• Мифопоэтические истоки первых концепций языка
  • 114. Дар речи в картине мира древних индоевропейцев
  • 115. Мифопоэтическое сознание о происхождении языка. Почему на свете языков много?
  • 116. Почему одно из имен Иисуса Христа – Логос (Слово)?
  • Фонетика и орфография. Грамматика
  • 117. Грамматик-жрец в ведической религии. Древнеиндийская грамматика Панини (V в. до н.э.)
  • 118. Фонетические открытия арабов-мусульман в VIII в.
  • 119. Славянские орфографические трактаты
  • 120. Европейские грамматики XV – начала XVII вв. в их связи с гуманизмом и Реформацией
  • От глоссы к семасиологии и искусству лексикографии
  • 121. Истоки семасиологии. Пифагор, Конфуций, Филон Александрийский
  • 122. Сложение основных лексикографических жанров в славянских культурах (XI–XVII вв.)
  • VII. Конфессиональные потребности как первоисточник филологии

    Мифопоэтические истоки первых концепций языка

    114. Дар речи в картине мира древних индоевропейцев

    Наиболее ранние (известные науке) концепции языка были частью мифолого-религиозной картины мира. С другой стороны, представления такого рода – это начало рефлексии человека над языком, своего рода «предлингвистика», «народное языкознание». Знать, каким виделся язык в далеком прошлом, какие языковые явления были замечены людьми в первую очередь и что древние люди думали о языке, – все это очень интересно и важно для понимания и человека, и языка, и науки о языке.

    Все же самые ранние результаты рефлексии над языком закреплены еще даже не в мифах, a з самом языке – в древнейших словах со значениями (часто слитными, синкретичными) ‘говорить, спрашивать, отвечать’, ‘сообщать, знать, понимать, думать’, ‘сказанное, речь, слово’. Существенно отметить такой факт: во многих языках слова со значениями ‘говорить’ и ‘думать’ восходят к общему корню. Ср. греч. logos – и ‘слово’, и ‘смысл, понятие’; готск. doms ‘суждение’ было заимствовано в праславянский язык; от него произошли и русск. дума, и болг. дума ‘слово’ (Фасмер, I, 552); русск. толк ‘признаваемый в чем разум, смысл’ и толковать ‘объяснять смысл, значение; рассуждать, переговариваться, беседовать’ (Даль, IV, 411–412). Эти факты говорят о том, что уже в древности люди видели связь между словом и мыслью.

    Согласно реконструкциям Т.В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова, древние индоевропейцы считали, что дар речи, наряду с «двуногостью», отличает людей от животных; что боги отличаются от людей (помимо «бессмертности» и «небесности») особой пищей и особым языком (Гамкрелидзе, Иванов, 1984, 471 и сл.).

    Мифологический мотив пиши богов и языка богов известен, далее, хеттской, греческой, кельтской, германской традициям. «Обе эти характеристики богов – наличие особой речи и особой пищи – как бы объединяются в единый сюжетный мотив – миф о добыче меда поэзии в „Младшей Эдде“ („Язык поэзии“) и в „Старшей Эдде“ („Речи Высокого“, 104–110)[193], чему находят аналогии в древнеиндийской мифологии» (Гамкрелидзе, Иванов, 1984, 476).

    Согласно более поздним представлениям, особый язык, непонятный людям, есть также и у животных. В Коране (ХХV??, 16), в скандинавской мифологии, в русских сказках этот язык иногда зовется языком птиц, или птичьим. Знание языка животных – это знак особой мудрости, или примета колдуна, как, например, в сказках «Птичий язык» и «Хитрая наука» (№ 247 и 249–253 в собрании А.Н. Афанасьева; см.: Афанасьев, 1936–1940), или своего рода трофей, как в «Старшей Эдде». Здесь есть такой эпизод: как только Зигфрид победил дракона и кровь врага попала ему на язык, он вдруг стал понимать речь птиц. Иногда понимание языка животных – это результат специальной выучки, как в «Хитрой науке»: «Жил-был купец с купчихою, и было у них детище любимое; отдали они его учиться на разные языки к одному мудрецу, аль тоже знающему человеку, чтоб по-всячески знал: птица ль запоет, лошадь ли заржет, овца ль заблеет, ну, словом, чтоб все знал!».

    Вообще же понимать язык животных считалось делом нечистым. По известным у славян поверьям, хозяин может понять, о чем говорят животные в хлеву, только один раз в году – в ночь перед рождеством, но с этим знанием надо обращаться очень осторожно.

    В мифологических представлениях разных народов встречается также мотив особого языка у нечистой силы. Обычно нечистой силе приписывается все странное в речи: бессвязная, безумная, непонятная, экстатическая речь, а также чужестранная (иноязычная) речь. Нередко с нечистой силой связывают такие «околоречевые» явления, как смех, плач, крик, свист (ср. распространенное поверье, что нехорошо свистеть в доме).

    Мифопоэтической древности принадлежит первое осознание такой фундаментальной оппозиции, как «мысль и язык». В «Ведах» есть сюжет о первичном состязании между молчащим божеством чистого разума и богиней речи: разум побеждает, однако за речью признается роль необходимой опоры творящего разума. В качестве метафоры такое видение проблемы «мысль и язык» вполне приемлемо и сегодня.

    Таким образом, самый древний пласт представлений человека о языке связан, во-первых, с общесемиотическими вопросами: как общаются люди? на каком языке говорят «не-люди» (боги, животные, нечистая сила)? в чем могущество языка богов? Во-вторых, древнейшая рефлексия человека над языком привела к вопросу о взаимоотношениях языка и мысли. Иначе говоря, была поставлена проблема, которая до сих пор находится в центре внимания когнитивных наук[194].

    115. Мифопоэтическое сознание о происхождении языка. Почему на свете языков много?

    Согласно распространенным мифологическим представлениям, язык – это д а р богов (Бога) людям. Иногда языку учит людей культурный герой.

    Иудейско-христианская философия языка противоречива. С одной стороны, у Бога есть предвечное творящее слово: согласно Библии, мир возник через слово: Бог произносил слово, и это было актом творения: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет <…>. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью» (Быт 1, 3–5) и т.д. Но в следующей главе «Бытия» уже другая картина: Бог продолжает творить, но не именует, а подводит «сотворенное» к Адаму, и первый человек дает всему имя: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было ей имя. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт 2, 19–20). По одному апокрифу, сатана не мог справиться с наименованием животных, а Адам смог – так апокриф объясняет причину зависти и вражды посрамленного сатаны к людям.

    Судя по «Ветхому Завету», древние иудеи не делали различий между священным и мирским языком. У Бога нет особенного языка, он общается с людьми на их языке. «Это отличает библейское понимание Бога от оракульских традиций других народов» (БПБ, 478). В христианской традиции сакрализация языка Писания – не исконный, а более поздний мотив, святоотеческой поры. Поэтому протестанты, стремясь возродить исходные принципы христианства, не считали язык Писания священным.

    В Библии содержится два противоречащих друг другу объяснения множественности языков. С одной стороны, различие народов по языку – это следствие разветвления «колен» (поколений) одного рода. Согласно апокрифу, языков мира – 70 (по числу «колен», о которых говорит Библия), и первый человек Адам, которого традиция рисует «мудрым мужем», знал все языки мира (МНМ, I, 41). Таким образом, в данном случае множественность языков объясняется дивергенцией, т.е. процессами их расхождения, появления и накопления несхожих черт, что связано с миграцией племен и народов. Эта точка зрения в своей сути (но со многими второстепенными уточнениями) до сих пор принимается здравым смыслом и науками о человеке.

    Согласно второй точке зрения, разноязычие рода человеческого – это Божья кара за гордыню: люди вознамерились воздвигнуть башню[195] до небес и город, чтобы прославиться («и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли»). Наказанием за дерзость стало смешение языков и рассеяние народов: «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город» (Быт 11, 6–8).

    Библия исходит из предопределенности смешения языков и вместе с тем стремится преодолеть языковые барьеры. Первоначально единый и совершенный (потому что от Бога) язык Адама; затем смешение и рассеяние языков в наказание за людское тщеславие во время «творения» «столпа» в Вавилоне; наконец, «искупление языков» – чудесное «говорение языками», на Троицу дарованное Св. Духом разноязычным апостолам (Деян 2), – таковы главные вехи библейской истории языков.

    116. Почему одно из имен Иисуса Христа – Логос (Слово)?

    В «Евангелии от Иоанна» Слово (греч. Logos – ‘слово, учение’) означает второе Лицо Троицы – Сына Божия, Иисуса Христа. Образ Христа как Слова Божия возник под несомненным влиянием греческой философии гностиков и в особенности неоплатонического учения о предвечном Логосе. В христианской учености сближение Сына Божия и Слова получает своеобразное лингвистическое, именно семасиологическое развитие[196].

    В одном из православных сочинений о языке в этой связи говорится: Слово же в чловеце во образ Сына Божия, понеже Сын Божий имат у себе два рождения, первое родися от Отца неким рождением непостижным <…>, второе же родися без страсти истинно плотию. <… > Того ради по сугубому[197] рождению Сына Божия и нашего слова сугубое рождение, понеже бо наше слово рождается прежде от душа неким рождением непостижным и пребывает у душа неведомо. И паки рождается вторым рождением плотьским, еже есть устнами изыдет и гласом в слышании объявится («Беседа о учении грамоте»; цит. (с графическими упрощениями) по изданию: Ягич, 1885–1895, 675–676). Значит, по мысли писавшего, слово, подобно Христу, «двугубо» – духовно и телесно, и духовная сущность слова непостижима, как непостижимо рождение Христа.

