XIV. Угроза с востока

Антоний и вправду выиграл сражение против объединенных сил парфян и мидийцев, но войну умудрился проиграть. Человек с репутацией величайшего полководца современности опять угодил в ловушку — вместе со своими многострадальными легионами. Череда элементарных ошибок, порожденных самоуверенностью вкупе с нетерпеливостью, привела Антония к такому положению, когда у него не оставалось выбора, кроме как отступать по горным тропам — зимой, среди вьюг, почти без продовольствия, без теплой одежды, причем с тыла и флангов его преследовал противник.

Наполеон, в свое время прилежно изучавший историю римских военных походов, наверняка вспоминал эту случившуюся с Антонием беду, когда восемнадцать с половиной веков спустя подобным же образом отступал из Москвы. Наполеон, правда, успел вторгнуться в столицу противника и дать солдатам передышку. Солдаты Антония смогли перевести дух, только когда миновали границу Парфянского царства.

Клеопатра, которая куда лучше, чем ее возлюбленный, понимала суть власти, к вторжению в Парфию относилась довольно скептически. План Антония был слишком рискованным, чтобы окупиться. Ему предстояло пройти тысячи миль по пересеченной и незнакомой местности, только чтобы достичь первой цели — укрепленного мидийского города Фрааты, о котором нам известно лишь его название и местоположение — сто тридцать миль к западу от Каспийского моря. Антоний ничего не знал об объединенных силах противника, с которым ему предстояло столкнуться, а противник знал о нем все.

На таком удалении невозможно организовать надежное снабжение войска, и потому Антоний, если вдруг что-то пойдет не так, не получит ни продовольствия, ни подкрепления, а значит, ему придется беречь силы и кормиться за счет земель, по которым он будет проходить. С заносчивой самоуверенностью римского аристократа он, наверное, подумал: «Если смог Александр Великий — с меньшим войском, — то смогу и я».

Клеопатра пока еще не могла заметно влиять на его решения. Если он хотел сам иметь власть, то она могла бы найти более подходящие земли и поближе к дому, земли, где правили ее давние враги. На месте Антония царица, прежде чем отправляться так далеко, установила бы с помощью легионов власть на всем восточном Средиземноморье. Антоний же искал славы, и в основном ради себя самого. В мире, где жила Клеопатра, слава была не более чем спутником власти. Так или иначе, честь и слава Рима ее не заботили, ведь в Риме Клеопатру равно презирали и патриции, и простолюдины, видя в ней лишь наложницу Цезаря, женщину, которую можно выставить, как только она надоест. А ведь она вершила судьбы миллионов подданных, в родной стране ее считали богиней, и предки ее правили великой державой, когда римские консулы еще пахали землю и дрались за власть в небольшом городке — когда находили время оторваться от плуга.

Некоторую часть похода Клеопатра сопровождала Антония — из Антиохии до Зегмы, города на Евфрате, назначенного для сбора всех частей. Парфия лежала на другом берегу реки, но Антоний не спешил переправляться. Эту роковую ошибку уже совершил Красс — пошел по голым равнинам Месопотамии (современный Ирак), где его пеших солдат, не имевших никакого прикрытия, конные парфянские лучники перебили, как скот. Войско у Антония было больше, чем у Красса, больше, чем любая из армий Цезаря.

Оно было слишком велико, чтобы его спрятать. Антоний показывал войско Клеопатре, и его, понятное дело, видели и вражеские глаза; парфянским лазутчикам оставалось просто пересчитать головы — и можно переплывать Евфрат с донесением.

Ядро этой необычайно большой силы составляли шестнадцать римских легионов, поддерживаемых собственной десятитысячной конницей Антония. Его новый, не испытанный еще союзник — армянский царь Артавазд привел тринадцать тысяч солдат, и почти половина из них были верхом. Еще четырнадцать тысяч легковооруженных воинов прислали подвластные Антонию правители. Всего у Антония набралось не меньше ста тысяч, но не больше ста двадцати тысяч человек.

Сжигать за собой корабли царица не стала: подобно Октавиану и его сестре, она не могла знать — не отправится ли Антоний из Парфии в объятия своей супруги Октавии.

В этот долгий путь Антоний пустился из Зегмы не позднее апреля или мая 36 года до нашей эры. Армия вначале шла на север, в направлении, почти противоположном Парфии, но, придерживаясь правого берега Евфрата, колонны постепенно отклонялись к востоку и медленно продвигались по все более и более гористой местности к истокам великой реки. Потом армия повернула на юг и пересекла вражеские мидийские земли, направляясь к Фраатам, расположенным неподалеку от парфянской границы. Стояло уже позднее лето; примерно в это время Октавиан потерпел крушение у Мессены. Изнуренные солдаты окружили город и стали ждать, когда подтянется арьергард с осадными машинами. Замысел командующего стал ясен. Осенью он захватит Фрааты, войска перезимуют в городе, а весной пойдут через Парфию.

Мидийцы и парфяне не стали покорно ждать, пока их завоюют. Увидев, что Антоний не собирается атаковать их с большой равнины Тигра и Евфрата, они отнюдь не потеряли интереса к его передвижениям, как он, судя по всему, надеялся. Они следили за перемещением этого весьма заметного войска издали, а возможно, даже из его собственных рядов. И дождались случая: Антоний разделил войско; он оставил людей Артавазда и два своих легиона охранять обоз, а большую часть людей повел быстрее вперед. Армянский царь, по-видимому, предупрежденный о нападении, отправился со своими частями домой, бросив арьергард без конного прикрытия. Оставшуюся пехоту многочисленные враги перебили или взяли в плен, драгоценный обоз угнали, а столь необходимые осадные машины уничтожили.

Антоний, разумеется, поспешил обратно, но не успел спасти ни арьергард, ни себя. Сражение он выиграл — прогнал врага с поля боя, однако его пехотинцы развить успех не смогли: противник, насчитывавший пятьдесят тысяч конных лучников, превосходил их и в скорости, и в дальности стрельбы. Лишившись осадных машин в местности, где нет ни дерева, ни железа, Антонию следовало немедленно повернуть назад, но он был слишком горд и упрям, чтобы сразу смириться с таким унижением. Попытка продолжить осаду с помощью насыпей и мостов из того немногого дерева, что удалось найти, как и следовало ожидать, провалилась. Когда Антоний послал солдат добыть провианта, их перебили вражеские лучники. Мидийцы устроили крупную вылазку из города, отвлекли осаждающих и разрушили их сооружения. После этого Антоний провел среди уцелевших участников сражения децимацию — как будто ему мало было потерь в боях!

Только когда парфянский царь Фраат предложил Антонию переговоры, Антоний заставил себя признать поражение. Он попросил вернуть ему пленных и штандарты, но царь ответил презрительным отказом и обещал лишь не препятствовать отступлению.

Жители Фраат, заблаговременно узнавшие о приходе римлян, успели запастись продовольствием. Начиналась осень. Антоний, не имея ни припасов, ни зимней одежды, ни строительных материалов, решил, что даже такое предложение лучше, чем ничего. Правда, Фраат получил трон, убив престарелого отца, и вряд ли на его слово стоило полагаться. Так оно и оказалось.

Ослабевшее римское войско свернуло шатры — и попало бы прямиком в засаду, если бы отправилось назад тем же путем. Один из проводников сообщил Антонию о ловушке и повел римлян другой дорогой — более трудной, но не столь опасной. И все же когда после тяжкого отступления, длившегося двадцать семь дней, войско пришло в Армению, в нем было на двадцать восемь тысяч воинов меньше, чем вышло в Парфию весной — не считая погибших из числа лагерной прислуги, большей частью рабов, и солдат, дезертировавших с Артаваздом. Из этих двадцати восьми тысяч половина людей умерли от голода и болезней. Еще восемь тысяч погибли в снегах во время отступления по армянским землям, хотя враг их уже не преследовал. Современный Антонию историк Веллей Патеркул, сторонник Октавиана, писал: «Антоний называл поражение победой, потому что ему удалось уйти живым». Замечание, не лишенное справедливости.

В конце пути, на подходе к равнинам Средиземноморья, военачальник бросил остатки своего потрепанного войска и поспешил вперед — как можно быстрее послать гонцов в Александрию. На берегу Сидона он устроил временный штаб и стал скорбеть о погибших товарищах, топя печали в вине. В промежутках между пьянством он вскакивал и бежал к морю в надежде увидеть паруса Клеопатры. Царица прибыла в следующем году; оказалось, что она вновь ждет от него ребенка. Клеопатра привезла большой запас теплой одежды для солдат, но мало денег для уплаты войскам. Возможно, она решилась хотя бы таким образом показать, что недовольна действиями возлюбленного. Антоний возместил недостающее из собственных денег.

Октавия, брошенная жена, тоже отплыла с припасами для войска мужа, но только когда началась весна и плавание стало неопасным. Она привезла ему и подкрепление: две тысячи солдат — на восемнадцать тысяч меньше, чем обещал Антонию ее брат. Добравшись с небольшим флотом до Афин, Октавия стала ждать известий от мужа — захочет ли он, чтобы она плыла к нему дальше, или же сам двинется ей навстречу. Антоний прислал ей лишь краткий приказ — отправить корабли с грузом к нему, а самой возвращаться в Рим. Наверное, то была для Октавии горькая минута. Она скорее всего уже знала, что Антоний вернулся вместе с Клеопатрой в Александрию. Больше она не встретится с мужем. А их младшая дочь так ни разу в жизни и не видела отца.

Октавия пустилась в путешествие к Антонию в отчаянной попытке спасти их брак, показать мужу, что она не меньше, чем Клеопатра, способна помочь ему в трудную минуту. Толку из этого не вышло, разве что в Риме, куда Октавия в унынии возвратилась, стали еще больше ее уважать. Брат предложил Октавии уйти из дома Антония, но она не пожелала. Октавию все больше чтили как самоотверженную и достойнейшую из жен, а слава Антония все ухудшалась. Древним историкам, похоже, не приходило в голову, что ей, возможно, просто больше нравилось жить — относительно независимо — в доме Антония, чем вести довольно скромную жизнь в доме брата вместе с Ливией, особенно во время его долгих отлучек.

После нанесенного сестре оскорбления Октавиан относился к Антонию с неослабной враждебностью. Хотя Октавиан пока еще не мог начать войну, он использовал любой случай, чтобы очернить соперника в глазах римлян, выставить человеком, которого отныне ни Рим, ни его ценности не интересуют. Нанесенное Октавии и ему самому явное оскорбление Октавиан со свойственным ему мастерством преподнес как оскорбление для каждого римского гражданина.

Не испытывая необходимости заведомо лгать о своем коллеге-триумвире, Октавиан пустился обрабатывать общественное мнение, играя на предвзятом отношении римлян к Востоку — якобы изнеженному и распутному. Не придумывая для своей пропаганды прямой лжи, он, подобно современным политтехнологам, бесстыдно подавал известные факты таким образом, что получалось, будто Антоний полностью порабощен злой чужеземной царицей. За шесть лет Октавиан так сильно изменил мнение римлян о своем сопернике, что хоть сейчас мог вести из Рима войско в священный поход, призванный избавить западный мир от угрозы, исходящей от Клеопатры и Антония (именно в таком порядке).

Как же мог Антоний поступить с Октавией столь грубо и бесцеремонно? Тут легко прослеживается влияние Клеопатры. Царица была гораздо умнее своего избранника и, подобно многим женщинам в ее положении, предпочитала по возможности этот факт не подчеркивать. После кровавого поражения Антония в Парфии, когда он не мог не признать ошибки, Клеопатра постаралась убедить возлюбленного, что его настоящий враг не парфянский царь, не предатель Артавазд, а старый соперник по Риму — Октавиан. И потому Клеопатра склоняла Антония к разводу по римским законам: ведь если он бросит ее и вернется в Рим к жене, то и вражда с Октавианом может сойти на нет.

Древние источники описывают ситуацию не совсем так. Например, живший двести пятьдесят лет спустя Кассий Дион, который писал на греческом языке, не сомневался, что тут не обошлось без колдовства, и повторял это неоднократно. «Его еще больше поработила страсть (eroti) и колдовство Клеопатры (gonteia)». В его суеверный век такое рассуждение было вполне логичным. В конце концов, как еще озадаченный историк мог объяснить поведение римского проконсула, посещавшего вместе с царицей александрийский рынок, причем ее несли в носилках, а он шагал рядом, в толпе евнухов?

Несомненным доказательством ее власти над злыми силами служила, по Диону, та готовность, с которой Антоний соглашался позировать вместе с Клеопатрой для статуй и рисунков. На некоторых они предстают как Осирис и Исида, на других как Дионис и Селена, греческая богиня луны, тоже, как и египетская Исида, дочь солнца.

Всем известен миф о том, как Осириса убил и разрубил на куски брат Сет и как Исида оживила супруга, собрав части его тела, кроме — по одной из версий мифа — мужского органа. По другой версии, она полностью собрала тело супруга, оживила и родила от него сына Гора. Нетрудно представить, как прохаживались по поводу подобных историй римские остряки. Что же касается Диониса, это божество обладало как женскими, так и мужскими чертами и любило сильно напиваться, иногда с пагубными последствиями — для других. Философ-моралист Сенека век спустя писал: «Что погубило Марка Антония, мужа великого и с большими способностями и заставило принять чужеземные обычаи и несвойственные римлянам пороки? Что, как не любовь к вину, не уступающая любви к Клеопатре!»

Плутарх, столь же суеверный, как и Дион, но более проницательный, считает иначе: Клеопатра, сразу поняв, какими опасностями грозит ей приезд Октавии в Афины, приняла меры, чтоб ей помешать. Если супруги встретятся, то постоянным вниманием и любовью Октавия сможет отвоевать мужа. Царица села на строгую диету с целью вернуть былую стройность (она, вероятно, располнела после родов) и пустила в ход весь резерв обольстительницы — улыбки, слезы, притворные обмороки, — стараясь убедить Антония, что не может преодолеть любви к нему. Она внедрила в пестрое окружение супруга некоего предсказателя, который должен был внушать Антонию, что его дух, или гений, обычно сильный и волевой, в присутствии Октавиана слабеет, и потому следует держаться как можно дальше от шурина.

Приняв подобные меры психологического воздействия, Клеопатра вдобавок велела служанкам рассказывать Антонию, будто бы по секрету, о том, как сильно она его любит. А Октавия, мол, вышла за него замуж по приказу брата.

Под таким давлением, пишет Плутарх, Антоний поверил, что если он оставит Клеопатру, она непременно покончит с собой. Вероятно, царица еще и хотела помешать ему вновь рисковать жизнью. Царь Мидии, против которого Антоний сражался в прошлом году, поссорился с союзником, парфянским царем, и предложил Антонию: не хочет ли он встретиться с ним у Фраат и возобновить парфянский поход? Возможно, царь действовал искренне, а может, и нет. Антоний явно желал принять предложение. Похоже, царице удалось воззвать к его здравому смыслу. Во всяком случае, он согласился остаться с ней до конца 35 года до нашей эры.

В том же году, словно по контрасту с грандиозными планами Антония, Октавиан начал небольшую, но тщательно продуманную кампанию против иллирийских варварских племен на противоположном побережье Адриатики. Много славы такой поход не сулил, трофеев тоже, но воинов-дикарей требовалось срочно обуздать. Некоторые грабили суда у побережья Далмации, другие, когда не дрались между собой, нападали на путников. За два года, к 33 году до нашей эры, Октавиан искоренил пиратство и обезопасил маршрут, по которому солдаты и торговцы попадали из Италии — через форт Аквилею и город Тергесту (современный Триест) — в Грецию, Македонию и дальше на восток.

Пострадав два раза в боях, Октавиан поправил свою репутацию как полководец. Первый раз ему в правое колено попал камень из пращи, а во второй дело обстояло серьезнее: Октавиан хотел перейти с осадной башни на стену форта, а под ним и другими воинами проломился мост. Падая, он повредил ногу и обе руки. Поправившись, Октавиан уехал из Иллирика и отправился через Северную Италию по направлению к Галлии, как пишет Дион, с намерением вторгнуться в Британию. Проверить это неправдоподобное утверждение мы никак не можем.

Октавиану пришлось повернуть назад в Иллирик и подавлять мятеж далматов, которых он едва успел покорить. Впервые Октавиан провел в отдельных частях децимацию — за дезертирство.

Между тем Антоний, целый год оправлявшийся от удара, нанесенного парфянами и мидийцами, в 34 году до нашей эры стал прилагать активные усилия для восстановления своего auctoritas. Обманным путем (влияние Клеопатры?) он захватил и низложил Артавазда, которого считал виновником поражения в Мидии, и объявил Армению римской провинцией. Этим он заслужил похвалу сената, но прошло всего два года, и Армению захватили парфяне и посадили на трон своего человека. Антоний постарался извлечь из победы как можно больше выгод: устроил себе триумф, только не в Риме, а в Египте. Артавазда, закованного в серебряные цепи, провели мимо Клеопатры и огромной толпы зрителей. Триумф этот вызвал в Риме большой общественный скандал, потому что прошел слух, будто Антоний собирается перенести столицу из Рима в Александрию.

Подобные слухи продолжали набирать силу — благодаря Октавиану, использовавшему их в своей пропаганде, а также Клеопатре, которая всячески показывала, как сильно ее влияние на Антония; она устроила церемонию, вошедшую в историю под названием «Александрийские дарения». Царица в священных одеяниях богини Исиды сидела рядом с Антонием на таком же, как он, золотом троне, а рядом на возвышении, на тронах поменьше, сидели их дети и Цезарион. Антоний, который к тому времени наверняка успел жениться на царице (не успев развестись с Октавией), объявил ее «царицей царей», а ее старшего сына Птолемея Цезаря (Цезариона) — «царем царей» и обоих — независимыми соправителями Египта и Кипра.

Затем настал черед младших детей. Александр Гелиос, которому было шесть, получил Парфию, Мидию и Армению, причем Парфию и Мидию еще только предстояло завоевать. Его сестра-близнец Клеопатра Селена, недавно помолвленная с сыном мидийского царя, получила Ливию и Киренаику, в Северной Африке. Крошечного Птолемея Филадельфа, который, наверное, едва научился ходить, объявили повелителем царств, расположенных между Геллеспонтом и Евфратом. Теперешних правителей этих стран смещать не собирались, однако они должны были признать власть над собой детей Клеопатры и Антония. А трое детей, в свою очередь, должны были признавать повелителями мать и старшего брата Цезариона.

Все это, очевидно, были плоды изобретательного ума Клеопатры. Ясно, что повелителем всех и каждого на востоке оставался Антоний с его легионами, но о его роли в управлении и распределении власти широкой публике предоставили додумываться самой.

Самое важное, с точки зрения находившегося в Риме Октавиана, было то, что отныне не оставалось никаких сомнений в династических планах Антония, действующего с подачи царицы. Устроив церемонию раздачи государств, Антоний выступил не в роли римского полководца, который может быть отозван с поста, а в роли эллинистического богоподобного монарха, пользующегося абсолютной пожизненной властью и передающего ее наследникам — своим и Клеопатры отпрыскам.

Объявив Цезариона законным сыном Юлия Цезаря и, стало быть, настоящим его наследником, Антоний тем самым окончательно разорвал отношения и с Октавианом, и с его сестрой. Вряд ли он мог сильнее ущемить интересы Октавиана. В то же время сам Антоний от подобного публичного заявления никаких преимуществ не получал. Преимущества получали Цезарион и его мать. Именно особому положению — сын и наследник Цезаря — Октавиан был обязан всей своей политической карьерой. Антоний же, поощряемый незаконной женой Клеопатрой, растил царевича, чьи притязания на родство с Цезарем более серьезны, чем его, Октавиана. Такую угрозу своей власти Октавиан терпеть не собирался. На горизонте замаячила война, причем война не на жизнь, а на смерть. Добивался ли Антоний именно такого результата — трудно сказать.

В начале 33 года до нашей эры Октавиан, обвиняя Антония в недостойных римлянина действиях, доложил сенату о подробностях «Александрийских дарений». Ответный удар противника не заставил себя ждать. Антоний письменно заявил, что Октавиан нарушает условия соглашения — не только относительно набора войск, но и отказывается предоставить землю ветеранам Антония, в то время как в большом количестве раздает наделы своим. Кроме того, Антоний поставил коллеге на вид, что тот действовал в одностороннем порядке и, стало быть, нарушил договор о триумвирате, когда без его согласия сместил Лепида. Он, Антоний, не получил никаких выгод от освобождения Сицилии, хотя и предоставил Октавиану корабли, к тому же младший триумвир не стал делиться с коллегой сдавшимися легионами Лепида и Секста, а оставил их все себе.

То были неопровержимые обвинения. Октавиан, ставший уже мастером политической интриги, и не стал их опровергать. Напротив, он повел на Антония и его царицу стремительное наступление. Вероятно, тогда и прозвучало впервые обвинение в адрес Клеопатры, что она якобы собиралась в один прекрасный день вершить правосудие на Капитолии в Риме. В этой лицемерной словесной войне было не важно — обоснованно обвинение или нет. Ответ Октавиана на обвинение Антония в отказе выделить землю ветеранам ясно показал: поиски справедливости вытеснили вульгарное сведение счетов и обмен колкостями. Ветераны Антония, заявил Октавиан, не имеют отношения к землям в Италии, их следует расселять в странах востока, которые их военачальник уже объявил завоеванными — таких как Мидия и Парфия. Что же касается дележа трофеев, то Октавиан согласен поделить с ним Сицилию, если Антоний отдаст половину Армении.

В частной переписке оба военачальника позволяли себе еще и не такое. На упреки Октавиана в грубом обращении с Октавией и связь с царицей Антоний отвечал речью солдафона: «Что на тебя нашло? Что с того, что я путаюсь с царицей? Это не теперь началось, а тянется уже девять лет. А ты разве спишь только с Друзиллой? Хорошо, если ты, пока читаешь мое письмо, не отымел Тертуллы, или Терентиллы, или Руфиллы, или Сальвии Титизении — или всех скопом! Да какое мне дело, с кем — точнее, в ком — тешишь ты свою похоть».

Быть может, именно эти обвинения заставили Октавиана распространить свою неприкосновенность трибуна на Ливию и Октавию.

Октавиан теперь все более уверенно использовал свою власть в столице, чтобы предстать перед гражданами как правитель, принимающий близко к сердцу их повседневные заботы. Он и его приближенные во главе возрожденной партии цезарианцев начали использовать государственные средства и доходы от военных кампаний, чтобы повысить уровень жизни в Риме. Пищу горожанам уже и так оплачивали. Агриппа, спустившись на одну ступень в cursus honorum и став в 33 году до нашей эры эдилом, приступил к большой программе общественного строительства — починке дорог, чистке канализации и — самое выгодное — улучшению и расширению снабжения города качественной питьевой водой. Он восстановил ветшающий акведук Марция, построенный в 144 году до нашей эры, и впервые за последние девяносто лет провел в Риме новый — Юлиев акведук, в честь рода, усыновившего Октавиана.

Проведя воду в некоторые части города, где раньше ее не было вообще, Агриппа сэкономил римлянам миллионы человеко-часов: ведь теперь жителям не приходилось целыми днями носить издалека сосуды с водой. Потом Октавиан и Агриппа провели еще два акведука и тем самым исправили упущение равнодушных оптиматов, почти сто лет не желавших оплачивать воду для бедняков, у которых не хватало средств жить в районах с колодцами.

С обычной для них дальновидностью и распорядительностью Октавиан и его помощник завели постоянные службы для дальнейшего технического обслуживания акведуков.

Агриппа подал еще один пример совершенно нового стиля управления: он не просто послал рабов с лопатами в сточные каналы, он сам отправился с ними и, где было возможно, тоже пробирался по туннелям Cloaca Maxima [19] к стокам в Тибр.

Еще Агриппа прославил свое правление тем, что на это время разрешил свободный вход в общественные бани как мужчинам, так и женщинам, причем людям бесплатно выдавалось оливковое масло, которым пользовались для мытья до изобретения мыла. Богатый коллега Агриппы Меценат создал на Эсквилинском холме, на месте заброшенного кладбища, большой общественный парк, где могли гулять все горожане с семьями.

Сам Октавиан восстановил крупный комплекс строений вокруг театра Помпея, хотя именно в этом театре убили Цезаря — прямо под статуей его врага. Домиций Кальвин, дважды консул, в 53 и 40 годах до нашей эры, который позже водил войско против мятежных испанских племен, после успешного похода выделил часть добычи на восстановление сгоревшей Регии — одного из самых древних и самых почитаемых строений в Риме, где хранились архивы великих понтификов. Регия стояла в западной части Форума; здание, впервые выстроенное еще в бронзовом веке, уже однажды восстанавливали в камне. Кальвин решил поддержать честь марки и отстроил Регию из мрамора.

Хлопотливый 33 год до нашей эры был годом восьми консулов — число совершенно беспрецедентное. Октавиан вступил в должность 1 января и на следующий же день вышел в отставку — чтобы поочередно передать своим сторонникам вожделенное консульство: семьям консулов по-прежнему присваивался статус благородных. Если Октавиан решится спровоцировать Антония на развязывание гражданской войны, ему понадобится поддержка как можно большего числа проконсулов. Он уже в какой-то степени обесценил должность претора, назначив за один год не меньше шестидесяти семи преторов; правда, неизвестно, сколько среди них было кандидатов Антония.

Сенат уполномочил Октавиана создать новый патрициат, который теперь, когда из-за гражданских войн погибло множество древних родов, был срочно нужен для заполнения жреческих должностей: считалось, что дар толковать волю богов присущ только людям самым благородным. Таковых Октавиан выбирал из семей, готовых, как он считал, его поддержать.

Примерно тогда же Агриппа отдал — и лично проконтролировал — распоряжение изгнать из Рима астрологов и колдунов. Октавиану не хотелось рисковать: вдруг какой-нибудь самодеятельный гадатель предскажет победу Антония.

Срок триумвирата, согласно новому договору, истекал 31 декабря 33 года до нашей эры. Продлевать его Октавиан не собирался, поскольку пришлось бы мириться с соперником, которого он теперь ненавидел и надеялся уничтожить. Впервые за десять лет Октавиан не занимал никакого официального поста, но по-прежнему пользовался неприкосновенностью, хотя и не властью трибуна. И он мог напомнить — если кто-то забыл, — что власть его зиждется не на государственной должности, пусть и почетной, а на легионах. Антоний продолжал называть себя триумвиром, словно он один решал, выйти ли ему из союза. В то же время он заигрывал с оптиматами, предлагая сложить с себя звание триумвира — уже ничего не значащее — и восстановить республику, если согласится Октавиан.

В 32 году до нашей эры оба консула были сторонники Антония: Гай Сосий, который, захватив в 37 году до нашей эры Иерусалим, посадил на трон Ирода, и Домиций Агенобарб, правая рука Антония. Октавиан намеренно не явился на первое заседание сената, проходившее под их руководством.

Полководец Сосий и командующий флотом Агенобарб привезли послание от своего военачальника, но читать его не стали, боясь навредить Антонию: в письме он требовал, чтобы сенат признал все его декреты, включая «Александрийские дарения». Антоний и Клеопатра провели ту зиму в Эфесе — вместе с флотом и отдохнувшим войском, пришедшим туда же в ноябре, якобы для подготовки к новому вторжению в Парфянское царство.

К тому времени уже не только Октавиан подозревал, что эти многочисленные легионы могут послать и против него. Догадки перешли в уверенность, когда Сосий начал хвалить перед сенатом Антония и нападать на Октавиана и проталкивать направленную против него резолюцию. Подробности неизвестны, но речь, видимо, шла о каком-то порицании в адрес Октавиана. Один из трибунов наложил вето, и за предложение Сосия не голосовали — к облегчению подавляющего большинства сенаторов, опасавшихся выказывать враждебность к какой-либо из сторон. Отсутствие Октавиана на заседании, как и то, что он не занимал никакого официального поста, подвигло некоторых серьезных его противников раскрыть карты; именно на это Октавиан, возможно, и надеялся.

И он нанес ответный удар, продемонстрировав военную силу, — удар мощный и грозный, сравнимый с государственным переворотом. Октавиан вернулся в Рим, ведя за собой войско, как делал уже дважды. Разница заключалась в том, что на этот раз Октавиан целиком и полностью контролировал все силы запада, и теперь уже никто не сомневался в его готовности их применить и поставить страну с ног на голову — ради себя и своих сторонников.

На следующее заседание сената Октавиан явился в сопровождении солдат и занял свое место триумвира между двумя консулами. Главные его приверженцы среди сенаторов уселись на ближайшие к нему скамьи, пряча под тогами кинжалы.

По словам Диона, Октавиан говорил долго и речь его была скромной, хотя и содержала множество обвинений против Антония и Сосия. Упоминание о скромности плохо согласуется с тем, что произошло после заключительного слова Октавиана, в котором он пообещал принести на следующее заседание документальные доказательства своих обвинений. Консулы отвечать не осмелились, сенаторы — тоже. В зале царило гробовое молчание, а двадцатидевятилетний Октавиан обводил немолодых сенаторов каменным взглядом. Довольный произведенным эффектом, он удалился, сопровождаемый телохранителями.

Сосий и Агенобарб покинули город, и как консулам им немедля нашли замену. Немалое число сенаторов последовали за ними в Эфес, к Антонию, но основная часть, больше тысячи, остались в Риме. Октавиан не пытался остановить беглецов, а заявил: кто хочет, пусть уезжает. Кое-кто из сенаторов сделал обратный выбор — бросил Антония, спеша, пока не поздно, примкнуть к его сопернику. Антоний, обозленный, решился на шаг, который давно обдумывал, — развод с Октавией, и послал своих людей в Рим выдворить ее из дома. Забрав своих детей и детей Фульвии, Октавия ушла в слезах; ей не хотелось, чтобы из-за нее враждовали брат и бывший супруг.

Среди покинувших Антония высокопоставленных лиц были Мунаций Планк, участник Перузийской войны, и его зять Марк Тиций, который недавно казнил Секста Помпея. Эти двое привезли Октавиану важнейшие сведения — не о дислокации войск противника (такие простые вещи мог сообщить кто угодно), а о том, что Антоний написал завещание, весьма его порочащее, и оставил его в Риме. Весталки, у которых хранилось завещание, отдать его отказались, но и без того пошли против чести, разрешив Октавиану прийти самому и прочитать. Сломав печать, он увидел, что там опять говорится о якобы признанном Цезарем отцовстве, а также подтверждаются распоряжения Антония, сделанные во время «Александрийских дарений». Это лишь относительно дел государственных; кроме них Октавиана ждало еще одно, убийственное откровение: Антоний желал быть похороненным рядом с Клеопатрой в ее александрийской усыпальнице (которая еще только строилась), даже если он умрет в самом сердце Рима.

Строчку за строчкой читал Октавиан завещание Антония пораженным сенаторам. В Риме оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Своим завещанием Антоний подтвердил справедливость обвинения Октавиана, что его враг уже стал египтянином. Антоний не просто предпочел Октавии Клеопатру, он предпочел Египет Риму! Когда эта весть распространилась по Италии и всему западу, отношение народа к происходящему резко изменилось. Люди были готовы поверить, что на востоке под знаменами Антония собираются мощные силы, дабы подчинить Рим и перенести столицу в Александрию, и стоит за этим злая воля Клеопатры. Более того, римляне готовы были каждый отдельно и все вместе поднять руку и принести клятву верности Октавиану как защитнику от египетской угрозы.

«Вся Италия по своей воле поклялась мне в верности, — пишет он с неубывающей гордостью сорок пять лет спустя, почти в конце своей долгой жизни, в «Res Gestae» («Деяния Августа») — автобиографии, составленной в качестве надгробной надписи в назидание потомкам. — Меня избрали вождем в войне, в которой я победил при Акции. Провинции Галлии, Испании, Африка, Сицилия, Сардиния тоже поклялись мне в верности. Среди тех, кто воевал под моими знаменами, было больше семисот сенаторов».

Можно не сомневаться, что этот вотум народного доверия, выраженный в форме клятвы, обеспечила Октавиану цезарианская партия, теперь полностью сплотившаяся вокруг него. Жители провинций, до того времени считавшие Рим средоточием далекой от них безымянной силы, властвующей над их судьбами, обрели теперь покровителя, который просит каждого из них принести ему клятву верности. В дальнейшем они смогут использовать эти отношения, чтобы просить, если понадобится, его защиты. Что может быть эффектней — ветеран, которому грозит суд, просит о помощи принцепса, на том основании, что сам никогда не отказывался помочь ему и рисковал жизнью в боях, — и Октавиан тут же берет на себя роль защитника в суде.

Сенат лишил Антония всех полномочий, включая назначенное ему на следующий год консульство. Однако войну объявили не ему, а Клеопатре. Для того чтобы это была bellum iustum (справедливая война), Октавиан, как член коллегии фециалов, существовавшей как раз для таких случаев и насчитывавшей двадцать человек, провел предписанный ритуал.

Изначально фециалам полагалось приходить на вражескую территорию, объявлять войну и сообщать Юпитеру о своей правоте. В течение тридцати трех дней противнику давалась возможность просить о мире или дать в какой-то форме удовлетворение. По окончании этого срока фециалы возвращались к границе и метали копье во вражескую землю. Церемонию объявления войны издавна приспосабливали к современным условиям, но суть оставалась неизменной.

Перед храмом Беллоны, у самых стен Рима разметили клочок земли, символизировавший страну противника. В эту землю Октавиан, в присутствии многочисленных зрителей, и воткнул копье. Древний ритуал был соблюден, боги умилостивлены. Грядущая война будет настолько справедливой, насколько справедливо поведет ее Октавиан.


Примечания:



1

Entre deux guerres (фр.) — меж двух войн. — Здесь и далее примеч. пер.



19

Cloaca Maxima (лат.) — Большая клоака, главный туннель канализации в Древнем Риме.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке