Они победили. А мы проиграли.
Они победили. А мы уступили.
Мы Родину любим сегодня едва ли.
Они же — любили. Поэтому — в силе!
Поэтому — в Звёздах, поэтому — в славе,
И вьётся поэтому Знамя Победы.
Они сохранили величье Державе,
А мы обеспечили Родине беды.
Они над Европою гордо летели,
Мы нынче за нею ползём еле-еле.
Они замышляли великие цели,
А мы проморгали и то, что имели.
Их Сталин приветствовал как победитель
Спокойной улыбкой своей с Мавзолея,
Сейчас, что ни глянь, то Страны погубитель,
И не разобрать — кто гнусней и подлее?
Над ними алело Победное Знамя!
Над нами облезлая «курица» машет…
Мы, сёстры и братья, повинны в том сами.
И, значит, Победа пока что — не наша.
Она нынче — с ними, в том сталинском мае,
Когда лишь петлёй награждали Иуду.
Они — создавали. Мы — только ломаем.
И только бесславье — удел наш. Покуда.

(23.04.98 г.)

Мифы 45-го года? Можно ли говорить о них? Существуют ли они? 1945 год — время не поражений, а побед и Победы, и уже поэтому 45-й год должен быть для всех достаточно «прозрачным». Ведь обычно скрывают то, о чём не хочется говорить — горькое или позорное. И тогда возникают слухи и мифы. А радость, казалось бы, — всегда на поверхности.

Однако сегодня радостный год нашей Победы тоже оброс подлыми сплетнями. Европу якобы освободили янки, а русские якобы изнасиловали пол-Германии… Сталин якобы уничтожил «свободную Польшу»… Прагу якобы освободили «власовцы»… СССР объявил войну Японии якобы в нарушение Пакта о нейтралитете…

Да, вокруг победного 1945 года за последние десятилетия наслоились различные мифы — с одной стороны.

С другой стороны — всё ли мы о нём знаем, так ли уж хорошо представляем его — победный 1945 год? Ведь далеко не всегда точны даже те, кто вполне заслуживает и нашего уважения, и нашего доверия.

В 1977 году перед личным составом в/ч 15 654 выступал — привожу этот случай по памяти, так что в чём-то относительно гостя той серьёзной войсковой части могу и ошибиться — кандидат юридических наук, первый прокурор Берлина Николай Михайлович Котляр.

С мая 1945 года прошло более тридцати лет — срок немалый и для страны, и для отдельного человека, тем более — человека не первой молодости уже в 1945 году. Однако полковник (или подполковник, уж не упомню — с той поры тоже ведь прошло более тридцати лет) юстиции Котляр выглядел моложаво, был прекрасным рассказчиком, располагающим к себе всем своим обликом, интонациями и сутью рассказа.

Я и сейчас вспоминаю о нём с теплотой, и тогда же записал кое-что так, как это мне запомнилось.

Не отвечая за стенографическую точность, привожу ту давнюю запись в книге о 1945 годе:

Подписание Акта о безоговорочной капитуляции ожидалось в 15.00. Перед дворцом — огромная толпа. Женщины, солдаты, офицеры, генералы — ждут. 6 12-м часу я попал в зал вместе с журналистами. 6 центре стол буквой «П» и ещё один маленький столик.

Все голодны (боялись пропустить), но мысль одна — что-то не получилось. Вот войдёт Жуков и скажет: «Генералы, офицеры, по местам! Война продолжается».

У стола — большая группа генералов (Вышинский распорядился ниже генерал-лейтенантов никого не пускать). В 15.00 плюс одна минута открывается боковая дверь и входит Жуков. Лицо угрюмое-угрюмое. Ну, так и есть!

Прошёл, сел за стол, молча сидит. Все думали — почему так долго молчит? На следующий день его спросили: «Почему Вы так долго молчали, маршал?» И он ответил: «Долго? Мне кажется — нет. Я просто хотел отдышаться». И действительно, диктофоны зафиксировали — примерно минуту он молчал. А всем показалось — с полчаса.

Сели англичане, американцы, французы. Сидит Вышинский, а за ним его корпус — 16 наших дипломатов.

Жуков командует: «Ввести немецкую делегацию». Мне стало интересно — ну, кто же встретит этих фельдмаршалов и гросс-адмиралов? По законам военной этики — генерал, не меньше. Ну, с учётом того, что было, — полковник. Ну, с учётом того, что фашисты — майора хватит, но — старший офицер.

Входит Кейтель с высокоподнятым маршальским жезлом, гордо. За ним — другие. С двух сторон к ним устремляются два младших лейтенанта! Гимнастёрки — девственно темны. И довольно непочтительно указывают, куда пройти.

Когда Кейтель понял, что это его встречают, — живыми бы лейтенантов съел! Подошёл и швырнул жезл на стол. Не обращая внимания на эту истерику, Жуков спокойно, очень спокойно: «Готова ли немецкая делегация к подписанию Акта о безоговорочной капитуляции?»

Кейтель и другие сидели и молчали. Кейтель наклонился к Штумпфу (генерал-полковник, член немецкой делегации. — С.К.) и что-то тихо зашептал. Опять пик напряжённости — о чем говорят? И тут Жуков — а голос у него командный, дай бог каждому, как стукнет кулаком: «Я вас спрашиваю, вы готовы подписать Акт о безоговорочной капитуляции?» Кейтель съёжился, дрогнул и, когда ему перевели, очень робко сказал «Javol».

На следующий день у Жукова спросили: «Почему Вы взорвались, маршал?» И Жуков ответил: «Ну как же! Туг такое дело, конец трагедии, а они вдруг шепчутся. Может, отказываться собираются, сволочи!»

Итак, момент подписания наступил. Вышинский поворачивается к своим ребятам и долго всматривается в них, как будто плохо знает. А затем манит к себе самого молодого: «Идите сюда, товарищ Петров». И достает завёрнутую в бумажку обычную ученическую ручку с пером за 2 копейки. Из другого кармана достает завёрнутую в розовую бумажку чернильницу-невыливашку и подаёт Петрову.

Стол и два расшатанных, как в плохой КЭЧ (квартирно-эксплуатационной части. — С.К.), стула — для немцев…»

На этом мои тогдашние записи обрываются.

Привёл же их вот почему. Тогда мы, молодые ребята, слушали Николая Михайловича взахлёб, с горящими глазами, что было вполне понятно. Но сейчас, зная многое и многое повидав, в том числе — и кинохронику о том дне, я понимаю, что, пожалуй, не все детали этого дня, сообщённые Николаем Михайловичем, имели место быть.

Так, сколько я ни всматривался в фото и кинокадры, запечатлевшие маршала Жукова и Кейтеля в момент подписания Акта о безоговорочной капитуляции, ни чернильницы-невыливашки, ни ученической ручки в руке у Кейтеля я не заметил. Собственно, Акт о капитуляции он подписывал, скорее всего, авторучкой. И надо полагать — своей. Хотя сидел он действительно за отдельным небольшим столом.

Да и сама церемония подписания началась не в три часа дня, а в полночь с 8 на 9 мая и закончилась в 0 часов 43 минуты 9 мая 1945 года.

То есть в рассказе не просто современника событий, но их прямого свидетеля, да и не просто свидетеля, а человека с профессионально повышенной наблюдательностью, реальность переплелась с тем, чего не было, однако трансформировалось в душе рассказчика в нечто бывшее.

Итак, полковник Котляр был точен далеко не во всём, но можно ли назвать его рассказ мифом? Опасны ли неточности его рассказа для верного понимания потомками исторической ситуации 1945 года и атмосферы той эпохи?

Нет, конечно! Для данного конкретного случая опасности серьёзного, принципиального искажения исторической истины нет. Если Кейтель обмакивал не школьное, а дорогое канцелярское перо в чернильницу массивного бронзового письменного прибора, а не в ученическую невыливашку, или даже вообще ничего никуда не обмакивал, а писал «вечным» пером, принципиальных искажений в историю рассказ советского военного юриста не вносит.

Напротив, если его рассказ не во всём формально достоверен в ряде мелких деталей, он абсолютно достоверен в психологическом отношении и должен быть интересен для нас не менее, чем кадры кинохроники.

А вот можно ли считать всего лишь неточностью нынешние утверждения о том, что воины Красной Армии, войдя на территорию Германии, якобы изнасиловали два миллиона (!) немецких женщин? В подтверждение этого заявления сегодня публикуются фотографии растерзанных жертв, их рассказы и прочее тому подобное.

Я отнюдь не склонен утверждать, что эти фото и рассказы — фальшивки. Они формально историчны, однако историческую истину искажают злостно.

Мы об этом в своём месте поговорим.

Причём в этом конкретном случае истина искажается не только злостно, но и целенаправленно. И суть тут не в желании задним числом дезавуировать советского Воина-Освободителя в глазах народов и, прежде всего, — европейских народов, а особенно в глазах ведущего народа Европы — немецкого.

Точнее, суть — не только в этом желании.

Сменить величественный образ русского солдата, всё ещё стоящего в Трептов-парке с немецкой девочкой, спасённой им, на образ грязного душой и телом азиата, насилующего направо и налево женщин и набивающего свой «сидор» всем, что под руку попадётся, необходимо не только для исторических фальсификаций, но и на потребу завтрашнего дня.

И, пожалуй, второе важнее первого.

Ну в самом-то деле! Окончательно уничтожить великий народ с великими культурными и историческими заслугами перед человечеством — это одно.

И совсем другое — избавить мировое цивилизованное сообщество от логически выродившихся потомков «диких большевистских орд», которые если и победили лучшую в мире амери… пардон — немецкую, армию, то только потому, что эти, не ценящие ни свою, ни тем более чужую жизнь недочеловеки завалили своими трупами все окопы и траншеи врага и только поэтому смогли дойти до Берлина.

Сегодня в Европе, да и в «Россиянин» кое-кто тоже говорит, что русские «варвары» просто задавили тёмной массой изнемогший под их тяжестью Рейх. А потом, мол, эти «дикари» Германию и Европу разграбили и изнасиловали.

«Вот что представляли из себя русские, и так изначально жестокие и невежественные, а к тому же ещё и приученные к тотальному насилию кровавым людоедом Сталиным», — такова подоплёка россказней о якобы тотально изнасилованных в 1945 году немках.

Уничтожить подобную злодейскую, а на деле — злодейски мифологизированную, Россию для якобы цивилизованных народов не только допустимо, но и необходимо.

И не имеет значения уничтожить чем — ядерным или высокоточным оружием, бомбами умело оплаченных террористов, умело оплаченными действиями ренегатов или генетически модифицированными продуктами.

Для будущего оправдания любого насилия над Россией и понадобилось через шестьдесят лет после 1945 года вытаскивать к телекамерам древних изнасилованных и якобы изнасилованных бабушек и забивать сознание новых поколений европейцев «навозными кучами» старых фотографий.

Перед тем как уничтожить Россию, её надо оплевать.

А мы всё развешиваем уши и распускаем слюни вместо того, чтобы противодействовать этой лжи. Интересно — долго ли ещё будет продолжаться это «толстовство» в путинско-медведевском исполнении?

Свою книгу я начинаю в конце года, предшествующего 65-летнему Юбилею Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов над немецко-фашистскими захватчиками. И, пожалуй, её более верно было бы назвать «Мифы и правда о 1945 годе», но правда о том великом годе в истории России так многообразна и масштабна, что подобное обобщающее название наложило бы на автора слишком уж большие и вряд ли выполнимые обязательства.

Вся правда о том великом годе может быть сказана лишь в результате серьёзной коллективной работы на государственном уровне. Однако ничего подобного к нынешнему Юбилею на этом уровне сделано, конечно же, не будет. Очень уж — на фоне всей правды о двенадцати месяцах 1945 года, об огромной державной работе Сталина и его соратников в том году — окажется ничтожной и мерзостной правда о нынешних «деяниях» «россиянского» «общества».

Моя задача — скромнее. Я всего лишь скажу — как сумею — о некоторых примечательных фактах и событиях 1945 года, начавшегося с нарастающего краха англосаксонских войск в ходе немецкого контрнаступления на Западе в январе и закончившегося освобождением Лаврентия Павловича Берии 29 декабря 1945 года от обязанностей наркома внутренних дел СССР в связи с его назначением куратором Атомной проблемы.

Между этими двумя, хотя и разнополюсными, но одинаково принадлежащими году Победы событиями произошло множество других событий: разгром вермахта в Восточной Пруссии; освобождение Варшавы и Праги; перевод из эвакуации на старые места расквартирования советских военных офицерских училищ; мартовский меморандум физика Лео Сцилларда президенту Рузвельту; гибель генерала Черняховского, взятие Вены; штурм Берлина; пленение бывшего генерала Власова; смерть кандидата в члены Политбюро Александра Щербакова; Ялтинская и Потсдамская конференции; капитуляция Германии и Японии; смерть Рузвельта; отставка Черчилля; третьи Геройские Звёзды Александра Покрышкина, Георгия Жукова и, наконец, Ивана Кожедуба; Парад Победы на Красной площади; атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки; феноменальный наш танковый бросок через Большой Хинган и разгром японской Квантунской армии; образование советского атомного Специального комитета; освобождение после фильтрационных проверок на Лубянке ряда советских генералов, попавших в плен…

Всё это — 1945 год.

Я не смогу рассказать — даже кратко — о многом, мной же выше упомянутом и, тем более, о не упомянутом. Однако кое о чём, заслуживающем, надеюсь, внимания читателя, я всё же скажу. Ведь порой широко известные факты начала 1945 года нередко оказываются «фактами» в кавычках, тоже обросшими разного рода мифами.

Я имею в виду, между прочим, и знаменитые «семнадцать мгновений весны», в ходе которых в «роли» Штирлица выступал не мифический Максим Максимович Исаев, а реальный посол США в Москве Аверелл Гарриман.

При этом мой, хотя и фрагментарный, рассказ относится не только к первым пяти военным месяцам 1945 года, завершившим войну в Европе, и к неполному месяцу войны СССР с Японией, но вообще ко всему 1945 году.

Ведь события после 9 мая 1945 года вытекали из событий, предшествовавших Победе, и были нередко связаны с ними прямо, как, например, всё, что относится к атомным исследованиям в США и в СССР.

С другой стороны, в 1945 году получил своё завершение ряд событий и процессов, начавшихся ещё в 1944 году. Так, вряд ли можно говорить об освобождении Варшавы в январе 1945 года, ничего не сказав о причинах отказа Советского Главнокомандования от этой операции летом и осенью 1944 года.

Поэтому иногда — не часто — мой рассказ выходит за временные рамки последнего года войны и первого года мира. Надеюсь, читатель меня за это простит.

5 декабря 2009 года,

18 часов 05 минут

Советский бестселлер «Семнадцать мгновений весны», по которому поставлен намного лучший, чем книга, телесериал, дал нам удачное выражение «информация к размышлению».

Думаю, мне тоже не помешает дать читателю хотя бы краткую общую «информацию к размышлению» о 1945 годе перед тем, как говорить о чём-то конкретном — мифологизированном или реальном.

Итак, 1945 год…

На важнейшем театре его военных действий — Европейском он начался с того же, чем закончился: с ударов вермахта по англо-американцам, начало которым положило контрнаступление вермахта 16 декабря 1944 года в Арденнах. Союзники, имея огромный перевес в наземной технике, не говоря уже об авиации, отступали и, чего доброго, могли докатиться до второго Дюнкерка.

Красная Армия, взяв стратегическую паузу, готовилась к тяжелейшим боям завершающего года войны.

12 января 1945 года началась Висло-Одерская наступательная операция, которая завершилась 3 февраля. 13 января началась Восточно-Прусская наступательная операция, которая завершилась 25 апреля 1945 года.

Впереди были Балатонская оборонительная операция, Венская наступательная операция и Берлинская наступательная операция.

Позади, в 1944 году, остались капитуляция Румынии и Финляндии, вступление советских войск в Болгарию, объявление — 28 декабря 1944 года — Временным национальным правительством Венгрии войны Германии…

Впереди было освобождение Варшавы и Праги.

Висло-Одерская операция 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова и 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева началась существенно раньше, чем предполагалось. Это решение Сталина было вызвано просьбами Черчилля и Рузвельта о помощи союзникам, терпящим крах в районе Арденн.

Операция проводилась во взаимодействии со 2-м и 3-м Белорусскими и 4-м Украинским фронтами под командованием маршала Рокоссовского, генерала армии Черняховского и генерала Петрова и стала частью общего стратегического наступления Красной Армии на 1200-километровом фронте с задачей открыть путь к реке Одер на Берлинском направлении.

1-й Украинский фронт уже в первый день наступления взломал глубоко эшелонированную оборону противника, к исходу третьего дня разгромил его оперативные резервы, к 18 января завязал бои на подступах к Кракову, а 23–28 января вышел к Одеру и с ходу захватил плацдармы севернее и южнее Бреслау (Вроцлава).

Две мощные ударные группировки 1-го Белорусского фронта вышли главными силами к Одеру в начале февраля.

17 января 1945 года была освобождена Варшава.

Затем 1-й Белорусский и 2-й Белорусский фронты перешли к развитию успеха, 24 февраля начав Восточно-Померанскую операцию в Поморье.

Прорвав Померанский оборонительный «вал», мы 5 марта вышли к Балтийскому морю, 28 марта заняли Гдыню, а 30 марта — Данциг (Гданьск).

Очистив Померанию, можно было приступать к подготовке Берлинской операции.

Восточно-Прусская операция началась на день позже Висло-Одерской и продолжалась почти до конца апреля, закончившись 25-го числа. Её успех обеспечил наступление на Берлин с северо-востока, а острие было направлено на Кенигсберг — нынешний русский Калининград.

Кенигсбергская операция фактически стала завершающей частью Восточно-Прусской операции. В ночь с 9 на 10 апреля в плен сдались остатки сильнейшего Кенигсбергского гарнизона во главе с комендантом генералом Лошем — около 50 тысяч солдат и офицеров.

25 апреля 1945 года был взят Пиллау — ныне русский Балтийск.

К этому времени давно была ликвидирована опасность для Красной Армии, возникшая в начале марта в Венгрии — в районе озера Балатон. О Балатонской операции — единственной оборонительной операции Красной Армии в 1945 году — всегда писали мало. Оборонительная ведь, не наступательная. Но в этой операции доблесть и воинская выучка наших войск сказались не менее, а может быть, и даже более, чем в наступательных операциях.

Впрочем, подробнее об этом будет сказано позднее.

Успех в Балатонской операции подготовил базу для Венской операции, длившейся с 16 марта по 13 апреля 1945 года.

Венскую операцию проводили силы 2-го Украинского фронта под командованием маршала Малиновского и 3-го Украинского фронта под командованием маршала Толбухина. В её результате советские войска очистили западную часть Венгрии, к 7 апреля вышли на подступы к столице Австрии Вене и 13 апреля штурмом овладели ей.

Впрочем, бои за Австрию были хотя и упорными, но потери в них были далеко не так велики, как те, которые советские войска несли в самой Германии. Особенно — на Берлинском направлении. Всего в боях за Австрию погибло 26 тысяч советских воинов.

За каждой из смертей на войне — трагедия, ведь на войне чаще всего массово гибнут люди во цвете лет. Но «австрийская» цифра несравнима с нашими потерями в собственно Германии, где напряжение борьбы было неизмеримо большим.

Берлинская наступательная операция началась 16 апреля 1945 года и закончилась фактически с окончанием войны — 8 мая. На Берлин наступали войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова, 2-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского и 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева.

В 14 часов 25 минут 30 апреля 1945 года над рейхстагом было поднято Знамя Победы.

1 мая 1945 года над рейхстагом на малой высоте прошли две восьмёрки истребителей под командованием Героя Советского Союза полковника А.В.Ворожейкина и сбросили на парашютах два огромных красных полотнища с надписями на одном: «Да здравствует 1 Мая!» и на втором: «Победа».

Победа!

А 2 мая 1945 года Берлинский гарнизон официально капитулировал.

Пушки умолкали, начиналась пора дипломатии. Ещё на фоне зимних военных баталий состоялась первая крупная дипломатическая битва 1945 года — с 4 по 11 февраля близ Ялты в Ливадийском дворце прошла Крымская конференция Сталина, Рузвельта и Черчилля при участии министров иностранных дел и начальников штабов.

Вторая подобная «битва» уже после окончания войны произошла летом 1945 года на территории Германии, в берлинском пригороде Потсдаме во дворце Цецилиенхоф — с 17 июля по 2 августа. Вопросы послевоенного устройства мира там обсуждали Сталин, новый президент США Гарри Трумэн и уже висевший на волоске английский премьер-тори Черчилль, которого 28 июля сменил лейборист Эттли.

Впрочем, Трумэн и Черчилль ещё успели провести совместный «атомный» зондаж Сталина, очень смахивавший на шантаж. 16 июля 1945 года на полигоне Аламогордо в штате Нью-Мексико была успешно испытана первая атомная бомба «Trinity» («Троица») мощностью в 21 тысячу тонн тротила, и обрадованный Трумэн сообщил Сталину о том, что США «получили новое оружие необыкновенной разрушительной силы».

Черчилль в это время наблюдал за реакцией Сталина, но тот отнёсся к новости равнодушно, из чего два англосакса сделали вывод о том, что русским до их собственной бомбы далеко — если они вообще что-либо знают о её возможностях.

Насколько этот вывод был верен, у нас будет время поговорить позднее.

6 августа 1945 года в 8 часов 16 минут 2 секунды по местному времени главный «атомный» секрет перестал быть секретом — над Хиросимой была взорвана урановая бомба «Little Boy» («Малыш»).

9 августа плутониевая бомба «Fat man» («Толстяк» — в честь Черчилля) испепелила Нагасаки.

В это время советские войска уже вели боевые действия против Японии. 2 сентября 1945 года на борту американского линкора «Миссури» был подписан Акт о капитуляции Японии. В Москве же состоялось первое заседание советского «атомного» Специального комитета при Совете Народных Комиссаров СССР под председательством Лаврентия Павловича Берии.

В Вашингтоне подсчитывали барыши, в Лондоне и Париже — дырки в прохудившихся за время войны карманах.

В Советском Союзе подсчитывали страшные потери. Было разрушено 1710 городов и посёлков, 70 тысяч сёл и деревень, 32 тысячи промышленных предприятий.

Погибло…

Впрочем, сколько советских людей погибло в ходе той войны, не договорятся по сей день. Общая цифра колеблется от 20 «хрущёвских» миллионов до 27 миллионов «горбачёвских» и чуть ли не 50 миллионов «демократических».

При этом даже «горбачёвская» цифра, как мне представляется, является одним из перестроечных мифов, а близка к истине та классическая цифра в двадцать миллионов, которую назвал ещё Сталин. Ему не было никакой нужды преуменьшать масштабы потерь и разрушений.

К чему?

Если бы число погибших составило даже тридцать миллионов, народ поставил бы их в вину не Сталину (его вины в том и не было, хотя это — отдельный разговор) и Советской власти, а Гитлеру.

Сталину было, напротив, выгодно — да простится мне это неуместное здесь слово — максимально завысить масштабы потерь и утрат СССР. Выгодно, если бы Сталин был политиканом. Однако он был человеком не только великого ума, но и великой души и поэтому считал для себя единственно возможным вариантом правду.

«Да была б она погуще, как бы ни была горька», — как сказал поэт Твардовский.

Год Победы заканчивался…

На развалины городов, сёл и деревень Великороссии, Украины и Белоруссии во второй раз за 1945 год ложился снег, теперь уже — осенний. На бывшей оккупированной территории СССР жизнь в 1945 году ещё не кипела — очень уж свежа и страшна была здесь разруха.

Жизнь здесь пока скорее теплилась.

Стране ещё предстояло пережить голодный 1946 год и скудный 1947 год, но, перелистывая сегодня старый предновогодний номер «Огонька» за декабрь 1947 года, видишь, что к концу уже этого года плоды Победы 1945 года были налицо.

Страна уже жила и улыбалась.

Однако и в 1945 году всем здоровым силам в СССР было ясно, что так и будет, потому что в этом году Россия добилась выдающегося успеха в своей бурной истории — Мир победил Войну.

И 1945 год открывал для Мира самые широкие перспективы. Жаль, что 1991 год и все последующие годы перечеркнули их, заменяя правду ложью и подлыми мифами.

Казалось бы, сегодня нет нужды прятать правду о 1945 годе. Правда 45-го — это, как уже было сказано, не правда 41-го… В 1945 году произошло много такого, чем мы имеем полное право гордиться, и очень немного такого, о чём упоминать стыдно.

В этом году мы наступали, мы победили, мы наращивали свой авторитет и окончательно становились второй мировой державой, имея обоснованные виды на будущее первенство.

Именно на первенство! А почему бы и нет? Да, Америка была богата и мощна. Однако уже тогда её мощь оказывалась результатом не только усилий талантливого — тогда — американского народа, но и результатом усиливающегося паразитирования США на остальном мире. Паразитирования, в том числе, на чужом интеллекте за счёт организованной мировой «утечки мозгов» из различных стран в Америку.

А мы жили своими мозгами! И неплохо — тогда — ими шевелили.

Общее мировое развитие и развитие антиимпериалистических тенденций в мире неизбежно ослабляло бы США, зато усиливало бы наше влияние — в том числе и экономическое, потому что послевоенный СССР представлял из себя привлекательный и гигантский рынок для всех видов товаров, начиная с оборудования тяжёлой индустрии и заканчивая экзотическими бананами.

И все эти вполне реальные перспективы имели своим истоком Победу 9 мая 1945 года. Авторитет СССР рос и рос!

Так чего здесь стыдиться? Что скрывать? На какой базе создавать мифы?

Тем не менее, с некоторого, вполне определённого момента начала складываться парадоксальная ситуация: чем дальше от Дня Победы — от 9 мая 1945 года, — тем всё более и более затеняется и скрывается главная правда о Победе 1945 года.

Исходной точкой для процесса сокрытия этой правды стала горбачёвская «катастройка», а последующими реперными точками — правление Ельцина и последующих ельциноидов.

В итоге сегодня, несмотря на обилие рассекреченных фактов, документальных (в основном, правда, якобы документальных) фильмов, воспоминаний оставшихся в живых ветеранов, несмотря на обильный поток книг, статей и материалов Интернета, главная правда о Победе 1945 года почти исчезла из массового общественного сознания средних и даже старших поколений.

Что уж говорить о молодых поколениях, некритически пьющих грязную ложь из пропагандистских «луж», вытоптанных разного рода копытами на дороге к правде?

Причина возрастающего сокрытия правды о Победе 1945 года заключается не в архивных ограничениях или в трудностях понимания этой правды. Основная причина — в ином. Ведь главная правда о Победе 1945 года проста и до августа 1991 года (точнее — до марта 1985 года, в котором к власти в СССР привели «лучшего немца» Горбачёва) была общедоступной и общеизвестной.

Эта правда была вполне открытой, её сообщали в средней и даже в начальной школе всем гражданам Советского Союза. Её доводили до массового сознания так широко, что она стала даже надоедать и казаться чем-то скучным — вроде всем давно и хорошо известной, но такой неинтересной таблицы умножения.

Вот эта, ныне скрываемая, правда — по пунктам.

1) Победу в Великой Отечественной войне одержала не Российская Федерация и даже не Советская Россия, а великий многонациональный Союз Советских Социалистических Республик.

2) Вся страна стала единым военным лагерем, жившим под лозунгом: «Всё для фронта, всё для Победы».

3) Народы СССР в этой войне на фронте и в тылу вело к Победе 1945 года не просто государственное руководство, а социалистическое государственное руководство во главе со Всесоюзной Коммунистической партией (большевиков). Коммунисты были основной силой Действующей Армии, и миллионы их погибли смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины, за Победу 1945 года.

4) Победа 1945 года была также обусловлена тем, что во главе Государственного Комитета Обороны, Центрального Комитета ВКП(б), Совета Народных Комиссаров СССР и Красной Армии стоял политический и государственный гений — Иосиф Виссарионович Сталин.

5) Победа 1945 года стала возможной только потому, что Советская власть и социалистический строй сумели раскрыть с невиданной ранее полнотой творческие силы народной массы.

6) Красная Армия в 1945 году представляла собой в целом блестящий, слаженный, отлично действующий механизм, работой которого умело управляло командование всех степеней и прежде всего — высшее командование и Ставка Верховного Главнокомандующего.

Можно было бы и продолжить, но, думаю, достаточно.

Вот она — скрытая правда о Победе 1945 года. Скрытая не архивами, а скрытая нынешней властью и «демократами» всех цветов — триколорных, «жовто-блакитных», «оранжевых» и серо-буро-малиновых.

Понимаю, что любители дешёвых и лживых «сенсаций» или «крутых» «откровений» этой правдой будут, весьма вероятно, разочарованы. Но что делать — истина «дважды два — четыре» хотя и относится к скучным, не может быть заменена на псевдо-истину резунов. Это у них «дважды два» равняется не то что пяти или там — семи, а вообще тому, что от них потребуется.

Если кто-то желает постигать исторические истины по резуновским и прочим подобным «таблицам» «умножения», я ему препятствовать не могу. Но и помочь, пардон, не в силах. Как говорил незабвенный «Лёлик»-Папанов: «Если человек идиот, то это — надолго».

Однако мне почему-то кажется, что будущее — не за идиотами, как бы их в нынешней «Россиянин» усиленно ни размножали.

Пока же ещё в ходу вполне определённый набор гнусных мифов о нашей Победе, относящихся как ко всей войне, так и к её завершающему этапу в 1945 году.

Вот некоторые из этих мифов:

 Сталин в 1945 году завалил немцев трупами.

 Победил не советский солдат, а русский солдат.

 Даже русский солдат не победил, потому что до самого конца войны воевал не умением, а числом и матом.

 Русские были жестоки и получили репутацию не освободителей, а насильников и мародёров.

 Красноармейцы ненавидели Сталина и не уважали своих командиров, которых и уважать-то было не за что.

 Из-за Сталина утонуло в крови Варшавское восстание и была разрушена Варшава.

 Войну выиграли не русские, а союзники.

 Главной ошибкой Сталина была та, что он показал Европе Ивана, а Ивану — Европу.

Какие-то из подобных мифов имеют очень давнее происхождение и запускались в оборот как западными советологами, так и ренегатами типа чеченца Авторханова — прямого сотрудника нацистов в годы войны, потом переориентировавшегося на янки, или более молодых ренегатов типа Григория Климова.

Порой активные обожатели последнего аттестуют Григория Петровича как «блестящего советского офицера», однако не извещают публику, что этот «блестящий» 1918 (!) года рождения до конца 1943 (!) года отсиживался, используя «бронь», в московской аспирантуре Энергетического института в то время, как мальчишки 1923 года рождения гибли под Минском, Киевом, в Одессе и Севастополе, в Сталинграде, на Курской дуге и опять под Киевом…

Они гибли, а блестящий аспирант щупал (пардон за прямоту) студенток и аспиранток, пользуясь военным дефицитом того, что лично у него «в штанах» имелось.

Осенью 1943 года «бронь» сняли, и Климов какое-то время повоевал, был ранен, награждён. Но и тут ему повезло — из фронтового ОПРОСа (отдельного полка резерва офицерского состава) он, благодаря отличному знанию языков, попал не вновь в окопы, а в Военно-дипломатическую академию Генштаба. Окончив её, получил майорские «крылья холопа» — так в его среде называли офицерские погоны. Думаю, фронтовики, зарабатывавшие эти погоны потом и кровью, за одни эти слова не подали бы тогда ему руки.

А может, и «шлёпнули» бы.

Направленный в аппарат оккупационной Советской военной администрации в Германии, Климов через пару лет сбежал в американскую зону Германии, откуда его взяли в США для работы в закрытых проектах разрушения его Родины. Проработав там добрых пять лет, он переквалифицировался в «разоблачителя» «Гарвардского проекта», но так и остался антисоветчиком и перебежчиком, то есть — предателем.

На Западе Климов дебютировал книгой «Берлинский Кремль», которая сама по себе — сплошной миф. В обширной обойме крупных антисоветских трудов вряд ли можно найти более яркий образец тотального и злостного мифотворчества, где реально бывшее превратно интерпретируется и обильно поливается «чернухой», почерпнутой из подвалов души мифотворца. Тут Климов переплёвывает даже Авторханова и Солженицына.

Вот почему в своей книге о мифах 45-го года я приведу несколько показательных цитат из «Берлинского Кремля», начав со следующей:

«Если какой-нибудь немец подойдёт к советскому солдату и попробует ему сказать: «Иван — шлехт» (shlecht — «плохой»), солдат без разговоров даст ему в зубы. Если этот же немец будет ругать последними словами Сталина, советскую власть и коммунизм, то солдат наверняка отдаст ему свои последние папиросы. Это автоматическая реакция…»

Раздумывая, как бы поубедительнее доказать читателю всю гнусность этого заявления Климова, я в конце концов решил просто прибегнуть к встречному цитированию одного из западных авторов.

Оценки немецкого генерал-майора Фридриха Вильгельма фон Меллентина я приводил уже не раз, однако надеюсь, что те, кто знаком с ними по моим предыдущим книгам или по первоисточнику, простят меня. Очень уж они бьют по мифу Климова не в бровь, а в зубы!

Танкист Меллентин воевал в Польше, во Франции, на Балканах, в Африке, на Восточном фронте, затем опять во Франции, в Бельгии — в Арденнах (о них мы ещё поговорим) и, под самый конец, в самой Германии, закончив войну начальником штаба 5-й танковой армии.

В 1956 году в Лондоне вышла его книга «Panzer battles 1939–1945», изданная у нас в 1957 году («Танковые сражения 1939–1945»), где он писал:

«Русский солдат любит свою «матушку Россию», и поэтому он дерётся за коммунистический режим, хотя, вообще говоря, он не является политическим фанатиком. Однако следует учитывать, что партия и её органы обладают в Красной Армии огромным влиянием. Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну — железную дисциплину… Дисциплина — главный козырь коммунизма, движущая сила армии. Она также явилась решающим фактором и в достижении огромных политических и военных успехов Сталина…

…Умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом. Не может быть сомнений, что у русского всё больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растёт…»

Одно это мнение убеждённого и заслуженного антисоветчика и антикоммуниста разбивает миф Климова и Климовых, как бетонобойный снаряд — халтурно сляпанную бетонную стену.

А правда о 45-м годе?

Что ж, сегодня — под фарисейские официальные славословия двуглавых ельциноидов — сама наша Победа стала для молодых поколений категорией спорной.

Молодые спорят — была ли Победа, нужна ли была эта Победа?

А самые молодые уже даже не спорят, фактически равнодушные и к прошлому, и к настоящему, и к будущему.

Поколения, сделавшие 1945 год для Советского Союза победным, почти полностью ушли из жизни, а те немногие, кто ещё жив, уже, как правило, не находят моральных и физических сил для того, чтобы отмежеваться от лицемерных «торжеств» власти и стукнуть кулаком по столу в преддверии очередного юбилея Победы, незаконно взятого в среднесрочную аренду нынешним Кремлём.

Тотальная социальная шизофрения нынешней «Россиянин» проявляется и в том, что разрушители великой державы произносят речи о величии Победы, антисоветчики выпускают плакаты, где изображён орден Победы с гордыми буквами «СССР» на нём, а зажравшиеся муниципальные воры-«властители» вдень 9 мая напропалую угощают всех, включая мальчишек, «фронтовыми» ста граммами — отнюдь, к слову, не такими уж на фронте в любой день обязательными.

Фронтовики ушли в землю, их внукам и правнукам вместо правды о войне средства массовой информации и официальные власти «скармливают» в лучшем случае полуправду, а чаще — откровенную ложь.

Но стержень правды о войне и о её завершающем, победном, 1945 годе так же остёр, как шило.

А шило, как известно, в мешке не утаишь.

Даже если этот «мешок» сработан в Кремле — хоть «Берлинском» в исполнении предателя-перебежчика Климова, хоть в Московском образца 2000-х годов XXI века.

Считается, что к началу 1945 года Германия была уже настолько ослаблена, что не то что о её победе в той войне, но даже о почётном мире и речи быть не могло. Тем более что англосаксы (не Сталин, к слову), порывшись в анналах своей истории, вытащили оттуда и запустили в оборот давний термин «безоговорочная капитуляция», сделав её condicio sine qua non (непременным условием) окончания войны с Рейхом.

Рейх действительно со второй половины 1944 года стал ощутимо слабеть — сказывались напряжение войны, потеря многих завоёванных регионов с их экономикой, нехватка сырья и энергоносителей, а также — не в решающей степени — нарастающие стратегические бомбардировки территории Германии союзниками.

Промышленное производство начало снижаться, резервы истощались.

Однако Рейх был настолько силён даже в 1945 году, что такой крупный военный деятель союзников, как генерал Паттон, мог записать в своём дневнике…

Впрочем, об этом — чуть позже.

А сейчас — об ударе вермахта по союзникам на рубеже 1944 и 1945 годов и в начале 1945 года. Эти последние наступления немцев на Западе сегодня оцениваются не очень высоко. Да и в реальном масштабе времени Черчилль — на Крымской конференции 1945 года в беседе со Сталиным — заявлял, что Гитлер-де «приготовил паутину, но забыл про паука».

Однако легко ему было так шутить 4 февраля 1945 года, когда уже более полумесяца успешно развивалось советское наступление на Востоке. С середины же последнего месяца 1944 года до середины первого месяца 1945 года союзникам было не до шуток. В декабре 1944 года они убедились в том, что Рейх ещё силён, поскольку 16 декабря началась предпоследняя наступательная операция вермахта во Второй мировой войне — Арденнская.

Последней была Балатонская операция марта 1945 года против советских войск в Венгрии, и сегодня очень поучительно сравнить ход этих двух операций, но всему — своё время. Пока — об Арденнах…

Я не пишу историю той войны. Как и мои «10 мифов о 1941 годе», эта книга — не более чем очерк событий. Поэтому я не буду подробно — вслед за якобы точными классиками военной истории англичанами Лиддел Гартом и Фуллером, немцами Типпельскирхом, Меллентином, Гудерианом, американцами Паттоном, Брэдли, Погью, французом Дарси — расписывать, как осенью 1944 года лично у Гитлера возник замысел опрокидывающего удара по союзникам, как этому якобы противился фельдмаршал Рундштедт, главнокомандующий немецкими вооружёнными силами на Западе, в обстановке какой якобы исключительной секретности готовилось немецкое наступление 16 декабря 1944 года…

Однако точным фактом является то, что это наступление оказалось для союзников действительно полностью неожиданным. Накануне его Монтгомери — английский командующий, обменивался с Эйзенхауэром — американским командующим, ехидными письмами по поводу заключённого год назад пари на пять фунтов стерлингов.

Гитлер же предъявил обоим намного более крупный счёт, получать по которому он намеревался в Антверпене. Замысел фюрера позднее оценили как авантюру, но скорее его надо оценить как смелый.

Достаточно сказать, что по свидетельству Лиддел Гарта на третий день наступления — 19 декабря немцы находились в полукилометре от огромного склада горючего около Ставло, где хранилось более 11 миллионов литров бензина.

Получи немцы этот жизненно важный для них бензин, всё могло бы пойти на Западе иначе. Ведь особых боевых качеств союзники не проявили, хотя имели преимущество во всём, и прежде всего — в авиации.

Выйдя, после высадки в июне 1944 года в Нормандии, к декабрю 1944 года на подступы к Рейну, англо-американцы далее повели себя пассивно. Можно предполагать, что они всерьёз рассчитывали или на быструю общую капитуляцию Германии, или — что более вероятно — на сепаратный мир с ней.

Конечно, отдельный сговор с немцами за спиной СССР вызвал бы в мире бурю протестов и возмущения, но боссы Запада всегда умели успокоить электоральную скотинку. Успокоили бы они её, надо полагать, и на этот раз, однако…

Однако Рейх отнюдь не собирался ещё сдаваться, и 16 декабря 1944 года фельдмаршал Рундштедт нанёс по союзникам первый неожиданно мощный удар в общем направлении на Льеж. Фронт союзников был быстро вскрыт, и немцы готовились к полной ликвидации всего его северного крыла.

Фронты — не гуси, однако на одном крыле им тоже далеко не улететь, а вермахт, разделавшись с союзниками в Северной Франции и Бельгии, не обделил бы своим вниманием и южное крыло рушащегося на глазах союзного фронта.

Удар немцев был абсолютно неожиданным. Историк Джон Толанд позднее писал:

«75 тысяч американских солдат на фронте от Эхгернаха до Моншау в ночь на 16 декабря легли спать, как обычно… В этот вечер ни один из американских командующих не предполагал всерьёз о крупном немецком наступлении».

Наступательный порыв немцев — особенно частей Ваффен-СС — был очень велик. Это видно не только по стрелам наступления на картах обстановки и темпу продвижения, но и по фото- и кинодокументам того времени. Достаточно всмотреться в выражение лица молодого, однако явно опытного в воинском деле, пленённого союзниками солдата войск СС, чтобы понять — для него война не проиграна, а только начинается всерьёз, потому что этот парень черпает силу уже не в мыслях о Минске, Киеве, Москве и Ленинграде, а в понимании того, что он защищает свою собственную родину.

Союзники панически отступали. Вот картина, описанная американским журналистом Ральфом Ингерсолом, участником и свидетелем боевых действий в Европе:

«Немецкие войска прорвали нашу линию обороны на фронте в пятьдесят миль и хлынули в этот прорыв, как вода во взорванную плотину. А от них по всем дорогам, ведущим на запад, бежали сломя голову американцы».

Однако потом всё изменилось. Улучшение погоды позволило авиации союзников наносить почти безнаказанные бомбовые удары по коммуникациям и войскам, у немцев катастрофически не хватало горючего.

Немецкое контрнаступление иссякало.

Но чтобы читателю было понятнее, как сложно постфактум понять (прошу прощения за невольный каламбур), что происходило тогда на Западном фронте, сообщу, что, по оценке штаба Эйзенхауэра, немецкие потери за время Арденнского наступления составили 220 тысяч человек, а начальник штаба Рундштедта генерал Вестфаль оценивал их после войны в 25 тысяч человек.

Ничего себе расхождение, а?

Проще обстоят дела с исходными цифрами. И они примерно таковы…

Перед началом немецкого наступления союзники имели на фронте в 640 километров 63 дивизии (из них 15 — бронетанковых), 10 тысяч танков, 8 тысяч самолётов. Плюс — резервы.

Немцы имели 73 дивизии (в том числе 11 танковых) и 3 бригады. Некомплект ряда дивизий составлял при этом 30–40 %.

В ударную группировку вермахта входили войска группы армий «Б»: 6-я танковая армия СС обергруппенфюрерa СС Дитриха, 5-я танковая армия генерала Мантейфеля и 7-я армия генерала Бранденбергера.

В группировку входило около 900 танков и 800 самолётов авиационной поддержки — по данным советской «Истории Второй мировой войны». По данным же, например, англичанина Дж. Фуллера, в группировке насчитывались 1000 танков, 3000 самолётов и «много тысяч автомашин».

Как ни считай, общее соотношение сил было для немцев малоутешительным. Тем не менее, успех они иметь могли, причём — успех решающий. Впоследствии генерал Гальдер заявлял, что силы, использованные для наступления в Арденнах, «были последними грошами обнищавшего человека», но явно при этом прибеднялся.

После войны генералитет вермахта все собственные грехи свалил на Гитлера (тут немцы оказались не одинокими — советские генералы все свои грехи, особенно предвоенные и первые военные, тоже свалили с подачи Хрущёва на Сталина). Однако Гитлер вполне умел мыслить стратегически и в 1945 году.

Скажем, танковый генерал Меллентин, уже мной упоминавшийся, утверждает, что накануне нашего наступления зимой 1945 года Гудериан предупредил-де Гитлера 9 января, что «Восточный фронт напоминает карточный домик», но Гитлер-де «упрямо продолжал думать, что подготовка русских — всего лишь гигантский блеф».

На самом деле гигантским генеральским блефом является вышеприведённое утверждение, поскольку ещё 4 декабря 1944 года Гитлер в письме главе венгерского фашистского правительства Ференцу Салаши писал, что очень скоро резервы, имеющиеся на Западе, потребуются для переброски на Восток, так как «русские в самое ближайшее время начнут гигантское наступление против Восточной Пруссии и Верхней Силезии».

Собственно, и наступление на Западе Гитлер планировал провести до того, как возникнет необходимость в отражении наступления на Востоке, для чего понадобились бы войска, снимаемые с Западного фронта.

Однако решительного прорыва не получилось, положение стабилизировалось. Не смирившись с мыслью, что Рейху не удалось вернуть себе инициативу на Западном фронте, Гитлер санкционировал новое наступление, начавшееся 1 января 1945 года и вначале давшее вновь хорошие результаты.

На Западном фронте всё опять повисло на волоске не только для немцев, но и для союзников. В подтверждение сказанного я приведу лишь один, но красноречивый факт.

4 января 1945 года командующий 3-й американской армией генерал Джордж Паттон записал в своём дневнике:

«Мы ещё можем проиграть эту войну».

Тогда-то Черчилль и обратился к Сталину, фактически умоляя его ускорить советское наступление. 6 января 1945 года английский премьер направил «маршалу Сталину» следующее послание:

«На Западе идут очень тяжёлые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной утери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. Согласно полученному сообщению, наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине. Если он ещё не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление в районе Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причём лишь при условии сохранения её в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным».

Сталин, получив эту просьбу о помощи, отчаянность которой была лишь слабо завуалирована сухостью изложения, 7 января 1945 года ответил так:

«К сожалению, главный маршал авиации г-н Теддер ещё не прибыл в Москву.

Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем всё, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».

В некотором смысле зимой 1945 года повторялась ситуация 1914 года, когда кровью наступления русской армии Самсонова был обеспечен успех союзников во Франции. Теперь, конечно, всё было иначе — наступать мы вскоре собирались и так. Но бритты и янки считали возможным — для себя — наступать лишь тогда, «когда будет пришита последняя пуговица к мундиру последнего солдата». А ведь и русским тоже не помешали бы те неделя-другая, которые оставались до начала нашего всесторонне подготовленного наступления на Западе с общим направлением на Берлин.

Однако пришлось начинать наступать — от Балтики до Карпат — раньше, чем намечалось. Надо было спасать союзников от угрозы Дюнкерка.

И наше наступление действительно спасло союзников от катастрофы. 12 января 1945 года началась Висло-Одерская операция, и в тот же день немцы были вынуждены прекратить наступление и перебросить на Восток 5-ю и 6-ю танковые армии. Позднее 6-я танковая армия будет играть роль тарана на Балатоне, но там ей, что называется, «не обломилось».

Противник был не тот.

В этой книге я не раз буду обращаться к докладу заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии генерала армии Антонова, который он сделал 4 февраля 1945 года для участников Крымской (Ялтинской) конференции. Говоря о ходе советского наступления, он тогда сказал:

«Вследствие неблагоприятных погодных условий предполагалось эту операцию начать в конце января, когда ожидалось улучшение погоды.

Поскольку операция эта рассматривалась и подготавливалась как операция с решительными целями, то хотелось провести её в более благоприятных условиях.

Однако ввиду тревожного положения, создавшегося в связи с наступлением немцев в Арденнах, Верховное командование советских войск дало приказ начать наступление не позже середины января, не ожидая улучшения погоды.

(…)

Наступление было начато в крайне неблагоприятных условиях… что совершенно исключало работу авиации…»

Антонов тогда прибавил, что артиллерийское наблюдение ограничивалось сотней метров. А ведь мы сосредоточили в полосе прорыва огромное количество артиллерии крупного калибра и точность стрельбы была очень важна.

Так или иначе, ко времени февральского доклада Антонова успех был достигнут. Но уже 15 января 1945 года Сталин писал Рузвельту:

«После четырёх дней наступательных операций на советско-германском фронте я имею теперь возможность сообщить Вам, что, несмотря на неблагоприятную погоду, наступление советских войск развивается удовлетворительно. Весь центральный фронт, от Карпат до Балтийского моря, находится в движении на запад. Хотя немцы отчаянно сопротивляются, они всё же вынуждены отступать. Не сомневаюсь, что немцам придётся разбросать свои резервы между двумя фронтами, в результате чего они будут вынуждены отказаться от наступления на западном фронте…

Что касается советских войск, то можете не сомневаться, что они, несмотря на имеющиеся трудности, сделают всё возможное для того, чтобы предпринятый ими удар по немцам оказался максимально эффективным».

На Крымской конференции в феврале 1945 года Черчилль выразил «глубокую благодарность и восхищение той мощью, которая была продемонстрирована Красной Армией в её наступлении».

Сталин в ответ сказал, что «зимнее наступление Красной Армии, за которое Черчилль выразил благодарность, было выполнением товарищеского долга». Он также заметил, что «согласно решениям, принятым на Тегеранской конференции, Советское правительство не обязано было предпринимать зимнее наступление».

Сегодня это тоже забыто или сознательно заслонено злостными и злобными мифами о Сталине и о сути и значении действий Красной Армии в 1945 году и вообще в той войне. Но это было, и я в своей книге вернусь к теме благородства Сталина и ловкачества его западных партнёров ещё не раз.

Тема того стоит!

Удивительно другое… Казалось бы, ситуация вокруг «арденнского синдрома» настолько выигрышна для нас, что этот яркий пример выполнения нами своего союзнического товарищеского долга могли бы включить в СССР даже в школьные учебники истории. Однако даже в «брежневской», 70-х годов издания, академической «Истории Второй мировой войны» арденнские коллизии были описаны, как с самого начала для немцев проигрышные.

Но тогда получается, что не таким уж и значительным был факт ускорения советского зимнего наступления в 1945 году? Скромность со стороны авторов капитального советского труда странная, уходящая, впрочем, корнями ещё в хрущёвские времена, что тоже более чем странно.

Тем не менее факт остаётся фактом: в изданной в 1957 году МИДом СССР и Политиздатом «Переписке Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» отсутствуют как письмо Черчилля Сталину от 6 января 1945 года, так и ответ Сталина.

С чего бы это, господа «бойцы идеологического фронта ЦК КПСС», будущие антикоммунисты-ельциноиды?

Я понимаю, почему о значении наступления на Востоке для спасения фронта на Западе помалкивают Фуллер, Лиддел Гарт, Меллентин, Типпельскирх, Гудериан, Погью, Дарси и прочие западные историки.

Я понимаю, почему американский генерал Брэдли с ловкостью шулера объясняет успех советского зимнего наступления «стратегическим влиянием успеха союзников в Арденнах».

Но почему этому не дали жёсткий отпор советские военные историки? Заранее готовили позиции для получения заокеанских «тугриков» и грантов после 1991 года, что ли?

Союзники — даже оказываясь в Европе под реальными бомбами, снарядами и пулями — относились к войне скорее как к игре. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать мемуары их генералов. Немцы же, противостоявшие им на Западе, знали, за что воевали — за Германию. Фельдмаршал Рундштедт, вступая в должность командующего войсками на Западе, заявил, что будет бороться «за выигрыш времени для подготовки своего наступления с целью ликвидации угрозы немецкой земле».

Это — «верх» армии.

А вот её «низ», показания пленного обер-лейтенанта Эриха Лиса, командира 7-й роты 112-го моторизованного полка 20-й танковой дивизии, приведённые в информации разведывательного отдела штаба 5-й гвардейской армии 1-го Украинского фронта от 9 марта 1945 года: «Сверху нам говорят, что придёт и наше время. Будут созданы новые соединения. Эти соединения выбросят русских из Германии».

В цитируемой информации разведотдела 5-й гвардейской армии приводятся разные мнения — это был уже, как-никак, март 1945 года. И если пленный командир роты лейтенант Хольц был убеждён: «Война будет закончена в этом году нашей победой», то пленный фольксштурмист Кройс Корнел признавал: «Успехи Красной Армии… приводят солдат в ужас… Поражение Германии убивает дух немецкого солдата, в то время как русских их успехи только лишь ободряют».

Однако дух сопротивления в немцах угасал лишь постепенно. Под новый 1945 год генерал Меллентин вновь попал на фронт — командовать 9-й танковой дивизией. Позднее он писал: «В большинстве своём мои солдаты были австрийцами, и, несмотря на большие потери, их боевой дух был ещё высок».

Это австрийцы! Что уж говорить об «имперских» немцах!

По-настоящему немцы были сломлены только в самом конце апреля — сломлены не столько материально, сколько морально. На этот счёт можно приводить много доказательств, но я сошлюсь на мемуары дважды Героя Советского Союза маршала авиации Евгения Яковлевича Савицкого. Как раз в последних числах апреля 1945 года этот прославленный лётчик неожиданно получил возможность наблюдать с земли наземный же бой и даже участвовать в нём.

Вышло так… Организуя взаимодействие с танковой армией генерала Богданова, Савицкий заночевал с начальником штаба армии генералом Радзиевским в селе под Бранденбургом, и в результате им пришлось ввязаться в ночной бой нашей танковой роты с батальоном немцев.

Позднее Савицкий вспоминал:

«Втроём, с оказавшимся рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого… дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу…

Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.

Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу».

Вскоре эта ратная работа должна была закончиться. Но для того чтобы это стало фактом, надо было воевать до последнего дня войны.

А порой — и после него.

На Западе об Арденнской операции написано много, но не так уж много — правдивого. И забавно, например, читать некоторые места мемуаров знаменитого Отто Скорцени, командовавшего в Арденнской операции особым подразделением «коммандос» под «маркой» 150-й танковой бригады.

Есть и более весомые, а одновременно и более забавные примеры. Так, уже после войны фельдмаршал фон Рундштедт, оправдывая свой провал в Арденнах, заявил английскому военному историку Лиддел Гарту, что во время Арденнского наступления «единственными войсками, которыми ему (Рундштедту. — С./С.) было разрешено распоряжаться, была охрана, стоящая против его штаба».

Оказывается, не только гоголевская унтер-офицерская вдова могла сама себя высечь, но и германские фельдмаршалы на такое горазды! Ведь если дела обстояли так, как описал Рундштедт, то мало-мальски уважающий себя полководец должен был бы поблагодарить фюрера за почётное предложение принять командование войсками на Западе, но категорически отказаться от подобной «высокой чести», превращающей боевого генерала в «свадебного».

Реально же и в конце 1944 года, и в начале 1945 года на Западном фронте командовали и распоряжались германские генералы, не утратившие ни полноты власти, ни способности выигрывать — при везении — битвы.

На рубеже 1944 и 1945 годов многие генералы Западного фронта, а также их подчинённые не утратили ещё и веры в то, что они способны выиграть войну или, по крайней мере, удержать ситуацию от катастрофы.

Лишь когда это не удалось, начались послевоенные генеральские и фельдмаршальские, пардон, побрехушки типа той, о которой рассказано выше.

Бывший министр вооружений Третьего рейха, бывший любимец Гитлера, Шпеер сумел быстро «денацифицироваться». Поэтому в своих мемуарах он порой просто клевещет на бывшего «шефа», например, отказывая ему в чувстве юмора.

В мемуарах Шпеер настойчиво пытался выпятить и свою роль «спасителя Германии» от якобы обуявшей фюрера страсти к тотальному разрушению экономики Рейха. Однако знакомство с подлинным положением вещей позволяет предполагать, что Шпеер слишком уж многое валил со своей больной головы на мертвую голову фюрера. Благо тому было уже всё равно, а Шпееру надо было уходить от петли…

Миф о жёстком приказе Гитлера уничтожать всё и вся расходится и с идеями завещания Гитлера, подлинность которого не оспаривается и в котором Гитлер ориентирует германский народна продолжение «дальнейшей битвы нации» и «продолжение строительства национал-социалистического государства».

Не настолько глуп был Гитлер, чтобы не понимать, что без заводов и инфраструктуры не повоюешь и ничего не построишь. Так что вряд ли он бездумно приказывал все к чёртовой матери взрывать, взрывать и взрывать…

Тотально разрушали Германию союзники. Но разрушали они в основном города. А вот заводы…

В 1947 году на Западе вышла книга «IG FARBEN», в 1948 году изданная у нас под названием «ИГ Фарбениндустри». Автором этой очень интересной и нестандартной книги был американский экономист и журналист Ричард Сэсюли.

Сэсюли имел после войны редкую возможность знакомства с архивами Рейха и с его экономикой. Так вот, он писал, что при условии обеспечения топливом, материалами, ремонтом и транспортом экономика Германии могла бы работать почти на 90 процентов своей максимальной мощности до конца войны.

Так каким был результат стратегических «ковровых» бомбардировок территории Германии? Разбомбленная экономика или сотни тысяч жертв гражданского населения? Книга Сэсюли начинается так:

«Глубоко в лесах Восточной Баварии запрятали нацисты свои новейшие военные заводы. Вы можете проехать мимо них по дороге и ничего не увидеть. Можно пролететь над ними — и опять-таки ничего не увидеть, кроме густого зелёного покрова лесов.

Военные заводы отлично замаскированы… Как правило, цехи разбросаны на большой площади и соединены между собой километрами зелёных трубопроводов».

Сэсюли знал, что писал. Призванный в американскую армию, он входил в группу полковника Бернштейна, проводившую расследование деятельности германского химического концерна «ИГ Фарбениндустри». Он исколесил всю американскую, и не только американскую зону оккупации и собрал богатейший документальный материал, дополненный личными впечатлениями.

Вот конкретный пример, приводимый Сэсюли:

«На лужайке в баварском лесу стоит недостроенное здание… со сводчатой крышей — …в длину около 800 м, в ширину у основания больше 90 м, а в высоту более 30 м. Оно предназначалось для самолётостроительного завода фирмы Мессершмитг».

Завод заглублялся в землю, толщина купола составляла 6 метров. И это строительство, начатое лишь в августе 44-го, Рейх продолжал до середины апреля 45-го, когда в эту зону вошли войска Соединённых Штатов Америки.

«Большая часть немецких городов была превращена в развалины, — писал Сэсюли. — В зоне, оккупированной американской армией, единственным не пострадавшим серьёзно большим городом был Гейдельберг. На первый взгляд казалось, что должны пройти десятилетия, прежде чем Германия снова станет производящей страной. При виде развалин городов нельзя было представить себе, что заводы остались нетронутыми».

Однако это было именно так. Союзники бомбили центральные районы городов — жилые. Они были меньше прикрыты силами ПВО, а главное — дома немцев не имели никакого отношения к собственности граждан США, в отличие от многих германских предприятий, которые прямо принадлежали фирмам США или в которых американский капитал преобладал.

Возможны были и иные варианты отношений и распределения собственности. Сэсюли откровенно признавался:

«В больше мере, чем какой-нибудь другой концерн в мире, «ИГ Фарбениндустри» стал центром сети международных картелей, контролирующих поразительный ассортимент продукции — нефть, каучук, красители, азот, взрывчатые вещества, алюминий, никель, искусственный шёлк. Около пяти тысяч километров отделяют правление «ИГ Фарбениндустри» во Франкфурте-на-Майне в Германии от атлантического побережья Соединённых Штатов Америки, но «ИГ Фарбениндустри» мог бы много рассказать об американской военной промышленности…»

В этой ситуации далеко не всем в США требовалась лежащая в развалинах германская промышленность, особенно — тяжёлая. И эта дополнительная политическая защита в сочетании с высокой противовоздушной защищённостью военных заводов Германии обеспечивали её экономике вполне устойчивый режим деятельности, который бомбардировки сорвать не могли.

Впрочем, в США имелись влиятельные силы, желавшие не только разгрома вооружённых сил Рейха, но и разгрома его экономики, прежде всего — всё той же тяжёлой промышленности. Уже 11 мая 1945 года в Белом доме была утверждена директива объединённых начальников штабов США и Англии генералу Эйзенхауэру № 1067.

В основу директивы была положена программа американского еврея, бывшего министра финансов в правительстве Рузвельта, Генри Моргентау. А целью программы было расчленение Германии и её аграризация.

В части промышленности директива предписывала:

«а) запретить и предотвратить производство чугуна и стали, химикалиев, цветных металлов, станков, радио- и электрооборудования, автомобилей, тяжёлого машинного оборудования… кроме как для целей предотвращения голода или беспорядков или болезней, могущих угрожать оккупационным войскам.

б) запретить и предотвратить восстановление предприятий и оборудования этих отраслей промышленности, кроме как для нужд оккупационных войск».

Однако людей, заинтересованных в послевоенном развитии экономики Германии — под контролем США, конечно, — было в Вашингтоне и Нью-Йорке всё-таки больше. Они и определили целеуказание для стратегической авиации США: разрушать города, но не трогать заводы. Они в итоге и взяли курс на новую промышленно развитую Германию, экономика которой к концу войны была в основном сохранена.

Для простаков же уже в ходе войны был создан миф о том, что бомбардировки Рейха союзниками и стали причиной краха Рейха.

В этой книге я — даром что окончил Харьковский авиационный ордена Ленина институт имени Н.Е.Жуковского по специализации «жидкостные ракетные двигатели» — не буду много говорить о том, как многого достигли немцы к 1945 году в сфере разработки новейших образцов военной техники и прежде всего — в области ракетной техники, реактивной авиации и электроники.

Но кое-что скажу…

Кто-то из наших известных ракетчиков (если не ошибаюсь — Черток) вспоминал, что то, что наши ракетчики увидели в поверженной Германии в 1945 году, они определяли так: «Это то, чего не может быть».

Из личного опыта могу вспомнить схожее свидетельство одного из своих преподавателей в ХАИ. Когда крупный специалист в области лопаточных (не от слова «лопата», а от «лопатка компрессора или турбины») машин академик АН УССР Проскура, заведующий кафедрой ХАИ, в сороковые годы ознакомился с немецким трофейным ракетным «железом», он заявил буквально то же: «Этого не может быть!», имея в виду сумасшедшие по тем временам скорости вращения элементов турбонасосного агрегата двигателя немецкой баллистической ракеты «Фау-2».

Я сам вместе с товарищами по учёбе изучал в 70-е годы ЖРД немецкой зенитной ракеты «Рейнтохтер» («Дочь Рейна»). Даже тогда это было небесполезно для будущих ракетчиков — настолько интересной и своеобразной была конструкция некоторых элементов этого двигателя. Собственно, и у советского воспроизведения немецкой боевой баллистической ракеты «Фау-2» — первой в мире — нам, студентам, удалось постоять и обстоятельно всё «пощупать».

Даже в 70-е годы ракетный шедевр Рейха впечатлял.

Немцы имели поражающие достижения также в области создания авиационных реактивных газотурбинных двигателей и реактивных самолётов.

Да и в проблеме создания атомной бомбы они не так уж и отстали от остальных.

Пожалуй, немцам как национальной общности не хватило во Второй мировой войне (как, впрочем, и в Первой — тоже) той коллективной духовной стойкости, которую успела воспитать в народах СССР и прежде всего в триедином русском народе Советская эпоха.

Что же касается германской экономики, то её материальное состояние в 1945 году могло бы обеспечить немцам ещё долгое сопротивление — вопреки мифу о том, что союзные бомбардировки уничтожили материальную основу мощи Третьего рейха.

Одним из устойчивых мифов той войны, хронологический исток которого уходит в лето 1944 года, а конец падает на январь 1945 года, стал миф о том, что Красная Армия якобы могла освободить Варшаву летом или ранней осенью 1944 года, а не в середине января 1945 года, однако Сталин якобы не захотел этого делать, потому что «вспыхнувшее» в Варшаве 1 августа 1944 года восстание было организовано не левыми, а прозападными силами.

Для начала, вместо эпиграфа к разделу, напомню, что в боях за свободную Польшу погибло в 1944–1945 годах более 600 (шестисот!11) тысяч советских солдат и офицеров.

Потери Войска Польского составили за эти же два года 26 тысяч убитыми и пропавшими без вести. Если учесть потери поляков в 1939 году во время боевых действий в польско-немецкую войну и вообще все боевые потери поляков на всех фронтах Второй мировой войны, включая их потери в составе войск союзников, то суммарная цифра далеко не «дотянет» даже до трети потерь народов СССР, понесённых при освобождении Польши.

Уже одно это обстоятельство должно было бы обеспечить единственное исторически и нравственно оправданное отношение всех последующих поколений поляков к словам «русский» и «советский» — благодарно-благоговейное!

Вместо этого поляки и «россиянские» «демократы» по сей день тычут нам в нос Катынью, где поляков расстреляли немцы в 1941 году, чтобы свалить это на русских в 1943 году.

Миф о возможности освобождения Варшавы летом 1944 года накладывается на уже современный миф о якобы возможности «неоднозначной трактовки» истории и подоплёки Варшавского восстания, хотя изучение документов и анализ общей политической и военно-политической тогдашней ситуации однозначно приводит к выводу о полной правоте Сталина и подлости действий Черчилля и пригретого Лондоном эмигрантского польского «правительства» во главе вначале с генералом Сикорским, а затем — с политиканом Миколайчиком.

Приходится лишь удивляться странной «беззубости» авторов-составителей 14-го [3(1)] тома «Русского архива» — «Великая Отечественная. СССР и Польша: 1941–1945. К истории военного союза». В комментариях к тому они заявляют, что ушли-де «от собственной трактовки событий» вокруг Варшавского восстания — якобы в интересах «объективности». Хотя чего там «трактовать» — сегодня эта неприглядная для Запада и поляков история выглядит ясной, как стёклышко.

Конечно, кто-то может вспомнить выражение «через мутное стекло», но в данном случае всё, повторяю, ясно, как стёклышко окна у хорошей хозяйки в погожие весенние деньки.

Если, конечно, иметь честный взгляд.

Впрочем, обо всём по порядку…

С 1938 года преемницей Коммунистической партии Польши, распущенной буржуазным правительством в 1938 году, стала Польская рабочая партия (ППР).

После оккупации Польши немцами на её территории были созданы вооружённые подпольные формирования не только ППР («пэпээровцев») — Армия Людова, но и вооружённые подпольные формирования «лондонцев», вначале, с июня 1940 года, именовавшиеся «Союз Вооружённой борьбы», а с марта 1942 года — Армия Крайова (АК, «аковцы»).

В каждой «армии» имелось по несколько десятков тысяч человек (в АК, по некоторым данным, — до 200–300 тысяч, но это — явно со всеми «мёртвыми» душами).

Армия Людова была менее многочисленна, зато намного более активна. Армия же Крайова активных боевых действий против немцев не вела, ограничиваясь в основном «собиранием сил». Один из первых главнокомандующих АК, генерал Ровецкий, 30 июня 1943 года был арестован гестапо в Варшаве, но казнён, к слову, лишь в августе 1944 года, после начала восстания в Варшаве.

После ареста Ровецкого АК стал командовать генерал Коморовский (Bur-Komorowski, от подпольной клички «Бур»).

В новогоднюю ночь на 1 января 1944 года «левые» подпольные организации оккупированной Польши создали в глубоком подполье Крайову Раду Народову (КРН).

Председателем КРН был избран Болеслав Берут, а инициатива создания исходила от Польской рабочей партии. КРН должна была объединить все демократические силы с двумя ближайшими целями: борьба с немецкими оккупантами и противодействие политике эмигрантского польского правительства в Лондоне и его «делегатуре» в Польше.

На первом своём заседании в новогоднюю ночь 1944 года КРН призвала поляков к борьбе в союзе с СССР за изгнание немцев, за завоевание национальной независимости и создание подлинно демократической Польши.

21 июля 1944 года, после вступления Красной Армии на территорию Польши и создания в СССР Войска Польского, Крайова Рада Народова образовала свой временный орган центральной исполнительной власти — Польский комитет национального освобождения. 22 июля он опубликовал свой манифест весьма «левого» содержания.

26 июля 1944 года было заключено соглашение между Советским правительством и ПКНО. В соглашении, в частности, предусматривалось, что как только тот или иной район Польши перестанет быть зоной боевых действий, руководство им перейдёт в руки ПКНО.

26-го же июля 1944 года премьер-министр Лондонского правительства Станислав Миколайчик направился в Москву на переговоры с Молотовым и Сталиным.

А 1 августа 1944 года в столице Польши началось вооружённое восстание под руководством антисоветской и прозападной Армии Крайовой.

Отрицать связь между событиями января и июля 1944 года и восстанием 1 августа можно, но — лишь недобросовестным, несерьёзным и невежественным людям.

Связь имелась!

Причём — самая прямая. Особых «козырей» на руках у Миколайчика, направившегося в Москву, не было, кроме политической и финансовой поддержки со стороны правительства Черчилля, Америки и той мировой космополитической элиты, которая создала «послеверсальскую» Польшу Пилсудского. Поэтому Миколайчик очень рассчитывал, что успешное восстание в Варшаве, предпринятое силами исключительно Армии Крайовой во главе с Тадеушом Бур-Коморовским, будет «сильным аргументом» на московских переговорах.

Лондонцам надо было спешить — советские войска продвигались к Варшаве, и, что было ещё более опасным для лондонских поляков, вместе с русскими на Варшаву наступала 1-я Польская армия генерала Зигмунда Берлинга из состава Войска Польского.

А Войско Польское, сформированное при помощи СССР, подчинялось Крайовой Раде Народовой и ПКНО.

Даже если бы Варшаву освободила одна лишь Красная Армия, польская столица всё равно была бы передана нами под контроль КРН. А уж если бы в Варшаву вошли войска Берлинга, шансы правительства Миколайчика на возврат к власти — и так почти нулевые — просто исчезли бы.

Поэтому ни о каком согласовании действий варшавских сил Армии Крайовой с Советским командованием, с командованием Войска Польского и руководством Армии Людовой не могло быть для лондонцев и речи.

Напротив, 22 июля 1944 года Бур-Коморовский в телеграмме своему «главнокомандующему» в Лондон, с одной стороны, заявлял о необходимости «ни на одну минуту» не прекращать борьбы с Германией, а с другой стороны, предлагал «мобилизовывать духовно всё общество на борьбу с Россией».

Правительство Великобритании располагало, естественно, информацией о готовящемся восстании АК, однако союзное Советское правительство об этом не известило. Кроме вполне понятных причин тут надо чётко отметить, что если бы Сталин знал о планах АК в связи с приближением советских войск к Варшаве, он сразу же решительно отказался бы от поддержки таких планов. То есть лондонские поляки намеревались поставить Сталина перед фактом.

30 июля 1944 года Миколайчик добрался до русской столицы, а 1 августа Бур-Коморовский начал действовать в столице польской. С любой точки зрения, и прежде всего — с военной, это была авантюра.

В Варшаве находился 16-тысячный (по другим данным — 20-тысячный) немецкий гарнизон, а силы АК насчитывали до 40 тысяч человек, но очень плохо вооружённых (около 3,5 тысячи единиц стрелкового оружия). Тяжёлого вооружения не было вовсе и быть не могло, не говоря уже о танках и авиации.

Черчилль в своей психологически и исторически лживой «Второй мировой войне» имел наглость взвалить вину за преждевременное восстание на… Москву, якобы призывавшую к нему в своих радиопередачах. Что странно, эту версию не отвергают, как полностью несостоятельную, и упомянутые выше публикаторы документов из «Русского архива».

С учётом того, что советские соединения могли вскоре выйти непосредственно к Варшаве, Московское радио действительно говорило о необходимости прямой активной борьбы поляков. 1 июля 1944 года в газете «Вольна Польска» было опубликовано за подписью генералов Берлинга, Сверчевского и Завадского большое обращение Военного совета 1-й армии Войска Польского к соотечественникам перед вступлением армии на территорию Польши.

«Соотечественники!

Чрез огненную линию фронта шлём вам, братья и сёстры, слова надежды и веры в близкое освобождение.

Поднимите гордо голову. Для Родины приближается конец неволи, приближается час возрождения свободы…»

А заканчивалось оно так:

«Все на борьбу! Не теряйте ни минуты. Беритесь за оружие! Бейте немцев!..

…Вступайте в ряды Народной Армии (то есть — Армии Людовой. — С.К.). Уничтожайте живую силу, вооружение и технику гитлеровских оккупантов.

Пускайте под откос поезда, взрывайте мосты. Сжигайте немецкие склады.

Готовьтесь все к восстанию с оружием в руках против немецкого захватчика.

К оружию, поляки!»

26 июля 1944 года к польскому народу обратилось политуправление 1-го Украинского фронта. Вот наиболее «экстремистская» часть обращения:

«Поляки!

Во имя быстрейшего освобождения вашей родной земли от немецких оккупантов всемерно помогайте Красной Армии.

Разоблачайте немецких агентов, распространяющих ложь и сеющих панику.

Помогайте частям Красной Армии поддерживать порядок. Продолжайте свой мирный труд…

Помните!

Чем скорее будет уничтожена гитлеровская армия, тем скорее наступит мир…»

То есть Москва действительно призывала поляков к борьбе. Но только кретин (или такой наглец, как Черчилль) мог ставить на одну доску пропагандистские передачи, морально готовящие людей к предстоящим боям, и конкретные оперативные решения по конкретному восстанию, да ещё и где — в столице Польши! Что — Сталин только спал и думал, как бы ему взбулгачить поляков в Варшаве?

Бред!

Но бред на высшем уровне фальсификации истории, исходящий от такой фигуры, как глава военного британского кабинета! При этом сам же Черчилль признаёт, что у Бура были запасы продовольствия и боеприпасов на семь-десять дней.

Так на что и на кого Бур рассчитывал? На Черчилля? На Монтгомери? На Эйзенхауэра? На «матку боску Ченстоховску»?

Или, всё же, на Сталина и Рокоссовского?

Расчёт был, конечно, на русских — вечно обливаемых грязью и ненавидимых, но, как понимал тот же Бур, благородных, как правило, до забвения своих интересов.

Расчёт был гнусный, но он был.

Однако на этот раз поляки — ив Варшаве, и Лондоне, как и Черчилль в Лондоне же, просчитались.

И дело было даже не в том, что Сталину не было никакой охоты русской кровью оплачивать возврат в Польшу однозначно антисоветского и антирусского правительства. Ведь в 1944 году, как и в 1939 году, поляки вели себя настолько нагло и глупо, что Миколайчик в Москве, на переговорах 6–7 августа с представителями ПКНО отверг предложение создать коалиционное правительство, представляющее все демократические силы страны.

И уже поэтому отказ Москвы в поддержке спровоцированных Лондоном варшавян был бы вполне оправдан. Конечно, жаль обманутых людей, но, в конце концов, в Варшаве «аковцы» стреляли в немцев, выполняя указания Лондона, а в тылах советских армий, освобождавших Польшу, те же «аковцы», выполняя указания Лондона, стреляли в красноармейцев.

Черчилль пишет, что «русские хотели, чтобы некоммунистические поляки были уничтожены, и вместе с тем поддерживали мнение, будто идут им на помощь».

Это — тотальная ложь, начиная с того, что в восстании, когда оно неожиданно началось, приняли активное участие и силы подпольной коммунистической Армии Людовой.

Однако нельзя, повторяю, было совсем игнорировать и тот факт, что заранее — и из заявлений, и из действий руководства АК — было ясно: «некоммунистические поляки», даже если Красная Армия их выручит, впоследствии будут уничтожать воинов той же Красной Армии. По неполным данным, только за период с 28 июля по 31 декабря 1944 года отрядами АК было убито 277 и ранено 94 советских офицеров и солдат.

И всё же Сталин не руководствовался трезвым, но подлым расчётом — как несколько позднее Черчилль, когда жестоко подавил «левое» восстание в Греции. Сдержанность Сталина объяснялась иным — освобождение Варшавы в конце лета и начале осени 1944 года было нереально по чисто военным стратегическим соображениям.

Я об этом скажу чуть ниже.

Причём как раз Варшавское восстание ситуацию и усложнило. Черчилль сообщает, что уже к 4 августа немцы подтянули к Варшаве «пять поспешно сосредоточенных дивизий». В Варшаву, по его словам, была также доставлена дивизия «Герман Геринг» из Италии и вскоре — ещё две эсэсовские дивизии.

Это написал сам Черчилль, но он был, насколько я знаю, не совсем точен. Так, танковая дивизия «Герман Геринг» и до восстания оперировала на советско-германском фронте. В донесении от 30 июля 1944 года командующий 2-й танковой армией генерал-майор Радзиевский сообщал командующему 1-м Белорусским фронтом маршалу Рокоссовскому:

«…Наличие укреплённой линии Варшавского УР (укреплённый район. — С. К.) подтверждает командир 73-й gl (пехотной дивизии. — С.К.) генерал-лейтенант Фронек (взятый нами в плен). Имеются ДОТы (долговременная огневая точка. — С.К.), занятые арт. частями. Минск-Маэовецкий (предместье Варшавы. — С.К.) занимает танковая дивизия «Герман Геринг»…»

Показательно, что генерал Радзиевский тогда же доносил:

«…Авиация противника непрерывно бомбит боевые порядки корпусов.

Убедительно прошу:

1. Ударом бомбардировочной авиации смести с земли Минск-Мазовецкий, где установлено сосредоточение около 100 танков и самоходных орудий.

2. Прикрыть истребительной авиацией р-н армии.

3. Наша авиация совершенно бездействует.

4. Ускорить подачу горючего и масла.

Начинаю выдыхаться».

1 августа 1944 года Радзиевский был вынужден отдать приказ по армии о переходе к обороне. Привожу начало приказа:

«Действующая армия 1 августа 1944 г.

Противник частями 73-й пд, тд «Герман Геринг», тд СС «Мёртвая голова», 5-й мд СС «Викинг», 19-й тд, 6-го Варшавского охранного полка, опираясь на Варшавский укреплённый район, оказывал упорное сопротивление 2-й ТА на рубеже: Яблонка, Легионово, Чарна Струга, Марки, Окунев, Цехувка, Збытки.

2-я ТА переходит к обороне…»

Варшавский укреплённый район представлял собой мощную систему обороны с ДОТами, укреплениями полевого типа, противопехотными и противотанковыми минными полями и проволочными заграждениями. В его составе было более 50 тысяч человек, 1158 орудий и миномётов, 600 танков и штурмовых орудий.

То есть «аковцы» подняли восстание, имея под боком мощную германскую группировку. Громить же её должны были мы.

Генерал «Бур» сразу же после начала восстания направил в Лондон две телеграммы.

Первая гласила:

«Мы начали бои в Варшаве в 17.00 1 августа. Пришлите крайне необходимые боеприпасы и противотанковое оружие…»

Хотя русские были рядом, а союзники — в Италии, «Бур», как видим, «согласовывал» свои действия не с первыми, а со вторыми и просил о помощи далёких географически, но близких идеологически союзников. В то же время он имел наглость требовать во второй телеграмме через Лондон:

«Поскольку мы начали открытые бои за Варшаву, мы просим, чтобы русские помогли нам немедленной атакой извне».

Со стороны человека, не имеющего в своём распоряжении и пяти тысяч легко вооружённых повстанцев, это «помогли нам», сказанное в отношении могучей советской группировки в Польше, выглядит даже нахальнее, чем уверения басенной мухи, сидевшей на сохе, что она-де «тоже пашет».

Советские войска на территории Польши были действительно сильны. Однако нельзя иметь сразу всё. Мы к осени 1944 года уже добились огромных успехов, но цену за это заплатили немалую. Сил на новое скорое напряжение пока не было. А порой приходилось и обороняться. 3 августа 1944 года немцы прорвали фронт нашего 3-го танкового корпуса и заняли город Волошин. 50-я и 51-я танковые бригады оказались временно отрезанными от главных сил.

В неравном бою с превосходящими силами противника части корпуса уничтожили свыше 3000 тысяч солдат и офицеров, 109 танков, 120 автомашин, 36 бронетранспортёров… Но ведь и потери наши были немалыми.

Тем не менее, возможная помощь варшавянам оказывалась. Не пишу «вся возможная» лишь потому, что эта помощь с начала августа оказывалась в размерах намного более возможного. Ведь Бур-Коморовский и АК своим авантюристическим выступлением поставили нас в очень сложное положение, меняя конфигурацию дислокации частей нерасчётным образом. А то, что немцы начали перебрасывать части к Варшаве, нам не только не помогало, но мешало.

И прежде всего мешало успешному штурму Варшавы. Черчилль позднее облыжно обвинил Сталина в том, что Москва якобы не помогала полякам в Варшаве и вместе с тем поддерживала мнение, будто идёт им на помощь.

На самом деле после 1 августа 1944 года советские и польские войска почти непрерывно вели активные боевые действия. Не могу привести полностью или хотя бы частично — из-за их объёмности — различные боевые документы, подтверждающие это, но несколько строчек из нескольких донесений, приказов, директив приведу:

«В ночь с 31.07 на 1.08 и в последующие дни подразделения 1-й дп (дивизии пехоты. — С.К.) и 2-й дп получили задание на форсирование реки Вислы…» — из политдонесения политуправления 1-й армии Войска Польского.

«Войска 8-й гв. армии в течение 2 августа 1944 г. вели безуспешный бой на западном берегу Вислы и продолжали переправлять пехоту, артиллерию, боеприпасы и конский состав», — из донесения офицера Генштаба РККА представителю Ставки ВГК «товарищу Жарову» (оперативный псевдоним маршала Жукова).

«Безвозвратные потери материальной части: танков Т-34 –155, танков «М4-А2» — 48, танков «ИС-2» — 4 …самоходных установок «СУ-85» — 18…. всего бронеединиц — 244», — из справки 2-й танковой армии о потерях с 20 июля по 8 августа 1944 года.

«В последние дни соединения и части армии отбивали контратаки крупных сил пехоты и танков противника северо-западнее Варшавы…», — из политдонесения начальника политотдела 2-й танковой армии генерал-майора танковый войск Матюшина начальнику политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанту Галаджеву.

«Командующему 8-й гв. армией выделить наиболее укомплектованный и наиболее сколоченный стрелковый полк, офицерский состав которого имеет опыт уличных боёв и особенно опыт боёв в городе Сталинграде…

Командующему 1-й А (П) (1-й Польской армией. — С. К.) принять полк, переправить его на зап. берег реки Висла и использовать для закрепления и расширения плацдарма частей 3-й пд (п) (3-й польской пехотной дивизии. — С.К.)…», — из приказа командующего войсками 1-го Белорусского фронта командующим 8-й гвардейской армией и 1-й Польской армией о передаче стрелкового полка из состава 8-й гвардейской армии во временное оперативное подчинение командующему 1-й Польской армией.

Достаточно?

При необходимости можно привести ещё не один десяток подобных документов.

За август 1944 года потери 1-го Белорусского фронта составили 114 400 человек, в том числе 23 483 убитыми. То есть русские в августе 1944 года тоже гибли за Варшаву, как гибли героические, но обманутые своими командирами варшавяне.

К «Буру» были сброшены два советских парашютиста-офицера. Вначале он их принять отказался. Лишь 10 августа поляки через Лондон изъявили согласие на выброску советского офицера связи.

Сталин всё же прекратил наступление в Польше на других направлениях и перенацелил войска на Варшаву. В середине сентября 1944 года части 1-го Белорусского фронта совместно с частями 1-й Польской армии начали готовиться к штурму.

В период с 16 по 20 сентября на левый берег Вислы переправились шесть усиленных польских батальонов и захватили в Варшаве набережную, однако «Бур» не поддержал их. Ему нужны были не красные поляки в Варшаве, а контейнеры с оружием, боеприпасами, продовольствием, медикаментами — от красных русских.

Так ведь и контейнеры были! 15 сентября находящийся в отчаянном положении «Бур» установил, наконец, связь с советским и польским командованием. И до 1 октября 1944 года — дня окончательного подавления восстания — 16-я воздушная армия совместно с 1-й польской смешанной авиадивизией произвела 4821 самолёто-вылет на помощь повстанцам, в том числе 1361 — на бомбардировку и штурмовку войск противника.

Было сброшено 156 миномётов, 505 противотанковых ружей, 2667 автоматов, винтовок и карабинов, 3,3 миллиона патронов, 515 килограммов медикаментов, более 100 тонн продовольствия. И это было не всё, что дали мы тогда варшавянам и после 15 сентября и до 15 сентября 1944 года.

Конечно, уже в августе у повстанцев был единственный разумный выход: пробиваться из Варшавы, из окружения, к нам. Но это означало бы крах восстания, а Бур-Коморовский и лондонцы надеялись, судя по всему, что Черчилль и Рузвельт сумеют «дожать» Сталина и побудить его или пойти на чрезвычайные усилия самому, или позволить союзникам организовать воздушную поддержку Бура за счёт челночных полётов стратегических бомбардировщиков США с посадкой на территории, занятой уже советскими войсками.

Показательно, что 3 августа, когда Сталин принял Миколайчика, тот заявил:

— Приближается минута освобождения Варшавы. С 1 августа ведётся борьба нашей подпольной армии с немцами. Эта армия уже добилась значительных успехов, хотя помощь ей извне крайне необходима.

Затем Миколайчик попросил Сталина помочь выехать ему в Варшаву.

— Но ведь там немцы, — ответил Сталин.

— Варшава будет свободна со дня на день, — хвастливо возразил «гоноровый» поляк из Лондона.

— Дай бог, чтобы это было так, — заметил Верховный.

Но всё пошло «не так», и Черчилль с «Буром» затянули песню о якобы решающем значении воздушной поддержки, причём — именно со стороны союзников. Мол, если русские позволят челночные полёты союзников на свою территорию, то Варшава победит.

«Воздушные мосты» ещё никогда и никого не спасали, разве что затягивая агонию. Так, 13 августа 1944 года представитель Британской военной миссии в СССР полковник Генерального штаба Р.Н.Бринкман писал в Генштаб РККА генерал-майору Евстигнееву, что поляки просили Лондон «сбросить дополнительное оружие и боеприпасы для 3000 человек в районе леса Кампинос в 10 милях севернее Варшавы», но американские и английские авиационные специалисты сознают, что успех таких операций более чем сомнителен (было даже употреблено выражение «такого рода операция считалась практически невыполнимой»).

Однако Черчиллю, приютившему «правительство» Миколайчика, важно было хорошо выглядеть перед поляками в видах уже послевоенных британских плутней в Польше. Поэтому Черчилль настойчиво шантажировал Сталина, подключая к этому и Рузвельта.

В письме Черчиллю от 5 августа Сталин резонно отметил, что:

«…Краевая Армия поляков состоит из нескольких отрядов, которые неправильно называются дивизиями. У них нет ни артиллерии, ни авиации, ни танков. Я не представляю, как подобные отряды могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг»…»

Черчилль не унимался, и Сталин 16 августа сообщил, что, «ознакомившись ближе с варшавским делом», он убедился в том, что «варшавская акция представляет безрассудную ужасную авантюру, стоящую населению больших жертв». Далее Сталин писал:

«Этого не было бы, если бы советское командование было бы информировано до начала варшавской акции и если бы поляки поддерживали с последним контакт.

При создавшемся положении советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры, так как оно не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию».

В ночь на 16 августа заместитель наркома иностранных дел СССР Вышинский пригласил к себе посла США в Москве и зачитал ему следующее заявление:

«Советское правительство не может, понятно, возражать против того, чтобы английские или американские самолёты сбрасывали оружие в район Варшавы, поскольку это дело американцев и англичан. Но оно решительно возражает против того, чтобы американские или английские самолёты после того, как они сбросили оружие в районе Варшавы, приземлялись на советской территории, поскольку Советское правительство не желает связывать себя ни прямо, ни косвенно с авантюрой в Варшаве».

Черчилль называет это заявление «удивительным», но удивительным было бы скорее обратное. Ведь воздушные акции союзников никак не могли обеспечить благоприятный перелом в ходе восстания. Так, 18 сентября сто американских «Летающих крепостей» появились в дневное время над Варшавой и с большой, практически безопасной, высоты в четыре с половиной километра сбросили на парашютах тысячу контейнеров. Однако к повстанцам не попало почти ничего.

20 сентября 1944 года начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Малинин докладывал в Москву в Генштаб, что прибывшие из Варшавы люди показывают, что все грузы, сброшенные 18 сентября в районе города, попали в руки противника.

«Таким образом, — резюмировал Малинин, — англичане и американцы практически вооружают и снабжают не повстанцев, а немцев.

То есть воздушные сбросовые акции союзников были однозначно пропагандистскими. Причём дальний прицел у них был очевидно антисоветским, рассчитанным на отрыв поляков от России.

Отмежеваться от подобной недостойной возни было единственно разумным решением. А Черчилль всё нудил. Кончилось тем, что 22 августа 1944 года Сталин ответил ему и Рузвельту внятно и жёстко, и я приведу сталинский ответ полностью:

«Секретно и лично от премьера И.В. Сталина.

Президенту г-ну Ф.Рузвельту

И премьер-министру г-ну У.Черчиллю

Ваше и г-на Черчилля послание относительно Варшавы я получил. Хочу высказать свои соображения.

Рано или поздно, но правда о кучке преступников, затеявших ради захвата власти варшавскую авантюру, станет всем известна. Эти люди использовали доверчивость варшавян, бросив почти безоружных людей под немецкие пушки, танки и авиацию. Создалось положение, когда каждый новый день используется не поляками для освобождения Варшавы, а гитлеровцами, бесчеловечно истребляющими жителей Варшавы.

С военной точки зрения создавшееся положение, привлекающее усиленное внимание немцев к Варшаве, также весьма невыгодно как для Красной Армии, так и для поляков. Между тем советские войска, встретившиеся в последнее время с новыми значительными попытками немцев перейти в контратаки, делают всё возможное, чтобы сломить эти контратаки гитлеровцев и перейти на новое широкое наступление под Варшавой. Не может быть сомнения, что Красная Армия не пожалеет усилий, чтобы разбить немцев под Варшавой и освободить Варшаву для поляков. Это будет лучшая и действительная помощь полякам-антинацистам».

Сталин был прав абсолютно. Но можно ли было взять Варшаву осенью 1944 года?

Увы, нет!

И для того, чтобы отрицательный мой ответ был для читателя убедительнее, я временно уведу его во времена намного более ранние.

В 1928 году преподаватель Военной академии РККА имени М.В. Фрунзе Владимир Меликов, настроенный вполне лояльно к Тухачевскому и не очень-то лояльно к Сталину, выпустил книгу «Марна — 1914 года. Висла — 1920 года. Смирна — 1922 года» о трёх крупных операциях недавно прошедших войн.

Для нас интересно сейчас то, что этот военный троцкист писал о советско-польской войне. А писал он, скажем, вот что:

«Широкий размах энергии в оперативном плане командзапа (командующего Западным фронтом Тухачевского. — С.К.) был обратно пропорционален состоянию тыла его армий и хозяйственному положению страны, которая не могла своевременно материально обеспечить наши наступающие армии».

Всё верно.

Но верно не только для 1920-го, а и для 1944 года! Подходя к Висле летом 1944 года, Красная Армия израсходовала, как и в 1920 году, немало сил. Советская страна — хотя и была не той, что в 1920 году, тоже устала. Работать по четырнадцать часов в сутки, как в 1941-м и 1942-м годах, сил уже не хватало. Да и острой нужды в том не было.

Надо было обязательно остановиться, сделать передышку, подтянуть тылы, накопить сил, а уж потом…

Потом, как мы знаем, можно было начинать — пусть и преждевременно из-за неудач союзников — мощное зимнее наступление 1945 года.

В январе 1945-го года, но — не осенью и тем более летом 1944 года.

Вернёмся к Меликову. Пытаясь оправдать Тухачевского, он утверждал, что в 1920 году планы Тухачевского были-де «до предела наполнены и волей, и решимостью, и энергией, и особенно риском».

Насчёт воли, решимости и энергии я бы утверждать поостерёгся, а вот безрассудного риска у Тухачевского всегда было с избытком. И сам Меликов признавал, что «один дюйм стратегической ошибки мог свести к нулю мили самых блестящих тактических успехов».

Формулу Меликов вывел действительно неплохую, и Сталин, скорее всего с трудом Меликова знакомый, не мог её не оценить. Так стоило ли ему рисковать милями будущих стратегических успехов Советского Союза на завершающем этапе Великой Отечественной войны ради того, чтобы поддержать «на дюйм» антисоветское и главное — изначально провальное, Варшавское восстание?

Ведь риск для нас был в 1944 году не менее реальным, чем в году 1920-м. Тот же Меликов понимал:

«Смелый по замыслу манёвр только тогда может получить действительный и прочный успех, когда он хорошо продуман и материально обеспечен».

А если всё обстоит иначе? Что ж, ответ находим опять у Меликова:

«Как и в сражении на Марне, так и в Вислинском сражении многонедельный успех наступающего в конце концов привёл к стратегической неудаче и отходу всех его армий».

Да, в 1920 году произошло знаменитое «Чудо на Висле» — уже стоявшие под Варшавой красные части были быстро разгромлены.

Варшавская операция 1920 года началась 23 июля с расчётом на овладение Варшавой к 12 августа. В момент начала операции наши войска находились на рубеже Гродно — Слоним — Пинск, в отдалении до 300 и более километров от польской столицы. К 10 августа войска Западного фронта под командованием Тухачевского вышли на рубеж Млава — Пултуск — Седльце — Любартув. Если читатель возьмёт в руки карту, то убедится, что это были уже ближние подступы к Варшаве — километров сорок — пятьдесят.

13 августа 1920 года тогдашняя Красная Армия овладела Радзимином в 23 километрах северо-восточнее Варшавы. А 16 августа поляки перешли в контрнаступление, прорвали наш фронт и 19 августа уже подходили к Западному Бугу. К исходу 25 августа войска Западного фронта откатились до линии Липск — Свислочь — восточнее Бреста.

4-я советская армия и две дивизии 15-й армии не смогли пробиться на Восток, отошли на территорию Восточной Пруссии, где были интернированы.

Потом у нас писали, что наступление на Варшаву не было обеспечено в должной мере, что не хватало транспорта, войска терпели недостаток в пополнениях, продовольствии, боеприпасах, что по мере продвижения войск всё более давало знать о себе изменившееся соотношение сил. Ленин констатировал, что «при слишком быстром продвижении почти что до Варшавы, несомненно, была сделана ошибка», что «когда мы подошли к Варшаве, наши войска оказались настолько измученными, что у них не хватило сил одерживать победу дальше»…

Так было летом 1920 года.

А что же с летом 1944 года?

В ходе летнего наступления 1944 года наши войска, прежде чем выйти к Висле, прошли с упорными боями и большими потерями шестьсот километров. Как и в 1920 году, они нуждались в пополнении, отдыхе и подтягивании тылов. Тылы отстали сильно, на перегруппировку войск требовалось время.

Ведь чем успешнее идёт война, тем более она изматывает побеждающую сторону. В конце войны надо быть намного осмотрительнее при успехах, чем в начале войны при них же. Хотя осмотрительность на войне не помешает вообще-то никогда.

Такая деталь… Интендантское управление 1-го Украинского фронта в апреле 1945 года даже после неоднократных запросов не могло получить 65 тысяч комплектов обмундирования для нового пополнения. Имея наряд на поставку с января 1945 года.

Это — реальная война.

Да, в 1945 году и даже к осени 1944 года можно было уверенно говорить, что война советского народа против немецко-фашистских захватчиков приближается к завершению. Но чем ближе к концу, тем выше напряжение. И Сталину совсем не улыбалось получить летом или осенью 1944 года второе «чудо на Висле», теперь уже — немецкое. Тем более, что Сталин, сам воевавший в советско-польскую войну, хорошо помнил, чем закончился безудержно безрассудный порыв Тухачевского.

Вот почему Сталин в польских делах был осторожен вдвойне. Всё повторялось по части успехов, но не должно было повториться по части катастрофы.

А опасность такая была.

Скажем, директива заместителя Верховного Главнокомандующего «Жарова» (таким, напоминаю, был тогда оперативный псевдоним маршала Жукова) командующим войсками 1-го и 2-го Белорусских фронтов от 19 июля 1944 года начиналась с констатации следующего:

«Почти во всех наступающих дивизиях, корпусах и армиях в пути к фронту отстало много средств усиления, артиллерии, боеприпасов и тыловых учреждений. Растяжка тылов достигла 400–500 км…».

В переводе с военного языка на обычный это означало, что матушка-пехота пешедралом взбивала пыль польских дорог и месила их же грязь без нормального питания, с недостатком боеприпасов, без поддержки тяжёлой артиллерии и танков.

А вот что докладывал 18 июля 1944 года Военный совет 2-го Белорусского фронта начальнику тыла Красной Армии генералу армии Хрулёву:

««Положение с бензином очень тяжёлое. В войсках нет даже одной баковой заправки… Плечо подвоза в один конец достигает 450 км по плохим дорогам. Фронт ежедневно расходует 400–450 тонн бензина из расчёта лимита 7000 тонн в месяц (при реальном расходе этого должно было хватить максимум на семнадцать дней. — С. К.).

…В частях начались перебои по доставке боеприпасов и продовольствия, а части усиления в ряде случаев простаивают из-за отсутствия автобензина…»

Эта картина была типичной.

Ниже — только документы…

Из донесения командующего 47-й армией командующему войсками 1-го Белорусского фронта о причинах затяжного характера боёв и слабых темпов наступления войск армии в августе 1944 года:

«…На протяжении всего августа месяца войска ощущают недостаток в боеприпасах, и на 29.8.1944 г. обеспеченность по основным видам боеприпасов составляет от 0,2 до 0,6 БК (боекомплекта. — С. К.).

При таком состоянии соединений армии выполнять серьёзные задачи без усиления танками, авиацией и пополнения дивизий становится затруднительно…»

Из донесения Военного совета 48-й армии члену Военного совета 1-го Белорусского фронта от 25 августа 1944 года:

«…B данное время у нас действует всего только:

5 СУ-76,

4ИСУ-122И

1 трофейный «тигр»…

…армия ежедневно несёт большие потери. За один только день 24.8.44 г. убитых насчитывается 224 человека и раненых 717…

В ходе последних боёв значительно изменился состав воинских частей…

Основным контингентом является новое пополнение. Количество военнослужащих — рядовых, находящихся на фронте с 1942 г. и тем более с 1941 г., - исчисляется единицами…

Весь личный состав стрелковых рот — это бойцы пополнения, призванные в районах Восточной и Западной Белоруссии…»

И вот каким было качество пополнения:

«Оценивая бойцов пополнений, командир 2-го батальона 391-го сп (стрелкового полка. — С.К.) капитан Самохвалов заявляет: «С этими бойцами надо работать и работать. Они совершенно не имеют никакой боевой закалки, не привыкли к военной дисциплине, не были в боях, и у них мало настоящего солдатского духа. Многие из них все три года только лишь спасались от немцев, околачивались в разных местах. Работать с ними надо долго и упорно, а то они могут подвести во время боя»…»

Из донесения от 30 августа 1944 года представителя Генштаба РККА «товарищу Жарову» (маршалу Жукову) о поступлении в 8-ю гвардейскую армию необученного пополнения:

«Во второй половине августа поступило из Белорусского Военного Округа на усиление (Угу. — С.К.) гв. дивизий 8-й гв. армии 5488 человек… Все необученные…

Подача такого большого количества малоизученного, непроверенного и не участвовавшего в боях пополнения в гвардейские части при малочисленности дивизий и низкой укомплектованности стрелковых рот создаёт соотношение, при котором основное боевое ядро гвардейцев растворяется в составе вливаемого пополнения…»

Уже из этих цитат видно, как сильно была обескровлена Красная Армия в боях за Польшу к осени 1944 года. Как я говорил ранее, настоятельно требовалось перейти к жёсткой обороне, закрепиться на достигнутых рубежах, обучить и обкатать пополнение.

А тут — восстание АК в Варшаве.

Бритты в послании «правительства Его величества» народному комиссару иностранных дел СССР Молотову от 5 сентября пытались в очередной раз оправдать авантюру, и 9 сентября 1944 года английскому послу в Москве Арчибальду Кларку Керру был вручён ответ, где, кроме прочего, было сказано:

«Советское Правительство хотело бы, чтобы была организована беспристрастная комиссия для выяснения того, по чьему именно приказу было начато восстание в Варшаве и кто виновен в том, что советское военное командование не было об этом уведомлено заранее. Никакое командование в мире, ни английское, ни американское, не может мириться с тем, чтобы перед фронтом его войск было организовано в большом городе восстание без ведома этого командования и вопреки его оперативным планам (выделения везде мои. — С.К.). Понятно, что советское командование не должно составлять исключение…»

Что тут непонятного или двуличного? К тому же далее тоже было пояснено всё внятно:

«Несомненно, что если бы перед восстанием в Варшаве запросили советское военное командование о целесообразности устройства восстания в Варшаве в начале августа, то советское командование отговорило бы от такой затеи, ибо советские войска, прошедшие с боями свыше 500 километров и достаточно уставшие, не были тогда готовы, чтобы взять штурмом Варшаву, имея при этом в виду, что немцы к тому времени уже успели перебросить с запада свои танковые резервы в район Варшавы…»

Замечу, что Москва благородно и деликатно не намекнула тогда бриттам, что если бы они и янки хорошо и активно воевали на Западе, то немцы не смогли бы перебросить танковые резервы в район Варшавы, и это помогло бы варшавянам в неизмеримо большей мере, чем сбросовые «шоу» союзников в небе над Варшавой.

Несмотря на жёсткий, отмежёвывающийся от авантюристов и негодяев, ответ, советская Ставка ещё в конце августа 1944 года приказала 1-му и 2-му Белорусским фронтам пробиться к Варшаве. Ведь там гибли не черчилли, кларки и миколайчики, а простые люди. Те, ради которых Сталин всю жизнь и работал.

Но дальше варшавского предместья Праги нам тогда продвинуться не удалось. 21 сентября 1944 года командующий 1-м Белорусским фронтом, маршал со звучной фамилией Рокоссовский доносил в Москву некоему «товарищу Семёнову»:

«Докладываю о положении в Варшаве:

По многим источникам, главным образом, опросам лиц, выходящих из Варшавы и заброшенных нами агентов, установлено, что общее количество вооружённых повстанцев, продолжающих борьбу с немцами в городе, не превышает 4000 человек, действующих изолированно в трёх районах.

(…)

Учитывая количество повстанцев, их крайне слабое вооружение, изолированность по отдельным очагам, а также отсутствие единого военного руководства и политического единства, повстанцы никакой реальной силы в борьбе за Варшаву не представляют, и рассчитывать на их сколько-нибудь существенную помощь нельзя.

(…)

По показаниям ряда лиц, вышедших из Варшавы, известно, что в августе месяце повстанцы ещё получали вооружение, боеприпасы, продовольствие и медикаменты, сбрасываемые английскими самолётами, однако по общему заявлению опрошенных большинство грузов попадало к немцам ввиду сбрасывания их с большой высоты.

(…)

Производимые нами сбрасывания грузов самолётами ПО-2 в подавляющем большинстве попадают по назначению, что подтверждают все, вышедшие из Варшавы, и наша агентура.

Дальнейшую помощь повстанцам вооружением, боеприпасами, продовольствием и медикаментами — продолжаем».

А 23 сентября «товарищ Семёнов» — это был, конечно, тогдашний оперативный псевдоним Сталина, — беседуя с послами США и Англии Гарриманом и Керром, в ответ на вопрос Гарримана о том, считает ли маршал Сталин, что операции в районе Варшавы развиваются удовлетворительно, ответил, что считает положение в районе Варшавы неудовлетворительным.

Неестественно начатое восстание естественным образом выдыхалось. 14 сентября 1944 года советские и польские войска заняли польскую Прагу, а 2 октября «аковцы» официально капитулировали.

Есть фото… 49-летний Бур-Коморовский, осунувшийся, в штатском мешковатом пальто, побито склонив голову, пожимает руку щеголеватому обергруппенфюреру СС фон дем Бах-Залевски, руководившему подавлением Варшавского восстания. Импозантный фон дем Бах довольно и благодушно улыбается.

Не считая потерь советских войск и Войска Польского, авантюра АК стоила полякам до 200 тысяч погибших и брошенных в концлагеря, а также Варшавы, методично превращённой немцами в течение нескольких месяцев в развалины.

Но кто ответственен за это?

В первую голову, безусловно, — генерал Коморовский, его заместитель полковник (позднее генерал) Хрущчель (Хрусцель) и подпольное руководство Армии Крайовой. Они-то, как люди в военном деле сведущие и находящиеся внутри ситуации, должны были понимать, что Черчилль, Рузвельт, Миколайчик и компания толкают их на преступное безрассудство.

Свою долю вины несут лондонские поляки и их лондонские покровители во главе с Черчиллем.

Можно назвать и иных конкретных виновников, но в конечном счёте в трагедии Варшавы надо винить буржуазное политиканство, стремление имущих слоёв в Польше сохранить после войны довоенные привилегии, антисоветизм и антикоммунизм.

Томас Манн примерно в те же годы назвал антикоммунизм величайшей глупостью XX века, но уже тогда он (антикоммунизм) был одним из величайших преступлений века.

И Варшавская трагедия — тоже на его счету.

А чтобы это было видно предметнее, я далее — в завершение темы — приведу ряд выдержек из архивных документов, особо не комментируя их.

Из донесения представителя Генштаба РККА генерал-майора Молоткова маршалу Жукову от 19 сентября 1944 года:

«Докладываю:

1. В западной части Праги найден документ — приказ Главного коменданта вооружённых сил в стране (Польша) генерала Бура. Документ отпечатан на польском языке, формат — лист (объявление, приказ) для расклеивания на стенах домов….

Доношу дословно его концовку:

«…Большевики перед Варшавой. Они заявляют, что они друзья польского народа. Это коварная ложь… Большевистский враг встретится с такой же беспощадной борьбой, которая поколебала немецкого оккупанта. Действия в пользу России являются изменой родине… Коменданта Армии Крайовой обязал подавить всякие попытки поддержки Советов. Немцы удирают. К борьбе с Советами…»

Листовка обезличена. Даты не имеется. Шрифт крупный… В листовке указывается, что великая и независимая Польша вскоре воспрянет… с Америкой и Англией… Поэтому прошу Вашего решения о докладе по существу товарищу Сталину…»

((Резолюция Жукова: «Штеменко. Доложите телеграмму т. Молоткова т. Семёнову. Жаров».))

Из доклада разведчика штаба 1-го Белорусского фронта «Олега», вышедшего в ночь с 1 на 2 октября 1944 года из центрального района Варшавы:

«…21 сентября с.г. приземлился в центральном районе гор. Варшава на ул. Гожа. Как оказалось, в этом районе действовали отряды Армии Людовой…

(…)

22 сентября был принят генералом Скаковским (из АЛ. -С.К.). Скаковский обещал мне полное содействие в работе…

Вслед за этим я был направлен к командованию центрального повстанческого участка — в штаб генерала Монтёр (полковник Антоний Хрусцель (Хрущчель, Chrusciel), командующий Варшавским округом АК. — С.К.)…

Первым вопросом со стороны Монтёра, после того как я представился как офицер Красной Армии, прибывший для установления связи, был: «Имеете ли полномочия для разрешения политических вопросов?» После моего отрицательного ответа Монтёр разочарованно сказал: «Вы прибыли не как политический представитель? Жаль. Тогда нам мало о чём разговаривать»…»

Разведчиком «Олегом» был лейтенант Иван Андреевич Колос. Он остался жив и после войны оставил после себя воспоминания, но в данном случае я цитирую официальный документ — его очень толковый и обстоятельный доклад, хранящийся в Центральном архиве МО РФ. И то, что «Монтёра» Хрусцеля даже в ситуации провала восстания волновали «политические» вопросы, делает политическое и человеческое лицо руководства Армии Крайовой просто отвратительным.

«Олег» отмечал недоброжелательное и подозрительное отношение «Монтёра» к нему как к представителю Красной Армии. Хрусцель заявил Колосу: «Мы нуждаемся только в боеприпасах и вооружении. Продукты мы не просим, так как их доставляют Англия и Америка».

Характерно, что на беседе Хрусцеля с Колосом, как докладывал «Олег», присутствовал некий «человек в гражданской одежде, который фактически руководил совещанием» — «Монтёр» «не давал ни одного ответа, предварительно не посоветовавшись с этим человеком».

И вот я думаю — а на каком языке советовался Хрусцель с этим «штатским»: на польском, на английском или на «американском»?

Между прочим, этот «Монтёр» представлял лейтенанту Колосу свой «стратегический план», в котором предлагал Красной Армии немедленно брать Варшаву обходными ударами с флангов, а не штурмовать её в лоб. А штабники АК выражали недовольство тем, что Красная Армия до сих пор не наступает.

Сталин в Москве, на совещаниях с Жуковым и Рокоссовским, и без хрусцелей понимал значение фланговых ударов, Жуковым же и Рокоссовским предлагавшихся. Но предлагавшихся не немедленно. Немедленно оба маршала предлагали взять стратегическую паузу и перейти к обороне ввиду истощения войск.

Что и было сделано.

Продолжаю цитировать доклад Ивана Колоса:

«…K моменту моего прибытия в Варшаву в городе царил голод. Солдаты в качестве питания получали: утром горячую воду, днём и вечером горячий суррогат кофе. Хлебы и крупы не было. Гражданское население не получало никакого продовольствия. Одновременно в городе имела место разная разнузданная спекуляция продуктами питания. На базаре (?! — С.К.) можно было купить всё, включая сало и хлеб. Продажа шла исключительно на золото и доллары. Было известно, что крупнейшие фабрикаты и помещики, находившиеся в городе, обладают крупными запасами продовольствия, охранявшегося вооружённой стражей. Городская Управа, руководимая лондонским правительством, не принимала никаких мер к регулированию снабжения населения. Ежедневно сотни людей умирали от голода и болезней…»

И вот в этой ситуации «Бур», «Монтёр» и «Хирург» (кличка подполковника Станислава Вебера) выпускали ежедневно бюллетени, где — как писал «Олег» — «утверждалось об эффективности сбрасывания англо-американской авиацией продовольствия и снаряжения повстанцам».

«Олег» отмечал, что 14 сентября «был организован демонстративный (какое точное слово! — С./С.) полёт 80 тяжелых самолётов, которые с высоты до 3 тысяч метров сбросили большое количество грузов, из которых не менее 95 % попало к немцам».

Интересно было бы знать — а какое количество из этих грузов вообще не попало в грузовые отсеки «Крепостей» для того, чтобы благополучно, без всяких парашютов и шумихи, «приземлиться» на чёрных рынках «освобождённой» союзниками Италии?

Ведь кому война — мачеха, а кому — и бизнес!

Вот ещё строки из обобщающего доклада «Олега». Он того стоит, и я далеко ещё не закончил его цитирование:

«…B качестве официального руководителя выступил генерал Бор (так в тексте. — С.К.) (настоящая фамилия граф Коморовский). Личность Бора сугубо законспирирована. Никто из солдат и офицеров его не видел, доступ к нему имели только Монтёр и некоторые полковники. Все личные приметы сохранялись втайне, так, чтобы никто и не мог сказать, был ли Бор в Варшаве или его там не было.

Генерал Скаковский (из Армии Людовой. — С. К.) ни разу не был принят Бором.

От имени Бора выступал его адъютант генерал Гутек…»

Этот Гутек проводил официальные пресс-конференции (!!), при этом, как докладывал Колос, руководство АК в Варшаве проводило открытую антисоветскую пропаганду среди повстанцев и населения.

«Выдвигался лозунг «Создания «второго чуда на Висле, которое не должно пустить русских в Варшаву, — писал лейтенант Колос. — Пропаганда АК утверждала, что Красная Армия будет проводить массированный вывоз поляков из Польши в Сибирь и заселение польских районов русскими. Неоднократно упоминалась Катынь…»

Писал Колос и вот что:

«В начальный период восстания Советский Союз и Красная Армия подвергались многочисленным нападкам за то, что они не оказывают помощи повстанцам, в отличие от Англии и Америки. После начала сбрасывания советской авиацией грузов над Варшавой руководители АК продолжали утверждать, что сбрасываемые грузы — английского происхождения, которые доставляются в Москву и оттуда транспортируются советскими самолётами.

Реакционные политические организации выделяли специальных пропагандистов, которые обходили солдат и население, настраивая их против Красной Армии…»

Вышеприведённые фрагменты доклада лейтенанта Колоса — «Олега» хорошо показывают, что организаторы Варшавской авантюры заранее планировали Сталину и России роль «мальчиков для битья».

Само по себе Варшавское восстание не имело ни малейшего шанса на успех. Варшава могла быть освобождена — рано или поздно — только Красной Армией, что реально в январе 1945 года и произошло.

Подлость расчёта Запада была в том, что в любом случае виновниками гибели Варшавы были бы представлены русские.

Если бы Сталин поддался на провокации и позволил втянуть Россию в совместные акции с союзниками, разрешив челночные полёты, то самолёты союзников периодически пролетали бы над Варшавой, сбрасывали (не жалко — всё «оплочено») с большой высоты «снопы» парашютов, основную «жатву» собирали бы немцы, но русские в листовках и пропаганде АК всё равно были бы представлены виновными во всех бедах Варшавы. Мол, они не хотят выручить польскую столицу, не начиная наступление.

Хотя никакие сбросовые «шоу» союзников на судьбу Варшавы реального влияния не оказали бы, шуму вокруг них было бы устроено с избытком. О них даже пингвинам в Антарктиде стало бы известно!

Так могло бы быть.

Ну а то, как Запад, Миколайчик и руководство АК представляли полякам и всему миру ситуацию после отказа Сталина, мы знаем.

Вернёмся в предпоследний раз к докладу лейтенанта «Олега»:

«Ко мне как к офицеру связи Красной Армии в штабе АК относились сдержанно. Имели место случаи отказа на мои просьбы…

Реакционные элементы и в первую очередь — боевая подпольная организация АК, так называемая «ПКБ», проводили ярко выраженную националистическую политику.

Всё украинское население, оставшееся в городе, было вырезано или расстреляно. Силами ПКБ также уничтожены остатки евреев, которых не успели уничтожить немцы.

ПКБ проводил специальные облавы на русских военнопленных, вырвавшихся из немецкого плена, стремясь захватить заложников для последующего обмена с Красной Армией. Так, например, АК держала в качестве заложников подполковника Николая Румянцева, майора Николая Городецкого и профессора медицины Александра Даниловича Ершова.

Представители АК пытались расстрелять майора Волкова… были убиты офицеры и бойцы 9-го полка 1-й польской армии, которые прошли в центр после разгрома немцами Чернякувского участка…»

Руководство АК проявило себя в Варшаве и крупным негодяйством, и мелким пакостничеством, и подлым лицемерием. «Олег» писал в октябре 1944 года:

«Официальная пропаганда АК, учитывая изменения общего настроения населения и солдат, вскоре была вынуждена перестроить свою агитацию и от открытой клеветы на Советский Союз перешла к косвенному опорочиванию… Только в последние дни в одном из бюллетеней появилась статья под заголовком «Спасибо Черчиллю, Рузвельту и Сталину». Это явилось первым официальным признанием участия Красной Армии в помощи Варшаве…»

3 октября 1944 года член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Телегин говорил по прямому проводу с Главным политическим управлением РККА. Вот фрагмент этого разговора:

«— У аппарата генерал-лейтенант Шикин.

— У аппарата генерал-лейтенант Телегин. Здравствуйте, товарищ Шикин. Передаю информацию.

Положение в Варшаве.

В течение 3.10 радиосвязь с центральным районом поддерживалась… крайне неустойчиво…

Имеющиеся у нас данные, а также сообщения Лондонского радио дают право предполагать, что ещё вчера в 22.00 центральный район также капитулировал. Вышедший вчера из центрального района разведчик штаба фронта капитан «Олег» и разведчица радистка «Виктория» доставили нам…»

Здесь я цитирование прерываю и привожу другой фрагмент разговора:

«— Тов. Телегин, капитан «Олег«…это тот самый офицер. Который был заброшен Вами в район № 1 — или это другой офицер?

— Да, «Олег» — это наш офицер, заброшенный в центральный район вместе с радистами, человек заслуживает доверия…

— Как фамилия капитана «Олег»?

— «Олег» — это наш разведчик, фамилию могу сообщить только шифром, если к тому будет необходимость, у меня всё».

Обсуждая состоявшуюся 2 октября капитуляцию в Варшаве с генералом Шикиным, генерал Телегин высказал небезынтересное для нашей темы мнение:

«…Совершенно бесспорно, что вопрос о капитуляции был решён руководством АК 27–28 сентября и поэтому телеграмма Бура [командованию 1-го Белорусского фронта от 30.9.1944 г. — С.К.) и запрос по ней Миколайчика о наших мерах спасения повстанцев был, безусловно, политическим трюком. Все данные говорят за то, что руководство АК уже вошло в полный контакт (с немцами. — С.К) и, оттягивая время, лишь выторговывало себе некоторые льготы».

Вот уж что точно, то — точно!

3-го же октября 1944 года представитель Генштаба КА при 1-й армии Войска Польского генерал-майор Молотков направил маршалу Жукову и генерал-полковнику Штеменко доклад по результатам опроса офицеров Армии Людовой и Армии Крайовой, участвовавших в Варшавском восстании. Из этого обширного доклада, с которым ознакомились Сталин, Молотов, Антонов и Штеменко, я приведу лишь одно место — и так сказано уже много:

«АК выдвинула лозунг «Немец разбит, остался более сильный враг — большевики». Бюллетени генерала Бура, не считаясь с действительностью, продолжали утверждать, что эффективно помогает повстанцам только англо-американская авиация (с высоты в четыре километра. — С.К.), расценивая действия польской и советской авиации (широко использовавшей сбросы с предельно низкой высоты с ночных бомбардировщиков По-2. — С. К.), как слабые и не имеющие особого значения.

Упорно велась пропаганда против польских войск. Офицеров запугивали тем, что Берлинг якобы будет их расстреливать или же пошлёт их в концлагерь (из показаний поручика «Зенон»).

Однако личный состав действующих подразделений прошёл значительную эволюцию. В свете последних событий офицерам и солдатам АК стало ясно, что восстание генерала Бура имело исключительно политический, демонстративный характер. «Это не было военное восстание» (Из показаний офицера АК подпоручика Зигмунда)…»

К сожалению, ценой прозрения стала смерть десятков тысяч и страдания сотен тысяч обманутых варшавян и разрушенная Варшава.

Не пойму одного — почему всё то, о чём я рассказываю сегодня, нельзя было рассказать советской официальной пропаганде или хотя бы советским историкам, если не сразу после войны (тогда в польском вопросе было много щепетильного), то — в восьмидесятые годы, когда в Польше начала подниматься волна антисоветчины?

Ведь в истинном свете были бы представлены Запад, Черчилль, Миколайчик, лондонцы, «аковцы», и это не должно было затронуть чувств лояльных к СССР слоёв польского общества.

А не лояльные?

Ну, что ж, на то они и не лояльные, их не переубедить, особенно когда антисоветизм оплачен «зелёными». Но вот хвост эти не лояльные наверняка поджали бы.

Ведь их били бы в лоб — фактами!

Плюс — логическими аргументами, вытекающими из «убойных» фактов.

Однако ничего подобного по прояснению ситуации с Варшавским восстанием в СССР (не говоря уже об ельциноидной «Россиянин») проделано не было. Что тоже лишний раз наводит на вполне определённые размышления.

Вот как описывает варшавскую ситуацию в биографии Бур-Коморовского составитель справочника «Кто был кто во Второй мировой войне. Союзники СССР» К.Залесский. Замечу, что сам факт включения в «россиянский» справочник о союзниках СССР биографии одного из перманентных противников СССР говорит сам за себя. Итак, Залесский пишет:

«…Имея запасов лишь на несколько дней боёв, Коморовский надеялся, что восстание будет поддержано Красной Армией, но советские войска неожиданно остановились на подходах к Варшаве и дали немцам возможность утопить восстание АК в крови… Исчерпав все средства сопротивления и так и не дождавшись наступления Советской (тогда, вообще-то, ещё Красной. — С.К.) Армии, Коморовский 2 октября подписал условия почётной (угу! — С.К.) капитуляции».

Чтобы уж покончить с этим «Буром», сообщу, что после бесславной капитуляции он был направлен в лагерь в Кольдице, весной 1945 года освобождён американскими войсками, уехал в Лондон, с 28 мая 1945 года был назначен главнокомандующим польскими (эмигрантскими) войсками на Западе, в 1947–1949 годах числился премьер-министром польского «правительства в изгнании» и в 1966 году, на 72-м году жизни, скончался в Англии близ Бирмингема.

Схожей оказалась и судьба его ровесника и подельника Хрущчеля с той лишь разницей, что Хрущчель-Хрусцель умер на шесть лет раньше своего «главнокомандующего».

Я не могу сказать: «Мир праху их», ибо они несли в мир не меч даже, а грязь и кровь.

1944 год заканчивался. Накануне наступления зимы, 28 ноября, маршал Сталин и генерал Антонов подписали директиву Ставки о подготовке и проведении Варшавско-Познанской операции с задачей не позднее одиннадцатого-двенадцатого дня наступления овладеть рубежом Пиотркувек, Жихлин, Лодзь и в дальнейшем развивать наступление в общем направлении на Познань.

14 декабря 1944 года началось немецкое наступление в Арденнах. Западный фронт чуть не рухнул, Восточный пока стоял неподвижно, затаившись.

«Под занавес» года, 25 декабря, Верховный Главнокомандующий утвердил представленный новым командующим 1-м Белорусским фронтом маршалом Жуковым план Варшавско-Познанской наступательной операции.

14 января 1945 года советские войска начали мощное наступление в Польше. О том, что наступать пришлось на две недели раньше расчётного из-за провалов союзников на Западе, читатель уже знает.

Погода подводила, но ждать было нельзя, и наступление было начато в крайне неблагоприятных погодных условиях — низкая облачность, туман. Это совершенно исключало работу авиации и ограничивало артиллерийское наблюдение сотней метров.

А ведь на главных участках предполагаемого прорыва была создана огромная артиллерийская плотность в 220–230 стволов калибра 76 мм и выше на один километр фронта. Это означало, что если все пушки поставить в один ряд (чего реально, конечно, не бывает), то пространства между ними уже почти не было бы. И так — на протяжении более десяти километров!

Однако и в неблагоприятных условиях наступление успешно развивалось. 17 января 1945 года командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков направил Верховному Главнокомандующему боевое донесение из Действующей армии, где докладывал:

«В результате глубокого обходного манёвра варшавской группировки противника подвижными войсками, охвата общевойсковых армий с севера и юга и одновременного удара 1-й армии Войска Польского при поддержке массированных ударов авиации войска 1-го Белорусского фронта 17.1.45 г. овладели столицей Польской Республики городом Варшава…»

В тот же день, 17 января 1945 года, Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Иосиф Сталин отдал приказ командующему войсками 1-го Белорусского фронта:

«Войска 1-го Белорусского фронта, совершив стремительный обходной манёвр к западу от Варшавы, заняли город Жирардув, перерезали дороги на Сохачев, форсировали Вислу севернее Варшавы и, отрезав таким образом Варшаву с запада, сегодня, 17 января, путём комбинированного удара с севера, запада и юга овладели столицей союзной нам Польши городом Варшава — важнейшим стратегическим узлом обороны немцев на реке Висла.

В боях за овладение городом Варшава отличились войска…

(далее шло перечисление соединений и частей. — С./С.)

В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся в боях за овладение городом Варшава, представить к присвоению наименования «Варшавских» и к награждению орденами.

Сегодня, 17 января, в 19 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Белорусского фронта, в том числе 1-й Польской армии, овладевшим городом Варшава, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трёхсот двадцати четырёх орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, в том числе войскам 1-й Польской армии, участвовавшим в боях за освобождение Варшавы.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины и союзной нам Польши!

Смерть немецким захватчикам!

(Верховный Главнокомандующий) (Маршал Советского Союза И. Сталин».)

Второго антисоветского «чуда на Висле» не получилось. А говорить о нашем состоявшемся-таки взятии Варшавы как о чуде вряд ли будет правомерным. Верховный Главнокомандующий любым чудесам предпочитал точный расчёт.

И был в том, конечно же, прав.

То, что Красная Армия в 1945 году мощно наступала, к мифам не отнесёшь никак — этого не смогут отрицать даже такие знатоки «живой истории», как Сванидзе и Лев Лурье.

Однако то, как она наступала, сегодня стараниями разного рода «защитников» исторической истины во многом мифологизировано в том смысле, что наступала РККА бездарно, давила не умением, а массой войск, с излишними потерями и т. д. Иными словами, и в 1945 году воевала якобы не по суворовским заветам Александра Васильевича Суворова, а по «суворовским» наветам «Суворова»-Резуна. В соответствии с теми же мифами и советские полководцы на завершающем этапе войны, а особенно — во время Берлинской операции, вели себя как базарные торговки, препираясь друг с другом и т. д. за право первым доложить в Москву о взятии Берлина…

Не уделяя этим мифам много внимания, можно напомнить, что к моменту выхода войск Красной Армии на государственную границу СССР Германия располагала очень крупным военным потенциалом.

В конце марта 1944 года вермахт имел 9365 тысяч солдат и офицеров, 124 тысячи орудий и миномётов, 12,4 тысячи танков и штурмовых орудий, 5,7 тысячи боевых самолётов…

А к началу 1945 года германская армия на всех фронтах насчитывала 5,6 миллиона человек. Из них на советско-германском фронте — 3,7 миллиона человек с наибольшей боеспособностью, имеющих на вооружении 52,6 тысячи орудий и миномётов, 8,1 тысячи танков и штурмовых орудий, 4,1 тысячи боевых самолётов.

Основная убыль личного состава вермахта и вооружений за 1944 год пришлась на Восточный фронт.

Арифметические подсчёты читатель мог бы сделать и сам, но они не дадут общей картины потерь вермахта от силы русского оружия, поскольку убыль восполнялась в 1944 году призывом новых призывных контингентов и всё еще нарастающим — в 1944 году — воспроизводством новой техники.

Да, 6 июня 1944 года союзники высадились в Нормандии и был открыт Второй фронт в Западной Европе. Немцы начали нести потери и отступать не только под мощными десятью сталинскими ударами 1944 года, но и под союзническими ударами.

Однако 23 июня 1944 года началась операция «Багратион» — Белорусская операция 1-го Прибалтийского, 3, 2 и 1-го Белорусских фронтов.

13 июля началась Львовско-Сандомирская операция 1-го Украинского фронта.

И быстро выявилась странная и показательная закономерность. С середины лета 1944 года немцы сдавали союзникам территорию без особых боёв, выводя из-под удара людей и технику на Западном фронте, зато упорно сопротивлялись на Восточном фронте.

Союзники воевали ни шатко ни валко, а мы всё наращивали размах наступления и к середине 1944 года подошли к Висле, по-прежнему перемалывая живую силу и технику противника. Лишь к осени 1944 года Восточный фронт на главных направлениях стабилизировался.

И читатель знает, что фронт стабилизировался в силу необходимости для Красной Армии стратегической паузы.

США и Англия имели к началу 1945 года на германском фронте суммарно 5,2 миллиона человек (3,7 миллиона — США и 1,5 миллиона — Англия) с подавляющим преимуществом в стратегической бомбардировочной авиации. Им противостояло менее 2 миллионов немцев, но особых успехов в 1944 году союзники — если сопоставить их потенциал и результаты — не достигли.

Причём как в 1944-м, так и в 1945 году союзники нередко пускали впереди себя польское «пушечное» мясо из состава тех польских частей, которые были сформированы в Англии, а также в 1941–1942 годах в СССР, но покинули нашу территорию в разгар Сталинградской битвы, не желая сражаться с немцами, а желая отирать зады на английском Ближнем Востоке.

Я об этом позднее скажу более подробно, а сейчас сообщу, что сформированные в СССР польские части генерала Андерса сыграли решающую роль в победе союзников в Италии под Кассино в 1944 году и понесли тогда настолько большие потери, что Андерс, скончавшись в Лондоне в 1970 году, завещал похоронить себя в Италии на месте тех боёв.

СССР в 1945 году обладал на советско-германском фронте войсками в составе: 6,7 миллиона человек, 107,3 тысячи орудий и миномётов, 12,1 тысячи танков и самоходно-артиллерийских установок, 14,7 тысячи боевых самолётов.

Превосходство в живой силе и технике было налицо, но говорить о нём как подавляющем не приходилось — ведь нам предстояло наступать, а соотношение по всем показателям не составляло в нашу пользу даже двух к одному.

Успех Красной Армии можно было обеспечить в таких условиях не «валом», а только манёвром! То есть — умелым сосредоточением сил прорыва на главных направлениях без чрезмерного (а кто заранее скажет — где пределы этого «чрезмерного»!) ослабления флангов.

Много значило также обеспечение скрытности переброски войск и наращивания нашей группировки.

Без солдатского и офицерского воинского умения и без полководческого умения планировать и управлять боевым процессом ничего подобного обеспечить не удалось бы. Однако со всеми непростыми задачами подготовки и ведения успешного наступления Красная Армия справилась просто блестяще, и к первым числам февраля 1945 года это стало ясно всем — и прямому врагу в Берлине, и «заклятым друзьям» в Лондоне и за океаном.

Позднее — в разделе «Кто освободил Европу — русские или янки?» я приведу часть официальной записи заседания глав правительств 4 февраля 1945 года в 17 часов в Ливадийском дворце на Крымской (Ялтинской) конференции, а именно то место, где Рузвельт просит «кого-либо доложить о положении на советско-германском фронте».

Сталин тогда ответил, что он может предложить, чтобы доклад сделал заместитель начальника Генерального штаба Красной Армии генерал армии Антонов.

И из доклада начальника советского Генштаба вырисовывалась картина впечатляющего германского сопротивления на всех фронтах. Можно лишь удивляться, насколько немцы были ещё сильны зимой 1945 года!

Они были сильны и этим очень опасны. Победа над ними была не только возможной, но уже и неизбежной. Однако было понятно, что уж кому-кому, а русским придётся заплатить за неё сполна.

Даже в 1945 году.

Нам сдаваться в плен целыми армиями немцы не собирались. Такие подарки они были готовы делать лишь союзникам на Западе.

И делали.

Английский военный историк генерал Фуллер — я на него ещё буду ссылаться — в своём очерке Второй мировой войны удивлялся:

«Странно, что в обстановке, которая сложилась в результате вторжения во францию, на русско-польском фронте (Имеется в виду польский участок советско-германского фронта. — С.К.) С середины августа 1944 г. до середины января 1945 г. не произошло ничего важного».

Понятно, что, написав это, Фуллер хотел косвенно пнуть Сталина за его якобы «бездействие» под Варшавой. Мол, союзники так уж постарались, так постарались, так отвлекли Гитлера на Западе, что русские осенью 1944 года могли бы на Востоке и пошевелиться… Варшаву там взять, Буру-Коморовскому помочь, водворить в Польше Миколайчика и ещё чего-нибудь там по мелочам провернуть, вроде взятия, скажем, какого-то там Кенигсберга.

Однако опасное это дело — пытаться наводить тень на ясный день. Фуллер — как военный теоретик — не мог не знать, что с момента высадки союзников в Нормандии в июне 1944 года до середины августа 1944 года на «русско-польском» фронте некие изменения всё же были. Пустяк, конечно, — «всего лишь» стратегическая Белорусская операция, освободившая Белоруссию и продвинувшая «русско-польский» фронт на запад более чем на 500 километров.

После всего этого не грех было и передохнуть и более ничего «важного» временно не совершать.

Этого-то Фуллер и «не заметил». В итоге, пытаясь опорочить Сталина и русских, Фуллер дал основания усомниться не только в своей объективности (этим в трудах западных историков не пахло никогда), но и в своём профессионализме.

Впрочем, и у фуллеров некая совесть случается, потому что далее английский генерал признал:

«…Каковы бы ни были причины — политические (куснул-таки ещё раз. — С.К.) или связанные с работой тыла, — русские использовали передышку для перегруппировки своих армий».

И вот тут спорить не с чем. Суть оперативной, и даже скорее стратегической, паузы в действиях пяти советских фронтов была именно в необходимости передышки и перегруппировок для нового наступления.

Советское зимнее наступление 1945 года началось 12 января и к 15 января развернулось на фронте от Немана до Карпат протяжением 700 километров. Я уже писал о нём, но такое приятно и повторить.

Итак!

Войска 3-го Белорусского фронта под командованием генерала армии Черняховского наступали на Кенигсберг. (17 февраля 38-летний Иван Черняховский был смертельно ранен и его заменил маршал Василевский.)

Войска 2-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского, идя по северному берегу Вислы, отрезали Восточную Пруссию от центральных районов Германии.

Войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова охватывали Варшаву, чтобы освободить её, и наступали южнее Вислы на Познань.

Войска 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева шли на Ченстохов и Бреслау (Вроцлав).

Войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала армии Петрова в полосе Карпат прорывались на Новы-Тарг.

Главный удар наносился группой войск Рокоссовского, Жукова и Конева на фронте Остроленка — Краков шириной 300 километров.

К 1 февраля 1945 года — союзники как раз совещались, когда же им наступать, — советские войска на направлении главного удара продвинулись до 500 километров. За 18 дней наступления. Средний темп продвижения — 25–30 километров в сутки.

Шло наступление и на южном фасе советско-германского фронта. Сравнивая продолжительно стабильную ситуацию на «русско-польском» участке советско-германского фронта с ситуацией на «дунайском» фронте, Фуллер «глубокомысленно» размышлял:

«Если эта продолжительная пауза (в Польше. — С.К.) произошла вследствие трудностей снабжения, то почему на дунайском фронте дело обстояло иначе? Наступление на этом фронте продолжалось, несмотря на то что коммуникации там были длиннее».

Но ответ очевиден. На «дунайском» фронте оперативная обстановка складывалась для нас удачнее, да и противник там был слабее: кроме немцев — венгры, близкие к деморализации. То есть в германском фронте то и дело образовывались венгерские «прорехи».

Ещё 24 сентября 1944 года войска 2-го Украинского фронта вышли к границе Венгрии — тогда союзницы Германии. И входе боевых действий в Венгрии Красная Армия провела три наступательные и одну оборонительную операции.

Наступательные — это:

— Дебреценская операция 6–28 октября, в ходе которой была занята треть венгерской территории;

— Будапештская операция 29 октября — 13 февраля 1945 года, в ходе которой был взят Будапешт, столица Венгрии, и разгромлена почти двухсоттысячная группировка немцев;

— Венская операция, начавшаяся 16 марта 1945 года, в ходе которой к 4 апреля вся территория Венгрии была освобождена от немецкой оккупации (оккупации потому, что 20 января 1945 года в Москве было подписано соглашение о перемирии между СССР, Великобританией и США, с одной стороны, и Венгрией — с другой. После этого немцы ввели неприкрытый оккупационный режим, тем более, что бывшая союзница превратилась во врага — по Московскому соглашению Венгрия обязалась выставить не менее восьми пехотных дивизий для участия в войне с Германией).

Так обстояло дело с нашим наступлением в начале 1945 года. Что же до вышеупомянутой оборонительной операции Красной Армии на территории Венгрии, то она оказалась последней нашей крупной оборонительной операцией в той войне.

И вот об этой операции я расскажу подробнее.

В начале марта 1945 года немецкое командование решило провести контрнаступление против 3-го Украинского фронта в районе озера Балатон. Цель — сохранение за собой западной части Венгрии с её нефтяными промыслами и ликвидация угрозы промышленным районам Австрии и Южной Германии. Прорвав советский фронт, немцы рассчитывали также изменить стратегическую ситуацию и затянуть войну.

Наступление началось в ночь на 6 марта 1945 года тремя ударами по сходящимся направлениям.

Главный удар наносили 6-я армия и 6-я танковая армия СС в составе двух танковых корпусов между озёрами Веленце и Балатон в юго-восточном направлении.

2-я танковая армия рвалась на восток, на Капошвар. Армия «Е» наступала с правого берега реки Драва на северо-восток, навстречу 6-й танковой армии.

Общий замысел заключался в расчленении советской обороны, окружении и уничтожении наших войск западнее Дуная с овладением всем западным побережьем Дуная и приобретением плацдармов на восточном его берегу.

Собственно, если бы всё для немцев завершилось успешно, они овладели бы всем соблазнительным «треугольником», ограниченным озером Балатон и реками Дунай и Драва.

На небольшом участке между озёрами Веленце и Балатон немцы бросили на нас огромную массу танков в полосе 12–15 километров.

Я уже писал, что Балатонская оборонительная операция всегда оставалась в тени. Возможно, по той причине, что тогда Красной Армии единственный раз в 1945 году пришлось вести тяжёлое оборонительное сражение. А зря мы так задвигаем Балатонские бои на второй план — они достойны самой громкой славы уже потому, что выстоять в неожиданно критической ситуации, и не просто выстоять, а сразу же нанести ответный сокрушающий удар могут лишь войска, доблесть и воинская выучка которых безупречны! Как, к слову, и высшее руководство этими войсками.

Незадолго до удара в районе Балатона по русским немцы так же неожиданно нанесли удар по союзникам в районе Арденн. С участием на острие удара одной и той же 6-й танковой армии СС. Англосаксы от германского удара покатились назад кубарем. Мы — устояли.

Бои в зоне будущего немецкого наступления и до этого были для нас непростыми. В достаточно типичном боевом донесении командования 3-го Украинского фронта Верховному Главнокомандующему от 24 января 1945 года говорилось, в частности:

«1. Противник на участке от оз. Веленце до р. Дунай с 22.30 23.1.45 после мощной часовой артиллерийской подготовки группами по 10–12 танков и штурмовых орудий с пехотой непрерывно атаковал боевые порядки 5 гв. кк (гвардейского кавалерийского корпуса. — С.К.) на всём фронте корпуса.

Сосредоточив на узком фронте — Каполнаш-Ниск, Гебельяраши — до 100 бронеединиц в 1.30 24.1.45 возобновил наступление в сев. — восточном направлении, нанося основной удар на Барачка.

Бои носили исключительно ожесточённый характер, в результате которых противник, неся большие потери в технике и живой силе, прорвал первую линию обороны 5 гв. кк, смял его боевые порядки и потеснил от 2,5 до 5 км. Группою до 10 танков прорвался к южн. окраине Барачка, где уничтожается нашими частями…»

Однако всё это оказалось лишь «цветочками». А вот какими были «ягодки». Уже после того, как в районе Балатона всё было закончено, те же командующий 3-м Украинским фронтом Толбухин, член Военного совета фронта Желтов и начальник штаба фронта Иванов докладывали Сталину 23 марта 1945 года:

«1. Потерпев неудачу в январско-февральских наступательных боях, противник к 6.3.45, как теперь подтверждено пленными и документами, сосредоточил в районе Секешфехервар 6-ю танковую армию СС в составе: одиннадцать танковых дивизий (1,3,6,23 тд, 1 тд СС «Адольф Гитлер», 2 тд СС «Райх», 3 тд СС «Мёртвая голова», 5 тд СС «Викинг», 9 тд СС «Гогенштауфен», 12 тд СС «Гитлерюгенд», 2 тд /в[енгерскую]/), три пехотные дивизии (44,356 пд и 25 пд /в/), две кавбригады (3 и 4 кбр) с артиллерийскими средствами усиления (403–1 арткорпус, 303-я бригада штурмовых орудий, 17-я мин-бригада, 85, 511, 959 ап РГК, 105, 809, 502-й артдивизионы РГК, 219, 1335 дивизионы штурмовых орудий, 504-й миндивизион СС, 1222 птд) с общим количеством 800 танков и 35 °CУ (самоходных артиллерийских установок. — С. К.). Кроме того, противник в ходе операции вывел на восполнение потерь из глубины 750 танков и СУ, из них типа «Тигр» и «Королевский тиф» — 350, «Пантера» — 240, средних — 160, бронетранспортёров — 670, орудий — 1700, миномётов — 780, пулемётов — 7200, живой силы до 150 000.

Южнее оз. Балатон с направления Надьканижа — три пехотные дивизии (118 лгщ, 71 гщ, 1 год [горнострелковая дивизия. — С./С.]), одну мотодивизию (16 мд СС «Райхсфюрер»), одну бригаду штурмовых орудий (261) с общим количеством до 100 танков и СУ, 60 бронетранспортёров, 342 орудия, до 40 000 живой силы.

Южнее р. Драва — четыре пехотные дивизии (11 апд [авиа-полевая дивизия. — C. K.], 104 лпд [лёгкая пехотная дивизия. — С.К.], 264 и 297 пд), одну кавдивизию (1-ю казачью), два полицейских полка, 2-й и 606-й, 15 танков и СУ, до 300 орудий, свыше 35 000 солдат и офицеров.

С утра 6.3.45 после мощной артиллерийской подготовки одновременно на всех направлениях перешёл в наступление…»

Возможно, кому-то эта цитата покажется длинной. Но я привёл лишь седьмую часть боевого донесения одного только фронта! А у Сталина их было только на Западе семь, да плюс Дальний Восток, да плюс флоты, да плюс, да плюс… И со всем надо было знакомиться, всё ежедневно осмысливать, укладывать в голове…

Да ведь и решения надо было принимать.

Ежедневно!

Это я всё к тому, что о чём там говорить: Сталин, конечно, руководил фронтами — как сообщал позднее Хрущёв — «по глобусу» и по карте, сложенной «гармошкой», которую — как сообщал позднее тот же Хрущёв — доставал «из-за голенища сапога»…

Впрочем, я отвлёкся.

Балатонская оборонительная операция 3-го Украинского фронта была скоротечной — с 6 по 15 марта 1945 года, но она была очень для нас тяжёлой.

На шестой день боёв — 12 марта Военный совет фронта счёл необходимым обратиться к личному составу «в связи с контрнаступлением противника в южном направлении вдоль р. Дунай, предпринятым 6 марта 1945 г.».

Я не могу привести это обращение полностью — в книге обычного формата оно заняло бы более двух страниц. Но могу сказать, что обращение сталинских полководцев к воинам Сталина можно считать образцом обращения компетентного руководства к вполне сознательной массе — настолько этот документ умён, информативен, убедителен и…

Ну и, конечно же, эмоционально и морально впечатляющ. При этом — никакого переливания из пустого в порожнее, всё концентрировано и напряжено, как была напряжена ситуация. Какой разительный контраст по сравнению с нынешней «всенародной» беспомощной болтовнёй высокопоставленных ельциноидов…

Я приведу лишь начало обращения, те его строки, которые показывают всю серьёзность положения, и самый конец:

«Воины 3-го Украинского фронта!

Пехотинцы, артиллеристы, артиллеристы-самоходчики, танкисты, конники, лётчики, рядовые, сержанты, офицеры и генералы!

Сегодня шестой день боёв. Снова каждый из вас участвует в величайшей битве с танковыми полчищами фашистов. Снова ваша воля к победе, величайшая ненависть к врагу, беспримерная стойкость, упорство и ратное умение стали неодолимой преградой на пути фашистских орд…

…Враг не примирился с фактом своего поражения в битве за Будапешт (…).

Десять танковых и шесть пехотных дивизий — таков кулак, собранный фашистами для удара на юг вдоль р. Дунай…

…Почему он решился на это?

Взгляните на карту, и вы увидите, как глубоко проникли мы к жизненно важным политическим и экономическим центрам гитлеровской Германии… (…).

Мы уже отобрали у врага венгерский угольный бассейн в районе Печ. Мы уже находимся рядом с венгерской нефтью в районе На-дьканижа… Мы угрожаем коммуникациям югославской и итальянской группировок противника…

…Враг думал в два-три дня сломить наше сопротивление, прорвать фронт и дезорганизовать наши войска. Однако вот уже шесть дней, а успех у противника ничтожный, равный проигрышу сражения.

За эти дни горячих боёв мы серьёзно измотали противника…..Таким образом, ещё несколько дней величайшей стойкости и упорства, и план противника рухнет подобно карточному домику.

Боевые друзья!

В ваших руках могучая советская техника, способная сломить упорство врага…

Здесь мы должны вогнать его в могилу!.. (…)

Больше стойкости! Выше бдительность! Будьте в постоянной готовности нанести смертельный удар врагу!

С именем великого Сталина вперёд за Родину, к очередной победе над врагом!

(Смерть немецким бандитам!»)

К слову, имя Сталина упоминалось в обращении один раз — в конце.

Северо-западный берег озера Балатон — это золотая курортная зона. Теперь же здесь были брошены в решительный прорыв громобойные массы «Тигров» и «Фердинандов». 4-й танковый корпус СС на фронте Оши-Балатон имел одних танков до 560, то есть по 80–90 танков и штурмовых орудий на каждый километр в центре предполагаемого прорыва.

Один «Тигр», а то и «Фердинанд» на 12 метров!

Наш 1-й гвардейский укрепленный район мог на том же километре против этой стальной волны выставить… четыре станковых пулемета, четыре противотанковых ружья и два орудия. По живой силе мы уступали там в десять раз, по артиллерии — в четыре, а по танкам…

Герой Советского Союза, генерал Бирюков, воевавший на Балатоне, сообщая эти цифры, заканчивает так:

«А по танкам даже сравнить нельзя — не с чем»…

Такой оказалась ситуация на острие германского удара в марте 1945 (сорок пятого, читатель!) года.

Собственно, если быть полностью точным, то немцам удалось обеспечить в начале Балатонской операции чуть более чем двукратное общее превосходство по танкам. Однако и это было, во-первых, по тем временам очень серьёзное превосходство — ведь мы уже привыкли к тому, что наступаем и побеждаем, и вдруг…

Во-вторых же, на некоторых участках мы оказались перед фактом того соотношения сил, о котором написал генерал Бирюков.

Интересно ещё раз сравнить психологическую и боевую реакцию союзников в декабре 1944 года в Арденнах и советских воинов в марте 1945 года на Балатоне.

Шла война, а на войне всё неясно до тех пор, пока она не закончилась. Это в 2010 году мы знаем, что война закончилась полным крахом Рейха 9 мая 1945 года. А в марте 1945-го было ясно лишь то, что Рейх — в тяжелейшем положении, но ещё очень силён. Красная Армия даже ещё не начинала готовиться к штурму Кенигсберга.

Союзники под ударами 6-й танковой армии СС покатились так, что Западный фронт мог рухнуть. И тут же Черчилль запросил помощи у Сталина.

Советские войска под ударами той же 6-й танковой армии СС, которая благодаря вялости союзников могла быть переброшена Гитлером на Восточный фронт, выстояли, через десять дней после начала немецкого наступления перешли 16 марта в собственное наступление и, введя в 14-километровый прорыв нашу 6-ю танковую армию (надо же, как совпало!), быстро расширили прорыв до 90 километров и углубили до 55 километров.

Мы не только разгромили мощную ударную германскую группировку, но и создали условия для скорого перехода в контрнаступление на Венском направлении.

Англичанин Фуллер, ничтоже сумняшеся, написал о Балатонской эпопее (я не боюсь этого слова) в своей книге вот что:

«В то время как наступательные действия Конева и Жукова близились к концу, операции на Дунае вступили в третью и последнюю фазу. Эта фаза началась на третьей неделе февраля наступлением немцев и венгров против русских на рубеже реки Грон и между Дравой и озером Балатон. Действия эти были столь многообещающими, что генерал Фризнер получил для усиления 6-ю танковую армию, которая незадолго перед этим участвовала в арденнском наступлении. 3 марта Фризнер предпринял поддержанную сильной авиацией мощную контратаку между озёрами Балатон и Веленце. Наступая на Гершег-Фальва, он приблизился к Дунаю на расстояние нескольких миль. Здесь, так же как и в сражении в Арденнах, его танки оказались без горючего, и к 15 марта те из них, которые ещё могли двигаться, были отброшены назад на исходные позиции».

Это — всё.

Всё!

Читатели Фуллера могли и впрямь подумать, что у Фризнера на Балатоне просто не хватило бензина для танков. А русские? Ну, да, они воспользовались этим. Что там говорить — повезло русским неумёхам в очередной раз…

А в качестве заключительной иллюстрации к теме Балатона я приведу следующую информацию…

7 апреля 1945 года Сталин направил очередное послание президенту Рузвельту, где сообщал неприглядные вещи. В феврале 1945 года американцы передали нам якобы «важнейшие сведения» о том, что в марте ожидается два серьёзных контрудара немцев из Померании на Торн и из района Моравска Острава на Лодзь.

Далее Сталин писал:

«На деле, однако, оказалось, что главный удар немцев готовился и был осуществлён не в указанных выше районах, а в совершенно другом районе, а именно в районе озера Балатон, юго-западнее Будапешта».

Сталин указывал, что немцы собрали в этом районе до 35 дивизий, в том числе 11 танковых, и что это был «один из самых серьёзных ударов за время войны, с такой концентрацией танковых сил».

«Маршалу Толбухину, — писал маршал Сталин, — удалось избегнуть катастрофы и потом разбить немцев наголову, между прочим потому, что мои информаторы раскрыли, правда, с некоторым опозданием, этот план главного удара немцев и немедленно предупредили о нём маршала Толбухина».

Сталин прибавлял:

«Таким образом я имел случай ещё раз убедиться в аккуратности и осведомлённости советских информаторов».

Что ж, в результате Балатонской эпопеи — незаслуженно нами забываемой — Сталин и вся страна имели случай ещё раз убедиться в выучке, самоотверженности и стойкости наших войск, умевших в 1945 году в равной мере успешно наступать, при необходимости — удерживать свои рубежи, а потом — всё равно наступать!

И могло ли быть иначе?

Теперь же — несколько слов о Берлинской операции. В предисловии составителей к тому «Русского архива», где помещены документы о битве за Берлин, сказано:

«Именно накануне решающего штурма Берлина между маршалами г.к. Жуковым и и.с. Коневым развернулось ничем не оправданное соревнование за право первому доложить И.В. Сталину о прорыве войск именно своего фронта в Берлин… (док. № 48,50, 51,109,110)… (док. № 44,45,111,112). по сути дела, командование фронтов требовало от войск идти вперед, не считаясь ни с какими потерями, будь то в живой силе или технике»…

Комментарий очень странный, но вполне типичный для «историков» эпохи брежнево-ельцинизма. Вся, пардон, малахольность мышления этой «эпохи» проявляется здесь вполне зримо, а советские воины, штурмовавшие Берлин, представляются носителям подобного «мышления» некими пешками, которых по своему «барскому» произволу бросали в огонь сражения безжалостные «сатрапы Сталина».

Взращённым брежневщиной ельцинидам от науки невдомёк, что тогда вся Действующая Армия, а точнее — всё живое и яркое в этой Армии жило одним: «Даёшь Берлин!»

Жило, увы, да — нередко умирая за это…

И чтобы читатель лучше уввдел правду тех дней, я приведу — каждый раз полностью ввиду их боевой и горячей краткости — ряд произвольно толкуемых новейшими публикаторами документов из тома 15 [4(5)] «Русского архива» «Великая Отечественная: Битва за Берлин». М., ТЕРРА, 1995). Итак.

№ 44.

Боевое распоряжение командующего войсками 1-го Белорусского фронта командиру 9-го танкового корпуса от 18 апреля 1945 года (24.00) 9 гв. тк действует очень плохо и нерешительно. За плохие действия объявляю вам выговор. К исходу дня 19 апреля 1945 г. любой ценой корпусу под Вашу ответственность выйти в район Фройденберга.

Исполнение донести лично мне.

(Жуков)

№ 45.

Боевое распоряжение командующего войсками 1-го Белорусского фронта командиру 11-го танкового корпуса от 18 апреля 1945 года (24.00) Вы лично и Ваш штаб во главе с начальником штаба в проводимой операции работаете плохо и нерешительно.

Я очень строго предупреждаю Вас о неполном служебном соответствии и требую более смелых и организованных действий.

Любой ценой 19.4 выйти в район Вердер, Беторсхгаген.

Исполнение донести лично мне.

(Жуков)

№ 50

Боевое распоряжение командующего войсками 1-го Белорусского фронта командующему 2-й гвардейской танковой армией от 20 апреля 1945 года (21.50) 2-й гвардейской танковой армии поручается историческая задача: первой ворваться в Берлин и водрузить Знамя Победы. Лично Вам поручаю организовать исполнение.

Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу: не позднее 4 часов утра 21 апреля 1945 года любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедля донести для доклада т. Сталину и объявления в прессе.

(Жуков)

№ 51.

Боевое распоряжение командующего 3-й ударной армией командиру 9-го танкового корпуса от 21 апреля 1945 года.

Вы плохо выполняете не только мои приказы, но и приказы тов. Жукова.

Прикажите командирам бригад возглавить на головных танках свои бригады и повести их в атаку на Берлин, иначе ни чести, ни славы своего корпуса Вы не завоюете.

О панцерфаустах будете потом рассказывать детям.

(Кузнецов)

Между прочим, так жёстко оцененным Жуковым и Кузнецовым 9-м танковым корпусом командовал генерал-лейтенант танковых войск Кириченко, a 11-м танковым корпусом — генерал-майор танковых войск Юшук.

С уровнем их боевой квалификации я познакомлю читателя позднее — в разделе, где речь у нас пойдёт о якобы «бездарном» советском командовании.

Сейчас же продолжу знакомить читателя с архивными документами, относящимися к Берлинской операции и приведёнными публикаторами «Русского архива».

№ 110.

Боевое распоряжение командующего 3-й гвардейской танковой армией командирам 6-го, 7-го танковых и 9-го механизированного корпусов от 20 апреля 1945 года (23.50).

Войска правого соседа (маршала Жукова, соседа 1-го Украинского фронта маршала Конева. — С.К.) находятся в 10 км восточнее Берлина. Приказываю: во что бы то ни стало к утру 21 апреля 1945 г. ворваться в Берлин. Задача по моему приказу от 19 апреля 1945 г.

Начало наступления на Берлин в 01.00 21 апреля 1945 г.

(Рыбалко)

№ 112.

Боевое распоряжение командующего 4-й гвардейской танковой армией командиру 10-го танкового корпуса от 21 апреля 1945 года (13.45).

Подтверждаю мой устный приказ: обходя Лукенвальде, продолжать стремительное наступление в направлении Бергхольц — Ребрюкке, Штопсдорф, Целендорф… 21 апреля 1945 г. овладеть юго-западной частью Берлина.

Требую особенной решительности и стремительности действий.

(Лелюшенко)

Ехидствующие «демократы»-«интеллигенты» могут заметить — мол, если все под Берлином так рвались его поскорее взять, то к чему были жёсткие приказы?

Но тут уж я вряд ли что-то смогу интеллигентствующим объяснить.

Заметив, к слову, что стремительность наступления чаще всего снижает суммарные потери, скажу лишь одно: война есть война.

Это — не нынешние «ролевые игры», где увлечённые «перестрелками» бездельники изображают из себя Рэмбо. Это — тяжёлый и страшный ежедневный кровавый процесс — психологически динамичный, со взлётами и падениями боевого настроя, с неудачами и заминками даже в благоприятной ситуации.

На войне — даже накануне её победного конца, люди гибнут до самой последней минуты боевых действий. А гибнуть — в такие-то минуты — ох, как не хочется.

Да и кому захотелось бы?

А воевать ещё надо, а идти вперёд — надо, а гибнуть — надо.

И тут жёсткий, пусть даже не всегда справедливый, приказ вышестоящего позволяет найти нижестоящим новые силы для нового броска вперёд.

И вышестоящие военачальники знают это, потому что командующий армией под Берлином — это бывший комкор под Запорожьем, бывший комдив на Курской дуге и бывший командир полка под Сталинградом.

А командующие фронтами — это «унтеры» с «Егориями» Первой мировой войны и лихие краснознамённые комэски Гражданской войны.

Да, не все полководцы и военачальники были тогда полностью чисты в своих помыслах — кому-то действительно хотелось лишний раз покрасоваться перед Сталиным и страной. Как известно: «Города сдают солдаты, генералы их берут».

Но дело было не в том, что Жукову хотелось войти в Берлин раньше Конева, а Коневу — раньше Жукова. Дело было в том, что таким же духом азарта и соревнования были тогда проникнуты все лучшие воины 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов.

Все они — отступавшие от Бреста, Львова, Минска, Одессы, Киева, Смоленска, Ростова, Харькова, Риги и Нарвы, в апреле 1945 года пришли к Берлину, чтобы взять его и окончить войну.

Они и взяли его.

И окончили её.

Незадолго до начала Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, проходившей с 19 по 30 октября 1943 года, английский посол в Москве Арчибальд Кларк Керр направил письмо народному комиссару иностранных дел СССР Молотову, к которому приложил копию документа, впервые направленного Советскому правительству ещё 1 июля 1943 года, — «Предлагаемые принципы, которыми следует руководствоваться при прекращении военных действий с европейскими странами — членами оси».

До прекращения военных действий было ещё далеко, а союзники таковых действий в Европе тогда, собственно, и не начинали. Во всяком случае — всерьёз.

Так что документ англичане составляли, что называется, «на вырост».

Причину подобной заблаговременной заботы я назвать не могу. Не исключено, что бритты боялись, что СССР, выйдя на свои границы 1939 года, может с какого-то момента согласиться на мирные переговоры с немцами, а это очень спутало бы планы мировых космополитов. Однако Германия к концу 1943 года успела совершить на территории СССР так много преступлений, что нам нужны были бы очень весомые гарантии того, что этот германский «Drang nach Osten» будет последним. Вряд ли Гитлер смог бы такие гарантии дать, но коварные бритты, сами не способные на честную политику, склонны были предполагать коварство и в других — судишь ведь по себе. И англичане могли бояться, что Сталин как-то попробует договориться с немцами в одностороннем порядке — благо дело союзники войны с немцами тогда по сути не вели.

В английском документе были и такие положения:

«I. Условия, предъявляемые любой стране — члену оси, должны быть представлены как единый (выделения во всех ниже цитируемых документах мои. — С.К.) исчерпывающий документ, охватывающий все Объединённые Нации, находящиеся в состоянии войны с этой страной…

…IV. Если не имеется ни вражеского правительства, ни главнокомандующего, с которым Объединённые Нации могут или готовы иметь дело, военное сопротивление будет, по-видимому, прекращено рядом местных капитуляций…

V. Руководство проведением в жизнь любого перемирия должно быть поручено межсоюзнической комиссии по перемирию, председателями которой были бы поочередно представители Соединённых Штатов, СССР и Соединённого Королевства…»

Как видим, рассматривая пока ещё будущую, то есть — гипотетическую ситуацию, бритты сами же выдвигали принцип обязательно совместных и согласованных действий, обеспечивающих все виды капитуляции — в том числе и местные капитуляции.

Прошло полтора года. В 1945 году становилось понятно, что дело идёт к поражению Германии, хотя она была ещё очень сильна и сопротивлялась отчаянно. Было также ясно, что Советский Союз напротив — всё укрепляет и укрепляет свои позиции — как военные, так и политические. Влияние его в Европе возрастало и укреплялось, а после Победы должно было ещё более возрасти и укрепиться.

Тем не менее, вопрос об инициативе капитуляции со стороны немцев всё еще сохранял гипотетический характер — немцы в переговоры с союзниками вступать не собирались как в части всеобщей капитуляции, так и каких-либо капитуляций местных.

И во второй половине дня 5 февраля 1945 года на заседании глав правительств в ходе Крымской (Ялтинской) конференции Черчилль говорил:

«Предположим, что с предложением о капитуляции выступят Гитлер или Гиммлер. Ясно, что союзники ответят им, что они не будут вести с ними переговоры как с военными преступниками… Более вероятно, что Гитлер постарается скрыться или будет убит в результате переворота в Германии и там будет другое правительство, которое предложит капитуляцию. 6 таком случае мы немедленно должны проконсультироваться друг с другом о том, можем ли мы говорить с этими людьми в Германии. Если мы решим, что можем, то им нужно будет предъявить условия капитуляции. Если же мы сочтём, что эта группа людей недостойна того, чтобы вести переговоры, то мы будем продолжать войну и оккупируем всю страну…»

Со стороны Рузвельта возражений не последовало, и уж тем более Черчиллю не возражал Сталин.

И вот через месяц после этого заявления в Швейцарии в контакт с представителями США вступил обергруппенфюрер СС (генерал-полковник) Карл Вольф.

Тогда это было большим секретом, известным немногим. Сегодня эту историю знают все — благодаря как чёрно-белому, так и теперь «раскрашенному» варианту телесериала «Семнадцать мгновений весны».

Все знают что «Юстас»-Штирлиц получил от своего московского шефа «Алекса» крайне сложное и опасное задание — выяснить, ведут ли немцы какие-то сепаратные переговоры с союзниками за спиной СССР? Все помнят перипетии выполнения этого задания и тех, кто с ним был так или иначе связан: хитроумного Шелленберга — Табакова, простодушного неожиданного соратника Штирлица — пастора Шлага — Плятта, цепкого Мюллера — Броневого, радистку Кэт и прочих, включая Аллена Даллеса — Шалевича и его партнёра по переговорам — блистательного Вольфа — Ланового…

В результате совместной интеллектуальной деятельности Юлиана Семёнова и Максима Максимовича Исаева все козни Гиммлера, Вольфа и Аллена Даллеса были разоблачены, сведения переданы в Москву и товарищ Сталин в письме президенту Рузвельту с теплотой отозвался о тех своих информаторах, которые «не раз проверены нами наделе».

Всё это выглядит действительно захватывающе, но — как чаще всего у Семёнова-Ляндреса и бывает — очень уж входит в противоречие с фактами.

А факты таковы.

12 марта 1945 года посол США в Москве Аверелл Гарриман официально сообщил письмом наркому иностранных дел СССР Вячеславу Молотову, что 9 марта в Берн прибыл германский генерал Карл Вольф и сопровождающие его Дольман и Зиммер для обсуждения совместно с представителями армий Соединённых Штатов и Великобритании вопроса о капитуляции германских вооружённых сил в Северной Италии, и что фельдмаршалу Александеру было поручено командировать своих офицеров в Берн для встречи с этими лицами.

То есть английский документ осени 1943 года вроде бы работал — немцы вступили в контакт с союзниками, и те сразу же известили об этом русских. При этом Гарриман фактически сыграл роль «Юстаса». Полнотой же ситуации владел московский «Алекс», которым в данном случае можно было считать Молотова.

Итак, «Юстас»-Гарриман запрашивал о точке зрения Советского правительства по этому вопросу. И в тот же день «Алекс»-Молотов сообщил ему, что мы не возражаем против переговоров с генералом Вольфом в Берне, с тем, чтобы в них приняли участие офицеры, представляющие Советское Военное Командование.

В качестве отступления от строго документированного рассказа сообщу, что, хотя в информации «Юстаса»-Гарримана — в отличие от информации «Юстаса»-Штирлица — швейцарский резидент Управления стратегических служб США Аллен Даллес не фигурировал, какое-то отношение к ситуации он имел.

Ряд авторов приписывает Даллесу, уже давно обосновавшемуся в Берне, чуть ли не инициативу переговоров и, во всяком случае, активное в них участие.

Имеет место разнобой и в дате первого контакта. Черчилль в мемуарах сообщает, что Карл Вольф, «командующий войсками СС в Италии» установил связь с американской разведкой ещё в феврале 1945 года. Кто-то относит дату первого контакта Вольфа с союзниками, устроенного через папу Пия XII, на 6 марта 1945 года. Но всегда упоминается именно Даллес, а уж затем — офицеры штаба Александера.

Причём, несмотря на то что вся эта коллизия марта 1945 года получила потом название «Бернского инцидента», местом первой личной встречи Даллеса и Вольфа некоторые авторы (тот же Черчилль, например) называют почему-то Цюрих, а не хорошо освоенный Даллесом Берн. Возможно, так и было — разведка всегда дело тонкое, а уж в шашнях Даллеса, впервые оказавшегося в Берне в 1916 году, сам чёрт мог ногу сломать, если у него (у чёрта) не было соответствующей формы допуска.

Впрочем, роль Даллеса так или иначе могла быть лишь подсобной, а не основной уже потому, что с Вольфом обсуждались ведь не разведывательные вопросы и не перспективы той или иной спецоперации, а вопросы войсковые: или капитуляции немцев в Северной Италии, или — не исключено — фактического пропуска их через фронт союзников для переброски на Восточный фронт. В подобных переговорах ключевые роли могли играть только штабные войсковые офицеры, а не мастер «плаща и кинжала» Даллес, в военных делах мало чего соображавший.

Черчилль называет английского и американского начальников штабов в Казерте генерала Эйри и генерала Лемнитцера, которые, по его утверждению, 15 марта 1945 года тайно направились в Швейцарию и 19 марта встретились с Вольфом.

Как обстоятельства встреч и переговоров, так и их хронология в разных источниках разнятся, что и неудивительно. Во-первых, как уже было сказано, шашни и плутни затевались непростые, и они нуждались в прикрытии. Во-вторых, читателю нелишне, пожалуй, будет знать, что при работе с историческими источниками нередко получается так: исходная документальная или иная историческая информация имеется в одном лишь открытом источнике — не всегда точном. А все остальные «источники» — это лишь некритическое воспроизведение авторами книг первоисточника. И тут несложно напутать даже без злого умысла.

Однако с уверенностью можно предполагать, что в Берне имели место быть весьма конкретные переговоры с обсуждением очень конкретных взаимных условий, а не просто «посиделки» Вольфа с союзниками на тему о желательности-де немецкой капитуляции, как это позднее утверждали и Рузвельт в посланиях Сталину, и Черчилль в мемуарах.

И обсуждения были явно непростыми. Черчилль позднее передавал свой разговор на «бернскую» тему с генералом Эйзенхауэром и писал, что последний якобы заявил, что «опасался, что если бы русских привлекли к обсуждению вопроса о капитуляции вооружённых сил, находившихся под командованием Кессельринга (Вольф представлял в Берне его, а отнюдь не СС. — С./С), то проблема, которую он (Эйзенхауэр. — С./С.) сам мог бы урегулировать в течение одного часа, возможно, затянулась бы на три-четыре недели».

Заявление и наглое, и лживое. Почему-то союзники, даже игнорируя русских, не смогли урегулировать эту проблему ни в течение одного часа, ни даже за три-четыре недели — если верить Черчиллю в том, что начало контакта надо относить к февралю 1945 года.

Собственно, союзники не «урегулировали» эту проблему вообще!

Нет, это были переговоры, а не просто обсуждение неких общих виртуальностей — как это заявляли две англосаксонские трети «Большой тройки». Если бы всё обстояло так, два занятых высших союзных штабника не хлебали бы киселя в Швейцарии в военное как-никак время.

Похоже, Вольф требовал пропуска войск, англосаксы — капитуляции, и в итоге стороны не столковались.

Вернёмся, впрочем, от предположений к точным фактам.

12 марта 1945 года Москва выразила желание принять участие в переговорах с Вольфом совместно с союзниками.

А 16 марта «Юстас»-Гарриман передал в «Центр», то бишь — в НКИД СССР, что правительство США отказывает советским представителям в праве на участие в переговорах в Берне.

В тот же день в посольство США в Москве и далее в Вашингтон ушла ответная телеграмма из советского «Центра», то бишь — из НКИД СССР. «Алекс»-Молотов извещал «Юстаса»-Гарримана, что отказ США «явился для Советского правительства совершенно неожиданным и непонятным с точки зрения союзных отношений между нашими странами».

Ввиду этого мы не давали своего согласия на ведение переговоров в Берне и настаивали на том, чтобы уже начатые переговоры были прекращены.

Мы также настаивали на том, чтобы вообще была исключена возможность ведения сепаратных переговоров одной или двумя союзными державами без участия третьей союзной державы.

21 марта 1945 года «Юстас»-Гарриман откликнулся новым письмом, где утверждал, что «Советское правительство неправильно представляет себе цель контакта в Берне между немецким генералом Вольфом и представителями фельдмаршала Александера».

22 марта 1945 года Молотов ответил:

«…в данном случае имеет место не неправильное представление о цели контакта и не недоразумение, а нечто худшее… в Берне в течение двух недель за спиной Советского Союза, несущего на себе основную тяжесть войны против Германии, ведутся переговоры с представителями германского военного командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования — с другой. Советское правительство считает это совершенно недопустимым…»

В книге Семёнова этот текст подан как результат сообщений в Москву «Юстаса»-Штирлица, но, как видим, Москву информировал — вынужден был информировать — «Юстас»-Гарриман.

И тут в дело пришлось обоюдно вступить «артиллерии» самого крупного калибра — 25 марта 1945 года Сталин получил очередное личное и строго секретное послание президента Рузвельта — весьма пространное, — где Рузвельт многословно и путано пытался объяснить необъяснимое — свой отказ в участии в переговорах наших представителей.

Сталин не был бы Сталиным, если бы не разобрал «аргументы» Рузвельта «по косточкам», причём, я догадываюсь, не без некоторой, глубоко скрытой, но несомненной иронии. И Сталин не оставил от этих «аргументов» ничего.

Его обстоятельный ответ, тоже полностью посвящённый переговорам в Берне, был датирован 29 марта 1945 года и начинался так:

«Я разобрался с вопросом, который Вы поставили передо мной в письме от 25 марта сего года, и нашёл, что Советское правительство не могло дать другого ответа после того, как было отказано в участии советских представителей в переговорах в Берне с немцами…

Я не только не против, а, наоборот, целиком стою за то, чтобы… ускорить капитуляцию…

Но я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если эти переговоры не поведут к облегчению положения врага, если будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать переговоры для переброски своих войск… на советский фронт…

…К Вашему сведению должен сообщить Вам, что немцы уже использовали переговоры с командованием союзников и успели за этот период перебросить из Северной Италии три дивизии на советский фронт…»

Рузвельт тут же взвился! Уже 1 апреля 1945 года он, беря функции «Юстаса» на себя, направил Сталину ещё одно пространное послание, где особенно упирал на то, что «не может быть и речи о том, чтобы вести переговоры с немцами так, чтобы это позволило им перебросить куда-либо свои силы с итальянского фронта».

Рузвельт заявлял Сталину, что его-де (Сталина) «сведения о времени переброски германских войск из Италии ошибочны».

Сталин ответил 3 апреля 1945 года достойно и по существу. Он писал:

«Вы утверждаете, что никаких переговоров не было ещё (Рузвельт в послании от 1 апреля утверждал, что имели место лишь контакты, но не переговоры. — С. К.). Надо полагать, Вас не информировали полностью. Что касается моих военных коллег, то они, на основании имеющихся у них данных, не сомневаются, что переговоры были и они закончились соглашениями с немцами…

Я думаю, что мои коллеги близки к истине…»

К сожалению, я не могу приводить здесь эти взаимные послания полностью, однако заинтересованный читатель сам может ознакомиться с ними в советских изданиях переписки Сталина с Рузвельтом и Черчиллем (например, неполное издание 1957 года, содержащее, однако, весь «штирлицевский» сюжет, было издано Политиздатом вполне массовым тиражом в 150 тысяч экземпляров).

Тем не менее, я могу однозначно утверждать, что упрёки Рузвельта относительно недобросовестности информаторов Сталина, высказанные в очередном послании Рузвельта Сталину от 5 апреля, касаются не информации о переговорах в Берне (как это подано у Семёнова), а информации относительно переброски немецких войск из Италии на советско-германский фронт. Рузвельт действительно писал в конце своего послания от 5 апреля:

«Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчинённых».

Но он имел в виду заявления Сталина о переброске войск из Италии, и я не исключаю, что лично Рузвельт был искренен в своём негодовании, однако Сталин и его информаторы были здесь ни при чём. Рузвельту осталось жить всего ничего — вскоре его уберут по причине исчерпания его полезности для Золотой космополитической элиты мира. И шашни с немцами велись, скорее всего, действительно за спиной Рузвельта. А информаторами Сталина, видимо, были швейцарские информаторы типа Рудольфа Ресслера — «Люци», но отнюдь не «семёновский» Штирлиц.

Это о них Сталин писал Рузвельту в ответе от 7 апреля 1945 года:

«Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами наделе».

Далее Сталин приводил пример явной дезинформации о передислокации немецких войск, полученной советским Генштабом от генерала Маршалла. Союзники указывали одно направление удара немцев, а реально они ударили в районе озера Балатон — я об этой коллизии уже говорил и ещё раз напомню, что Сталин писал Рузвельту 7 апреля 1945 года о том, что командующему 3-м Украинским фронтом маршалу Толбухину удалось избегнуть катастрофы и разбить немцев наголову в районе озера Балатон в том числе благодаря разведывательной информации информаторов Сталина.

«Таким образом, — писал по этому поводу Сталин, — я имел случай ещё раз убедиться в аккуратности и осведомлённости советских информаторов».

Последняя точка в «бернском инциденте» была поставлена практически одновременно со смертью Рузвельта.

13 апреля 1945 года Сталин получил последнее послание президента, где тот писал:

«Благодарю Вас за искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблёк и отошёл в прошлое, не принеся какой-либо пользы.

Во всяком случае не должно быть взаимного недоверия, и незначительные (угу! — С.К.) недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

И в тот же день, 13 апреля, Сталин направил новому президенту США Гарри Трумэну соболезнование «по случаю безвременной кончины Президента Рузвельта».

«Юстасы» сделали своё дело, «Юстасов» можно было убирать. А бернский инцидент к середине апреля 1945 года действительно поблёк и отошёл в прошлое — со дня на день ожидалось начало штурма Берлина силами трёх русских фронтов.

Этот инцидент отошёл в прошлое, однако, вопреки уверениям Рузвельта, он принёс уже ту пользу, что сегодня этот инцидент при внимательном его анализе хорошо высвечивает честность и благородство Сталина и мелкое интриганство по отношению к русскому союзнику англосаксов.

И эта реальная история «семнадцати мгновений весны» в марте — апреле 1945 года как минимум не менее интересна и поучительна, чем выдуманная Юлианом Семёновым история Максима Максимовича Штирлица, «Юстаса» и штандартенфюрера СС.

На тему о «честности», «доброте» и «благородстве» поляков я уже говорил и ещё скажу. При этом я ни перед кем не собираюсь извиняться за жёсткость выражений при оценке не кого-то из поляков, а всей нации в целом. Однако не ради реверансов, а ради точности сообщу, что помню о новаторстве Коперника, считаю Шопена одним из величайших композиторов мира, зачитывался и зачитываюсь Трилогией Сенкевича (хотя и помню, как он недостойно «зажилил» и не опубликовал ответы Горького на свою анкету в период Первой мировой войны) и фантастикой Лема, по сей день очарован талантом и красотой Беаты Тышкевич, Барбары Брыльской и Полы Раксы и могу сразу же после очередного просмотра тут же начать вновь смотреть как «Четырёх танкистов и собаку», так и неувядающий сериал «Ставка больше, чем жизнь» с капитаном Клоссом в исполнении обаятельного Станислава Микульского.

Предупрежу также читателя, что не намерен — после того как скажу об этом несколько слов сейчас — касаться в своей книге «проблемы Катыни». Эта «проблема» может существовать или в очень неосведомлённых, или в очень глупых, или в очень подлых мозгах по причине полной её надуманности — если иметь в виду, конечно, не расстрел поляков немцами в 1941 году, а ту «пустышку», которую специальный посланник «президента» «Россиянин» Р.Пихоя, председатель комитета по делам архивов, вручил в октябре 1992 года Леху Валенсе.

Речь — о «выписке» из «протокола» «заседания Политбюро ЦК ВКП(б)» якобы от 5 марта 1940 года № 13.

Авторы этой стряпни не смогли удержаться от употребления знаковой даты «5 марта» (день смерти Сталина) и от знакового номера «протокола», но это — мелочи. Что же касается существа «проблемы», то его подробно проанализировал Юрий Мухин в своих «Катынском детективе» и «Антироссийской подлости». Кроме того горячо рекомендую заинтересованному читателю блестящую, наполненную конкретной информацией книгу Владислава Николаевича Шведа «Тайна Катыни» (М.: Алгоритм, 2007.— 544 с.).

Итак, с Катынью всё, и теперь — о «честных» поляках, о «добрых» поляках и о «благодарных» поляках.

Немного, совсем немного! Ведь если я увлекусь, то мне придётся отставить в сторону работу над этой книгой и написать другую, что в планы мои не входит.

Хотя и жаль.

В качестве предварительной «информации к размышлению» приведу некоторые сведения из доклада наркома внутренних дел СССР Л.П. Берии председателю ГКО И.В. Сталину от 14 марта 1942 года о формировании и морально-политическом состоянии польской армии Андерса, создававшейся в СССР.

Впрочем, вначале — о той армии. После краха прогнившей буржуазной Польши в 1939 году на территории СССР было интернировано много польских граждан, включая военнослужащих. С началом нашей войны между лондонским эмигрантским правительством и правительством СССР было заключено соглашение от 30 июля 1941 года, восстанавливающее советско-польские дипломатические отношения. Оно и заложило правовую базу для формирования польской армии на территории Советского Союза.

6 августа 1941 года командующим армией был назначен генерал Владислав Андерс, из семьи прибалтийских помещиков, окончивший в Петербурге Пажеский корпус, бывший офицер вначале царской армии, затем — польского корпуса Довбор-Мусницкого, германской армии и, наконец, уже польской армии.

К 1 марта 1942 года в армии находилось 3090 офицеров, 16 202 подофицера и 40 708 солдат, всего — примерно 60 тысяч человек. Однако на германский фронт они не рвались. Напротив, уже в ноябре 1941 года тогдашний польский премьер Сикорский в ходе своего визита в Москву завёл разговоры о выводе армии Андерса в Иран — в распоряжение английского командования на Ближнем Востоке. Понятно, что инициатива исходила от Англии — она всегда была склонна воевать чужими руками.

Сталин тогда сказал Сикорскому без обиняков: «Если поляки не хотят здесь воевать, то пусть прямо и скажут: да или нет… Я знаю: где войско формируется, там оно и остаётся… Обойдёмся без вас. Можем всех отдать. Сами справимся. Отвоюем Польшу и тогда вам её отдадим. Но что на это люди скажут…»

Наивен был товарищ Сталин — по себе судил. Что для генералов Сикорского, Андерса, Коморовского и прочих миколайчиков некое расплывчатое понятие «люди»? Это они, шляхетные паны, — люди!

А те, о мнении которых говорил Сталин, это не люди, а быдло.

Так чего же с быдлом считаться?

Впрочем, может быть, нация, возносящая над собой миколайчиков и валенс, и заслуживает такой оценки?

Андерс формировал армию в России, заранее предназначая её (армию) для англичан. Воевать с немцами поляки так и не пожелали, зато строили планы вооружённого прорыва в Иран в случае отказа советского руководства выпустить их туда. И это при том, что сам Андерс в среде своих офицеров был вынужден признать: «Никакое другое государство не сделало бы для нас то, что сделало для нас Советское государство…»

А что? К августу 1942 года на формирование армии Андерса мы выделили 181 500 000 рублей, плюс имущества и услуг — ещё на 5 517 348 рублей. Не путинских «рублей», а полновесных даже в 1942 году рублей сталинских!

Тем не менее поляки воевать не хотели. В итоге 31 августа 1942 года был подписан протокол эвакуации. Немцы в то время уже прорвались к Сталинграду, где с 17 июля началась Сталинградская битва.

К 1 сентября 1942 года эвакуация была закончена — из СССР выехало около 80 тысяч военнослужащих и более 37 тысяч членов их семей. Лишь несколько офицеров во главе с полковником Берлингом уезжать отказались и остались в СССР.

Если помнить, в какой час поляки генерала Андерса покинули Русскую землю, то нельзя не признать, что честь свою наследники полковников Кмицица и Володыёвского «поддержали» тогда на славу.

Полковник же Берлинг за пол года до ухода Андерса заявлял:

«Я остаюсь верным своим убеждениям бить немцев при любых возможностях, и если потребуется, то из-под знамён белого орла я уйду под красные знамёна и буду бить немцев в фуражке со звездой».

Но вот другие мнения «благодарных» польских «жолнежов» — я наконец добрался до сведений из доклада Берии Сталину от 14 марта 1942 года.

Генерал Волковицкий:

«Столкновение Польши с СССР после разгрома фашистской Германии я считаю неизбежным…».

Полковник Домбровский:

«Я успокоюсь только тогда, когда большевистский генерал в моём имении поработает с тачкой вдвое больше того, что я работал в советском лагере».

Капитан Мирский:

«Я никогда не прошу Советской власти… и должен буду отомстить».

Поручик Козловский:

«На фронт пойдём тогда, когда Англия найдёт нужным».

Поручик Зелицкий:

«Восточные границы будут те же, что и в 1939 году».

Солдат Вжиц:

«Америка с нами!.. Выше головы! Польша будет от моря до моря!! («От моря до моря» — это от Балтики до Чёрного моря, то есть — до черноморских вод у украинских берегов Советского Союза. — С.К.)».

Все высказывания взяты, напоминаю, из доклада Берии Сталину от 14 марта 1942 (сорок второго!) года.

Это — слова поляков образца 1942 года.

А вот их дела.

Из протокола заседания смешанной советско-польской комиссии по формированию польской армии от 28 марта 1942 года:

«21.3.1942 г. в Янги-Юле (Узбекская ССР. — С.К.) польский солдат выстрелом из винтовки убил 9-летнего ребёнка.

20.3.1942 г. в Янги-Юле группа польских солдат самовольно спилила 4 столба и испортила радиотрансляционную линию…».

И это — не отщепенцы. Это — строевые воины регулярной армии в условиях глубокого тыла.

Из доклада Уполномоченного СНК СССР и командования РККА Сталину и Молотову, относящегося к марту 1942 года:

«…Командование 7-й пд (польской дивизии. — С.К.) взяло недопустимый тон по отношению к местным советским органам. Начальник штаба дивизии полковник Гелгуд 14 февраля с.г. потребовал от председателя райисполкома в гор. Кермине (Узбекская ССР. — С.К.) немедленного ремонта мостов, дорог, пригрозив в случае невыполнения требований «ответственностью по законам военного времени» (это не под Сталинградом, а под Ташкентом. — С.К). Командир дивизии генерал Шишко-Богуш… самочинно занял под эпидемический госпиталь здание действующей школы на станции Кермине.

В р-не Джалал-Абада(КиргизскаяССР. — С.К.) солдаты5-й пехотной дивизии в колхозе имени Тельмана и Ворошилова самочинно заняли помещения клубов и конюшен, срезали и увезли 132 столба, укреплявших дамбу.

В колхозе имени Сталина поляки вырубили 350 фруктовых кустов. С товарного двора железнодорожной станции похитили 13 кубометров досок, 12 кубометров специальной древесины, 2 ящика стекла и 700 кг сена. С полей колхоза им. 10 Октября польские солдаты самочинно увезли 20 возов соломы…»

При этом в последнем докладе отмечалось, что польские офицеры «совершенно не знают опыта войны 1941–1942 годов и не планируют боя на всю глубину обороны противника, подготавливая только атаку переднего плана обороны».

Это — почти через год после начала формирования армии.

Из информации замнаркома иностранных дел СССР Вышинского от 17 июля 1942 года:

«Части польской армии, расположенные в г. Джалал-Абаде Киргизской ССР, в апреле 1942 г. проводили полевые тактические учения, в результате которых был уничтожен посев пшеницы, принадлежащий колхозу им. Димитрова.

…посев на площади 1,5 гектара истоптан, изрыт окопами и уничтожен взрывами ручных гранат…»

Вот какую память оставила по себе на советской земле армия Андерса. Забегая вперёд, могу сказать, что и в чужих землях она — когда чувствовала безнаказанность — вела себя не лучше.

Мы это ещё увидим!

Поляки Андерса ушли, но в СССР через какое-то время началось формирование новой польской армии, одним из организаторов которой стал полковник Берлинг. И хотя впоследствии эта армия на советско-германском фронте, даже освобождая Польшу, воевала не всегда стойко, она реально воевала плечом к плечу с Красной Армией, и именно эти поляки спасли честь Польши — до какой-то степени.

До какой-то потому, что даже здесь чувство благодарности проявлялось не всегда и не в той мере, в какой следовало бы.

С момента формирования на территории СССР польских воинских формирований к началу 1945 года только затраты Наркомата обороны СССР на Войско Польское составили четыреста тридцать два миллиона пятьсот шестьдесят девять тысяч пятьдесят девять рублей. В нынешних ценах это — не менее десяти миллиардов рублей.

С октября по декабрь 1944 года по нарядам для Польского комитета национального освобождения, как докладывал 2 января 1945 года начальник Тыла РККА генерал армии Хрулёв заместителю Председателя Совнаркома СССР Микояну, в Польшу было направлено: 34 245 тонн угля, 2853 тонны керосина и нефти (из 8000 тонн запланированных и позднее допоставленных), 11 500 тонн муки, 100 тонн хлопка, 600 тысяч катушек ниток, 1540 тонн мыла, 6000 тонн соли, 60 тонн чая, 15 миллионов коробок спичек.

Это отрывала от себя страна, вся европейская часть которой лежала в развалинах. Страна, где соль, мыло и спички были в острейшем дефиците.

А вот благодарность её сынам, не жалевшим жизни и сил для изгнания немцев из Польши. 24 апреля 1945 года начальник политотдела 2-й гвардейской танковой армии гвардии полковник Литвяк докладывал начальнику политуправления 1-го Белорусского фронта:

«Соединения получили указания о предоставлении к польским орденам и медалям бойцов и офицеров, отличившихся в боях за освобождение Польши.

В связи с тем, что к наградам польского правительства разрешено представить единицы военнослужащих, например, по 12-му гвардейскому танковому корпусу — 4 (четыре. — С.К.) человека, среди офицеров есть настроения, что польское правительство очень скупо на награды бойцов и соединений армии, так много сделавших для освобождения польской территории от немецких оккупантов».

С одной стороны, оно и понятно! Если поляки расщедрились бы и решили бы награждать крестами «Виртути Милитари» всех, того в Красной Армии достойных, то в Польше для такого количества заслуженных советскими солдатами и офицерами наград приличного наградного металла не хватило бы!

Но ведь могли занять и у нас.

Тем более что на весы, где решалось будущее Польши, мы бросили в 1944–1945 годах не только жизни шестисот тысяч советских граждан, но и всё то новое политическое влияние, которое обретал СССР в результате своей Победы. А поляки ощущали при этом победителями себя.

В Интернете можно найти прямо-таки кошмарные истории о том, как поступали поляки с немцами на территориях, которые должны были, по расчётам Сталина, отойти от Германии к Польше и поэтому были сразу переданы нами под управление поляков. Однако я всегда предпочитаю пользоваться источниками, по возможности, достоверными.

Вот, например, «картинка с натуры» — может быть, не такая уж и душераздирающая, но зато полностью документальная. 4 апреля 1945 года член Военного совета 1-го Украинского фронта генерал-лейтенант Крайнюков докладывал в Москву начальнику Главного Политического Управления Красной Армии секретарю ЦК Щербакову о политической обстановке на занятой территории в полосе войск фронта.

Были в докладе Крайнюкова и такие строки:

«Особенно немцы не любят поляков. Эта неприязнь к полякам наиболее остро проявляется в тех немецких районах, которые переданы Польше…

Немцы заявляют: «Лучше мы будем всё время находиться под русской оккупацией, чем быть под властью поляков, так как поляки не умеют управлять и не умеют работать».

Отношение между немцами и поляками обостряется ещё и потому, что польские власти, как только приняли от Красной Армии немецкие районы, сразу же запретили немцам разговаривать на их родном языке и отправлять службу в кирхах, а также ввели телесное наказание за неповиновение.

Это имело место в городах Беутене, Глейвице и Гинденбурге…»

Возможно, сегодня поляки — «собратья» немцев по «боевому» Североатлантическому союзу, и не очень пожелают вспоминать то, как пороли в 1945 году «германское бьщло», превратившееся для «гоноровых» поляков из всевластных хозяев в быдло только потому, что на землю, где поляки устраивали немцам экзекуции, ступила перед этим нога советского пехотинца.

Но так было.

Они «не помнят».

Но нам-то помнить не мешает!

Интересную запись можно отыскать и в дневнике 1-го секретаря посольства СССР в Югославии от 5 мая 1945 года В.Сахарова:

«Особенно безобразничают поляки (Тито грубо назвал их «сволочами»), которые в Монфальконе сбрасывают югославские знамёна, срывают звёзды с пилоток югославских бойцов и чинят другие безобразия».

Тут, впрочем, требуются пояснения. Сахаров имел в виду поведение поляков Андерса в спорной зоне Триеста. Ныне итальянский, портовый город Триест с прилегающим к нему районом, в котором жило преимущественно славянское население, ранее входил в состав Австро-Венгрии. В 1919 году эта зона отошла к Италии, во время Второй мировой войны была оккупирована немцами и 30 апреля 1945 года освобождена партизанами маршала Иосифа Броз Тито.

Но вскоре Триест был занят англо-американскими войсками — очень уж это было стратегически лакомое место, и англосаксы неохотно вывели свои войска из зоны Триеста лишь в 1954 году.

А при чём здесь поляки?

Да при том, что к 1945 году в распоряжении английского командования на европейских фронтах имелось до 150 тысяч и более поляков, включая армию Андерса, увильнувшую от борьбы с немцами на советско-германском фронте, зато вынужденную играть роль живого бронежилета для английских «томми».

Такой вот своеобразный «патриотизм» «благородной» польской нации.

Иными словами, польская кровь, насыщенная бациллами антисоветизма и русофобии, проливалась в боях за Италию намного щедрее, чем польская кровь, насыщенная бациллами антисоветизма и русофобии, проливалась в боях за Польшу. Я имею в виду антинемецкие действия подчинённой Лондону Армии Крайовой, якобы «воевавшей» с немцами на территории оккупированной Польши.

Собственно, в последнем случае всё ограничилось потерями в основном в варшавской авантюре. Да и там наряду с «аковцами» полегло немало поляков из Армии Людовой, к русским лояльных.

Среди фронтовых частей английской армии польских частей было так много, что хочется спросить: «Кто же воевал — воевал «без дураков» — в английской армии, англичане или поляки?» Конечно, количественно англичан в английской армии было намного больше, чем поляков. Но интересно знать — каковым было соотношение в передовых линиях?

Проще ответить на вопрос: «Кто воевал за английские интересы, которым отвечала лишь антирусская, антисоветская, буржуазная Польша, в самой Польше?»

Здесь ответ очевиден: «В Польше за английские интересы воевала чисто польская Армия Крайова». Она вяло, эпизодически проводила операции против немцев, зато оживилась после того, как немцы были изгнаны из Польши Красной Армией при помощи Войска Польского и Армии Людовой.

Теперь «аковцы» активно стреляли по воинам Красной Армии. И если не считать тех немцев, которые погибли от пуль бойцов АК в Варшаве, вряд ли общий счёт уничтоженных АК «швабов» за 1940–1945 годы очень уж превысит общий счёт уничтоженных АК в 1944–1945 годах «москалей».

И этот факт будет висеть на всём польском народе позорным пятном до тех пор, пока поляки коллективно не повинятся в грехе недостойной русофобии и не попросят коллективно же — раз и на вечные времена — прощения за своё поведение у памяти наших воинов, павших за Польшу, а также — и у их потомков.

Катынь — на немцах.

Варшава — на англичанах и янки.

Так чем же виновны перед поляками русские?

Я уже немало написал о Варшавском восстании и что-то чересчур уж увлёкся темой о «благодарных» поляках, хотя мне придётся вернуться к ней ещё раз в разделе об «уничтожителе Польского государства» Сталине.

Однако я всё же добавлю кое-что к теме «Варшава и Сталин», приведя запись беседы Миколайчика и Сталина, состоявшейся 9 августа 1944 года в Москве.

Достоверность слов Сталина не может быть поставлена поляками под сомнение уже потому, что они взяты не из советских архивов, а из записи, сделанной представителем польского эмигрантского правительства и переданной в Лондон по телефону 30 августа 1944 года.

Нижеприводимые цитаты обширны, но я не хочу ни обрезать их, ни излагать своими словами, ибо убеждён, что для тех, кто ищет правды, документ всегда предпочтительнее пересказа.

Итак:

«Маршал Сталин: Какая помощь вам нужна?

С. Миколайчик: Варшаве нужно оружие. Немцы не так сильны, чтобы вытеснить поляков с их позиций… Борьба разгорается…

Маршал Сталин: Все эти действия в Варшаве кажутся нереальными. Могло быть иначе, если бы наши войска подходили к Варшаве, но, к сожалению, этого не произошло. Я рассчитывал, что мы войдём в Варшаву 6 августа. Но нам это не удалось.

4 августа немцы бросили в район Праги (часть Варшавы на правом берегу Вислы. — С. К.) четыре танковые дивизии. Поэтому нам не удалось взять Прагу, и мы вынуждены были сделать обходной маневр у Вислы в районе Пилицы. В результате этого манёвра нам удалось продвинуться на фронте шириной 25 км и глубиной 30 км. Вчера немцы предприняли сильную контратаку на этом участке пехотной и двумя танковыми дивизиями. Поэтому наше наступление на Варшаву столкнулось с 5 новыми дивизиями с немецкой стороны, 3 из которых всё ещё находятся в районе Праги. У меня нет сомнений, что мы преодолеем и эти трудности, но для этих целей мы должны перегруппировать наши силы и ввести артиллерию. Всё это требует времени…»

Где здесь коварство? Где увёртки? Сталин объясняет всё ясно, чётко и правдиво. И так же правдиво поясняет дальше:

«Мне очень жаль ваших людей, которые поднялись так рано в Варшаве и сражаются с винтовками против немецких танков, артиллерии и самолётов. Я был в Варшаве и хорошо знаю её узкие улицы старого города (до 1917 года Сталин немало поездил по Европе по делам партии. — С.К.) и поэтому я с уверенностью считаю, что удержание старого города со стратегической точки зрения не очень существенно. Что мы достигнем, оказывая помощь с воздуха? Мы можем таким образом доставить определённое количество винтовок и пулемётов, но не артиллерию. Наконец, попадёт ли оружие, сброшенное с самолётов, в руки поляков без потерь? Было бы легче сбросить вооружение в более отдалённые районы, скажем, Радом или Келец, но сделать это в городе с опасной концентрацией немецких сил — чрезвычайно трудная задача. Однако, может быть, удастся. Мы должны попытаться. Что может быть сброшено и когда?»

Что же отвечает Миколайчик?

Он отвечает Сталину: «Я понимаю ваши сомнения, но сегодня слишком поздно колебаться, потому что в Варшаве идут бои (спровоцированные Миколайчиком и Бур-Коморовским. — С.К.)…»

Далее по польской записи:

«Маршал Сталин: Могут наши самолёты приземлиться?

С. Миколайчик: Нет, они могут сбросить оружие только с воздуха.

Маршал Сталин: Это легко.

С. Миколайчик: Я прошу дать указание Маршалу Рокоссовскому.

Маршал Сталин: Как могут быть установлены контакты? Необходимы шифровки, так как эфир полон разного рода сигналов. Я могу заверить, что со своей стороны мы сделаем всё, что от нас зависит, чтобы помочь Варшаве. Кому мы можем адресовать всё это?»

И тут Миколайчик, рассуждая минуту назад о том, что «как только прямые контакты установятся между польскими силами в Варшаве и Красной Армией, появится возможность договориться о сигналах», вместо того, чтобы тут же договориться со Сталиным о прямом контакте Советского командования в Польше со штабом Бур-Коморовского, начинает невнятно ссылаться на некоего «капитана Калугина» — фигуру более чем подозрительную и никого не представляющую.

То есть: «На колу мочало, начинай сначала».

В тот же день, 9 августа 1944 года, «главнокомандующий» польского эмигрантского правительства генерал Соснковский через начальника армейской секции Британской военной миссии в Москве полковника Бринкмана пересылает «маршалу Сталину» из Лондона в Москву указания для советских войск в Польше о сбрасывании грузов над Варшавой.

Такой вот получался у миколайчиков с бур-коморовскими странно кривой «радиомост» — вместо прямого.

Нужны комментарии?

Сталин говорил с Миколайчиком ещё до того, как получил всю информацию и понял, как подло поступили по отношению к Варшаве, к России и к Сталину лондонцы и Черчилль.

Поняв это, Сталин резко отмежевался от провокаторов.

Так чем же он здесь виноват?

Миколайчики и черчилли во имя своих политиканских интересов не побоялись начать лить кровь рядовых поляков. Что, Сталин должен был прибавить к этим рекам польской крови еще и дополнительные — к тем, которые уже были пролиты — моря крови советских людей? Прибавить без успеха для дела, но в обеспечение эмигрантских претензий на власть?

Не слишком ли многого вы требуете от русских, панове?

Теперь же — немного о «смелых» и «добрых» чехах.

Я не пожалею возмущения и скепсиса и в отношении них, потому что по части исторической благодарности чехи — особенно после срыва войсками Варшавского договора прозападной чешской авантюры 1967 года — от поляков ушли недалеко. Чехи тоже стали поговаривать о «русских оккупантах» и осквернять памятники советским солдатам.

Конечно, в 1967 году это делали «демократизированные» юнцы, а не седовласые пражане, в 1945 году молодыми встречавшие с песнями танкистов Рыбалко и Лелюшенко. Но ведь юнцы были детьми и внуками тех пражан.

Сегодня поседели уже и юнцы 1967 года, и у них теперь свои внуки. И эти внуки тоже не очень-то благодарны русским за их танковый бросок к Праге в 1945 году.

Стоит ли упускать это обстоятельство из виду нам — детям и внукам тех, кто этот бросок совершал?

При этом люди, плохо знающие реальную историю или знающие её хорошо, но предпочитающие истине «баксы», рассказывают басни о бедных «чехословаках» (национальности, никогда в природе не существовавшей), у которых злодей Гитлер отобрал Судетскую область (сплошь населённую в 1938 году немцами), о тяжкой судьбе чехов в составе Третьего рейха и прочем подобном…

Но вот некая «информация к размышлению» из докладной записки начальника 7-го отделения политотдела 7-й гвардейской армии гвардии майора Козлова, которую он направил 7-го июня 1945 года начальнику 7-го управления 1-го Украинского фронта.

Первая цитата:

«Население Чехословакии проклинает немецкую нацию и никогда не забудет все те злодеяния, которые причинили немцы…

Однако наряду с дружеским в основном отношением населения Чехословакии к войскам Красной Армии, имеют место отдельные неудовольствия…»

Впрочем, дальнейшие строки докладной записки позволяли предполагать, что слово «отдельные» майор Козлов употребил скорее из соображений, говоря языком современным, политкорректности (правда, хотел бы я, чтобы кто-нибудь объяснил мне смысл последнего занятного понятия).

Вот что писал далее майор Козлов:

«Население [западных] районов Чехословакии резко отличается своим поведением от населения предыдущих районов. Если в восточной части Чехословакии гремели жаркие бои, вследствие которых были большие разрушения сёл и городов, а население сидело в подвалах до прихода частей Красной Армии, то западная часть этого не испытала… Население, таким образом, не испытало всех ужасов войны…»

Но ведь до боевых действий здесь была, вроде бы, зона «нацистских злодеяний»? И как же на них реагировали «свободолюбивые» чехи в покрытой горами, то есть — удобной для партизанских действий и неудобной для действий регулярной армии Чехии?

Что ж, майор Козлов написал и об этом:

«На данной территории существуют различные партии: коммунистическая, социал-демократическая, народно-социалистическая, людовая.

Ни одна из демократических партий не вела подпольной работы, направленной против немцев. Каждая партия, в том числе и коммунистическая, на протяжении всего периода оккупации Чехии ожидала прихода Красной Армии, сама же не проявляла никаких активных действий, направленных против немецких поработителей…»

Те, кто хотя бы из подвалов, но воочию видел, как русские проливали кровь и гибли за их свободу, хотя бы на несколько десятилетий прониклись к русским благодарностью.

Те, кого русские лишили возможности лизать вместо немецкого сапога американский армейский ботинок, уже тогда русским не могли этого простить.

Что я имею в виду, написав последнюю фразу, читателю станет понятнее тогда, когда мы доберёмся до раздела о последних боях Красной Армии в Чехии, закончившихся освобождением Праги.

А пока — ещё об одном народе, «безвинно» «потерпевшем» от «русских варваров».

Этот раздел станет, пожалуй, одним из наиболее обширных, что вполне объяснимо. Вопрос: «Каким был типичный рисунок поведения советских солдат и офицеров на территории Германии в 1945 году?» сегодня становится важнейшим по причинам, о которых я уже говорил в самом начале книги.

Освободитель или насильник?

Герой или мародёр?

Немцам внушают: насильник и мародёр.

«Россиянцам» сегодня проталкивают в умы примерно то же. Скажем, в фильме, снятом одним из отечественных (?) телеканалов, крупным планом подают воспоминания ветерана о том, как он-де подыскивал «девочку» для своего лейтенанта по его приказанию.

И ничего — проходит.

И крыть нечем! Сергей Кремлёв Берлин не брал, его тогда и в проекте не было, а ветеран, увешанный многочисленными значками и даже боевыми наградами, — вот он. И подтверждает: «Насиловали».

Что тут сказать?

Угу, было дело.

Вот только хотелось бы знать — зачем этого, не очень-то соображающего, что ляпает, ветерана не только посадили перед телекамерой, но и запустили запись на спутниковые эфирные орбиты?

Существенно и то, как часто насиловали немок и кто их насиловал. Всплески насилия случаются и в обычной жизни, а уж война — это ежедневное массовое насилие, организованное в межгосударственном масштабе. Поэтому случаи того или иного индивидуального насилия во время войны не могут не учащаться. Весь вопрос — в масштабах, причинах и отношении власти и общества к подобным эксцессам.

Попробуем с этим разобраться, но вначале — ряд предварительных соображений и немного информации…

Даже в самые гнусные и грязные годы «холодной войны» на Западе тему изнасилований немок русскими особенно не муссировали. Думаю, в том числе и потому, что если бы её кто-то затронул широко тогда — в пятидесятые, да и шестидесятые, годы, — то посольства Англии, Франции, США, ФРГ в Москве могли бы оказаться в осаде возмущённых бывших фронтовиков — без каких-либо усилий Агитпропа ЦК КПСС. На войне бывало всякое — кому как не прошедшему войну знать это. Но два миллиона изнасилованных? Такого поклёпа на себя, на своих павших и живых товарищей наши отцы и деды не потерпели бы.

Зато дети и внуки спокойно сносят всё. Но за это нам (точнее вам, ванькй, не помнящие родства) ещё отплатится.

Ну в самом-то деле! Если нынешние поколения не были в 1945 году в Германии, то своих-то отцов и дедов, вернувшихся оттуда и честно проживших свою жизнь до кончины в Советском Союзе, эти поколения должны же знать! Так что? Те, кто воевал, победил, вернулся домой и отстроил Державу, были поголовно или в значительной массе своей насильниками и негодяями?

Это ведь и есть мужская часть нашего народа, наши деды или отцы! Мы жили с ними и благодаря им. Благодаря, в том числе, в самом прямом смысле этого слова — зачатые ими. Но разве мы — потомки тотальных насильников?

Эх, «Россияния»!

Да, нынешние гнусности стали возможны лишь сегодня. И, начиная с 1992 года — с Берлинского фестиваля, появляются «документальные» и «художественные» фильмы, где утверждается, что в Германии и Польше русскими было изнасиловано 2 миллиона (кто больше?) женщин; что только в Берлине было изнасиловано то ли 100, то ли — 130 тысяч немок, из которых 10 тысяч покончили самоубийством…

Немецкая журналистка Марта Хиллере, скончавшаяся в 2001 году девяноста лет от роду, публикует «дневник от апреля 1945 года» с «записями» о том, как русские насиловали и насиловали её — неоднократно. Некоторых девочек-подростков якобы насиловали по сто раз. Непонятно при этом — как они смогли благополучно дожить до съёмок 90-х годов?

С этих самых годов берут начало и другие провокации. Английский историк Энтони Бивор пишет и о двух миллионах всего, и о ста тридцати тысячах в Берлине, и т. д. Ранее Бивора этим вопросом занялись немецкие авторы Хельке Зандер и Барбара Йор в книге «Освободители и освобождённые», вышедшей в Берлине в 1992 году.

«Логика» оценок при этом бесподобна. Так, имеется некий документ из детской клиники в Берлине, где в 1945 году отцами 12 из 237 рождённых записаны русские (5 %), а в 1946 году — 20 из 567 (3,5 %).

И начинаются «подсчёты»… Вначале вычисляется 5 % от общего числа родившихся в Берлине в 1945–1946 годах — 1156 из 23 124 младенцев. Число 1156 умножается на 10 (мол, 9 немок из 10, забеременев от варвара, делали аборты, а десятая рожала), а потом — ещё на 5 (предполагая, что беременела только каждая пятая изнасилованная). Итоговая «цифра» — 60 тысяч изнасилованных берлинских жительниц из 600 тысяч женщин детородного возраста, проживавших тогда в Берлине.

Полученный процент якобы изнасилованных — 10 % по Берлину, распространяется на всю Германию, в результате чего и получаются пресловутые два миллиона.

Всё это напоминает сказку о жадном трактирщике, который требовал через десяток лет с бедняка, забывшего заплатить за пару варёных яиц, тысячу талеров. Мол, если бы из этих двух яиц, да вывелись петушок и курочка, да если бы они дали потомство, а оно в свою очередь тоже размножилось бы, а то — в свою очередь — тоже, то как раз через десять лет вся эта птичья орава стоила бы бешеные деньги. Нахал «забывал» при этом, что из сваренных им яиц уже ничего вылупиться не могло.

Итак, фальшивка?

Безусловно, но с одним уточнением — крайне наглая фальшивка, что следует даже из берлинского документа 1945–1946 годов. В нём из 32 новорождённых, матери которых записали отцами русских, лишь у 9 (девяти) указано «русский (изнасилование)».

При этом надо бы ещё учесть, что в 1945 и в 1946 годах согрешившей и не уберёгшейся от беременности немецкой женщине (и уж, тем более, — девушке) было намного удобнее всё списать на насилие русских, чем на ловкого соблазнителя, «уговорившего» падшую на родном для обоих немецком языке.

Но даже если принять записи всех девяти немок за достоверные, то всё равно суммарная цифра изнасилованных уменьшается до 560 тысяч (9/32(2 млн. = 0,56 млн.). Приняв интернациональный коэффициент «демократической» лжи за 10, получим цифру в 56 тысяч изнасилованных, что, судя по объективным данным, тоже завышено в разы, но уже ближе к реальности.

Об «идейном обосновании» миллионных же цифр позаботился доктор Геббельс. Ещё не сгоревший в бензиновом пламени, он говорил так: «В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все немецкие женщины от 10 до 70 лет. Кажется, что это делается по приказу сверху, так как в поведении советской солдатни можно усмотреть явную систему».

Система в поведении наших войск на территории Германии действительно была, и определялась она, например, Директивой Ставки ВГК командующим войсками и членам Военных советов 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов об изменении отношения к немецким военнопленным и гражданскому населению от 20 апреля 1945 года. Это был, пожалуй, последний, но далеко не первый документ такого рода.

Сталин и Антонов требовали «обращаться с немцами лучше». Директива поясняла: «Жёсткое обращение с немцами вызывает у них боязнь и заставляет их упорно сопротивляться, не сдаваясь в плен. Гражданское население, опасаясь мести, организуется в банды. Такое положение нам не выгодно…»

Директива предписывала в районах Германии западнее линии Одер — Нейсе (то есть в тех районах, которые Сталин не предполагал передать Польше) «создавать немецкие администрации, а в городах ставить бургомистров немцев», и не преследовать рядовых нацистов.

Третьим и последним пунктом в директиве стояло: «3. Улучшение отношения к немцам не должно приводить к снижению бдительности и панибратству с немцами».

22 апреля 1945 года Военный совет 1-го Белорусского фронта на основании Директивы Ставки ВГК издал свою обширную директиву ВС/00384, где, к слову, о пресечении жестокого насилия, в том числе по отношению к женщинам, даже не говорилось. И не потому, что такое насилие допускалось, а потому, что оно не было значимым, массовым.

Наиболее массовым и подлежащим пресечению явлением было «изъятие у оставшихся немцев их личного имущества, скота, продовольствия, незаконные самозаготовки продовольствия и мяса, самовольный сбор брошенного немцами бытового имущества» и т. п.

А соблазны, надо сказать, были велики: в занимаемых войсками населённых пунктах оставалось много всякого, брошенного уехавшими немцами, — от личных вещей до скота и птицы. И многое так или иначе растаскивалось. Например, в Верхней Силезии — поляками, жившими здесь издавна (в селе Руделак на 22 немецких двора приходилось 48 польских), а также освобождёнными иностранными рабочими и угнанными в рейх советскими гражданами.

Тем не менее, высшее советское командование, начиная с Верховного Главнокомандующего, не только не ориентировало наши войска на вседозволенность, а напротив — запрещало её, не говоря уже о насилии. Уже 4 апреля 1945 года член Военного Совета 1-го Украинского фронта генерал-лейтенант Крайнюков сообщал начальнику Главпура РККА Щербакову:

«Во второй половине марта войсками фронта занято на территории Германии 10 городов…

Большинство немецкого населения… самостоятельно эвакуировалось или насильно угнано немецкими властями в глубь Германии…

Во все занятые города назначены военные коменданты, которые вводят жёсткий оккупационный режим для немецкого населения, наводят строгий военный порядок для военнослужащих Красной Армии…

Военные советы армий ведут решительную борьбу против мародёрства и изнасилования немецких женщин».

Тогда же, 4 апреля, Крайнкжов докладывал в Москву и о том, что:

«Остаётся до сих пор не разрешённым вопросом снабжения продовольствием рабочих, больниц, детских домов и домов престарелых (обращаю внимание на характер перечня! — С.К.), а также городского немецкого населения.

Немецкое население ряда городов, таких как Беутен, Глейвиц, Грюнберг и других, голодает, часть пухнет и умирает от голода.

Разумеется, это не может не повлиять на настроение немецкого населения и отношение его к Красной Армии…»

Однако после только что закончившейся зимы, в условиях динамичного наступления и напряжения сил непросто было и самой Красной Армии. Так, весной 1945 года 3600 бойцов полмесяца не могли отправиться на фронт из львовских госпиталей из-за отсутствия обмундирования. Молодых бойцов из пополнения 1-го Украинского фронта можно было встретить в действующих частях «в плохой обуви, без гимнастёрок и нательного белья, в различных куртках вместо шинелей».

За месяц до победоносного окончания войны!

И данные эти — из источника достоверного, из донесения начальника политуправления 1-го Украинского фронта от 7 апреля 1945 года.

Чтобы читатель лучше понял обстановку тех дней — порой пёструю, как в калейдоскопе, — приведу для иллюстрации иные примеры, курьёзные, но тоже полностью достоверные. Несмотря на абсолютную документальность — они взяты из донесения начальника политотдела 8-й гвардейской армии гвардии генерал-майора Скосырева начальнику Политического управления 1-го Белорусского фронта от 25 апреля 1945 года, — выглядят они неправдоподобно. Впрочем, вот прямая цитата:

«В населённых пунктах Вильгельмсхафен и Рансдорф (пригороды Берлина. — С.К.) работают рестораны, где имеются в продаже спиртные напитки, пиво и закуски. Причём владельцы ресторанов охотно производят продажу всего этого нашим бойцам и офицерам за оккупационные марки. 22 апреля некоторые бойцы и офицеры побывали в ресторанах и покупали спиртные напитки и закуски. Часть из них поступала осторожно — в одном из ресторанов в Рансдорфе танкисты перед тем, как пить вино, попросили хозяина выпить его первым. Но некоторые военнослужащие поступают явно неправильно, разбрасываясь оккупационными марками. Например, литр пива стоит 1 марку, а отдельные военнослужащие платят по 10–20 марок, а один офицер отдал за литр пива дензнак достоинством 100 марок. Начальник политотдела 28 гв. ск (гвардейского стрелкового корпуса. — С.К.) полковник Бородин приказал владельцам ресторанов Рансдорфа закрыть рестораны на время, пока не закончится бой…»

И смех, и грех!

Сегодня это кажется настолько фантастичным, что некоторые прощелыги от истории подают в своих «трудах» как реально бывшие мифические застольные беседы за одним столом немецких танкистов с «тигров» и советских с «тридцатьчетвёрок» и «ИСов». Мол, заскакивали в один и тот же ресторан, перехватывали по кружечке пива и чуть ли не чокались друг с другом при этом.

Реально что-то похожее если и могло быть, то, конечно же, лишь разнесённым по времени — если квартал с рестораном переходил из рук в руки. То есть — вначале пьют пиво наши, потом — немцы. Или наоборот.

Но, естественно, не одновременно.

Однако недаром Верховный в своей директиве от 20 апреля 1945 года подчёркивал, что «улучшение отношения к немцам не должно приводить к снижению бдительности и панибратству с немцами». И здесь оказался прозорлив товарищ Сталин! Это куда же годится — за литр пива переплачивать бесстыжему фрицу в сто раз!

Непорядок!

Вернёмся, впрочем, к «изнасилованным», а точнее — пока к тем факторам, не учитывать которые объективный исследователь не может.

7 апреля 1945 года начальник политического управления 1-го Украинского фронта гвардии генерал-майор Ящечкин подписал свой доклад начальнику Главного политического управления Красной Армии A.C. Щербакову о политико-воспитательной работе с новым пополнением из числа советских граждан, освобождённых из неволи и плена. Внимательное чтение одного этого документа позволяет посмотреть на проблему изнасилований немок нашими военнослужащими вполне трезвым взглядом и многое увидеть в нужном ракурсе.

Генерал Ящечкин сообщал:

«За время боёв на территории Германии соединения и части фронта несколько раз восполнили свои боевые потери в людях за счет советских граждан призывного возраста, освобождённых из немецкой неволи. На 20 марта было направлено в части более 40 000 человек…

Из 100 человек нового пополнения, поступившего в 36-й пластунский полк соединения, где начальником политотдела был подполковник Петрашин, находились в Германии: до 1 года — 5, от 1 года до 2 лет-55, от 2 до 3 лег — 34 и свыше 3 лет — 6 человек.

Новое пополнение из числа советских граждан, освобождённых из немецкой неволи, значительно засорено враждебными элементами. Среди него немало выявлено немецких шпионов, диверсантов, власовцев, лиц, служивших в немецкой армии и учреждениях. Большая часть этих людей специально оставлена или заслана немецким командованием для шпионской и диверсионной деятельности. В соединении, где начальником политотдела генерал-майор Воронов, выявлено в среде нового пополнения 11 предателей Родины, среди которых — три бывших советских военнослужащих, добровольно перешедших на сторону врага, два агента гестапо и один фольксштурмовец — Беккер Борис Григорьевич, уроженец и житель города Сталинграда, 1912 г. рождения, принял в 1942 году немецкое подданство, вступил в карательный отряд немцев, активно участвовал в расстрелах и избиениях… В 1943 году Беккер добровольно эвакуировался в Германию, где работал на военном заводе. Он вступил в фольксипурм, прошёл специальную подготовку и был оставлен немцами в нашем тылу для борьбы с Красной Армией…

На распропагандирование молодых бойцов в запасных полках времени не было, так как боевая обстановка настоятельно требовала быстрого введения в бой пополнения…»

Ящечкин приводил и любопытные конкретные примеры:

«Красноармеец Гришко распространял среди бойцов провокационный слух о том, что якобы «на берлинском направлении немцы пустили 3000 танков, смяли войска маршала Жукова и заняли более 3000 населенных пунктов. Поэтому мы (1-й Украинский фронт маршала Конева. — С.К.) здесь и остановились»…

Красноармеец Воронкин в разговоре с бойцами на строительстве обороны сказал: «В 1941 году нас предали и сейчас предадут, так что напрасно мы копаем эти ямы. У немцев мне было лучше. Я совершил роковую ошибку, что не ушёл в глубь Германии. Как начнутся бои, можно будет удрать».

Красноармеец Берсонев, придя в подразделение, спросил: «Есть ли в роте автомашина? А то когда немцы перейдут в наступление, то пешком от них не убежишь»…»

Это говорилось в 1945-м, а не в 1941 году! Такие настроения не были массовыми, но они были. Реально были! Ведь в Действующей армии служили не только Матросов и Талалихин, но и обыкновенные шкурники.

Нормой был обычный человек — не рвущийся вперёд, но идущий в атаку, не бросающий оружие в бою и воюющий по принципу: «Ни на что не напрашивайся, ни от чего не отказывайся».

Однако имелись же и отклонения от нормы! В соединении, где начальником политотдела был полковник Королёв, командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона 1-го Украинского фронта лейтенант Латругин расстрелял в боевой обстановке трёх бойцов нового пополнения за бегство с поля боя.

В 1945 году!

Бросали винтовки, уничтожали документы и дезертировали не только в 1941 году, но и в 1945-м! Заместитель начальника политуправления 3-го Украинского фронта полковник Катугин в апреле 1945 года сообщал начальнику ГлавПУ РККА (а также секретарю ЦК и Московского горкома) A.C. Щербакову о чрезвычайных происшествиях по фронту за март 1945 года.

По сравнению с февралём количество ЧП по соединениям и частям фронта уменьшилось с 216 до 197, а именно:

Дезертирство — 115 случаев Членовредительство — 52 случая Контрреволюционная агитация — 7 случаев Террористические акты против офицерского состава — 2 случая Мародёрства и насилия — 21 случай.

Спрашивается — если каким-нибудь Берсоневу или Воронкину, упомянутым в донесении генерала Ящечкина, подвернулся бы удобный случай «пощупать бабёнку», они использовали бы его или нет? Да ещё если бы они, к тому же, дезертировали?

Даже среди сорока тысяч не очень политически и морально устойчивого нового пополнения 1-го Украинского фронта берсоневы и воронкины составляли ничтожное меньшинство. Но если такими были хотя бы пять из ста, то только это новое пополнение только одного фронта давало две тысячи потенциальных или реальных насильников!

Только по одному фронту и только из неустойчивого пополнения.

А в составе одного 1-го Украинского фронта находились сотни тысяч человек. Всего же три фронта, участвующие в Берлинской операции, имели в своём составе (вместе с тылами) два с половиной миллиона человек.

Это — только на Берлинском направлении!

Прикинем… Если несдержанным негодяем оказался бы хотя бы один из ста «человеков с ружьём», это даёт двадцать пять тысяч потенциальных или реальных насильников в дополнение к тем двум, о которых было уже сказано.

А если одного и того же насильника разберёт охота, и он пойдёт на насилие ещё раз?

А если ещё раз?

Рано или поздно его, конечно, завернут и сдадут в трибунал. Но статистику-то он, дрянь этакая, уже повысил.

Это ведь, господа хорошие «демократы», законы больших чисел! Даже в самой рыцарственной армии всегда найдётся горстка (один на сто и даже один на пять — разве это много?) подлецов.

Плюс — увезённые в Германию и теперь репатриирующиеся на Родину (в реальности нередко бесконтрольно и неорганизованно бредущие по дорогам рушащегося Рейха) сотни тысяч гражданских мужчин. И многие из них ох как натерпелись от немцев лиха! А нервы расшатаны, а дремучие инстинкты разбужены…

Плюс — не забудем, переодетые в советскую военную форму немецкие террористы из «Вервольфа». Этим напропалую насиловать всех находящихся в пределах досягаемости немок было вменено в прямую, так сказать, служебную обязанность самим характером и смыслом их деятельности. Причем они ещё и изуродовать их были обязаны — для убедительности и требуемого психологического эффекта.

Кое-что на сей счёт я позднее сообщу.

А если какую-то молодую немку из городка, через который прошла советская воинская часть, прижал в углу немецкий дезертир, она что — так и кричала об этом на всех углах или сваливала всё на «русских варваров»?

Однако основная часть изнасилований совершалась, как я понимаю, всё же обычными солдатами и офицерами, не сумевшими сдержаться.

Но так ли много было этих случаев? По официальным данным политуправления 3-го Украинского фронта, на территории Австрии их было допущено нашими военнослужащими не более двадцати одного за март месяц 1945 года. Наделе их было, конечно, намного больше, но даже если считать, что стал известен лишь один случай из десяти, реальная цифра — примерно двести случаев.

Сделаем скидку на то, что в Австрии ожесточённость боёв была невысокой по сравнению с непосредственно Германией, и вероятность насилия русских там была объективно ниже. Приняв вполне корректный коэффициент 5, получим до одной тысячи изнасилований в самой Германии за месяц.

Конечно, даже несколько тысяч случаев — это уже массовое явление. Тем более — несколько десятков тысяч случаев. Однако с учётом всего приходится удивляться не тому, что в Германии в 1945 году имели место достаточно массовые (на уровне нескольких тысяч) изнасилования немок русскими, а тому, что их было так немного.

Вот две ситуации, с темой связанные не прямо, но — прочно.

Во время Висло-Одерской операции у польского села Ветковице был подбит Ил-2 лётчика-штурмовика В.В. Шишкина. Сев на вынужденную рядом с немецкими окопами, Шишкин и его воздушный стрелок A.B. Хренов сразу же приняли бой. Огнём бортовых пулемётов они уничтожили более пятидесяти солдат, а когда патроны кончились, отстреливались из пистолетов. Хренов был убит, тяжело раненный Шишкин взят в плен. Злость немцев была понятна — этот русский со своим товарищем только что уложил половину полноценной роты! Не было бы удивительным, если бы Шишкина тут же расстреляли. Однако вышло омерзительно: Шишкину выкололи глаза, отрезали язык, сожгли до костей ступни ног, а на спине вырезали пятиконечную звезду.

Такая, увы, цивилизация…

Месть солдата — что бы ни творил враг — должна быть обращена на вооружённого врага. Он лишил тебя всего? Сражайся, воюй без страха! Но не палачествуй над ним. И что должны были чувствовать наши бойцы, отбив у немцев труп Шишкина?

Кто-то мог и срываться — в ответ.

Но женщины и дети — это свято. И Красная Армия — взятая в целом как историческое, социальное и нравственное явление — так и воевала! Я обращусь ещё раз к воспоминаниям уже известного читателю дважды Героя Советского Союза лётчика Савицкого:

«В конце апреля КП танковой армии генерала Богданова, которую мы прикрывали, перебазировался в район города Нейруппин. Двигались небольшой колонной. Впереди Т-34, за ним бронетранспортёр, где разместились мы с начальником штаба армии генерал-лейтенантом Радзиевским (в период Берлинской операции Алексей Иванович Радзиевский был ещё генерал-майором. — С.К.), следом штабные машины и в конце колонны ещё четыре танка. Мы с Радзиевским ехали, высунувшись из люка и глядя по сторонам.

Вошли в какое-то селение и двинулись по узкой улочке… Вдруг из одного домика… выбежала немолодая уже женщина. Правую руку она держала за спиной. Поравнявшись с нашим бронетранспортёром, женщина размахнулась и бросила гранату. Граната упала по ту сторону дороги в кювет и взорвалась, не причинив нам никакого вреда. Командир машины, коротко выругавшись, вскинул автомат. В ту же секунду к женщине подбежал мальчик лет семи-восьми и прижался к ней, обхватив обеими руками.

Выстрела не прозвучало. Не замедляя хода, мы проехали мимо. Весь эпизод занял не более десяти секунд».

Рассказав об этом эпизоде, Савицкий приводит интересные мысли, сравнивая боевую мораль русских и немцев:

«Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата — а плохие до апреля 45-го не дотянули, — у командира нашей машины сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чём не повинный ребёнок. И верх взяла простая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат…»

Догадаться было действительно нетрудно, о чём сам же Савицкий далее и написал:

«За редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора — старикам, женщинам, детям.

А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал…»

Выводы Савицкого относительно немцев трагически подтверждаются множеством ситуаций той войны. В том числе — и изуверством по отношению к лётчику-штурмовику Шишкину. Тому самому, который после вынужденной посадки вместе со своим воздушным стрелком Хреновым уложил полсотни немцев и был за это ими зверски замучен.

Савицкий верно написал о том, что простая человеческая жалость доступна далеко не всем. В немецкой армии она была, как правило, исключением, но даже в Красной Армии она не была непреложной нормой для всех. Тем более это верно, когда мы говорим о человеческой порядочности — качестве более редком, чем жалость. Ведь война призывает не только героев, но и негодяев. Обратимся к документам.

Скажем, можно привести такой удивительный на первый взгляд, но, увы, не такой уж удивительный во времена потрясений пример.

30 мая 1944 года заместитель наркома обороны СССР Маршал Советского Союза Василевский подписал приказ № 0150, начинающийся так:

«От местных советских организаций и органов НКВД поступают заявления о творимых отдельными военнослужащими в прифронтовой полосе бесчинствах, вооружённых грабежах, кражах у гражданского населения и убийствах…»

В приказе были приведены четыре конкретных групповых преступления за февраль 1944 года: три ограбления местных жителей и одна кража. Немного, но — реально. И это — на собственной территории. Всего — 11 негодяев, чьи преступные проявления были вскрыты.

Ещё пример… 29 апреля 1945 года начальник политотдела 8-й гвардейской армии гвардии генерал-майор Скосырев докладывал начальнику Политического управления 1-го Белорусского фронта:

«В Берлине в расположении соединений и частей, ведущих боевые действия, до сих пор наблюдаются случаи исключительно плохого поведения военнослужащих. Как и прежде, такие факты отмечаются прежде всего среди артиллеристов, самоходчиков и других военнослужащих специальных частей. Некоторые военнослужащие дошли до того, что превратились в бандитов…»

Заметим, это — оценка не Геббельса, а боевого советского генерала, данная в реальном масштабе времени. Но это — оценка поведения отщепенцев, а не среднего советского воина. Тот же Скосырев в том же донесении сообщал 29 апреля 1945 года:

«Сегодня член Военного совета гвардии генерал-майор Пронин провёл совещание военных комендантов…

Общее мнение всех комендантов — немецкое население в связи с назначением комендантов и бургомистров стало чувствовать себя лучше, увереннее. Коменданты имеют большой авторитет среди населения…

Военные коменданты отмечают, что в последние дни резко уменьшилось количество случаев барахольства, изнасилования женщин и других аморальных явлений со стороны военнослужащих. Регистрируется по 2–3 случая в каждом населённом пункте, в то время как раньше количество случаев аморальных явлений было намного больше».

Обращаю внимание на слово «аморальных», что означает — противоречащих морали! Но мораль бывает разной, например, такой: «Похоть, виски и грабёж — награда для солдата».

Это говорил «краснощёкий майор»-янки писателю Джону Дос Пассосу, а тот привёл его слова в статье в журнале «Лайф» от 7 января 1946 года.

Другой янки в журнале «Тайм» от 12 ноября 1945 года признавался:

«Многие нормальные американские семьи пришли бы в ужас, если бы они узнали, с какой полнейшей бесчувственностью ко всему человеческому наши ребята вели себя здесь».

А с чего бы, спрашивается? Это что — на их Родину пришли незваные гости, насилуя и разрушая всё и вся? В сообщениях Ассошиэйтед Пресс от 12 сентября 1945 года можно было прочесть:

«И наша армия, и британская армия… внесли свою долю в грабежи и изнасилования… Хотя эти преступления не являются характерными для наших войск, однако их процент достаточно велик, чтобы дать нашей армии зловещую репутацию, так что мы тоже (выделение моё. — С.К.) можем считаться армией насильников».

Не знаю, что здесь имелось в виду под «тоже» — «тоже как немецкая армия» или «тоже как русская армия»?

Думаю, вернее предположить, что янки имел в виду второе. Тогда это штатовское «тоже» — бесподобно! В нём — всё! И тот факт, что соринку в русском глазу приравнивали к бревну в собственном, и то, что уже тогда западные средства массовой информации начинали низводить образ Воина-победителя до облика анархиствующего дикаря.

2 мая 1945 года военный прокурор 1-го Белорусского фронта генерал-майор юстиции JI. Яченин докладывал Военному совету фронта о ситуации в полосе фронта. Он писал честно:

«В отношении к немецкому населению… безусловно, достигнут значительный перелом. Факты бесцельных и необоснованных расстрелов немцев, мародёрства и изнасилований немецких женщин значительно сократились, тем не менее… ряд таких случаев еще зафиксирован.

Если расстрелы немцев… почти совсем не наблюдаются, а случаи грабежа носят единичный характер, то насилия над женщинами всё еще имеют место: не прекратилось и барахольство, заключающееся в хождении…по бросовым (выделения везде мои. — С.К.) квартирам, собирании всяких вещей и предметов и т. д.»

Яченин приводил ряд примеров — безобразных, а далее писал:

«Считаю необходимым подчеркнуть ряд моментов:

1…. отдельные командиры самоуспокаиваются тем, что некоторый перелом достигнут, совершенно забывая о том, что до их сведения доходят донесения только о части насилий, грабежей и прочих безобразий, допускаемых их подчинёнными…

2. Насилиями, а особенно грабежами и барахольством, широко занимаются репатриированные, следующие на пункты репатриации, а особенно итальянцы, голландцы и даже немцы. При этом все эти безобразия сваливают на наших военнослужащих.

Есть случаи, когда немцы занимаются провокацией, заявляя об изнасиловании, когда это не имело места. Я сам установил два таких случая.

Не менее интересно то, что наши люди иногда без проверки сообщают по инстанции об имевших место насилиях и убийствах, тогда как при проверке это оказывается вымыслом».

Нельзя забывать, что задачей военного прокурора Яченина было вскрытие и анализ недостатков и преступлений, а не написание яркого очерка в «Красную Звезду». Поэтому в его докладе говорится не о хорошем, а о плохом. Однако в жизни, а не в прокурорских документах преобладало-то хорошее.

Хорошее!

Ведь в Германию действительно пришла армия нового типа — армия боевых товарищей, проникнутая духом товарищества и…

И духом, чёрт возьми, гуманизма!

Гуманизма — несмотря ни на что, несмотря на всё, что немцы в России натворили. Ведь зимние и весенние насилия 1945 года русских над немцами — реально бывшие, но отнюдь не массовые — не в последнюю очередь были порождены тотальным насилием немцев над русскими с 1941 по 1944 год! Как и ожесточённым сопротивлением немцев.

В Австрии, например, масштабы насилия со стороны военнослужащих Красной Армии были сразу намного меньшими, чем в Германии. Не говоря уже о Венгрии, Румынии и тем более — о Болгарии, Польше, Югославии, Чехии и Словакии…

Заместитель начальника политуправления 3-го Украинского фронта в апреле 1945 года сообщал в Москву:

«По мере продвижения наших войск в глубь Австрии население, видя корректное отношение к себе со стороны абсолютного большинства наших солдат и офицеров, осмелело… Жители стали безбоязненно появляться на улицах и приветствовать наши войска…

Амалия Зигберт из села Мюнхендорф сказала: «Я удивлена тем, что русские так вежливо обращаются с австрийским населением. Мы этого никак не ожидали. Немцы говорили, что русские насилуют всех женщин, а детей убивают или увозят в Сибирь. Теперь мы видим, что немцы говорили ложь»…

(…)

Случаи мародёрства и других незаконных действий по отношению к населению почти совершенно прекратились».

О положении же в Праге командующий войсками 1-го Украинского фронта маршал Конев докладывал 12 мая 1945 года Верховному Главнокомандующему так:

«11.5.45 г. лично был в г. Прага…

Должен доложить, что население Чехословакии и особенно г. Прага очень восторженно встретило войска Красной Армии… Возникают стихийные митинги на улицах. (…)

Наши войска в г. Прага ведут себя хорошо. Не отмечается случаев мародёрства, насилия и обид населения, что резко выделяется по сравнению с поведением войск при взятии городов в Германии, особо в первый период».

Повторяю, любое сильное социальное потрясение — а большая война потрясение даже большее, чем серьёзная революция, связано с избыточным насилием. Причём избыточное, неоправданное насилие исходит в основном из «маргинальных», антисоциальных слоёв общества. В сентябре 1944 года имели место случаи грабежа и даже изнасилований («даже» — из телеграммы генерала Антонова командующему войсками 3-го Украинского фронта) на территории даже (это «даже» — уже моё, автора этой книги) Болгарии.

Генштаб РККА потребовал «срочно принять меры к прекращению случаев мародёрства, грабежа и насилия, привлекая виновных к суровой ответственности».

Болгария, к слову, в той войне хотя и пассивная, была фактически союзником Германии. Ну а, скажем, в Югославии женщины повсеместно выходили к нашим войскам в праздничной одежде. Да, в наши политдонесения того времени попал, правда, неприглядный случай — два неких негодяя-полковника в октябре 1944 года в пьяном виде пытались изнасиловать двух югославских партизанок.

Но в семье ведь не без урода. К тому же этот факт тоже стал предметом разбирательства на уровне Генерального штаба РККА.

Достаточно сравнить сухую директиву Сталина по Германии, весьма эмоциональное — с призывами лояльно относиться к австрийцам — обращение к войскам Военного совета 3-го Украинского фронта и почти поэтическую памятку-обращение командования 3-го Украинского фронта в связи с вступлением на территорию Югославии, чтобы понять — к разным народам у воинов РККА и отношение было сразу разное — кто что заслужил. Мерой вины или сочувствия чужого народа определялось и наше отношение к нему.

Однако даже к гражданскому населению Рейха Красная Армия даже в разгар боёв не была жестока — если иметь в виду и директивы командования, и общий характер поведения абсолютного большинства военнослужащих — за исключением той их незначительной нравственно дефектной части, о которой уже было сказано ранее.

Тем более гуманной и доброкачественной была государственная политика Советского Союза по отношению к немцам. Только по Берлину к началу июня 1945 года было восстановлено с советской помощью 94 больницы для взрослых, 6 больниц для детей, 12 родильных домов, 11 частных больниц, 14 амбулаторий, 8 садов, 2 яслей, одна молочная кухня, 10 станций скорой помощи, 179 аптек…

А ведь у нас полстраны лежало в развалинах.

Незадолго до смерти генерал армии Иван Третьяк, Герой Советского Союза, сказал то, что я не могу привести в урезанном виде. А сказал он вот что:

«Было бы ханжеством отрицать, что случаи изнасилования и других видов жестокости на немецкой земле имели место. Но попытка, вслед за Геббельсом, представить Красную Армию «ордой громил и мародёров» не соответствует исторической правде и кощунственна по отношению к памяти воинов-освободителей.

В 1945 году я был командиром полка (93-й гвардейский стрелковый полк 29-й гвардейской дивизии. — С.К.). Что скрывать, мы были очень злы на немцев. Фашисты сожгли мой дом и ещё четыре соседних дома. Поубивали родных и близких (село Малая Поповка Хорольского района Полтавской области. — С.К.). В полку, пожалуй, не было ни одного бойца, у которого не чесались бы руки отомстить за родных, за друзей. Но существовал приказ Сталина, и мы его выполняли. Ведь тогда армия была намного дисциплинированнее, чем сейчас. Скажу честно, я жаждал мести. Но отдал бы под трибунал любого, кто дал бы волю этому чувству и распустил бы руки.

В моём полку не было ни одного случая насилия (в это можно поверить, если учесть боевую репутацию и командные качества командира полка. — С. К.). Хотя, конечно, в такой огромной войсковой группировке, которая в 1945 году вошла в Германию, всякое случалось. Мужики по несколько лет женщин не видели. Кто-то и не устоял. Но сегодня многие признают, что сексуальные связи между нашими бойцами и немками далеко не всегда носили насильственный характер. Был и обоюдный интерес (что тоже понятно — ведь и многие немки давно не были осчастливлены мужским вниманием. — С.К.)».

Непонятно другое: почему многочисленные иностранные и российские радетели за «чистоту фронтовых нравов» не ставят вопрос о страшном и жесточайшем насилии со стороны немцев, которому подвергались в годы войны народы СССР? И уж совсем дико, что пасквиль Бивора, переведённый на русский язык, публикуется в России. Это не плюрализм, а самый поганый цинизм, ведь подавляющее большинство оболганных уже не может ответить лжецам».

Да, защитить наших павших на той войне и всех ушедших от нас за шесть с половиной десятилетий после войны обязаны их потомки.

Защитили!

4 февраля 1945 года президент США Рузвельт говорил Сталину в Ливадии, что «он поражён бессмысленными и беспощадными разрушениями, произведёнными немцами в Крыму».

Далее — по записи беседы:

«Сталин отвечает, что гитлеровцы не имеют никакой морали. Они ненавидят то, что создано рукой человека. Они просто садисты.

Рузвельт заявляет, что он согласен с маршалом Сталиным, что разрушения, произведённые немцами, — результат их садизма… Вообще маршал Сталин найдёт его, Рузвельта, сейчас гораздо более кровожадным по отношению к немцам, чем в Тегеране (на конференции 1943 года. — С. К.).

Сталин отвечает, что все мы стали сейчас более кровожадными. Немцы пролили слишком много честной крови».

А ведь Рузвельт увидел лишь Крым, где по-настоящему в руинах лежали только Севастополь и Керчь. Он не видел Сталинграда, не видел десятков тысяч пепелищ на месте сёл и деревень… И всё же даже виды освобождённого от немцев Крыма сделали американского президента «более кровожадным по отношению к немцам».

Что же тогда должен был чувствовать Сталин?

А что — подчинённые Верховного?

А что — народ, во главе которого стоял Сталин?

Ведь горе и разруху тотальной войны испытали и испытывали в 1945 году они, а не собеседник Дос Пассоса — «краснощёкий майор» из благополучной заокеанской державы, на войне лишь нажившейся!

И всё же абсолютное большинство пришедшей в Германию вооружённой части советского народа сдержалось. Кого сдержала извечная русская способность к прощению не прощаемого, кого — внутреннее благородство, кого — просто жёсткий приказ.

Не сдержались единицы. Однако единицы в составе миллионов складываются в тысячи. Имеет ли кто-то право винить за них весь народ, который был вынужден послать миллионы своих достойных и не очень достойных (война не выбирает) сынов в те чужие земли, откуда пришли на родную землю война, смерть, разруха, горе?

В заключение раздела я приведу ещё один документ. После знакомства с ним я долго раздумывал — давать ли его полностью? Не утомит ли его чтение нетерпеливого читателя — ведь это не «крутой» текст, рассчитанный на привлечение потенциального покупателя — любителя лихости в выражениях и сюжете.

Но я приведу этот документ полностью — по стр. 211–212 тома 15 (4–5) издания Института военной истории МО РФ «Русский архив: Великая Отечественная: Битва за Берлин (Красная Армия в поверженной Германии)», подписанного в печать 18.04.95 года и изданного — в отличие от массовых тиражей антисоветских пасквилей — тиражом всего в полторы тысячи экземпляров.

«Донесение начальника 7-го отдела политуправления 2-го Белорусского фронта начальнику 7-го управления Главного политического управления РККА об умерщвлении фашистом граждан немецкой национальности

2 апреля 1945 г. (датируется по входящему штампу 7-го упр. ГлавПУРККА.-С.К.)

При прочёсывании населённых пунктов в районе огневых позиций 94-го гаубичного артполка 23-й артдивизии 12 марта 1945 года вблизи деревни Зюбитц (22 км от города Данцига) в лесу в отдельном сарае были обнаружены три немецкие семьи из деревни Зюбитц, всего 16 человек, а именно:

1. Бюхенен Фрида (возраст не установлен)

2. Губерт — её сын, 7 лет

3. Гейнц — её сын, 6 лет

4. Морбин — её сын, 5 лет

5. Гарри — её сын, 2,5 года

6. Шварц Эрвин — 37 лет

7. Шварц Эрика, его жена — 39 лет

8. Петер — их сын, 6 лет

9. Карин — их сын, 5 лет

10. Вольфганг — их сын, 2,5 года

11. Лере Берта — 39 лет

12. Бруно — её сын, 7 лет

13. Герберт — её сын, 14 лет

14. Линиял — 40 лет

15. Гизелла — её дочь, 15 лет

16. Эйверелах Эмген — её племянница, 2 года.

Из них Лере Бруно, Лере Герберт, Линиял, Гизелла и Эйверелах Эмген оказались мёртвыми, т. к. у них было перерезано горло, а у остальных 12 человек были вскрыты вены на обеих руках, но в момент обнаружения они были ещё живы.

При оказании им медицинской помощи они отказывались от помощи, заявляя: «Лучше умереть, чем жить с русскими».

К вечеру 12 марта 1945 года умерло 11 человек: семеро детей и четыре женщины.

Расследованием установлено, что убийство указанных лиц было совершено Шварцем Эрвином, 1908 года рождения, уроженцем дер. Зюбитц, по национальности немцем, членом партии национал-социалистов с 1933 г., образование 7 классов, женат, работал авиамотористом на аэродроме в г. Гдыня.

На допросе он показал: «К приходу русских войск по месту моего проживания я увидел, что всё имущество потеряно и, будучи убеждён в своей фашистской партии, начал действовать, чем мог, против русских войск. Поэтому 12 марта 1945 года своей жене и троим детям вскрыл вены на руках с целью уничтожения их. После убийства своей семьи я предложил [то же самое сделать] соседям, которые привели свои семьи в сарай и при моей помощи вскрыли вены, а затем я вскрыл вены и себе. Убийство 15 человек я совершил с целью, чтобы остальные немцы узнали и распространили слух, что всё это совершили русские солдаты».

Оставшиеся в живых женщины подтвердили, что на умерщвление они согласились в результате агитации Шварца Эрвина, который и произвёл вскрытие вен лезвием безопасной бритвы, а также перерезал горло 4 человекам.

Одна из женщин, оставшихся в живых, Фрида Бохенен, показала, что она не желала резать руки, но когда Шварц ей насильно вскрыл вены, она потеряла сознание и не видела, что делалось с её детьми.

Далее Фрида Бохенен показала, что Шварц говорил ей о том, что когда придёт Красная Армия, то будет насиловать и угонять немцев в Сибирь, поэтому жить дальше нет никакого смысла.

В распространении провокационной агитации Шварцу активно помогала Лере Берта, которая после вскрытия вен умерла.

В тот же день в районе деревни Зюбитц в лесу в шалаше была обнаружена женщина-немка Лере Маргарита — 18 лет, со следами удушения на шее. Лере заявила, что её душили красноармейцы и пытались изнасиловать.

В отношении этого заявления Лере Бохенен Фрида показала, что Лере Маргарита является дочерью Берты Лере и следы удушения у неё являются следствием её попытки к самоубийству.

Несмотря на оказанную медицинскую помощь, Шварц Эрвин

15 марта 1945 года умер от потери крови, а также умерли и все остальные лица, обнаруженные в сарае.

Начальник 7-го отдела ПУ 2 БФ подполковник ЗАБАШТАНСКИЙ».

Здесь не требуются комментарии, но скажу, что этот страшный случай был тогда не единичным. Так, в полосе наступления 1-го Украинского фронта в селе Медниц были обнаружены 58 женщин и подростков, которые перерезали себе вены на руках.

Что это — фанатизм?

Пожалуй, нет!

Это — страх перед расплатой, рядящийся в фанатизм. А расплата — как сообщают нам толковые словари русского языка, это — возмездие за содеянное.

Нет, не любовь к родине и не убеждённость двигали теми немцами, которые своими руками убивали своих же детей и в рядах «Вервольфа» насиловали своих же женщин для того, чтобы усилить у немцев страх перед русскими.

Ими двигал страх — ими же порождённый и их же уничтоживший. Это было тогда в Германии своего рода моровым поветрием — снизу доверху. Пиком его и концентрированным выражением стало умерщвление Йозефом Геббельсом и Магдой Геббельс всех шести своих детей перед собственным самоубийством.

Вот правда о характере насилия над немцами в 1945 году. Породив насилие четыре года назад, они и в том году продолжали насиловать. Но теперь уже — самих себя, поскольку возможности насиловать другие народы они в 1945 году лишились.

Я уже решил, что закончил с этой темой, но, перебирая свою библиотеку, вспомнил о дневниках сержанта Александра Родина. В 2000 году ИПО Профиздат тиражом в одну тысячу экземпляров издало этот удивительный и впечатляющий своей безыскусственностью и достоверностью документ эпохи. Книга «Три тысячи километров в седле» написана на основе фронтовых дневников самого Родина и его товарища по артиллерийской батарее сержанта Николая Нестерова, и я приведу здесь несколько извлечений из неё.

«Находясь в Германии, — пишет А. Родин, — мы вспоминали, как безжалостно бомбили нас немцы в годы поражений, обстреливали, методично уничтожали, как мечтали мы когда-нибудь отомстить… «уничтожить врага в его собственной берлоге».

И вот мы в «берлоге»…

…Надо сказать, что понятие «мирные жители» по отношению к немцам не могло уложиться тогда в нашем сознании: почти кто-нибудь в каждой их семье воевал, убивал наших…

Но мы, в отличие от фашистов, не убивали мирных немцев, не зверствовали!..

…В первые дни после перехода германской границы никаких руководящих указаний от политорганов… не поступало; позже, очень скоро, они появились, и всякое проявление некорректного отношения к немецкому населению железным образом пресекалось. Впрочем, наш комбат Гавриленко не нуждался в указаниях. Увидев солдата, несущего какое-нибудь «трофейное» имущество, он говорил: «Иди поклади на место, иначе я тебя, сукиного сына, расстреляю за мародёрство»!.. Мы спорили почти круглосуточно…

…Мы спорим. Спорим до хрипоты, но когда доходит до дела, то даже самые отчаянные «экстремисты» действуют совсем не так, как сами же призывают».

И как же эти простые русские люди действовали? А вот так… Плацдарм на левом берегу Одера. В доме, где установлен пулемёт «Максим», ретивый эскадронец, хвативший шнапсу, обнаружил в постели раненого немца и вознамерился его застрелить. Женские крики, детский плач… Далее — прямая дневниковая запись:

«И вот наши «грозные мстители» накидываются на эскадронца, успокаивают женщин, детей. Я взял за руку маленькую девочку, хотел приласкать. Она задрожала, как в судороге. Страшно стало. Привыкнув к смерти, убивая и сам рискуя быть убитым, не могу осознать, как это можно простым нажатием курка умертвить живого, безоружного притом, человека…»

А вот батарейцы нашли в пустом доме брошенного плачущего грудного ребёнка и передали немке, хозяйке дома, где остановились, приказав накормить подкидыша.

Опять прямая запись:

«Шутим между собой, не вырастет ли из младенца новый Гитлер. Неожиданно появляется его мать — молодая, худенькая, с распухшим от слёз лицом. Говорит быстро, глотая слёзы: она оставила своего Вольфганга на чьё-то попечение, но тот куда-то отлучился, а в дом, ей сказали, вошёл русский солдат и унёс ребёнка. Она думала — он его понёс убивать… Плачет, смеётся, благодарит»…

Родин вспоминает, что в те дни его товарищ Бережко заметил как-то:

— Знаешь, старший сержант, я раньше думал, что на войне люди звереют, а теперь мне кажется, мягчеют они на войне, очищаются…

Что тут сказать? Люди, да — очищаются. Звереют выродки. Но ведь на то они и выродки рода человеческого, ничтожное меньшинство, недостойное называться людьми.

Книгу Родина можно цитировать и цитировать. Это не обобщающая оценка, а моментальный снимок, но снимок — «с натуры». Однако у меня другие задачи. Тем не менее, я не могу удержаться и не познакомить читателя с ещё одной честной, приведённой А. Родиным, «фотографией» эпохи, нравов и подлинного облика тогдашнего русского человека.

Вскоре после войны часть Родина какое-то время стояла в Будапеште, и ребята — хотя и были, как напоминал сам Родин, «молодыми, физически здоровыми и была естественная тяга к женщинам», больше из любопытства, чем по нужде — зашли однажды в публичный дом.

Купив билетик, Родин, как и его товарищи, уединился-таки с молодой женщиной, которая, как он пишет, «без всякого, как говорится, «разгона» стала изображать (выделение здесь и ниже А. Родина. — С./С.) невыразимую, пылкую любовь…»

«Не тогда, не в тот момент, — признаётся Родин, — а позже, после ухода возникло отвратительное, постыдное ощущение лжи и фальши, из головы не шла картина явного, откровенного притворства женщины…

Интересно, что подобный неприятный осадок от посещения публичного дома остался не только у меня, юнца, воспитанного к тому же на, так сказать, «принципах» типа «не давать поцелуя без любви», но и у большинства наших солдат, с кем приходилось беседовать…»

Могло ли это большинство, имея подобные внутренние моральные установки, насиловать направо и налево кого-либо вообще — хоть немок, хоть эфиопок?

Александр Родин, продолжая тему, привёл также другой пример, которым я свою тему закончу. В том же Будапеште он познакомился с красивенькой мадьяркой, знающей русский, и на её вопрос, понравилось ли ему в Будапеште, ответил, что понравилось, только вот смущают публичные дома.

— Но почему? — спросила девушка.

— Потому что это противоестественно, дико, женщина берёт деньги и следом за этим тут же начинает «любить»…

Мадьярка какое-то время подумала, потом согласно кивнула и сказала:

— Ты прав. Брать деньги вперёд некрасиво…

Уж не знаю, согласится ли читатель с тем, что этот полу-забавный, полугрустный невыдуманный диалог русского «варвара» и «цивилизованной» европейки очень подходит для того, чтобы завершить им тему о том, как русские «изнасиловали два миллиона немок».

Впрочем, возможно, кто-то недоумённо пожмёт плечами — мол, что всё-таки автор имел здесь в виду?

Что ж, могу пояснить ещё раз…

В приведённом выше незатейливом и простодушном житейском диалоге ярко отразились две морали: уродливая, исковерканная капитализмом «мораль» в кавычках европейца (в данном случае — европейки), развращённого настолько, что он, по меткому выражению, разврат уже не считает развратом, и мораль нормального, душевно и духовно здорового молодого советского парня — не очень интеллектуально развитого, но человечески вполне сформированного духовно здоровым, новым советским обществом.

Иными словами, если говорить о той солдатской массе, которая в составе советских войск пришла в Европу и в Германию, то в массе своей (прошу прощения за каламбур) она была воспитана в духе весьма высокой общественной морали.

И уже в силу своего общественного и национального воспитания типичный воин Красной Армии органически не был способен на насилие над беззащитными.

Тем более — над женщинами.

В феврале 1945 года 286-я истребительная авиационная дивизия 16-й воздушной армии, действовавшей на Берлинском направлении, получила нового командира. Молодого, энергичного, но — не совсем обычного.

Во-первых, он был очень уж молод — молод даже для той войны, на которой Иван Черняховский за три года прошёл путь от полковника до генерала армии и командующего фронтом и которую, весьма вероятно, закончил бы маршалом, если бы не немецкий осколок, оборвавший его жизнь зимой 1945 года.

Новый командир 286-й ИАД эту войну полковником заканчивал. Впрочем, и начинал он её тоже полковником. Бывает на войне и так. Особенно, когда твоя фамилия — на особом счету и на особом контроле.

Фамилия молодого комдива была Сталин.

Имя и отчество — Василий Иосифович.

Год рождения — 1921.

Место рождения — город Москва.

Последнее воинское звание — генерал-лейтенант авиации, 1947 год.

Сын Сталина сегодня оболган в России так же, как и его отец. В лучшем случае сына подают как недалёкого рубаху-парня и щедрого выпивоху, с которым отец ничего поделать не мог, но карьеру всё же какую-никакую обеспечил. Но, мол, если бы не отец, эта «бездарь» и эскадрильи под командование никогда не получила бы.

И это — тоже один из недобросовестных мифов. А поскольку существенная часть его относится к 1945 году, я решил коснуться в своей книге также личности и судьбы необычного «берлинского» комдива. И чтобы лучше понять — что и к чему, начать придётся издалека.

Собственно — с начала.

С осени 1923 года до весны 1927 года Василий Сталин жил в детском доме. Там же жили приёмный сын Сталина Артём Сергеев, Тимур и Татьяна Фрунзе, сын наркома юстиции Курского — Евгений, дети наркома продовольствия Цюрупы. Всего — 25 детей руководителей партии.

Плюс — 25 беспризорников с улицы.

У Артёма Сергеева об этом доме остались самые лучшие воспоминания. Как и у всех других его воспитанников. Интересный пример…

Прививки детям делал доктор Натансон. И дети решили, что когда вырастут, Натансона убьют. Так «достали» их эти прививки, делать которые никто не хотел.

Но врача сменили. И новый врач заявил, что прививки будут делать не всем, а только тем, кто хочет пойти в армию.

И вот тут не только мальчики, но и девочки побежали на уколы наперегонки. С криком: «И мне укол!»

Их спрашивают:

— Зачем тебе укол?

— А я же в армию хочу! Я буду красноармейцем…

Вот так.

Вряд ли не то что нынешние «россиянские» детишки, но и многие взрослые полностью поймут, о чём написано выше. Но так было. И в такой атмосфере воспитывался сын Сталина.

Автор биографического справочника «Империя Сталина» Константин Залесский утверждает, что после смерти матери Василий Сталин «воспитывался начальником охраны Н.С. Власиком». Это, конечно, чепуха!

Во-первых, основы характера закладываются в очень раннем детстве, а оно пришлось у Васи на очень толковый «детдом», пройти через который было для развития незаурядной личности благом.

Во-вторых, далее Василий учился в нормальной школе, и его воспитывали школа и учителя — в отличие от Владимира Путина, который гордится тем, что его воспитала ленинградская улица. Известен случай, когда учитель математики Мартышин писал Сталину о недостатках его сына, и отец отвечал, рекомендуя быть с Василием построже.

В-третьих, сына воспитывал и сам отец — не нотациями, а личным примером, хотя мог и жёсткий выговор сделать. Воспитывал Сталин сына и его названого брата Артёма Сергеева и повседневными беседами по ходу домашней жизни… Она ведь и у Сталина была. И Сталин говорил с мальчиками как со взрослыми. И затрагивал самые разные темы. Например в 1930 году после смерти Репина он говорил с ними о Репине.

Кроме того, внука воспитывал и его дед по матери — Сергей Яковлевич Аллилуев.

И все воспитывали неплохо. Вот ситуация, описанная Артёмом Сергеевым. После смерти Надежды Аллилуевой Артём и Василий в день её рождения на даче в Зубалово наловили карасей.

Василий говорит:

— Отцу пошлём, он любит карасей.

Артём спрашивает:

— Сам отвезёшь рыбу.

— Нет, отец меня не вызывал.

На капризного отпрыска всесильного «тирана» не похоже, не так ли?

Потом Василий взял ведро с крышкой, положил туда рыбу, ведро опломбировал и сказал:

— Это порядок. Осторожность не помешает.

То есть Василий Сталин уже подростком вполне понимал, что такое самодисциплина — тогда, когда это было действительно жизненно важно.

Залесский же пишет, что Василий был якобы «капризным, безвольным, слабым человеком». Но вот фото — мальчишка прыгает с высокого борта баркаса. Пусть это попробует сделать слабый и безвольный человек. С детства Василий увлекался конным спортом и любил прыгать с парашютной вышки — тоже занятия не для слабовольных. Главное же — где это Константин Залесский видел безвольных боевых лётчиков?!

Перед войной — после окончания Липецких курсов, Василий был назначен в группу лётчиков-инспекторов, с началом войны он — командир эскадрильи в истребительном полку, а потом — некоторое время — начальник инспекции ВВС РККА.

Имеется сделанная под Сталинградом летом 1942 года фронтовая групповая фотография лётчиков 434-го истребительного авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза (с 5 мая 1942 года) Иван Клещев. Осенняя степь, под копной — девятнадцать человек, седьмой справа — Клещев, а по левую руку от него — Василий Сталин.

434-й ИАП был в подчинении инспекции ВВС. Командовал им Клещев, но курировал, так сказать, с 13 июля 1942 года Василий Сталин. В конце октября 1942 года 434-й ИАП переименовали в 32-й гвардейский, а 31 декабря 1942 года Клещев погиб в авиационной катастрофе.

Командиром полка стал Василий.

Константин Залесский пишет о нём: «В январе 1943 года переведён в Действующую армию и назначен командиром 32-го гвардейского истребительного полка. 26.5.1943 приказом отца снят с поста комполка «за пьянство и разгул».

Но всё было не так. Точнее — не совсем так.

32-й ГВИАП Василия Сталина перевели на Калининский фронт, а в марте 1943 года он вошёл в состав авиационной группы Резерва Главного Командования под командованием генерала Сергея Игнатьевича Руденко.

Официально гвардии полковник Василий Сталин совершил 27 боевых вылетов за всю войну, но, скорее всего, их число было большим. Хотя лётная книжка и строгий документ, некоторые одиночные вылеты командира полка могли и не фиксироваться — по ряду причин.

5 марта 1943 года в бою над Сёмкиной Горушкой Сталин сбил один самолёт — ФВ-190. Кому-то это может показаться невеликой победой, но Сталин ведь всегда вылетал в группе, как командир полка, и его первой задачей было не сбивать самолёты противника, а не терять управления боем. Это — во-первых.

Во-вторых, надо знать характер Сталина. В воздушном бою не всегда поймёшь — кто сбил, и лётчики порой записывали личные победы, чуть ли не на пальцах бросая — кому засчитывать очередную. Надо ли много доказывать, что Сталин скорее им сбитый самолёт отдал бы подчинённым, чем взял бы у них хоть один для себя?

Думаю, этот один лично сбитый самолёт Василия Сталина очень хорошо показывает и доказывает, каким он был человеком и как он берёг честь имени. И своего, и — ещё больше — отца.

Василий мог попасть под недоброе влияние, но это — в быту, в мирное время. Он мог допустить серьёзный грех — он его, как мы увидим, и совершил. Но — не в бою, не тогда, когда под сомнение была бы поставлена его боевая честь!

Собственно, уже когда всё давно прошло, однополчанин Василия Сталина, боевой лётчик Фёдор Прокопенко вспоминал: «Василий сбил четыре самолета… В одном бою я лично видел, как он поджёг «фоккера»… Как-то я его выручил — могли и сбить его…»

Прокопенко за время войны совершил 126 боевых вылетов, имел 9 личных побед. Его иногда ошибочно представляют Героем Советского Союза, но это — не так. Прокопенко имел орден Ленина и два ордена Красного Знамени.

В официальном документе 1945 года за Василием Сталиным числится два сбитых самолёта. При этом не все рядовые строевые лётчики времён войны могли похвалиться хотя бы одним лично сбитым самолётом.

Между прочим, командуя 32-м полком, Сталин мог погибнуть — причём с гарантией, в точно обозначенный день 2 марта 1943 года. В тот день при предполётном осмотре командирского самолёта Як-9 техник самолёта обнаружил в соединении первой от хвоста тяги рулей глубины воткнутое шило, которое заклинивало управление. Последний вылет был 26 февраля, после чего самолёт поставили на проверку шасси и бензобаков.

Если бы не тщательность старшего техника-лейтенанта Поварёнкина, всё могло бы закончиться плохо.

А вот как Сталина снимали с полка…

23 марта 1943 года полк должен был перелететь на подмосковный аэродром Малино для доукомплектования людьми и техникой. Но когда полк сел по пути на промежуточном аэродроме, произошло ЧП. Сталин, четыре Героя Советского Союза — подполковник Власов, капитаны Баклан, Котов, Гаранин, командир звена Шишкин и инженер по вооружению полка инженер-капитан Разин отправились на реку Селижаровку — глушить рыбу гранатами и реактивными снарядами.

При броске последнего PC капитан Разин ошибся — поспешил вывернуть «ветрянку». Результат: один человек убит, один ранен тяжело, один — легко.

Тяжело раненным был сам Василий — крупный осколок PC попал в левую стопу, повредил кость. Второй осколок легко задел левую щеку.

4 апреля 1943 года Василия доставили в Кремлёвскую больницу, оперировал его под общим наркозом профессор Очкин — тот, что через три года оперировал Калинина с раком желудка, странным образом «не замеченным» терапевтами «Кремлёвки». Но это — к слову.

Что интересно! Иосиф Сталин о ЧП узнал не сразу, а узнав, приказал командира полка полковника Сталина В.И. с должности снять с формулировкой: «За пьянство и разгул». Сказано жёстко, но тут уж ничего не поделаешь — так приказал Верховный! Он приказал также без его распоряжения никаких командных постов сыну не давать.

После госпиталя Василий Сталин был назначен рядовым лётчиком-инструктором 193-го авиаполка. Причём длительный перерыв в его боевой биографии — с апреля 1943 года по январь 1944 года — был так велик потому, что ранение оказалось непростым, со сложной травмой пятки.

16 января 1944 года он приступил к исполнению обязанностей инспектора-лётчика по технике пилотирования в том же 1-м гвардейском истребительном авиакорпусе, в котором воевал до ЧП. То есть «отбояриться» от него его бывшее командование не стремилось.

В представлении Василия Сталина к выдвижению на должность командира дивизии командир 1-го ГвИАК генерал Белецкий написал:

«В должности лётчика-инспектора с января 1944 года. За это время проявил себя весьма энергичным, подвижным и инициативным командиром…

Обладает отличной техникой пилотирования, лётное дело любит…

Тактически грамотен, боевую работу авиационных полков и дивизии может организовать хорошо.

С людьми работать умеет, но иногда проявляет излишнюю горячность, вспыльчивость…»

18 мая 1944 года полковник Василий Сталин вступил в командование 3-й гвардейской истребительной авиационной Брянской дивизией.

К этому времени он имел 3105 часов налёта. Для 23 лет — огромный налёт. И одно это делало Василия опытным лётчиком.

Тогда росли быстро. Вот три фото Артёма Сергеева: апрель 1943 года — капитан; июнь 1943 года — майор; октябрь 1943 года — подполковник, командир артиллерийского полка.

И это при том, что Сергеев в 1941 году попал в окружение, был пленён, бежал и до сентября 1941 года командовал партизанским отрядом в Белоруссии. Потом, после ранения, его эвакуировали на «Большую землю». Причём участие Сталина-отца в судьбе названого сына было нулевым — во время войны Артём, находясь в боях, практически выпал из поля зрения Верховного Главнокомандующего, что было вполне объяснимо.

Другой пример… Блестящий воздушный боец и пилотажник Евгений Савицкий стал командиром авиадивизии в 28 лет — в 1938 году. В 1942 году он уже был генералом и командиром авиакорпуса.

Василий же Сталин стал генерал-майором авиации лишь в 1947 году — после трёх представлений, которые заворачивал назад Иосиф Сталин.

Иногда утверждают, что Василий Сталин «не обладал никакими способностями командира». А вот это уже, пожалуй, попросту ложь!

О том, был ли Василий Сталин компетентным командиром авиадивизии, можно судить по его донесению 1944 года командиру корпуса о действиях в условиях угрозы дивизии на аэродроме Слепянка со стороны прорывавшейся на запад в районе Минска группировки немецких войск.

Сталин оперативно приказал эвакуировать материальную часть, гвардейские знамёна и секретные документы штаба на северо-восточную окраину Минска, поручил начальнику штаба дивизии организовать наземную оборону и готовить ночной старт, а сам на У-2 улетел на аэродром Докуково — организовать ночной старт и там. Затем вернулся в Слепянку и утром повёл дивизию на штурмовку прорывающихся немцев, а после штурмовки посадил дивизию в Докуково, чем вывел её из-под удара. Действовал он вполне компетентно, причём — не имея навыков организации наземного боя.

К концу лета 1944 года дивизия Сталина к наименованию «Брянская» прибавила «Краснознамённая ордена Суворова II степени». А с февраля 1945 года, как уже было сказано, Василий Сталин командовал 286-й истребительной авиадивизией, входившей в состав корпуса генерала Савицкого.

То, что Савицкий и Василий дружили и после войны, позднее зафиксировали воспоминания (но — не Савицкого) и фотографии, где оба сняты в обстановке однозначно неформальной. Увы, в одной из книг о Василии Сталине мне попались «воспоминания», которые приводятся по номеру «Московской правды» от 29 января 1989 года и подаются от имени маршала авиации Савицкого:

«И вот приходит приказ: назначить Василия Сталина… ко мне в корпус. Признаюсь, что и оробел несколько: сын такого отца… Деспот и паяц, как и отец его (выделение моё. — С.К.), при жизни он, в конце концов, остался в полном одиночестве…».

Савицкий умер, как и Руденко, в 1990 году — 6 апреля, 80 лет от роду. Так что дать интервью в 1989 году мог. Однако мне не верится, что дважды Герой Советского Союза, бывший беспризорник, поднятый Советской властью на маршальскую высоту, мог так сказать о боевом друге и, главное, о своём Верховном Главнокомандующем.

О Василии Сталине очень резко отозвался Главный маршал авиации Голованов. Александр Евгеньевич — фигура мной уважаемая, но очень уж они были, как я понимаю, разными людьми с Василием Сталиным по психологическому рисунку натуры.

Голованов, оценивавший отца с — я бы сказал — благоговением и много с ним общавшийся, пишет о сыне как о «моральном уроде», впитавшем в себя «столько плохого, что хватило бы на тысячу подлецов». Это явно пристрастная и несправедливая оценка, а почему она дана — не знаю. По войне маршал Голованов знать Василия не мог. Вообще… Да и после войны они вряд ли много пересекались.

О Василии Сталине написано мало правды. Тем ценнее свидетельство его бывшего командарма, Героя Советского Союза, маршала авиации Руденко, который командовал в конце войны 16-й воздушной армией. В своих мемуарах «Крылья победы» издания 1985 года он писал:

«Вечером накануне последнего штурма мы организовали прослушивание по радио приказа Верховного Главнокомандующего… И снова мы слышали знакомые фамилии командиров отличившихся авиационных соединений и частей: Е.Я. Савицкий, А.З. Каравацкий, Б.К. Токарев, И.В. Крупский, Г.О. Комаров, Е.М. Белецкий, И.П. Скок, В.В. Сухорябов, Ю.М. Беркаль, В.И. Сталин, К.И. Рассказов, П.А. Калинин, Г.П. Турыкин, П.Ф. Чупиков, А.Г. Наконечников…

О многих упомянутых в приказе командирах я уже писал…»

И далее Сергей Игнатьевич персонально отметил генерала Белецкого и Василия Сталина. Он писал:

«Полковник В.И. Сталин прибыл к нам на фронт немного раньше из 1 иак. Выпускник Качинского училища, Василий Иосифович начал войну инспектором-лётчиком, под Сталинградом командовал 32-м гвардейским авиаполком, потом 3-й гвардейской дивизией.

В ходе боёв под Берлином он возглавил 286-ю истребительную дивизию. За успешные действия был награжден двумя орденами Красного Знамени, орденами Александра Невского и Суворова I степени (точнее — II степени. — С.К.), польским крестом Грюнвальда…»

Думаю, если бы у Руденко остались от Василия Сталина дурные воспоминания, если бы он к нему не относился с уважением, он вряд ли вспомнил бы о нём через много лет после войны. Умер маршал Руденко в 1990 году, 86 лет от роду.

А 20 июля 1945 года генерал-полковник Руденко подписал аттестацию на командира 286-й истребительной авиационной Нежинской Краснознаменной ордена Суворова дивизии гвардии полковника Сталина.

В аттестации было сказано, что Сталин летает на самолётах По-2, УТ-1, УТ-2, И-15, И-5, И-153, Ли-2, И-4, МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1, Як-7 и Як-9, «Харрикейн», Ил-2, Бостон-3, ДС-3, Ла-5, Ла-7.

Общий налёт — 3145 часов 45 минут, 27 официальных боевых вылетов, 2 сбитых самолета.

Руденко оценил Сталина вполне адекватно:

«Тов. Сталин обладает хорошими организаторскими способностями, как лётчик подготовлен, свой боевой опыт может передать подчинённым… В выполнении приказов точен»…

Названый брат Василия, Артём Сергеев, говорил, что Василий властолюбив, но в материальном отношении абсолютно бескорыстен. А такой человек не может не быть внутренне благородным. И я думаю, что он командовал и дивизией, и авиацией Московского военного округа инициативно и компетентно. При этом большинство подчинённых Василия Сталина вспоминают о нем именно в этом ключе.

Хорошим показателем тут могут быть воздушные парады, которые ежегодно проходили в Тушино как раз тогда, когда командующим авиацией округа был Василий Сталин. Он их организовывал и сам ими командовал. После того как Василия убрали, сошли «на нет» и парады. А это — сложнейшая вещь, и надо уметь взять многое на себя.

Василий часто брал на штабные должности лётчиков-инвалидов. И когда на это удивлялись, верно отвечал, что боевой лётчик штабную работу освоит, а вот не понимающий сути лётной работы штабник может дров наломать.

Василий явно был хорошим организатором с быстрой реакцией и, что называется, «запускал ежа за шиворот многим», и это вряд ли многим нравилось. У нас ведь энергичных людей любят редко — мало кто из начальников похож на Сталина-старшего, который ценил энергичность, если она сочеталась с компетентностью и ответственностью.

Утверждают, что Василий много пил и даже якобы страдал хронической формой алкоголизма. Тот, кто так пишет, плохо знает, что такое алкоголик-хроник. Сталин немало лет провел в тюремной одиночке, а это — не лагерь, здесь тайно спиртное не раздобудешь. Тем не менее алкогольной ломки у Василия не отмечали.

Думаю, не так уж он много и пил. К тому же немало пили, судя по ряду воспоминаний, и командующие ВВС Новиков, и командующий ВВС Жигарев. Их алкоголиками не славят. Или вот английский журналист Александр Верт вспоминал, как западные дипломаты перепились на приёме, устроенном НКИД СССР в 1943 году по случаю годовщины Октябрьской революции. Английский посол упился так, что упал лицом на стол в посуду и порезал себе осколками лицо.

После смерти отца Василия вскоре арестовали — ещё во времена МВД Берии. Однако я не исключаю, что, арестовывая сына Сталина, Берия попросту спасал Василию жизнь!

Это моё предположение подтверждается и тем, что арестовали-то Василия Сталина при Берии, но сидеть-то он продолжал и после ареста Берии. Если бы Василий подозревал как убийцу отца Лаврентия Павловича, то, казалось бы, чего уж лучше — после ареста Берии выпустить на свободу очередную «невинную жертву» его «произвола», да и дело с концом.

И пусть бы Василий, подвыпив, лишний раз во всеуслышание посылал проклятия в адрес подлого убийцы. Ан, нет! Сын Сталина как «сел» при Берии, так и продолжал «сидеть» при Хрущёве. Спрашивается — кого обвинял Василий Сталин в смерти отца?

Есть воспоминания некоего Степана С., бывшего надзирателя Владимирской тюрьмы, о том, как весной 1953 года в тюрьму привезли Василия Сталина. Не всё в этих воспоминаниях достоверно, но в одной точной детали я уверен:

«Василий поразил нас дисциплинированностью, опрятностью.

Он был абсолютно замкнут, всё время о чем-то размышлял»…

Говорят, что человек — это стиль. И тут много верного. Так вот, послевоенные письма Василия Сталина — особенно письма из заключения, обнаруживают натуру деятельную, системно мыслящую, абсолютно не чванную и…

И психологически в чём-то очень похожую на молодого Сталина-отца. Во всяком случае, письмо Василия Сталина дочери Лине от 10 июня 1956 года по всему своему стилю можно спутать с письмами Иосифа Сталина его дочери Светлане. Интересная подробность: Василий дочку называет «хозяйкой» — как его отец называл его сестру Светлану.

А вот что Василий писал жене 1 октября 1956 года:

«Разве эти подлецы могут понять, что происходит тяжелейшая, труднейшая борьба за существование, за жизнь, за любовь. Разве поймут острословы, любители сенсаций, что не при всех обстоятельствах форма этой борьбы бывает благообразна…»

Сын умер 19 марта 1962 года в Казани. Он не мог выиграть бой в то время. Но в берлинском небе он побывал и тот бой — выиграл.

Как и его боевые товарищи.

Штурм второй полосы обороны Берлина — Зееловских высот известен и по мемуарам, и по ряду книг и художественных фильмов, где панорамы ночного боя то и дело перерезают мощные лучи зенитных прожекторов, направленные не в небо, а вдоль земной поверхности.

Вот как описал всё это Юлиан Семёнов в одной из своих «штирлициан» — романе «Приказано выжить»:

«Понятие «хруст», приложимое, как правило, к явлениям физическим, в равной мере может быть спроецировано на то, что случилось 16 апреля сорок пятого года, когда после того, как войска Жукова, включив тысячи (выделение моё. — С.К.) прожекторов, обрушили на позиции немецких войск, укрепившихся на Одерском редуте, ураган снарядов, мин и бомб».

А вот что читаем мы у самого Жукова, в его «Воспоминаниях и размышлениях»:

«Готовя операцию, все мы думали над тем, что ещё предпринять, чтобы больше ошеломить и подавить противника. Так родилась идея ночной атаки с применением прожекторов.

Решено было обрушить наш удар за два часа до рассвета. Сто сорок (выделение моё. — С. К.) зенитных прожекторов должны были внезапно осветить позиции противника и объекты атаки».

И далее:

«В воздух взвились тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу вспыхнули 140 (точнее, их было 143. — С. К.) прожекторов, расположенных через каждые 200 метров. Более 100 миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты объекты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы, и, пожалуй, за всю жизнь я не помню подобного ощущения…

…Гитлеровские войска были буквально потоплены в сплошном море огня и металла. Непроницаемая стена пыли и дыма висела в воздухе, и местами даже мощные лучи зенитных прожекторов не могли её пробить».

Юлиан Семёнов, как видим, был не просто неточен, но принципиально неточен. Тысячи прожекторов и сто сорок три — очень разные вещи. И в этой мелкой, казалось бы, детали хорошо выявляется то, как часто нам вместо точной информации подсовывают миф, уверяя, как это любил делать Валентин Пикуль, что «придумать можно и покруче».

Но если бы коллизия с прожекторами маршала Жукова ограничивалась лишь этим забавным количественным «проколом» создателя Штирлица — это было бы полбеды.

Беда в том, что саму идею разные авторы оценивают по-разному.

С одной стороны, прожекторная атака была абсолютно новым тактическим приёмом, реально использовавшимся в истории войн один раз — под Берлином. Набрать какую-то статистику, следовательно, возможности не было.

С другой стороны, та непроницаемая стена пыли и дыма, которая висела в воздухе над полем боя и которую не могли пробить даже мощные лучи прожекторов, дала основания для утверждений, что вся затея Жукова была непродуманным маршальским фокусом — мол, гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить.

Говорили и так… Мол, Жуков демонстрировал возможности прожекторов на полигоне, когда никакие непроницаемые стены дыма в воздухе не стояли. А в реальном бою толку от прожекторов не было.

Так было или не было? Был ли успеху «прожекторной» затеи? Миф её успех или не миф?

Что ж, немного остановиться на этом у нас возможность есть, познакомившись вместо домыслов с документом.

Итак, в политическом донесении начальника политического отдела 69-й армии от 18 апреля 1945 года начальнику Политического управления 1-го Белорусского фронта «о некоторых итогах и недостатках первого дня боя на Одерском плацдарме» — документе полностью конкретном, честном и толковом — сообщается, что в беседах с ранеными были поставлены такие вопросы:

1. Доведение боевой задачи до личного состава.

2. Как прошла артиллерийская подготовка.

3. Действие прожекторов в момент атаки.

4. Организация взаимодействия на поле боя.

5. Награждение раненых.

6. Организация эвакуации с поля боя раненых, уход за ними в госпиталях.

По третьему пункту «Действие прожекторов в момент атаки» начальник политотдела 69-й армии гвардии полковник Вишневский докладывал:

«Подавляющее большинство раненых заявило, что пехота дружно поднялась в атаку с момента окончания артподготовки и включения прожекторов.

Командир взвода 77 гв. сд (гвардейский стрелковой дивизии. — С.К.) мл. лейтенант Дмитриев заявил: «Мы пошли в атаку дружно, буквально прижимаясь к разрывам наших снарядов. В первых двух траншеях немцев было мало, они охотно сдавались в плен. Сильное сопротивление противник начал оказывать лишь с 4-й траншеи, до этого во взводе потерь не было. Наступательный порыв у всех бойцов был высокий».

О действии и эффективности прожекторов во время атаки и боя в глубине обороны противника раненые высказывались противоречиво.

Одни (большинство) заявляют, что свет прожекторов ослеплял противника, освещал впереди лежащую местность, что дало возможность передвигаться вперёд и сравнительно быстро овладеть тремя траншеями противника.

Особенно хорошо отзываются о действиях прожекторов танкисты и самоходчики, которые, используя свет, двигались со своими танками и самоходками в условиях ночного боя не вслепую.

Другая группа раненых отрицательно оценивает действие и использование прожекторов, которые не давали большой видимости вперёд, ввиду наличия большого дыма и пыли после артподготовки, а также предутреннего тумана, ограничивавшего видимость.

Некоторые раненые заявляли, что именно прожекторный свет дал возможность противнику сосредоточить свой огонь по местам скопления наших войск, чем объясняются такие большие потери».

Как видим, оценки различаются с перевесом в пользу идеи Жукова. И она, судя по свидетельствам участников реального боя, была действительно неплоха. Даже если прожекторы не пробивали завесы дыма и пыли, они всё равно обеспечивали приличную освещённость, а то, что некоторые раненые объясняли наши большие потери подсветкой скоплений собственных войск, надо отнести скорее к специфике психологического состояния части раненых в зависимости от характера и причины ранения.

Однако это — не всё о прожекторах маршала Жукова. Дискуссия имела продолжение и после войны. С 9 по 12 апреля 1946 года в пригороде Берлина — Бабельсберге, в здании штаба Группы советских оккупационных войск в Германии под руководством генерала армии Соколовского, проходила первая научная конференция по изучению Берлинской операции войск 1-го Белорусского фронта.

Выступления там были весьма конкретными и откровенными. Конечно, как это бывает у генералов, а тем более — у генералов-победителей, а тем более — победителей в серьёзной войне, амбиции у выступавших порой проявлялись явственно. Однако и «по делу» было сказано немало.

Насчёт прожекторов мнения у генералов разделились. Так, начальник штаба 1-й гвардейской танковой армии 1-го Украинского фронта генерал-лейтенант Д.Д. Бахметьев говорил:

«Хочется мне, товарищи, также остановиться на прожекторах…

В… Берлинской операции прожектора можно было применить один раз, но вводить этот принцип в систему нельзя…»

А далее он сравнил новый тактический приём с другим, очень старым приёмом. Мол, некий «китайский полководец древних времён» направил ночью на врага 5000 баранов с привязанными к ним пучками соломы, чем обеспечил успех ночной битвы. Но когда противник, в свою очередь, решил применить тот же приём и через какое-то время бросил в ночной «бой» баранье «войско» в 10 000 голов, то его просто пропустили через свои боевые порядки и потом, как выразился генерал Бахметьев, «употребили на шашлык».

Кое-кого это сравнение обвдело, хотя резон в нём был — методы, подобные «прожекторному», вряд ли можно вводить в уставную норму, хотя где-то они ещё могли и пригодиться.

Представитель Генерального штаба генерал-майор Платонов был как раз за прожектора:

«…Маршал готовил удар ночью с применением большой массы прожекторов. Практика показала всю состоятельность этих мероприятий… Показаниями пленных было установлено, что противник был введён в заблуждение — атаки ждал утром. Ночные действия наших войск с применением прожекторов внесли дезорганизацию».

А командующий 8-й гвардейской армией генерал-полковник В.И. Чуйков был категоричен:

«Есть замечания у меня в отношении прожекторов. Здесь Василий Иванович Казаков доложил, что с момента перехода в атаку 14 миллионов свечей (у Чуйкова так. — С.К.) зажглось и стало освещать путь к победе нашей пехоте и танкам. Цифра, конечно, астрономическая, но мы отлично знаем, что после 25-минутного артиллерийского налёта такой мощности, как было на плацдарме, ничего нельзя было увидеть. Хотя бы вы тут зажгли и 14 триллионов свечей, вы всё равно ничего не увидите, потому что всё поле закрывается стеной пыли, гари и всем, чем хотите. Василий Иванович, когда мы с вами сидели вот на этой высоте 81,5, когда засветились прожекторы, которые находились в 200–300 метрах от нас, мы их с вами не видели и не могли определить, светят они или нет. Я считаю, что если бы прожекторы были поставлены на пассивных участках, они больше принесли бы там пользы… прожекторные роты понесли потери. Сожгли много свечей, но реальной помощи войска от этого не получили».

С другой стороны, боевой командир 79-го стрелкового Берлинского корпуса генерал-лейтенант С.Н. Перевёрткин высказал мнение прямо противоположное:

«Я на всех вопросах останавливаться не буду. Два слова только о прожекторах. Находясь от переднего края в 200 метрах, во второй траншее, я пришёл к глубокому убеждению со своими командирами дивизий и полков, что прожекторы, безусловно, сыграли свою роль во второй атаке. Совершенно правильно, что 114 [у Перевёрткина так. — С.К.) миллионов свечей не могли пробить толщу пыли, но прожекторы, стоявшие сзади, освещали местность танкам, которые начали движение с исходного положения до первой траншеи противника. Пехота чувствовала себя увереннее. Показания пленных говорили, что немцы видели этот свет и считали, что русские применили какое-то совершенно новое оружие. Поэтому определённый результат и эффект от применения прожекторов был. В полосе корпуса действовало 12 прожекторов».

В этой по сути мелкой, но ставшей широко известной, детали Берлинской битвы оказались хорошо высвеченными (как под лучами прожектора) детали далеко не мелкие.

Например, то, что разным участникам войны одно и то же событие на поле боя ввдится на разных уровнях по-разному. И если солдату не обязательно уметь смотреть на предстоящий и идущий бой глазами полководца, то полководцу надо уметь смотреть на битву и глазами солдата.

В то же время плохо, когда какие-то рядовые той войны или, что ещё хуже — её современные интерпретаторы, начинают обсуждать ту войну как полководцы. Имея возможность судить о происходившем лишь на уровне края окопа (или вообще на уровне письменного или компьютерного стола), они высказывают «глыбокомысленные» стратегические соображения и вольно или невольно порождают не истину, а мифы.

И вряд ли это то, что всем нам требуется.

На уже помянутой мною первой научной конференции по изучению Берлинской операции войск 1-го Белорусского фронта, которая проводилась с 9 по 12 апреля 1946 года в пригороде Берлина — Бабельсберге, в здании штаба Группы советских оккупационных войск в Германии под руководством генерала армии Соколовского, о мастерстве планирования и ведения современных битв говорилось немало.

Но говорилось кем?

Среди современных интерпретаторов давних событий Великой Отечественной войны сегодня хватает тех, кто склонен рассматривать советских маршалов и генералов образца 1941–1945 годов чуть ли не как сборище некомпетентных малограмотных кретинов, способных лишь безжалостно бросать серую солдатскую «скотинку», запуганную Сталиным, ГУЛАГом и заградотрядами НКВД, под германский огонь.

Так что — недавно закончившиеся бои обсуждали подобные бездарные кретины? Мясники, а не полководцы?

Нет, уж, как говорится, — извините!

Достаточно всмотреться в фото совещания, собранного маршалом Жуковым накануне проведения Берлинской операции, чтобы понять — уж когда-когда, а к 1945 году советские генералы были вполне мастерами своего дела.

Другое дело, что дело их было не только непростым во все времена, но весной 1945 года оно было ещё и беспрецедентно сложным.

Повторяю — беспрецедентно!

Никогда до весны 1945 года (да, к слову, и после той весны — тоже) в такие короткие временные сроки на таком небольшом, в общем-то, участке планеты не планировались и не были реализованы военные действия того масштаба, который они приобрели в ходе Висло-Одерской и Берлинской операции Красной Армии!

И всё это надо было вначале продумать в голове и на картах; надо было расположить нужным образом войска и перегруппировать их — вначале на картах, а затем и на земной поверхности; подготовить приказы; обеспечить будущее тыловое снабжение и эвакуацию раненых; наладить взаимодействие родов войск; обеспечить наступательный дух войск…

Подготовив всё это, надо было двинуть войска трёх фронтов в битву и затем этой битвой управлять в реальном масштабе времени, в условиях неопределённым образом динамично изменяющейся обстановки и отчаянного сопротивления противника.

Хотел бы я посмотреть на великого «стратега» «Суворова»-Резуна и на его «россиянских» «заместителей по стратегии» типа Марка Солонина в той ситуации.

«Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны», — сказал Шота Руставели, не только великий поэт, но и неплохой полководец. А ведь резуны смотрят на те бои даже не со стороны, а через стёкла перевёрнутого бинокля.

Иначе им нельзя — иначе их микроскопический человеческий масштаб на фоне тех дней окажется уже даже не микроскопическим, а нанотехнологическим, так сказать!

Да что там резуны!

Хотел бы я посмотреть на «великих» Эйзенхауэра, Паттона, Брэдли, Монтгомери, Макартура и прочих англосаксонских военных вождей, если бы им пришлось на Западе столкнуться с той массой войск и вооружения, с тем уровнем обороны и ожесточённости сопротивления, с которыми пришлось иметь дело весной 1945 года на Востоке маршалам Рокоссовскому, Жукову, Коневу и их боевым товарищам в генеральских и солдатских погонах!

Бедными были бы все эти Айки и Монти!

Если читатель найдёт фото совещания у маршала Жукова накануне Берлинской операции — это фото достаточно известно и помещено, в частности, в ряде изданий мемуаров Жукова, — то при первом же взгляде сразу станет ясно, как сильно выросло умение наших полководцев в организации крупнейших стратегических операций.

На Жукова и его ближайших помощников из пространства огромного зала смотрела чуть ли не сотня блестящих, почти поголовно гвардейских, генералов — пехотинцев, артиллеристов, танкистов, сапёров, связистов, лётчиков, интендантов…

Перед ними на столах лежали развёрнутые оперативные карты, а за их плечами незримо присутствовали сотни тысяч воинов, тысячи танков и самолётов, сотни понтонов и «амфибий», десятки тысяч артиллерийских стволов…

Не думаю, что в какой-либо армии мира были возможны именно такие совещания, когда в одном зале одновременно собираются в кулак усилия мощнейшей военной силы, и этот «кулак» отводится в сосредоточенном замахе, чтобы по единому приказу обрушиться на врага в последнем ударе.

Не знаю точно, но думаю, что так — коллективно, сообща — не планировали и не отрабатывали стратегические операции ни фон Бок, ни фон Манштейн, ни Гудериан, ни фон Рундштедт. А они ведь в своём воинском деле были вполне профессиональны. Просто подходы у русской советской и у германской нацистской полководческих школ были разными.

Как, между прочим, оказались разными и конечные результаты боевой деятельности этих двух школ!

У немцев сохранялись старые прусские традиции, которые когда-то очень воспринимались у нас Тухачевскими с уборевичами. Как же-с, господа, иначе-с?

Однако можно было воевать и иначе. Поэтому у русских в процессе войны сформировалась новая — сталинская — полководческая школа, воспитанники которой в апреле 1945 года пришли через Европу к Берлину.

Руководивший конференцией 1946 года Василий Данилович Соколовский в битве за Москву руководил — с июля 1941 года по январь 1942 года — штабом Западного фронта. В 1941 году ему исполнилось сорок четыре года.

В мае 1945 года он, уже 48-летний генерал армии, был заместителем командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Жукова. Принимал участие в планировании Висло-Одерской и Берлинской операций.

А через год, в апреле 1946 года, Соколовский руководил работой генеральской конференции и там сравнил битвы под Москвой и в Берлине. Это был не только умный и квалифицированный полководческий, но и глубокий военно-политический анализ. Однако о нём я скажу значительно позднее — в самом конце книги.

Возвращаясь же к конференции, замечу, что обсуждения прошлых боёв были откровенными. Говорилось разное, в том числе и о боевой работе авиации в ходе наступления на Берлин и даже раньше — ещё на Висле. И вот что говорил, например, командующий 8-й гвардейской армией генерал Чуйков:

«Товарищи, давайте всё-таки сделаем вывод на будущее, как бы нам избежать, товарищи, бомбёжку своих войск — это злободневное дело, и кто умалчивает о нём, делает вредное дело».

Чуйков рассказал ряд невесёлых случаев. «В Берлине, — сообщал он, — штабу 4-го корпуса здорово всыпала наша авиация, около 100 человек вышло из строя».

Не более весёлые факты сообщал командующий 1-й гвардейской танковой армией генерал-полковник М.Е. Катуков:

«Очень плохо нам было, когда мы… овладев Мюнхебергом, устремились в леса и пошли рывком на межозёрное пространство. Наступила ночь, и вот начался кошмар: идут волны наших бомбардировщиков и сгружают свой груз на мой штаб, на колонны и на боевые порядки 8-го гвардейского мехкорпуса и 11-го гвардейского танкового корпуса, жгут наши танки и транспорт, убивают людей. Из-за этого мы на 4 часа прекратили наступление, которое развивалось очень успешно… Только за одну ночь у меня свои самолёты сожгли около 40 машин, 7 танков и убили свыше 60 человек. Зачем нам нужны эти потери?»

Таких примеров можно привести ещё не один — только из генеральских выступлений только на первой конференции 1946 года (потом была и вторая под руководством маршала Конева).

Беря подобные критические примеры и некритически, подло осведомляя о них читателя, современные интерпретаторы той войны и внедряют в массовое сознание грязные мифы о бездарности советского генералитета.

Делать это — если ты шулер от истории — не сложно. Десяток фактов, подобных вышеприведённым, и готов мифический, но вроде бы подкреплённый генеральскими свидетельствами тезис о том, что советская бомбардировочная авиация во время Великой Отечественной войны била не столько по врагу, сколько по своим.

А причина, мол, — в бездарном авиационном и, попутно, наземном командовании, которое не могло и не умело координировать действия различных родов войск.

Если анализировать ситуацию в целом, то станет ясно, что только что сформулированный «тезис» — лжив и антиисторичен, что основной причиной тогдашних трагических «накладок» были крайне динамичная ситуация под Берлином и несовершенство тогдашней радиосвязи…

Тот же генерал Катуков упоминал о полосах фосфоресцирующей бумаги, которыми немцы в ночное время обозначали свой передний край. Хорошая придумка, но тут надо говорить скорее о просчётах тех, кто разрабатывает средства боевой, так сказать, эргономики, а не о бездарности генералов.

К тому же можно приводить и другие примеры с той же конференции, и они будут действительно типичными (то, что это так, видно из общего анализа выступлений генералов).

Так, представитель Генерального штаба генерал-майор Платонов, говоря о самобытности плана Берлинской операции, отмечал:

«В целях достижения тактической внезапности и введения противника в заблуждение маршал Жуков приказал за два дня до начала наступления произвести от каждой дивизии первого эшелона сильную боевую разведку усиленными батальонами с танками и поддержанных огнём 2–3 артполков на каждый разведбатальон».

И этот ход Жукова себя вполне оправдал. Начальник Разведывательного управления 1-го Белорусского фронта генерал-майор Н.М. Трусов докладывал на конференции:

«Командир 56-го танкового корпуса генерал артиллерии Вейдлинг показал:

«…то, что русские после действий своих разведотрядов 14.4 не начали наступление 15.4 ввело наше командование в заблуждение. Когда мой начальник штаба полковник фон Дуйвийг от моего имени высказал мнение начальнику штаба 11-го танкового корпуса СС, что нельзя накануне русского наступления менять 20-ю моторизованную дивизию и танковую дивизию «Мюнхеберг», начальник штаба 11тк СС ответил: «Я, командир корпуса, считаю — русские сегодня не наступали, значит, они предпримут наступление только через несколько дней». «Такого же мнения придерживались и другие офицеры штаба и командование 9-й армии…»

Генерал-майор Трусов сообщил и такое — несколько неожиданное — подтверждение эффективности мер по обману противника. Накануне нашего наступления шведское радио передало, что наступление на Берлин будет осуществляться глубокими охватами с севера и юга, а на центральном участке будут вестись лишь сковывающие действия.

Лобовой удар оказался неожиданным не только для военных комментаторов шведского радио, но и для германского командования. А оно имело против советских войск на берлинском направлении и всём вообще советско-германском фронте очень серьёзные силы.

Напомню, что к началу 1945 года германские вооружённые силы на советско-германском фронте насчитывали 3,7 миллиона человек; 52,6 тысячи орудий и миномётов, 8,1 тысячи танков и штурмовых орудий, 4,1 тысячи боевых самолётов.

СССР обладал на советско-германском фронте войсками в составе: 6,7 миллиона человек, 107,3 тысячи орудий и миномётов, 12,1 тысячи танков и самоходно-артиллерийских установок, 14,7 тысячи боевых самолётов.

Нынешние интерпретаторы-антисоветчики голословно заявляют, что советское командование было склонно завышать силы противника. Но вот немецкий «классик» — Курт фон Типпельскирх, «История Второй мировой войны, глава XII «Борьба за рейх», раздел 3 «Прорыв русских на Висле»:

«Германский генеральный штаб сухопутных сил оценивал превосходство русских в пехоте соотношением 11:1, втанках-7:1, в артиллерии — 20:1. Превосходство русских в авиации было также достаточно велико, чтобы обеспечить себе господство в воздухе. В целом успех немецкой обороны почти исключался, даже если предположить крайнее упорство войск и искусное управление ими. Неясен был лишь масштаб грозившей катастрофы…»

Это было написано после войны генералом пехоты (следующий чин — фельдмаршал), командовавшим с апреля 1945 года группой армий «Висла», автором монографии, считающейся образцовой.

Причём далее он не оговаривается, что цифры ОКХ были не то что завышены, а попросту — для серьёзных генштабистов — смехотворны.

В Действующей армии у нас тогда было всего 11 миллионов человек, из которых немцам противостояло 6,7 миллиона человек. А коллеги Типпельскирха в германском Генштабе оценивали противостоящие им силы в 3,7x11 = 40,7 миллиона человек. Интересно, были ли они знакомы с такой генштабистской наукой, как страноведение?

Реальное общее соотношение сил составляло к началу 1945 года в нашу пользу: по людям — 1,81:1, по артиллерии — 2,04:1, по танкам — 1,49:1 и по авиации — 3,58:1.

Как видим, перед нашим наступлением 1945 года не обеспечивалось даже соотношение 3:1, необходимое для гарантированного успеха по всем основным показателям, исключая авиацию.

Но избыток авиации, как видим, в условиях постоянно меняющейся, динамичной наземной ситуации порой только мешал.

Да, на участках прорыва соотношение сил было большим в нашу пользу, чем указанное выше общее соотношение сил. Но ведь искусство полководца как раз и заключается в том, чтобы обеспечить себе подавляющее превосходство над противником в нужном месте в нужное время!

Чтобы читателю было лучше понятно, каким был полководческий хлеб в той войне, сообщу, что в целях обеспечения скрытности Берлинской операции командующие войсками фронтов разрешили командующим армиями ознакомить с директивой Ставки на наступление только начальников штабов, начальников оперативных отделов штабов и командующих артиллерией.

Командиры полков получили задачи устно (это к ещё одному мифу о якобы бюрократическом стиле командования Красной Армии) за три дня до наступления.

На подготовку отводилось 14–15 дней. Темпы наступления определялись для общевойсковых армий в 8–14 километров, для танковых — 30–37 километров в сутки. Плотность танков на участках прорыва на 1-м Белорусском фронте устанавливалась в 20–44 танков и САУ на километр, а плотность артиллерийских стволов — 300 орудий и миномётов на километр. Ствол на три метра!

16 апреля 1945 года в 3 часа по берлинскому времени началась авиационная и артиллерийская подготовка — немецкая оборона обрабатывалась в глубину на 8 километров, а отдельные узлы сопротивления — до 10–12 километров. Но не обошлось без накладок. Та мощная разведка боем 14 апреля, которую только положительно оценил генштабист Платонов, имела и тот результат, что немцы отвели свои основные силы на вторую полосу — на Зее-ловские высоты, а командование 1-го Белорусского фронта переоценило результаты боёв 14–15 апреля и не заметило этого отвода.

Бездарность?

Нет, конечно! Война!

Современная динамичная война, побеждал в которой тот, кто был лучше готов к любым неожиданностям, в том числе — и к последствиям собственных просчётов и инициативы противника.

Ко всему этому в 1945 году лучше были готовы мы.

Показательно, что о тех же авиационных казусах на научной конференции 1946 года говорилось без надрыва, без истерики, с пониманием и знанием сложной природы современных битв.

И конечный итог битвы за Берлин был в нашу пользу. Только в полосе действий войск маршала Жукова потери немцев в период с 16 апреля по 9 мая 1945 года составили 218 691 человек убитыми и 250 534 человек ранеными. Это — только людские потери.

Потери 1-го Белорусского фронта составили убитыми и ранеными 179 490 человек.

Общие потери трёх наших фронтов и взаимодействовавших с ними сил флота в Берлинской операции: 81 116 человек безвозвратно (то есть — погибших и умерших на этапах санитарной эвакуации), а всего — 361 367 человек.

Где здесь те миллионные наши потери в битве за Берлин, которыми нам сегодня морочат голову «демократические» клеветники-антисоветчики — урождённые граждане СССР, к слову?

Стандартные, допустимые военной наукой потери наступающих (к тому же, не забудем, и победивших!) к потерям обороняющихся принимаются равными трём к одному.

То есть при умелом командовании безвозвратные потери Красной Армии в Берлинской операции могли достигнуть (взяв потери немцев только по одному фронту) не менее чем 218 691x3 = 656 073 человек.

А они были в десять раз — если учесть общие потери немцев — меньшими, чем допускает военная наука.

Так бездарно или блестяще проявило себя командование Красной Армии в 1945 году?

Да, можно привести и другие данные.

Вот три цитаты:

1) «Наступление… развивается недопустимо медленно… наступление может захлебнуться».

2) «9-й гвардейский танковый корпус действует очень плохо и нерешительно…»

3) «Вы лично и Ваш штаб во главе с начальником штаба в проводимой операции работаете плохо и нерешительно…»

Кто же это и когда так низко оценивает боевые действия советских соединений? И кто же эти неумёхи, заслужившие подобные оценки?

Верный ответ следующий: командующий 1-м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза Жуков 18 апреля 1945 года оценивал подобным образом действия командующего 8-й гвардейской армией Чуйкова и командующих 1-й и 2-й гвардейскими танковыми армиями Катукова и Богданова, а также командира 11-го танкового корпуса генерал-майора танковых войск Ющука и командира 9-го танкового корпуса генерал-лейтенанта танковых войск Кириченко. Фамилии двух последних генералов, если помнит читатель, фигурировали в «разгромных» приказах маршала Жукова, изданных в ходе Берлинской операции и приводившихся мной ранее.

Так что — это были бездари?

Нет, конечно!

Чуйков, Катуков и Богданов в особых представлениях вообще не нуждаются — это прославленные полководцы Великой Отечественной войны.

Генерал-лейтенант танковых войск, 43-летний — в 1945 году — крестьянский сын из-под Черкасс Иван Кириченко 6 апреля 1945 года получил звание Героя Советского Союза «за умелое руководство частями и соединениями при прорыве обороны противника на левом берегу реки Висла и выходе к реке Одер».

Иван Иванович Юшук, белорус, 1898 года рождения, в истории отмечен скромнее, но это был зрелый танковый командир с типичной для советского генерала тех лет биографией. Гражданская война, курсы, академия, последовательное освоение ступеней служебной «лестницы», командование танковой бригадой, танковым корпусом с 1943 года, тяжёлое ранение, возвращение в строй и бои за Польшу и Германию.

«Командуя корпусом, показал себя высококультурным офицером, хорошо владеющим искусством управления танковым боем», — сказано в его характеристике.

Орден Ленина, три Красных Знамени, ордена Суворова 1-й и 2-й степени и Кутузова 2-й степени, орден Отечественной войны 1-й степени — весомое подтверждение этой боевой характеристики.

Но война есть война, на ней ежедневный и суровый экзамен держат в равной мере и новобранец, и ветеран, и прославленный генерал…

Вопрос в том, чтобы в итоге не провалиться.

И мы в той войне не провалились — в отличие от немцев! А как там обстояли дела с нашими союзниками?

В своём докладе 4 февраля 1945 года на Крымской (Ялтинской) конференции заместитель начальника Генерального штаба Красной Армии генерал армии Антонов сообщал:

«…6. Результаты наступления:

а) К1 февраля, то есть за 18 дней наступления, советские войска на направлении главного удара продвинулись до 500 километров… средний темп продвижения был 25–30 километров. (…) д) Разгромлено45 дивизий немцев… (…)

7. Вероятные действия противника:

а) Немцы будут защищать Берлин… организуя здесь оборону за счёт отходящих войск и резервов, перебрасываемых из Германии, Западной Европы и Италии (выделения здесь и ниже мои. — С.К.)…

б) Немцы будут, возможно, прочнее прикрывать венское направление, усиливая его за счёт войск, действующих в Италии.

8. Переброска войск противника:

а) На нашем фронте уже появилось:

из центральных районов Германии — 9 дивизий с западноевропейского фронта — 6 дивизий из Италии — 1 дивизия…

б) Находятся в переброске:

4 танковые дивизии

1 моторизованная дивизия.

в) Вероятно, будет ещё переброшено до 30–35 дивизий (за счёт западноевропейского фронта, Норвегии, Италии…).

Антонов просил союзников поскорее начать своё наступление и не допустить дальнейшей переброски немецких войск на Восточный фронт с Западного и из Италии.

8 февраля 1945 года союзники начали наступать, а переброска немецких войск с Запада на Восток продолжалась. В такой ситуации союзным генералам и впрямь было несложно прослыть талантливыми полководцами.

Однако немцы уже знали им подлинную цену. Немцы предпочитали снимать с фронта войска, противостоящие англосаксонским «талантам», для того, чтобы хоть как-то сдержать фронт, прорываемый «бездарями» из командования Красной Армии.

Последнее… В своих уже послевоенных мемуарах бывший посол Германии в СССР в 1929–1933 годах Герберт фон Дирксен признавал, что «создание нового поколения военачальников, способных вести такие кампании, какие они проводили в войне против Германии, следует признать подвигом, совершённым Красной Армией»…

Дирксен, правда, находил этот подвиг «почти необъяснимым», удивляясь тому, что он был совершён, якобы несмотря на чистки в РККА в 1937–1938 годах, и не понимая, в чём отыскиваются истоки этого подвига.

Что ж, даже весьма неглупый немец не понял, что одной из причин успехов России в той войне были как эти чистки, открывшие дорогу к высоким командным должностям талантливым командирам уже советской формации — как социальному и кадровому достижению сталинской эпохи.

Ведь это Сталин сказал: «Кадры решают всё».

Они всё и решили.

«Где Гитлер?» — этот вопрос после капитуляции Германии и прекращения военных действий волновал всех, а особенно — охочую до дешёвых сенсаций западную публику.

Умелые в производстве дешёвых сенсаций западные журналисты удовлетворяли этот спрос с избытком, публикуя одну версию за другой и обнаруживая фюрера то в тайной пещере в Альпах, то — в Аргентине, прибывшего туда на подводной лодке, то — в Парагвае или ещё в какой-либо латиноамериканской стране, с которой у Рейха были хорошие отношения, то — у пингвинов в Антарктиде, и даже — в русском плену.

Я мог бы привести две-три подобных забавных (если это слово здесь уместно) публикации, но стоит ли занимать место в книге и время читателя? Достаточно сказать, что версий, слухов, домыслов и вымыслов относительно бегства фюрера из Берлина накануне падения столицы Рейха гуляло по миру не менее десятка. Даже тогда, когда ситуация начала проясняться.

Гуляют подобные «версии» и по сей день, но источник их теперь или клиническое сумасшествие, или невежество, или откровенная «желтизна» авторов «версий».

Что же до 1945 года, то дела на самом деле обстояли так.

23 апреля 1945 года в 19 часов 35 минут командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков отдал распоряжение командующему 1-й танковой армией генералу Катукову выделить специальный отряд для пленения германского руководства в районе Берлинского аэропорта.

Жуков писал:

«Я имею данные, что Гитлер, Геббельс и Гиммлер находятся в Берлине. На случай бегства для них стоят самолёты в аэропорту. Отберите отряд смельчаков, 15–25 танков с десантом и прикажите прорваться перед рассветом к аэропорту. Проскок отряда поддержите артиллерийским огнём.

(Жуков».)

А 1 мая 1945 года и Жуков, и Сталин были осведомлены о приходе на командный пункт генерала Чуйкова начальника германского генштаба сухопутных войск Кребса с известием о самоубийстве Гитлера.

2 мая 1945 года личный представитель гросс-адмирала Деница при ставке Гитлера вице-адмирал Фосс передал командующему 3-й ударной армией генерал-полковнику Кузнецову заявление, в постскриптуме которого было сказано:

«P.S. Фюрер последний раз говорил со мною 30.4.45 г. в 14.30 и в длившейся около 10 минут речи простился со мной. Я знал о том, что он дал приказ сжечь свой труп сразу же после смерти. Такое же распоряжение дал рейхсминистр доктор Геббельс, который хотел до самого конца оставаться в рейхсканцелярии. Он также не хотел покидать горящий корабль и быть обузой прорывающейся группе.

Труп Гитлера видел лично!»

Что же касается самого заявления Фосса, то суть его весьма неожиданна, и я, по ряду соображений, приведу его текст чуть позже — в следующем разделе.

Имперская канцелярия с бункером фюрера была занята советскими войсками тоже 2 мая 1945 года, и в тот же день, к вечеру, в саду канцелярии были обнаружены обгоревшие трупы мужчины и женщины, которые были быстро идентифицированы как трупы Геббельса и его жены Магды.

В том, что это были именно они, убеждали и найденные в отдельной комнате бункера трупы всех шести детей Геббельса.

5 мая 1945 года неподалёку от места обнаружения трупов рейхсминистра пропаганды и его жены в воронке от бомбы были найдены ещё два обгоревших трупа, засыпанных слоем земли, — Гитлера и Евы Браун.

Чуть позже там же обнаружили трупы двух отравленных собак фюрера и Евы.

Первый акт об обнаружении трупов Гитлера и Евы Браун был составлен 5 мая 1945 года и подписан командиром взвода отдела контрразведки «СМЕРШ» 79-го стрелкового корпуса Панасовым и тремя его подчинёнными.

Второй акт — осмотра места погребения с участием опознавателя Менгесхаузена — был составлен 13 мая 1945 года и подписан рядом контрразведчиков во главе с начальником ОКР «СМЕРШ» 79-го стрелкового корпуса подполковником Клименко.

Слухи тем временем не утихали. Так, вскоре после окончания войны в журнале «Тайм» было опубликовано интервью Герхарда Херзеггелля, стенографиста Ставки германского Верховного командования, которое он дал корреспонденту «Тайма» Персивалю Ноту.

«Что касается смерти Гитлера, — говорил Херзегтелль, — то я не верю, что мы когда-нибудь найдём свидетеля, который мог бы рассказать нам, как это случилось. Но я не верю, что фюрер остался в бункере. Я думаю, он выходил, возможно, несколько раз, ища смерти, с которой он полностью смирился, желая умереть под артиллерийским огнём…»

Когда Нот рассказал Херзеггеллю о том, что, по полученным им от офицеров службы безопасности США сведениям, Гитлер был убит «личным адъютантом гауптштурмфюрером Гюнше», Херзеггелль ответил:

«Гюнше был человеком гигантского роста и очень горячим. Он был способен это сделать, если бы его попросили, или если бы он думал, что пришло время застрелить фюрера, а потом самого себя. Но я не верю, что всё произошло именно так. Я искренне уверен, что Гитлер искал смерти…»

Это интервью по «испорченному телефону» было для того времени достаточно типичным. Точной информацией располагал только Советский Союз, а у нас задачи средств массовой информации рассматривались тогда несколько иначе, чем на Западе, где вершиной профессионального мастерства журналиста считается фото кинозвезды (ещё лучше — коронованной особы), встающей, пардон, с горшка.

К тому же чекисты и сотрудники KP «СМЕРШ» — в отличие от офицеров службы безопасности США — были не самыми подходящими кандидатурами для получения сенсационных интервью.

На самом деле 28-летний штурмбаннфюрер СС Отто Гюнше 2 мая 1945 года попал в советский плен (освобождён в мае 1956 года).

17 мая 1945 года Гюнше дал подробные показания, из которых однозначно следовало, что Гюнше видел лишь трупы Гитлера и Евы Браун, но не имел отношения к их умерщвлению.

Я пишу «умерщвлению» потому, что в советских архивах имеется фото фрагмента черепа фюрера с чётко видным пулевым отверстием в затылочной части. Впрочем, сейчас я не исключаю, что такое фото (и сам фрагмент) не аутентичны ситуации. Возможно, это — фабрикация для создания версии об умерщвлении, а не самоубийстве фюрера. Последнее выглядит как-никак достойнее.

Если Гитлер был всё же застрелен, то кто застрелил его, сказать точно уже невозможно. Не исключено, что это сделал личный камердинер штурмбаннфюрер (майор) Линге, от которого Гюнше, по его словам, и услышал: «Фюрер умер».

Гюнше не выносил трупы в парк, но описал, как их выносили на двух одеялах другие. Он показывал:

«Из одного одеяла торчали ноги фюрера, их я узнал по башмакам и носкам, которые он всегда носил; из другого одеяла торчали ноги и видна была голова жены фюрера».

Схожие показания дали и другие пленные, находившиеся в бункере имперской канцелярии. Владея всей полнотой информации, сомневаться в смерти Гитлера особо уже не приходилось.

Но вот обстоятельства смерти…

Возьмём свидетельства того же Гюнше. С ними вообще интересно!.. Одна из последних личных секретарей Гитлера — Траудль Юнге, в весьма достоверных — судя по всему — мемуарах, передаёт свой разговор с Гюнше в бункере фюрера после смерти Гитлера. По словам Гюнше — в передаче Юнге — он был среди тех, с кем Гитлер попрощался непосредственно перед тем, как закрыть за собой и Евой Браун дверь в комнату, где покончил самоубийством.

Так вот, по Юнге, Гюнше слышал один выстрел.

И когда Гюнше, Геббельс, Борман, Аксман — руководитель «Гитлерюгенда», посол Хевель и личный шофёр фюрера Кемпка (в перечне Юнге камердинер Линге отсутствует) вошли в комнату, то обнаружили, что Гитлер раскусил ампулу и выстрелил себе в рот.

По словам Гюнше, «череп разлетелся в стороны и выглядел ужасно», а Ева Браун просто приняла яд.

Если Гюнше говорил Юнге правду, то фрагмент с аккуратным пулевым отверстием в затылке — действительно позднейший фальсификат. Но если это даже так, это не меняет главного — факта смерти фюрера в бункере 30 апреля 1945 года.

По словам Юнге, Гюнше принимал участие и в сожжении трупов.

Юнге пишет, что она ни минуты не сомневалась в словах Гюнше, резонно заметив затем, что «такое потрясение никто не смог бы изобразить, а он, простой мускулистый юноша, тем более»…

«Где ещё фюрер мог быть?» — задавалась Юнге вопросом и продолжала: «Ни самолёта, ни поезда поблизости, ни подземного тайного хода, ведущего из бункера на свободу. А Гитлер даже не мог ходить».

Юнге была права, поскольку если бы тайные ходы из бункера имелись, ими бы воспользовался если не фюрер, так другие. В том числе — и сама Юнге, входившая в очень доверенный круг (именно она стенографировала, а потом распечатала в трёх экземплярах завещание фюрера).

Наиболее же, пожалуй, убедительным доказательством того, что Гитлер покончил с собой в бункере имперской канцелярии, является судьба семьи Геббельса и его самого. При живом Гитлере Геббельс на такой шаг не пошёл бы.

31 мая 1945 года заместитель наркома внутренних дел Иван Серов направил письмо наркому Берии с приложенными к нему актами судебно-медицинского исследования и актами опознания «предполагаемых нами трупов Гитлера, Геббельса и их жён», протоколы допросов «приближённых Гитлера и Геббельса» и фотодокументы.

Несмотря на то что Серов употребил слово «предполагаемые», он сам же сообщал, что «не вызывает сомнения то, что предполагаемый нами труп Гитлера является подлинным».

7 июня 1945 года Берия наложил на письмо резолюцию: «Послать т.т. Сталину и Молотову. Л. Берия.

7. VI.45».

А ещё до этого — 4 июня 1945 года, сотрудники отдела KP «СМЕРШ» («Смерть шпионам») 3-й ударной армии во главе с начальником отдела KP армии полковником Мирошниченко произвели перезахоронение ряда хранившихся в армейском отделе KP высокопоставленных трупов Гитлера, Евы Браун, Геббельса, Магды Геббельс, генерала Кребса и детей Геббельса.

«Перезахоронение» потому, что первое захоронение было произведено в районе города Бух, но в связи с передислокацией отдела трупы были изъяты и окончательно захоронены в районе города Ратенов в деревянных ящиках на глубине 1,7 метра. С ними же захоронили в отдельной корзине трупы собаки Гитлера и собаки Евы Браун.

В феврале 1946 года все трупы по указанию начальника Управления контрразведки «СМЕРШ» Группы Советских оккупационных войск в Германии генерал-лейтенанта Зеленина (руководствовавшегося, надо полагать, указанием Москвы) были перезахоронены окончательно в Магдебурге на глубине 2 метров во дворе дома № 36 по улице Вестендштрассе.

Это — с одной стороны.

С другой стороны, 10 июня 1945 года «Правда» сообщила, что 9 июня на пресс-конференции замнаркома иностранных дел СССР Вышинского и маршала Жукова маршал, в ответ на вопрос английского корреспондента Александра Верта о судьбе Гитлера, сказал, в частности:

«Обстановка очень загадочная… Опознанного трупа Гитлера мы не нашли. Сказать что-либо утвердительно о судьбе Гитлера я не могу. В самую последнюю минуту он мог улететь из Берлина, так как взлётные дорожки позволяли это сделать».

Такое заявление могло, конечно, лишь подлить масла в и так уже жарко горящий огонь ошеломляющих слухов.

И подлило.

А что же Сталин?

Сегодня иногда утверждается, что он-де, хотя и был уверен в смерти фюрера, «не торопился с обнародованием выводов», поскольку «рассчитывал свои политические ходы на много лет вперёд». Мол, на встрече с представителем американского президента Гарри Гопкинсом 26 мая 1945 года Сталин, всё уже зная, заявлял, что «Борман, Геббельс, Гитлер и, вероятно, Кребс бежали и в настоящее время скрываются».

Не уверен, что источники, сообщающие это, правдивы или, во всяком случае, полностью точны. Однако не надо забывать, что 26 мая 1945 года Сталин ещё не имел достоверной оперативной информации о судьбе фюрера — Серов направил официальное письмо Берии только 31 мая, Берия адресовал его Сталину и Молотову 7 июня, и вряд ли Сталин прочёл это письмо ранее 9–10 июня 1945 года.

При этом, даже прочтя его, Сталин, конечно же, не бросился тут же к аппарату ВЧ, чтобы немедленно известить Жукова о достоверно установленных фактах относительно Гитлера.

Поэтому и Сталин 26 мая 1945 года, и Жуков 9 июня 1945 года, не утверждая относительно Гитлера ничего наверняка, отнюдь не лукавили.

Они были всего лишь осмотрительны и выражались, как и следовало быть тогда, предположительно.

«Но почему же Сталин всё не обнародовал потом?» — может спросить читатель. Ведь даже в январе 1946 года агентство «Франс Пресс» распространяло информацию газеты «Франс суар» о том, что «труп Гитлера якобы обнаружен 19 декабря русским командованием, но этот факт сохраняется в тайне для того, чтобы не помешать аресту нацистов, принимавших участие в погребении».

И ТАСС 2 января 1946 года сообщал об этом.

А член Нюрнбергского трибунала, офицер американского флота капитан Майкл Мусмано в конце 1948 и начале 1949 года опубликовал в швейцарской газете «Ди национ» серию статей под заголовком «Жив ли Гитлер?».

Точные причины молчания советских властей я указать не могу. Хотя сегодня можно оспаривать само утверждение о том, что Советский Союз очень уж скрывал свою убеждённость в смерти фюрера.

В частности, можно говорить, что если некий «заговор молчания» и имел место, то вовлечён в него был не только Сталин, но и, например, Черчилль и ряд близких к нему лиц. И вот почему…

Черчилль прибыл в Берлин — на начинающуюся Потсдамскую конференцию — не позднее 16 июля 1945 года и сразу же совершил поездку по разрушенному Берлину. В своих мемуарах о войне, впервые изданных в 1950 году, в главе «Потсдам» Черчилль описывает, в том числе, и эту свою «экскурсию» победителя по столице побеждённых.

В то время разведение союзных и советских войск по обусловленным зонам ещё не было произведено, да и с зонами было не всё ясно. Соответственно, союзники не были пока впущены нами в Берлин. Мы тогда были полными и единовластными хозяевами в германской столице и всё и везде Черчиллю могли показывать лишь советские представители.

Они Черчилля всюду и сопровождали.

Так вот, Черчилль вспоминал, как он и его спутники долго бродили среди полуразрушенных коридоров и залов имперской канцелярии, а потом, продолжает Черчилль, «сопровождавшие нас русские повели нас в бомбоубежище Гитлера».

Черчилль спустился в самый низ и увидел комнату, в которой покончили с собой Гитлер и Ева Браун, а когда он поднялся наверх, ему «показали место, где сожгли его труп».

«От осведомлённых людей мы услышали самый подробный рассказ, какой можно было услышать в то время (выделения везде мои. — С.К.) об этих финальных сценах», — заключал сэр Уинстон.

Английский премьер — не сотрудник советского «СМЕРША», он подписки о неразглашении военных и государственных тайн СССР не давал. Так что Черчилль, узнав от русских о сожжении трупа фюрера, мог бы тут же оповестить о сенсации прессу.

Однако не оповестил.

С другой стороны, среди сопровождавших Черчилля русских не было ни одного, кто неоднократно не ставил бы свою подпись под разного рода подобными обязательствами. И почём зря болтать языком с Черчиллем — чтобы получше угодить ему и понравиться — никто их его сопровождавших русских не стал бы.

А раз так, сообщать англичанам о смерти фюрера, указывать место его сожжения и рассказывать «о финальных сценах» они могли только с санкции вышестоящего руководства.

Учитывая ранг «экскурсанта», исходную санкцию на откровенность с ним советских «гидов» мог дать лишь Сталин.

Но Черчилль, повторяю, почему-то не стал сразу «звонить» о том, что ему сказали русские, на всех углах Берлина, на пресс-конференциях и в лондонском Гайд-парке.

Далее… Уже в ходе Потсдамской конференции, на её 11-м заседании 31 июля 1945 года, при обсуждении вопроса о суде над главными военными преступниками произошёл интересный обмен репликами между Сталиным и сменившим Черчилля новым английским премьером Эттли.

Молотов сообщил, что советская делегация согласна принять за основу английский проект документа, но предложил дополнить его после слов «главные военные преступники» словами: «такие, как Геринг, Гесс, Риббентроп, Розенберг, Кейтель и другие».

Эттли затруднился ответить положительно, и началось обсуждение.

Далее — по стенограмме:

«Эттли. Я не думаю, что перечисление имён усилит наш документ. Например, я считаю, что Гитлер жив, а его нет в нашем списке.

Сталин. Но его нет и в наших руках.

Эттли. Но вы даёте фамилии главных преступников в качестве примера.

Сталин. Я согласен добавить Гитлера (общий смех), хотя он и не находится в наших руках. Я иду на эту уступку (общий смех)…»

Смех-то был общим, но вряд ли все присутствующие понимали всю тонкость и юмор ситуации.

К тому времени Сталин знал, что Гитлер мёртв. И поскольку фюрер находился уже в руках Господа Бога, в русских руках он находиться не мог. О чём Сталин всем открыто и заявил.

Да, Сталин не стал прямо разубеждать Эттли относительно его уверенности в том, что Гитлер жив, но Эттли — если бы обладал острым умом — мог бы и сам сообразить, что если Гитлера нет в предлагающемся русскими списке, то в СССР не считают, что Гитлер жив.

Фактически Молотов, оглашая наш список, дал прямое основание для такого, например, вопроса Эттли, или нового президента США Трумэна, или государственного секретаря США Бирнса, или английского министра иностранных дел Бевина: «Маршал Сталин, а почему в Вашем списке нет главного военного преступника — Гитлера? Не означает ли это, что у Вас есть точные сведения о том, что Гитлера уже нет в живых?»

Я уверен, что сам Сталин в подобной ситуации тонкий момент уловил бы и напрашивающийся на язык вопрос задал бы. Сталин ведь был редким умницей. Он, вероятно, такого вопроса от «коллег» и ожидал. Он, скорее всего, и дополнение к английскому документу устами Молотова предложил для того, чтобы провести своего рода тест мыслительных способностей нового английского премьера, нового американского президента и их ближайших сотрудников.

А при этом, как я догадываюсь, Сталин и позабавиться был не прочь. Он ведь не просто обладал чувством юмора. Он обладал этим чувством во всех его нюансах, не понимая шуток лишь тогда, когда они задевали его достоинство как вождя и главы России.

Если бы его собеседники «соль» ситуации уловили и нужный вопрос задали, не думаю, что Сталин начал бы уклоняться от прямого ответа.

Он бы его дал. А почему бы и нет?

Но коль уж вы, ребята, туповаты, то не товарищу Сталину вас просвещать.

Из военной «Большой Тройки» к тому времени лишь сам Сталин сохранил свой статус. Рузвельт умер, Черчилля англичане «прокатили» на выборах. Новые главные партнёры Сталина по сравнению с усопшим Рузвельтом и ушедшим Черчиллем были людьми настолько меньшего калибра — во всём, что Сталин не мог не относиться к ним именно с юмором.

И этот момент тонко и скрыто проявился в описанной выше коллизии.

Есть и ещё одно обстоятельство, позволяющее предполагать, что те, кому надо на Западе, в реальном масштабе времени были извещены нами о смерти Гитлера, пусть и в неофициальном — чтобы не вызывать ажиотажа — порядке. Доказательством является то, что «неотысканный» Гитлер так и не фигурировал в «нюрнбергском» списке главных военных преступников, хотя тоже «не отысканный» Борман туда попал, потому что его судьба была неизвестна тогда и нам, в СССР.

Напомню, что главными обвиняемыми на Нюрнбергском процессе были присутствовавшие на нём и приговорённые к смертной казни Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Фрик, Штрейхер, Заукель, Йодль, Зейсс-Инкварт, а также отсутствовавший на процессе и приговорённый к казни заочно Борман.

Гесс, Функ и Редер были приговорены к пожизненному заключению, Ширах и Шпеер — к 20 годам, Нейрат — к 15, Дёниц — к 10 годам тюрьмы. Лей покончил самоубийством, дело разбитого параличом Круппа было приостановлено, Фриче, Папен и Шахт были оправданы.

То есть на скамье подсудимых побывала вся наличная «головка» Рейха, включая считавшегося «в бегах» Бормана, «сидевшего» на этой скамье символически. Но тогда логично было бы судить заочно и Гитлера, если бы он тоже числился руководством, а не прессой, союзников «в бегах», как и Борман.

Гитлер возглавлял Рейх, он должен был возглавить и список главных военных преступников.

Но, как видим, не возглавил.

Судя по всему вышеизложенному, Сталин поделился-таки имеющейся информацией с компетентными западными кругами, но поделился не в официальном, а в «рабочем» порядке, не считая нужным подыгрывать падкой до сенсаций западной публике и той западной журналистской братии, которая, учуяв «жареное», теряла всякое достоинство и в поисках «клубнички» лезла на столы, под столы и чуть ли не в трусы.

Вся эта шушера уважения не заслуживала, и Сталин не мог не относиться к ней с глубочайшим презрением. Так зачем тогда, спрашивается, Советскому Союзу надо было потрафлять склонности кое-кого на Западе к нездоровым «сенсациям»? Тем более, что особого-то секрета судьба Гитлера не представляла. Мы, по признанию самого Черчилля, сообщили о ней Черчиллю прямо на месте событий. В реальном масштабе времени.

А то, что не стали об этом «звонить» на весь свет?

Ну, в то время у советских была собственная гордость, и вряд ли надо было уделять много внимания такому мелкому — к тому времени — вопросу.

В СССР ведь за сенсациями не гнались.

В СССР их предпочитали создавать: выстояв в 1941-м и 1942-м, единолично взяв Берлин в 1945-м, в считаные годы восстановив разрушенную страну, взорвав первую атомную бомбу в 1949-м и водородную — в 1953-м, запустив в 1957 году первый в мире искусственный спутник Земли и первого в мире космонавта в 1961-м…

Вот почему без лишнего шума, без репортёрских блицев и без сенсационных шапок в газетах оперативная группа КГБ СССР 4 и 5 апреля 1970 года провела в районе города Магдебург мероприятие «Архив».

В соответствии с планом мероприятия, утверждённым в Москве 26 марта 1970 года, на территории военного городка на улице Клаузенерштрассе (бывшая Вестендштрассе) возле дома № 36 в ночь с 3 на 4 апреля было произведено «вскрытие захоронения останков военных преступников».

До утра 5 апреля 1970 года ящик с останками находился под охраной оперативных работников, а утром останки были уничтожены.

В рукописном акте, подписанном начальником Особого отдела КГБ воинской части полевая почта 92 626 полковником Коваленко, было сказано:

«Уничтожение останков произведено путём их сожжения на костре на пустыре в районе г. Шенебек в 11 км от Магдебурга.

Останки перегорели, вместе с углем истолчены в пепел, собраны и выброшены в реку Бидериц, о чём и составлен настоящий акт».

Так была поставлена последняя точка в истории, которая началась 30 апреля 1945 года в подземном бункере имперской канцелярии концом жизни фюрера.

На первый взгляд, такой вопрос может заставить читателя задуматься — а в своём ли уме уважаемый автор? И, тем не менее, сегодня — через десятилетия наслоений лжи — вопросом, вынесенным в заголовок раздела, стоит задаться.

Впрочем, пусть читатель судит сам.

В 1964 году Издательство политической литературы (Политиздат) выпустило небольшую книгу Льва Безыменского «По следам Мартина Бормана», где были и такие строки: «В первые послевоенные годы во всех странах мира думали и гадали: существует ли завещание Гитлера? Сначала ответ на этот вопрос был неясен. Теперь положение стало более чем ясным. Да, завещание есть, вдобавок их несколько…»

У Льва Безыменского неопределённое числительное «несколько» почему-то становится синонимом точного числительного «два», поскольку далее Безыменский сам же сообщает о наличии всего двух завещаний Гитлера — личном и политическом.

Вот о втором документе мы сейчас и поговорим. Безыменский безосновательно называет его «бездарным и фанфаронским» и утверждает, что «из «завещания» мир должен был узнать, что, оказывается, Гитлер войны не хотел, что он пал «жертвой международного еврейства» и «большевиков»…»

Однако последнее утверждение — не более чем ложь!

Ниже приводимые выдержки из политического завещания Гитлера, составленного им в бункере рейхсканцелярии накануне самоубийства, я буду цитировать по тексту, помещённому в томе 15 (4–5) издания 1995 года «Русский архив: Великая Отечественная: Битва за Берлин (Красная армия в поверженной Германии)», издательство «ТЕРРА» совместно с Институтом военной истории МО РФ. Источник, как видим, солидный.

Так вот, в политическом завещании Гитлера слова типа «евреи», «еврейство» и т. д. встречаются 7 (семь) раз. Слово «большевики» — ни разу.

Прошу читателя подумать…

Вот самый трагический момент судьбы Гитлера — он диктует своё политическое завещание. Момент, когда бумаге поверяются самые заветные — в буквальном смысле слова — мысли и чувства. И в этот момент истины Гитлер о большевизме не упомянул даже намёком.

За сутки до смерти, 29 апреля 1945 года, в 4.00 утра, при свидетелях Йозефе Геббельсе, Мартине Бормане, Вильгельме Бургдорфе и Гансе Кребсе Адольф Гитлер скрепил своей подписью политическое завещание. Привожу его фрагмент:

«Это неправда, что я или кто-то другой в Германии хотели войны в 1939 году. Её хотели и её устроили исключительно те международные государственные деятели, которые или были еврейского происхождения, или работали в интересах евреев. (…) Пройдут столетия, но из руин наших городов и исторических памятников будет возрождаться ненависть против того, в конечном счёте, ответственного народа, которому мы всем этим обязаны: международному еврейству и его пособникам. Ещё за три дня до начала немецко-польской войны я предложил британскому послу в Берлине решение немецко-лольских проблем…. Но оно было отвергнуто, так как круги, задающие тон в английской политике, желали войны, частично из-за выгодных сделок, частично подгоняемые организованной международным еврейством пропагандой. Но у меня не осталось никакого сомнения в том, что если народы Европы будут опять рассматриваться только как пакеты акций этих денежных и финансовых заговорщиков, то тогда к ответу будет привлечён и тот народ, который является истинным виновником этой убийственной войны: еврейство!..»

Последними словами завещания были:

«Я обязываю руководство нации и подчинённых прежде всего к неукоснительному соблюдению расовых законов и к беспощадному сопротивлению мировому отравителю всех народов — международному еврейству».

Столицу Рейха штурмовали люди, осенённые знаменами Ленина. Именно Россия большевиков привела фюрера к последнему росчерку пера. Тем не менее у него, отринувшего общий с ними путь противостояния силе Капитала, не сдержавшего договора с ними, обвиняющих слов для большевиков не нашлось. Их за него дописали послевоенные «стенографы» типа Безыменского.

«В своём завещании Гитлер поминает не только международное еврейство, но и его пособников! — может заметить читатель. — Под пособниками он и имел в виду большевиков».

Однако это не может быть так, во-первых, потому, что если бы фюрер имел в виду большевиков, то он бы прямо о том и написал — чего ему было стесняться!?

Во-вторых, из контекста ясно, что под пособниками здесь имеются в виду круги, задающие тон в английской политике, которые желали войны.

И ведь таковые круги действительно имелись по обе стороны океана. И по ту сторону океана они были даже многочисленнее, сплочённее и могущественнее, чем по эту. И упомянутое фюрером предвкушение «выгодных сделок» эти круги не обмануло. В ходе Второй мировой войны над Америкой постоянно шёл второй в двадцатом веке золотой «дождь» из «туч», собиравшихся в Европе из слёз, крови и дыма пожарищ.

Первый такой «дождь» пролила над Америкой Первая мировая война, как и Вторая мировая война, организованная всё той же Америкой.

Так что заменять слово «пособники» словом «большевики» мы не вправе.

И вот тут начинается самое интересное! Далее я буду цитировать ряд показаний высокопоставленных деятелей Рейха или лиц, самим служебным положением близко поставленных к личности фюрера и попавших в советский плен.

Я буду цитировать, а читатель, надеюсь, по мере знакомства с этими показаниями будет удивляться.

Потому что удивляться здесь есть чему!

Вначале я приведу — практически полностью, кроме уже приведённого мной ранее постскриптума, заявление личного представителя гросс-адмирала Дёница при ставке Гитлера вице-адмирала Фосса.

Напоминаю, что оно было передано Фоссом 2 мая 1945 года командующему 3-й ударной армией генерал-полковнику Кузнецову.

«В последние дни перед кончиной фюрера неоднократно говорилось о том, является ли наилучшим исходом для Европы ориентация на Англию и Америку или на Россию (выделение везде моё. — С.К). Фюрер видел в маршале Сталине наиболее сильного из своих противников и в последние дни в разговорах со мной часто высказывался о суровой и не способной на компромисс волевой личности этого противника. Поскольку он, вследствие полного прекращения связи, в течение последних 14 дней не смог сообщить гросс-адмиралу об этом изменении своих взглядов, несмотря на то что была сделана попытка через курьеров передать соответствующее извещение, фюрер незадолго до своей смерти поручил мне лично передать эту точку зрения своему преемнику — гросс-адмиралу Дёницу…

Я был особенно предан фюреру и гросс-адмиралу. Ввиду того, что гросс-адмирал счёл бы неизвестное ему волеизъявление, переданное каким-либо другим лицом, провокацией, сам же он, как моряк, до сего времени в политическом отношении ориентировался на запад, я считаю необходимым информировать его лично и прошу дать мне возможность в сопровождении русского офицера ориентировать его.

Я хотел бы при этом сообщить ему последние слова благодарности фюрера за его и мою верность и описать последний час [(фюрера)] так, как я сам его пережил.

Прошу это заявление не опубликовывать.

P.S. (…)

(Вице-адмирал ФОСС)

Перевёл:

(Нач. следственной части РО (разведывательного отдела. — С.К.) штаба 3-й ударной армии капитан АЛЬПЕРОВИЧ Верно: пом нач. по использованию опыта войны штаба 3-й ударной армии гвардии капитан ДМИТРЕНКО».)

Поскольку никаких переговоров с Дёницем, назначенным Гитлером в своём политическом завещании новым канцлером Рейха, вести никто не собирался и никакого политического значения и веса позиция гросс-адмирала уже не имела, заявление 48-летнего вице-адмирала Ганса Эрика Фосса осталось без последствий.

Однако оно было. И оно было не единственным свидетельством полного пересмотра Гитлером в апреле 1945 года своей позиции относительно России и Сталина.

Так, 17 мая 1945 года личный адъютант фюрера Отто Гюнше дал обширные показания, из которых я приведу лишь важную для нас сейчас небольшую часть:

«…Дверь в личные комнаты фюрера была немного приоткрыта, и оттуда исходил сильный запах миндаля (цианистый калий). Я заглянул в дверь, но внутрь не вошёл, а опять направился в комнату для совещаний. Там уже был также генерал-майор войск СС Монке… Я слышал, что рейхсляйтер Борман во что бы то ни стало хотел попытаться пробиться к гросс-адмиралу Дёницу, чтобы ознакомить его с последними мыслями фюрера перед его смертью. Я не знаю, о каких мыслях шла речь… Затем ко мне подошёл генерал-майор войск Монке и сообщил, что на основании высказываний фюрера, без него лишь сотрудничество с Россией может до некоторой степени сохранить Германию. (…)

(Штурмбаннфюрер СС Гюнше)

Перевёл:

(пом. начальника следственного отдела Разведуправления Генштаба Красной Армии гвардии капитан Широков».)

А вот извлечение из собственноручных показаний самого 34-летнего командира дивизии «Адольф Гитлер», начальника Центрального района обороны Берлина Вильгельма Монке, данных им в Москве 18 мая 1945 года:

«…Слово взял генерал Кребс… Он сказал примерно следующее (точных слов я не могу вспомнить):

1) Берлин больше удерживать невозможно…

2) …ни в коем случае нельзя рассчитывать на победу в целом.

3) Недавно фюрер высказал ему примерно следующее:«Единственный человек, с которым Германия, возможно, в состоянии договориться, это Сталин, ибо он самостоятелен и независим; он с ясной последовательностью осуществляет свои политические и военные цели. Черчилль же и Рузвельт зависимы от своих парламентов и капитализма, политика их неуверенна и неправдива. Однако лично он, Адольф Гитлер, не может договариваться со Сталиным».

Таким образом, возможно, продолжал генерал Кребс, что фюрер своим самоубийством хотел дать шанс для налаживания отношений с Россией (…)

Из разговоров руководящих лиц я узнал затем, что предложение о согласии на капитуляцию должно быть сделано только России…»

Последний начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал пехоты Кребс (прекрасно, к слову, знающий и Россию, и русский язык) действительно предпринял такую попытку и лично встретился с командующим 8-й гвардейской армии генерал-полковником Чуйковым. Но это была уже безуспешная попытка.

Тем не менее интересна и такая фраза из показаний Монке о заявлении Кребса:

«Россия и Германия — два государства, которые и в хозяйственном отношении превосходно дополняют друг друга».

Всё это, безусловно, — правда. Правда хотя бы уже потому, что Гитлер не мог не понимать, что из всей «Большой тройки» только Сталин полностью независим от международных финансовых кругов Запада.

Впрочем, Гитлер не мог также не видеть фактической невозможности для себя личных контактов со Сталиным — не по причине, конечно, сохраняющегося антибольшевизма фюрера, а из-за его чувства вины и стыда перед Сталиным.

И остаётся лишь сожалеть, что Гитлер и Риббентроп отошли в 1941 году от той позиции, которая была заявлена ими летом и осенью 1939 года. В памятной записке германского МИДа от 15 августа 1939 года (полный её текст я приводил в своей книге «Россия и Германия: путь к Пакту») было сказано тогда много верного, в частности:

«1…различные мировоззрения не исключают разумных отношений между… двумя государствами и возможности восстановления доброго взаимного сотрудничества…

2. Реальных противоречий в интересах Германии и Советского Союза не существует. Жизненные пространства Германии и СССР соприкасаются, но в смысле своих естественных потребностей они друг с другом не конкурируют. Вследствие этого, с самого начала отсутствует всякий повод для агрессивных тенденций одного государства против другого… То же самое относится к германскому и советскому народным хозяйствам, во всех направлениях друг друга дополняющих.

3…Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами.

4. Правда, что Германия и СССР вследствие существовавшей между ними в течение последних лет идеологической вражды, питают в данный момент недоверие друг к другу. Придется устранить еще много накопившегося мусора…

5. На основании своего опыта германское правительство и правительство СССР должны считаться с тем, что капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советского Союза. В настоящее время они вновь пытаются, путем заключения военного союза, втравить Советский Союз в войну с Германией. В 1914 году эта политика имела для России худые последствия. Интересы обеих стран требуют, чтобы было избегнуто навсегда взаимное растерзание Германии и СССР в угоду западным демократиям».

Уже сидя в тюремной камере, бывший рейхсминистр иностранных дел Риббентроп написал о Гитлере:

«Не может быть никакого сомнения в том, что Адольф Гитлер имел в жизни только одну цель: служить немецкому народу. Он жил совершенно самоотверженно, жертвовал своим здоровьем и до последнего момента не думал ни о чем ином, кроме как о будущем своей нации. Тот факт, что он потерпел поражение, фюрер, говоря со мной, назвал судьбой. Почему именно он потерпел поражение — решит история…»

Что ж, трезвый и честный взгляд вполне позволяет понять — почему потерпел поражение Гитлер. Он верно определил злейшего врага как своей страны, так и человечества — интернациональный Капитал. Но ошибся в отношении России.

Скорее, не ирония истории, а её трагизм проявился в том, что Гитлер не смог прийти к власти без помощи Капитала. Однако финансы Капитала стали для него лишь стартовыми колодками, и, оттолкнувшись от них, он выпрыгнул на такую общенациональную высоту, где его таланты и способности были видны всем немцам.

Капитал обеспечил Гитлеру кресло канцлера Германии как антикоммунисту. Но его успех в массах объяснялся тем, что немцы воспринимали Гитлера как патриота, националиста и антагониста Капитала.

Гитлер конструктивно изменил положение Труда в Рейхе. А при этом не изменился в своём неприятии Советской России как проявления — в его представлении — «еврейского большевизма», в то время как большевизм в России приобретал всё более национально-государственный, сталинский, а не интернационально-революционный, «троцкистский» смысл.

Антикоммунист Гитлер был обречён, в то время как последовательный националист Гитлер был бы обязан прийти к пониманию перспективности для Германии только одного союза — с Россией.

Гитлер и пришёл к этому пониманию в 1939 году, но в 1941 году сорвался, итогом чего стал костёр 1945 года, на котором сгорели и Рейх фюрера, и сам фюрер.

20 мая 1945 года начальник личной охраны Гитлера, 48-летний группенфюрер СС Ганс Раттенхубер показывал на допросе в Москве:

«Я вспоминаю… разговор с Гитлером во время пребывания в Виннице осенью 1942 года.

Гитлер, взбешенный неудачами наших войск… заявил в моём присутствии генералу Шмуцдту, адъютанту от главного командования вооружённых сил, что германские войска… остановлены потому, что Красная Армия сражается с непревзойдённым ожесточением и упорством…

Мы не учли, продолжал Гитлер, что народы Советской России и Красная Армия безгранично доверяют Сталину. После некоторой паузы он назвал маршала Сталина — гигантом…»

Это не было попыткой побеждённого подольститься к победителям — тон и суть показаний Раттенхубера такое предположение исключают.

В другом месте его показаний можно прочесть:

«Я всю жизнь буду помнить один из вечеров конца апреля 1945 года, когда Гитлер, придя с очередного совещания, разбитый, сидел за свои столом, сосредоточенно разглядывая карту Берлина с нанесённой на ней оперативной обстановкой.

Я зашёл к нему доложить о неотложных мерах по охране ставки…

Встав из-за стола, Гитлер посмотрел на меня и сказал:«Красная Армия в Берлине… Сделать это мог только Сталин».

Задумавшись, Гитлер вернулся к столу. Я тихо вышел из комнаты».

Будучи сам до мозга костей проникнут осознанием себя как гениальной личности (в чём не так уж был и не прав), Гитлер рассматривал приход русских в Берлин прежде всего как результат усилий другой, несомненно гениальной, личности — Сталина.

Теперь, в конце апреля 1945 года, всё могучее в России ассоциировалось для Гитлера с ним — Верховным Главнокомандующим Красной Армии.

Гитлер так и не понял, пожалуй, что сила Сталина была в полном идейном, духовном и деловом единении его с наиболее развитой и творческой частью трудящегося большинства в России, да и в мире. Что Сталин всегда жил и действовал во имя развития этого трудящегося большинства.

В полной мере Гитлер этого до конца, как я догадываюсь, не осознал. Но многое он под конец в отношении России и её первого большевика Сталина понял.

И это уже не догадки, а точно, как видим, доказуемый исторический факт!

Потому Гитлер и проклинал, уходя из жизни, не большевиков, пришедших в Берлин и вынуждающих тем самым уйти из жизни его, а тех, кто изначально вёл войну и в Европу, и в Берлин.

А запоздалое предсмертное прозрение фюрера можно отнести к самым впечатляющим историческим урокам 1945 года.

Я отдаю себе отчёт в том, что всё выше сказанное скорее всего окажется более чем неожиданным практически для любого читателя этой книги. Я и сам в своё время, впервые познакомившись с документами, которые здесь цитировал, был ошарашен.

Но факты — упрямая вещь.

К тому же есть основания думать, что весной 1945 года коренные переоценки своих взглядов производил не только фюрер немцев, но и сами немцы. Не все, конечно, а прежде всего те из них, кто привык уважать факты, умел анализировать их и в итоге делать из анализа верные выводы.

В этом отношении очень интересна, на мой взгляд, некая перекличка настроений, которая усматривается при сравнении предсмертных воззрений Гитлера относительно значения России для Германии и послевоенной позиции пятидесятилетнего профессора Лейпцигского университета Роберта Георга Дёппеля (Допеля).

12 июля 1945 года Дёппель, бывший участник германского уранового проекта, участвовавший затем и в советских атомных работах, написал профессору Капице обширное письмо, где для нашей темы интересна не специфически «атомная» часть, а некие общие рассуждения Дёппеля.

Выраженный в письме скепсис по части Америки в определённой мере объяснялся, пожалуй, тем, что жена Дёппеля — Мария Рената, тоже физик-атомщик, погибла 6 апреля 1945 года при бомбёжке Лейпцигского университета англо-американской авиацией. Однако этот трагический факт личной судьбы Дёппеля мог лишь усилить неприятие им англосаксов, а не породить это неприятие. В своей оценке роли России Дёппель был, вне сомнения, искренен и давал её безотносительно к житейским чувствам.

Не исключаю при этом, что взгляды Дёппеля имели не давнее происхождение, а стали результатом раздумий, ход которых был аналогичен ходу мыслей зашедшего в тупик Гитлера.

Так или иначе, Дёппель писал, в частности, вот что:

«…я придерживаюсь того мнения, что каждый здравомыслящий немец в политическом отношении должен ориентироваться на Россию. По этим же соображениям я уклонился от проводившегося американцами незадолго до вступления русских войск в Лейпциг мероприятия по вывозу в Западную Германию всех сотрудников факультета естественных наук с вспомогательным персоналом и семьями…

Прогресс внутренних возможностей к развитию населяющих Европу народов зависит, с моей точки зрения, от возможности объединить… эти народы в единую тесно связанную государственную систему…

Америка, естественно, имела бы для наведения такого порядка необходимую мощь и уверенность…. [но] она сможет осуществить только внешне длительное влияние в Европе… посредством… наталкивания европейских сил одна на другую.

Россия — единственное государство, которое в силу геополитического положения, величины территории, военной и политической силы, богатства ископаемыми и внутренних возможностей, призвано навести действительный порядок в Европе. Америка будет, во всяком случае, рассматривать Германию, как барьер против Востока, и её мероприятия будут преследовать военную сторону дела. Россия, напротив, в состоянии впоследствии рассматривать преобразованную Германию как источник силы в Европе, который сознательно присоединится к общеевропейскому организму. Поэтому если немец может сделать политический выбор…то его решение должно быть безоговорочно за Россию».

Это — мнение умного и неординарного немца с непростой судьбой. Почти мальчишкой, закончив университет, он ушёл на фронт Первой мировой войны, затем вернулся к науке, преподавал, работал над немецкой бомбой с Гейзенбергом, потом — над советской бомбой у нас, в 1949 году за нарушение режима был отстранён от ведения закрытых работ и направлен на Рыбинский механический завод «атомного» Первого главного управления, преподавал в Воронежском университете, а позднее заведовал кафедрами в германских университетах.

Сложная, драматическая, но интересная судьба, в которой в полной мере отразились драматические отношения русских и немцев, России и Германии.

Но эти отношения оказались неординарно отражёнными и в судьбе Гитлера. Он мог стать не только великим объединителем немцев, но и великим другом России, и кончил тем, что, принеся России беспримерные даже в её истории горе и разруху, уже уходя из жизни, осознал, что благодетельный исторический шанс для немцев может дать им только союз с Россией.

И здесь есть над чем думать как нынешним немцам, так и нынешним русским.

Можно — для подкрепления таких раздумий, привести и ещё одно двойное свидетельство. Двойное потому, что оно отражает не только мнение немца, но также, пусть и косвенно, мнение незаурядного русского человека — маршала Чуйкова. Ведь Василий Иванович зачем-то включил признание немецкого офицера в свои мемуары «От Сталинграда до Берлина», выпущенные в свет Воениздатом в 1985 году. Я уже писал однажды, что Чуйков приводил в этих мемуарах мнение подполковника Германского генерального штаба, взятого в плен в январе 1945 года.

В разговоре тогда с ещё генералом Чуйковым немец — вполне убеждённый нацист, сказал:

— Мир нужен не только немцам, но и русским. Ваши союзники ненадёжные. Мы, немцы, можем договориться с вами и будем надёжными соседями, а, может быть, и союзниками против теперешних ваших союзников.

— Почему же в сорок первом немцы, нарушив договор о ненападении, напали на нашу мирную страну, которая никому не угрожала? — спросил Василий Иванович.

И генштабист ответил:

— Бурный рост Страны Советов внушал нам страх, мы боялись, что вы первые нападёте на нас. Гитлер решил опередить вас, чем совершил самую большую ошибку…

Не оценив подлинный потенциал России, германский Генштаб просчитался, как и сам Гитлер.

Увы, понадобился 1945 год, чтобы Гитлер это понял, хотя бы на излёте судьбы изжив в себе погубивший его и Германию антибольшевизм.

Уже в очень давние времена по стране бродили глухие слухи о том, что Прагу-то, оказывается, освободили власовцы. И если бы, мол, не они, остались бы от «Златой Праги» одни головешки.

Это — тоже один из мифов 45-го года, хотя части «Русской освободительной армии» (РОА) Власова в мае 1945 года в Прагу действительно вступали и даже постреляли по немецким частям, посланным на подавление Пражского восстания.

Впрочем, обо всё по порядку.

30 апреля 1945 года английский премьер Черчилль писал новому американскому президенту Трумэну:

«Можно почти не сомневаться в том, что освобождение вашими войсками Праги и как можно большей территории Западной Чехословакии может полностью изменить послевоенное положение в Чехословакии и вполне может к тому же повлиять на соседние страны».

Не могу утверждать точно — что Черчилль понимал под Западной Чехословакией? Тогда — как, к слову, и сейчас — государства с названием «Чехословакия» в природе не существовало. Имелись отдельно имперский протекторат Богемия и Моравия, или, если угодно — Чехия, и отдельно — Словацкая республика.

Так оно имеет место быть и в наши дни — без всякого Гитлера и «Мюнхенского сговора»: Чехия — отдельно, Словакия — отдельно.

Но если Черчилль имел в виду Чехию, то «соседними странами» для неё являлись — как являются и сейчас — Австрия, Словакия и Польша.

Германия тогда была, конечно, не в счёт.

Ситуация во всех трёх «соседних странах» складывалась для США и Англии не лучшим образом. И союзническое присутствие в Чехии, да ещё и в Праге, было бы для Черчилля (и не для него одного!) лакомым вариантом.

Помешал, как и всегда, «тиран» Сталин.

4 мая 1945 года генерал Эйзенхауэр обратился к начальнику Генерального штаба Красной Армии генералу А.И. Антонову с предложением развить наступление американских войск до западных берегов Влтавы и Эльбы. Это означало занятие Праги американцами, но противоречило решениям Ялтинской конференции и не соответствовало установленной там разграничительной линии.

Антонов категорически отверг предложение, сообщив, что уже создана группировка советских войск для решения указанных задач. И это было действительно так. Против групп армий «Центр» и «Австрия» вели боевые действия войска 1, 4, 2 и 3-го Украинских фронтов, и уже в ходе Берлинской операции Ставка приняла решение о проведении Пражской операции.

Общая численность группировки немцев в Чехии составляла более 900 тысяч человек, имевших на вооружении до 10 тысяч орудий и миномётов, свыше 2200 танков и штурмовых орудий и около 1 тысячи самолётов.

Три советских фронта должны были наступать по сходящимся направлениям на Прагу из района Дрездена и из района южнее Брно. В составе привлекаемых к операции войск насчитывалось более 1 миллиона человек, более 23 тысяч орудий и миномётов, около 1800 танков и САУ и более 4 тысяч самолётов.

Наступление должно было начаться 7 мая.

2 мая Ставка ВГК направила директивы командующим фронтами на организацию наступления. Так, в директиве маршалу Малиновскому — командующему войсками 2-го Украинского фронта — было, в частности, сказано:

«В связи с отходом противника перед 4-м Украинским фронтом Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:

1. «Главные силы войск фронта развернуть на запад и нанести удар в общем направлении на Йглава, Прага, с задачей не позднее 12–14 мая овладеть рубежом: Йглава, Улатинч, Горн, в дальнейшем выйти на р. Влтава и овладеть Прагой.

2. Частью сил правого крыла фронта продолжать наступление в направлении Оломоуц…

(Ставка Верховного Главнокомандования) (И. Сталин А. Антонов»)

То есть вопрос занятия Праги и полного освобождения Чехии был в начале мая 1945 года вопросом считаных дней. И не могло быть никаких сомнений в полном успехе.

Однако 5 мая 1945 года в Праге вспыхнуло национальное восстание. И вряд ли мы когда-нибудь точно узнаем, с чего бы это чехи, тихой мышкой просидевшие в своём имперском протекторате Богемия и Моравия с весны 1939 по весну 1945 года под президентством того же Гахи, который был в 1939 году президентом Чехословакии, вдруг воспылали такой жгучей ненавистью к оккупантам, что не смогли вытерпеть ещё максимум полторы недели до освобождения их советскими войсками.

Или почему чехи не могли по крайней мере немного подождать до того момента, как части Красной Армии подойдут к Праге достаточно близко, что произошло бы в любом случае буквально через несколько дней.

Сильного немецкого гарнизона в самом городе в тот момент не было, разрушать Прагу немцы не собирались, массовых репрессий не проводили.

Восстание началось утром 5 мая, а к вечеру были захвачены здание радио, почта, центральная телефонная станция, важнейшие мосты через Влтаву, почти все вокзалы, заводы «Шкода», «Авиа», «Вальтер».

В ночь на 6 мая было сооружено до 1600 баррикад, а численность восставших возросла до 30 тысяч человек.

Радио Праги призвало: «Руда Армада — на помоц»! И об этом в СССР знали все. Но если быть точным, то надо сообщать, что Прага точно так же призывала тогда на помощь и американцев.

С чего бы это? Не желалось ли кому-то в мае 1945 года повторить в Праге, но уже — без краха — «варшавский» вариант августа 1944 года?

Командующий группой армий «Центр» Шернер приказал подавить восстание в Праге всеми средствами. С трёх сторон к Праге двинулись войска: с севера — танковая дивизия «Райх», с востока — танковая дивизия «Викинг», с юга — усиленный полк дивизии «Райх».

Но к Праге уже шли и советские танковые армии…

6 мая после проведения разведки боем командующий 1-м Украинским фронтом маршал Конев начал наступление главными силами.

7 мая начал наступать 2-й Украинский фронт маршала Малиновского, а также — 4-й Украинский фронт генерала армии Ерёменко.

На рассвете 9 мая танкисты 4-й и 3-й танковых армий генералов Лелюшенко и Рыбалко завязали бои на улицах Праги.

Около 10 часов 9 мая в Прагу вступила подвижная группа 4-го Украинского фронта: 302-я дивизия на автомашинах и 1-я чехословацкая танковая бригада.

В 13 часов 9 мая в Прагу вошли 6-я гвардейская танковая армия и посаженная на машины пехота 24-го гвардейского корпуса 2-го Украинского фронта, а позднее — 7-й механизированный корпус из состава конно-механизированной группы генерала Иссы Плиева.

Воздушную поддержку осуществляли 5-я воздушная армия и часть сил 17-й воздушной армии 3-го Украинского фронта.

По горячим следам командующий бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта докладывал о действиях его войск в Пражской операции. Вот фрагмент этого обширного и динамичного доклада:

«4 гв. та (гвардейская танковая армия. — С.К.) 10 гв. тк (танковый корпус. — С.К.), развивая наступление в направлении Премсдорф, Ольдержиш, преодолев горные перевалы в р-не Николуб, вышел в р-н Духцов, Ледвице и в 3.00 9.5.45 передовыми частями достиг сев. — зап. окр[аины] Праги.

В 14.00 9.5.45 в Прагу вошли главные силы ПО (передовые отряды. — С.К.) корпуса и повели бои по очищению города от отдельных групп противника.

6 и 5 гв. мк (механизированный корпус. — С./С.), сломив сопротивление противника, с боями преодолели перевал. В ночь на 9.5.45 гв. мк 16 и 15 гв. мбр (мотострелковая бригада. — С.К.) с 22 сабр (самоходная артиллерийская бригада. — С.К.) в р-не высот 757,0, 689,0, 414,0, юго-вост. Янов в р-не высот 265,0, 259,0 продолжали развивать наступление в направлении Янов, Мост, Лауны, Прага и в 12.30 9.5.45 вошли в Прагу, заняв южную и юго-зап. окраины. 5 гв. мк последовательно овладел Сайда, Постолопрты, Мост, в 9.00 9.5.45 вступил в Прагу и совместно с частями 10 гв. тк вел бои с противником…»

9 мая 1945 года командующий 3-й гвардейской танковой армией Рыбалко доносил командующему 1-м Украинским фронтом маршалу Коневу:

«[В] 6.00 9.5.45 г. [во] второй половине дня (так в тексте. — С.К.) в столицу Чехословакии г. Прага первыми в город вошли 69 мсб, командир бригады гв. полковник Ваганов, 50 мцп (мотоциклетный полк. — С.К), командир полка гв. подполковник Калинин, 16 сабр, командир бригады гв. полковник Попов.

9.5.45 г. к 17.03 город полностью был занят, связался с военной и гражданской властью.

Власть в городе принадлежит Национальной Раде, профессору Альберту Пражаку.

Военный штат восстания — командующий восстанием капитан Георгий Нежанский. В городе восстановлен порядок.

Опергруппа штарма (штаба армии. — С.К.) — сев. окр[аина] г. Прага.

(П. Рыбалко Мельников Бахметьев».)

В тот же день командующий 4-й гвардейской танковой армией Лелюшенко также доложил маршалу Коневу:

«В 4.00 9.5.45 г. 10 гв. тк зашел в г. Прага и вышел на северо-восточную окраину ее, восточную и юго-западную окраину.

6 гв. мк — на южную и юго-западную окраину г. Прага.

5 гв. мк — на западную окраину.

Захвачено много пленных и трофеев.

Оказавшие сопротивление уничтожены.

Связь с повстанцами — через бригадного генерала Ведравба.

Американских войск нет. Соседей нет. Веду разведку в северо-восточной части, южном направлении. Навожу порядок. Я с оперативной группой — на западной окраине Праги.

(Д. Лелюшенко».)

После ликвидации очагов сопротивления в районе Праги войска 1-го и 2-го Украинских фронтов продолжили наступление в целях соединения с американцами и 11 мая 1945 года встретились с ними на рубеже Хемниц, Карлови-Вари, Пльзень.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. В те же дни к Праге спешила и 1-я дивизия РОА под командованием «генерала» Буняченко, бывшего полковника Красной Армии. Численность её достигала 20 тысяч человек. При этом Первую дивизию РОА вернее было бы называть первой и последней дивизией «Русской» «Освободительной» «Армии». Во всяком случае — первой и последней относительно боеспособной.

РОА Власова — тоже во многом миф, поскольку лишь 16 сентября 1944 года Власов встретился с Гиммлером и получил согласие последнего на формирование двух дивизий.

Всего-то!

В середине сентября 1944 года!

Считается, что Власов числом «два» остался недоволен, ибо рассчитывал якобы на десять дивизий.

Однако дело было не только в том, что компактное воинское соединение на уровне армии, состоящее пусть и из предателей, но — русских, в ситуации конца 1944-го — начала 1945 годов немцам было ни к чему.

Дело было в том, что Власов и в лучшие-то времена не смог бы набрать приличного личного состава на десять дивизий, а уж на рубеже 1944 и 1945 годов…

Так или иначе, перешедший к немцам 17 декабря 1942 года бывший командир 389-й стрелковой дивизии РККА Буняченко одну полнокровную (по численности) дивизию РОА сформировать успел.

В 1942 году Буняченко был приговорён к расстрелу трибуналом Северной группы войск Закавказского фронта за создание угрозы окружения для 9-й армии и всей группировки — с заменой 10 годами заключения и возможностью отбывать наказание в Действующей армии. Однако искуплению вины он предпочёл прямое предательство.

1-я дивизия РОА (600-я «Панцер Гренадир Дивизион») начала формироваться в Мюзинге в ноябре 1944 года. Власов со 2-й дивизией (650-й по немецкой нумерации) находился в 60 километрах к юго-западу — в Хойберге.

После непродолжительного, малоуспешного и сумбурного участия в боевых действиях против наших войск, 1-я дивизия достигла Дрездена и поступила под командование фельдмаршала Шернера — командующего группой войск «Центр».

С Шернером Буняченко не поладил, и 27 апреля 1945 года 1-я дивизия двинулась по направлению к Чехии. Но зачем?

На усиление группировки Шернера?

Какой там Шернер!

На помощь Праге?

Увольте!

Ни о каких альтруистических побуждениях не могло быть и речи — с любой точки зрения. К тому же в конце апреля в Праге было всё спокойно, и не то что антинемецкого восстания, но и волнений не предвиделось — они начались с утра 1 мая.

Что могли сделать двадцать тысяч человек, начинающих разлагаться как воинская общность и быстро превращающихся в десять тысяч? Причём — на фоне могучих танковых «катков» Рыбалко и Лелюшенко, изготовившихся к броску.

Даже если бы к Праге двигалась не деморализованная дивизия, а когорта героев, против танков Шернера и гренадеров Ваффен-СС она бы не выстояла и пражанам не помогла бы. Но «орлы» Буняченко высоко не летали. Им бы до войск генерала Эйзенхауэра добраться — и то удача.

Собственно, поэтому Буняченко и шёл в зону боевых действий, что через неё пролегал путь к местам дислокации частей 3-й американской армии.

К янки рвался и мечущийся Власов.

Но даже американцам, начинающим подбирать остающиеся без дела немецкие антисоветские кадры, Власов был не нужен — очень уж одиозен он был даже для янки.

К тому же насчёт выдачи подобного рода публики имелись и межгосударственные договорённости.

Чехи, узрев на своей территории воинское формирование в немецкой форме, но с русской речью, вначале обрадовались. Чешские партизанские отряды вступили с власовцами в контакт.

Второго мая 1945 года 1-я дивизия РОА остановилась в 50 километрах от Праги, и в её расположение прибыла из столицы делегация офицеров чешской армии — момент интересный — и попросила о поддержке.

5 мая 1945 года восстание началось, и повстанцы обратились по радио с призывом о помощи ко всем сразу, включая американцев.

Вечером 5 мая Буняченко был в пригородах Праги, а 6 мая власовцы приняли участие в боевом столкновении с частями СС, высланными для подавления восстания.

Дивизия РОА вошла в Прагу в расчёте на то, что туда же подойдут янки, а там…

Ну, главное было сдаться союзникам или устроиться как-то иначе с ними же, а не с советским командованием. Именно это предопределило решение Власова, находившегося в расположении дивизии, и Буняченко присоединиться к восставшим.

Однако уже к вечеру 6 мая в переговорах представителей власовского КОНР (Комитета освобождения народов России) с представителями руководства восстанием последними было заявлено, что чехи Власова о помощи не просили, что повстанцы, ранее обращавшиеся к Власову за помощью, не были представителями ни чешского народа, ни правительства, что две трети новообразованного Чешского правительства — коммунисты, и они советуют дивизии КОНР сдаться наступающей «Руде Армаде», то есть — Красной Армии.

То есть, если Пражское восстание инициировали и не коммунисты, то коммунисты сумели быстро перехватить инициативу у проамериканских чешских лидеров и возглавить восстание, коль уж оно началось.

7 мая дивизия РОА вышла из Праги, чтобы сдаться американцам. По дороге выяснилось, что часть власовского командования: «генерал-майор» Трухин, «генерал-майор» Боярский, «генерал-майор» Шаповалов и «генерал» Благовещенский захвачены чешскими красными партизанами. Боярский расстрелян, Шаповалов повешен, Трухин и Благовещенский переданы Красной Армии.

Начиналась агония РОА, КОНР и их «верхушки».

12 мая 1945 года Власов был пленён в зоне расположения 25-го танкового корпуса генерал-майора Фоминых. Я мог бы привести полное донесение генерала Фоминых Военному совету 1-го Украинского фронта о том, как это произошло, но, честно говоря, не вижу в этом особого смысла.

Думаю, и сказанного достаточно для того, чтобы закрыть тему «помощи» РОА пражанам, погибающим под эсэсовскими пулями.

К тому же и пуль было не очень-то много — ситуация менялась так стремительно, что немцам было не до «зачисток». Они и сами были не прочь побыстрее оказаться в расположении американских войск на положении военнопленных.

Казалось бы, с Власовым всё давно и предельно ясно. Поэтому я лишь краем коснулся темы Власова и считал, что с ней в этой книге покончено. Однако уже после отправки рукописи в издательство я случайно познакомился с просто-таки смехотворной версией истории Власова и не могу об этой версии не упомянуть. К слову, не считаю бестактным или бессердечным употребление слова «смехотворная» по отношению к судьбе, которую кто-то, возможно, считает трагической. Иуды не трагичны, они — во все времена, во все эпохи и у всех народов — только омерзительны.

Но вот в одном из московских еженедельников (исключительно по причине некоторого уважения к нему не указываю точных координат) в конце 2009 года появляется полосной материал о генерале Власове, где вся его история подаётся как якобы многоходовая комбинация НКВД, якобы санкционированная лично Сталиным, по обеспечению контроля над процессом создания немцами войсковых формирований из советских военнопленных. Мол, этот процесс был сорван путём «подставы» немцам Власова как тайного «агента влияния» Кремля.

В целях «внедрения» Власова было якобы проделано следующее… Якобы исключительно в расчёте на скорое пленение Власова немцами генерал-лейтенанта якобы «доставили» (?!) в штаб находящейся на грани окружения 2-й ударной армии. И доставили якобы лично Лаврентий Берия и Климент Ворошилов. И это, мол, был первый акт задуманной Ставкой тайной операции. Удивительно, почему публикаторы не возложили «ответственную миссию» по «доставке» Власова в немецкий плен на лично товарища Сталина? Врать так врать!

Много откровенной псевдоисторической галиматьи приходилось читать мне за все наши «мутные» годы, но что-то не припомню, чтобы в попытке «соорудить» сенсацию был так бестрепетно искромсан, а затем заново сшит гнилыми нитками исторический факт, однозначный до очевидного. Даже Борман как «советский агент» выглядит на фоне «верного сталинского разведчика Власова» бледно. Геббельс считал, что для того, чтобы в ложь поверили, она должна быть чудовищной. В данном случае ложь о Власове, как о якобы «герое» и «стратегическом агенте НКВД» в тылу врага, способна лишь позабавить.

И я привёл эту удивительную даже в наши удивительные времена интерпретацию истории Власова не только для того, чтобы читатель посмеялся, но также чтобы показать, насколько низким может быть современный уровень исторических фальсификатов.

Вернёмся, однако, к союзникам и к Пражскому восстанию.

Как уже было сказано, после настояния советского Генерального штаба на соблюдении договорённостей, достигнутых на Крымской (Ялтинской) конференции в феврале 1945 года, 3-я американская армия была вынуждена остановиться на линии Карлови-Вари, Пльзень, Ческе-Будеёвице.

Простой взгляд на карту Чехии и Центральной Европы показывает, что к моменту начала Пражского восстания наиболее близко к Праге стояли американцы. Мы в тот момент находились дальше — в районе Дрездена и Брно, от Праги более отдалённых, чем тот же Пльзень.

Американцам, конечно, и без намёков Черчилля были понятны все стратегические выгоды занятия Праги. Однако так грубо без особой нужды нарушать ранее достигнутые договорённости Вашингтону было не с руки — русские ещё нужны были против Японии. Ведь с атомной бомбой тогда всё еще было неясно — её впервые испытали лишь 16 июля на полигоне Аламогордо в пустынном штате Нью-Мексико.

Американцы ограничились зондажом — в район Праги была выслана бронеколонна разведки, и командующий ею американский капитан даже встречался с командиром Первого полка Первой дивизии РОА «полковником» Архиповым.

Капитан объяснил, что он не является передовым отрядом наступающих войск, а всего лишь должен оценить обстановку и не собирается вступать в Прагу.

Однако имеются основания предполагать, что вопрос о возможном занятии Праги американскими войсками до того, как чешская столица будет передана подошедшим советским войскам, в тот день — 6 мая был для янки ещё открыт.

Возможно, этот вариант «проходил» бы, если бы Пражское восстание захлёбывалось в крови. Но поскольку дела у повстанцев шли неплохо, капитан со своими разведчиками убрался восвояси.

Да, американцам хотелось.

Но тут же и «кололось».

Хотелось того же, чего и американцам, и кое-кому в Чехии.

Но уж эти-то желания в мае 1945 года и вовсе не стоило брать в расчёт.

В итоге Прагу заняли соединения только Красной Армии.

Но не всё тут ясно.

Советские источники отдают инициативу подготовки восстания всё же Коммунистической партии Чехословакии. Мол, ещё 29 апреля ЦК КПЧ обсудил вопрос о восстании и распределил между членами ЦК обязанности по руководству им, после чего был разработан детальный план восстания.

Тем не менее, сегодня возникает много вопросов…

Если то Пражское восстание, которое началось 5 мая, было подготовлено коммунистами, то почему оно оказалось полной неожиданностью для Москвы? Ведь танкистам армий Рыбалко и Лелюшенко пришлось срочно прорываться к Праге без положенного уставами прикрытия — на максимально возможном ходу!

И вся эта спешка была результатом странной, не скоординированной с нами инициативы пражан.

А что если исходить из того, что коммунисты действительно готовили восстание, рассчитывая подгадать его к моменту выхода наших частей на подступы к Праге, то есть — где-то на 10–11 мая, а проамериканские силы в Чехии форсировали сроки?

И форсировали по договорённости с Вашингтоном.

А янки санкционировали восстание в расчёте на то, что русские в острой ситуации дрогнут и согласятся на продвижение 3-й американской армии до Влтавы и Праги. Даже если бы потом пришлось возвращаться на прежнюю линию демаркации, политический барыш на походе на Прагу янки поимели бы.

Во-первых, возврат Праги был бы уступкой России — пусть и заранее оговорённой, но — уступкой. А за уступки надо платить уступками.

Во-вторых, войдя в Прагу первыми, американцы могли бы оказать влияние на развитие ситуации в Чехии в более выгодную для них сторону, поскольку к тому времени она развивалась в сторону прямо противоположную.

Наконец, американским входом в Прагу срывался бы тот огромный политический, пропагандистский и агитационный эффект, который Советский Союз получил, освободив Прагу единолично. Ведь советские войска продвигались по освобождённому городу в море людей и цветов! Ни в одной европейской столице нас не встретили так, как в Праге.

Надо было это Америке?

Я уверен, что какие-то тайные действия американцы в начале мая 1945 года в Чехословакии предпринимали. Напомню: 4 мая Эйзенхауэр — безусловно с санкции Вашингтона — провёл зондаж советской позиции, предложив начальнику нашего Генерального штаба Антонову согласиться с продвижением американских войск до западных берегов Влтавы и Праги.

Москва Вашингтону жёстко отказывает, а на следующий день Прага восстаёт. И уже 6 мая «Нью-Йорк тайме» сообщает о восстании в Праге.

Американцы вновь запрашивают нас, а мы вновь отказываем. И ситуация развивается так, как развивается, постепенно естественным образом «левея» и «краснея». Однако неясностей всё ещё хватает. Вспомним некоторые детали докладов наших танковых командармов…

Генерал Рыбалко: «Власть в городе принадлежит Национальной Раде, профессору Альберту Пражаку. Военный штат восстания — командующий восстанием капитан Георгий Нежанский…»

Генерал Лелюшенко: «Связь с повстанцами — через бригадного генерала Ведравба».

Странная неувязка — то восстанием руководит капитан, то — генерал. Да и профессор Альберт Пражак не похож на соратника коммуниста Клемента Готвальда. А где же члены подпольного ЦК КПЧ — руководители якобы коммунистического — если верить советским источникам — восстания? Уж они-то должны были выходить на связь с советскими генералами-коммунистами в первую очередь, их и пропустили бы к ним быстрее.

С исторического отдаления и в свете всего, что мы сегодня знаем о той войне, можно предполагать, что янки спровоцировали преждевременное восстание в Праге так же, как англичане спровоцировали преждевременное восстание в Варшаве летом 1944 года.

И побуждения в обоих случаях были сходными — боязнь окончательного перехвата власти в Польше, Чехии и Словакии левыми силами и даже — не дай бог! — коммунистами.

Но 1945 год — не 1944 год. Если за восемь месяцев до этого Варшавское восстание утонуло в море крови, то Пражское утопало в море цветов и улыбок.

Характерно, что 9 мая 1945 года маршал Конев вынужден был отдать следующее боевое распоряжение командующему 4-й гвардейской танковой армией Лелюшенко:

«Приказываю немедленно занять Бенешов (20 км юго-восточнее Праги). Не допустить отхода немцев на соединение с союзниками.

Прекратите празднование в Праге.

06 исполнении донести.

(Конев) (Крайнюков».)

По своему своеобразию и смыслу это, в некотором роде, наиболее замечательный документ 1945 года. И в нём самым счастливым образом смешались последние военные заботы воинов Конева и их уже мирное веселье.

В Варшаве летом 1944 года так быть не могло, но вины русских в том не было — поляки пали жертвой собственной же провокации.

Теперь времена изменились кардинально, и это определило абсолютно разные судьбы двух восстаний в двух славянских столицах.

За последние годы во многих честных книгах тема военнопленных, якобы поголовно направляемых «в Сибирь», рассмотрена и, казалось бы, закрыта. Однако «демократическая» «повилика» настолько густо опутала многие «россиянские» мозги, что кое-что на эту тему можно сказать и здесь. Тем более что я приведу ниже ряд извлечений из таких документов, которые вряд ли широкому читателю знакомы.

Уже в 1941 году, как и в последующие годы войны, обычным промежуточным пунктом для окруженцев и бывших советских военнопленных стал фильтрационный пункт или проверочный лагерь НКВД.

Надо ли долго доказывать, что проверка военнопленных и их фильтрация в военное время были необходимы со всех точек зрения? Скажем, читатели, знакомые с прекрасной, фактически документальной, книгой Героя Советского Союза полковника-чекиста Дмитрия Медведева, командира спецотряда «Победители», должны помнить, как много проблем принёс партизанам Медведева немецкий агент, предатель Наумов-Науменко, засланный в отряд вместе с группой военнопленных и вовремя не разоблачённый.

Это — литературный, так сказать, пример. А вот пример уже из архивов. 9 июня 1944 года нарком обороны СССР Сталин вынужден был издать приказ № 0023, касающийся чрезвычайного происшествия в эшелоне с маршевым пополнением на станции Красноармейская.

Группа красноармейцев из 6-й запасной стрелковой дивизии подобрала неразорвавшуюся мину и начала разбивать ею доски для разведения костра. Мина взорвалась, 4 человека было убито, 9 ранено.

Далее по тексту приказа:

«…Преступные элементы, находившиеся в составе эшелона, воспользовавшись этим происшествием, вовлекли неустойчивых красноармейцев к нарушению воинской дисциплины, разоружению и избиению офицерского состава.

Расследованием установлено:

1. Командование 6-й запасной стрелковой дивизии отнеслось к формированию эшелона с маршевым пополнением халатно, назначив в состав маршевого пополнения значительное количество непроверенных людей, имеющих судимость, проживавших на оккупированной территории и бывших в плену и окружении (выделение моё. — С.К.)… (…)…

Во время остановки на станции Красноармейская, где эшелон стоял в течение трёх суток, несмотря на то что на станции скопилось большое количество спекулянтов, не было принято мер к наведению порядка. В результате этого красноармейцы самовольно уходили из эшелона в город, продавали обмундирование и, общаясь с спекулянтами, допускали пьянство…»

Вот что могли устроить те, кто, казалось бы, должен был гореть желанием искупить клеймо плена, но… Но — не горел, имея совсем иные желания.

И это — не на фронте, а в глубоком тылу.

Нет, проверки и фильтрации были нужны. А отношение к проверяемым было вполне разумным — ведь основная масса их была в перспективе теми же фронтовиками, что и все остальные, уже воюющие.

Характерный пример… 12 февраля 1943 года начальник тыла Северо-Кавказского фронта генерал-майор Ермилов отдал директиву № 050 об организации сборно-пересыльного пункта (СПИ) фронта для бывших военнопленных Красной Армии.

Отметив, что «санобработка прибывающих на пункт бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену и вышедших из окружения, — не организована» и что это «свидетельствует о недостаточном внимании со стороны довольствующих отделов и Управлений СКФ», генерал Ермилов приказывал интенданту фронта изыскать помещение для СПП, выделить кухонный инвентарь и прочее, а начальнику Санитарного управления — немедленно организовать санитарную обработку через поезд-баню.

Больных и истощённых, нуждающихся в госпитализации, «немедленно изъять, направив в соответствующие госпитали на излечение».

Так принимали в РККА бывших советских военнопленных даже в 1943 году — во времена ещё тяжёлые и суровые. По мере роста наших успехов ситуация с проверками бывших военнопленных лишь смягчалась.

Да и вообще репрессивные строгости смягчались. Так, 29 октября 1944 года Сталин приказом НКО № 0349 расформировал заградительные отряды «в связи с изменением общей обстановки на фронтах». Личный состав расформированных отрядов был направлен на пополнение стрелковых дивизий.

Замечу, что немцы в этот период, наоборот, всё чаще прибегали к формированию заградительных отрядов. У нас, как видим, жёсткость снижалась.

Вот другой характерный пример… 9 декабря 1944 года командующий войсками 43-й армии генерал-лейтенант Герой Советского Союза Белобородов издал приказ № 0326 об организации содействия представителю Уполномоченного СНК СССР по делам репатриации при Военном совете 1-го Прибалтийского фронта.

В приказе говорилось об организации питания, санитарно-медицинского обслуживания и прочем, но для нашей темы интересен пункт 5-й приказа:

«Начальнику армейского сборно-пересыльного пункта № 9 всех поступающих на пункт советских граждан направлять:

а) находившихся в плену военнослужащих, не вызывающих подозрений, — в 186 АЗСП (армейский запасной стрелковый полк. — С./С.), а вызывающих подозрения — в спецлагеря НКВД…»

То есть большая часть бывших военнопленных к концу войны вообще фильтрацию и проверки не проходила. При этом и меньшинство, попадавшее в фильтрационные лагеря НКВД, задерживалось в них недолго. Основная часть после проверки тоже направлялась на пополнение фронтовых частей.

Приведу ещё один документ — извлечения из Директивы начальника тыла РККА о порядке организации приёма, материального обеспечения и перевозок бывших военнопленных и советских граждан № 1 240 646 от 18 января 1945 года:

«Во исполнение постановления ГОКО № 6884с от 4 ноября 1944 г. и Совета Народных Комиссаров СССР № 30–12с от 6 января 1945 г. устанавливается следующий порядок в деле организации приёма, материального обеспечения и перевозок бывших военнопленных и советских граждан:

Освобождаемых советскими войсками граждан СССР направлять:

а) военнослужащих Красной Армии (рядовой и сержантский состав), находящихся во вражеском плену, — в армейские сборно-пересыльные пункты действующих фронтов. После проверки установленным порядком лиц, не вызывающих подозрений, передавать в армейские и фронтовые запасные части; служивших в немецкой армии и в специальных строевых немецких формированиях, «власовцев», полицейских и других лиц, вызывающих подозрение, немедленно направлять в спецлагеря НКВД; офицерский состав, находившийся в плену, направлять в спецлагеря НКВД;

б) граждан из числа невоеннослужащих — во фронтовые сборно-пересыльные пункты или погранично-фильтрационные пункты НКВД СССР, откуда после проверки военнообязанных призывных возрастов, не вызывающих подозрения и признанных годными к строевой службе Красной Армии, передавать во фронтовые запасные части и запасные части военных округов.

Военнообязанных, не годных к военной службе, а также лиц непризывных возрастов и женщин после соответствующей проверки отправлять, как правило, в места постоянного жительства…»

ит.д.

Это — качественная картина. Что же до картины количественной, то обычно из книги в книгу сейчас кочуют данные историка-архивиста В. Земскова о числе репрессированных, репатриированных и в том числе — военнопленных.

Я не считаю все данные, сообщаемые В. Земсковым, удовлетворительно верными. Его попытки «стоять над схваткой», симпатизируя скорее «белым», сами по себе позволяют предполагать в нём не объективность, а тенденциозность. Однако если его данные опровергают какие-то антисоветские измышления, то уж тут можно не сомневаться — данные точны. Поэтому ниже я приведу цифры именно В. Земскова и заранее прошу прощения у тех читателей, которые с этой сводкой знакомы и которая у них, возможно, уже в зубах завязла.

Итак, по состоянию на 1 октября 1944 года (в 1945 году никаких качественных — структурных и процентных — изменений здесь быть не могло) через спецлагеря НКВД прошли 354 592 бывших советских военнопленных и окруженцев.

1. Из этого числа проверено и передано в Красную Армию — 249 416 человек,

в том числе:

 — в воинские части через военкоматы — 231 034 (из них офицеров — 27 042);

— на формирование штурмовых батальонов — 18 382;

2. Передано в промышленность по постановлениям Государственного Комитета Обороны — 30 749;

3. Передано на формирование конвойных войск и охраны спецлагерей (! — С.К.) — 5924;

4. Арестовано органами «СМЕРШ» — 11 556 человек, из них: — агентов разведки и контрразведки противника — 2083;

5. Убыло по разным причинам за всё время (в госпитали, лазареты, умерло) — 5347;

6. Находятся в спецлагерях НКВД СССР: — в проверке — 51 601 (в том числе офицеров — 5657) человек.

Как видим, абсолютное большинство проверенных в спецлагерях НКВД просто вернулись на фронт, а кто-то даже попал в конвойные войска НКВД.

То есть спецлагеря НКВД, через которые пропускались бывшие пленные и окруженцы, являлись не репрессивными структурами, а проверочно-фильтрационными. Обойтись без них в военное время было нельзя, и умные люди, попав в такие лагеря, это понимали и на проверку не обижались, хотя радости такие проверки честным солдатам и офицерам не доставляли уже потому, что многие предпочли бы не протирать штаны на нарах спецлагеря и ожидать окончания проверки, а поскорее оказаться на фронте в боевой части.

Впрочем, официальные проверки отнюдь не всегда были обязательной деталью жизни вернувшихся и освобождённых из плена или вышедших из окружения. Многие просто получали оружие и вновь сражались.

Да, были и попавшие в Сибирь…

Но кто!

За немногими несправедливыми исключениями — в периоды общественных катаклизмов, увы, неизбежными — в Сибирь попадали те, кому дорога туда была и положена: явные предатели, полицейские, военнослужащие немецкой армии из числа бывших советских граждан, «власовцы» и прочие, им подобные.

Собственно, уже в ходе войны, а тем более — после её окончания, были в той или иной мере прощены десятки, если не сотни тысяч тех, кто по законам военного времени или просто по советским законам заслуживал смертной казни.

Расстреливали чаще всего «верхушку» — бывших белогвардейских генералов типа Шкуро или Краснова, замаравших себя сотрудничеством с немцами, а также «генералов» бывшего генерал-лейтенанта Власова.

Впрочем, если быть точным, изменников если казнили, то не расстреливали, а вешали. Как правило же, всё ограничивалось сроками заключения или несколькими годами спецпоселения.

Вот почему во время операции НКВД по пере селению (а не вб/селению или, тем более, депортации) из Крыма татар татарские женщины плакали не только от горя, но и от счастья, поняв, что их мужчин всего лишь переселяют вместе с ними, а не ведут на расстрел, вполне заслуженный ими по закону — за поголовное дезертирство в 1941 году, за службу в охране лагерей военнопленных, за пытки и убийства советских людей.

Наконец, в завершение здесь этой темы сообщу о трёх конкретных судьбах из «высшего», так сказать, «эшелона» советских военнопленных.

Командарм-6 Иван Николаевич Музыченко начал войну мужественно, но в ходе Киевской оборонительной операции в августе 1941 года в районе Умани был раненым взят в плен. Вначале содержался в ровенской тюрьме, потом — в лагерях в Новограде-Волынском, Хаммельсбурге, Гогельштейне, Мосбурге. Освобождённый из плена американцами, он был 29 апреля 1945 года направлен в Париж, в Советскую комиссию по делам репатриации.

Примерно такой же оказалась военная судьба генерал-майора Потапова, бывшего командующего 5-й армией Киевского Особого военного округа, и генерал-лейтенанта М.Ф. Лукина, командующего 19-й армией Западного фронта, который тяжело раненным попал в плен 14 октября 1941 года западнее Вязьмы.

Война для всех трёх генералов описывалась одной и той же краткой формулой: «Фронт, плен, Париж, Лубянка», потому что все три проходили специальную проверку в НКВД СССР в Москве с мая по декабрь 1945 года.

И все три 31 декабря 1945 года были возвращены на действительную службу в ряды Красной Армии.

Бывший же генерал-лейтенант РККА Власов на той же Лубянке в это время давал показания, завершая бесславную судьбу предателя и изменника Родины.

9 мая 1945 года стало Днём Победы. А 10 мая 1945 года скоропостижно скончался Александр Сергеевич Щербаков.

Очень трудолюбивый, скромный, 1901 года рождения, он родился в семье рабочего в подмосковной Рузе, работать начал рано — в Рыбинске учеником в типографии. В 1917 году вступил в Красную Гвардию, участвовал в подавлении кулацких мятежей на Ярославщине, с 1918 года — член РКП(б). В том же 1918 году он начал работать в комсомольских и партийных органах.

Итак — кадровый «аппаратчик»?

Да.

Но аппаратчик толковый и динамичный. Вот география тогдашних его «перебросок» в 30-е годы: Москва, Туркестан, Горький, Балахна, Муром, Ленинград, Иркутск, Сталино (Донецк).

А вот как он рос:

— 1936–1937 годы — второй секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) (при первом секретаре Жданове);

— 1937–1938 годы — первый секретарь Восточно-Сибирского (Иркутского) обкома ВКП(б);

— в 1938 году — первый секретарь Донецкого (Сталинского) обкома КП(б) Украины.

Такая «география» его биографии доказывает, что он был постоянно востребован, а пиком стало назначение Щербакова в 1938 году первым секретарем Московских городского и областного комитетов ВКП(б).

С 1941 года он становится параллельно секретарем ЦК по идеологии и кандидатом в члены Политбюро. С 1942 года — начальник Главного политического управления РККА, с сентября 1943 года — генерал-полковник.

То, что он был братом жены Жданова, вряд ли сказалось на его карьере — Щербаков давно попал в поле зрения Сталина. В аппарате ЦК работал с 1932 года, в 1934 году стал первым секретарем Союза писателей СССР. И в служебном росте Щербакова всё зависело от самого Щербакова.

С 1939 года Щербаков — член ЦК и член Оргбюро ЦК, с 4 мая 1941 года — параллельно секретарь ЦК, а с 21 июля 1941 года — кандидат в члены Политбюро.

С июня 1942 по 1945 год, как уже было сказано, он — начальник Главпура РККА, в 1942–1943 годах заместитель наркома обороны СССР Сталина, в 1941–1945 годах начальник Совинформбюро, в 1943–1945 годах — заведующий отделом международной информации ЦК.

Всё это — к сорока четырём годам.

Впрочем, были у Щербакова и «пороки», о которых еврейский «публицист» Арно Люстигер писал, например, следующее:

«Любимец Сталина и чистейшей воды антисемит, не зная заграницы и занимая позиции великорусского шовинизма…» и т. д.

Ну ещё бы! Ещё 5 января 1926 года в редактируемой им газете «Нижегородская коммуна» Щербаков опубликовал статью на смерть Есенина, проникнутую симпатией к поэту. Ничего не скажешь — прегрешение перед поклонниками поэта Бялика было действительно немалым.

Щербаков был, конечно же, не антисемитом, не юдофобом — развитой человек им быть не может по определению, как не может он быть англофобом, японофобом или любым другим «…фобом». Однако гипертрофированно непропорциональный процент евреев во всех важнейших сферах деятельности советского общества и прежде всего в сфере культуры, образования и науки Щербакова не мог не тревожить.

Положение ведь было действительно ненормальным, если не объяснять его человеконенавистнической расистской теорией о евреях как о представителях высшей расы «черноволосых бестий», сверхчеловеков!

К тому же Щербаков имел вполне прочные жизненные устои, а при этом имел в победном для России 1945 году всего лишь 44 года от роду и хорошие перспективы дальнейшего роста.

По официальной версии, он умер вследствие того, что 8 и 9 мая 1945 года дважды совершил длительные и утомительные поездки из подмосковного правительственного санатория «Барвиха» в Москву, где любовался иллюминацией и праздновал День Победы.

Но совершал-то он их с согласия заместителя директора санатория по медицинской части Р.И. Рыжикова и врача Г.А. Каджардузова, уверенный ими в том, что такая поездка выздоровлению не повредит!

Арестованный же в феврале 1952 года Рыжиков сознался на Лубянке в умышленном сокращении жизни Щербакова.

Сегодня пишут, что Рыжикова-де припугнули арестом жены и детей, но лишь кретин будет сознаваться в несовершенном им тягчайшем преступлении, заботясь о благополучии родных, автоматически попадающих в результате самооговора мужа и отца в категорию «члены семей изменников Родины».

Причем «сознаваться» не после ареста близких — что самооговор как-то объясняло бы, — а всего лишь под якобы угрозой применения такой меры.

Щербаков умер 10 мая 1945 года.

Но от чего он умер?

С нелёгкой руки Хрущёва сейчас порой утверждают, что от пьянства. Так ли это или это ещё один — уже не военный, а послевоенный — миф 1945 года?

Хрущёв в своих «воспоминаниях» сообщает, что Щербаков-де и сам «глушил крепкие напитки и других втягивал в пьянство в угоду Сталину». Хрущёв же назвал его характер «ядовитым, змеиным».

Но это — ложь.

Впрочем, когда и где Хрущёв говорил правду после того, как он убрал Сталина и Берию, и ему уже не было нужды изображать из себя достойного и верного ученика товарища Сталина?

Хрущев заявлял:

«Берия… правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер. Сталин, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой…».

Здесь опорочены сразу четыре человека: Сталин, Берия, Щербаков и жена Щербакова, которая якобы похотливо не могла удержаться от того, чтобы не принять только-только встающего на ноги мужа.

Но чего еще можно ожидать от Хрущёва!

Ведь именно Щербаков сменил Хрущёва на посту первого секретаря в Москве, а Хрущёв был мстителен и тех, кто переходил ему — по его мнению — дорогу, не забывал никогда.

Однако Щербаков никак не был пьяницей. Во-первых, это просто факт.

Во-вторых, алкоголизм был абсолютно несовместим с объёмом обязанностей и повседневной деловой загрузкой Щербакова.

В-третьих же, Щербаков не мог быть пьяницей уже потому, что в таком случае никогда не рос бы в должностях так быстро и успешно, как он рос. Сталин пьяниц не терпел и в своём ближайшем окружении их не имел. Это подтверждается и тем, что все из ближайшего сталинского окружения — Молотов, Маленков, Каганович, Ворошилов, Микоян — дожили до глубокой старости. Алкоголики так долго на этом свете не заживаются. Даже любивший выпить Хрущёв пороком алкоголизма не страдал.

Нет, Александр Сергеевич Щербаков умер не опившись и не от сексуальных излишеств, а потому, что мешал сразу многим в столичных «верхах» и стоял на пути реализации вожделений московской «партоплазмы» и прочей «элиты» по обеспечению личного безбедного существования.

После великой Победы для этой «партоплазмы» открывались соблазнительные перспективы. Теперь уже не надо было бояться того, что тебя пошлют на фронт комиссаром бригады или — того хуже — в тыл врага, где власть принадлежит не райкомам, а ортскомендатурам.

Теперь, после Победы, только и жить!

Жить номенклатурной.

А тут — Щербаков с его принципиальностью и, чёрт побери, ещё и с молодостью.

В МГК после Щербакова пришёл Г.М. Попов, который был снят в декабре 1949 года за зажим критики, отсутствие самокритики и неправильное отношение к кадрам (дело Попова началось в октябре 1949 года с анонимного письма Сталину «инженеров коммунистов завода имени Сталина Марецкого, Соколовой и Клименко»).

Что же до якобы «антисемитизма» Щербакова, то вот — дополнительная информация.

7 января 1947 года заведующий отделом агитации и пропаганды Георгий Федорович Александров и зав. Отделом внешней политики Михаил Андреевич Суслов направили Молотову и секретарю ЦК Кузнецову записку с предложением прекратить деятельность Еврейского Антифашистского комитета, где, в частности, было сказано:

«Еврейский Антифашистский комитет в СССР начал свою деятельность в апреле 1942 года с разрешения А.С. Щербакова. Официального решения партийных и советских органов о создании Комитета и его функциях не было…»

А вот история театрального критика «космополита» Бориса Дайреджиева (1902–1955). В 1950 году в письме на имя Суслова он писал:

«Уважаемый товарищ!

Меня затравили. Я терпел год. Не обращался к секретарям ЦК. Но больше молчать не могу. Нет сил.

Когда после ликвидации РАППа в Союз писателей пришёл тов. A.C. Щербаков, он взял меня помощником по национальным делам. И всячески защищал меня от травли бывших рапповцев. Эти два года единственный светлый проблеск в моей литературной жизни. Я много работал и печатался…»

Можно вспомнить и решение «ксенофоба» Щербакова в 1944 году по записке Агитпропа ЦК о возможности издания в США для СССР журнала «Америка» и распространении его в СССР. Именно Щербаков дал этому проекту «зеленый свет». И только 29 июля 1952 года постановлением ЦК распространение журнала в СССР было прекращено в связи со всё более антисоветской позицией США.

О стиле молодого заведующего Отделом культурно-просветительной работы ЦК Щербакова можно судить и по его докладным запискам, например, записке Сталину, Андрееву и секретарю ЦК Ежову об итогах работы Главного управления кинофотопромышленности в 1935 году и плане на 1936 год.

Этот документ отличается хорошим литературным слогом, умным анализом и принципиальностью.

В 1944 году, 31 января, Сталин резко раскритиковал режиссёра Довженко за его киноповесть «Украина в огне» — к слову, вполне справедливо как с политической, так и с художественной точек зрения. Был там и Щербаков. Позднее он направил Сталину запись его доклада, которую сам же и выправлял, делая вставки от себя — что само по себе говорит об уровне доверия Сталина к Щербакову.

Смерть Щербакова на фоне огромного, неудержимого, всеохватного ликования по случаю Победы прошла почти незаметно. Кто мог скорбеть в тот момент, когда в душе у всех живущих всё пело — тем более, в Москве?

Но говоря о злых мифах 1945 года, уместно расставить верные точки и над этим скорбным событием второго послевоенного дня.

Ведь в мае 2010 года исполняется не только 65 лет со дня Победы, но и 65 лет со дня смерти одного из верных сынов Родины, не жалевших сил и здоровья для достижения этой Победы.

Когда Первого заместителя Председателя Совета Министров СССР Лаврентия Павловича Берию арестовали, он имел воинское звание «Маршал Советского Союза».

Звание это было присвоено ему 9 июля 1945 года Указом Президиума Верховного Совета СССР, и по этому поводу сегодня можно услышать ехидное: «Маршал, не выигравший ни одной битвы и вообще фронта не видевший».

Так заслужил ли Лаврентий Павлович высшее полководческое звание или нет? Ведь и, например, авиаконструкторы Туполев, Яковлев, Ильюшин ни одного дня на фронте не были, а носили генеральские погоны. А вклад Берии в победу советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов был огромным, воистину маршальским. И уж головой он рисковал (на войне как на войне) не менее, чем любой из фронтовых маршалов.

Если придерживаться сухих фактов, то звание маршала Лаврентий Павлович получил просто потому, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1945 года были отменены специальные звания для начальствующего состава НКВД — НКГБ, введённые 7 октября 1937 года, с приведением их к общевойсковым.

Высшее специальное звание Генерального комиссара безопасности СССР было приравнено в своё время к высшему воинскому званию Маршала Советского Союза. А Генеральным комиссаром безопасности был Берия. Кто-то по поводу «лубянского» маршала» иронизировал, но ведь даже Сталин на фронте не воевал, а звание Генералиссимуса заслужил вне сомнений.

Однако сегодня мы вполне вправе задаться вопросом: «А если бы Лаврентий Павлович Берия не был бы так нужен в деле организации всей государственной жизни в тылу, смог бы он быстро стать крупным военачальником и полководцем?»

Мой ответ: да!

Всё, что мы знаем о подходах Берии к поставленным перед ним Сталиным и Державой задачах, убеждает в правомерности такого ответа.

Думаю, Берия был бы лучшим полководцем, чем, например, маршал Мерецков, на котором лежит немалая вина и за наши первые неудачи в «финской» войне, и за бездарную предвоенную деятельность Генерального штаба, и за провалы 1942 года — в том числе и со злосчастной 2-й ударной армией генерала Власова на Волховском фронте.

Думаю, Лаврентий Павлович командовал бы войсками и не хуже маршала Толбухина. Фёдор Иванович Толбухин, скончавшийся в 1949 году пятидесяти пяти лет от роду, свою маршальскую звезду получил вполне заслуженно. Как командующий фронтом он провёл Крымскую и Ясско-Кишинёвскую операции, освобождал Болгарию и Югославию, воевал в Румынии, Венгрии и Австрии. Однако особо сильной хватки — тем более управленческой хватки Берии — не имел.

А Берия был, что называется, «скорохватом»! Так что, пожалуй, он и полководцем был бы компетентным.

Вот же и пример: оборона Кавказа! Берия провёл эту оборонительную операцию как полководец нового типа — воюющий не только на фронте, но и в тылу. Однако и чисто военные тогдашние стратегические решения Берии серьёзно поспособствовали тому, что немецкое наступление на Кавказе захлебнулось. Так что звезду Генерального комиссара государственной безопасности СССР Берия мог бы обменять на маршальскую звезду уже в 1942 году — после Кавказа!

Я говорю это вполне серьёзно.

Да, маршал — высшее воинское звание, которого удостаиваются крупные военачальники, полководцы. Обычно звание маршала присваивается тем, кто успешно руководил какой-то стратегической операцией в войне. Но оборона Кавказа в 1942 году, безусловно, относится к таким операциям, что подтверждается и учреждением отдельной медали «За оборону Кавказа».

Так вот, достаточно понять степень участия Берии в защите Кавказа, чтобы согласиться с тем, что он сыграл в этой стратегической операции роль не только выдающуюся, но и по сути полководческую.

В острый период борьбы за Северный Кавказ и Закавказье Берия был направлен туда Сталиным в качестве члена ГКО, а фактически — как представитель Ставки ВГК, то есть — руководитель с военными полномочиями! И не случайно в битве за Кавказ крупными соединениями руководил ряд старых соратников Берии: боевой генерал НКВД Масленников — командующий Северной группой Закавказского фронта, пограничные генералы Пияшев, Хоменко.

Ситуация на Кавказе к августу 1942 года сложилась критическая — войска Гитлера успешно выполняли план «Блау» по захвату нефти Кавказа. Однако Берия, попав на прямой фронт, сыграл в Кавказской эпопее одну из ключевых ролей и этот план сорвал.

Вспомним кое-что… Уже в хрущёвские времена оперативная обстановка на Северо-Кавказском и Закавказском фронтах описывалась в «Истории Великой Отечественной войны» так:

«Командование немецкой группы армий «А» считало, что советские войска в операциях на Северном Кавказе утратили боеспособность и уже не могут оказать значительного сопротивления. Поэтому с середины августа противник приступил к перегруппировке войск с целью одновременного развития наступления на Баку и Батуми…»

Тем не менее, победное шествие немецких 1-й танковой армии, 17-й армии, 491-го горнострелкового корпуса было вскоре прервано энергичными действиями тех самых советских войск, которые якобы утратили боеспособность.

И основной причиной было, безусловно, прибытие на Кавказ Берии. Он был жёсток, но не жесток — даже такой выдающийся фальсификатор истории, как Волкогонов, не смог назвать ни одной фамилии расстрелянного после приезда Берии генерала, ограничившись замечанием: «…досталось Тюленеву, Сергацкову», то есть — командующему Закавказским фронтом и командующему 46-й армией.

Тюленев позднее писал (без упоминания имени Берии, конечно):

«Некоторые из нас считали главной задачей войск оборону Черноморского побережья, где и были развернуты основные силы 46-й армии.

Лишь вмешательство Ставки исправило нашу ошибку. По указанию из Москвы мы разработали новый план обороны перевалов Главного Кавказского хребта: она разбивалась на направления, во главе которых стали опытные командиры и штабы».

За всем этим, как и за решением Сталина 1 сентября 1942 года объединить Северо-Кавказский и Закавказский фронты в один Закавказский фронт, видна рука Берии.

А ведь решения принимались полководческие!

9 сентября 1942 года в республиках Закавказья было объявлено военное положение. И под руководством Берии был быстро увеличен выпуск военной продукции за счёт местных резервов. Находившиеся в Закавказье войска получали теперь из промышленных центров страны лишь важнейшие виды боевой техники — самолёты, танки, орудия. Миномёты, автоматы, гранаты, патроны, различное снаряжение и обмундирование производилось на месте.

Неужели за всё это Берия не заслуживал маршальского звания?

Он получил его по, так сказать, формальной принадлежности, за счёт изменения «табели о рангах». Но заслужил он звание Маршала Советского Союза в победном 1945 году по существу!

Причём уже в том же году маршал Берия стал главным куратором Урановой проблемы. Наступала новая эпоха — Атомная, в которой крупномасштабные реальные войны должны были быть исключены. И с учётом этого Берия тем более заслуживал звания маршала новых, ранее невиданных войн — виртуальных.

Они не велись реально, но тем более требовали особого полководческого таланта, вполне свойственного маршалу Берии.

Вначале — немного цифр и фактов.

В 1919 году на карте мира появилось государство, долго на ней существовавшее, но затем с неё надолго исчезнувшее — Польша.

Это государство было образовано после Первой мировой войны из трёх частей, ранее находившихся в составе: России (262,2 тыс. км²), Австро-Венгрии (79,2 тыс. км²) и Германии (47,2 тыс. км²). При этом на конфигурации восточной границы «новодельной» Польши сказалась советско-польская война 1920 года.

В силу «великих» «воинских талантов» Троцкого, Тухачевского и прочих военных троцкистов эта война стала для РСФСР неудачной. В результате от России по Рижскому договору 1921 года между РСФСР и Польшей были отторгнуты Западная Украина и Западная Белоруссия — то, что сегодня «россиянские», польские и прочие «демократы» называют «восточными областями Польши». Хотя даже Антанта числила эти земли за Россией, введя понятие «линия Керзона».

Так была условно названа линия, рекомендованная 8 декабря 1919 года Верховным советом союзных держав в качестве восточной границы Польши. При выработке рекомендаций союзники исходили из того, что в воссоздаваемую в Версале новую Польшу необходимо включить лишь этнографически польские области.

Причина же такого разумного решения отыскивалась не в любви Антанты к русским, и тем более — к советским русским, а в том, что на территории России ещё имелись организованные антисоветские русские в виде войск Колчака и Деникина. Чтобы не дразнить их, союзники вынуждены были подойти к проблеме государственного размежевания «по совести».

Весной 1920 года началась (собственно, скорее продолжилась) советско-польская война, к лету 1920 года для нас успешная. В то время, когда Красная армия ещё продвигалась в глубь Польши — 12 июля 1920 года, министр иностранных дел Великобритании Керзон направил правительству РСФСР ноту с предложением заключить с Польшей перемирие и отвести войска на этнически обоснованную линию, позднее названную «линией Керзона».

В ноте говорилось:

«Линия эта приблизительно проходит так: Гродно — Яловка — Немиров — Брест-Литовск — Дорогуск — Устилуг — восточнее Грубешува через Крылов, далее западнее Равы-Русской, восточнее Перемышля до Карпат».

Желающие могут проследить эту линию на карте, но сразу скажу, что «линия Керзона» после Второй мировой войны стала примерной границей между СССР и Польшей.

А в 1920 году Тухачевский зарвался, да и сама идея «советизировать» Польшу была нереальной. К тому же поляков стала срочно спасать Антанта. Произошло «чудо на Висле» и о «линии Керзона» как-то «забыли». По Рижскому договору в Польше оказались Брест, Владимир-Волынский, Луцк, Ровно, Гродно, Пинск, Молодечно, Барановичи…

В результате в 1923 году территория Польши составляла 388,6 тыс. км².

В 1938 году она составляла те же 388,6 тыс. км².

А осенью 1939 года Польша вновь перестала существовать — хватило двадцати лет «самостоятельного» государственного бытия, чтобы Польское государство, которое умные люди сравнивали с пороховым заводом, полным сумасшедших, полностью сгнило и развалилось под первыми же ударами Германии.

Советский Союз фактически бескровно — по договору с Германией — вернул в свой состав свои исконные западноукраинские и западнобелорусские земли.

До воссоединения 1939 года и присоединения в 1945 году Закарпатской Украины площадь Украинской ССР составляла 445,3 тыс. км².

После 1945 года она увеличилась до 577 тыс. км², из которых на долю Закарпатья приходилось примерно 20 тыс. км². (В скобках замечу, что к 1991 году территория УССР составляла 603,4 тыс. км² прежде всего за счёт передачи Крыма из состава РСФСР в состав УССР в 1954 году.)

То есть прирост территории УССР за счёт западноукраинских земель составил примерно 112 тыс. км².

Суммарная площадь возвращённых западнобелорусских областей составляла примерно 90 тыс. км².

Проведя несложные вычисления, устанавливаем, что площадь чисто польских областей Польши в 30-е годы XX века можно было оценивать примерно в 186 тыс. км².

А в 1947 году площадь вновь возникшей на карте мира Польши равнялась примерно 312 тысячам квадратных километров.

За счёт чего же Польша, «блестяще» доказавшая в 1939 году свою неспособность к защите суверенитета, увеличила после Второй мировой войны территорию государства на добрую треть и даже больше?

Для того чтобы объяснить это беспрецедентное в истории мира приращение национальной территории, мне придётся к фактам и цифрам прибавить ряд пространных цитат. Так сказать — избранные места из переписки если не с друзьями, то, во всяком случае, с союзниками.

Впрочем, перед этим надо бы напомнить читателю основные «польские» события 1944 года, обусловившие события 1945 года.

В ночь с 31 декабря 1943 года на 1 января 1944 года была образована Крайова Рада Народова (КРН) во главе с коммунистами (их называли «пэпээровцы» по аббревиатуре ПИР, означавшей по-польски «Польская рабочая партия»).

21 июля 1944 года Крайова Рада Народова образовала временный орган центральной исполнительной власти — Польский комитет национального освобождения, а 26 июля 1944 года было заключено соглашение между Советским правительством и ПКНО.

1 августа 1944 года началось Варшавское восстание, провокационно инициированное из Лондона, Москвой по объективным причинам не поддержанное и немцами жестоко подавленное.

А 31 декабря 1944 года в Люблине Крайова Рада Народова преобразовала ПКНО во Временное правительство Польской Республики.

С момента образования Люблинского правительства «польский» вопрос приобрёл для Сталина, с одной стороны, Рузвельта и особенно Черчилля — с другой, особую и обоюдную остроту.

В некой западной иллюстрированной биографии Черчилля можно прочесть, что отказ-де Сталина прийти на помощь Варшаве привёл Черчилля в ярость.

Охотно верю, потому что это полностью срывало планы Черчилля и его хозяев — хозяев потому, что Черчилль был хотя и доверенным, но всё же лишь слугой Золотой Элиты мира.

Планы же были просты: как и ранее, держать Польшу на антисоветском (читай — на антирусском) «поводке».

Далее в той же биографии было сказано, что восстание в Варшаве началось тогда, когда Красная Армия находилась-де на расстоянии орудийного выстрела от польской столицы. При этом умалчивается, что между нашими войсками и Варшавой была Висла, не говоря уже об усталости советских войск.

Впрочем, с историей Варшавского восстания читатель уже знаком. Вспомнил же я всё это здесь потому, что далее в биографии Черчилля сообщается, что Сталин якобы хладнокровно допустил уничтожение восставших для того, чтобы потом «навязать» полякам «Люблинский комитет».

Не Люблинское правительство, а именно «комитет», потому что англичане признавали только Лондонское польское «правительство». Ещё бы! Оно ведь сидело в Лондоне.

Уничтожение восставших немцами было обусловлено не коварством Сталина, а хладнокровно подлой «польской» политикой Черчилля. Ему хотелось навязать — вот уж тут без кавычек — полякам свой Лондонский паноптикум, однако Черчилль и K° обломали зубы о жёсткую позицию Сталина.

Интересное свидетельство отыскивается в книге английского политика и публициста Алана Кэмпбелл-Джонсона «Сэр Антони Иден», изданной в 1955 году.

Кэмпбелл-Джонсон пишет, что 15 марта 1943 года на обеде с участием Идена и Рузвельта Иден сообщил американскому президенту, что генерал Сикорский и его лондонское правительство «настаивают на своих притязаниях», поскольку они убеждены, что Россия и Германия будут истощены войной, и Польша может оказаться самым сильным государством в Восточной и Средней Европе.

Как видим, самомнение лондонской эмигрантской «компании» было беспредельным, а политическая слепота — полной. И вот с этой «компанией» англосаксы предлагали нам иметь дело и впредь!

Не слишком ли чересчур?

Между прочим, Иден, лично уже общавшийся со Сталиным, тогда же, 15 марта 1943 года, говорил Рузвельту, со Сталиным ещё лично не общавшимся, что Сталин хочет видеть Польшу сильным и независимым государством, но во главе которого будут стоять «подходящие люди».

Всё верно! Именно этого Сталин и хотел. Но Сталин имел в виду, конечно, не марионеток, а прежде всего то, что во главе Польши более не должны стоять русофобы, как это было раньше. Однако нельзя упускать из виду, что для Польши (не только для неё, конечно, но для неё особенно) понятия «русофоб» и «антисоветчик» давно стали тождественными.

Поэтому Польша, гарантирующая своей политикой безопасность России, могла быть только просоветской. Только такая Польша была бы лояльна к России. А в реальном масштабе времени единственным вариантом польской власти, «подходящей» с позиций обеспечения безопасности России, было Люблинское правительство, то есть — Временное правительство Польской Республики, которое после освобождения польской столицы Красной Армией переехало в январе 1945 года из Люблина в Варшаву.

Никакого иного правительства в Польше Сталин допустить не мог и не допустил бы. Сталин ведь был не «россиянским» «президентом», а русским вождём!

Но для лояльной к России Польши Сталин был готов сделать многое.

И сделал.

А вот Черчилль и Рузвельт…

Уже в Тегеране, когда «Большая Тройка» встретилась впервые, Рузвельт 1 декабря 1943 года начал послеобеденный Круглый стол с того, что предложил обсудить вопросы о Польше и Германии.

О Германии у нас будет отдельный разговор, а что касается Польши, то Рузвельт выразил надежду, что «Советское правительство сможет… восстановить свои отношения с польским правительством».

Сталин ответил: «Агенты польского правительства, находящиеся в Польше, связаны с немцами. Они убивают партизан…»

Тут к попытке «обработать» Сталина подключился Черчилль и начал в характерной для него манере распространяться на тему особой важности для Англии польского вопроса, поскольку, мол, «мы вступили в войну… потому, что мы дали гарантию Польше».

Всё это было лживой болтовнёй, а правдой было то, что в 1943 году Черчилль был вполне готов «удовлетворить» Польшу Сикорского (к тому времени, впрочем, покойного — его, похоже, убрали за недостаточную русофобию) и Миколайчика за счёт Германии.

Сталина же этот вариант Польши не устраивал по объективным причинам, упомянутым выше. К тому же Миколайчик присоединился к «катынской» клевете Геббельса на Россию.

Несколько возвращаясь назад, во времена до Тегерана, можно отыскать запись интересной пикировки Молотова и Идена, имевшей место быть 29 октября 1943 года на одиннадцатом заседании Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Англии.

Иден пытался тогда доказать Молотову, что Миколайчик, сменивший погибшего в катастрофе Сикорского, желает хороших отношений с СССР.

Далее по стенограмме:

«Молотов. Мы давно слышим, что они (лондонские поляки. — С. К.) хотят хороших отношений, но «воз и ныне там». Иден. Нет ли средств помочь сдвинуть воз с места?

Молотов. Может быть, вы привезли такое средство?

Иден. Я добросовестно передал то, что я должен был сообщить».

Увы, особо-то сообщать было нечего — Миколайчик и его правительство всегда оставались враждебны России, хотя временами и пытались это скрывать. Поэтому в Тегеране Сталин был больше озабочен восточными границами Польши, то есть сохранением за СССР западноукраинских и западнобелорусских земель, а не продвижением на запад западной границы Польши.

Черчилль же заявлял в Тегеране, что «очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер, с включением в состав Польши Восточной Пруссии и Опельнской провинции».

Замечу, что это было «что-то», но меньше того, что поляки в итоге реально получили.

Сталин ответил, что русские не имеют незамерзающих портов на Балтийском море и что Кенигсберг и Мемель должны отойти к России, тем более что исторически это — исконные славянские земли.

«Если англичане согласны на передачу нам указанной территории, то мы будем согласны с формулой, предложенной Черчиллем».

Черчилль немедленно откликнулся: «Это очень интересное предложение, которое я обязательно изучу».

С тех пор прошло полтора военных года. И к началу зимы 1945 года особой нужды в «изучении» Черчиллем предложения Сталина не было. Было ясно, что всю Восточную Пруссию вот-вот займут с боями русские, так что и решать здесь всё имеют право лишь русские.

Но к тому времени и общая ситуация — лишь смутно видевшаяся в 1943 году в Тегеране сквозь дымок сигар Черчилля и Рузвельта и трубки Сталина — очень прояснилась. В частности, было ясно, что Польша тоже будет освобождена только Красной Армией и Войском Польским, подчинявшимся Люблинскому правительству.

И вот для такой Польши, которая всё чётче обрисовывалась в зимних и весенних туманах 1945 года, Черчилль и янки очень уж урезать Германию не желали.

Зато это был готов сделать Сталин. Его бой за мощную и территориально расширившуюся Польшу начался уже в Ялте.

Черчилль и тут пытался утопить суть в словах. 6 февраля 1945 года он затянул старую песню о том, что у Великобритании-де «нет никаких материальных интересов в Польше», что «Великобритания вступила в войну, чтобы защитить Польшу от германской агрессии» и что «Великобритания интересуется Польшей потому, что это — дело чести Великобритании».

Сталин возразил, что это ему понятно, но прибавил, что для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности.

А далее Сталин сказал так хорошо и честно, что я опять просто процитирую стенограмму:

«Вопросом чести потому, что у русских в прошлом было много грехов перед Польшей. Советское правительство стремится загладить эти грехи. Вопросом безопасности потому, что с Польшей связаны важнейшие стратегические проблемы Советского государства.

Дело не только в том, что Польша — пограничная с нами страна.

Это, конечно, имеет значение, но суть проблемы гораздо глубже. На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию…»

Потом Сталин задался вопросом — почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? И сам же на него ответил:

«Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть закрыт механически извне только русскими силами. Он может быть надёжно закрыт только изнутри собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании мощной, свободной и независимой Польши. Вопрос о Польше — это вопрос жизни и смерти для советского государства».

Но и это не всё! Далее Сталин сказал так:

«Отсюда крутой поворот, который мы сделали в отношении Польши от политики царизма. Известно, что царское правительство стремилось ассимилировать Польшу. Советское правительство совершенно изменило эту бесчеловечную политику и пошло по пути дружбы с Польшей и обеспечения её независимости. Именно здесь коренятся причины того, почему русские стоят за сильную, независимую и свободную Польшу».

Интересно, знают ли об этих словах Сталина в нынешней Польше даже университетские профессора-историки? А если знают, то почему молчат?

Между прочим, должен признаться, что чтение стенограмм трёхсторонних конференций во время войны, да и переписки Сталина, Рузвельта и Черчилля всегда доставляет мне особое удовольствие. На фоне бледной немочи и маразма нынешних «россиянствующих» политиканов так радостно знакомиться с убийственной логикой Сталина и Молотова, эффективно противостоявшей иезуитскому «простодушию» Рузвельта и цветистым спичам «благородного» Черчилля.

Вот, например, как Сталин, не без тонкой иронии обращаясь к Рузвельту и Черчиллю, обосновывал в феврале 1945 года, в Ялте, справедливость той восточной границы Польши, которая существовала с осени 1939 года. Я приведу эту часть стенограммы полностью и без каких-либо комментариев:

«Прежде всего о линии Керзона. Он, Сталин, должен заметить, что линия Керзона придумана не русскими. Авторами линии Керзона являются Керзон, Клемансо и американцы, участвовавшие в Парижской конференции 1919 года. Русских не было на этой конференции. Линия Керзона была принята на базе этнографических данных вопреки воле русских. Ленин не был согласен с этой линией. Он не хотел отдавать Польше Белосток и Белостокскую область, которые в соответствии с линией Керзона должны были отойти к Польше.

Советское правительство уже отступило от позиции Ленина. Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Этак вы доведёте нас до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надёжными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо. С каким лицом он, Сталин, вернулся бы тогда в Москву? Нет уж, пусть лучше война с немцами продолжится ещё немного дольше, но мы должны оказаться в состоянии компенсировать Польшу за счёт Германии».

И сразу же после этого Сталин перешёл к проблеме западной границы Польши, вспомнив о своих московских беседах (в октябре 1944 года) с Миколайчиком. Руководители польского эмигрантского правительства Миколайчик, Грабский и Ромер приезжали тогда в Москву на переговоры с представителями Польского комитета национального освобождения Берутом, Осубка-Моравским и Роля-Жимерским.

Сталин и здесь проявил себя как тонкий политик — он не просто высказывал своё мнение о западной границе Польши, а высказывал его, ссылаясь на привечаемого англосаксами Миколайчика. Это было сделано так (по стенограмме):

«Во время пребывания Миколайчика в Москве он спрашивал Сталина, какую границу Польши на западе признаёт Советское правительство. Миколайчик был очень обрадован, когда услышал, что западной границей Польши мы признаём линию по реке Нейсе. В порядке разъяснения нужно сказать, что существуют две реки Нейсе, одна из них протекает более к востоку, около Бреславля, а другая — более к западу. Сталин считает, что западная граница Польши должна идти по Западной Нейсе, и он просит Рузвельта и Черчилля поддержать его в этом».

Однако собеседники Сталина уже не горели в этом отношении энтузиазмом. И это зафиксировала стенограмма заседания 7 февраля 1945 года:

«…По вопросу о перемещении границ Польши на запад британское правительство хотело бы сделать такую оговорку: Польша должна иметь право взять себе такую территорию, которой… она сможет управлять. Едва ли было бы целесообразно, чтобы польский гусь был в такой степени начинён немецкими яствами, чтобы он скончался от несварения желудка…»

Так мыслил и изъяснялся Черчилль.

А вот Рузвельт — на заседании 8 февраля 1945 года:

«..Делегация США согласна… с предоставлением Польше компенсации за счёт Германии, а именно Восточной Пруссии к югу от Кенигсберга и Верхней Силезии вплоть до Одера. Однако Рузвельту кажется, что перенесение польской границы на Западную Нейсе мало оправданно».

Молотов, к слову, тогда же, отвечая Рузвельту, заметил (по стенограмме):

«Можно спросить поляков, что они думают по вопросу о западной границе. Он (Молотое. — С. К.), однако, не сомневается, что поляки выскажутся за линию, предложенную Советским правительством».

Англосаксы упирались. Сталину нужна была Польша, способная гарантировать безопасность России, а эмиссарам Золотой Элиты мира Рузвельту и Черчиллю уже тогда — ещё до разгрома Третьего рейха — нужна была Германия, в перспективе вновь угрожающая России. На заседании Крымской конференции 10 февраля 1945 года Черчилль заявил, что у него «есть сомнения, должны ли поляки иметь границу по реке Нейсе (Западной)», и прибавил, что он-де «получил телеграмму от военного кабинета, в которой изложены опасения относительно трудностей переселения большого количества людей в Германию».

Рузвельт тут же поддержал Черчилля и заявил, что «лучше было бы ничего не говорить (в итоговом коммюнике. — С.К.) о границах Польши, так как этот вопрос ещё должен обсуждаться в сенате, и он, Рузвельт, не имеет сейчас полномочий принимать по нему какие-либо решения».

В итоге в Ялте всё закончилось тем, что по вопросу о западной границе Польши в итоговом заявлении Конференции (в СССР оно было опубликовано в «Известиях» 13 февраля 1945 года) было сказано, что окончательное определение этой границы «будет отложено до мирной конференции».

Черчилль, выступая 27 февраля в палате общин с отчётом об итогах Крымской конференции, говорил:

«В течение более чем года с тех пор, как наметился решительный поворот в войне против Германии, польская проблема распалась на два главных вопроса: границы Польши и свобода Польши».

Такой пассаж мог сразу же вызвать удивление, ибо к моменту спича Черчилля Польша была фактически полностью освобождена. Но для Черчилля «свобода Польши» была неотъемлема от безоговорочного следования Польши в фарватере антикоммунистической политики Запада. По сути, только это Черчилля и беспокоило, что он, со свойственной ему наглостью, граничившей с наивностью, публично и признал 27 февраля 1945 года.

Не приводя всех его словоизлияний, познакомлю читателя ещё с парой вполне представительных фраз из парламентской речи Черчилля:

«Палата прекрасно знает из моих выступлений, что правительству Его Величества всегда казался более важным вопрос о свободе, независимости, целостности и суверенности Польши, нежели вопрос о фактических её границах.

Меня всегда больше занимал вопрос о создании свободного Польского государства, которое стало бы надёжным домом для польского народа, нежели вопрос о демаркации границы или передвижении границ Польши дальше на Запад».

Что ж, сказано откровенно. Для Черчилля были важны пределы не территории Польши, а пределы её противостояния России. А границы, мол, — дело десятое.

Интересно, знают ли о такой позиции Черчилля в нынешней Польше даже университетские профессора-историки?

А если знают, то почему молчат?

И знакомят ли современные польские историки и политики польский народ с такими словами Черчилля, сказанными им в Лондоне 27 февраля 1945 года:

«Если бы не было колоссальных усилий и жертв со стороны России, Польша была бы обречена на полную гибель от рук немцев. Не только Польша как государство и нация, но и поляки как народ были обречены Гитлером на уничтожение и порабощение»?

Впрочем, Черчилль хотя и вынужден был сказать это — очень уж очевиден был в феврале 1945 года подвиг советского народа во имя свободы и будущего Польши, — обеспечить существенное приращение территории Польши не стремился.

И Сталину пришлось дать англосаксам второй бой за сильную Польшу — уже после Победы, в Потсдаме, на Берлинской конференции.

На второй же день её работы, 18 июля 1945 года, Сталин предложил Трумэну и Черчиллю: «Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии».

Но тут «заклятых коллег» Сталина как заколодило. Тем не менее Сталин был твёрд, и под конец заседания 20 июля председательствующий Трумэн был вынужден сказать:

— Следующий вопрос — о западной границе Польши. Я так понимаю, что у советской делегации есть соображения по этому вопросу.

Сталин и тут проявил выдержку и умело взял паузу, предложив:

— Если мои коллеги не готовы к обсуждению этого вопроса, то, может быть, мы перейдём к следующему вопросу, а этот вопрос обсудим завтра?

Трумэн явно обрадовался этой отсрочке и сразу согласился:

— Лучше обсудить его завтра…

А назавтра, 21 июля 1945 года, Трумэну и Черчиллю пришлось несладко. Как им ни хотелось уйти от конкретики вопроса, Сталин раз за разом возвращал их к февральским решениям Крымской конференции и ко вчерашнему (от 20 июля 1945 года) предложению делегации СССР, где было сказано, что западную границу Польши целесообразно установить по линии «западнее Свинемюнде до реки Одер с оставлением г. Штеттина на стороне Польши, далее вверх по течению реки Одер до устья реки Зап. Нейсе и отсюда по реке Зап. Нейсе до чехословацкой границы».

Собственно, советское предложение полностью соответствовало пожеланиям самих поляков.

Трумэн и Черчилль попытались изобразить из себя адмирала Нельсона, прикладывавшего в неудобных случаях подзорную трубу к выбитому глазу и заявлявшего, что он-де ничего не видит, и дружно заявили, что, мол, о «западной границе никогда не было заявлено официально». Однако Сталин напомнил им, что «польское правительство национального единства выразило своё мнение относительно западной границы».

Сталин имел в виду послание президента Крайовой Рады Народовой Болеслава Берута и премьер-министра Временного правительства национального единства Осубки-Моравского от 20 июля 1945 года. В послании на имя Председателя Совета Народных Комиссаров СССР И.В. Сталина было сказано:

«От имени Польского временного правительства национального единства обращаемся к Вам, г-н генералиссимус, по жизненно важному для польского народа вопросу западных границ Польской Республики.

Польское временное правительство национального единства, выражая единодушную и непреклонную волю всего польского народа, считает, что только граница, проходящая на юге вдоль бывшей немецко-чехословацкой границы вдоль реки Западная Нейсе и левого берега реки Одер, включая Штеттин, западнее Свинемюнде, может быть справедливой границей, обеспечивающей польскому народу условия благоприятного развития, безопасности в Европе и прочного мира во всём мире».

Идентичные ноты в тот же день, 20 июля 1945 года, были направлены поляками Трумэну и Черчиллю, так что они напрасно изображали из себя Нельсона. При этом в нотах была ясно выражена надежда на то, что «вопрос о западных границах Польши будет решён положительно во время проходящих сейчас столь важных переговоров».

Янки и бриттам это обращение было не более приятно, чем уксус вместо вина, но у поляков в Потсдаме был авторитетный и деятельный «ходатай» — Генералиссимус Сталин. И всё закончилось тем, что пункт «В» раздела VIII «Польша» официального Протокола Берлинской конференции трёх великих держав от 1 августа 1945 года определил западную границу Польши так, как это предлагал Сталин, за спиной которого стояла могучая Советская Россия.

Ниже я приведу немецкие названия населённых пунктов — населённых немцами не один век, включая первые сорок пять лет XX века, — которые в 1945 году сменились польскими названиями:

Алленштейн — Ольштын, Бельгард — Бялогард, Бейтен — Бытом, Бреслау — Вроцлав, Бромберг — Быдгощ, Брунсберг — Бранево, Вальденбург — Валжбих, Глейвиц — Гливице, Глогау — Глогув, Грауденц — Грузёндз, Грейфенберг — Грыфице, Грюнберг — Зелена-Гура, Данциг — Гданьск, Дейч-Кроне — Валч, Дейч-Эйлау — Илава, Зорау — Жары, Каттов — Катовице, Кёслин — Кашалин, Кольберг — Колобжег, Конитц — Хойнице, Кульм — Хелмно, Кюстрин — Костшин, Лигниц — Легница, Лисса — Лешно, Мариенбург — Мальборк, Морунген — Моронг, Оппельн — Ополе, Ортельсбург — Щитно, Позен — Познань, Польнов — Полянув, Ратибор — Рацибуж, Розенберг — Суш, Свинемюнде — Свинеуйсце, Торн — Торунь, Хиршберг — Еленя-Гура, Шлаве — Славно, Шнайдемюль — Пила, Штаргард — Старгард, Штеттин — Щецин, Эльбинг — Эльблонг, Яуер — Явор.

Вот сколько одних городов, в том числе и крупных, получила Польша благодаря России и Сталину.

Историческая (!) область Померания стала называться Поморьем, залив Фриш-Гаф — Вислинским заливом, река Нейсе — Нысой-Лужицкой, а река Одер — Одрой.

Чтобы эта исторически-географическая «чехарда» была понятнее, сообщу, что ставший польским Хелмно германский Кульм — это родина и самого «лучшего танкиста рейха» Гейнца Гудериана, и его матери, и его отца.

И его деда.

И даже прадеда — барона Гиллер фон Гертрингена, владевшего в округе Кульм имением Гросс-Клоня.

Во время германо-польской войны 1939 года немец Гудериан освобождал на польской территории свой родной город. Такие вот это были «исконные польские земли».

А точнее — это были действительно давние славянские земли, но — издавна же заселённые вперемешку славянами и немцами. Причём немцы больше селились в городах и, пожалуй, больше, чем поляки, сделали для развития этих земель.

Как может убедиться сам читатель, историческая и этническая двойственность ситуации хорошо отражена в фонетической близости исторических польских и немецких названий одних и тех же городов и городков.

Теперь же немцы поголовно переселялись с прадедовских, насиженных за века, мест в различные местности поверженной Германии. И хотя здесь можно было и впрямь говорить о восстановлении исторической справедливости по отношению к Польше, в человеческом отношении такая историческая справедливость обернулась для миллионов простых немцев если не трагедией, то драмой, исполненной жизненной несправедливости.

Однако Сталин пошёл на это — как в расчёте на прочное обеспечение безопасности западных границ России, так и в расчёте на вечную признательность и благодарность поляков по отношению к советскому и русскому народам, сохранившим Польше право на свободу и будущее.

Рассчитывал Сталин, конечно, и на то, что все усилия России по военному освобождению Польши и по политической поддержке польских территориальных интересов заложат прочный фундамент нерушимой советско-польской дружбы, изжившей многовековые взаимные претензии и грехи.

Если и есть в мировой истории государственный лидер одного государства, заслуживающий золотого памятника себе на центральной площади столицы другого государства, то это — Сталин. Именно ему поляки — если бы они были способны на чувство исторической и человеческой благодарности — должны были бы поставить в Варшаве величественный монумент.

Поставили…

18 июля 1945 года, на втором заседании глав правительств на Берлинской конференции, Черчилль задал вопрос, положивший начало интересному обсуждению, суть которого я доведу до сведения читателя в очередной раз по стенограмме:

«Черчилль. Я хочу поставить только один вопрос. Я замечаю, что здесь употребляется слово «Германия». Что означает теперь «Германия»?..

Трумэн. Как понимает этот вопрос советская делегация?

Сталин. Германия есть то, чем она стала после войны. Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.

(…)

Трумэн. Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия». Я полагаю, что Германия 1886 года или 1937 года — это не то, что Германия сейчас, в 1945 году.

Сталин. Она изменилась в результате войны, так мы её и принимаем.

(…)

Трумэн…Как же мы определим понятие «Германия»?

Сталин. Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это — страна, у которой нет правительства, у которой нет определённых границ, потому что границы не оформляются нашими войсками. У Германии нет никаких войск, в том числе и пограничных, она разбита на оккупационные зоны. Вот и определите, что такое Германия. Это разбитая страна…»

Однако Германия существовала, хотя и находилась в бедственном положении. Причём скудно жили не только в советской зоне оккупации. В западных зонах жизнь для простых немцев тоже сахаром не была. Да ещё и как не была!

А краткая хронология по теме такова.

После поражения в 1945 году Германию разделили на четыре оккупационные зоны: американскую, английскую, французскую и советскую.

В декабре 1946 года англосаксы объединили свои зоны в Бизонию (не от уничтоженных янки бизонов, а от «двойной зоны»).

На Лондонском совещании, проходившем с февраля по июнь 1948 года, США, Англия и Франция приняли решение о присоединении французской зоны оккупации к Бизонии. И в апреле 1949 года это слияние произошло с образованием уже «Тризонии» под управлением трёхсторонней Верховной союзнической комиссии.

Далее процесс объединения зон не пошёл, и единой Германии тогда не получилось. Возобладал процесс разъединения, и в сентябре 1949 года этот процесс завершился образованием прозападной Федеративной Республики Германия.

Противовесом созданию ФРГ стало провозглашение 7 октября 1949 года Германской Демократической Республики, ГДР. То есть — после создания союзниками ФРГ.

Уже эта краткая хронология позволяет понять — кто вёл дело к закреплению расчленения Германии после 1945 года. Можно напомнить и о планах расчленения Германии, разрабатывавшихся в 1945 году Генри Моргентау, — я писал о них в начале книги.

При этом надо бы знать и то, что Сталин всегда склонялся к варианту пусть и буржуазно-демократической, но демилитаризованной единой Германии вне блоков. Так же мыслил, к слову, и Берия.

Впрочем, развитие этой темы уведёт нас от 1945 года достаточно далеко, поэтому вернёмся к исходной точке, за которую примем обсуждение проблемы на Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании 19–30 октября 1943 года.

Тогда государственный секретарь США Корделл Хэлл представил документ «Основные принципы капитуляции Германии», и 25 октября 1943 года на заседании, начавшемся в 16 часов 12 минут и закончившемся в 18 часов 54 минуты, был поднят вопрос о послевоенном статусе Германии.

Наиболее настойчив был тогда Иден.

Хэлл — «вбросив» документ — больше отмалчивался, а Молотов очень умело уходил от однозначных ответов, которые связали бы нас раньше времени.

Чтение полной записи хорошо показывает искусство Молотова как переговорщика, но здесь я приведу, естественно, лишь некоторые извлечения из стенограммы:

«Иден. Относительно постоянного статуса Германии. Мы хотели бы разделения Германии на отдельные государства, в частности. Мы хотели бы отделения Пруссии от остальной части Германии. Мы хотели бы поэтому поощрять… сепаратистские движения в Германии… Было бы интересно узнать мнение Советского правительства по этому вопросу…

Молотов. Я отвечаю г-ну Идену и г-ну Хэллу: во всех мероприятиях союзников, направленных на максимальное обезвреживание Германии как агрессивного государства, Советское правительство поддерживает Великобританию и Соединённые Штаты Америки. Этого достаточно или недостаточно?

Иден. Я хотел бы знать, что Вы, г-н Молотов, думаете по вопросу, который мы обсуждаем. В Лондоне… мы пришли к заключению, что было бы исключительно знать Ваше мнение и мнение маршала Сталина относительно расчленения Германии… Задача заключается в том, следует ли туг применять силу…»

Как видим, само понятие «расчленение» пришло в словарь переговоров от англосаксов. При этом Иден очень хотел узнать — согласна ли Москва на насильственное расчленение, а Молотов ссылался на то, что «Советское правительство, вероятно, несколько отстало в изучении данного вопроса», и объяснял это тем, что «наши руководители сейчас заняты больше военными проблемами».

Однако Молотов всё же заявил, что «мы такие меры не считаем исключёнными».

Вскоре вопрос обсуждался уже «Большой тройкой» — на Тегеранской конференции, проходившей в столице Ирана с 28 ноября по 1 декабря 1943 года.

«Под занавес», 1 декабря, Рузвельт в 15 часов 20 минут в беседе со Сталиным с глазу на глаз между завтраком и круглым столом спросил: «Будем ли мы обсуждать вопрос о раздроблении Германии?»

Сталин ответил: «Не возражаю».

И когда в 16 часов начался круглый стол, Рузвельт сразу же заявил, что он хотел бы обсудить вопросы о Польше и Германии.

Вначале разговор коснулся Польши, но затем Сталин спросил, какие ещё имеются предложения. Рузвельт тут же откликнулся: «Расчленение Германии».

Видно, очень уж американского президента интересовал этот вопрос и особенно — точка зрения Сталина на него. Интересовала она, как мы помним, и Лондон.

Далее — по стенографической записи:

«Черчилль. Я за расчленение Германии. Но я хотел бы обдумать вопрос относительно расчленения Пруссии. Я за отделение Баварии и других провинций от Германии.

Рузвельт…Я хотел бы изложить составленный мною лично два месяца тому назад план расчленения Германии на пять (!! — С. К.) государств.

Черчилль…. Корень зла Германии — Пруссия».

Особо обращаю внимание читателя на то, что англосаксы уже в 1943 году не просто планировали создание нескольких временных оккупационных зон в Германии, но строили планы государственного раздробления единой Германии на ряд карликовых государств. По сути, это была идея нового Вестфальского мира 1648 года, более чем на триста лет исключившего немцев — как единый великий народ — из европейской истории. Понадобились воля и гений ряда лидеров типа Бисмарка, чтобы воплотить в реальность чаяния и устремления многомиллионной немецкой массы к единой родине. Теперь же англосаксы затевали новый раздел Германии.

Рузвельт…Пруссия должна быть ослаблена и уменьшена в… размерах… Во вторую часть… должны быть включены Ганновер и северо-западные районы Германии. Третья часть — Саксония и район Лейпцига. Четвёртая часть — Гессенская провинция, Дармштадт, Кассель и районы, расположенные к югу от Рейна, а также старые города Вестфалии. Пятая часть — Бавария, Баден, Вюртемберг. Каждая из этих пяти частей будет представлять собою независимое государство. Кроме того, из состава Германии должны быть выделены районы Кильского канала и Гамбурга…

Черчилль. Вы изложили «полный рот всего»… Я считаю, что существуют два вопроса: один разрушительный, а другой — конструктивный. У меня две мысли: первая — это изоляция Пруссии…; вторая — это отделение южных провинций Германии — Баварии, Бадена, Вюртемберга, Палатината от Саара до Саксонии включительно… Я считаю, что южные провинции легко оторвать от Пруссии и включить их в дунайскую конфедерацию…»

Сталин спокойно выслушивал все эти прожекты и молчал. И лишь когда Рузвельт и Черчилль выболтались, а Черчилль ещё и проболтался, что хотел бы иметь некую южную конфедерацию (безусловно — лояльную к бриттам), Сталин счёл необходимым вмешаться.

«Сталин. Мне не нравится план новых объединений (Сталин имел в виду, конечно, искусственные, «лоскутные» «объединения. — С.К.) государств… Как бы мы ни подходили к вопросу о расчленении Германии, не нужно создавать нежизнеспособного объединения дунайских государств. Венгрия и Австрия должны существовать отдельно друг от друга…

Рузвельт. Я согласен с маршалом Сталиным…

Черчилль. Я не хочу, чтобы меня истолковали так, как будто я не за расчленение Германии. Но я хотел сказать, что если раздробить Германию на несколько частей, тогда, как это говорил маршал Сталин, наступит время, когда немцы объединятся.

Сталин. Нет никаких мер, которые могли бы исключить возможность объединения Германии (выделению моё. — С./С.).

Черчилль. Маршал Сталин предпочитает раздробленную Европу?

Сталин. При чём здесь Европа? Я не знаю, нужно ли создавать четыре, пять или шесть самостоятельных германских государств. Этот вопрос нужно обсудить. Но для меня ясно, что не нужно создавать новые объединения…»

Сталин был сдержан в Тегеране по ряду причин.

Шла война, и если бы немцы были извещены о том, что союзники, кроме обеспечения разгрома и капитуляции Германии, намерены её потом ещё и расчленить, то сопротивление немцев, и так ожесточённое, ещё усилилось бы.

России, ведущей в одиночестве реальную войну против Германии, это было ни к чему.

Но Сталин сразу не очень поддержал идею расчленения и в принципиальном отношении. Он громко сказал на весь мир: «Гитлеры приходят и уходят, а Германия, а народ германский остаются», и это было не просто звучной формулой, но и убеждением Сталина.

Впрочем, в конце 1943 года до практической постановки вопроса о судьбе послевоенной Германии было ещё далеко.

Но время шло, Германия терпела поражение за поражением, советские войска вошли в Европу и в Германию. Становилось понятно, что планы обескровить и обессилить Россию в спровоцированном англосаксами её конфликте с Германией не удались. Наоборот — Россия однозначно становилась в будущем наиболее значимой европейской державой.

И планы расчленения Германии начали отходить для союзников на второй и более дальний план. Начальник имперского генерального штаба Соединённого Королевства Алан Брук записывал в дневнике:

«Расчленить ли Германию, или постепенно превратить её в союзника, чтобы через двадцать лет дать отпор угрозе со стороны русских, существующей уже сейчас? Я предлагал второе и был уверен, что отныне мы должны смотреть на Германию совсем с другой точки зрения. Господствующая держава в Европе уже не Германия, а Россия… Поэтому сохраните Германию, постепенно восстанавливайте её и включите в западноевропейский союз».

Общая направленность идеи здесь заявлена вполне внятно. Так же, как не могло быть двух мнений относительно смысла следующей констатации дневника Брука:

«К несчастью, всё это приходится делать под прикрытием священного союза между Англией, Россией и Америкой. Политика нелёгкая…»

Похоже, Сталин быстро уловил такие изменения позиции англосаксов в отношении будущего Германии, и на Крымской (Ялтинской) конференции уже не Рузвельт и Черчилль, а Сталин раз за разом возвращался к проблеме целесообразности расчленения Германии. Но не столько для того, чтобы поддержать эту идею, сколько для того, чтобы уяснить себе — чем дышат в этом направлении наши «заклятые» союзники?

Недаром уже в первый же день Крымской конференции — 4 февраля 1945 года, в ответ на предложение Черчилля назначить на 5 февраля заседание по политическим вопросам, «а именно, — как уточнил Черчилль, — о будущем Германии, если у неё будет какое-либо будущее», Сталин коротко и веско ответил: «Германия будет иметь будущее».

В Ялте Сталин очень умно и умело выявлял суть отношения Рузвельта и Черчилля к проблеме устройства послевоенной Германии и заявил, что «если союзники предполагают расчленить Германию, то так надо и сказать».

Черчилль (точнее — английская элита, конечно) уже видел Германию как будущего партнёра против России, что подтверждает и дневник Брука.

Рузвельт (точнее — элита США) в тот момент всё ещё склонялся к максимальному ослаблению Германии. В конце концов янки затеяли Вторую мировую войну в том числе и для того, чтобы избавиться от Германии как от опаснейшего экономического конкурента.

Поэтому Черчилль выражался всё более расплывчато, зато Рузвельт гнул и в Ялте своё, заявляя, например, 5 февраля 1945 года, что в «нынешних условиях» он «не видит другого выхода, кроме расчленения». Рузвельт вопрошал при этом: «На какое количество частей? На шесть-семь или меньше?»

Сталин и в Ялте не очень возражал, когда слышал от партнёров слово «расчленение». И формально на Крымской конференции было принято решение о таком изменении условий капитуляции Германии, при котором в число мер по осуществлению союзной верховной власти в Германии входили бы меры не только по полному разоружению и демилитаризации Германии, но и её расчленению.

Однако уже 26 марта 1945 года, когда в соответствии с решениями, принятыми в Ялте, в Лондоне начала работу комиссия по расчленению Германии, советский представитель в комиссии Ф.Т. Гусев по поручению Советского правительства направил председателю комиссии Иену письмо, где было сказано:

«Советское правительство понимает решение Крымской конференции о расчленении Германии не как обязательный план расчленения Германии, а как возможную перспективу для нажима на Германию с целью обезопасить её в случае, если другие средства окажутся недостаточными».

В этом направлении Сталин постепенно и продвигался в ходе уже Потсдамской конференции. В предпоследний день работы Конференции он дважды прямо говорил о необходимости «какого-то центрального административного аппарата Германии», без которого «общую политику в отношении Германии трудно проводить».

В тот же день, когда решался вопрос о сохранении Рурского промышленного района в составе Германии, Сталин предложил в итоговом документе Конференции зафиксировать, что Рурская область остаётся частью Германии.

Английский министр иностранных дел Бевин поинтересовался, почему ставится этот вопрос, и Сталин пояснил, что «мысль о выделении Рурской области вытекала из тезиса о расчленении Германии», а далее сказал:

«После этого произошло изменение взглядов на этот вопрос. Германия остаётся единым государством. Советская делегация ставит вопрос: согласны ли вы, чтобы Рурская область была оставлена в Германии. Вот почему этот вопрос встал здесь».

Трумэн сразу же согласился. Бевин (очень уж Лондону хотелось наложить на Рур свою лапу) сослался на необходимость консультаций со своим правительством и прибавил:

«Мы предлагаем на известное время никакого центрального немецкого правительства не создавать».

Сталин и тогда жёстко возражать не стал — ситуация была очень сложной. Однако вопрос о восстановлении централизации управления единой Германией поднял именно русский вождь. А саботировать этот вопрос стали англосаксы.

И об этом не надо забывать ни русским, ни немцам. Собственно, принципиальную позицию СССР в отношении единой Германии Сталин высказал ещё 9 мая 1945 года в обращении к советскому народу в день Победы над Германией:

«Германия разбита наголову. Германские войска капитулируют. Советский Союз торжествует победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию».

Так кто расчленил Германию?

Среди подлых мифов о конце войны, постепенно перебирающихся со страниц «демократических» СМИ на страницы «россиянских» школьных учебников, имеется и миф о выдающемся вкладе англосаксов и прежде всего янки вдело освобождения Европы.

Собственно, сегодня пытаются представить 1945 год как год блистательных триумфов союзного оружия, полностью затмевающих бездарное продвижение по Европе русских, устлавших свой путь трупами собственных воинов.

Что ж, остановимся немного и на этом, начав, пожалуй, не с начала, а с конца или — с почти конца.

В ходе переписки Сталина с Рузвельтом по поводу англо-американских сепаратных переговоров с представителем маршала Кессельринга в Берне Сталин в письме Рузвельту от 3 апреля 1945 года писал:

«Я понимаю, что известные плюсы для англо-американских войск имеются в результате этих сепаратных переговоров в Берне или где-то в другом месте, поскольку англо-американские войска получают возможность продвигаться в глубь Германии почти без всякого сопротивления со стороны немцев, но почему надо было скрывать это от русских и почему не предупредили об этом своих союзников — русских?

И вот получается, что в данную минуту немцы на западном фронте на деле прекратили войну против Англии и Америки (выделение моё. — С.К.). Вместе с тем немцы продолжают войну с Россией — с союзницей Англии и США».

Сталин знал, что писал. И писал он правду — немцы весной 1945 года почти не сражались с союзниками, зато яростно сопротивлялись советским войскам.

Рузвельт (при всей его политиканской ловкости он особым блеском ума не обладал), сам того не понимая, подтвердил справедливость тяжелейшего — если вдуматься — обвинения Сталина уже в ответном своём послании от 5 апреля 1945 года.

В этом послании Рузвельт высказывал «крайнее негодование» в отношении информаторов Сталина, «кто бы они ни были», в связи с «таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчинённых», но в середине письма писал вот что:

«В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада германских войск (выделение моё. — С./С.), я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надёжности…» итак далее.

Однако блестящие перспективы быстрых успехов в деле распада германских войск к началу апреля 1945 года наблюдались только на Западном фронте и только для англо-американцев!

Безусловно, их продвижение по Европе и Германии, как на учениях, порождало у Рузвельта эйфорию и мнение, что и на Восточном фронте, у русских, дела обстоят так же радужно и блестяще и что германские войска так же охвачены распадом на фронтах Красной Армии, как это происходит на фронтах у Эйзенхауэра, Монтгомери и Александера.

Рузвельт, безусловно, заблуждался относительно ситуации к началу апреля 1945 года на Восточном фронте, но его психологическое состояние в начале апреля 1945 года, обусловленное ситуацией на Западном фронте, говорит само за себя и доказывает: к тому времени немцы против союзников военных действий фактически не вели, продолжая войну лишь с русскими.

О чём Сталин Рузвельту и написал.

Уже сказанное выше показывает, что освобождали Европу русские, а янки её в основном занимали.

Надеюсь, читатель улавливает разницу в смысле двух последних глаголов в предыдущей фразе?

А теперь вернёмся в самое начало 1945 года.

После того как советский удар на востоке Центральной Европы спас стратегическую ситуацию на западе Европы, почти проваленную союзниками в результате их «арденнского» краха, англо-американские войска начали готовиться к новому наступлению.

С 30 января по 2 февраля 1945 года на Мальте прошла генеральная репетиция действий американской и английской делегаций на предстоящей Крымской (Ялтинской) конференции. И там, на Мальте, 2 февраля 1945 года на совещании начальников штабов, где присутствовали Рузвельт и Черчилль, был принят план завершающего наступления союзников.

Главный удар должен был быть нанесён на северном участке Западного фронта в направлении Рура, вспомогательный — в направлении Франкфурта-на-Майне — Касселя.

Началось это наступление 8 февраля.

Пока англосаксы судили да рядили, Красная Армия уже наступала — мощно и успешно. Поэтому, как отмечал английский историк Дж. Эрман в официальной английской истории войны «Большая стратегия» (том за октябрь 1944 — август 1945 гг.), союзники хотели начать свою операцию «как можно скорее, пока наступление русских на Восточном фронте не завершилось полным поражением немцев».

Это ведь англосакс написал, а не я.

И написал уже после войны, когда не надо было подсюсюкивать «этим русским», чтобы они начинали раньше времени своё наступление и спасали бриттов и янки от полного разгрома.

К тому же это написано серьёзным историком в серьёзном исследовании о войне.

Что следует из сказанного Эрманом? Хотя, конечно, его мнение не было единственным, трактующим проблему подобным образом.

А вот что…

Проведём мысленный эксперимент.

Допустим, союзники не получили бы поддержки в виде ускорения советского наступления, и немцы серьёзно потрепали бы их в Арденнах и вообще на западе. А мы бы начали всесторонне подготовленное наступление в ранее определённые сроки — на полмесяца позднее, чем мы начали.

Ведь это означало бы, кроме прочего, отсутствие на советско-германском фронте большого количества немецких войск, увязших в ряде операций по окончательному разгрому всё еще очень сильной союзнической группировки.

И прежде всего это означало бы отсутствие перед фронтом нашего наступления прекрасных, воодушевлённых арденнским успехом танковых соединений Рейха.

Мы и так — в условиях не полностью подготовленного наступления и противодействия спешно переброшенных с запада на восток германских частей и соединений — наступали почти непрерывно и быстро. До тридцати километров в сутки! Почти как немцы летом 1941 года.

А если бы всё у нас было полностью плановым — как задумывалось с самого начала? Смотришь, мы бы не то что до Берлина первыми дошли, но и до Рура с Касселем.

И потери наши могли бы быть не такими уж и чрезмерными — ведь немецкое противодействие не было бы таким мощным, каким оно оказалось после усиления восточной группировки немцев западными подкреплениями.

На западе немцам всё равно пришлось бы воевать: силы союзников были всё же огромны — на континенте высадились миллионы только американцев. И если бы мы союзникам в январе 1945 года не помогли, бои на западе приобрели бы, скорее всего, затяжной характер и шли бы с переменным успехом.

С одной стороны, это не позволяло бы союзникам продвигаться очень быстро — воодушевлённые успехами немцы вряд ли сдавались бы им так массово, как они реально сдавались. С другой стороны, немцы не стали бы перебрасывать войска на восток, видя, что не всё потеряно на западе.

К тому же на западе и противник им противостоял неустойчивый, а значит, и успех против него был вероятнее.

То есть вместо триумфального (за счёт открытия немцами фронта и повальной их сдачи в плен) продвижения союзников по Германии весьма вероятно имело бы место их топтание на месте, отходы, местные успехи то союзников, то немцев.

А в целом — взаимное истощение на фоне непрекращающегося советского наступления.

И такое моё предположение в рамках мысленного эксперимента отнюдь не легковесно. Уже упомянутый Дж. Эрман признавал:

«…общее положение зимой 1944/45 года характеризовалось не только тем, что на западном фронте союзники зашли в тупик, но и тем, что под угрозой провала оказались все их оперативные планы в Европе».

Да кой чёрт — «оперативные»! Если бы не своевременная, бескорыстная и благородная русская помощь, под угрозой могли бы оказаться стратегические планы англосаксов в Европе!

И, весьма вероятно, оказались бы…

Так кто освободил Европу?

Я повторюсь, но ещё раз приведу уже известный читателю фрагмент из доклада заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии генерала армии Антонова на Крымской конференции.

4 февраля 1945 года Антонов докладывал о ходе советского наступления и сообщал, что к 4 февраля нами разгромлено 45 дивизий немцев.

Далее он говорил:

«Немцы будут защищать Берлин, для чего постараются задержать продвижение советских войск на рубеже реки Одер, организуя здесь оборону за счёт отходящих войск и резервов, перебрасываемых из Германии (выделения везде мои. — С.К.), Западной Европы и Италии.

…Немцы будут, возможно, прочнее прикрывать венское направление, усиливая его за счёт войск, действующих в Италии.

…Переброска войск противника:

а) На нашем фронте уже появились:

из центральных районов Германии — 9 дивизий;

с западноевропейского фронта — 6 дивизий;

из Италии — 1 дивизия.

Итого 16 дивизий

б) Находятся в переброске:

4 танковые дивизии;

1 моторизованная дивизия;

Итого 5 дивизий.

В) Вероятно, будет ещё переброшено до 30–35 дивизий за счёт западноевропейского фронта, Норвегии, Италии и резервов, находящихся в Германии.

Таким образом, на нашем фронте может дополнительно появиться 35–40 дивизий».

И оценки Антонова относительно усиления немцев на востоке подтвердились даже в большей мере, чем предполагалось, потому что немцы всё нарастающим образом оголяли фронт на западе для того, чтобы укреплять фронт на востоке.

Антонов тогда же высказал пожелание ускорить начало наступления союзников, чему, как он верно отметил, способствует «поражение немцев на Восточном фронте; поражение группировки немцев в Арденнах; ослабление немецких сил на западе в связи с переброской их резервов на восток».

Наступление-то союзники начали, и в сроки, желательные для нас, но помощь Красной Армии была от этого не очень-то велика. Немцы на западе сопротивлялись вяло, а союзники воевали без боевого напора, и все их успехи объяснялись нежеланием немцев продолжать борьбу на западе.

Немцы начинали надеяться на сепаратный мир и уж, во всяком случае, предпочитали попадать в союзнический плен, а не в русский. Отсюда и эйфория Рузвельта!

Союзники «наступали», однако вермахт не только не перебрасывал резервы на запад, но, напротив, постоянно снимал с Западного фронта боеспособные соединения и бросал их в мясорубку Восточного фронта.

Увы, эта мясорубка перемалывала не только германские, но и советские войска. Война есть война. Особенно, когда оба противника воюют по-настоящему.

Спору нет, союзники имели огромный перевес в наземной технике, не говоря уже об авиации. Но даже в апреле 1945 года реальный боевой дух союзных войск был не так уж и велик.

Что же до перевеса в авиации, то «ковровые» бомбёжки войск, а не городов никогда не бывали очень уж эффективными. «Буханье по площадям» — занятие мало успешное.

Полезно ещё раз провести краткое сравнение поведения союзников и русских в 1945 году во время мощного январского удара немцев по союзникам на западе, и во время мощного мартовского удара немцев по нам в районе озера Балатон в Венгрии.

Союзники тут же рухнули и тут же запросили помощи у Сталина. А русские с ситуацией справились сами. Причём в Венгрии положение было намного тяжелее — был шире фронт, удар наносился с трёх сторон и т. д.

Как известно, союзники разгромили и пленили 176 дивизий стран германского блока, а советские Вооружённые Силы — 607 дивизий и уничтожили 75 % боевой техники врага. И это соотношение показывает, кто и какой внёс вклад в освобождение Европы.

Можно, впрочем, подсчитать в цифрах. 176 + 607 = 783. Разделив же 176 на 783, получим 0,22. То есть вклад англосаксов составил примерно пятую часть от вклада России.

И даже — меньше, если учитывать, что против нас немцы сражались и в самом конце войны ожесточённо, капитулируя неохотно, чему свидетельство — Будапешт, Кенигсберг, Шнайдемюль, Берлин… А союзникам немцы с какого-то момента сдавались «пачками», не говоря уже об итальянцах, которые тоже пошли в «общий зачёт» англо-американских «успехов».

И думаешь сегодня — а, может, действительно не стоило нам очень уж напористо наступать в 1945 году, так сразу и не полностью подготовившись? Может, стоило дать немцам возможность устроить англосаксам второй Дюнкерк, а уж потом ударить по измотанным этим успехом немцам всей силой?

Смотришь, мы дошли бы не до Шпрее, а до Ла-Манша. Может быть, так бы надёжнее вышло?!

Но что поделаешь — Сталин был человеком неистребимого внутреннего благородства и рассчитывал, что хотя бы капля такого же благородства отыщется если не в сердцах политиканов типа Черчилля, то хотя бы в сердцах народов Европы, превде всего Советскому Союзу обязанных своим освобождением.

Каждый ведь судит о других по себе. И, как я понимаю, Сталин, жертвуя заманчивыми возможностями освобождения Европы и разгрома Рейха на собственных условиях, надеялся на благодарную память народов.

Он, как я понимаю, надеялся на то, что Европа и весь мир будут вечно помнить о вторичном примере воинского и политического благородства русских, обеспечивших в 1945 году союзникам по антигитлеровской коалиции «чудо в Арденнах» после того, как подвиг русских воинов в Первую мировую войну обеспечил тогдашним нашим союзникам по Антанте «чудо на Марне».

Увы, Европа забыла оба этих благородных союзнических акта России. Деды и отцы, освобождённые русскими и приветствовавшие русских, не смогли передать эстафету благодарности внукам и правнукам. Европейцы оказались недостойны надевд Сталина.

Вместо благодарной памяти — мелкая дрянь гнусной лжи, подлость исторического беспамятства и как итог — нынешние обвинения Европы в адрес как самого Сталина, так и Державы, им созданной и возвеличенной. Той Державы, которая освободила Европу в жестокой и кровавой борьбе с врагом.

Впрочем, отставим патетику в сторону и ещё раз обратимся к документам. Напомню, что когда на Крымской (Ялтинской) конференции Черчилль выразил благодарность Красной Армии за зимнее наступление 1945 года, Сталин заметил, что это было «выполнением товарищеского долга», и что «согласно решениям, принятым на Тегеранской конференции, Советское правительство не обязано было предпринимать зимнее наступление».

Сталин подчеркнул, что Советское правительство «считало это своим долгом, долгом союзника, хотя у него не было формальных обязательств на этот счёт», и что он, Сталин, «хочет, чтобы деятели союзных держав учли, что советские деятели не только выполняют свои обязательства, но и готовы выполнить свой моральный долг по мере возможностей».

Тактичный Сталин употребил формулу «по мере возможностей», но мы выполняли в 1945 году (как, впрочем, и в 1944-м, и в 1943-м, и в 1942-м, и 1941-м годах) свой союзнический долг чаще всего сверх всяких разумных возможностей.

На той же Крымской конференции в тот же день, 4 февраля 1945 года, за столом переговоров велись такие речи, что я, читая стенограмму от 4 февраля, не знал, смеяться или злиться.

Впрочем, пусть читатель судит сам.

Сталин, после того как высказал свои пожелания в отношении того, как союзные армии могут помочь советским войскам, спросил, какие пожелания у союзников имеются в отношении советских войск.

Для англосаксов понятие «морального долга» по отношению к чужакам (а русские для англосаксов всегда были чужаками) относится к абстрактным и не имеет реального смысла. Поэтому пожелания Сталина так и остались в основном пожеланиями. Что же до пожеланий Сталину, то Сталин сообщил Рузвельту и Черчиллю, что заместитель верховного командующего союзными экспедиционными силами на Европейском театре военных действий главный маршал авиации Теддер «высказал пожелание о том, чтобы советские войска не прекращали наступление до конца марта».

Сообщив об этом, советский Верховный Главнокомандующий сказал: «Мы будем продолжать своё наступление, если позволит погода и если дороги будут проходимыми».

Мы и продолжали своё наступление — как Сталин и обещал. Но ведь 1945 год — это не 1941 год. Все виды и рода войск Красной Армии были в 1945 году насыщены эффективной военной техникой, и непрекращающееся наступление в условиях непогоды и распутицы снижало эффективность действий авиации, бронетанковых сил, тяжёлых артиллерийских частей, да и мотопехоты.

А мы всё же наступали — в силу, в том числе, и морального союзнического долга.

Рузвельт разглагольствовал о том, что понимает, мол, что «каждый союзник морально обязан продвигаться с возможно большей скоростью», а Черчилль безмятежно заявлял, что причиной того, что союзники в Тегеране не заключили с Советским Союзом соглашения о будущих операциях, была «ихуверенность в Советском Союзе и его военных».

То есть англосаксы «тянули резину» с открытием Второго фронта до июня 1944 года, потому что были уверены в том, что могут спокойно готовиться к «освобождению» Европы за валом из трупов русских, единолично сдерживающих «тевтонов» в изнурительных битвах.

Вольно же после этого всякой «демократической» шушере рассказывать о том, что мы, мол, просто завалили немцев своими трупами!..

Да, наши потери были велики. Но были бы они такими огромными, если бы Рузвельт не на словах, а на деле, и не в 1945-м, а в 1942 или, хотя бы, в 1943-м году сознавал, что каждый союзник морально обязан продвигаться к Победе с возможно большей скоростью?

Однако Рузвельт 4 февраля 1945 года — возможно, от радости, что русские и дальше будут отвлекать основные силы немцев на себя, — выкинул такой словесный «вольт», что диву даёшься, как можно было быть таким то ли наивным, то ли бесстыдным. Он заявил, что Тегеранская конференция происходила-де перед его переизбранием, и было-де «ещё неизвестно, будет ли американский народ на его, Рузвельта, стороне». Поэтому, мол, «было трудно составить общие военные планы».

Очень занятное признание!

Ведь из слов Рузвельта логично вытекал любопытный вывод: если бы американский народ оказался не на стороне Рузвельта и не переизбрал бы его, то Америка вообще могла бы оставить Европу наедине с Гитлером, предоставив России честь одной громить Германию.

Не так ли?

И это признание американского президента освещает историю «освобождения» Европы американцами ещё с одной, неожиданной, но реально имевшей место быть стороны.

Начиная с этого раздела, я буду время от времени касаться также «атомных» дел 1945 года. Ведь этот год стал не только годом Победы над гитлеровской Германией и милитаристской Японией, но и годом прихода в мир Бомбы.

«Атомная» история 1945 года полна мифами ещё более, чем его история чисто военная. Так, до сих пор устойчив «атомный» миф о том, что значение Атомной проблемы Сталин якобы не понял даже после того, как его на Берлинской (Потсдамской) конференции 1945 года «просветил» на этот счёт президент США Трумэн.

Творцом мифа стал, пожалуй, Черчилль, описавший этот случай в своих мемуарах о войне. С другой стороны, этот миф смог укрепиться потому, что основные документы начальной истории советского Атомного проекта были опубликованы лишь после 1991 года, а в СССР они так и не стали достоянием гласности. Не отвлекаясь на вопрос, почему было так, скажу, что к восьмидесятым уж, во всяком случае годам многое из того, что стало известно к концу XX века, можно и нужно было решительно рассекретить и сделать частью общей истории страны.

А теперь перенесёмся в Потсдам, в лето 1945 года — в те дни, когда английскую делегацию возглавлял ещё Черчилль.

16 июля 1945 года на полигоне в Аламогордо (штат Нью-Мексико) был успешно осуществлён первый в истории мира атомный взрыв мощностью в 21 тысячу тонн тротилового эквивалента.

Президент Трумэн, находившийся в Потсдаме, был немедленно извещён об этом и осведомил Черчилля — англичане активно работали в американском «Манхэттенском проекте» Бомбы.

И сразу же перед Трумэном и Черчиллем встал вопрос — сообщать ли о новом оружии Сталину? И если сообщать, то как — устно или письменно, на официальном совещании или в ходе одной из бесед после совещания?

Решено было сделать так… 24 июля 1945 года, после окончания пленарного заседания, когда все поднялись со своих мест и стояли вокруг стола по два-три человека, Трумэн подошёл к Сталину, и они начали разговаривать одни. Черчилль с расстояния примерно четырёх метров внимательно наблюдал за тем, какое впечатление произведёт на Сталина сообщение президента.

Позднее Черчилль с апломбом написал:

«…я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чём ему рассказали. Совершенно очевидно, что в его тяжёлых трудах и заботах атомной бомбе не было места. Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась, то это сразу было бы заметно. Ничто не помешало бы ему сказать: «Благодарю за то, что вы сообщили мне о новой бомбе. Я не обладаю нужными знаниями, но не могу ли я направить своего эксперта по ядерной науке к вашему эксперту?» Но на его лице сохранилось весёлое и благодушное выражение…»

В конечном счёте человек судит по себе…Черчилль не умел владеть собой — он с младых ногтей был, что называется, «барчуком», который вырос в барина, напускной демократизм которого мог обмануть лишь электоральную «скотинку», да и то не всегда. Сталин же собой владел абсолютно. Поэтому отсутствие его реакции на ошеломляющее сообщение Трумэна было расценено обоими англосаксами как непонимание.

Черчилль вспоминал:

«Когда мы ожидали свои машины, я подошёл к Трумэну. «Ну как, сошло?» — спросил я. «Он не задал мне ни одного вопроса», — ответил президент. Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлён о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия и на который Соединённые Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов…»

Однако Черчилль попал пальцем в небо, как и его коллега Трумэн. В 1945 году Сталин был не просто осведомлён о ведущихся в США атомных работах. Он к лету 1945 года подписал ряд постановлений Государственного Комитета Обороны и правительственных постановлений, определяющих ход и темпы советских атомных работ.

В СССР проскочило лишь одно, косвенное свидетельство на сей счёт, да и оно было, пожалуй, апокрифом, то есть в данном случае — историей, сочинённой задним числом. В «Воспоминаниях и размышлениях» маршала Жукова говорится следующее:

«Не помню точно какого числа Трумэн сообщил И.В. Сталину о наличии у США бомбы необычайно большой силы, не назвав её атомным оружием.

В момент этой информации, как потом писали за рубежом, У. Черчилль впился в лицо И.В. Сталина, наблюдая за его реакцией. Но тот ничем не выдал своих чувств… Как Черчилль, так и многие другие англо-американские авторы считали, что, вероятно, Сталин… не понял значения сделанного ему сообщения.

На самом деле… И.В. Сталин в моём присутствии рассказал В.М. Молотову о разговоре с Трумэном. В.М. Молотов тут же сказал:

— Цену себе набивают.

И.В. Сталин рассмеялся:

— Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь шла об атомной бомбе…».

Переданный Жуковым разговор наверняка был, и я не исключаю, что Жуков при нём присутствовал. Вот только вряд ли в реальном масштабе времени маршал так уж и понял, что речь — об атомной бомбе. В то время проблема была настолько засекречена везде, а мощность нового оружия настолько превосходила всё, что мог вообразить ум военного человека, что представляется маловероятным, чтобы Жуков тогда понял всё.

Скорее всего, он всё понял значительно позже. Что же до сути, то ныне рассекреченные советские документы, относящиеся к началу советского Атомного проекта, датированы ещё 1939 годом.

Тем не менее, вряд ли, повторяю, Жуков тогда что-то мог понять — к информации по нашим атомным работам он тогда и близко допущен не был. И фамилия Курчатова Маршалу Советского Союза Жукову вряд ли тогда что-то говорила.

Впрочем, кроме маршала Жукова в Потсдаме был ещё один Маршал Советского Союза, и, хотя он в воспоминаниях Жукова не помянут, ему-то фамилия Курчатова знакома была. Причём этот маршал был знаком с академиком Курчатовым не первый год, а через неполный месяц после завершения Потсдамской конференции они начнут вообще совместно работать — плотно и плодотворно.

Этим Маршалом Советского Союза был Берия, отвечавший в Потсдаме за охрану советской делегации, не входя прямо в состав делегации. Однако, формально не будучи делегатом, Берия оставался заместителем Председателя ГКО, и уже поэтому Сталин, осведомляя о разговоре с Трумэном Молотова, не мог не осведомить об информации Трумэна и Берию.

Собственно, Сталин даже был обязан сделать это, потому что ещё 3 декабря 1944 года сам утвердил постановление ГКО № 7069сс, заключительный пункт которого гласил:

«Возложить на т. Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану».

И уж если Сталин обсуждал информацию Трумэна с Молотовым, который имел прямое отношение к началу наших работ, но потом был заменён энергичным Берией, если Сталин — возможно — не стал скрывать эту информацию от Жукова, который к делу прямого отношения не имел, то уж с официальным Куратором советской Атомной проблемы, своим заместителем по ГКО и Совнаркому, Сталин не обсудить ситуацию не мог.

В реальном масштабе времени.

И, безусловно, обсудил. Может — в общем разговоре с Молотовым и Жуковым, а может, — ещё и отдельно.

Впрочем, что тут гадать! Сегодня, после рассекречивания многих документов советского Атомного проекта, можно сообщить кое-что и конкретно…

10 июля 1945 года нарком государственной безопасности СССР комиссар государственной безопасности 1-го ранга Меркулов направил заместителю Председателя ГКО Берии срочное письмо (исходящий № 4305/м) о подготовке испытания атомной бомбы в США.

В письме, в частности, сообщалось (выделенное курсивом вписано от руки):

«Из нескольких достоверных агентурных источников НКГБ СССР получены сведения, что в США на июль месяц с.г. назначено проведение первого экспериментального взрыва атомной бомбы. Ожидается, что взрыв должен состояться 10 июля.

Имеются следующие данные об этой бомбе:

Бомба изготовлена из элемента 94 (плутоний)…

Плутоний берётся в виде шара весом 5 килограмм…

(…)

Общий вес бомбы… около 3 тонн.

Предполагаемая сила взрыва бомбы эквивалентна силе взрыва 5 тысяч (реально 15–20 тысяч. — С.К.) тонн ТНТ (тринитротолуола. — С.К.)…».

Сталин выехал из Москвы в Потсдам 16 июля 1945 года в 17 часов 30 минут, так что у Берии было более чем достаточно времени, чтобы передать Сталину эту информацию ещё до отъезда, в Москве, и уж, тем более, в пути по дороге в Германию.

Так что Трумэн ничего особо нового для Сталина сообщить тому не мог.

Да и сообщил-то он не так уж и много. Мы уже знакомы с версией Черчилля, а вот версия государственного секретаря Бирнса, записанная в 1958 году сотрудником госдепартамента Фейсом:

«Бирнс сказал, что он пришёл к выводу о катастрофичности для США и Китая (чанкайшистского. — С.К.) включения Советского Союза в войну на Тихом океане. Эго, в свою очередь, подвело к мысли, что было бы неплохо, если не сказать сильнее, оставить Сталина не полностью информированным о потенциале атомной бомбы. В противном случае он мог бы ускорить вступление Советского Союза в войну. Вот почему было решено сказать Сталину о результатах испытаний как бы между прочим, в конце одного из заседаний глав правительств. Согласовав вопрос о том, что следует говорить, Трумэн с Боленом (помощник госсекретаря. — С.К.)…, который должен был присутствовать в качестве переводчика, обошёл вокруг стола и в самой непринуждённой манере сказал Сталину, что хочет проинформировать его о создании в США нового и мощного оружия, которое мы решили применить против Японии. Весь разговор Трумэна со Сталиным, по словам Бирнса, длился не более минуты».

В своём месте у нас будет повод поговорить о вступлении СССР в войну с Японией подробно. Но сразу замечу, что вряд ли этот акт СССР был нежелателен для Трумэна и Бирнса в 1945 году в той мере, в какой это следует из слов Бирнса, относящихся к 1958 году.

Тогда, в 1945 году, даже на пике «атомной» эйфории, янки в нас нуждались. Хотя им, конечно же, заранее становилось грустно от мысли, что участие СССР в войне с Японией неизбежно укрепит как тихоокеанские позиции СССР, так и положение китайских коммунистов, противостоявших Чан Кайши.

Разговор об этом у нас впереди.

Но кто же кого проверял в Потсдаме?

Черчилль был уверен, что Трумэн и он проверили Сталина. Однако фактически два англосакса дали возможность Сталину проверить их самих. По тому, что Трумэн не пожелал быть полностью откровенным со своим главным — главным по мощи, по роли и значению в предстоящей войне с Японией — союзником, Сталин понял, что дружественных отношений с Соединёнными Штатами у СССР теперь быть не может.

Не говоря уже об Англии.

Сталин и без того знал и понимал, что Трумэн и круги, стоящие за ним, это не Рузвельт и круги, стоявшие за неожиданно (?) умершим президентом. Но характер «зондажа» Трумэна 24 июля 1945 года лишний раз эту уверенность Сталина для последнего подтвердил.

Поэтому Черчилль ошибся самым забавным образом — пытаясь «расколоть» Сталина, Черчилль вместе с Трумэном сам подставил себя под внимательный изучающий сталинский взгляд.

То есть Черчилль и Трумэн думали, что они проверяли Сталина — насколько, мол, он осведомлён об атомных делах и разбирается в сути новой ситуации.

А на деле Сталин проверил лояльность и искренность союзников по отношению к СССР.

И вот уж Сталин в своих выводах относительно английского премьера и американского президента не ошибся.

В качестве своего рода присказки к этому разделу приведу некий казус, относящийся к весне 1945 года.

5 мая 1945 года первый секретарь посольства СССР в Югославии В.М. Сахаров беседовал с Маршалом Югославии Иосипом Броз Тито. Был затронут вопрос и о Триесте. Сахаров записал в служебном дневнике:

«Тито с возмущением заявил о «нахальном поступке» англичан, вошедших в Триест после его освобождения Югославской армией, да ещё заявивших о взятии пленных. Возможно, сказал Тито, в таком большом городе и остались в каких-либо домах немцы, возможно, что, попрятавшись при появлении партизан, они вышли из укрытий, чтобы сдаться англичанам. Англичане хотят иметь Триест, заявил Тито, но мы его не отдадим, не можем его отдать.

По словам Тито, англичане безобразничают в некоторых городах, поддерживая демонстрации фашистов силой оружия, своими танками и препятствуя при этом вмешательству югославских властей и армии».

Возможно, читатель не забыл, что я уже упоминал в этой книге о Триесте. Если мы посмотрим на карту, то увидим, что ныне Триест — это узкая, вытянувшаяся вдоль Венецианского залива Адриатического моря, часть итальянской территории с крупным портом Триест.

Основали город древние римляне — как колонию Тергесте. Но поскольку место было стратегически очень удобное, Триест входил в разное время в состав разных государств — одно время даже в состав наполеоновской Франции, образовавшей вдали от метрополии южные Иллирийские провинции. К XX веку эти земли принадлежали Австро-Венгрии, и Триест был крупнейшим австрийским портом. Это всё при том, что Триест давно был экономическим и историческим центром славянской Юлийской Крайны и тяготел к Югославии, точнее — к Словении. Однако после окончания Первой мировой войны эта зона в 1919 году по Сен-Жерменскому договору отошла к Италии — несмотря на протесты славян и Югославии.

В 1943 году Триест оккупировали немцы, 30 апреля 1945 года он был освобождён партизанами маршала Тито, а далее события развивались так, как это описано в дневнике В.М. Сахарова: Триест заняли англо-американские войска.

И заняли надолго — до 1954 года, когда Триест и зона западнее его отошли к Италии, а зона восточнее Триеста — к Югославии. До этого здесь существовала «Свободная территория Триест» под контролем Совета Безопасности ООН, то есть, по тем временам, под контролем США.

Англосаксы расставались с частью зоны Триеста в 1954 году по нужде — надо было постараться удержать при себе Югославию, начинавшую после нескольких лет разрыва восстанавливать отношения с СССР. Однако стратегически наиболее существенная часть зоны Триеста отошла к Италии, то есть по тем временам — к США, если иметь в виду не формальную государственную принадлежность, а военно-политическую сторону дела.

Впрочем, я забрался слишком далеко, и нам пора вернуться в 1945 год. Напомню лишь, что начал я с Триеста, чтобы на конкретном примере 1945 года проиллюстрировать, как нагло, грубо, попирая и историю, и естественное право народов, и принципы свободы, поступали англосаксы тогда, когда не встречали равнозначного противодействия.

И так было всегда — ещё с тех времён, когда незабвенный Фёдор Ушаков штурмовал кораблями бастионы сухопутных средиземноморских крепостей и учреждал Республику Ионических островов. Потому бритты Ушакова и не любили — за ум и силу. Но Ушаков в своих действиях был связан проанглийским Петербургом.

Теперь Россия на Лондон не заглядывалась. Так как же должны были потомки адмирала Нельсона и леди Гамильтон в 1945 году не любить и — чего уж там — попросту ненавидеть могучего и не зависимого ни от кого, кроме руководимого им народа, русского вождя Сталина?!

Они его, конечно, и ненавидели. И оттого, что пока не могли обойтись без Сталина и России, они ненавидели Сталина и Россию ещё больше.

Но пока — скрыто.

Почти сразу после окончания войны начались разногласия между союзниками и Советским Союзом. Собственно, впрячь в одну телегу русского медведя, американских слона с ослом и британского льва было делом мало перспективным и ненадёжным даже во время войны.

Теперь же, когда Россия пришла в центр Европы, когда русские контролировали полностью Польшу, Румынию, Венгрию, Чехословакию, Болгарию, часть Австрии и Германии, англосаксы по обе стороны Атлантики начинали чувствовать себя неуютно.

Они ведь привыкли хозяйничать в Европе безнаказанно и безраздельно.

А тут — русские. Причём — с их сумасшедшими идеями насчёт того, что владыкой мира будет Труд, что плоды труда народов должны принадлежать народам, а не «лучшей части нации».

Поэтому уже в 1945 году англичане — их это касалось в первую голову, а с ними и янки, начали создавать миф об «агрессивности» Сталина и необходимости «защитить» от него Европу.

Мифы, однако, создаются для публики. Сами же мифотворцы руководствуются планами.

Они ими и руководствовались. Накануне Крымской (Ялтинской) конференции состоялась ещё одна конференция — на острове Мальта совещались отдельно союзники. Там-то, 1 февраля 1945 года, английский министр иностранных дел Энтони Иден и сделал откровенное (чего стесняться — вокруг исключительно свои!) признание:

«У русских будут весьма большие требования; мы можем предложить им не очень много, но нам нужно от них очень много. Поэтому нам следует договориться о том, чтобы собрать воедино всё, чего мы хотим, и всё, что нам придётся отдать. Это распространялось бы также и на Дальний Восток».

Итак, Черчилль и Иден, а точнее — английские правящие круги, еще не покончив с немцами, уже обдумывали вопрос — как бы обмануть русских и всучить им за их добротный товар свой гнилой?

Пожалуй, неплохим комментарием к такой позиции могло быть мнение Рузвельта, высказанное им через три дня — 4 февраля 1945 года, уже в Крыму в беседе со Сталиным:

«Англичане — странные люди. Они хотят кушать пирог и хотят, чтобы этот пирог оставался у них целым в руке».

Сталин в ответ заметил, что это удачно сказано.

Сказано было действительно удачно, но главное — точно. Кому как не президенту Америки было знать аппетиты и склонности своих старших по возрасту, но младших по положению «братьев» из Старого Света?

Впрочем, оценку Рузвельта можно было бы адресовать и самим янки.

Забавный момент! В Ялте Черчилль вдруг стал плакаться! Во время заседания 5 февраля он вначале предался воспоминаниям о ситуации после Первой мировой войны и заявил, что «репарации доставили тогда большое разочарование», что от Германии удалось-де получить «всего лишь 1 миллиард фунтов», да и того не получили бы, если бы «США и Англия не инвестировали денег в Германии».

По Черчиллю выходило, что Англия взяла у немцев лишь «несколько старых океанских пароходов», зато «на те деньги, которые Германия получила от Англии, она построила себе новый флот». Мол, «англичане в конце прошлой войны тоже мечтали об астрономических цифрах, а что получилось?»

Стоило ли побеждать тевтонов?

Имея в виду уже сегодняшний день, Черчилль заявлял, что если бы он, Черчилль, «считал возможным поддержать английскую экономику путём взимания репараций с Германии, он решительно пошёл бы по этому пути». Но он-де «сомневается в успехе».

В общем, Черчилль заранее пытался настроить Сталина на то, что после победы Россия ни на что существенное от Германии рассчитывать не должна. Однако сэр Уинстон забыл, что в лице Сталина имеет дело отнюдь не с английским парламентарием. Вот часть их диалога на том заседании…

«Черчилль. Что будет с Германией? Призрак голодающей Германии с её 80 миллионами человек встаёт перед моими глазами. Кто её будет кормить? И кто за это будет платить? Не выйдет ли в конце концов, что нам придётся хотя бы частично покрывать репарации из своего кармана?

Сталин. Все эти вопросы, конечно, рано или поздно возникнут.

Черчилль. Если хочешь ездить на лошади, её надо кормить сеном и овсом.

Сталин. Но лошадь не должна бросаться на нас.

Черчилль. Признаю неудачносгь метафоры. Но если вместо лошади для сравнения поставить автомобиль, то всё-таки окажется, что для него нужен бензин.

Сталин. Аналогии нет. Немцы не машины, а люди.

Черчилль. Согласен…»

То есть на всех этих жалобах Черчиллю, что называется, «не обломилось». Хотя он не лгал, когда заявлял, что в нынешней войне Великобритания сильно пострадала, что она задолжала большие суммы помимо ленд-лиза и её общий долг составляет 3 миллиарда фунтов.

Но тут уж виновен был сам Черчилль — именно он ввязал Англию не в «странную войну», как Чемберлен, а в самую настоящую жестокую воздушную «Битву за Британию» во имя будущей гегемонии в Европе и в Англии Соединённых Штатов.

Должки-то бритты имели перед янки.

Самое же смешное «отмочил» вслед за Черчиллем Рузвельт. По его словам, Америка на той, первой, войне тоже только проиграла, чуть ли не облагодетельствовав при этом Германию. Знакомый с сутью дела читатель может мне не поверить, но вот точная протокольная запись от 5 февраля 1945 года:

«Рузвельт заявляет, что он тоже хорошо помнит прошлую войну и помнит, что Соединённые Штаты потеряли огромное количество денег (выделение моё. — С.К.). Они ссудили Германии более 10 миллиардов долларов, но на этот раз они не повторят своих прежних ошибок…»

Удивительными всё же «благодетелями» человечества и «альтруистами» оказались ялтинские собеседники Сталина! Они затеяли две мировые войны исключительно для того, чтобы «проучить тевтонов». Ну, а то, что в результате уже Первой мировой войны более двух третей золота в мире оказалось в США, было пустяком, не стоившим ни англосаксонского, ни вообще чьего-либо внимания.

Надо сказать, что Сталин и его сотрудники слёз по поводу «утрат» бриттов и янки проливать не стали — в Ялту из Москвы не щеголеватые ельциноиды приехали, а выдающиеся политики и выдающиеся патриоты. Поэтому член советской делегации Иван Майский, посол Москвы в Лондоне, в два счёта не оставил от «аргументов» Черчилля и Рузвельта камня на камне.

Майский пояснил, что неудача с репарациями в той войне объясняется не их чрезмерностью, а тем, что «союзники требовали с Германии репарации не в натуре, а главным образом в деньгах».

«Если бы союзники были готовы получать репарации в натуре, — прибавил Майский, — никаких осложнений не вышло бы».

Майский — конечно, по согласованию со Сталиным — показал, что репарационные требования СССР не чрезмерны, а скорее скромны. При этом Майский замечал (цитирую по протоколу заседания 5 февраля):

«Советское правительство отнюдь не задаётся целью превратить Германию в голодную, раздетую и разутую страну. Наоборот, при выработке своего репарационного плана Советское правительство всё время имело в виду создать условия, при которых германский народ мог бы существовать на базе среднеевропейского уровня жизни… Германия имеет все шансы построить свою послевоенную экономику на основе расширения сельского хозяйства и лёгкой индустрии».

Майский был прав, конечно, напомнив к тому же, что «послевоенная Германия будет совершенно свободна от расходов на вооружение» и «это даст большую экономию».

Даже Черчилль был вынужден откликнуться: «Да, это очень важное соображение!»

Возражать русским по существу в 1945 году было сложно. И не потому, что они стояли в центре Европы, а потому, что они были правы.

А при этом, конечно, ещё и мощны.

Вернёмся к заявлению Идена на Мальте. Изучив его, мы поймём, что Иден и вообще союзническое руководство внутренне, «про себя», понимали, как много сделали русские для общего дела, как велики их заслуги и, соответственно, как велико их право требовать многого и многое получить.

Я уже писал, что когда Черчилль 6 февраля 1945 года заявил в Ливадийском дворце, что «вопрос о Польше для британского правительства является вопросом чести», Сталин тут же согласился с этим, но прибавил, что «для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности».

Что могли возразить на эти суровые и точные слова записной парламентский болтун Черчилль или его министр иностранных дел Иден, умеющий назвать лопату «предметом, хорошо всем нам известным по работе в саду»?

Для СССР вопрос о Польше действительно был вопросом прежде всего безопасности.

А для Англии он не был даже вопросом чести — какая там честь! Для Англии «польский» вопрос был вопросом выгоды. Настолько соблазнительной выгоды, что Черчилль не постеснялся благословить кровавую авантюру Варшавского восстания 1944 года, лишь бы сохранить хотя бы призрачный шанс на сохранение в Польше английского влияния.

А Балканы — давняя вотчина англичан, где они конкурировали с немцами, в 1945 году разбитыми и выведенными из игры как конкуренты?

А Венгрия?

А Румыния?

Возврат их в сферу англосаксонского влияния был для Англии и США вопросом выгоды.

Переход же их в советскую сферу влияния был для СССР вопросом не только — да! — выгоды, но и вопросом внешней безопасности.

Мог ли кто-то по совести и чести отрицать право СССР иметь в соседях такие Венгрию, Румынию, Чехословакию, Болгарию, которые естественным образом были бы лояльны к СССР и были бы для него не источником тревог и потенциальной военной опасности — как это вышло во Вторую мировую войну, — а гарантом безопасности границ и территории СССР?

Не говоря уже о Польше — вечной русской головной боли по причине поведения исключительно самих поляков, готовых перед Второй мировой войной «дружить» с кем угодно, лишь бы — против России!

Интересный факт! Уже известный читателю автор книги «Сэр Антони Иден» Алан Кэмпбелл-Джонсон сообщает, что на обеде 15 марта 1943 года Идена с Рузвельтом Гарри Гопкинс сделал показательную запись. Гопкинс отметил, что Иден тогда «дважды высказывался в том смысле, что русские не хотят брать на себя по окончании войны слишком большие обязательства в Европе», и что Сталин «захочет, чтобы на континенте остались значительные контингенты английских и американских войск».

Иден говорил сущую правду — все действия Сталина по обеспечению решающего влияния СССР в той или иной европейской стране определялись весом и влиянием национальных левых сил в этой стране. Это было верно в отношении Болгарии, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Югославии и даже Польши, хотя последний случай был особым.

Двинемся дальше…

Я уже не раз писал об Арденнском синдроме политики союзников и опять вернусь к нему — очень уж наглядно здесь проявляется лживость мифа о якобы желании Сталина «завоевать» всю Европу и подчинить-де её сталинскому сапогу.

Вспомним об Арденнском наступлении немцев и его злополучной связи с ускорением нашего наступления в Польше. Если бы Сталин хотел всё «завоевать» сам, стал бы он выручать союзников в критической ситуации? Ведь Сталин мог бы и отказаться от помощи тогда — по примеру неоднократно поступавших так с ним англосаксов.

Да, война, скорее всего, продлилась бы на несколько месяцев дольше, лилась бы лишняя кровь. Но что — по уверениям творцов грязных мифов — была для «людоеда» Сталина людская кровь. Он ведь её — по уверениям мифотворцев «живой истории» — пил вместо лимонада.

Усложнив положение союзников отказом форсировать сроки советского наступления 1945 года, Сталин мог бы получить шанс на более сильное послевоенное влияние в Европе.

К слову, может быть, потери наши и не увеличились бы в результате, а даже оказались бы меньшими.

Однако в отличие от бриттов и янки Сталин не стремился к диктату в Европе. К тому же Сталин исходил из того, что богатства и мощь национальных государств должны принадлежать тем народам, которые эти государства создали, а не тем, кто эти государства подчиняет себе хитростью и долларом, а потом обирает их. Это была государственная мораль, полностью противоположная буржуазной «государственной» «морали».

Автор предпринятого по «горячим следам» «стратегического и тактического обзора» Второй мировой войны генерал-майор Джон Фредерик Чарлз Фуллер, имея в виду Арденнский удар немцев и их последующее сопротивление на западе в 1945 году, сетовал в 1948 году:

«Политически, вероятно, было бы лучше всего (для немцев, по мнению Фуллера. — С.К.) оставить Западный фронт совсем и сосредоточить все силы против русских. Этим немцы передали бы всю Германию и Австрию американцам и англичанам и нанесли бы сокрушительный удар по престижу русских».

Рафинированный английский джентльмен, начинавший младшим офицером с подавления буров в Африке, в 1915 году окончивший Академию генерального штаба, во время Первой мировой войны — начальник штаба танкового корпуса, в 1929 году — командир бригады, написал это и не покраснел.

Он был убеждён, что если бы немцы, не скрываясь, открыли бы фронт союзникам, то есть односторонним образом фактически пошли бы на сепаратную капитуляцию перед англосаксами и сдали бы всю Германию и Австрию американцам и англичанам уже в феврале 1945 года, то этим был бы нанесён сокрушительный удар не по воинскому и политическому престижу янки и бриттов, а по престижу русских.

Пардон, но комментировать подобные «рассуждения в благородном семействе» я не буду, поскольку русской литературной нормы здесь явно недостаточно. А осваивать в печати новорусскую нормативную лексику, ранее бывшую непечатной, не склонен.

В Ялте в феврале 1945 года Рузвельт заявлял, что Соединённые-де Штаты «не намерены использовать германскую рабочую силу» и что Соединённые Штаты «не хотят германских станков».

Вначале так вроде бы и было. Напомню о директиве объединённых начальников штабов США и Англии генералу Эйзенхауэру № 1067 от 11 мая 1945 года. Я уже цитировал её, а сейчас вновь приведу фрагмент из неё:

«а) запретить и предотвратить производство чугуна и стали, химикалиев, цветных металлов, станков, радио- и электрооборудования, автомобилей, тяжёлого машинного оборудования… кроме как для целей предотвращения голода или беспорядков или болезней, могущих угрожать оккупационным войскам (выделение моё. — С.К.)…»

Но суть-то была в том, во-первых, что ещё до войны и даже во время войны немалая часть германской рабочей силы и германских станков находилась в юридической собственности Соединённых Штатов, поскольку даже в Третьем рейхе американские граждане владели заводами и фабриками. Это достаточно хорошо известно.

Во-вторых, Западу не нужна была демилитаризованная Германия. И поэтому очень скоро директива № 1067 превратилась в простую бумажку.

В-третьих, развитие мирных отраслей экономики Германии было янки ни к чему — германские промышленные товары до войны успешно конкурировали на мировых рынках с американскими и возрождать опасного конкурента Штаты не собирались.

Директива № 1067 от 11 мая 1945 года была плодом усилий американского еврея финансиста Генри Моргентау, министра финансов в кабинете Рузвельта, и её поддерживал ещё более влиятельный американский финансист-еврей Барух. Однако вскоре было решено вернуть всё на круги своя, и известный нам Ричард Сэсюли писал в 1947 году:

«…Через год после окончания войны согласованная политика оккупации Германии рассеялась как дым.

…то, что можно было наблюдать внутри американской зоны… было само по себе достаточно плохо. То, что известно о положении в английской зоне, делает картину положения ещё более безотрадной.

Несмотря на энергично сформулированные заявления… факт остаётся фактом: нацисты не устранены из различных сфер общественной жизни в американской оккупационной зоне…

В отношении английской зоны были высказаны обвинения в том, что там сохраняются крупные организованные соединения германских вооружённых сил. Это обвинение почти не отрицалось и, во всяком случае, не опровергнуто».

Сэсюли знал, что писал. Напомню также, что сразу же после окончания боевых действий в 1945 году Черчилль дал указание фельдмаршалу Монтгомери «тщательно собирать германское оружие и складывать так, чтобы его легче можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось».

Выражение «если бы советское наступление продолжалось» было здесь эвфемизмом, подлинную суть которого выражали иные слова: «если бы нам пришлось начать совместное с немцами наступление против Советов».

Такие вот были «миролюбивые» планы у Черчилля. «Агрессивность» же приписывают России и Сталину.

Сталин знал об английских плутнях. И недаром он 25 июля 1945 года, когда на Потсдамской конференции Англию представлял ещё Черчилль, в ответ на сетования последнего на то, что в Англии возникают трудности с углем, поскольку, мол, «углекопы ещё не демобилизованы», резонно заметил:

«Достаточно имеется пленных. У нас пленные работают на угле, без них было бы трудно… 400 тысяч немецких солдат сидят у вас в Норвегии, они даже не разоружены, и неизвестно чего ждут. Вот вам и рабочая сила».

Однако Черчиллю нужны были немецкие военнопленные не как рабочая сила, а как возможное «пушечное мясо» против русских. И в тот же день, 25 июля 1945 года, делегация СССР была вынуждена направить делегации Великобритании памятную записку, где говорилось:

«Советское правительство получило сведения, что в отношении германских войск, находящихся на территории Норвегии, не применён полностью режим капитуляции…

Сообщают, что германские войска, расположенные в районе между городами Мо и Тронхейм в количестве около 260 тысяч человек и в районе Тромсо — 140 тысяч человек, имеют при себе своё вооружение и боевую технику. Личный состав этих войск не интернирован и пользуется свободой передвижения…»

Читаешь и не веришь, что это могло быть в июле 1945 года.

Но было же!

Вот для того чтобы прикрыть свою собственную агрессивность и собственное желание контролировать Европу, англосаксы и запустили в полёт «утку» об агрессивности Сталина. Эта «утка» роняла перья над разными странами и континентами, и ушлые «публицисты» именно её перьями писали свои опусы, подтверждающие антисталинский миф.

Так, перебежчик Григорий Климов, уже известный читателю, сообщал в своем «Берлинском Кремле» некие подробности, почерпнутые его героем (собственно, самим Климовым) из бесед в Москве с некой мифической высокопоставленной генеральшей Анной Петровной. По её словам, Сталин уже после 9 мая 1945 года обещал её мужу-генералу, что тот вскоре станет маршалом.

Когда капитан Климов удивился — как же генерал станет маршалом, если война с Германией закончилась, а война с Японией если и будет, долго не продлится? — генеральша вздохнула и ответила, что муж с ней о политике много не разговаривает, но последний раз, вернувшись из Кремля, «так и распетушился».

Поведав Западу эту «кремлёвскую тайну» 1945 года, далее Климов писал, что позднее понял — речь шла об агрессивных замыслах Сталина. И бывший майор Советской Армии в книге, оплаченной долларами, ужасался кровожадности Сталина и Кремля:

«Казалось абсурдом думать о каких-то военных планах, когда только вчера закончилась чудовищная мировая бойня и весь мир судорожно тянется к миру. Это казалось невероятным и неправдоподобным…»

Всё верно, однако именно о новых военных планах думали уже в 1945 году очень могущественные силы. Однако думали не в Москве, а в Вашингтоне: первый план превентивной атомной бомбардировки СССР относится как раз к концу 1945 года.

Что же до «достоверности» повествования Климова, то его мифический «петух»-генерал, будущий якобы маршал, по утверждению Климова, «10 мая 1945 года… вместе с генералитетом Красной Армии присутствовал на торжественном приёме в Кремле, данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь победы над Германией».

Написав это, бывший майор Красной Армии лишний раз показал, что провокатором он был хотя и хитрым, но — не очень умным.

Дело даже не в том, что торжественные приёмы давало Правительство, а не высший партийный орган, и не в том, что весь цвет генералитета Красной Армии 10 мая 1945 года находился не в Москве, а в различных европейских столицах…

Дело в том, что 10 мая 1945 года, как, впрочем, и 8 мая, и 9, и 11, 12-е и т. д. мая, было для Сталина обычным рабочим днём. В частности, 10 мая его приём в кремлёвском кабинете был ограничен пятью лицами: Ворошилов, Маленков и Берия вошли в кабинет в 20.15 и вышли в 22.45. С 20 часов 50 минут в кабинете был также Вышинский — в течение часа, а с половины десятого до 22 часов 20 минут в кабинете был ещё и генерал Штеменко — единственный советский генерал, принятый Сталиным 10 мая 1945 года. Вот и вся цена «откровениям» бывшего майора. Недалеко от Климова ушёл в оценке послевоенной политики Сталина и генерал Фуллер, написавший в 1948 году, имея в виду ситуацию весны 1945 года:

«7 апреля Малиновский прорвался в восточные пригороды австрийской столицы… 11 и 12 апреля немцы и венгры были отброшены за Дунай, и на следующий день город был полностью в власти русских войск.

Таким образом русские достигли своей политической цели, а так как доктор Бенеш и маршал Тито уже были у Советов в руках, Россия выдвинула теперь свою политическую границу вперёд, проведя её в южной части Центральной Европы от Праги до Триеста. России осталось теперь продвинуться от Одера до Эльбы, и тогда можно было считать её западное Lebensraum (жизненное пространство. — С.К.) созданным, если не окончательно, то хотя бы временно».

Всё, только что мной цитированное, — безусловная провокация, начиная с намеренного и неправомерного употребления по отношению к политике СССР понятия Lebensraum, взятого из словаря германской агрессивной геополитики.

Агрессоры начинают войны или проводят агрессивную политику для того, чтобы получить от такой политики прежде всего материальную выгоду после оккупации завоёванных стран. Но разве Советский Союз после войны эксплуатировал народы и ресурсы Польши, Венгрии, Чехословакии, Румынии, Болгарии?

Однако что оставалось делать англосаксам, кроме как клеветать на нас? «Горячую» войну, затеянную в том числе и для того, чтобы обрушить Россию, Россия выиграла. Теперь Западу не оставалось ничего, кроме «холодной» войны. И «снарядами» и «бомбами» здесь должны были стать опусы типа климовского и тезисы типа фуллеровского.

А также — антисоветские мифы, включая миф о якобы «агрессивном» Сталине.

Ещё одним, широко распространённым, «атомным» мифом 1945 года является миф о том, что первыми городами мира, испытавшими ужасы бесчеловечной тотальной бомбардировки, оказались Хиросима и Нагасаки. На самом же деле янки начали с Европы.

Об уничтоженной Хиросиме хорошо известно всем. Известно и то, что на Хиросиму была сброшена бомба мощностью примерно в 15 килотонн. Фото Хиросимы часто воспроизводятся в литературе. И очень редко можно увидеть фотографии результатов бомбёжек англо-американской авиацией городов Германии в заключительный период Второй мировой войны.

А ведь, например, панорама…

Впрочем, с определением того, что изображено на фото, которое имеется мной в виду, я затруднюсь. Пожалуй, наиболее точным будет следующее определение: «панорама того места, где ранее был немецкий город Везель».

Да, панорама бывшего Везеля, так же как фотографии сожжённого союзниками Дрездена и другие подобные фото, ужасает не менее, а то и более, чем вид бывшей Хиросимы. Глядя на фото Хиросимы, видишь всё же, что это — руины города. Вид же уничтоженного янки Везеля совсем уж нереален и походит на лунный пейзаж из-за десятков сливающихся своими краями кратеров от разрывов бомб.

Западный читатель хотя и скупо, но с такими фотодокументами был всё же знаком. В СССР, к сожалению, они были фактически недоступны, и даже не потому, что очень уж подрывали реноме союзников по войне. Просто на фоне абсолютно ненужной с военной точки зрения трагедии мирного населения Германии в какой-то мере становилась менее уникальной даже страшная трагедия граждан России.

А очень уж жалеть немцев у нас было не принято.

На азиатскую Хиросиму была сброшена одна бомба с тротиловым эквивалентом взрывной силы в 15 000 тонн. В Хиросиме было убито и пропало без вести 70–80 тысяч человек.

А на европейский Гамбург за последнюю неделю июля 1943 года было сброшено 7500 тонн бомб — половина хиросимской «нормы».

В отчёте Управления по изучению результатов стратегических бомбардировок (было у союзников и такое) сообщалось, что Гамбург разрушен на 55–60 %, совершенно выгорев на площади 12,5 кв. миль (то есть около 30 квадратных километров).

Погибло от 60 до 100 тысяч человек.

Столб раскалённого воздуха от пожаров поднялся на высоту более 2,5 мили и имел диаметр до полутора миль. Только через два дня можно было приблизиться к зоне пожаров.

Точки прицеливания при таких бомбёжках «по площадям» приходились на центр городов, и в разрывах бомб погибали музеи, библиотеки, художественные ценности. Объём военного производства в Германии при этом практически не снижался.

Английский военный писатель генерал-майор Дж. Фуллер считал, что «стратегические бомбардировки, начатые по инициативе Черчилля… не оправдывались военными соображениями, а политически означали самоубийство». И Фуллер был прав в том, что воздушный террор союзников по отношению к Германии не имел адекватного военного эффекта.

Увы, Фуллер ошибся в другом. Этот террор не стал политическим самоубийством ни для Черчилля, ни вообще для союзников. А ведь в политическом отношении бомбёжки Германии были очевидным геноцидом, массовым убийством.

В ходе этого убийства англо-американской авиацией было сброшено на Германию бомбового груза:

— за 1943 год около 150 тысяч тонн,

— за март 1944 года свыше 50 тысяч тонн,

— за май 1944 года свыше 160 тысяч тонн,

— за март 1945 года свыше 200 (!) тысяч тонн.

То есть только за март 1945 года Германия получила от янки почти полтора десятка «Хиросим» в, так сказать, рассрочку.

Но почему?

Зачем?

Военной нужды в геноциде Германии не было.

А какая нужда была?

Она ведь была! Её не могло не быть, не так ли?

Фуллер писал, как о причине террора, о кадократии — власти необразованной толпы, черни. Фуллер удивлялся тому, что «возврат к войнам первобытной дикости» был совершён Англией и Соединёнными Штатами — «двумя великими демократическими фракциями кадократии», а не Германией и Россией — «двумя великими деспотическими фракциями того же самого культа»…

Ну, насчёт России как «фракции кадократии» можно и нужно поспорить. Но здесь интересно то, что англосаксов жёстко осудил сам англосакс.

Ещё один известный англосаксонский военный писатель — Лиддел Гарт сравнивал то, что «английским лётчикам было угодно называть «высшей стратегией», с действиями монголов в XIII веке.

Такое признание дорогого стоит!

Но зачем цивилизованные англосаксы-политики дали собственным же военным теоретикам основание сравнивать себя с монголами? Зачем понадобилось Америке и Британии так наглядно демонстрировать свою жестокость?

Пожалуй, вот зачем…

После окончания войны Германия лежала в ужасающих развалинах, и лицезрение этих развалин было легко доступно миллионам европейцев.

Руины Сталинграда, Севастополя, Керчи были от западных европейцев далеко, вне прямого европейского взгляда. И поэтому воздействие вида этих руин на психологию и психику европейцев было относительно небольшим.

Хиросима потрясала мгновенностью уничтожения, но была ещё дальше от Европы, чем Сталинград. И впечатление от неё было поэтому скорее умозрительным.

А бывшие Дрезден, Гамбург, Везель — это было, что называется, на глазах! Причём на глазах миллионов не только европейцев, но и миллионов американских солдат, которые высадились в Европе, а затем оккупировали её. И вряд ли психологический шок от появления в мире атомной Бомбы стал бы для Европы и для США таким оглушающим, если бы не «лунные» «пейзажи» Германии.

После Хиросимы — от Европы и США далёкой — эти германские «пейзажи» стали для миллионов рядовых европейцев и миллионов пришедших в Европу рядовых американцев как бы эффективным «наглядным пособием» на тему «будущая мировая война».

Мгновенно исчезнувшая Хиросима, реально разрушенная Германия в мозгу теоретиков типа Фуллера и в представлении широкой мировой общественности начинали соединяться с видениями возможного будущего уже ядерного Апокалипсиса.

На Западе возникали растерянность и характерное раздвоение общественного сознания.

А это Золотой Элите мира и требовалось. Ей нужен был сходящий с ума и запуганный послевоенный мир.

У человека раздвоение сознания характеризуется однозначно: шизофрения. И общественное восприятие нового ядерного фактора западной общественностью действительно можно было определить как некую военно-политическую шизофрению и паранойю одновременно. А это-то как раз и было необходимо тем, кому не нужен был прочный мир в мире. Тем, кто, не успев снять сливки с только что завершившейся войны, вновь готовил миру если не новую войну, то новые грандиозные военные расходы.

А расходы ведь надо было в глазах «электоральной скотинки» как-то оправдывать. Вот для чего нужны были, с одной стороны, — «лунные» кратеры Везеля, с другой — газетные статьи об «агрессивности» Сталина.

Западный мир запуган, и дело — в шляпе.

В смысле — новые прибыли в кармане!

Вот, пожалуй, в чём заключалась подоплёка варварских «стратегических» бомбардировок Германии союзниками во второй половине Второй мировой войны и особенно — весной 1945 года. Ужас «ковровых» «обычных» бомбёжек должен был подготовить место для скорой массовой «атомной» социальной шизофрении.

И это было особенно отвратительным деянием тех, кто замыслил и провёл Вторую мировую «горячую» войну и начинал войну «холодную».

Жаль, что это не понято миром по сей день.

Уже упоминавшийся мной не раз Джон Фредерик Чарлз Фуллер, автор одного из первых стратегических и тактических обзоров недавней войны «The Second World War 1939–1945», эмоционально восклицал:

«В продолжение 50–100, а может быть, и больше лет разрушенные города Германии будут стоять как памятники варварства её победителей».

Не мешает уточнить, правда: западных её победителей.

Руины Германии представлялись Фуллеру более долговечным фактором, чем даже «память об ужасах концентрационных лагерей»!

Увы, через полвека с небольшим оказалось, что немцы и Европа помнят не то, что совершили над ней в 1945 году современные монголы во фраках, а «помнят» о якобы двух миллионах немок, якобы изнасилованных «большевистскими ордами».

И ставят знак равенства между Гитлером и Сталиным, перекладывая на Россию даже вину за начало Второй мировой войны.

А ведь у нас есть сильные контраргументы. И представляет их нам, во-первых, реальная история той войны, затеянной не нами, а Элитой англосаксонского мира.

Во-вторых, подлинное лицо этой Элиты и её доверенных «руководящих» лиц выявляет сама англосаксонская послевоенная военная мысль, заклеймившая Черчилля и Рузвельта как Чингисханов XX века.

«Ковровые» бомбёжки Германии, ставшие европейской «репетицией» Хиросимы, лишь предварили уже настоящую ядерную Хиросиму.

Но если воздушный террор союзников по отношению к немцам не был оправдан ничем и не имел военной целесообразности, то с японской ядерной трагедией дела обстоят не так просто.

С одной стороны, считается, что атомные бомбардировки Японии сразу же сломили её дух и резко ускорили капитуляцию Японии. Черчилль в своих мемуарах, вспоминая о своей реакции на сообщение Трумэна об успешном испытании Бомбы в Аламогордо, писал:

«Для того чтобы подавить сопротивление японцев и завоевать страну метр за метром, нужно было пожертвовать миллионом жизней американцев и половиной этого числа жизней англичан… Сейчас вся эта кошмарная перспектива исчезла. Вместо неё рисовалась прекрасная… картина окончания всей войны одним или двумя сильными ударами».

Итак, по Черчиллю, Бомба против Японии была нужна. С другой стороны, можно вспомнить мнение французского публициста Мишеля Рузе, утверждавшего в 1962 году:

«Учёные не знали, что Япония уже проиграла войну, во всяком случае потенциально. А главное, они не знали, что борьба против фашизма не была основной задачей политики Вашингтона, что бомба… явится орудием устрашения, которое… фактически направлено против Советского Союза».

Рузе сообщает, что, по мнению некоторых историков, изучавших документы того периода, взрывая атомную бомбу, США хотели одержать молниеносную победу, предупредить вступление СССР в войну и тем самым устранить его от окончательных расчетов на Дальнем Востоке.

При этом американец С. Лене в своей работе 1977 года «The Day before Doomsday» («День перед Судным днем»), написал:

«Ни один историк сегодня не настаивает, что атомная бомбардировка была необходима, чтобы поставить Японию на колени».

Да что историки! Существует официальный доклад Группы по оценке стратегических бомбардировок Германии и Японии, в которой видную роль играл известный Джон К. Гэлбрейт. Доклад был готов в 1946 году, и вот что в нём утверждалось:

«Основываясь на тщательном расследовании всех фактов и свидетельствах причастных к этому японских руководителей, Группа считает, что Япония капитулировала бы определённо до 31 декабря 1945 года, а по всей вероятности, до 1 ноября 1945 года даже в том случае, если атомные бомбы не были бы сброшены, даже если бы Россия не вступила в войну и даже если бы никакого вторжения на территорию Японии не планировалось и не задумывалось».

Так с какими целями были применены в Японии две атомные бомбы — с военными, для ускорения окончания войны, или с политиканскими — для устрашения Советского Союза? Неужели Америка делала Бомбу прежде всего для того, чтобы психологически поставить на колени Россию?..

Я менее всего склонен к роли адвоката президента Трумэна, военно-промышленного ядерного комплекса США и американского империализма (в своё время, к слову, в последнем слове сами американцы видели не уничтожающий приговор, а просто констатацию глобализации интересов США к началу XX века). Однако я не склонен к подмене фактов и логики эмоциями или пропагандой.

Находясь же на почве фактов, нельзя не признать, что атомная бомбардировка была для обеспечения быстрой капитуляции Японии фактором не меньшей значимости, чем вступление в войну СССР.

Историки типа Ленса, публицисты типа Рузе и аналитики типа Гэлбрейта почему-то не берут в расчёт исключительное упорство и стоицизм, а также исключительные фанатизм и послушание японцев. Скажем, в Красной Армии, да и в германской армии, кстати, тоже, во время войны были нередкими случаи и массового, и индивидуального героизма, и даже — жертвенности. Однако институт «камикадзе» как элемент оперативного планирования был характерен лишь для Японии.

Уже одно это могло сделать войну затяжной, хотя, безусловно и однозначно, для Японии проигрышной.

Хиросима процесс ускорила качественно. Приведу представительный пример. Вот что мы находим в первом же абзаце книги создателя фирмы «Сони» Акио Морита «Made in Japan», написанной в 80-е годы:

«Я обедал (в полдень 7 августа. — С.К.) с моими сослуживцами-моряками, когда пришла невероятная весть об атомной бомбардировке Хиросимы…. Прошло уже немало месяцев с тех пор, как я понял — Япония проигрывает войну и продолжать её бесполезно, но я также знал, что военные хотят воевать до последнего солдата. ..А теперь, после Хиросимы, мне стало ясно — время истекло».

Это — реакция развитого японца. А до вступления в войну СССР оставалось ещё два дня.

Вот ещё свидетельства…

Командующий 4-й отдельной японской армией генерал-лейтенант Уэмура Микио:

«Я предполагаю, что причинами, предопределившими капитуляцию Японии, послужили следующие:

1. Вооружённые силы нашего союзника Германии были разбиты Красной Армией и союзниками…

Применение американцами атомной бомбы… Конечно, из-за применения одних только атомных бомб Япония не капитулировала бы, но на состоянии боевого духа народа это отразилось.

3…Япония не могла бороться против Красной Армии и против армий всего мира. Это — главная причина…»

Командующий 1-м фронтом Японии генерал Кита Сэити:

«По-моему, капитуляция была вызвана двумя обстоятельствами:

1. Применением… атомной бомбы…

2. Советский Союз начал войну против Японии…»

Можно привести ещё ряд подобных оценок, но, пожалуй, достаточно и этих.

Получив известие о начале наступления советских войск на Дальнем Востоке, премьер-министр Японии К Судзуки на заседании Высшего совета по руководству войной заявил: «Вступление сегодня утром в войну Советского Союза ставит нас окончательно в безвыходное положение и делает невозможным дальнейшее продолжение войны».

То есть Японию ставило окончательно в безвыходное положение сочетание обоих факторов — «советского» и ядерного.

При этом к моменту капитуляции непосредственно на Японских островах находилось 2,2 миллиона войск и около 700 тысяч в Маньчжурии против СССР. А ещё 4 миллиона солдат и офицеров было разбросано по всему Азиатско-Тихоокеанскому театру военных действий.

То есть резервы сопротивления объективно были велики, и если бы не «ядерный» шок от Хиросимы и Нагасаки, то одного вступления СССР в войну для обеспечения быстрой и почти бескровной капитуляции могло бы и не хватить.

Что же до выводов Группы по оценке бомбардировок, выводов других аналитиков и историков о якобы избыточности атомных ударов по Японии и даже об избыточности вступления в войну СССР, то при знакомстве с подобным анализом вспоминаются слова уже цитировавшегося мной Шота Руставели: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

Это ведь как раз такие «аналитики» в августе 1941 года докладывали высшему руководству США о том, что Россия, мол, разбита бесповоротно и помогать ей бессмысленно.

По свидетельству доктора Артура К. Комптона, Трумэн подчёркивал, что он сознательно подгонял срок боевой демонстрации атомной бомбы под сроки вступления в войну с Японией СССР.

Вряд ли Трумэн при этом не имел в виду ещё и аспект угрозы Советскому Союзу — доказательств тому хватает. Однако чисто «японский» аспект в решении о реальном применении Бомбы, думаю, тогда превалировал.

Сочетание русского наступления с атомными бомбардировками, по мнению Трумэна, дало бы максимальный эффект для целей обеспечения быстрой и бескровной капитуляции. И, думается, Комптон передавал всё верно, а Трумэн душой не кривил.

Всё это очень похоже на правду.

Но как быть с утверждениями уже советской «ядерной» историографии о том, что Соединенные Штаты создавали своё ядерное оружие для борьбы прежде всего против Советского Союза, что уничтожение Хиросимы и Нагасаки было предупреждением нам, а не японцам?

Что ж, у «Манхэттенского проекта» США имелся, безусловно, и сильный антисоветский аспект. Чего уж больше, если сам руководитель атомных работ в США генерал Гровс заявлял в комиссии конгресса США:

«Уже через две недели после того, как я принял на себя руководство «Манхэттенским проектом», я не сомневался в том, что противником в данном случае является Россия и что проект осуществляется именно исходя из этой предпосылки».

А атомные работы в США развернулись в 1942 году. Мы тогда сражались с немцами под Сталинградом.

Однако послевоенные «откровения» Гровса надо воспринимать критически.

Во-первых, Гровс, безусловно, был антисоветчиком, но интеллектуалом он не был. Учёных, которых он прозвал «длинноволосыми», он ненавидел. И профессор Массачусетского технологического института Б. Фелд говорил в 1983 году советскому историку В.Г. Трухановскому, что немцам следовало бы поставить Гровсу памятник, поскольку если бы не он, то Бомба была бы сделана быстрее и её успели бы применить в войне против Германии.

Уже по последней причине Гровсу после войны было выгодно нажимать на «антисоветский» аспект проекта. Мол, с самого начала Бомбу делали против Советов, а то, что не успели сделать её против Гитлера, ну что ж…

Во-вторых, антисоветизм Бомбы было выгодно выпячивать вообще всем (и Гровсу тоже) в атмосфере «охоты на ведьм» и нарастающего антикоммунизма в США. Гровс, скорее всего, даже не лгал. Он просто незаметно сам для себя выдал желаемое после 1945 года за планируемое в 1942 году.

Конечно, побудительные причины к развёртыванию атомных работ на Западе были далеко не однозначными, но в их начальной фазе, во всяком случае, эти причины были не только антисоветскими.

Достаточно вспомнить историю начала английских атомных работ… Меморандум Пайерлса — Фриша (отнюдь не англичан, а эмигрантов из Германии), комитет МОД, проект «Tube Alloys» — это всё реакция на угрозу агрессии Германии, а не планы новых крестовых походов Англии против «Советов». Хотя позже подобные планы в Англии и появились.

Реальное же использование Бомбы против Японии было определено прежде всего военной необходимостью. И Бомба против Японии была в 1945 году нужна.

Однако и сбрасывать со счётов то, что говорил Гровс, не стоит. Уже к осени того же 1945 года все атомные усилия США имели своей единственной целью обеспечение атомного диктата по отношению к СССР, а то и уничтожение СССР.

Поэтому наиболее верным будет сказать, что американская Бомба рассматривалась Западом в 1945 году как абсолютное оружие и против Японии, и против России.

А к осени 1945 года — уже против только России.

Когда Черчилль в Потсдаме узнал от Трумэна об успехе первого атомного испытания США, он пришёл в состояние эйфории и рисовал себе, как мы знаем, «прекрасную» картину «окончания всей войны одним или двумя сильными ударами».

«Кроме того, нам не нужны будут русские», — прибавлял он тогда и продолжал:

«Окончание войны с Японией больше не зависело от участия их многочисленных (Черчилль забыл сказать: «прекрасно вооружённых и опытных». — С.К.) армий в окончательных и, возможно, затяжных боях. Нам не нужно было просить у них одолжений».

В том же духе тогда высказывались и многие американские чины, но всё это было сюжетом на тему: «А виноград-то зелен». Без участия СССР в войне против Японии ситуация могла бы оказаться не только затяжной, но и не такой уж для англосаксов победной.

Проделаем небольшое упражнение по виртуальной истории.

Германия повержена — это факт ещё реальной истории. Но далее представим себе следующее…

Допустим, союзники официально освободили бы СССР от обязательств по вступлению в войну с Японией или дали бы понять, что не настаивают на этом и готовятся окончить войну сами — «одним или двумя сильными ударами».

Сразу надо сказать, что таких ударов, даже атомных, понадобилось бы не один-два, а по крайней мере два-три десятка, а для этого потребовалось бы время — плутоний и уран-235 тогда ещё тоннами не производили.

И куда наносить удары? На Тихоокеанском театре военных действий тогда находилось в разных местах до 4 миллионов японских солдат. Причём удары по войскам были бы менее эффективными, чем по городам.

С другой стороны, представим себе, что в новой (сегодня — виртуальной) ситуации Япония, скажем, в июне или начале июля 1945 года делает СССР ряд таких широких и разумных уступок, которые полностью снимают наши законные многолетние претензии к Японии.

Взамен Япония получает от нас в массовом порядке военную технику — включая высотные перехватчики ПВО, нефть и другие военные материалы. Право на это мы вполне имели бы. При этом мощная Квантунская армия полностью перебрасывается на Тихоокеанский театр военных действий.

Представим также, что Япония нормализует (а почему бы и нет в форс-мажорной для неё ситуации?) отношения с Китаем. В ответ же на первые атомные бомбардировки США японцы публично заявляют о своей готовности применить против союзников и прежде всего на территории США своё бактериологическое оружие (БО). Тогда серьёзные его разработки велись только в Японии, и она достигла здесь немалых успехов, создав реальные боеприпасы, технологию и прочее. Базировалось всё это в основном в Маньчжурии и по причине мощного и быстрого советского удара не было эвакуировано в метрополию, но ведь мы рассматриваем виртуальный вариант, когда все структуры бактериологической войны у Японии сохранились.

Вспомним, что в реальной истории и союзники, и Германия имели огромные запасы химического оружия (ХО), но даже накануне поражения Гитлер не решился на химическую войну, ибо знал и был предупреждён, что в ответ союзники зальют Рейх боевыми отравляющими веществами.

Фактически, хотя это по сей день не осознано даже «записными» политологами, это был первый случай взаимного стратегического сдерживания — пока ещё не атомного, но вполне эффективного.

Япония, не надломленная вступлением в войну СССР, могла бы применить принцип сдерживания уже в Азии и на другой военно-технологической базе. В Европе от применения ХО немцев удержала угроза применения ХО союзниками. Теперь же угроза применения БО японцами могла бы сдержать эскалацию атомной войны США против Японии.

А как же вы хотели, господа хорошие? Ядерный кошмар Хиросимы вполне оправдывал бы Большую чуму 1945 года в Сан-Франциско и Нью-Йорке…

Почему-то мы забываем и об исключительной жестокости японцев времён Второй мировой войны. Ужасные фотографии жертв Хиросимы заслоняют ужасные, например, фотографии хладнокровно отрубленных японцами голов китайских патриотов. А «медицинские» эксперименты над заживо вскрытыми людьми?

Но жестокость подкрепляла фанатизм. А массовый фанатизм, оснащённый воздушной человеко-торпедой с реактивным двигателем, мог стать тоже важным фактором.

Не знаю, насколько реальные англосаксонские стратеги учитывали в своих расчётах 1945 года описанный мной выше виртуальный вариант и всё остальное, но думаю, что нечто подобное они не учитывать не могли. Англосаксы всегда были мастерами ближней стратегии.

К слову… Об их способности к подлинной, то есть — планетарной умной и дальновидной, стратегии говорить не приходится, ибо тут англосаксы проявили себя как раз слепцами, посадив мир конца XX и начала XXI века в зловонную ядовитую лужу империалистической «золотомиллиардной» глобализации и «массмедийной» дебилизации.

Но это — к слову…

Итак, стратегией конструктивного развития Планеты англосаксы никогда не владели и даже над ней не задумывались — мир всегда был для них не более чем «Великой шахматной доской». Однако «тактической», так сказать, стратегией «игры» на мировой «шахматной доске» они всегда владели мастерски.

Соответственно, что бы ни писали отставные англосаксонские политиканы типа Черчилля в своих мемуарах, компетентные англосаксонские аналитики в реальном масштабе времени умели мыслить системно, хотя мыслили они, увы, в рамках стратегии не Жизни, а Игры.

Но если они мыслили системно, то не могли не отдавать себе отчёта во всей важности скорейшего подключения к войне на Дальнем Востоке Советского Союза. Если бы его участию в войне в Вашингтоне не придавалось особого значения, то США не очень-то втягивали бы нас в войну уже потому, что в случае совместной победы над Японией Россия на Дальнем Востоке укреплялась бы однозначно и мощно. Мы тогда возвращали бы себе Южный Сахалин и получали бы Курильские острова, что реально и произошло.

Стратегическое положение СССР сразу становилось качественно иным, причём — и по отношению к Соединенным Штатам. Надо было это янки? Нет, конечно. Но без участия России скорая победа над Японией становилась проблематичной, несмотря на все атомные бомбы, к тому же — ещё немногочисленные.

Вот почему на Потсдамской конференции Трумэн кулуарно не раз задавал Сталину вопрос «о сроках», и тот ответил, что 8 августа 1945 года — самый ранний срок.

Советскому Союзу затягивать ситуацию тоже, между прочим, не стоило. Зимой через Большой Хинган не очень-то перевалишь. Да и вообще надо было поскорее решить все военные проблемы и переходить к мирным задачам.

Опять-таки по сей день не осознано, что дата первого атомного удара по Японии была определена фактически не в Вашингтоне — сколько бы нам ни приводили англосаксонских доказательств на сей счёт, а в Москве.

Всё определялось готовностью к войне СССР.

Если бы янки уничтожили Хиросиму до начала советского наступления, то психологический эффект был бы намного слабее. У Японии ещё оставалась бы пусть и призрачная, но — надежда. Иное дело, когда атомный «кулак» отправлял в нокаут Японию, уже получившую «маньчжурский» нокдаун от России.

Это — относительно того, нужна ли была Соединённым Штатам Россия для обеспечения успеха в войне с Японией.

Но миф о том, что Россия якобы не нужна была англосаксам для победы над Японией, бледнеет на фоне ещё более гнусного и глупого мифа о том, что якобы «подлый» СССР «ударил в спину» «благородную» Страну восходящего солнца, всю войну России с Германией строго соблюдавшую по отношению к России лояльность и нейтралитет.

Утверждается также, что, вступив в войну с Японией ранее 13 апреля 1946 года, Советский Союз якобы нарушил режим, обусловленный советско-японским Пактом о нейтралитете от 13 апреля 1941 года.

Что ж, далее мы займёмся именно этим мифом. И начнём с того, что с начала войны Японии с Соединёнными Штатами Америки (с которыми СССР был связан союзническими обязательствами) в отношениях СССР и Японии (с которой у нас был подписан Пакт о нейтралитете) стали обычными инциденты на море с советскими судами.

Причём тот факт, что Япония воевала с Америкой, а мы с Америкой торговали, японские недружественные действия не оправдывал. Советские суда не могли везти в США военные грузы — что мы могли дать тогда США такого, чего у них не было? А любые грузы, которые везли в СССР из США советские суда, не могли быть использованы против Японии, с которой СССР не воевал.

Зачем же было нагнетать и так непростую обстановку — если ты верен нейтралитету?..

Тем не менее, уже в декабре 1941 года, несмотря на опознавательные знаки, японцы обстреляли стоявшие на ремонте в Гонконге советские торговые суда «Кречет», «Свирьстрой», «Сергей Лазо» и «Симферополь». В декабре того же 1941 года японские самолёты потопили советские пароходы «Перекоп» и «Майкоп», в апреле 1942 года японский эсминец задержал наш пароход «Сергей Киров». В течение 35 суток японцы задерживали пароход «Двина», издеваясь над экипажем, в мае 1943 года были задержаны «Ингул» и «Каменец-Подольский»…

Всего в 1941–1944 годах японцы задержали 178 советских судов. Причём речь — не об остановках и досмотрах судов, что было как-то оправданно и что было почти постоянным на маршрутах наших судов, перевозящих грузы из США в СССР. Речь — именно о задержаниях, каждый раз необоснованных.

Именно необоснованных, потому что здесь неправомерны никакие ссылки на то, что многие наши грузовые суда были американской постройки и предоставлялись нам Америкой по ленд-лизу (тот же, например, «Сергей Киров» был построен в 1942 году в Портленде и вначале именовался Charles Gordon Curtis).

Во-первых, хотя обводы у «ленд-лизовских» судов были американскими, флаги на них были советскими. Во-вторых, во время войны США и Японии на курсах, ведущих к Владивостоку и Петропавловску-на-Камчатке, с определённого места маршрута только советские гражданские суда и плавали. Кроме японских, конечно.

Современный японовед Василий Молодяков, очень тесно связанный ныне с Японией, называет всё это «различными инцидентами, неизбежными в годы войны между соседними нейтральными странами, если они принадлежат к враждующим коалициям».

Ой ли?

Вообще-то, нейтралитет и принадлежность к враждующим коалициям — вещи, мало согласующиеся друг с другом. И тот, кто желает даже в подобной ситуации восприниматься другой стороной как действительно сохраняющий нейтралитет, должен быть особенно щепетильным по части необдуманных, а тем более — явно намеренных недружественных действий.

Мы так себя и вели.

Японцы же…

Скажем, 11 мая 1942 года НКИД СССР направил посольству Японии в Куйбышеве памятную записку относительно торпедирования советского парохода «Ангарстрой» японской подлодкой. Пароход был атакован и затонул юго-западнее острова Кюсю. Японцы стандартно свалили потопление на крейсирующие у японских берегов подлодки США. Однако потопили «Ангарстрой» всё же японские подводники, так же, как 17 февраля 1943 года утром, в 7 часов 45 минут, при ясной и тихой погоде, они потопили сухогруз «Ильмень», шедший из Владивостока в Петропавловск-на-Камчатке. Потопили после того, как японские надводные суда трювды досматривали судно.

При взрыве погибли 7 человек команды.

20 марта 1943 года НКИД направил в Токио очередную памятную записку по этому поводу, а 10 апреля японское посольство в ответной памятной записке вновь открестилось от потопления. Мы не могли ничего утверждать определённо — атакующие подводные лодки флагов не поднимают, но все обстоятельства указывали на японских моряков.

Хотя случалось всякое, и даже сегодня разобраться в этом «всяком» порой непросто.

Так, 3 июня 1943 года НКИД СССР в памятной записке посольству Японии в СССР сообщал об обстоятельствах потопления советского парохода «Кола» предположительно японской подлодкой. В записке НКИД сообщалось, что «Кола» вышла утром 13 февраля 1943 года из порта Владивосток в порт Петропавловск-на-Камчатке за грузом, 15 февраля в районе Цусимского пролива была задержана и опрошена японским военным судном, а 17 февраля 1943 года торпедирована и через 2 минуты затонула.

Из 64 членов экипажа и 9 пассажиров — женщин с детьми, спасся 41 человек на двух шлюпках.

Четырёх моряков подобрали японцы и более недели пытались выдавить из них заявление о том, что «Колу» торпедировала американская подводная лодка.

3 июня 1943 года НКИД СССР, описывая инцидент в своей памятной записке, особо выделил факт давления японских жандармов на советских моряков.

12 августа 1943 года японцы ответили, что «Кола» потоплена-де «вовсе не японской подводной лодкой, а подводной лодкой враждебных к Японии стран». Что же до остального, то ответ был таков:

«…2) Заявление советской стороны об обращении японских властей с 4 спасёнными советскими моряками, также не соответствует действительности, ибо моряки, наоборот, выразили свою благодарность за любезное обращение японских властей, которые взяли на себя заботу о них и оказали им всяческое содействие».

Это была, конечно, вежливая наглость, так же как издевательством была последняя фраза японской памятной записки о судьбе 30 советских граждан с «Колы», погибших 17 февраля 1943 года. Через полгода после инцидента, 12 августа 1943 года, японцы написали следующее:

«…розыск до сих пор оказался тщетным. Таким образом допускается предположение о потерпении (так в тексте. — С.К.) ими бедствия».

Ничего не скажешь, выражено очень даже дипломатично. Но ситуацию это не проясняло.

Сухогрузный пароход «Кола», построенный в 1919 году в США, ранее назывался Satartia. 14 февраля 1942 года он был принят в Сиэтле советской закупочной комиссией, и на нём был поднят Государственный флаг СССР.

Что же до гибели «Колы», то, как утверждается во вполне серьёзном справочнике «Флот СССР. Корабли и суда ленд-лиза» такого авторитетного автора, как С.С. Бережной, «Кола» была торпедирована на переходе из Владивостока в США (не на Камчатку) 12 февраля 1943 года подводной лодкой ВМС США Sofish.

Итак, в данном случае японцы ни при чём? Возможно, но странности остаются. В дате гибели «Колы», указанной у С.С. Бережного (12 февраля вместо 17 февраля), могла быть простая опечатка. Но ведь и пункт назначения у него принципиально отличается от указанного в записке НКИД СССР! Вообще-то идти из Владивостока в Петропавловск-на-Камчатке сподручнее не через Цусимский пролив, а через пролив Лаперуза. Однако февраль забивает последний пролив льдом, так что маршрут «Колы» вполне объясним. А как объяснить настойчивость, с которой японские жандармы пытались выбить из спасённых советских моряков подтверждение торпедирования «Колы» американцами?

Пожалуй, такая настойчивость может быть объяснена тем, что японцы и до «Колы» и после «Колы» топили советские грузовые суда и в ситуации, когда были уверены, что инцидент с «Колой» — не на них, очень хотели однозначных доказательств вины янки. Ведь тогда и другие потопления можно было бы сваливать на них.

По официальным советским данным 70-х годов, всего за 1941–1945 годы японцами было потоплено 18 советских судов, а общие убытки советского судоходства за это время составили 637 миллионов рублей.

Не мало чего стоящих путинских «рублей», а полновесных сталинских!

Последнее, как я понимаю, торпедирование советского парохода японскими подводниками произошло 13 июня 1945 года. Пароход «Трансбалт», шедший из США во Владивосток, был атакован в 3 часа 36 минут в Японском море после прохода пролива Лаперуза! Уж тут на американцев ничего списать было нельзя. 7 июля 1945 года нарком морского флота СССР Ширшов доложил об этом Председателю ГКО Сталину, сообщив, что судно с 9800 тоннами продовольственных грузов было потоплено двумя торпедами, 5 человек погибло.

Так обстояли дела с японским «нейтралитетом» на море.

Что же до нарушений японцами воздушных и сухопутных границ с СССР и провокационных обстрелов советской территории с периодическими жертвами с нашей стороны, то этих — по определению В. Молодякова — «различных инцидентов» за четыре года «нейтралитета» набралось великое множество.

Впрочем, всё это не закрывает главного вопроса — нарушил ли Советский Союз советско-японский Пакт о нейтралитете от 13 апреля 1941 года или нет?

Бесплатно окончивший МГУ в Москве, с 1995 года живущий и работающий в Токио и защитивший в 2003 году опять-таки в Москве докторскую диссертацию, Василий Молодяков утверждает, что СССР нарушил Пакт, вступив в войну с Японией.

То же самое утверждают многие и в Японии.

Мол, Сталин не оценил «сдержанности японцев», так и не напавших на СССР после нападения Германии, и отплатил им якобы чёрной неблагодарностью, объявив Японии войну вместо того, чтобы принять в 1945 году предложение Токио о посредничестве между Японией и союзниками.

Что ж, поскольку Василия Молодякова можно считать сегодня, с одной стороны, одним из наиболее ревностных «россиянских» защитников японских интересов, а с другой стороны — одним из наиболее ярких таких защитников, на его аргументах стоит остановиться. И начать надо с выяснения того, можно ли говорить о японской политике по отношению к СССР в 1941–1945 годах как о политике нейтральной?

В книге «Россия и Япония: меч на весах» Молодяков пишет: «Вернёмся к главному вопросу: было принято в эти годы (1941–1945 гг. — С.К.) в Японии решение о нападении на СССР или нет? И если да, то какое?»

Однако здесь налицо подмена сути дела! Главным вопросом по теме является иной: «Способствовала ли политика Японии по отношению к СССР облегчению положения Германии на советско-германском фронте? И если да, то в какой мере?»

А ведь ответ здесь однозначен: «Да, способствовала!»

И способствовала в настолько значительной мере, что если бы СССР не вынужден был держать до осени 1943 года на границе с «нейтральной» Японией крупную группировку войск, война в Европе могла бы закончиться для СССР значительно раньше и с меньшими потерями.

А теперь — немного фактов… Немного потому, что я ведь не пишу отдельную книгу о советско-японской войне 1945 года, хотя написать её и стоило бы. Я пишу лишь краткий очерк событий 1945 года, в котором японский аспект имел — на фоне всего остального — как ни крути, второстепенное значение.

Но кое-что сообщить можно…

И нужно.

Скажем, 5 июля 1941 года Риббентроп в шифровке германскому послу в Токио Отту сообщал последнему о заявлении японского министра иностранных дел Мацуока, сделанном в беседе с Риббентропом, состоявшейся 26 марта 1941 года в Берлине. Мацуока, обсуждая с германским коллегой перспективы заключения советско-японского Пакта, сказал тогда:

«Никакой японский премьер-министр или министр иностранных дел не сумеет заставить Японию остаться нейтральной, если между Германией и Советским Союзом возникнет конфликт. В этом случае Япония принуждена будет, естественно, напасть на Россию на стороне Германии. Тут не поможет никакой пакт о нейтралитете».

Риббентроп информировал Отта о беседе четырёхмесячной давности для того, чтобы Отт мог при случае «деликатно» напомнить японцам об этом «авансе» Мацуоки — пусть официально и не зафиксированном.

«Но Япония не напала на СССР ни в 1941 году, ни позже», — может возразить кто-то.

И возражает.

Так, в начале 90-х годов в занятной газете «Известия» — той, в которой, по старому анекдоту, не было правды так же, как в брежневской «Правде» не было известий — некто В. Руднев и А. Иллеш задались резонным, по мнению В. Молодякова, вопросом.

Мол, обвинение Японии в агрессии против СССР может базироваться лишь на планах японцев, а не на их действиях, которых, мол, не было. «Но можно ли судить за неосуществлённый план по всей строгости закона?» — вопрошают В. Руднев, А. Иллеш и В. Молодяков.

Однако и здесь мы имеем дело с чем-то вроде логического и исторического шулерства. Речь ведь не о намерениях, а о прямом и масштабном пособничестве японцев немцам! И оно-то реально влияло на ситуацию.

Даже без прямого нападения Японии на СССР.

При этом В. Молодяков в книге 2005 года утверждает, что свидетельства об агрессивных планах Японии якобы исходят от малокомпетентных второстепенных японских генералов, чьи фамилии то и дело повторяются в «советской научной и научно-популярной (? — С.К.) литературе».

Уж не знаю, почему наш японовед игнорирует свидетельства вполне первого лица, ставшие широко доступными не позднее чем в 1997 году. Вот краткие извлечения из обширных собственноручных показаний командующего Квантунской армией генерала Ямада Отодзо от 8–9 апреля 1946 года:

«…Факты говорят, что Япония вооружённой силой захватила значительную часть Советского Дальнего Востока (генерал начал с исторического обзора от момента «революции Мэйдзи» 1867 года и в данном случае имел в виду гражданскую войну. — С.К.). Нет нужды говорить, правильно или неправильно было поступлено во время зверского убийства Лазо… это был неправильный поступок (…)

Ниже я привожу цифры увеличения войск в Маньчжурии: после русско-японской войны — 1 дивизия, 1 самостоятельный охранный отряд; 1937 г. — 3 дивизии…; 1938 г. — 7 дивизий…; 1939–1940 гг. — 12 дивизий…; 1941 г. — 14 дивизий…; 1942 г. — 15 дивизий…; 1944 г. — (начало года) — 15 дивизий…

Только что указанное увеличение войск в Маньчжурии является нарушением Портсмутского договора…»

Писал бывший командующий Квантунской армией и так:

«Отрезок времени между 1941 и 1943 гг. был периодом наибольшего расцвета мощи Квантунской армии. Причём по плану «Кантокуэн» («Особые манёвры Квантунской армии». С.К.) после июля 1941 г. Квантунская армия была развёрнута до штатов, близких к военному времени. План «Кантокуэн» не являлся оперативным планом войны. Это был план мероприятий по подготовке к наступательной войне против СССР…»

Кому, как не командующему Квантунской армией, полностью и давно ориентированной на советский Дальний Восток, принадлежит приоритет в оценке роли и направленности этой японской группировки?

Япония действительно не имела войну с СССР первоочередной целью. Расчёт здесь был верным — если Рейх бесповоротно разгромит Россию в Европе, то пока немцы доберутся до Байкала, там в любом случае первыми будут японцы. И ради такого варианта можно будет ослабить нажим на янки в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Тем более, что тогда Америке срочно потребовалось бы спасать ситуацию в Европе, и ей было бы не до Японии.

Поэтому «нейтралитет» Японии был источником постоянной головной боли как для Сталина, так и для командующего войсками Дальневосточного фронта генерала армии Апанасенко. В декабре 1941 года против 24 пехотных дивизий японцев, 3939 орудий, 885 танков и примерно 1200 самолётов Апанасенко имел 19 стрелковых дивизий и 7 стрелковых бригад при 3659 орудиях, 1381 танке и 1800 самолётах. Такое соотношение сил при возможности для Японии быстро нарастить их, заставляло советские войска на Дальнем Востоке находиться в постоянной боевой готовности — как писал Апанасенко Сталину — «ко всяким неожиданностям».

И японцы постоянно наращивали мощь Квантунской армии, доводя её численность чуть ли не до миллиона человек, что составляло почти четверть сухопутных вооружённых сил Японии.

Хорош «нейтралитет»!

Напоминаю, что я не пишу историю советско-японской войны, поэтому далее ограничусь лишь некоторыми соображениями.

Правда такова…

Пакт от 13 апреля 1941 года был заключён сроком на пять лет, и в Статье Третьей его было сказано:

«…если ни одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует Пакт — за год до истечения срока, он будет считаться автоматически продлённым на следующие пять лет».

То есть своё отношение к продлению или денонсации Пакта мы должны были высказать по крайней мере до 13 апреля 1945 года.

В Европе ещё шли тяжёлые бои, когда 5 апреля 1945 года в 3 часа дня Молотов пригласил к себе японского посла Сато и объявил ему о том, что с того времени, когда был заключён Пакт 1941 года, «обстановка изменилась в корне».

В заявлении Советского правительства, опубликованном 6 апреля 1945 года в «Правде», далее говорилось:

«…Германия напала на СССР, а Япония, союзница Германии, помогает последней в её войне против СССР. Кроме того, Япония воюет с США и Англией, которые являются союзниками Советского Союза.

При таком положении Пакт о нейтралитете между Японией и СССР потерял смысл и продление этого Пакта стало невозможным.

В силу сказанного выше и в соответствии со статьёй 3-й упомянутого Пакта, предусматривающей право денонсации за один год до истечения пятилетнего срока действия Пакта, Советское Правительство настоящим заявляет Правительству Японии о своём желании денонсировать Пакт от 13 апреля 1941 года».

Казалось бы, чего яснее? Это ещё не было объявлением войны, но было внятным заявлением о том, что СССР в любой момент после 13 апреля 1945 года может выступить против Японии на стороне США и Англии. И уж, во всяком случае, после окончания войны в Европе вопрос о выступлении СССР против Японии с учётом денонсации нами Пакта становился вопросом считаных месяцев.

Это прекрасно понимали все, и западная печать вкупе с официальными лицами, приветствуя решение СССР, прямо отмечала, что предстоящее вступление СССР в войну против Японии «ликвидирует необходимость для американцев и англичан сражаться с Квантунской армией».

Однако нынешние адвокаты «миролюбивой» (к весне 1945 года!) Японии начинают недостойную возню, ссылаются на какие-то якобы сказанные Молотовым в беседе с Сато слова, из которых якобы можно было заключить, что

Пакт будет соблюдаться Советским Союзом до конца оговорённого в 1941 году срока, то есть — до 13 апреля 1946 года.

Затем «адвокаты» заявляют, что СССР, чётко и «своевременно» не определив-де свою позицию, якобы «обманул» «простодушных» японцев и якобы дал им основания надеяться на сохранение Советским Союзом нейтралитета ещё длительное время.

Уж не знаю, кого подобные «адвокаты» пытаются представить политическими вдиотами — Сталина и Молотова, Сато и японцев или — самих себя?

Напротив, в 1945 году японцы не могли не понимать, что уже в 1945 году им обязательно придётся воевать с Россией, если они не предпримут сверхусилий на базе сверхуступок России. Полное понимание тогдашним японским руководством сути ситуации в реальном масштабе времени видно уже из того, что 5 апреля 1945 года — сразу же после заявления Молотова о денонсации Пакта 1941 года — действующее правительство Коису ушло в отставку (новое правительство возглавил 78-летний адмирал Судзуки).

В некотором смысле повторилась ситуация 1939 года, когда неожиданное для японцев заключение советско-германского Пакта от 23 августа 1939 года привело к отставке кабинета барона Киитиро Хиранума (его сменил генерал Нобуюки Абэ).

Однако на этот раз японцы не могли расценивать шаг Москвы как неожиданный. Напротив, в ситуации 1945 года он был единственным ожидаемым не только в Японии, но и во всём мире! Очень уж много разного рода «синяков» наставил нам за четыре года Пакт о «нейтралитете».

Для нас Пакт должен был стать фактором обеспечения безопасности дальневосточных границ, но в полной мере этим фактором так и не стал. Для японцев же Пакт — в условиях начавшейся войны Германии с Россией — стал средством подготовки собственного нападения на СССР в удобный для японцев момент.

Мало известная сегодня деталь… При подписании советско-японского Пакта от 13 апреля 1941 года было договорено, что в течение полугода, то есть — до середины октября 1941 года, будет решён вопрос о прекращении действия японских концессий на Северном Сахалине.

В марте 1941 года Мацуока подтвердил Молотову это обязательство. Однако выполнено оно было лишь весной 1944 года.

Если помнить о различиях между стратегической ситуацией, в которой находилась Россия в октябре 1941 года, и стратегической ситуацией, в которой она находилась весной 1944 года, можно сделать только один вывод относительно того, почему Япония не решила вопрос о ликвидации концессий к октябрю 1941 года и почему этот вопрос был всё же решён весной 1944 года.

И эта деталь хорошо высвечивает суть японского «нейтралитета» времён войны.

А ответ японцев на вопрос советского посла Сметанина, заданный им в Токио в начале Великой Отечественной войны? Когда он прямо поинтересовался — будет ли Япония соблюдать Пакт о нейтралитете, ему было тоже недвусмысленно отвечено, что основой политики Японии является Тройственный пакт (с Германией и Италией), и если Пакт о нейтралитете будет находиться в противоречии с этой основой, он не будет иметь силы.

А создание осенью 1941 года при штабе Квантунской армии отдела по изучению проблем будущего оккупационного режима на советских территориях?

А постоянное наращивание численности Квантунской армии? К 1 января 1942 года она насчитывала 1100 тысяч человек, лишь к весне 1944 года отказавшись от планов нападения на советский Дальний Восток и вынужденно перейдя к разработке планов оборонительной войны. Тогда же её численность несколько сократилась — японцам были нужны войска для боёв на Тихом океане.

А закрытие для советского судоходства удобного Сангарского пролива (пролива Цугару), не говоря уже об известных читателю досмотрах и потоплениях наших судов?

Стоит ли продолжать?

Нет, после 5 апреля 1945 года японцы не имели никаких оснований сомневаться в том, что если они не прекратят военные действия и не капитулируют сразу же после 5 апреля 1945 года или, по крайней мере, после капитуляции Германии, то в ближайшей же перспективе они будут иметь СССР в качестве ещё одного своего противника.

Можно было даже примерно оценить срок вступления СССР в войну против Японии. Точка отсчёта — дата капитуляции Германии. Затем надо было прикинуть время, необходимое на переброску войск на Дальний Восток, и срок окончания переброски рассматривать как возможный срок объявления войны.

После 9 мая 1945 года этот гипотетический срок стал почти точным. Закончив войну на Западе, Советский Союз должен был стремиться как можно скорее обезопасить себя и на Востоке — зачем тянуть время, если войска отмобилизованы, имеют необходимую выучку и боевой дух? Да и промышленность надо было как можно скорее переводить на «мирные рельсы», а для этого надо было окончательно покончить с войной.

Начало войны СССР с Японией определяли и погодные условия. Перебросить массу войск и техники можно было за два-три месяца, а это означало готовность СССР к началу масштабных и победоносных военных действий не позднее, чем к середине августа 1945 года. К этому времени и погода на Дальневосточном театре военных действий должна была установиться вполне оптимальная.

Собственно, ещё в середине апреля 1945 года сотрудники аппарата военного атташе японского посольства в Москве докладывали в Токио:

«Ежедневно по Транссибирской магистрали проходит от 12 до 15 железнодорожных составов… В настоящее время вступление Советского Союза в войну с Японией неизбежно. Для переброски около 20 дивизий потребуется приблизительно два месяца».

Поэтому всякие разглагольствования о якобы «обманутой» «коварными» и «бесчестными» русскими Японии являются антиисторичными и даже не подлыми и наглыми, а глупыми и смехотворными. И, например, изложение динамики изменения советско-японских отношений весны и лета 1945 года одним из японских историков, участником той войны, полковником Хаттори Такусиро читать без улыбки невозможно.

Публичные же действия Японии после советского заявления о денонсации Пакта от 13 апреля 1941 года иначе как «благоразумием на лестнице» (по аналогии с «остроумием на лестнице») назвать сложно. 7 апреля 1945 года газета «Майнити Симбун» утверждала: «Япония поддерживает отношения с Советским Союзом на базе всепроникающей честности».

Не более и не менее.

«Всепроникающе честной» Японии имело смысл предложить союзникам мир сразу же после капитуляции Рейха на условиях посредничества СССР и при готовности без переговоров передать СССР как минимум Южный Сахалин и Курилы. Однако Япония десятилетиями вела себя по отношению к СССР безрассудно, а когда оказалась перед фактом близкой войны с СССР, повела себя настолько несолидно, что и смех и грех.

Фактически японцы растерялись так, что начали «терять лицо». Впрочем, пусть читатель судит сам.

Вот конкретный пример…

Поскольку американцы интенсивно бомбили Токио, иностранные дипломаты были эвакуированы в курортный городок Хаконэ. 3 июня 1945 года в гостиницу к советскому послу Якову Малику пришёл его знакомый, бывший советник японского посольства в Москве Камэяма. И вроде бы невзначай сообщил, что рядом с Маликом поселился Коки Хирота, дом которого в Токио «тоже сгорел».

67-летний Хирота считался в Японии специалистом по русским делам, в 1930–1932 годах был послом в Москве. Бывал он и министром иностранных дел, и премьер-министром, и вот теперь рассматривался как возможная замена московского посла Сато.

Камэяма намекнул Малику, что по японскому, мол, обычаю, человек, поселившийся на новом месте, должен нанести визиты трём ближайшим соседям — напротив, направо и налево. И поэтому, мол, Хирота хотел бы нанести визит Малику. По соседству, так сказать.

Всё это, как и «случайное» соседство Хироты с Маликом, было, конечно, шито белыми нитками. Поэтому Малик отговорился тем, что уже по русскому обычаю гостя надо угощать водкой, а её-де в отеле нет.

Казалось бы, здесь тоже всё было ясно. Тем не менее, через полчаса Хирота заявился к Малику гостем непрошеным. И начал — за неимением водки — лить воду и слёзы, заявляя, что Япония ведёт-де великую войну против англосаксов «за освобождение и независимость Азии» и что проблема безопасности Азии может быть решена «только Советским Союзом, Китаем и Японией как основными странами Азии».

Всё тут говорилось верно, Сталин толковал о том же Мацуоке в апреле 1941 года, но в июне 1945 года в устах одного из апологетов японского экстремизма и антисоветизма подобный призыв к «единению» был, конечно, пустопорожней болтовнёй.

39-летний Малик это прекрасно понимал и докладывал в Москву:

«Неожиданность и внезапность встречи Хирота со мной была инсценирована грубо и неуклюже. У японцев почва горит под ногами, время не терпит, припекло, а посему им теперь не до внешних форм и благовидных предлогов. Скорее бы добиться существа, обеспечить прочность отношений с СССР… Подобное заискивание японцев перед Советским Союзом является вполне логичным и закономерным в свете международной обстановки и тяжёлого, бесперспективного военного положения Японии…»

Для Малика это был не первый подобный разговор. Обхаживать его японцы начали уже в феврале 1945 года, когда 15 февраля к советскому послу наведался другой его «старый знакомый» — японский генеральный консул в Харбине, бывший советник японского посольства в Москве Миякава.

Миякава вёл речи о том, что, мол, «в развитии войны сейчас настал такой момент, когда кто-либо из наиболее выдающихся международных деятелей, пользующийся достаточным престижем, авторитетом и располагающий необходимой силой для убедительности, должен выступить в роли миротворца, потребовать от всех стран прекратить войну».

Миякава «не скрывал», что видит в этой роли лишь «маршала Сталина», и пояснял: «Если бы он сделал такое предложение, то Гитлер прекратил бы войну, а Рузвельт с Черчиллем не осмелились бы возражать против подобного предложения Сталина».

Ну что тут скажешь?

Не Миякава, а Лисица из басни Ивана Андреича Крылова.

Однако ни Малик, ни тем более Сталин на роль Вороны не подходили.

Между прочим, когда Малик заметил, что недоразумения в истории японо-советских отношений происходили отнюдь не по нашей вине, Миякава настороженно спросил: «Вы так думаете?»

Малик ответил, что уверен в этом.

Миякава промолчал.

4 марта 1945 года к Малику приходил представитель рыбопромышленной компании «Ничиро» Танакамару и тоже рекомендовал Сталину стать чем-то вроде Нептуна из «Энеиды» Вергилия, который грозил непокорным ветрам: «Quos ego!» («Я вас!»).

Очень уж, похоже, хотелось господину Танакамару продолжать ловить рыбку в пределах прибрежных советских вод в соответствии с неравноправными рыболовными конвенциями. К слову, Танакамару приходил мозолить глаза Малику ещё раз — 20 июня 1945 года, когда нахально заявил, что Япония хотела бы получить у СССР боевые самолёты, которые уже «излишни для Советского Союза».

20 апреля 1945 года начались официальные зондажи, и уже сам министр иностранных дел Того говорил советскому послу:

«Японо-советские дружественные отношения были единственным светлым местом, и я надеюсь, что это светлое пятно разгонит тучи и станет тем ядром, при помощи которого наступит мир во всём мире».

Японцы очень хотели, чтобы инициатива исходила не от них, а от СССР. Они уже напропалую «теряли лицо», а при этом упорно цеплялись за иллюзию, что ещё сохраняют его. Так, во время беседы 20 апреля 1945 года с Маликом Того высказал не официальное, а всего лишь «личное желание, исходящее из его личных чувств», увидеться с Молотовым, если тот, мол, будет возвращаться с конференции в Сан-Франциско через Сибирь.

При этом Того, как сообщал Малик, завёл речь о желательности такой встречи уже в самом конце беседы — стоя, «путано и с многочисленными оговорками и паузами, буквально выдавливая из себя слова».

Теряющий себя жалок.

Но вдвойне жалок тот, кто боится признаться даже себе, что потеряно уже всё, и честь — в придачу.

Японцы не хотели принимать официальную инициативу на себя, и 3 июня 1945 года к официальному советскому представителю Малику пришёл, как нам уже известно, новый «неофициальный» японский представитель — Хирота. И тоже рассказывал, что общественность Японии стоит-де за дружественные отношения с СССР.

Малик вежливо кивал головой. А что ему ещё оставалось делать?

Вернёмся немного назад…

22 апреля 1945 года министр иностранных дел Японии Того заявил Ставке, что если Японии удастся одержать победу в развернувшемся сражении на острове Окинава, то «СССР убедится в том, что Япония всё ещё обладает значительной военной мощью». И это, мол, побудит Россию искать дипломатические, а не военные пути решения конфликта.

То ли глупость, то ли наивность, то ли самоуверенность этого заявления поражает! Впрочем, то же самое можно сказать и вообще о воззрениях японцев на всё более для них «пиковую» ситуацию. Так, за два дня до заявления Того японский Высший совет по руководству войной принял «Общие принципы мероприятий в случае капитуляции Германии», суть которых сводилась к следующему:

1. Принять меры для пресечения брожения внутри страны.

2. Стремиться ускорить проведение мер в отношении СССР и «умелой пропагандой разобщить СССР, США и Англию».

3. Срочно принять меры по сохранению в народе духа самопожертвования и веры в необходимость победы.

Одновременно японцы стали лихорадочно искать подходящего посредника, пытаясь привлечь к защите своих интересов Швецию, Швейцарию и Португалию. Впрочем, весной 1945 года они пытались договориться с Америкой и напрямую, в том числе через известного нам Аллена Даллеса — наш «пострел» и здесь поспел.

В целом же тогдашнее «умение» Токио начисто игнорировать реальность можно сравнить разве что с подобной же «государственной мудростью» предвоенной Варшавы летом 1939 года. Поляки за два месяца до своего полного военного краха отказывали СССР даже в аэродромах для участия советской авиации в возможных боевых действиях против Германии. Японцы же на совещаниях Высшего военного совета в середине мая 1945 года всерьёз рассуждали о необходимости обсудить при переговорах (?) с СССР вопрос о поставках военных материалов, в том числе — нефти.

Это напоминало анекдот о местечковом еврее, хвалившемся тем, что собирается женить сына на дочери Ротшильда. В ответ на вопрос — возможно ли это? — будущий «сват» банкира беззаботно отвечал: «О, да! Остался пустяк — договориться с Ротшильдом».

Тогда же было в Японии решено сделать Советскому Союзу ряд уступок «в обмен на возобновление дружественных отношений». Впрочем, ни о чём конкретном пока не говорилось, а вскоре началась трагикомедия «зондажа» Малика «несчастным погорельцем» Хиротой.

29 мая 1945 года Молотов встречался с Сато и прямо спросил его — насколько долго Япония собирается вести войну? Сато пытался уйти от ответа, на что Молотов заявил:

«Война на Дальнем Востоке длится очень долго. СССР — не воюющая сторона, и его задача — обеспечение прочного мира».

Это ведь тоже был хотя и вежливый, но вполне определённый намёк японцам. Мол, СССР готов к миру, но если мир не наступит скоро, СССР готов и к войне во имя ускорения её окончания.

6 июня 1945 года Высший совет Японии вновь обсуждал вопросы ведения войны, и было признано, что «необходимым условием продолжения войны против Соединённых Штатов является поддержание мирных отношений с Советским Союзом».

Мыслили верно, поступали глупо. Точнее, глупость заключалась в том, что реальных-то поступков, реальных и весомых шагов Японии во имя сохранения мирных отношений с Советским Союзом не было.

Не было!

Лишь после 22 июня 1945 года, когда по инициативе императора был поставлен вопрос о скорейшем окончании войны, японцы разродились конкретным перечнем «уступок», в обмен на которые Россия должна была спасти Японию от полного разгрома.

Хорошо знакомый с историей русско-японских и советско-японских отношений читатель, помня также о только что одержанной Россией великой Победе в Европе, может не поверить мне, когда я сообщу о предлагавшихся нам Японией на рубеже июня — июля 1945 года «уступках». Однако их перечень взят из японских, а не из советских «агитпроповских» (по выражению доктора наук В. Молодякова)источников.

Итак, вот они, эти «великие уступки»:

— нейтрализация Маньчжоу-Го;

— отказ от рыболовных конвенций в обмен на поставки нефти;

— рассмотрение других пунктов по желанию Советского Союза.

Это было всё!

Даже возврат в состав России Южного Сахалина в исходной повестке дня у японцев не стоял! Даже к концу июня 1945 года!!

До полной «нейтрализации Маньчжоу-Го» советскими войсками оставалось полтора месяца.

Что же до грабительских рыболовных конвенций, первая из которых была заключёна в 1907 году после неудачи России в русско-японской войне, то даже по более сдержанной конвенции 1927 года японские подданные получали, кроме прочего, право «ловить, собирать и обрабатывать все виды рыбы и продуктов моря, кроме котиков и морских бобров» вдоль побережий владений СССР у берегов Японского, Охотского и Берингова морей.

И вот теперь Япония была готова «всепроникающе честно» отказаться от этих конвенций, существовать которым оставалось тоже полтора месяца.

29 июня 1945 года «сосед» Якова Малика Коку Хирота передал (в смысле — навязал) соответствующий документ советскому послу.

То-то, как я догадываюсь, позабавились Сталин и Молотов в Москве, знакомясь с этими «предложениями» Токио, собираясь на конференцию в Берлин.

Да, поведение Страны восходящего солнца весной и летом 1945 года по отношению к нам сложно было определить иначе, чем неумное, недальновидное, скаредное, двуличное, своекорыстное и лукавое.

И это — при уже абсолютной «прозрачности» ситуации.

Японцы не могли её не видеть, но страшились неизбежного, запрограммированного их же собственной многолетней высокомерной политикой по отношению к России.

Полностью прозрачно — как тогда, так и сейчас — обстояло дело и с денонсацией Пакта 1941 года. Само употребление Молотовым, а точнее — официально и публично Советским Правительством — этого вполне однозначного термина международного права фактически немедленно, в реальном масштабе времени, ставило на Пакте крест.

«Денонсация», как сообщает нам, например, «Дипломатический словарь» 1985 года — это «надлежащим образом оформленный отказ государства от заключённого им международного договора…»

Отказ!

А слово «отказ» не может быть понимаемо многозначно.

28 мая 1945 года Сталин беседовал с личным представителем президента США Гарри Гопкинсом и послом США Авереллом Гарриманом. Суть переговоров тогда публично не оглашалась, но разве было непонятно, что речь на них шла и о скором вступлении СССР в войну против Японии?

На середину июля 1945 года пришлись последние якобы «дипломатические» конвульсии Японии. 12 июля принц Коноэ был вызван в императорский дворец на инструктаж, а московский посол Сато обязывался получить советскую визу для Коноэ. Был готов транспортный самолёт для доставки представителя японского императора в столицу СССР.

13 июля 1945 года Сато безуспешно попытался встретиться с Молотовым, но не добрался даже до Вышинского. Японского посла принял замнаркома Лозовский, остававшийся «на хозяйстве» после отъезда Молотова, Вышинского и ещё двух замнаркомов — Кавтарадзе и Майского, на конференцию в Берлин.

18 июля 1945 года СССР ответил Японии в форме личного письма Лозовского, где говорилось, что «высказанные в послании императора Японии соображения имеют общую форму и не содержат каких-либо конкретных предложений», что цель поездки специального посла принца Коноэ неясна, и Советское правительство «не видит возможности дать какой-либо определённый ответ по поводу послания императора, а также по поводу миссии Коноэ».

В переводе с дипломатического на обычный язык это означало: «Отстаньте!» Тем не менее японцы были настойчивы, как «слепец» Паниковский, выпрашивавший у подпольного миллионера Корейко миллион. И 21 июля 1945 года из Токио ушла новая телеграмма для Лозовского: мол, принц «выполняет волю императора», должен просить Советское Правительство «о посредничестве в деле окончания войны» и «обсудить вопрос об установлении отношений сотрудничества между Японией и Советским Союзом».

25 июля 1945 года Сато вновь пришёл к Лозовскому. Уже упоминавшийся мной полковник Хаттори Такусиро, рассказывая об этом в своей книге, сообщает, что Лозовский пообещал сообщить о японских предложениях Советскому правительству, понимая-де «их чрезвычайную (угу! — С.К.) важность».

Но к концу июля 1945 года суть позиции Японии если и была важна для кого-то, то — лишь для самой Японии.

Сам факт уклонения СССР от конкретного ответа был ответом, особенно с учётом того, что в Потсдаме проходила конференция трёх глав союзных государств.

За неделю до официального объявления войны — 3 августа 1945 года, в «Известиях» (тогда ещё правдивом печатном органе Верховного Совета СССР) было опубликовано Сообщение по итогам Потсдамской конференции, начавшейся 17 июля и закончившейся 2 августа 1945 года.

В пункте XIV Сообщения говорилось:

«Во время Конференции происходили встречи Начальников Штабов трёх Правительств по военным вопросам, представляющим общие интересы».

Что могли обсуждать начальники Генеральных штабов трёх правительств в июле — августе 1945 года кроме предстоящих вскоре совместных военных действий против Японии?

Собственно, окончательно — если уж что-то было неясно до этого — японцам должно было стать всё понятно уже после сообщения ТАСС в конце июля. Со ссылкой на агентство Рейтер Телеграфное Агентство Советского Союза передало, что 26 июля 1945 года от имени Черчилля, Трумэна и Чан Кайши было опубликовано обращение к японцам, призывающее их «заявить о безоговорочной капитуляции или оказаться свидетелями полного разорения своей страны».

До объявления войны оставалось 5 дней. В Токио могли бы связать свой последний запрос в Москве 25 июля и обнародование тройственного обращения 26 июля, принятого в Потсдаме, где вместе с Трумэном и Черчиллем находился и Сталин.

Но не связали.

А ведь даже тогда для Японии не всё еще было, возможно, потеряно — при лояльном к России отношении. И основания так думать даёт как раз ситуация, возникшая в реальном масштабе времени вокруг Декларации от 26 июля.

Приведу в извлечениях точное начало записи беседы Молотова и госсекретаря США Бирнса от 27 июля 1945 года:

«Бирнс заявляет, что лишь сегодня утром он услышал о просьбе Молотова отложить опубликование декларации о Японии. Он, Бирнс, хочет сказать Молотову несколько слов по этому поводу. По политическим соображениям президент решил, что будет разумно опубликовать такое заявление до того, как войскам будет дан приказ начать вторжение в Японию… За два дня до этого он запросил мнение Черчилля, и Черчилль ему ответил, что президент может опубликовать декларацию также от его, Черчилля, имени… В связи с подсчётом голосов в Англии президент решил немедленно опубликовать декларацию. Декларация не была представлена Молотову раньше, так как Советский Союз не находится в состоянии войны с Японией и президент не хотел создавать затруднений для Советского правительства…»

Подсчёт голосов в Англии, о котором говорил Бирнс, производился после парламентских выборов 26 июля 1945 года. Ко дню выборов премьер Англии Черчилль уехал в Лондон, а после выборов он стал экс-премьером, и его сменил в Потсдаме лейборист Эттли. Поэтому спешка Трумэна была, казалось бы, понятна — он хотел иметь под серьёзным документом звучную подпись Черчилля. Не совсем понятным было то, почему нас о намерении Трумэна не известили заранее, на что Молотов и указал. По стенографической записи:

«Молотов говорит, что советская делегация передала свою просьбу (отложить опубликование декларации. — С.К.) немедленно после получения декларации.

Бирнс отвечает, что текст декларации был передан представителям печати вчера в 7 часов вечера.

Молотов говорит, что советская делегация получила текст декларации после 7 часов вечера…»

Эта история имела продолжение на следующий день, 28 июля 1945 года. Почти сразу после того, как Трумэн открыл десятое заседание глав правительств, слово взял Сталин. Далее — по стенографической записи:

«Сталин. Я хотел сообщить, что мы, русская делегация, получили новое предложение от Японии. Хотя нас не информируют как следует, когда какой-нибудь документ составляется о Японии (шпилька эта адресовалась, конечно, Трумэну. — С. К.), однако мы считаем, что следует информировать друг друга о новых предложениях. (Оглашается на английском языке нота Японии о посредничестве.) В этом документе ничего нового нет. Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество (умел-таки Сталин иронизировать. — С.К.). Мы думаем ответить им в том же духе, как это было прошлый раз (в письме Лозовского от 18 июля. — С./С.).

Трумэн. Мы не возражаем.

Эггли. Мы согласны.

Сталин. Моя информация окончена».

Насмешливое резюме Сталина «В этом документе ничего нового нет. Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество» точно отражало суть позиции Японии в отношении СССР — по сути в ней ничего не изменялось. Япония вместо полного пересмотра своей «русской» политики хитрила и ловчила.

А если бы в ноте Японии было что-то новое? И не просто «что-то», а весомое и существенное новое? Стал бы

Сталин тогда всего лишь публично иронизировать по поводу этого конкретного нового? И так ли уж с ходу он отказался бы от этого нового, сразу же оглашая японскую ноту на заседании глав правительств?

Ведь Трумэн тоже хитрил. Подпись Черчилля была знаменита, но после 26 июля 1945 года реальный вес в мировой политике имела скромная подпись мало известного Эттли, за которым теперь, а не за Черчиллем, стояла мощь Британской империи.

То есть Трумэну можно было денёк-другой и подождать. И посоветоваться со Сталиным при этом. А Трумэн просто поставил Сталина перед фактом. И отговорился тем, что Сталин, мол, пока войну не ведёт, значит — ему и знать не надо, что янки делают, чтобы эту войну закончить.

С одной стороны, такой шаг Америки — с учётом того, что он был сделан в месте, где присутствовал и Сталин — делал Россию как бы почти обнародованным и почти официальным союзником США и Англии в действиях против Японии. Чего ещё пока не было.

С другой стороны, отсутствие в Декларации ссылок на Россию как бы намекало милитаристской Японии — капитулируй перед идеологически близким Западом, чтобы Западу не пришлось вновь — как против Гитлера — брать в компанию русских коммунистов.

Но палка ведь всегда о двух концах. Коль Трумэн повёл себя так, то и Сталин тогда мог бы сказать: «Раз вы с нами не советуетесь по поводу Японии на том основании, что мы ещё с ней не воюем, то, может быть, нам и вообще начинать войну не стоит?»

Однако сказать так, или подумать так, русский вождь мог бы и имел бы право только в том случае, если бы у него на руках была не абстрактная «воля императора», а были такие деловые предложения Японии, потенциал которых смог бы удержать СССР от вступления в войну на стороне союзников.

Япония же вместо дела разводила турусы на колёсах.

Даже в конце июля 1945 года.

Так при чём здесь Россия и Сталин?

Вечером 8 августа 1945 года в 17.00 по московскому времени Молотов принял японского посла Сигэмицу и уведомил его, что с завтрашнего дня, то есть с 9 августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией.

На Дальнем Востоке 9 августа начиналось в 18.00 по московскому времени, то есть — через час. Ив 1.00 по забайкальскому времени в ночь с 8 на 9 августа советские Вооружённые Силы открыли боевые действия на суше, на море и в воздухе на фронте общей протяжённостью 5130 километров. Удары наносились одновременно из Забайкалья, Приамурья и Приморья.

Всего в составе 13 советских армий и конно-механизированной группы советско-монгольских войск генерала Плиева имелось 27 корпусов (85 дивизий). Противостоять этой силе было невозможно.

Первым ударил 1-й Дальневосточный фронт под командованием маршала Мерецкова, а в 4 часа 30 минут по забайкальскому времени вперёд двинулся Забайкальский фронт под командованием маршала Малиновского. При этом погода, увы, подкачала — наступление 1-го Дальневосточного фронта началось при грозовых проливных дождях, сковавших действия авиации.

Да, мы не дали японцам времени на «раскачку», но это же оказалось для них и благом — советский удар был настолько мощен и неотвратим, что бесполезное затяжное сопротивление Квантунской армии лишь увеличило бы жертвы с обеих сторон без всякого ощутимого для японцев положительного результата.

Собственно, выступления Советского Союза Япония должна была ожидать уже с апреля 1945 года, после денонсации Пакта о нейтралитете.

Я ещё раз напоминаю читателю, что не пишу историю той войны. Поэтому не буду здесь описывать ход боевых действий, а просто приведу несколько отрывков из боевых документов.

Из итогового боевого донесения командующего войсками 1-го Дальневосточного фронта Маршала Советского

Союза Мерецкова Главнокомандующему Советскими войсками на Дальнем Востоке Маршалу Советского Союза Василевскому о первых сутках наступления от 10 августа 1945 года:

«Первое. Войска 1-го Дальневосточного фронта, выполняя приказ Ставки Верховного Главнокомандования, в 1.00 9.8.45 перешли в наступление и, преодолевая сопротивление пограничных войск противника, усиленных его полевыми войсками, обороняющимися на заранее подготовленных сильно укреплённых оборонительных рубежах и укреплённых районах, в условиях непроходимой тайги, горно-лесистой и заболоченной местности и при неблагоприятной погоде (грозовой ливень), прорвали пограничную полосу обороны противника на главном направлении по фронту до 60 км и на глубину до 20 км…

(…)

Седьмое. 10 августа продолжаю наступление всеми силами».

Из отчёта о боевой деятельности войск Забайкальского фронта в наступательной операции в августе 1945 года:

«…За 15 дней операции войска армии (6-й гвардейской танковой. — С.К.) прошли свыше 1100 км со среднесуточным темпом движения более 70 км…

Опыт действий €-й гвардейской] танковой армии показал, что крупные соединения БТ и MB (бронетанковой техники и моторизованных войск. — С.К.) способны действовать на неподготовленном и некультурном театре войны, а также проходимость хр[ебта] Б[ольшой] Хинган даже в самый дождливый период…»

Оттуда же:

«Итоги и выводы:

…9. Сосредоточение на направлении главного удара до 70 % пехоты, до 90 % танков, артиллерии и авиации обеспечило создание большой пробивной силы, что служило залогом успешного разгрома противника, если бы он оказал сопротивление, а глубокое оперативное построение боевых порядков как армий, так и фронта, позволяло наращивать силу удара из глубины и маневрирование по фронту…»

Как всё это отличалось от былых «гениальных» «идей» Тухачевского и К\ по которым из 17-тысячной дивизии в атаку в первом эшелоне должны были наступать всего шестьсот сорок бойцов, а остальные должны были дожидаться прорыва обороны для «развития успеха»…

А темпы наступления? Такие не снились даже вермахту в мае 1940 года во Франции и, увы, в июне 1941 года в России.

А уверенный боевой язык советских военачальников — воспитанников сталинской эпохи и сталинской полководческой школы!

О войне с Японией у нас издано не так уж много мемуаров, но я в любом случае не мог бы уделить им много места в этой книге. И поэтому даже из очень интересных воспоминаний бывшего командующего 1-й Краснознамённой армией 1-го Дальневосточного фронта дважды Героя Советского Союза генерала армии Афанасия Павлантьевича Белобородова я приведу лишь то место, которое касается сразу и Маньчжурской стратегической операции, и ядерного фактора в той войне:

«Утверждается, что именно атомная бомбардировка доказала всем в Японии, в том числе и военному руководству, безнадёжность дальнейшего сопротивления. По этому поводу замечу следующее. В августе сорок пятого года мне довелось допрашивать командующего 5-й японской армией (генерал Норицунэ Симидзу. — С.К.) и многих других генералов. В ходе допросов, которые часто касались морального состояния японских войск, ни один генерал не упомянул про атомную бомбу. Даже вскользь. А недавно, работая с архивами 1-й Краснознамённой армии, я опять перечитал протоколы и этих допросов… Нет, память мне не изменила… Зато о моральном воздействии, оказанном на японских военнослужащих взятием советскими войсками Берлина, вероятным вступлением Советского Союза в войну с Японией (выделение моё. — С.К.) и, наконец, началом Маньчжурской стратегической операции, — об этом говорили все пленные. И генералы, и офицеры, и солдаты утверждали, что… мысль о близком и неминуемом разгроме Японии всегда и всюду связывалась с возможностью «русского наступления в Маньчжурии»…».

К слову, генерал Белобородов резонно замечает, что англо-американцы штурмовали в Тихом океане то один, то другой остров неделями, а то и месяцами. И на материке, на Маньчжурском и Корейском театрах военных действий — как раз там, где наступала Красная Армия — янки могли бы застрять тем более. И застрять надолго — по некоторым оценкам, до 1947 и даже до 1948 года.

А что? Если бы СССР не вступил в войну (что привело к её быстрому завершению), янки оказались бы в «интересном положении»: атомные бомбы были бы нужны и против реального врага — японцев, и против потенциального врага — русских. А Бомб этих, напоминаю, в 1945–1946 годах в США было ещё не так уж и много. Причём применение тогдашнего ядерного оружия на поле боя было бы не так эффективно, как по площадным целям типа городов.

И как бы «покорители Окинавы» воевали в Маньчжурии — это ещё бабушка надвое сказала. А вот мы там отвоевали быстро и «на пять».

Да, можно было бы написать ещё о многом и провести не один ряд сравнений. Однако я закончу, пожалуй, вот чем…

6 марта 1944 года английская «Дейли мейл» сообщала, что группа финансистов, промышленников и парламентариев-тори открыла кампанию за компромиссный мир с Японией, мотивируя это тем, что Япония должна стать оплотом антикоммунизма в Азии.

А 1 мая 1945 года на заседании кабинета морской министр США Форрестол поставил вопрос: «Насколько целесообразно нам добивать Японию?.. Какова наша политика в отношении русского влияния на Дальнем Востоке? Что мы собираемся противопоставить этому влиянию — Китай или Японию?»

Вопрос был почти риторическим, потому что Китай не мог быть противовесом России и в силу явной слабости, и в силу нарастающего «покраснения», а Япония после неизбежного тяжёлого поражения тоже не смогла бы противостоять России. В то же время Япония была намного более удобным, чем Китай, объектом для присутствия США, которые и были намерены стать решающей силой в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Противостоять давлению США Япония могла бы в союзе с Россией, однако она ещё в начале XX века отвергла такой союз и лишь на словах признала его благодетельность для Японии в 1945 году.

В итоге мы вновь пришли в 1945 году в Порт-Артур и Дальний, мы вернули себе полностью Сахалин и естественно принадлежащие России Курильские острова, мы обрели влияние в Корее и в Китае, но всё это не отменяло того очевидного факта, что в случае умной политики Японии в отношениях с СССР мы могли бы получить всё это без войны с Японией, в которую нам пришлось вступить в союзе со своекорыстными, безжалостными и агрессивными англосаксами в силу политики самой Японии.

Япония могла — изжив агрессивность в отношениях с Россией — сохранить положение комплексно (в том числе и в военном отношении) ведущей азиатской державы, дружественной России.

Теперь же Япония могла катиться лишь по американской «колее», разменивая самобытную великую судьбу на видеоплейеры и пластикового Микки-Мауса.

В октябре 1945 года — уже после подписания 2 сентября на борту линкора «Миссури» Акта о капитуляции — новый японский кабинет сформировал барон Сидехара, сторонник ориентации на Америку, монархист и родственник руководителей концерна «Мицубиси».

И пошло-поехало…

СССР не получил на территории Японии своей оккупационной зоны, хотя она вначале и предполагалась, зато в Японии забирали силу оккупационные власти США. В 1950 году формально ещё существовал объединённый Союзный совет, однако 21 декабря 1950 года в «Известиях» было опубликовано пространное заявление члена Союзного Совета для Японии от СССР генерал-майора А. Кисленко.

Из него следовало, что к концу 1950 года в Японии, после издания директивы верховного командующего оккупационными войсками генерала Макартура о закрытии газеты японской компартии «Акахата», японскими властями было запрещено ещё 1200 печатных изданий, начались увольнения прогрессивно настроенных университетских профессоров и преподавателей, исключения студентов.

Только из токийского университета Васеда было исключено более ста студентов.

Зато 13 октября 1950 года по указанию американских оккупационных властей японское правительство восстановило в политических правах более десяти тысяч активных руководителей милитаристских организаций, руководителей монополистических концернов, бывших кадровых офицеров армии и флота и чинов японской тайной полиции.

Это был хороший практический комментарий к Декларации глав правительств Соединённых Штатов, Соединённого Королевства и Китая о Японии от 26 июля 1945 года, где в пункте 6-м говорилось:

«…Навсегда должны быть устранены власть и влияние тех, кто обманул и ввёл в заблуждение народ Японии, заставив его идти по пути всемирных завоеваний…»,

а в пункте 10-м:

«…Японское правительство должно устранить все препятствия к возрождению и укреплению демократических тенденций среди японского народа. Будут установлены свобода слова, религии и мышления…»

В Корее в это время уже шла новая война, затеянная янки, а в новейшей истории Японии начинался новый период. И он, как и все предыдущие, имел антисоветский и антирусский окрас, сохраняющийся, увы, по сей день. Наконец, последнее…

В своих послевоенных мемуарах Сигэнори Того (1882–1950), карьерный дипломат с 1913 года, бывший собеседник Адама Малика, сожалел, что японцы слишком долго не решались «заинтересовать» русских серьёзными предложениями. И Того был прав. Ещё в сентябре 1944 года японский МИД составил перечень возможных уступок СССР, и он был таким, что всё для Японии могло бы обернуться иначе — если бы этот перечень был доведён до сведения СССР тогда же, в реальном масштабе времени.

Вот этот перечень:

— разрешение на проход советских торговых судов через пролив Цугару (Сангарский, между островами Хоккайдо и Хонсю. — С.К.);

— заключение между Японией, Маньчжоу-Го и СССР торгового соглашения;

— расширение советского влияния в Китае и в Азии;

— демилитаризация советско-маньчжурской границы (то есть — полная эвакуация Квантунской армии. — С.К.),

— использование Советским Союзом Северо-Маньчжурской железной дороги (бывшей КВЖД. — С.К.)',

— признание советской сферы интересов в Маньчжурии;

— отказ Японии от рыболовной конвенции;

— возврат Южного Сахалина;

— уступка Курильских островов;

— отмена Антикоминтерновского пакта;

— отмена Тройственного пакта (то есть отказ от союза с Германией. — С.К.).

Японцы не решились на предложение нам этого, ими же составленного, перечня ни в 1944 году, ни даже накануне своего близкого краха. Но стань это реальностью осенью 1944 года, а ещё лучше — осенью 1942 или 1943 года, а ещё лучше — до начала войны Германии с СССР, и история трёх великихдержав и народов — советского, немецкого и японского — могла бы сложиться в XX и XXI веке совершенно иначе.

И — не только история этих трёх народов.

В дни последнего — 130-летнего — сталинского юбилея друзья познакомили меня с появившимся в Интернете блестящим эссе «Окончательное решение сталинского вопроса» блоггера Авраама Болеслава Покоя. Ранее с его работами не знакомый, я был восхищён как стилем А.Б. Покоя (уж не знаю, псевдоним это или нет), так и сутью эссе. Думаю, часть этого эссе будет уместным привести в книге. Итак:

«…«Как вы думаете — Сталин был хороший или плохой? Вот хороший или плохой, а?» — спрашивают меня.

«Сталин — это тот парень, который курил трубку и пил вино, — отвечаю я, усмехаясь чему-то своему. — При нём победили Гитлера и придумали Буратино».

Дело в том, что подобный вопрос немедленно воскрешает в моей памяти далёкий февральский вечер 1945 года в Крыму… Стоя с коньяком в окружении разнообразных дипломатов, шпионов, мнящих себя журналистами, и журналистов, мнящих себя шпионами, я внимательно наблюдал за посмеивающейся троицей победителей (Сталин, Рузвельт и Черчилль. — С.К.). Рядом со мною кто-то вздохнул и произнёс: «Я не понимаю, как они могут беседовать с этим палачом народов».

Я обернулся. Говоривший был смугл и очкаст — позже я неоднократно ездил к нему в Бомбейский университет для обмена опытом.

— Вы сами понимаете, голубчик, что я не готов поддерживать разговор о своём лидере в таком тоне, — ответил я.

— При чём тут ваш лидер? — удивился индус. — Я про Черчилля.

Я тоже удивился: о Черчилле я знал лишь, что это дядька, который курит сигары, пьёт коньяк и воспитывает бульдога, а также — что при нём победили Гитлера и придумали Винни-Пуха.

Но доктор рассказал мне, что реальный Черчилль несколько шире своего образа…»

По словам А.Б. Покоя, доктор Кумар из Бомбея рассказал ему вещи, действительно мало известные в Европе. Так, голод 1943 года унёс в Бенгалии жизни от полутора до двух с половиной миллионов индусов, а британские власти мешали голодающим бежать в более благополучные районы… А когда Черчилль в начале века стал заместителем министра по делам колоний, Британия перестала публиковать данные о жертвах голода, и было почему — только в Индии от голода погибло до 80 (восьмидесяти) миллионов человек.

Впрочем, доктор Кумар этому Черчиллю не удивлялся, заметив: «Но он же начал с крови невинных, ему не привыкать». И далее в эссе Авраама Болеслава Покоя излагался внушительный послужной список убеждённого карателя:

«Свою карьеру молодой аристократ начал с подавления восстания Хосе Марти на Кубе (если быть точным, он там оказывал испанцам «всего лишь» моральную поддержку, как журналист. — С.К.) и карательных операций в Судане… Затем участвовал в геноциде буров. Затем, как мог, душил ирландцев, сомалийцев, родезийцев и индусов. Ныряя и выныривая из власти, он сгонял с земли голодных кенийцев, высылал тысячами английских беспризорников в трудовые австралийские колонии, бомбил беженцев в Дрездене…»

Об индусах Черчилль сказал так: «Тупая раса, спасаемая только своим размножением от судьбы, которую она заслужила», а что он имел в виду под «заслуженной судьбой» для «цветных» рас, можно было понять из его заявления 1937 года: «Я не считаю, что по отношению к аборигенам Австралии была совершена несправедливость — более мудрая, более чистая раса пришла и заняла их место».

«Черчилль и его империя грабят полмиллиарда человек, уродуют завоёванные страны, убивают миллионами, вырезают цвет местных наций, а вы всё думаете, что это милый хитроватый дядька в цилиндре», — с горечью говорил в 1945 году доктор Кумар из Бомбея.

И он, конечно, знал, что говорил, — Индия тогда ещё была «главной жемчужиной» в короне Британской империи.

Я немало прочёл о Черчилле, сам кое-что написал о нём, однако более сжатойи талантливой его характеристики, чем у то ли бомбейского доктора Кумара, то ли у самого А.Б. Покоя, я не встречал. Здесь расставлены все точки над истиной: Черчилль и его круг — палачи народов.

Собственно, если читатель помнит, фактически с Батыем, Мамаем и Чингисханом Черчилля сравнили даже его же собственные соотечественники Лиддел Гарт и Фуллер.

Так-то так, однако во всех таких характеристиках сэра Уинстона полностью отсутствует Черчилль «атомной» эпохи, и поэтому я несколько дополню мысли то ли доктора Кумара, то ли — самого А.Б. Покоя, а при этом позволю себе немного поразмыслить и ещё кое над чем и кое о ком.

Появление в мире Бомбы в корне изменяло проблему мира и войны, и это было осознано уже в 1945 году. Так, уже тогда английский профессор Вудворд в своей книге «Some Political Consequences of the Atomic Bomb» («Некоторые политические аспекты атомной бомбы») писал:

«Война с применением атомных бомб, которые за 12 дней смогут разрушить 12 крупнейших городов Североамериканского континента или 12 важнейших городов, оставшихся теперь в Европе, может оказаться для нас слишком большим испытанием. Человечество не исчезнет, но люди, не имея помощи и материальных средств для восстановления, вернутся назад, к чему-то вроде конца бронзового века».

Ничего не скажешь — сказано было верно! Однако отказаться от идеи войны как таковой Запад не мог даже под угрозой возврата в бронзовый (а то и в каменный!) век.

А ведь отныне на войну нельзя было смотреть глазами теоретиков и практиков прошлого — теперь уже доядерного прошлого.

В своей первой фазе, в период польской и французской кампаний, только что завершившуюся Вторую мировую войну можно было рассматривать — в русле воззрений давнего немецкого теоретика Клаузевица — как «продолжение политики другими средствами».

Но после начисто сметённых войной Сталинграда и Севастополя, после тысячных пожарищ Белоруссии, Украины и Великороссии, после Гамбурга и Дрездена, после Хиросимы и Нагасаки война начинала видеться скорее как финальное и бесповоротное завершение какой-либо цивилизованной политики.

Верно уловивший это Дж. Фуллер нервно констатировал:

«Чтобы довершить… моральный развал, появилась атомная бомба, которая почти с магической внезапностью, в несколько секунд, сделала возможным всё то, о чем проповедовали Дуэ и Митчелл (апологеты тотальных «авиационных» доктрин. — С.К.) в течение многих лет. Без атомной бомбы их теория была мечтой. С ней их теория стала самой мрачной действительностью, с которой когда-либо сталкивался человек».

И при этом Запад, тот же Фуллер с Черчиллем, обвиняли в «агрессивности» Сталина. Что ж, на ум невольно приходит: «Врачу, исцелися сам»! В 1945 году Россия лежала в намного более ужасающих развалинах, чем Германия. Никто в России — от многодетной вдовы-солдатки до генералиссимуса Иосифа Сталина — к новой войне не стремился. Атомное оружие было в распоряжении одних Соединённых Штатов Америки, связанных с Англией «особыми» отношениями. В СССР лишь начинало свою работу новое Первое Главное управление (ПГУ) — зародыш будущей атомной отрасли.

До первого испытания первой советской атомной бомбы РДС-1 было ещё четыре года, во что тогда на Западе, к слову, никто не верил, однозначно удлиняя этот срок на несколько лет.

«Миролюбивая» Америка производила первые прикидки первых планов атомных бомбардировок СССР. А английский профессор размышлял — можно ли платить опасностью краха цивилизации за возможность «преградить путь Сталину»?

Собственно — путь куда? Сталин что — рвался к Ла-Маншу и Дюнкерку? Или это Сталин окружал Америку своими военными базами, как это делали янки по отношению к нам?

Нет, уже в 1945 году ярко проявилось нежелание Запада тут же, сразу же после появления апокалиптичной разрушительной силы, отказаться от войны на практике. Например — путём всеобщего и контролируемого разоружения.

Если Запад желал мира, так и предложил бы его — в наиболее гарантированной форме мира без оружия!

Если «агрессивным» был Сталин, а Запад был миролюбив, то почему Запад не пожелал поставить Сталина в ситуацию «момента истины» и предложить ему полное поэтапное разоружение?

Уже в 1945 году, после капитуляции Японии.

Пошёл ли бы на это СССР?

Думаю, да, если бы отказ Запада от войны был искренним и реальным, а не иезуитским и фарисейским.

Хотя не в том даже суть — согласился бы на подобный вариант мирового устройства Сталин или нет?

Суть в том, что монополистически ядерный — в 1945 году — Запад не то что не предложил полного разоружения безъядерной пока России в виде официальных государственных идей, но оказался не в состоянии выдвинуть подобные предложения хотя бы в виде неких публицистических тезисов, разработанных политическими мыслителями Запада.

Отдельные здравые голоса тонули в хоре осуждения. Все — и Черчилль первый — возносили хвалу Бомбе, как гарантии против Сталина.

И никто на Западе не сказал: «Отныне война невозможна. Давайте предложим Сталину — пусть он не разрабатывает свою Бомбу, а пойдёт вместе с нами к миру без оружия. А в подтверждение наших мирных намерений давайте вернём за океан войска США, давайте начнём одностороннее частичное разоружение. Ведь у нас уже есть абсолютное оружие, а у Сталина его нет. Если Сталин проявит реальную агрессивность, то мы с чистой совестью применим это оружие против Сталина, как применили бы его против Гитлера, как применили его против милитаристской Японии. А если Сталин воспримет идею надёжного мира, то через десяток лет такой мир станет реальностью».

Однако ничего подобного на Западе — даже в виде идей университетских профессоров — сказано не было. Потому что перманентно агрессивным и не желающим отказаться если не от войны, так от военных прибылей, был сам Запад.

И только он.

Запад устроил народам уже две мировые войны, обернувшиеся для элиты Запада усилением богатства, влияния, мощи и — не забудем — в конечном счёте сплотившие национальные элиты различных стран Запада в единую космополитическую элиту, главной заботой которой стало сохранение её неправедных и незаслуженных привилегий.

Поэтому 1945 год, став первым годом мира, одновременно стал и годом начала подготовки Запада к новой войне.

Войне, всё также — против России.

Что оставалось России, кроме как максимально ускорить свои собственные атомные работы?

Да, к осени 1945 года ядерная политика США превратилась в циничную авантюру. И передержки в такой жёсткой оценке нет.

Задумаемся, какая ядерная политика была бы для США рациональной? Очевидно, та, которая обеспечивала бы безопасность, во-первых, непосредственно территории США, а во-вторых, территории их союзников.

При таком подходе наличие, совершенствование и разумное наращивание ядерного арсенала США можно было бы расценивать как логичное решение — коль уж США не предлагали миру масштабного разоружения.

Однако Соединённые Штаты начали сразу же наращивать потенциал первого уничтожающего («внезапного обезоруживающего» и т. п.) удара по СССР.

Сегодня это хорошо известно.

Немотивированно агрессивная линия была характерна для «ядерной» политики США и позже, причём она остаётся такой же агрессивной и подлой по отношению к России по сей день.

Тогда же всё разворачивалось так.

В августе 1945 года отгремели первые и последние боевые ядерные взрывы, а с 11 сентября по 2 октября 1945 года в Лондоне прошла первая сессия Совета министров иностранных дел (СМИД) — органа, куда входили министры СССР, США, Великобритании, Франции и Китая.

Военный министр США Стимсон позднее вспоминал, что после его разговора накануне Лондонской сессии СМИД с государственным секретарем Бирнсом сложилось впечатление: Бирнс ожидает, что «бомба, положенная в его карман, будет, так сказать, отличным решением проблемы». Однако СССР оказался «несговорчивым» (определение Бирнса). И руками гоминьдановского Китая Бирнс сессию сорвал.

С 16 по 26 декабря всё того же 1945 года в Москве проходило Совещание министров иностранных дел СССР, США и Великобритании. Кроме прочего, на Совещании было решено внести на I сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединённых Наций (ГА ООН) предложение об учреждении комиссии «для рассмотрения проблем, возникших в связи с открытием атомной энергии и других связанных с этим вопросов».

И вот тут мне придётся выйти за временные рамки 1945 года в следующий — 1946 год. 24 января 1946 года на I сессии ГА ООН в Лондоне Комиссия по атомной энергии была создана. Она работала над проектами конвенций о запрещении атомного оружия и о создании системы контроля за использованием атомной энергии исключительно в мирных целях.

Однако 14 июня 1946 года на первом же заседании Комиссии по атомной энергии ООН представитель США Бернард Барух внёс в Комиссию план, вошедший в историю под его именем. Сутью плана было создание международного контрольного органа, неподотчётного Совету Безопасности ООН, зато имевшего широчайшие полномочия по контролю и инспекциям.

План Баруха был не то чтобы очень уж хитрым. Но подлым и нахальным он был.

Ещё бы!

Все ядерные объекты всех стран-участниц (реально это были, конечно, США и СССР) должны были быть переданы под «международный контроль» с правом доступа на национальную территорию, с нахождением на этой территории штата представителей-инспекторов и т. п.

Запрещение же атомного оружия планом Баруха не предусматривалось.

План Баруха в России с самого начала расценили как попытку закрепления атомной монополии США путём американского контроля над советскими атомными работами. И такая оценка была единственно состоятельной.

Вот доказательство… «Плану Баруха» предшествовал доклад группы экспертов: ученых, политиков и крупных промышленников, известный как доклад Ачесона-Лилиенталя от 28 марта 1946 года. По мнению авторов доклада, вопрос о том, когда прекращать (подразумевалось, конечно, и «надо ли прекращать») производство атомных бомб, Соединённые Штаты будут решать сами, и это решение не будет иметь прямого отношения к американскому плану контроля.

Позднее Дин Ачесон в письме госсекретарю Бирнсу подтвердил принцип независимости американского атомного оружия от соглашения по контролю уже применительно к «плану Баруха».

СССР на это, конечно, согласиться не мог, и план Баруха ушёл в небытие, а 29 июля 1949 года за ним последовала и сама Комиссия ООН.

Однако сама проблема ядерного оружия и его смысла оставалась, поскольку в мире сохранялось ядерное оружие.

Американское….

Поэтому уже в 1945 году началось концептуальное осмысление неизбежных последствий и перспектив, связанных с открытием нового вида энергии. Ряд историков атомной проблемы сходится на том, что за точку отсчёта здесь можно брать меморандум физика Лео Сцилларда, направленный президенту США в марте 1945 года.

Что ж, если иметь в виду первый комплекс идей о возможном развитии ядерной проблематики с учетом фактора СССР, то этот меморандум, пожалуй, можно действительно назвать «постановочным».

Иногда меморандум Сцилларда оценивают как документ, проникнутый лишь стремлением не допустить военного применения практически готовой атомной бомбы. Так же оценивается и доклад от 11 июня 1945 года, подготовленный комитетом во главе с лауреатом Нобелевской премии физиком Дж. Франком (плюс ещё два физика — Хьюдж и Сциллард, и три химика — Хогнес, Сиборг и Рабинович). Доклад назывался «Социальные и политические последствия развития атомной энергии» и был направлен военному министру Стимсону.

Впрочем, Стимсон составил и собственный меморандум президенту от 25 апреля 1945 года.

Намерения и Сцилларда, и группы Франка были далеко не только пацифистскими. Всё было сложнее, и однозначно конструктивными эти документы назвать нельзя. Если отбросить эмоциональные обороты («чудовищное оружие», «малейший неосторожный шаг», «катастрофа», «спасти положение» и т. п.), то в них можно было выделить такие главные пункты.

1. Военное использование ядерного оружия стимулирует гонку ядерных вооружений. При этом особую озабоченность вызывал будущий ядерный статус СССР, в котором здравомыслящие авторы не сомневались.

2. Выход виделся в более или менее (впрочем, скорее более, чем менее) жёсткой системе международного контроля за всеми стадиями ядерной деятельности, начиная с добычи урановых руд. Замечу в скобках, что имелся в виду контроль вроде бы по всему миру, однако Сциллард, например, предлагал неограниченные инспекции на территории почему-то конкретно СССР.

Ему же принадлежит идея о создании своего рода штата инспекторов из числа «тайно завербованных русских граждан с гарантиями личной неприкосновенности».

Сей пространный эвфемизм можно было заменить двумя словами — из числа «предателей и шпионов».

В докладе Франка контроль предлагался на стадии добычи и обогащения урана с последующим строгим учётом каждого фунта и принудительным денатурированием чистого урана (то есть введением в него трудноотделимых примесей, лишающих уран оружейных кондиций).

Но авторы меморандумов помалкивали о том, как быть с уже произведёнными в США оружейными ураном и плутонием.

Собственно, отказа от развития атомных усилий США никто не предлагал. Напротив, расширение этих усилий и обеспечение мирового ядерного лидерства США (в том числе в военном аспекте) предполагалось автоматически.

То есть основные американские концептуальные идеи в ядерной сфере сформировались достаточно рано. И в целом это был курс на ядерную монополию США, на попытки установления контроля над Россией, а также на дискриминацию и ограничение возможностей Советского Союза обрести ядерный статус.

Причём в «ядерной» истории ещё 1945 года есть интересный и ставший известным не так уж давно момент.

Первый ядерный взрыв был произведён в Аламогордо 16 июля 1945 года. А почти за месяц до этого знаменитый французский физик Фредерик Жолио-Кюри, приехав в Москву на юбилейную сессию Академии наук в июне 1945 года, обратился к президенту АН СССР B.JI. Комарову с предложением объединить атомные усилия СССР и Франции.

Впервые он предложил это в конце 1944 года через советского посла во Франции А.Е. Богомолова. В письме на имя Комарова Жолио-Кюри, кратко сообщая о собственных работах и о крупномасштабных работах в США, писал тогда:

«Практическое осуществление их (атомных работ. — С.К.) в относительно короткий срок возможно лишь в большой стране, располагающей сырьём и развитой промышленностью. Во Франции мы располагаем хорошими специалистами…»

Тогда же Жолио-Кюри в беседе с членом-корреспондентом АН СССР Я.И. Френкелем высказал мнение, что «практическое решение проблемы урана по плечу лишь таким большим странам, обладающим огромными ресурсами сырья и высокоразвитой индустрией, как США и СССР».

Если бы не высокая репутация француза — и вообще в мире, и в глазах СССР, — акцию Жолио-Кюри можно было расценить как тонкий разведывательный зондаж. Но так намерения Жолио не расценил у нас никто.

Впрочем, взятая сама по себе, его идея была обречена на бесплодность хотя бы потому, что: 1) её автор безвыездно оседать в СССР намерений не имел, и 2) он же сам заявлял, что де Голль будет против сотрудничества с СССР.

Именно в этом духе высказался и Л.П. Берия в сентябре 1945 года в письме И.В. Сталину.

Но для темы нашего разговора интересно то, что уже в 1945 (даже в 1944!) году, ещё до Аламогордо, Хиросимы и Нагасаки, европеец Жолио-Кюри не сомневался, во-первых, в праве СССР на собственное ядерное оружие и подчёркивал, что все его симпатии на нашей стороне. Он отказывался от предложений США присоединиться к их работам и сам предлагал своё участие в работах СССР.

Во-вторых же, французский учёный в 1945 году ясно отдавал себе отчёт, что в обозримой перспективе только Россия может и по всем показаниям должна и имеет право стать второй ядерной державой.

Так зачем же нужны были эвфемизмы американских меморандумов, если за их словами о «любой другой стране» и т. п. стояло фактически одно: «Россия»?

Если бы учёные, военные и политики в США думали о стабильном мире, то после обретения и тем более после первого военного использования ядерного оружия у Соединённых Штатов было, как и позднее, два конструктивных варианта поведения.

Первый. Не кто-либо, а США должны были предложить миру и прежде всего России следующий план, например того же Сцилларда, сохранивший свою формальную структуру, но немного откорректированный, скажем, вот так…

США отдают свою территорию под неограниченный международный контроль с предоставлением права СССР тайно рекрутировать граждан США для инспекторских функций при «гарантии их личной неприкосновенности».

А почему бы и нет? Честный подход предполагает равные права для обеих сторон.

Далее, США заявляют о полном сворачивании атомных работ, сворачивают их, под контролем СССР взрывают свой ядерный арсенал в пустынных районах Земли, а потом соглашаются на тотальную инспекцию всех сфер экономики и вооружений для того, чтобы мир убедился в полном запрете атомной «военной» энергии.

И только после этого (или на последних этапах реализации этого проекта) вводится такой же всеобъемлющий контроль за сворачиванием атомных работ в СССР и вводится такой же жёсткий тотальный контроль за соблюдением запрета.

На подобной договорной базе можно было заняться расконсервацией атомных исследований, придав им международный и мирный характер.

Вот что Америка должна была предложить России, чтобы обеспечить тотальный безъядерный мир.

Или ядерный мир, но только с мирной ядерной энергией при добыче и использовании урана и других расщепляющихся материалов под жёстким международным контролем.

Возможен был и второй вариант.

США сохраняют атомное оружие. Но тогда они создают — далее его не наращивая, небольшой ядерный арсенал, признавая за СССР право: а) провести полный цикл атомных работ; б) испытать своё ядерное оружие; в) создать свой тоже небольшой ядерный арсенал.

Затем Россия должна была бы договориться с США о замораживании ядерных военных усилий под жёстким международным контролем.

При тенденции к устойчивому обострению ситуации для одной из двух держав со стороны третьих стран, США и Россия имели бы право на согласованное увеличение своих ядерных арсеналов одновременно или односторонне — как договорятся.

Однако США и Западу нужна была только их ядерная монополия, направленная против Советского Союза.

В 1945 году США и Запад такую монополию имели.

В 1949 году они её лишились, но это уже — совсем другая история. И я здесь скажу лишь об её начале, относящемся к 1945 году.

Война во многом разрушила результаты созидания тридцатых годов в СССР. В экономическом отношении Россия в 1945 году оказалась отброшенной существенно назад.

В 1939 году мы производили 43,2 миллиарда киловатт-часов электроэнергии, в 1945 году — те же 43,3 миллиарда.

Стали в 1945 году мы выплавляли 12,3 миллиона тонн против 17,6 миллиона тонн в 1939 году.

Нефти добывали 19,4 миллиона тонн вместо 30,3 миллиона тонн.

Валовой сбор зерновых составил в 1945 году 47,3 миллиона тонн против 97,4 миллиона тонн в 1937 году.

В 1945 году ещё не были восстановлены Днепрогэс, «Запорожсталь», «Криворожсталь», «Азовсталь», Харьковский и Сталинградский тракторные заводы, шахты Донбасса, нефтепромыслы Грозного и Дрогобыча…

Поля Белоруссии, Украины и русского Черноземья вместо тракторов вспахивали конные упряжки, а порой — и женщины, впрягшиеся в плуг вместо сгоревших в огне войны лошадей и быков. Тогда ведь не зря родилась горькая частушка:

Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик…

О какой «агрессивности» России могла идти речь в этих условиях?

У России и у Сталина после Победы была одна желанная задача — поскорее залечить военные раны, восстановить страну, накормить людей. И не вина России и Сталина, что наряду с этой задачей нам пришлось сразу же после Победы решать вторую грандиозную задачу — оградить страну от угрозы атомной агрессии США.

А она становилась вполне возможной. 31 октября 1945 года Объединённый комитет начальников штабов США дал первую сводку «атомных» мишеней на территории Советского Союза: Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль.

Минск, Киев, Харьков, Сталинград, Севастополь, Ростов, Запорожье, Николаев, Днепропетровск, Мариуполь, Одесса пока отсутствовали в этом списке по единственной причине — их промышленность и так была разрушена — «обычными» германскими бомбами.

Нам надо было в кратчайшие сроки создать свою Бомбу — как гарантию от Бомбы США.

4 сентября 1945 года был упразднён Государственный Комитет Обороны (ГКО или ГОКО). Теперь бывший председатель ГКО Сталин был вновь просто Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

Заместитель Сталина по ГКО Берия опять становился заместителем Председателя Совнаркома СССР, оставаясь также наркомом внутренних дел СССР. Однако 29 декабря 1945 года Указом Президиума Верховного Совета СССР он был освобождён от обязанностей Наркома внутренних дел СССР.

10 января 1946 года Берия и новый нарком Круглов подписали акт приёма-сдачи дел по наркомату, а 15 января 1946 года в газете «Известия» в разделе «Хроника» появилось краткое сообщение:

«Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил просьбу заместителя Председателя СНК СССР т. Л.П. Берия об освобождении его от обязанностей Наркома внутренних дел СССР ввиду перегруженности его другой центральной работой. Народным комиссаром внутренних дел СССР назначен т. С.Н. Круглов».

О сути другой «центральной работы» ничего не сообщалось, да и не могло быть ничего сообщено, потому что Постановление ГОКО от 20 августа 1945 года № 9887сс/оп «О Специальном комитете при ГОКО», из которого можно было бы почерпнуть нечто конкретное, имело гриф «Совершенно секретно (Особая папка)».

Этим Постановлением создавался Специальный комитет с чрезвычайными полномочиями для решения любых проблем «Уранового проекта» во главе с председателем Л.П. Берией.

Победив в одной войне, России тут же пришлось напрягать усилия для того, чтобы нейтрализовать угрозу уже новой и ещё более страшной войны.

Той войны, которую планировали против России любитель галстуков-«бабочек» президент Гарри Трумэн, любитель сигар Уинстон Черчилль, любитель тайной власти Бернард Барух и другие «ядерные» «благодетели» человечества.

Что же до роли Берии в предотвращении атомной войны, то на сей счёт я недавно получил интереснейшую информацию и не могу удержаться от соблазна поделиться ею с читателем уже в этой книге.

Заканчивая «Мифы 45-го», я познакомился с 85-летней Людмилой Дмитриевной Павловой-Головиной (обе фамилии по двум мужьям), в девичестве Катаевой. Людмила Дмитриевна — интереснейший человек. И вот что она рассказала мне.

В «атомный» «Арзамас-16» она приехала в 1947 году по путёвке Сталина как молодой толковый врач-кардиолог. Лечила всю «саровскую» «верхушку» советского Атомного проекта: академиков Харитона, Зельдовича, Сахарова, Негина, Павловского, профессора Фишмана и других, в том числе — и многолетнего директора «Объекта», дважды Героя Социалистического Труда генерал-лейтенанта инженерной службы Бориса Глебовича Музрукова.

Музруков — это фигура историческая, легендарная. Первую Звезду он получил во время войны как директор Уралмаша, а одним из первых дважды Героев стал в 1949 году как директор нашего первого Плутониевого комбината.

Людмила Дмитриевна была другом семьи Бориса Глебовича, хорошо знала и его, и его жену. И вот уже в семидесятые годы врача Головину вызвали к Музрукову, почувствовавшему себя плохо. В итоге Людмиле Дмитриевне пришлось выводить его из состояния клинической смерти.

Когда всё уже благополучно закончилось и за жизнь Бориса Глебовича можно было не бояться, она решилась задать Музрукову давно мучивший её вопрос: «Борис Глебович, чего тут таить в такой момент, скажите, пожалуйста, как вы относитесь к Сталину и Берии?»

Музруков входил в младшую государственную когорту Сталина, но «живьём» с ним почти не общался, хотя о Сталине знал всё не из сообщений «сарафанного радио». С Берией же Музрукову приходилось много взаимодействовать ещё во время войны, а после неё как раз Берия и привлёк Музрукова к «атомным делам».

И вот в момент, который был, безусловно, «моментом истины», вновь вернувшись с того света на этот, Музруков ответил так:

«Людмила Дмитриевна, никого не слушайте, не верьте никому… Запомните: тем, что мы сейчас с вами разговариваем, что мы живём и что живет страна, мы обязаны прежде всего двум людям — Сталину и Берии».

Так человек, который сам много сделал для того, чтобы день 9 мая 1945 года стал для России днём Победы, оценил вклад в историю России двух других её сынов, сделавших для этой Победы больше, чем кто-либо другой.

Впрочем, так много сделать Сталин и Берия смогли потому, что не отделяли своей судьбы ни от судьбы России, ни от судьбы и будущего её народов.

Да, Россия была застигнута войной врасплох, хотя не Сталин был в том виноват. Но Россия закончила ту войну как опытная и умелая военная держава, и вот тут роль Сталина оказалась выдающейся и первостепенной.

Хотя сегодня пытаются оспорить и это.

Что ж, продвигаясь к окончанию книги, скажу немного и об этом.

Стандартное «демократическое» клише таково: «Сталин не победил Германию, а завалил немцев трупами».

Цифры наших потерь называются при этом, как правило, несуразные. Пожалуй, несуразна и официальная «горбачёвская» цифра, повысившая хрущёвскую цифру в 20 миллионов погибших во время войны до 27 миллионов погибших.

Я написал «несуразная» даже о «горбачёвской» цифре потому, что сомневаюсь, что Сталин занижал масштаб наших потерь в войне.

Зачем это ему было надо?

Но даже если принять «перестроечную» цифру за достоверную, надо учитывать одно обстоятельство, о котором, как правило, забывают. Суммарная цифра людских потерь СССР сегодня подсознательно отождествляется — для этого вполне сознательно потрудились фальсификаторы истории — с боевыми потерями Красной Армии.

Однако во Второй мировой войне до 60 и более процентов людских потерь пришлось на гражданское население.

И если мы даже 27 умножим на 0,4, то получим 10,8 миллиона наших погибших воинов за всё время Великой Отечественной войны. При этом до двух миллионов человек погибло не на поле боя, а в немецком плену. То есть непосредственно боевые потери РККА составили не более 8 миллионов человек даже по «горбачёвским» (вряд ли добросовестным) подсчётам.

Потери вермахта на советско-германском фронте по разным источникам исчисляются по-разному — от 10 миллионов человек до менее чем 4 миллионов человек. Но к ним надо приплюсовать потери итальянских, венгерских, румынских, финских, словацких и даже испанских войск на советско-германском фронте.

И даже если принять суммарную цифру потерь германского блока на советско-германском фронте за 4 миллиона человек, всё равно такой итог доказывает, что Красная Армия в той войне воевала не «лапотно», а по-суворовски: не числом, а умением.

Я уже писал об этом в книге «СССР — Империя Добра», а сейчас кратко повторю, что стандартное соотношение потерь наступающих и обороняющихся составляет три к одному. И если потери побеждённых, то есть немцев, составили 4 миллиона человек, то оправданные военной наукой потери победителей, то есть — наши, находятся на уровне в 12 миллионов человек.

Но даже горбачёвцы фактически указали цифру меньшую.

Могу привести и цифры, сообщённые в январе 2010 года представителем Министерства обороны РФ генерал-майором А. Кириллиным: общие людские потери СССР в Великой Отечественной войне оцениваются в 26,6 миллиона человек, боевые потери — 8,8 миллиона. Общие потери Германии оцениваются в 11–13 миллионов человек, боевые потери составляют 5–5,5 миллиона.

Генерал Кириллин заметил, что надо внимательно читать то, что говорил Сталин, сказавший, что Советский Союз потерял 7 миллионов человек на полях сражений, имея в виду только боевые потери.

Если мы примем не сталинскую, а «кириллинскую» цифру, приняв даже нижнюю оценку общих потерь Германии и сбросив два миллиона разницы с цифры боевых потерь вермахта, то всё равно соотношение наших и германских боевых потерь не дотягивает до соотношения «3 к 1», допускаемого военной наукой для победителя. Но ведь надо же и потери сателлитов Германии учитывать, а они сразу снижают общее соотношение потерь до примерно 2:1. И это — при самой благоприятной для оценки воинского умения немцев цифре германских боевых потерь.

Нет, хоть «верть круть», хоть «круть верть», а анализ соотношения боевых потерь вермахта и РККА однозначно доказывает, что в целом Красная Армия в ту войну воевала более умело, чем её главный «оппонент». Не говоря уже о союзниках — как союзниках СССР, так и союзниках Германии.

Германский танковый генерал Меллентин писал, что русская пехота «полностью сохранила великие традиции Суворова и Скобелева», что русская артиллерия «является очень грозным родом войск и целиком заслуживает той высокой оценки, какую ей дал Сталин», что танкисты Красной Армии «закалились в горниле войны», что «их мастерство неизмеримо возросло» и что «такое превращение должно было потребовать исключительно высокой организации и необычайно искусного планирования и руководства».

При этом Меллентин констатировал: «Русское высшее командование знает своё дело лучше, чем командование любой другой армии».

Так о каком «бездарном» «заваливании» немцев трупами может быть речь?

К тому же у немцев трупов было явно побольше, чем те условно взятые 4 миллиона, о которых сказано выше. И основания говорить так имеются. Скажем, в ходе Крымской конференции 7 февраля 1945 года на вечернем заседании Сталина, Рузвельта и Черчилля в Ливадийском дворце состоялся интересный диалог Черчилля и Сталина. Вспомнить об этом диалоге нам не помешает.

Официальная запись сообщает о нём так:

«…Черчилль, продолжая, указывает на то, что… в Англии имеются круги, которых пугает мысль о выселении большого количества немцев. Самого Черчилля такая перспектива отнюдь не страшит. Результаты переселения греков и турок после прошлой мировой войны были вполне удовлетворительны.

Сталин говорит, что в тех частях Германии, которые занимает Красная Армия, немецкого населения почти нет.

Черчилль замечает, что это, конечно, облегчает задачу. Кроме того, 6–7 миллионов немцев уже убито, и до конца войны будет ещё убито, вероятно, не менее 1–1,5 миллиона.

Сталин отвечает, что цифры Черчилля в общем правильны.

Черчилль заявляет, что он отнюдь не предлагает прекратить уничтожение немцев…»

Итак, в реальном масштабе времени объективная (подчёркиваю: объективная, а не пропагандистская!) английская оценка немецких потерь во Второй мировой войне колебалась от 7 миллионов до 8,5 миллиона.

Средняя оценка — примерно 8 миллионов. Замечу, что по некоторым источникам общие потери немецкого народа составили более 13 миллионов человек.

В связи со скоротечностью боевых действий на территории Германии гражданское население несло потери в основном из-за варварских бомбовых ударов авиации союзников по немецким городам. Читатель уже знает об этих европейских репетициях Хиросимы и Нагасаки. Но в Дрездене, Гамбурге, Берлине погибло — вместе с жертвами в других городах — вряд ли более миллиона немцев. На Западном фронте — пусть ещё два миллиона.

Даже если принять, что два последних вида потерь составили три миллиона, на боевые безвозвратные потери только немцев на советско-германском фронте остаётся до 5 миллионов человек. Это, подчёркиваю, — по английским оценкам, а не по сводкам Совинформбюро, где вражеские потери, как правило, серьёзно завышались по причинам понятным и во время войны оправданным.

Так о каком «бездарном» ведении войны русскими может быть речь?

На научной конференции 1946 года по итогам Берлинской операции генерал армии Василий Данилович Соколовский дал некое умное и точное сравнение двух операций и двух явлений, и я его ниже приведу полностью:

Будущий маршал Советского Союза Соколовский говорил:

«Берлинская операция подвела итог четырёхлетней борьбы с фашистской Германией. Здесь последний раз столкнулись наша советская сталинская стратегия с авантюристической гитлеровской стратегией. Уместно поэтому сравнить две битвы за столицы — за Москву и за Берлин.

В ноябре 1941 года враг стоял у ворот Москвы. Гитлер уже назначил «парад победителей» в Москве. Москва уже была видна противнику в бинокль. Фашистские войска готовились к нанесению «последнего удара» и считали, что со взятием Москвы Советский Союз будет вынужден безоговорочно сдаться на милость «победителям».

В апреле 1945 года войска Красной Армии занимали позиции на рубеже реки Одер, имея плацдармы на западном берегу реки. Берлин в бинокль не было видно, но войска 1-го Белорусского фронта готовились к нанесению последнего удара. Верховный Главнокомандующий знал, а вместе с ним знала вся Красная Армия и весь Советский Союз, что с падением Берлина враг будет окончательно разбит и безоговорочно капитулирует.

Замысел фашистского командования в битве за Москву заключался в нанесении двух сильных глубоких ударов на флангах в обход Москвы с целью двустороннего охвата и окружения Москвы. Этот план игнорировал силу, противостоящую немцам — группировку войск Красной Армии Западного фронта, и в то же время шаблонный план войны и «двойных клещей» был ясен для Верховного Главнокомандования Красной Армии.

Замысел наступления на Берлин выделялся своей чёткостью и устремлённостью и реальной оценкой обстановки и сил противника. Тут не было шаблона, как вы видите. Враг был лишён свободы манёвра: его резервы были скованы и его силы были рассредоточены на широком фронте около 275 километров, считая протяжение фронта от Балтийского моря до района Шведт, где действовали войска 2-го Белорусского фронта, а также фронт, занимаемый войсками 1-го Украинского фронта.

Для наступления на Москву немецкое командование использовало основные свои лучшие силы, в том числе более двух третей танковых сил.

Для наступления на Берлин Верховный Главнокомандующий Генералиссимус товарищ Сталин только 1-му Белорусскому фронту дал девять армий общевойсковых, две танковые армии, одну воздушную армию, два кавалерийских корпуса — всего было свыше 700 000 человек, свыше 3000 самолётов, свыше 3000 танков и самоходных установок и около 17 000 орудий.

В обоих случаях обе стороны создали на подступах к своим столицам глубоко эшелонированную, сильную укреплённую оборону. В обеих битвах была высока степень напряжённости боевых действий и крайняя решимость обеих сторон.

Защищая свою Родину, столицу Москву, каждый боец Красной Армии знал, что ведёт справедливую освободительную войну за свободу и независимость своего Отечества. Эта возвышенная цель войны вдохновляла Красную Армию на подвиги и рождала тысячи героев и героинь, готовых идти на смерть ради свободы своей Родины. В сражении за Берлин немцы дрались с отчаянием смертников, продолжающих вести грабительскую, захватническую войну против свободы, против демократии — войну империалистическую. И когда отступать было уже некуда, стали сдаваться тысячами в плен, так как моральное состояние войск в самый решающий момент не может поддерживаться целями ограбления и угнетения других народов».

Сегодня поклонники дутых «сенсаций» Марка Солонина и Резуна-«Суворова» по поводу последнего заявления генерала Соколовского могут лишь ухмыльнуться — мол, это же чистая пропаганда. Немцы в Германии тоже сражались за свою родину и сражались почти до конца героически.

Но Соколовский-то был прав. И ещё как прав!

Для немцев эта война изначально была именно захватнической и грабительской. И даже тогда, когда она перешла на территорию Германии, суть войны для немцев не изменилась, потому что русские пришли в Германию не для того, чтобы захватить и ограбить её, а для того, чтобы довести до конца свою изначально справедливую и освободительную войну, уверенно закончить которую можно было, только взяв Берлин.

Мы по сей день не задумались вот над чем…

И на западе Германии и на востоке Германии немцы вроде бы сражались за свою землю. На западе против союзников, на востоке — против русских. Но и там, и там — за Германию.

Но как по-разному они сражались на западе и на востоке.

Почему?

Ведь и там, и там борьба шла — вроде бы — за германскую землю, и там, и там немцы воевали — вроде бы — за Отечество.

Однако на западе они особого упорства не проявляли, а вот на востоке…

Почему?

Да как раз потому что союзников они не грабили, а видя перед собой русских, они понимали, что приход русских на их родину — это расплата за злодеяния немцев на родине русских.

Отсюда — и упорство, и обоюдно кровопролитное сопротивление нам. И наши потери были огромными не по причине нашей «бездарности», а в силу масштаба борьбы. Соколовский закончил своё выступление так:

«Немецкое наступление на Москву окончилось позорным поражением противника.

Наша битва за Берлин вошла в историю войн как одна из самых ярких страниц побед Красной Армии».

Если к этой констатации и надо что-то прибавлять, так это слова о том, что битва за Берлин стала и одной из вершин боевого мастерства Красной Армии.

Кто-то может заявить, что мнение Соколовского — это, мол, свидетельство маршала. Но вот свидетельство знакомого читателю сержанта Александра Родина. В своей дневниковой книге он пишет:

«Примерно с середины 1943 года война начала входить в нормальную, если можно применить это понятие по отношению к войне, колею. Мы стали учёные, знали наперёд, что будет, как и зачем. На отдыхе проводились регулярные занятия…»

Впрочем, не только на отдыхе. В дневнике друга Родина — сержанта Нестерова было записано: «Командира взвода вызвали на занятия. А немец в ста метрах!..»

В войсках проводились занятия на темы «Бой в окружении», «Действия подразделения при отступлении». Это — в 1943 году и позднее, в условиях, когда Красная Армия уже почти постоянно наступала. Но война есть война: и наступающая армия должна уметь при необходимости умело отступить.

Повзрослевшая Красная Армия это понимала.

Сержант Родин вспоминал и такое:

«На фронте устанавливался более или менее чёткий порядок, оговоренный инструкциями… когда нас отводили с передовой на отдых или переводили на другой участок фронта, мы должны были сдать (не знаю, по акту ли?) сменяющей нас пехоте линию обороны. Пехота придиралась, не хотела принимать, доказывая, что не все окопы и ходы сообщения у нас выкопаны, и мы в срочном порядке… копали недостающее. Если раньше в обороне задача состояла в том, чтобы любой ценой удержать местность… то теперь линию фронта делили на участки, и за каждый участок отвечало то или иное подразделение».

То есть после первых неудач и поражений война для Красной Армии стала работой — тяжкой воинской работой. А работать русские умели всегда. Правда — при правильном ими руководстве, как верно отозвался о лучшем в мире русском солдате Наполеон.

Так ведь и руководство в той войне было, в конце концов, на уровне. И чтобы лишний раз убедить читателя в этом, я — почти в завершение этой книги — приведу некий эпизод из истории той войны, относящийся к февралю 1945 года.

4 февраля 1945 года на Крымской конференции, после доклада генерала армии Антонова в ходе очередного заседания глав трёх правительств, делал сообщение начальник штаба армии США генерал армии Дж. Маршалл. Так вот, стенограмма заседания зафиксировала вполне профессиональный обмен мнениями и оценками между американцем Маршаллом и русским маршалом Сталиным.

Вопросы Сталина, задаваемые профессиональному военному, были конкретны, точны и тоже профессиональны. Сталин обнаружил прекрасное знание возможностей Красной Армии и количественных параметров её боевого оснащения. Вот как он говорил, например, об артиллерии (по стенограмме):

«Сталин говорит, что у советского командования имеется большое превосходство в артиллерии. Может быть, союзникам будет интересно узнать, как действует советская артиллерия? Мы, говорит Сталин, как боевые товарищи можем обменяться опытом с союзниками. Год назад советское командование создало специальную артиллерию прорыва. Это дало хорошие результаты. В артиллерийской дивизии имеется от 300 до 400 пушек. Например, у маршала Конева на фронте в 35–40 километров было установлено шесть артиллерийских дивизий прорыва. К этим дивизиям присоединена была ещё корпусная артиллерия. В результате на каждый километр прорыва приходилось около 230 пушек. После артиллерийской бомбардировки много немцев было убито, другие были оглушены и не могли долгое время прийти в себя. Тем самым перед Красной Армией были открыты ворота…»

Так — без бумажек, экспромтом, говорил тот, о ком ничтожный Хрущёв лгал на весь мир, что он-де, этот «бездарный» Сталин, руководил фронтами «по глобусу».

Если же говорить о подлом мифотворчестве вокруг истории Великой Отечественной войны 1941–1945 годов в целом, то хронологически первым гнусным мифом о первом непосредственно военном дне из всех 1418 дней, составивших войну, стал хрущёвский миф о Сталине, якобы уехавшем 22 июня 1941 года пьянствовать на ближнюю дачу.

Этот миф живуч — как ни странно — даже сейчас, после всех публикаций различных документов и самого Журнала посещений кремлёвского кабинета Сталина, в котором ясно зафиксировано время начала военной работы Сталина — 5 часов 45 минут 22 июня 1941 года.

Одним же из хронологически последних гнусных около-военных мифов стал миф о том, что Победа была одержана нами за счёт «горы трупов».

Что ж, автор надеется, что своей книгой он внёс скромный личный вклад в дело разоблачения подобных мифов.

Перед тем же, как окончательно поставить точку, надо бы сказать и ещё об одном, сегодня, пожалуй, главном мифе 1945 года.

Однако о нём — в кратком послесловии.

Это послесловие действительно будет кратким, как краток и главный миф 1945 года.

Увы, то, что некое общепринятое утверждение — не более чем миф, стало ясно лишь с течением лет.

И миф этот — Победа России в 1945 году.

Считается — по сей день — что в мае 1945 года Россия вместе с США и Великобританией победила Германию. Однако в действительности в те майские дни англосаксы, давно устроившие из Планеты свою «The Grand Chessboard» («Великую шахматную доску») и дважды стравившие на этой «доске» русских и немцев, победили при участии России не только Германию, но и — в долгосрочном плане — саму Россию.

Повторяю: ту «партию» выиграли они и только они!

Миф о Победе советского народа над фашистской Германией рухнул осенью 1991 года и зимой 1992 года, когда под системными ударами внешних сил и внутренней «пятой колонны» обрушился великий Советский Союз.

Читатели моих книг — особенно самой первой, знают, что я уже давно, более десяти лет назад, впервые задался вопросом: «Была ли неизбежной как первая, так и вторая война русских и немцев?» Ведь в двойном смертельном противостоянии двух великих держав и народов потерпели крупнейшее поражение оба народа.

Оба!

Казалось бы, Россия одержала бесспорную победу в 1945 году. Но сегодня ясно, что в исторической перспективе эта победа оказалась пирровой. Слишком многое было разрушено в Советском Союзе в ту войну, слишком много активных строителей новой России полегло тогда, защищая свою Родину и освобождая Европу.

И слишком много дряни в той войне уцелело.

Если бы не война, то в СССР прочно обосновалось бы новое поколение — качественно иначе образованное по сравнению с отцами и дедами, качественно более культурное.

Деятельность этих воспитанников сталинской эпохи создала бы реальную базу для социалистической демократии, понимаемой как возможность для широкой массы самой управлять своей судьбой.

22 июня 1941 года зачеркнуло в России очень многое, уже созданное в ней, а также то, что новой России создать лишь предстояло.

В результате, как стало ясно через десятилетия, 9 мая 1945 года нами была поставлена не победная точка, а всего лишь историческое многоточие.

А Германия?

Ведь и Германия — несмотря на то что ныне далеко обошла свою былую победительницу, в исторической перспективе тоже потерпела поражение. Она тоже упустила свой исторический шанс! Ведь если бы не её последний «Drang nach Osten», она могла бы сегодня быть по праву второй державой мира — после СССР.

А что сейчас такое Германия? Успешно «глобализуемое» бездуховное пространство, исподволь заполняемое, как и вся Западная Европа, «цветными».

Есть ли у такой Германии национальное будущее?

И не пора ли немцам задуматься: с кем связана их созидательная историческая судьба — с англосаксами или с русскими?

Я писал об этом десять лет назад, пишу и сейчас — в преддверии 65-летия той Победы, результаты которой почти уничтожены последними двумя десятилетиями нашей новейшей истории.

Сегодня янки открыто утверждают, что новый мировой порядок будет строиться на развалинах России, за счёт России и против России. И это — через шестьдесят пять лет после Победы 1945 года.

Так одержали ли мы тогда Победу?

Нет, конечно!

А точнее — одержали не до конца. И поэтому настоящая наша Победа — всё ещё впереди!

Это же шизофрения — праздновать 65-летний юбилей Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 года в расчленённой более, чем это сумел сделать Гитлер, в разрушенной более, чем это сумел сделать Гитлер, антисоветской и антикоммунистической «СНГовии» во главе с суицидальной «Россиянией»!

Какое отношение к нашей Победе имеет нынешняя «власть», кроме того, что она уничтожила результаты этой Победы?

Под трёхцветным якобы «национальным» флагом Российская империя к 1913 году производила 4 % мирового продукта.

Под Красным знаменем Ленина — Сталина многонациональный Советский Союз повысил эту нашу долю до трети.

В десять раз!

Нынешнюю «Россиянию» под «государственным» «флагом» «власовской» расцветки вновь скатили до 3 процентов.

Так имеет ли «россиянский» геополитический ублюдок право праздновать юбилей Победы советского народа?

И прочной ли оказалась та наша Победа?

Я склоняю свою голову перед светлой памятью и величественным подвигом тех, кто воевал и победил в той войне.

Однако я ещё ниже склоняю голову от стыда за то, что потомки победителей через десятилетия разрушили собственную Державу-победительницу.

Вечная слава героям, погибшим в боях за свободу и независимость нашей Советской Родины!

Вечный позор тем, кто их подвиг обесценил и оболгал.

(17 января 2010 года,) (15 часов 35 минут по московскому времени)