    В современной теории языка эта мысль выражается в другой терминологии: в языке есть две стороны – значение и форма (вариант терминов: план содержания и план выражения); при этом, как в старину рассуждали о непостижном рождении Слова от душа, так в современной лингвистике часто пишут об особой трудности изучения семантики, содержательной стороны языка.

    Как можно видеть, несмотря на мифопоэтическую форму, религиозное сознание поставило основные вопросы философии языка (язык и мысль; форма и содержание в языке; созидающие возможности языка). Таким образом, в культурах, исповедующих религии Писания, религиозные потребности выступают как фактор, который не только развивает коммуникативные возможности языка, но и стимулирует и углубляет рефлексию над языком. Все это существенно повышает филологическую культуру общества, в конечном счете – филологическое обеспечение коммуникации (и, разумеется, не только в сфере религиозной практики).

    Фонетика и орфография. Грамматика

    117. Грамматик-жрец в ведической религии. Древнеиндийская грамматика Панини (V в. до н.э.)

    В ведической (древнеиндийской) традиции грамматика служила средством сохранения и изустной передачи священных текстов на санскрите. Грамматика строилась на языковом материале «Вед» – основного мифо-ритуального текста Древней Индии, и сама рассматривалась как его часть («Веда Вед»). При этом «грамматик был одним из жрецов, контролировавших речевую часть ритуала, соответствие ее норме, прецеденту, „первослову“ (Топоров, 1986, 123).

    Грамматическая служба «при Ведах» стала началом самобытной и сильной философско-лингвистической традиции, существующей в Индии до сих пор. Говоря о вершинных достижениях традиции, обычно называют знаменитую грамматику Панини «Восьмикнижие» (V в. до н.э.), однако сам Панини упоминает около десяти предшественников своего труда, а исследователи отмечают, что труд Панини представляет лишь о д н о из ряда грамматических направлений в Древней Индии. Если в школе Яски «учили правильной рецитации и интерпретации сакральных текстов, то Панини описывает и, по-видимому, во многом сам устанавливает нормы литературного языка для внедрения их в обиход „земных богов“ – брахманов» (История, 1980, 74). Его грамматика относится к классу так называемых порождающих (иначе генеративных) грамматик, т.е. таких, которые учат не анализу, а синтезу (порождению) речи. Имея в качестве исходного материала список в 43 слога, Панини формулирует систему правил, позволяющих из слогов строить слова, из слов – конструкции, в конечном счете – образовать все возможные правильные высказывания на санскрите. В целом в «Восьмикнижии» Панини предвосхищены идеи и методы современной структурно-генеративной грамматики.

    При этом описание морфологии санскрита, богатейшей по количеству форм, у Панини предельно экономно и напоминает не столько словесный связный текст, сколько столбцы математической (формульной) записи информации. Такая сжатость, едва ли не шифрованность изложения, по-видимому, связана с эзотерическими установками брахманизма, включая только устную, в специальном обучении, передачу жреческих тайн.

    В современном языкознании «Восьмикнижие» Панини признано одной из самых полных и строгих грамматик санскрита, до сих пор не превзойденных по качеству и цельности описания языка. Автор «Восьмикнижия», был, очевидно, гением. Ему принадлежат методологические открытия, к которым в новое время независимо от Панини пришли структурная лингвистика, логика и математика.

    118. Фонетические открытия арабов-мусульман в VIII в.

    Религиозное сознание придает большое значение внешней, формальной точности ритуала, в том числе – точному воспроизведению слова, звучащего в ритуале. Во многих традициях имелись специально разработанные правила ритуального чтения священных книг, а также руководства для обучения священнослужителей культовому чтению и исполнению молитв и песнопений.

    У арабов-мусульман наука о чтении Корана – кира’ат – складывается в VIII в. Ислам никогда не допускал в богослужении перевода Корана. В мечетях всего мира (у арабов, тюрков, в Иране, Африке, Индии, Средней и Юго-Восточной Азии, США, Канаде) Коран до сих пор, как и в VIII в., читается только в арабском оригинале, при этом каноничность произнесения связывается с успешностью богослужения, его угодностью Богу. На протяжении веков дети в мусульманских школах заучивали Коран наизусть.

    После канонизации Корана (VII в.) его язык (классический арабский) становится все более далеким от живых народных языков, поэтому ритуальному произнесению надо было специально учить. Возникла необходимость тщательного описания звучащей речи. Уже к VIII в. арабские фонетисты добились выдающихся результатов: они в деталях описали работу языка, губ, полости рта и носа в произнесении каждого звука; создали исчерпывающие классификации фонетических изменений; систематизировали варианты звукотипов (назвав их «ответвлениями»), в чем историки языкознания видят зачатки фонологии (т.е. функционального описания звукового строя, с выделением присущего языку набора фонем – звукотипов, участвующих в различении слов и форм).

    119. Славянские орфографические трактаты

    Подобно тому, как христианские скриптории обычно бывали при монастырях или на «книжных дворах» иерархов, так и авторы первых орфографических сочинений принадлежали клиру.

    Вообще, книжное дело в христианской Европе было заботой церкви, частью конфессиональной жизни общества.

    Церковными людьми были авторы двух ранних славянских сочинений о письме – болгарский книжник черноризец Храбр, чьим именем надписана апология «О писменех» (конец IX в.), и насельник Ресавского монастыря Константин Костенечский, создатель «Книги о писменах» (ок. 1410 г.). Автором сочинения по орфографии, реформатором письма был и выдающийся религиозный деятель, вдохновитель чешской Реформации Ян Гус (1371–1415).

    В трактате «Orthographia Bohemica» (1406) Ян Гус предложил дополнения к латинской графике, делавшие ее удобной для чехов. Для передачи чешских шипящих и долгих гласных он предложил рациональную систему надстрочных знаков над определенными буквами. С развитием книгопечатания это привело к нормализации чешского письма. Позже фонологические идеи и практические решения Яна Гуса были использованы в графике южных славян, основанной на латинице, а также в графике лужицких, балтийских и эстонского языков, в международной фонетической транскрипции.

    В истории разных лингвистических традиций трактаты о письме появляются первыми или одновременно с ранними словарными опытами. Древнейшие руководства по языку открывались правилами орфографии, иногда также и орфоэпии, и только в следующих разделах шел обзор грамматических значений и форм. В этом есть определенная логика истории лингвистического знания: вначале шло осмысление внешней, формальной (графической и звуковой) и потому более простой стороны речи. Специальное внимание к плану содержания языка, т.е. к языковой семантике, появляется позже.

    Представляя типологически первую ступень в истории той или иной филологической традиции, ранние фонетико-орфографические сочинения сохраняют наиболее архаические и поэтому удивительные черты лингвистического сознания. Это область экзотики и музея, в этом их особая ценность для истории культуры. Именно в сочинениях по письму встречаются самые яркие проявления фидеистического отношения к языку – неконвенциональное восприятие знака, фетишизация буквенного символа, вера в магию письма.

    В православной книжности эти архаические черты полнее всего представлены у Константина Костенечского (ок. 1410 г.) в его «Книге о писменах» (см. подробно §23–24 и 100). После Константина никто уже не писал о буквах с такой религиозной страстью, не грозил «погрешающим» анафемой и не пророчил отступникам гореть адским пламенем… (если не считать русских старообрядцев и то фанатическое упорство, с каким они сопротивлялись орфографическим новшествам Никона, – например, когда было велено писать, по греческим образцам, имя Христа с двумя «и: было Исус, стало Иисус ; о „книжной справе“ патриарха Никона см. §101). То был п и к веры в букву. Этот пик пройден культурой, однако, разумеется, сам психолого-семиотический феномен веры в букву в том или ином ослабленном виде сохраняется. (О следах и последствиях культа письма в современной культуре см. §26–27.)

    Разумеется, присутствие в старинных статьях по письму указанных архаических мотивов отнюдь не означает, что здесь не было движения мысли и вполне позитивных достижений и открытий. Назовем одно из них, впрочем, не рядовое, а поразительное. В анонимной статье «Повесть собравшаго сия буквы»[198], известной по двум спискам ХV?-XVII вв. и созданной, судя по языку и некоторым косвенным данным, в Московской Руси, впервые в Европе указаны три генеалогические группы славянских этносов. Терминологического обозначения групп еще нет, а есть собственно три перечня племен и народов, которые географически соответствуют восточным, южным и западным славянам. Это выдающееся открытие осталось в рукописи и о нем забыли, а спустя два или три века то, о чем догадался безвестный книжник ХУ? в., было открыто вновь. Генеалогическая классификация славянских языков, с различением трех групп: южно-, восточно– и западнославянских языков (однако еще не в нынешней терминологии!), в новое время впервые появляется в середине XIX в. – в программах славистических курсов И.И. Срезневского (Харьков, 1842; Санкт-Петербург, 1847).

    120. Европейские грамматики XV – начала XVII вв. в их связи с гуманизмом и Реформацией

    Если в ранних сочинениях по орфографии можно встретить наиболее архаические черты лингвистического сознания, то с изучением собственно грамматики[199] в европейской культуре XV–XVII вв., напротив, связаны некоторые новые черты в отношении к языку и знаку.

    До XV в. Европа знала грамматики только латинского и греческого языков, восходившие к трудам античных грамматистов. В XV–XVI вв. в разных странах появляются первые грамматики новых народных языков (vernaculae), причем с той же стихийной обязательностью, с какой сейчас распространяются технологические открытия.

    Хронология первых грамматик народных языков такова:

    1465 г. – грамматика итальянского языка знаменитого гуманиста, Леона Батисты Альберти, архитектора и математика.

    1492 г. – испанская (каталонская) грамматика Антонио де Небрихи.

    1509 г. – английская грамматика Джона Колета и Вильяма Лили.

    Конец XV или начало XVI в. – русская (к сожалению, рукописная и неоконченная) «Книга глаголемая Донатус меншей, в ней же беседует о осмих частех вещаниа…» Дмитрия Герасимова[200].

    1531 г. – французская Жака Дюбуа (Сильвиуса).

    1533 г. – чешская Вацлава Филомата, Бенеша Оптата и Петра Гзеля.

    1539 г. – венгерская Сильвестра Яноша Эрдеши.

    1568 г. – польская Петра Статориуса (Стоеньского).

    1571 г. – чешская Яна Благослава.

    1574 г. – немецкая Лаврентия Альбертуса.

    1584 г. – словенская Адама Бохорича.

    1604 г. – хорватская Бартоломея Кашича.

    1643 г. – «Грамматыка словенская» Иоанна Ужевича (рукописный учебник «простой мовы» – литературного украинско-белорусского языка), составленный во Франции, по-видимому, в миссионерских целях).

    В конце XVI в. появляются первые печатные грамматики церковнославянского языка[201]: в 1591 г. во Львове – грамматика сразу греческого и церковнославянского языков, под заглавием «Адельфотис. Грамматика доброглаголиваго еллинословенскаго языка»[202]; затем «Грамматика словенска» Лаврентия Зизания (Вильна, 1596); в 1619 г. в Евье под Вильной в типографии православного братства была напечатана знаменитая грамматика Мелетия Смотрицкого – «Грамматики славенския правилное синтагма» (2-е изд. М., 1648; 3-е изд. М., 1721; 4-е изд. Рымники (в Румынии), 1755).

    Предпосылки повсеместного распространения грамматик были связаны, во-первых, с гуманизмом и Возрождением; во-вторых, причем более непосредственно, – с Реформацией и контрреформацией.

    Европейские грамматики XV – начала XVII в. возникают в русле новых культурно-познавательных интенций, привитых гуманизмом и Возрождением. Появляется потребность в углубленном самопознании культуры – в понимании средств, методов, «материала», «инструментов» культуры. В искусстве итальянского Возрождения это вызвало трактаты Пьеро делла Франчески, Альберти, Леонардо да Винчи, Вазари о красках, о роли модели, о пропорции; математические расчеты перспективы и композиции художественных полотен, углубленное занятие художественной анатомией и механикой. В сфере словесного творчества стремление понять «технику» культуры вызвало трактаты о языке Данте, Лоренцо Валлы, Пьетро Бембо; работу Леонардо да Винчи над латинской грамматикой на итальянском языке и над латинско-итальянским словарем; первое в Европе ученое филологическое сообщество – флорентийскую Академию с программой культивирования совершенного языка. В этом ряду культурно-познавательных усилий, предприятий, замыслов находятся и ранние грамматики народных языков.

    С другой стороны, европейские грамматики XV–XVII вв. так или иначе связаны и с Реформацией. Одни грамматики развивали и пропагандировали филологические надежды Реформации; другие ей противостояли.

    Подобно тому, как инициатива переводов Писания на народные языки исходила от протестантов (см. §95), так и первые славянские грамматики были созданы протестантами. Такова чешская грамматика протестантских священников Филомата, Оптата и Гзеля (Намешт, 1533); первая польская грамматика кальвиниста, позже социнианина Петра Статориуса-Стоеньского (Краков, 1568); лучшая в XVI в. чешская грамматика Яна Благо-слава, главы протестантской общины «Чешских братьев» (рукопись 1571 г.); первая словенская грамматика, составленная одним из лидеров словенского протестантизма Адамом Бохоричем (Виттенберг, 1584).

    Однако грамматики не были специфически протестантским явлением. Они создавались также католиками и православными. Грамматика могла иметь и контрреформационную направленность. Таковы первые печатные восточнославянские грамматики – «Адельфотис», грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого. Их составили православные книжники для поддержки церковнославянского языка. Подобно тому, как Геннадиевский библейский свод 1499 г. и напечатанная на его основе «Острожская Библия» 1581 г. противостояли реформационным попыткам перевода Писания на народные языки, так и грамматика Мелетия Смотрицкого была крупнейшей филологической акцией в защиту культового надэтнического языка Slavia Orthodoxa.

    Вместе с тем в позиции Смотрицкого есть новые черты. В его грамматике нет распространенного в православной книжности отношения к церковнославянскому языку как к языку священному и исключительному[203]; нет обычных для православия рассуждений об особой «благодати» «славенского» языка или его превосходстве над латынью. Мелетий Смотрицкий не оценивает языки по вероисповедному принципу и де факто признает их равноправие.

    В грамматике Смотрицкого в значительной мере снимается противопоставление церковнославянского в качестве священного языка народному («простой мове») как языку несакральному, мирскому. В предисловии к грамматике, написанном на «простой мове», Смотрицкий рекомендует обращаться к ней при обучении «славенскому» языку. В тексте самой грамматики он часто поясняет церковнославянские формы или обороты с помощью «простой мовы», в том числе переводит на нее библейские стихи. Новым было отношение Смотрицкого и к самой грамматике: протестантски трезвое, далекое от приписывания грамматике сакральной и богословской значимости.

    Реформационное звучание грамматики Смотрицкого было приглушено при ее переиздании в Москве (1648), «естественно», без имени автора, ставшего в 1627 г. униатом. Из текста грамматики были исключены все пояснения и переводы на народном языке. Скромное предисловие Смотрицкого на «простой мове» заменили анонимные (восходящие к сочинениям Максима Грека) церковнославянские рассуждения о святости «словенского» языка и богоугодности грамматики с упоминанием главных православных авторитетов (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста). В московском издании укрупнили формат и шрифт, шире стали поля. В сочетании с пространными предисловиями и послесловиями это значительно увеличило массу книги. В ней появились киноварные заглавия рубрик и инициалы. Все это придавало московской грамматике 1648 г. торжественный и внушительный вид, делая ее «официальным изданием московской грамотности» (Ягич, 1910, 30).

    Таким образом, в XVII в. грамматика еще принадлежала церкви. Грамматики писали церковные люди, для церковных школ. Грамматики базировались на языке Писания и учили понимать этот язык. Грамматики еще могли быть предметом конфессиональной полемики и пристрастия; все еще имели смысл определения грамматик как православной, иезуитской или протестантской.

    От глоссы к семасиологии и искусству лексикографии

    121. Истоки семасиологии. Пифагор, Конфуций, Филон Александрийский

    Не только религии Писания (Откровения), но и все письменные религиозные и интеллектуальные традиции почти одновременно с кодификацией учения приходят к необходимости истолковывать записанный авторитетный текст. Вообще в о з в р а щ е н и е к записанному, к необходимости понять то, что было сказано прежде (а не в момент речи), всегда связано с теми или иными трудностями в понимании речи – из-за новых условий в т о р и ч н о г о восприятия. Чем больше время и расстояние, которые разделяют автора текста и его позднего читателя, тем сильнее различия между читателем-современником и последующими читателями в интерпретации текста. Поэтому вслед за кодификацией учения или даже одновременно вырабатываются приемы определения значений отдельных слов, высказываний и целых произведений – в данной культуре складывается к о м м е н т а т о р с к а я традиция в качестве инструмента сохранения и передачи авторитетного знания.

    Первые в истории культуры комментаторские школы складываются почти одновременно в VI в. до н.э.: в Древней Греции, в религиозно-философском братстве пифагорейцев, основанном Пифагором (ок. 540–500 гг. до н.э.), и в древнем Китае, в кругу ближайших учеников и последователей Конфуция (551–479 гг. до н.э.). Не случайно, что именно в школе Пифагора родилось знаменитое ipse dixit ‘сам сказал’ – как девиз хранителей и передатчиков авторитетного знания (см. §56). Пифагорейцы первыми стали составлять комментарии к Гомеру. Они открыли феномен аллегорического смысла слова и высказывания (понимая аллегорию шире, чем это принято сейчас, – как всякого рода непрямые, переносные, символические, иносказательные значения).

    В Китае комментаторские заботы в школе Конфуция привели к созданию первых в истории толковых словарей. В них давались объяснения трудных иероглифов, извлеченных из текстов Конфуция. В IV в. до н.э. появляются развернутые трактаты-комментарии: отдельные места из Конфуция здесь истолковываются, пересказываются «своими словами» или просто переводятся на современный язык (История, 1980, 95).

    Иудаизм, как религия Писания, с характерным особо бережным и пристрастным вниманием к слову, придал семасиологии новые импульсы. Мудрецы-раввины в «Талмуде» учили различать 32 приема толкования «Мишны» (см. §82) – это сопоставимо с системой тропов и фигур (включая «фигуры мысли») в античной риторике, однако с той существенной разницей, что «Талмуд» учил анализу, т.е. толкованию текста, а риторика – синтезу, т.е. порождению текста.

    Выдающийся вклад в семасиологию внес знаменитый иудейско-эллинистический мыслитель Филон Александрийский (ок. 25 г. до н.э. – ок. 50 г. н.э.), по характеристике С.Н. Трубецкого, – «посредник между философией и Откровением». Связанный происхождением с эллинизированными евреями Александрии, получивший блестящее греческое образование, Филон сочетал в своем творчестве языческую философию и иудейский монотеизм. А.Ф. Лосев так писал о Филоне: «Этот иудейский философ влюблен даже в Гомера и Гесиода и старается путем всякого рода аллегорических истолкований приблизить эту старинную греческую мудрость к библейской манере мышления. <…> Филон применяет греческую философию и особенно стоический платонизм для толкования Библии и особенно Пятикнижия Моисея» (Лосев, 1980, 82–83).

    Согласно Филону. «Пятикнижие» есть аллегория, имеющая духовный смысл, подлежащий истолкованию. Каждое слово Писания имеет двойное прочтение: огненный меч – и ‘огненный меч’ и ‘логос, слово’; небо и поле – это не только ‘небо и поле’, но и ‘душа, исполненная силы и мощи’; соль – это и ‘соль’ и ‘постоянство’; и т.д. Подлинное понимание, по Филону, предполагает осознание связи (сходства и различия) двух смыслов – дословного значения толкуемого текста и его аллегорического духовного смысла. Для раскрытия «духовного смысла» Филон разрабатывает специальную технику интерпретаций, привлекая, во-первых, методику диэрезы[204] и, во-вторых, «десять аристотелевских категорий» – сущность, качество, количество, отношение, действие, претерпевание, обладание, положение, время и пространство (подробно см.: Лосев, 1980, 114–128).

    Идеи Филона о неединственности смысла текста нашли дальнейшее развитие в патристике и более поздней христианской герменевтике. Популярны были учения о четырех смыслах Писания (буквальном, аллегорическом, историческом и священном). На полях Библии знаменитого итальянского проповедника Дж. Савонаролы (1452–1498) сохранились его собственноручные заметки, в которых он дает по шесть толкований библейским стихам о шести днях творения. Приведем шесть интерпретаций первого дня: 1) Толкование буквальное: День первый. Небо. Земля. Свет. 2) Толкование духовное: Душа. Тело. Движущий разум. 3) Толкование аллегорическое применительно к Ветхому Завету: Адам. Ева. Луч (будущего искупления). 4) Толкование аллегорическое применительно к Новому Завету: Народ израильский. Языки. Иисус Христос. 5) Толкование нравственное: Душа, тело в смысле разума и инстинкта. Свет искупления. 6) Толкование аналогическое: Ангелы. Люди. Видение Господа (изложение дано по книге: Средневековье в его памятниках / Под ред. Д.Н. Егорова. М.. 1913. С. 274–275).

    Таким образом, потребности сохранять авторитетное знание и передавать его в аутентичном виде привели к зарождению традиций комментирования значимых текстов. В разных культурах достаточно рано был открыт и осознан один из главных феноменов семасиологии – явление полисемии, т.е. неоднозначности языкового знака (слова, лексического оборота, высказывания)[205]. Естественно при этом, что неоднозначность понималась достаточно широко и нерасчлененно (включая разные виды полисемии, аллегории и символизма). В разных традициях комментаторы и хранители авторитетных текстов пришли к созданию толковых словарей. Словарная форма представления знания до сих пор остается основным жанром описания значений в семасиологии.

    122. Сложение основных лексикографических жанров в славянских культурах (XI–XVII вв.)

    Минимальный комментарий (так сказать, «единица комментирования») – это глосса[206], т.е. объяснение отдельного непонятного слова или выражения в данном тексте. В рукописной книжности глоссы часто делались или на полях рукописи (против той строки, где встретилось непонятное слово), или между строк (так называемые интерлинеарные глоссы). Позже глоссы стали объединять в сборники толкований, глоссарии. Древнейшие глоссарии к Гомеру относятся к V в. до н.э., т.е. к самому началу древнегреческой комментаторской традиции.

    В ранних глоссариях толкования обычно шли в той последовательности, в какой трудные слова были встречены в конкретном тексте. Однако, поскольку толкования к одному тексту могли быть полезны при чтении также и других текстов, то глоссы стали располагать по алфавиту. Один из ранних алфавитных христианских глоссариев был составлен переводчиком «Вульгаты» св. Иеронимом на рубеже IV–V вв.

    В западном христианстве дополнительным фактором глоссирования церковных книг был латинский язык, общепринятый в учено-конфессиональной сфере, но все же ни для кого не родной. Глоссы на народных языках появляются в латинских церковных книгах уже в первые века после принятия христианства. В Славии старейшие глоссы – чешские, известные как «Ягичевы глоссы» (названные по имени их первого исследователя и издателя И.В. Ягича).

    Это 122 лексических пояснения, внесенные на рубеже XI–XII вв. в латинский текст «Евангелия от Матфея». Жанровый состав глоссируемых латинских текстов самый пестрый: «Псалтирь», книги библейских пророков, сочинения отцов церкви, молитвенники, многочисленные проповеди (в том числе латинские проповеди Яна Гуса); сочинения римских классиков.

    В Польше самые ранние глоссы к латинским богослужебным книгам делались на латыни, позже появляются глоссы на польском языке. Толкования становятся более развернуты и разнообразны: это и переводы отдельных слов на народный язык, и богословское толкование, и реально-исторический комментарий к трудному месту. В Польше, как и в Чехии, подборки толкований к разным библейским текстам стали объединять в словарные своды, получившие название mamotrekty (от лат. mammotrectus – кормилица, кормящая грудь). В польской лексикографии XV в. самые крупные памятники – это мамотректы. Из них самый большой (так называемый Краковский мамотрект 1471 г.) был составлен студентами Ягеллонского университета, записавшими объяснения профессоров к тексту Библии. Мамотректы представлены также среди чешских и польских инкунабул, что говорит о социальной значимости жанра.

    У православных славян начало словарного дела относится к XI в. В частности, в переведенном с греческого «Изборнике Святослава» 1073 г., фундаментальной антологии болгарского происхождения, некоторые материалы – это подборки толкований ряда философских понятий, а также терминов византийской поэтики.

    В русской средневекой лексикографии было пять основных словарных жанров: 1) словари-ономастиконы, 2) словари символики («приточники»); 3) славяно-русские словари; 4) словари-разговорники; 5) азбуковники[207].

    Словари-ономастиконы первоначально объясняли главным образом собственные имена, встречающиеся в Библии[208]. Наиболее ранний из известных памятников такого рода – «Речь жидовьскаго языка» в сборнике при Новгородской «Кормчей» 1282 г. – содержал переводы-толкования 174 слов. В основном толковались имена собственные (Соломон – мир, Давид – возлюблен, Вавилон – смятение и т.д.), но также и отдельные древнееврейские и греческие нарицательные имена, остававшиеся в церковнославянском Писании без перевода (ад – тма, хризма [так !] – помазание, бисер – камень честен и др.). В редких случаях толковались славянские слова – из тех, которые имели условно-символические значения (как, например, рог – сила, гусли – язык, лик – мысль). Что касается сочетаний жидовьский язык, еврейские речи в заглавиях словарей, то они указывали не на происхождение толкуемых слов, а на их связь с Писанием: т.е. это ‘язык, речи, слова Библии’.

    Толковые словари символики у книжников иногда назывались приточники (от слова притча, означавшее ‘уподобление’, ‘иносказание, притча’, а также ‘пример, доказательство; гадание, загадка’). Есть списки символических толкований, которые имеют такое заглавие: «Се же приточне речеся», т.е. ‘А вот это говорилось иносказательно’. Встречаются и другие заглавия: «Толк о неразумных словесех» и т.п. Символические употребления слов, в отличие от переносных значений, условны и поэтому в принципе могут быть «разгаданы» по-разному. Это побуждало собирать и распространять «истинные» толкования, согласные с Библией (рысь – лукавый, козлищь – мерзкий, птицы – апостолы, хлеб – тело и т.д). Основным литературным источником символики была «Псалтирь». Не случайно древнейший свод символических толкований содержится в списке XI–XII вв. «Толковой Псалтири» (так называемая «Толстовская Псалтирь»).

    Славяно-русские словари толковали прежде всего церковнославянизмы, которые могли быть непонятны восточнославянскому читателю. Древнейший из них «Толкование неудобь познаваемом речем» относится к XIV в. Славяно-русские словари явились основным жанром восточнославянской лексикографии до XVIII в. К этому типу относятся такие выдающиеся памятники традиции, как печатные словари Лаврентия Зизания (Вильна, 1596) и Памвы Берынды (Киев, 1627; Кутеин, 1653). Ср. толкования у Зизания: алчу – ести хочу, аминь – заправды альбо нехай так будет, архангел – староста ангельский, аще – если и т.п. Легко видеть, что толкуются не только церковнославянизмы, но и греческие слова (аминь, архангел), т.е. это были словари с объяснением трудных библейских слов независимо от их происхождения.

    Древнейшие словари-разговорники – рукописные «Грецкой язык» и «Речь тонкословия греческаго» (оба XV–XVI вв.) – предназначались для русских паломников. Они имеют устное, не «кабинетное» происхождение. Греческие слова в них записаны кириллицей и по слуху.

    Наконец, азбуковники – это жанр крупных сборников, объединяющих разнообразные, но преимущественно словарные материалы, а также тематически близкие к ним тексты на конфессиональные и филологические темы: Символ веры, катехизис или его фрагменты, молитвы, объяснения отдельных догматов, жития и т.п.; грамматические и орфографические статьи, слоги для обучения чтению, тайнописи, азбуки, причем иногда нескольких языков; православный календарь, пасхалии и т.п. При всей пестроте состава, азбуковники были все же в первую очередь лексикографическим жанром[209]. Ранние азбуковники (XVI в.) объединяли до 1000 словарных статей, поздние (XVIII в.) – более 5000 (Ковтун, 1989, 7–8).

    Таким образом, старинная лексикография не только была прямо связана с толкованием Библии, не только опиралась на Св. Писание и Предание в определении значений слов, но и осознавалась как забота церковная. Не случайно в старинных книжных описях словари и грамматики помещались сразу после церковных книг. Не случайно и то, что в рукописных сборниках словари соседствуют с самыми ответственными конфессиональными текстами – подобно тому, как древнейший словарик «Речь жидовьскаго языка» оказался в одном сборнике с церковными законами – Новгородской «Кормчей» 1282 г.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке