это был образ бунтаря, неуемного, несогласного, способного подняться в одиночку против Политбюро, Горбачева; затем — лидера, олицетворяющего решительные действия (август 1991 г.)… Все телеэкраны мира, газетные полосы и обложки книг обошел снимок — Ельцин читает свой очередной указ, поднявшись на танк. В тот момент в толпе кто-то зло пошутил:

— Один уже выступал, стоя на броневике. 80 лет расхлебать не можем… — Помолчал и с сожалением добавил: — Плохая примета.

Но вернемся к съездовским баталиям. Будем честны, начиная с VI съезда для Ельцина депутатский корпус фактически был потерян. Наблюдая публичные поругания Президента на всех последующих съездах, зритель — а депутаты маниакально требовали многочасовых трансляций — начинал жалеть Президента и сочувствовать ему. И, что немаловажно, наливаться антидепутатской яростью. IX съезд превзошел все предыдущие по своей политической распущенности. Народу не понравились ожесточенность депутатов, злорадное ликование по поводу возможной расправы над Президентом, объявления ему импичмента. Все верно, наш народ непредсказуем: возрастающий рейтинг президентской популярности на фоне безумствующего съезда есть грань этой загадочной непредсказуемости. И все-таки реакция общества на съезд есть состояние более чувственное, нежели момент веры в возможности и способности главы государства. А чувства — субстанция переменчивая. Наблюдая лихорадочную деятельность мозгового штаба в преддверии референдума, я понимал, что команда Президента этих изменений в настроении сторонников Ельцина не уловила.

Но съезды открываются, проходят и заканчиваются, оставляя позади предчувствия, предположения, накал страстей. Каждая из противостоящих сторон случившееся на двух съездах, VIII и IX, записала в свой актив. Коммунисты на VIII и тем более на IX съезде усилили свои позиции. Этому в немалой степени способствовали два правовых акта, заявленные примерно в это время. Утверждение Министерством юстиции Устава запрещенного недавним президентским указом Фронта национального спасения. Действо, по сути, рядовое, но в условиях политической вакханалии вдохновившее реакционные силы в России. Интересно, что регистрация Устава Фронта случилась сразу же после отставки министра юстиции Федорова. В свое время Федоров был активным членом Межрегиональной депутатской группы, автором, по сути, единственного и самого прогрессивного закона, принятого союзным парламентом, — Закона о печати. На VIII съезде Федоров выступает с обескураживающим заявлением о неконституционности законодательных актов, принятых съездом и парламентом. Он единственный из министров, воздержался при голосовании, когда правительственный кабинет практически единогласно поддержал Президента.

Цепь нестандартных поступков министра юстиции имеет свою историю. Когда правительство Гайдара в качестве демарша на съезде приняло решение полностью уйти в отставку, тем самым поставив съезд перед фактом зияющей пустоты, Николай Федоров в отставку подать отказался. Но не будем завышать демократичность взглядов бывшего министра, тем более что его поступок мне не представляется бунтом принципов. Федоров, по сути, провалил судебную реформу, в которой общество нуждалось крайне. Человек, страстно желающий остаться на виду, был уязвлен той дистанцией, которую по отношению к нему, историческому единомышленнику, выбрал Президент. Возможно, профессиональная значимость министра юстиции Президенту представлялась меньшей, нежели неотступная помощь Шахрая, Федотова, Макарова. Поговаривают и о другой причине отставки. Федоров не без умысла при голосовании дистанцировался от Президента. На предстоящих выборах президента Чувашии он намерен выставить свою кандидатуру. В этом смысле продемонстрировать свою неангажированность крайне важно. Но факт остается фактом. Сразу после отставки Федорова Устав Фронта национального спасения — организации крайне радикального толка, не исключающей из арсенала средств борьбы и вооруженного сопротивления конституционной власти (естественно, ничего подобного в Уставе организации, конечно же, нет — другое дело на устах), был утвержден.

Вопрос, что происходит с вице-президентом, задают всюду. И на VIII, и на IX съездах Руцкой заявил о своей особой позиции. Было похоже, что съезд нащупал в окружении Президента уязвимое место и с редкой настойчивостью начиная с VII съезда заставлял подниматься на трибуну вице-президента и секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, требуя от них фактического отречения от президентской команды, разрыва с ней. Обвинения в том, что Руцкой и Скоков предали Президента, тиражировались демократической прессой с чувством зловещего восторга.

Еще одним невероятным зигзагом политической жизни, оставшимся незамеченным, оказался факт публикации в газете «День» — органе «духовной оппозиции» — статьи вице-премьера Хижи, приглашенного в свое время в состав правительства Ельциным. Это была первая операция на теле гайдаровского кабинета. Тогда его состав был дополнен Черномырдиным, Хижой, а чуть ранее Шумейко — людьми других взглядов со значимым практическим опытом работы.

В мировой истории нет случая, когда бы вице-президент публично выступил против линии президента. Свое несогласие вице-президент материализует в немедленной собственной отставке, освобождаясь тем самым от моральных обязательств перед президентом. Он избирался в паре с ним, он шел под его парусом, разумеется, кое-что добавлял президенту на выборах, но выигрывал, конечно же, за счет авторитета будущего президента. Наши выводы, возможно, не будут безошибочны. Им положено соответствовать тому моменту, который как бы итожил некий временной пласт, недолгий в своей продолжительности, но крайне насыщенный политическими страстями и переживаниями.

Ельцин выбрал Руцкого сам, в какой-то момент отрешившись от советов (кандидатуры были совсем другие) и предостережений. В случае с Руцким Ельцин ещё раз подтвердил свою непредсказуемость, как человек, принимающий целый ряд сверхзначимых решений наедине с собой, доверяя лишь собственной интуиции. Самое непостижимое и опасное для Ельцина (а в истории с вице-президентом это проявилось крайне отчетливо) — человека выбирал Ельцин, а отношения между Президентом и вице-президентом стали выстраивать другие. Избрав вице-президента, Ельцин давал понять — это все, что он мог сделать для полковника авиации Александра Руцкого. Остальное дело самого Руцкого и его, Ельцина, помощников. И с правительством Гайдара случилось нечто подобное. Ельцин назвал себя главой правительства, опять же приняв это решение в последний момент, наедине с собой. А руководить правительством, выстраивать отношения внутри правительства и вокруг него было доверено другим лицам. Это не случайность, это стиль. Президент принимает решения, он как бы освещает их своим именем, а дальше в процесс включаются люди, порой неизвестные даже самому Президенту, но вершащие действо от его имени. Это чисто обкомовская психология человека, осуществляющего общее руководство. И там, в обкоме, в ЦК, это было оправдано. Существовал могучий, отлаженный аппарат, который держал в своих руках всю полноту власти, когда непослушание каралось жестоко, свита всегда патронировала идею короля. Сейчас, в отсутствие ярких и толковых людей на скамейке запасных, в атмосфере полной разлаженности механизма народного хозяйства, отношений Центра и субъектов федерации, момент личного участия в воплощении идеи громаден. В хаосе цементирующей силой является не суммарная власть, её, как оказалось, нет, а масштаб персональной ответственности, помноженной на личностный авторитет. Много партий, много фракций, все что-то решают, с кем-то борются. Общество перегружено словесными низвержениями, заверениями, угрозами, программами. Трудное время. Слова политических лидеров обесценились. Это уже было: словесная жизнь переходит в словесную смерть, так и не коснувшись жизни материальной, а жизнь дел — в другом мире. Они, эти дела, вне досягаемости власти. И слова, которые произносит власть, — это озвученная жизнь самой власти, и никакого другого значения эти слова не имеют.

Итак, два совершенно разных в окружении президента человека оказались в схожем положении: Руцкой и Скоков. Они и между собой не очень ладили, претендуя каждый на свое властное пространство. Но беда, как известно, объединяет. На двух съездах подряд их объединила депутатская предрасположенность. У них с депутатами, как казалось последним, была одна группа крови. Их объединение можно назвать условным. И того, и другого пытались использовать силы, бескомпромиссно враждующие с Президентом. Всякое отсечение не плюсует, а вычитает, что ослабляет команду. Скверно, когда уходят не худшие, тем более что их некем заменить. Не новость запасных игроков в команде Президента недостает. И в этом смысле пополнение президентской команды за счет демократов крайне радикальных воззрений — шаг вынужденный. Им нечего терять, они оказались заложниками радикального романтизма. Они все в неладах с консервативной практикой нашего Отечества. Отставка Гайдара, которым они гордились, в которого верили и который как никто иной понимал, как ненадежна опора на крайних радикалов, — не потому, что они неверны, а потому, что за их плечами нет авторитета прежнего дела, — поставила всех их на край политической пропасти. В той, прошлой жизни они, по существу, были никем. И вместе с ними в его, гайдаровский, стан не придут промышленники и стреноженная колхозами деревня тоже не придет. Он, Гайдар, для неё слишком элитно-западный, чужой. Умный, но чужой. И команда его преступно молодая, тоже чужая. Да и сама команда смотрела на склонных к истерике леводемократов с грустной всепонимающей иронией, как на некую службу, ответственную за звук и шум. Их сочувствие малоэффективно в силу перманентного убывания их собственных рядов.

Растеряв все силы в толпе, демократы собрались вокруг осажденного Ельцина и рухнувшего Гайдара. У Гайдара все впереди. Его класс, социальный слой, которому он нужен позарез, ещё не народился.

Иное — Руцкой и Скоков. И тот, и другой были чужды команде Гайдара. У дружбы, как и у неприязни, всегда своя история.

Свои отношения с Руцким Ельцин, сам того не подозревая, передоверил Бурбулису, Гайдару и отчасти Полторанину. Последний в этом раскладе стоял особняком, не очень доверяя Гайдару и его команде. За глаза называл их «шпаной», чувствовал оторванность команды от реальной жизни и злился на доверчивость и даже влюбленность Президента в этих умненьких мальчиков. Президент же считал всю группу молодых реформаторов своим открытием. И он был прав, он отдал им самое дорогое, чем располагал, — свой авторитет. Он «прикрыл» их. Дал им войти в реку и, что естественно, оказался во власти своей доверчивости. Они плыли, их сносило течением, по мере их движения река расширялась, увеличивалась в размерах, а берег которого они так желали достичь, не приближался. Стихия российской действительности, кстати и западной, оказалась неизмеримо менее познанной, чем об этом Президенту докладывали Гайдар, Чубайс, Бурбулис, Нечаев и даже Козырев. Там, где по их расчетам предполагался берег, не оказалось даже середины реки. Простота Руцкого, открытость в чем-то схожи, по крайней мере внешне, с простотой Полторанина. Я почти был уверен, что Полторанин будет противиться оттеснению Руцкого, но я ошибался. Как журналисту, Полторанину Руцкой нравился. Колоритен, гусарист, смачно рассказывает анекдоты, смачно и лихо матерится — короче, персонаж. И если Бурбулис отваживал, теснил Руцкого, то Полторанин, оказавшись в вице-премьерском кресле, встал как бы боком к тому и другому. Странно, но чрезмерное усиление одного из них, при всей разнице натур, могло дать один и тот же отрицательный результат.

Эффект Руцкого в факторе внезапности. Она, эта внезапность, и породила проблемы. Решение, которое принял Президент, оказалось и скрытым и неожиданным. Ночь не спал, а затем объявил — Руцкой. И разом рухнули надежды сразу нескольких человек, видевших себя в должности вице-президента рядом с Борисом Ельциным. Речь идет не о тех, кто предложил себя на этот пост. Речь о других, кто этого не сделал, однако в душе, мысленно, к этой роли был готов, полагая, что имеет право на расположение Ельцина.

Если вспомнить конец 1991 года, уже без Силаева, но ещё без Гайдара, случился разговор, после которого Полторанин поверил в свое премьерство. Ельцин, намекая на эту возможность, конечно же, говорил серьезно положение, по сути, было безвыходным. Полторанин в роли премьера в тот момент — факт более парадоксальный, нежели несколькими месяцами ранее он же в роли вице-президента. Вполне возможно предположить, что два скрытых, похожих и не воплотившихся желания Геннадия Бурбулиса и Михаила Полторанина объединили их в противодействии Руцкому. Думал ли Ельцин о Полторанине как о вице-президенте? Почти уверен — думал. Из всего ельцинского окружения именно Полторанин мог составить с Ельциным сильный политический дуэт. Что помешало? Предчувствие Ельцина, понимание непростоты полторанинской натуры, его неуживчивости в любой команде, неотступной претензии на особую роль? Это не так просто — под внешним скоморошеством, которым балуется Михаил Никифорович, природным юмором усмотреть и резкость суждений, радикализм и нетерпимость. Умен, строптив, такого в узде не удержать — может и «понести».

Итак, не Бурбулис, не Полторанин, не Попов, а Руцкой. Результат неудачного президентского выбора перед нашими глазами.

За две недели до референдума вице-президент заявляет о невозможности своего примирения с Борисом Ельциным. В нероссийской истории, где президентство не новость, факт невозможный. На IX съезде своим выступлением, взвинченным и агрессивным, Руцкой категорически порывает с демократическим движением, Президентом, исключив при этом возможность своей вынужденной или насильственной отставки. Таким образом, вопрос, поставленный Ельциным перед избирателями: доверяют ли они Президенту и вице-президенту, о чем он заявил в своем обращении 20 марта, после демарша Руцкого, перестал существовать. В окончательной редакции вопрос о доверии касался уже только Ельцина. Эту коррекцию вопроса сделал сам Президент. Говорить о разрыве Руцкого с демократическим движением не очень правомерно, так как он сам никогда не был близок ни к «Дем. России», ни к Движению демократических реформ. Избрав центристскую стезю в чисто риторическом плане, он превратился в «зонтик», политическую рекламу «Гражданского союза». Это было удобно «Гражданскому союзу» — таким образом они выделялись среди других политических движений, получали свое высокономенклатурное знамя с портретом вице-президента. Поначалу они полагали, что Руцкой и есть тот коридор к Президенту, которым они, конечно же, воспользуются. Хитрый и осторожный Вольский отдавал предпочтение скрытому маневру. Однако надежды не оправдались. Сторож у дверей президентской власти оказался без ключей, а значит, зайти к Президенту, образно говоря, через вице-президентские покои не удалось. Вице-президент несколько завысил градус своего влияния на Ельцина, и, что совсем удручало, запасных ключей от президентских апартаментов у Руцкого нет — ни от главного входа, ни даже от входа со двора. Но это все стало понятным много позже.

Перед «Гражданским союзом» в полный рост встал вопрос — значим ли вице-президент, не имеющий влияния на Президента? Они полагали, что у них в руках знамя со всеми атрибутами, а оказалось, не поймешь что: то ли древко потеряно, то ли украли стяг. Разумеется, такой расклад сил случился не по вине Руцкого, точнее, не только по его вине. В драматические дни перед референдумом… (Написал и задумался — лексика становится одинаковой. Каждый прожитый день теряет свою обычность, неспешность, простоту. Если он прожит, то обязательно как драматический или трагический. Поодиночке и хором создаем образ страха. Слова «гражданская война», «кровопролитие», «с оружием в руках» становятся общим местом. Не заметили, кто начал. А теперь уже привыкли, сжились. Это ужасно, когда не сопротивляется душа.)

Так вот, накануне референдума Руцкой, как оторвавшийся от звезды метеорит, уже совершал полет по своей орбите. Сразу после нашумевшего часового заявления на заседании парламента, полностью посвященного коррупции в высших эшелонах исполнительной власти, я имел с ним откровенный разговор.

Я не выговаривал ему, может быть, потому, что лучше, чем кто-либо, понимал непростоту его отношений с Президентом. Отчаяние Руцкого — это отчаяние отступника, человека эмоционально невыверенного, который по настроению рванул из мира, ему опостылевшего, однако ничего, кроме этого мира, не знал. Некая сила его возвращает назад. Он куражится, упирается, но идет, прельщенный бальными одеждами и золотыми галунами. Он и здесь на пределе и, мучимый своей ненужностью, готов на союз с кем угодно. Он знамя коммунистов, которых ещё недавно предавал проклятию. Он знамя ура-патриотов. Он выкрикивает их лозунги. Он гонит от себя мысль, что его используют, что он карта в игре. «Пусть так, — думает он, — лишь бы уцелеть, лишь бы зацепиться за трон, овладеть державной властью! И тогда он всем покажет!» Наивный человек, полагающий, что, ухватившись за стремя несущегося коня, он непременно окажется в седле.

Я думаю, афганский плен, пережитый Руцким (его самолет был сбит, а сам он захвачен моджахедами), да и вся война изуродовали его психику. Комплекс насилия, а рядом с ним комплекс мстительности. Потребуется длительная адаптация участников афганской войны в гражданском обществе, чтобы изжить этот недуг. И не рассматривать любое дело как очередную боевую операцию — выявить, окружить, уничтожить.

Неоднозначно отнеслись общественные силы к его обвинительной, порывающей с Президентом раз и навсегда речи. Подзуживающие потирали руки: «Молодец, сумел заложить фугас в самое надежное место — под мост!» Демократы не стали заниматься анализом, определили поведение Руцкого как предательство, перестали его замечать. Добродушная аттестация Руцкого, гулявшая по миру ранее, соединявшая в щедринском варианте и гусарство, и армейскую прямолинейность, и нешибкую просвещенность, утратила свою смешливую безобидность. Но это все началось не сразу, а после обширных статей Руцкого, которые тот сочинял, лежа в госпитале, начитавшись Бердяева, Ильина и Столыпина. Руцкой громил экономическую модель Гайдара, в которой ему, вице-президенту места не оказалось. Руцкой, не пожелавший мириться с конституционной нормой, по которой вице-президент выполняет поручения президента, чем и исчерпывается поле его деятельности, стал сам придумывать себе роль. Поручения имели разовый характер и «второго человека в государстве», а именно этот образ окружение вице-президента ему внушало, удовлетворить не могли. Поток статей, многословных, злых, удивительно похожих друг на друга, был расплатой Руцкого за невовлеченность его в процесс. Усилиями Бурбулиса, да и самого Гайдара, его сотоварищей (среди них наиболее активны: Чубайс Козырев, Нечаев, Шохин, Салтыков, Хлыстун, руководитель аппарата Головков) вице-президент был нейтрализован, изъят из повседневного общения с Президентом. Однако не следует забывать: неучтенная либо неиспользованная энергия не пропадает, она находит иной путь для своего проявления. Российская непредсказуемость подтвердилась ещё раз. Вице-президент против Президента. Две несвойственные для российской политической истории должности вместо согласия породили столкновения. Вокруг Руцкого стала оседать гремучая смесь из числа «обиженных властью» и не оставивших своих претензий на эту власть. Сторонники изоляции вице-президента оказались плохими психологами. Они не учли, что порядочность — понятие из мира принципов, а не психоанализа. Они полагали, что крылатое, отливающее бронзой изречение Руцкого о чести русского офицера и есть мерило всех его поступков. Уязвленное самолюбие проснется, и Руцкой немедленно подаст в отставку. Но честь русского офицера избрала нестандартное продолжение политической игры. Руцкой в отставку не подал. Хотя, с точки зрения государственной перспективы, для человека одаренного подобный шаг естествен. Он немедленно становится знаменем оппозиции, кандидатом № 1 на политический престол. Руцкой в политике человек случайный (о чем он сам говорил не раз), легко внушаемый, обязанный по должности говорить много и на разные темы, что особенно бросается в глаза на фоне немногословного Президента. Милый колорит, матерщина в узком кругу очень скоро наскучили, и стало ясно, что без посторонней придуманности Руцкой колеса не изобретет и своего лидерства, опираясь на личные качества, не докажет. Политический расклад к моменту вице-президентского бунта получился иным. Мы уже говорили, что центристы на съезде оказались малоэффективной силой, их переиграли не демократы, на которых они зловеще оглядывались, а коммунисты, вместе с которыми они подспудно подпирали оппозиционное крыло. Этот итог не столько для съездовских центристов, сколько для партии Руцкого можно считать удручающим. Монстр, каковым считалась РКП, восстал из пепла. И тотчас партия Руцкого, а также сам Руцкой уменьшились в своей значимости прямо пропорционально успеху коммунистов на съезде. В те дни у меня случился разговор с первым заместителем Председателя Верховного Совета Юрием Ворониным. Дело как бы считалось решенным, и Воронин не очень скрывал главную идею замысла. То, что референдум окончится либо значительным, либо полным поражением Ельцина, Юрий Михайлович не сомневался или делал вид, что не сомневается. Справедливости ради следует признать — он, как и Хасбулатов, был противником самой идеи референдума скорее из меркантильных соображений — отставка Филатова, освободившего пост первого заместителя спикера, открывала путь Воронину. Референдум, в случае активного голосования по 4-му вопросу о доверии депутатскому корпусу (а голосование не могло быть положительным), делал Воронина «калифом на час». Выборы в этом случае намечались на осень 1993 года. Далее схема действий выстраивалась сама собой. Потерпев поражение на референдуме, Ельцин уходит (он же обещал в случае, если народ скажет «нет», заявить о своей отставке). Объявляется дата выборов. Обязанности президента возлагаются на Руцкого. Я собирался было возразить — уж больно модель микропереворота показалась благостной. Один уходит, сдержав свое слово, другой приходит с клятвенной верностью кодексу офицерской чести. Но Воронин, употребив свое любимое выражение: «Минуточку!» — останавливает меня. Собирается съезд и принимает немедленные поправки к Конституции, лишающие президента прав на власть исполнительную. И, чуть подхихикивая, скрывая улыбку на своем лисьем лице, Воронин в чисто доверительном тоне, надеясь на мое понимание, уточняет:

— Руцкой во главе исполнительной власти?! Вы представляете, что он натворит? Упаси Бог, мы же трезвые люди. Пусть вручает верительные грамоты, если очень хочет, подписывает наши законы и открывает станции метро. Пусть произносит речи по этому поводу. И будет все очень даже хорошо. На выборах он выставит свою кандидатуру, и мы поддержим его. Симпатичный, веселый, герой Афганистана, что нам ещё нужно?!

— А правительство?..

— Минуточку, — вновь урезонивает меня Воронин. — Там должны быть люди умеющие. Есть народ, есть. Черномырдина мы, конечно, попросим — не устоял, дал слабину. Правительство мы во всех случаях заменим. Поддержат Президента, не поддержат… По первому вопросу это уже не играет никакой роли. Да и по предложенной съездом формуле у Ельцина нет шансов.

— Вы же понимаете, — пробую я возразить Воронину, — что формула голосования по первому и второму вопросу — антизаконна.

— Это как посмотреть. Но если даже Конституционный суд признает, что подсчет голосов надо вести от количества участвующих в голосовании, все равно второй вопрос (об экономической политике) для Президента мертвый. Он большинства не соберет. А это значит, что съезд имеет все основания отправить правительство в отставку в полном составе. Мы получаем чистый результат: с этой минуты правительство и парламент — едины.

— Но вы же сказали о выборах. Значит, единство сохраняется до осени?

— А зачем тогда выборы депутатов? — искренне удивился Воронин. Когда Никсон подал в отставку, разве Конгресс переизбирался? Зачем?!! Съезд принимает решение, что вице-президент исполняет обязанности президента до очередных выборов. Кстати, через полтора года он себя в президенты выдвигать не будет. Все же поймут, что такое герой Афганистана.

Юрий Михайлович Воронин — бывший зав. отделом пропаганды обкома КПСС, бывший секретарь обкома КПСС, бывший зам. премьера Татарии, председатель Госплана республики, бывший член фракции «Коммунисты России», председатель комиссии Верховного Совета по бюджету, затем зам. Председателя Верховного Совета — как результат политических торгов после IV съезда. Тогда демократы согласились поддержать Хасбулатова, а коммунисты — отказаться от Бабурина. Так появились среди заместителей председателя, с одной стороны, Филатов он представлял демократов, с другой — Воронин и Яров, сдержанный центрист, умеющий оставаться в тени. Но Ленинград есть Ленинград, сказалась петербургская интеллигентность, Яров долго колебался — к кому пристать? К высокому начальству, которым и был Хасбулатов, но уж больно непредсказуем, груб и жесток. Служил верно, но душа страдала. Интеллигентный Филатов выглядел отзывчивее. Хасбулатов, почувствовав раздвоенность Ярова, утратил к нему интерес. До сих пор непонятно, как Яров оказался в правительстве. Существуют две легенды. Одну подтверждает сам Яров. Дескать, он стал неугоден Хасбулатову. Хасбулатов желал рабского верноподданничества, а он, Яров, к этому не способен. Да и предать Филатова, а от него Хасбулатов требовал их публичного разрыва, он не смог. А тут все сложилось как нельзя лучше. Вмешался Президент и предложил ему пост в правительстве. Для приличия Яров поломался, дескать, он ни на что не претендует и готов оставаться заместителем Председателя Верховного Совета, если он нужен Верховному Совету. Хасбулатов с готовностью поддержал вторую версию. Действительно, Президент к нему обратился и попросил откомандировать Ярова в правительство, а ответ на что Хасбулатов ответил уклончиво — надо подумать, Шумейко забрали — лучшие кадры отдаем. Однако разговор этим не окончился. Хасбулатов выдвинул условие — заберите Филатова. Президент разыграл недоумение. Это ещё был период, когда, как исключение, случались и нормальные телефонные разговоры между Президентом и главой представительной власти. Как рассказывал сам Хасбулатов, Ельцин даже участливо спросил: «Неужто так разладились отношения, чтобы спешить?»

— Разладились, — раздраженно подтвердил Хасбулатов. — Найдите ему должность и заберите.

Ельцин пообещал решить вопрос в ближайшие дни, а уже вечером сообщил Ярову, что Хасбулатов согласен, и это же самое сказал в одном из своих интервью. Провожая Ярова, Хасбулатов не преминул об этом напомнить: «Никто не собирался никого никуда отпускать». Такая легкость в расформировании руководящего ядра Верховного Совета озадачила даже депутатов.

Несмотря на торжественность момента (и Филатову, и Ярову вручали памятные подарки и произносились сладко-лукавые благодарственные речи), Хасбулатов был раздражен и, отвечая на вопрос одного из депутатов — чего ради такая поспешность, — заметил:

— Я сказал Президенту — надо подумать, посоветоваться. А он, буквально через час, объявляет предварительную договоренность как договоренность окончательную — дескать, Хасбулатов дал согласие. Такой у нас Президент!..

И далее, с детской обидой в голосе:

— Все! Больше ни одного человека без решения Верховного Совета никуда не отпустим! Яров — последний!

Так получилось, что вместе с Хасбулатовым Шумейко, Филатов, Воронин и Яров проработали меньше года. Подозрительность, мстительность и нетерпимость спикера сделали свое дело. Практически остался один Воронин. Чуть раньше появился Рябов — провинциальный юрист, в прошлом заместитель директора сельскохозяйственного техникума в городе Сальске Ростовской области. Хасбулатов оценил его упрямство, которое тот проявил в противоборстве с газетой «Известия». На какое-то короткое мгновение Рябов становится любимцем Хасбулатова. На VII съезде в громадной степени усилиями Рябова заключается трехстороннее соглашение. Консервативность, упрямство и провинциальность Рябова столь явственны, что на их фоне Хасбулатов выглядит сверхпрогрессивным гуманистом. Хасбулатову нравится и неистовость Рябова, с которой он «прет» на Президента. Во всем усматривается этакая слоновая поступь крупнотелого, ширококостного Рябова с небольшими темными глазами на смугловатом южнорусском лице. Кстати, в глазах Рябова постоянно присутствует выражение недоброй хитроватости. И улыбка, блуждающая на лице, подчиненная этой самой хитроватости, никогда не бывает открытой и безмятежной. Рябов быстро освоился с доверием Хасбулатова, хотя и прочитал его по-своему. Он заметил, что спикер в целый ряд вопросов, по сути, не вникает, какой-либо системы работы с Верховным Советом нет, и ему нужны люди, которые способны «тянуть воз», и он, Рябов, готов это делать, даже подставив собственную грудь под прицельный огонь демократической прессы, которую он, как провинциал, побаивается и недолюбливает. Однако Рябов не хотел, чтобы профессор Хасбулатов числил его за мальчика, которому можно дать подзатыльник и указать на место. Тут произошло пересечение заблуждений. Рябов недооценил возможности хасбулатовского аппарата как некой службы досмотра. Его откровения в узком кругу мгновенно доносились Хасбулатову. Но и Хасбулатов не ожидал, что Рябов воспримет свое выдвижение так серьезно и, минуя его, Хасбулатова, станет выстраивать свою систему отношений как внутри Белого дома, так и за его пределами. Выдвигая Рябова, Хасбулатов рассчитывал на его тщеславие и почти был уверен, что он станет ревнивым противовесом Воронину, у которого «партийные уши» повсюду. У меня случилось в этот период несколько встреч с Хасбулатовым, и во время VII съезда, и во время VIII, IX, и после них. Мы достаточно давно знаем друг друга, и наши разговоры были вполне откровенными. Хасбулатов — постоянный свидетель, а иногда и вдохновитель полубезумной критики в мой адрес как руководителя Российского радио и телевидения. В то же время он лучше других способен оценить непростоту положения средств массовой информации, особенно государственных, оказавшихся заложниками конфликта, возникшего между ветвями власти.

На наших отношениях сказывался и тот факт, что, выступая на IV съезде (для Хасбулатова наполненном непостижимыми личными человеческими страданиями), я поддержал его кандидатуру. Возвращаясь в недалекое прошлое, и на I съезде, когда решался вопрос о первом заместителе, я был среди тех, кто предложил, чтобы заместителем Ельцина был представитель национального меньшинства. Кто-то назвал имя Хасбулатова, отметив его всестороннее образование, работоспособность, профессорское занудство, которое необходимо первому заместителю. Это хорошее сочетание — нацмен, облагороженный Москвой, сказал я тогда Ельцину. Хасбулатов жил в Москве более 30 лет, что не могло не сказаться на стиле его поведения в будущем. Были и другие кандидаты, но Ельцин выбрал Хасбулатова. Я помню только один вопрос, который Ельцин почему-то задал мне. Это был вопрос в его духе: «Вы его лично знаете?» Я ответил полуутвердительно и пояснил: «Он достаточно оппозиционен нынешней власти. Это я знаю». Кто-то обратил внимание Ельцина на профессиональную широту Хасбулатова: юрист, экономист, не чужд национальным проблемам… Ничего этого, разумеется, Хасбулатов не знает. Мы никогда с ним на эту тему не разговаривали. Да и зачем? Но сейчас, чуть отстраняясь от событий, я рискнул об этом вспомнить. Как и намек, сделанный мною в разговоре с Ельциным после тех памятных событий, когда от Ельцина отвернулось все его окружение: заместители Председателя, руководители палат и их заместители — все, кроме одного — Хасбулатова.

С какой легкостью, с каким оптимизмом я сказал тогда Ельцину: «А вы не верили (имея в виду Хасбулатова), а вы сомневались!» Сейчас, когда мы стали свидетелями немыслимого личного конфликта между Ельциным и Хасбулатовым, я с сожалением признаю, что в этом свихнувшемся мире любой правоты хватает лишь на час. Даже 9 мая 1993 года, после потрясшего всех столкновения на первомайской демонстрации, они не смогли пересилить себя и явиться на возложение венков к могиле Неизвестного солдата вместе. Народ стал свидетелем ещё одной нелепости. Сначала у могилы появился Президент с главой правительства, а затем, спустя какое-то время, спикер, председатель Конституционного суда и вице-президент, непонятно кого и что теперь представляющий.

Возвращаюсь к своим откровенным разговорам с главой парламента: мне запомнились два из них, между ними не больше месяца. В одном вместе со мной участвовал и Валентин Лагунов. Уход Филатова поставил Хасбулатова в крайне сложное положение. Как я уже писал, он сам лишил себя маневра. Однако неприязнь взяла верх над разумом. Мы обсуждали с ним эту проблему, рекомендуя рассматривать её как первостепенную. Хасбулатов отказался признать ошибочность своего шага, назвал Филатова «пятой колонной» и стал зло раскуривать трубку. Наладившийся было разговор ужесточился.

Чуть позже Хасбулатов остыл и назвал двоих, Захарова и Исправникова, полагая, что и тот и другой могли бы стать неплохими заместителями спикера. Лагунов, отстаивая свои симпатии, назвал Травкина. Сближение Травкина, настроение которого крайне неустойчиво, с Хасбулатовым наметилось отчетливо. В часовой телевизионной полемике с Андреем Карауловым (ведущим популярной передачи «Момент истины») Травкин на прямой вопрос: «Верите ли вы Хасбулатову?» — ответит: «Верю… — Помолчит и добавит: — Больше, чем кому-либо». Хасбулатов всех названных оценил как людей вполне реальных, но более конкретно прояснять свое предпочтение кому-либо не стал. В той же беседе, оценивая Юрия Воронина, резюмировал:

— Лиса. — И, привычно покрутив волосы на правом виске, с глухим отчаянием признал: — Не с кем откровенно поговорить.

И я вдруг увидел это осмысленное самозатворничество высшей власти, это гулкое одиночество «короля», не верящего никому из окружающих. Нечто подобное, а по сути, то же самое я чувствовал при встречах с Президентом. Наивысшим удовлетворением для Ельцина было его собственное сравнение с Горбачевым, а время преисполнено аналогий: повторит ли Россия путь СССР, потеряет ли Ельцин управление страной, как потерял Горбачев, взбунтуется ли исполнительная власть, как это случилось с Павловым, ещё что-то о переменчивости окружения, о параллелях: Горбачев — Лукьянов и Ельцин Хасбулатов?!. При раскладывании этого политического пасьянса Ельцин всякий раз выдергивал из колоды одну и ту же карту и клал её уверенно, с вызовом: «Меня, как его (имея в виду Горбачева), не предадут». Однако с каждым прожитым днем незыблемость этого утверждения не то чтобы теряла истинность, с неё стирался слой уверенности, он становился все тоньше и тоньше.

До вице-президентского демарша их отношения то выравнивались, то вновь обострялись, их пробовали мирить, но мир мужских отношений (если эта формула позволительна в разговоре о политиках) был недолгим. Спустя дни, о неделях и говорить не приходится, подозрительность брала верх.

Итог безрадостен: качнулся купол президентской власти, уже и сам Президент убирает вторую опору. Отрублено. Отсечено. Из суммы «Президент плюс вице-президент» убирается одно слагаемое. И вопрос на референдуме теперь касается доверия одному лишь Президенту.

Руцкой пошел ва-банк. Ельцин принял игру.