Глава 9

Ход событий от Парижского мира до 1778 года. Последствия морской войны для американской революции. Морская битва при острове Уэсан

Если у Англии были основания досадовать на то, что она извлекла из Парижского договора не все выгоды, на которые могла рассчитывать благодаря своим военным успехам, то Франция не могла не испытывать недовольство своим послевоенным положением. Выигрыш Англии почти полностью измеряется французскими потерями, даже уступка Испанией победителю Флориды была совершена ценой уступки Францией Луизианы испанцам. Естественно, мысли французских государственных деятелей и народа, вынужденных подчиниться необходимости нести бремя побежденных, обращались к будущему с его возможностями добиться реванша и компенсаций. Герцог де Шуазель, способный, хотя и высокомерный вельможа, остался вести дела еще несколько лет и неустанно трудился ради восстановления французской мощи, подорванной условиями договора. Ему не нужно было добиваться альянса с Австрией, он уже был заключен и действовал, когда герцог пришел к власти в 1758 году. Но Шуазель даже на начальном этапе правления понимал, что главным врагом была Англия. Он стремился, по возможности, мобилизовать против нее все силы страны. Поражение Конфланса сорвало его планы вторжения на Британские острова. Шуазель стремился теперь в полном согласии со своей главной целью настроить против англичан Испанию и вовлечь ее в союз с Францией. Объединенные усилия двух королевств, располагавших удобным побережьем, могли, при разумном управлении и достаточном времени для военных приготовлений, создать флот, который послужил бы достойным противовесом английскому флоту. Верным было, несомненно, и то, что более слабые морские державы, если бы они смогли договориться и эффективно взаимодействовать, решились бы объявить войну правительству страны, чья сила вызывала зависть и страх и которое действовало вопреки правам и благу других государств (как действуют всегда власти стран, располагающих неограниченными возможностями). К несчастью для Франции и Испании, альянс состоялся слишком поздно. Но за фактическим уничтожением французского флота в 1759 году последовал настоящий взрыв национального энтузиазма вокруг строительства военного флота, что умело поддерживалось и направлялось Шуазелем. «Из конца в конец Франции национальное чувство пронзительно кричало: «Флот должен быть восстановлен». В фондах сосредотачивались пожертвования городов, корпораций и отдельных лиц. В еще недавно затихших портах развилась бешеная активность. Повсюду строили и ремонтировали корабли». Министр также сознавал необходимость восстановления воинской дисциплины и боевого духа, а также накопления строительных материалов для флота. Однако слишком много времени было упущено. Посреди большой и неудачной войны не время затевать военные приготовления. Поговорка «Лучше поздно, чем никогда» не так надежна, как поговорка «Во время мира готовься к войне». Положение Испании выглядело лучше. Когда разразилась война, эта страна, по оценке английского морского историка, располагала сотней кораблей различной величины. Из них около шестидесяти были линейными кораблями. Тем не менее, хотя присоединение Испании к многочисленным врагам Англии могло поставить ее в критическое положение, сочетание в пользу Англии численности, мастерства, опыта и престижа моряков было неустранимо. С 70 тысячами моряков-ветеранов Англия могла лишь подтвердить завоеванные позиции. Итоги войны нам известны.

После заключения мира проницательный Шуазель оставался верным своим первоначальным замыслам. Восстановление флота продолжалось. Оно сопровождалось и подстегивалось, как уже упоминалось, духом профессиональной гордости офицеров флота и их желанием сделать карьеру (что в конкретных условиях существования флота Соединенных Штатов могло бы послужить примером). Строительство военных кораблей продолжалось с большой энергией и широким размахом. В конце войны, благодаря начавшейся в 1761 году кампании энтузиастов, французы привели в хорошее состояние 40 линейных кораблей. В 1770 году, когда Шуазель ушел в отставку, королевский флот насчитывал 44 линейных корабля и 50 фрегатов. Арсеналы и склады были заполнены, создано хранилище корабельного леса. В то же время министр стремился повысить качество офицерского состава посредством борьбы с высокомерием представителей знати, которое проявлялось как в отношении вышестоящих начальников, так и нижестоящих офицеров, не принадлежавших к знати и служивших во флоте благодаря своим способностям. Этим сословные чувства своеобразно уравнивали офицеров различного ранга, что подрывало субординацию. Принадлежность к привилегированному сословию, равенство на этой почве, как таковое, признавалось больше, чем правила взаимоотношений между начальником и подчиненным. Рассказанная Фредериком Марриетом забавная история о корабельном гардемарине, который упрекнул капитана в том, что определенные заявления должны произноситься в конфиденциальном порядке, видимо, отражала нравы на французских шканцах того времени. «Конфиденциальность! – вскричал капитан. – Кто-нибудь слышал о конфиденциальности между капитаном и гардемарином!» – «Нет, господин капитан, – отвечал юноша. – Не между капитаном и гардемарином, а между двоими людьми благородного происхождения». Споры, аргументы и предложения двоих благородных людей, забывших о субординации, возникали в самые критические моменты, а настроения равенства, которые демократическая стихия разнесла по всем эскадрам флота республики, любопытным образом предвосхитили настроения, существовавшие между наиболее надменными представителями аристократии. «По его лицу я видел, – говорит один из героев Марриета, – что старший лейтенант не согласен с капитаном, но он был слишком дисциплинированным офицером, чтобы возражать в такой момент». Эти слова выражают одно из глубоко укоренившихся достоинств английской системы подготовки офицерского состава, необходимость которого осознается французами: «При Людовике XVI близость и приятельские отношения, существовавшие между начальником и подчиненным, побуждали последнего обсуждать полученные приказы… Ослабление дисциплины и своеволие вызывались больше иной причиной, помимо указанной. Это можно отчасти отнести к порядку, установившемуся в офицерских столовых. Адмирал, капитан, офицеры, мичманы ели вместе, все находилось в общем пользовании. Они обращались друг к другу как однокашники. В ходе управления кораблем низший чин высказывал свое мнение, вступал в споры, и начальник, хотя и был раздражен, часто предпочитал уступить, чем нажить себе врага. Факты подобного рода подтверждаются свидетелями, чья правдивость не вызывает сомнений»[106].

Недисциплинированность этого свойства, которой уступали некоторые малодушные офицеры, напрочь разбивалась при столкновении с решительным и яростным характером Сюффрена. Но недовольство грозило перекинуться в мятеж, заставив его после четвертого боя писать в своих депешах морскому министру следующее: «Мою душу терзают постоянные нарушения долга моряками. Страшно подумать, что я мог четырежды уничтожить английский флот, но он все же существует». Реформы Шуазеля разбивались об эту скалу, которую устранило лишь всеобщее восстание народа. Зато при нем произошло значительное улучшение личного состава корабельных экипажей. В 1767 году Шуазель реорганизовал корабельную артиллерию, создав корпус из 10 тысяч артиллеристов, которые систематически, раз в неделю в течение десяти лет, практиковались в стрельбе до следующей войны с Англией.

Не теряя из виду ни одной части своего плана, Шуазель, укрепляя морскую и военную мощь Франции, уделял особое внимание союзу с Испанией, искусно поощрял и содействовал усилиям этой страны на пути развития под властью Карла III, лучшего из королей Бурбонской династии. Сохраняющийся альянс с Австрией поддерживался, но надежды Шуазеля были в основном связаны с Испанией. Работа ума и проницательность, разом обратившиеся на Англию, это средоточие вражды против Франции, оправдывалась и освещалась всем ходом Семилетней войны. Испания была самым надежным и сильным (благодаря эффективному управлению) союзником. Непосредственное соседство и расположение портов ставили Францию и Испанию, как морские державы, в особенно выгодное положение. Их альянс, продиктованный здравой политикой, семейными связями и справедливым страхом перед морской силой Англии, был для Франции еще более достижимым в связи с недавними и все еще не пережитыми обидами, которые продолжали терзать Испанию. Гибралтар, Менорка и Флорида все еще оставались в руках Англии, и ни один испанец не мог чувствовать себя спокойно, пока не будет смыт этот позор.

Легко предположить, и это подтверждают французские историки, что Англия с беспокойством следила за усилением французского флота и с удовольствием ослабила бы его в удобное время. Однако сомнительно, чтобы она желала из-за этого начинать войну. В годы, последовавшие за Парижским миром, ряд сменяющих друг друга кабинетов министров, ориентированных в основном на внутреннюю политику или незначительные партийные мероприятия, стал причиной того, что внешняя политика страны стала являть собой разительный контраст энергичному, властному, но честному курсу Питта. Внутренние неурядицы, за которыми последовали большие войны, и прежде всего конфликт с североамериканскими колониями, который начался в 1765 году с хорошо известного закона о гербовом сборе (закон об обложении гербовым сбором всей судебной и коммерческой документации, периодических изданий, памфлетов и т. п. – Ред.), сомкнулись с другими причинами, чтобы парализовать Англию. В годы, когда Шуазель был министром (в 1758–1761 годах – министр иностранных дел, в 1761–1766 годах – военный и морской министр, в 1766–1770 годах – военный министр и министр иностранных дел. В 1758–1770 годах Шуазель являлся фактическим руководителем внешней политики Франции. – Ред.), как минимум дважды предоставлялись удобные случаи, которые решительное, готовое к действию и не слишком щепетильное правительство могло бы легко обратить в повод для войны. Тем более что эти случаи касались той самой морской силы, которая для Англии более, чем для других стран, является объектом справедливой и ревнивой озабоченности. В 1764 году генуэзцы, уставшие от безуспешных попыток овладеть Корсикой, снова попросили Францию занять порты, где размещались их гарнизоны в 1756 году.

Корсиканцы тоже направили во Францию посла с целью ходатайствовать о признании независимости острова с учетом их готовности платить такую же дань, какую прежде они уже платили Генуе. Последняя же, чувствуя, что не способна вернуть себе остров, решила в конце концов частично уступить его. Сделка приняла форму официального разрешения королю Франции пользоваться суверенными правами на всей территории и в гаванях Корсики в качестве гарантии выплаты ему долгов республикой. Эта уступка за ширмой такой гарантии с целью прикрыть усиление Франции в глазах Австрии и Англии напоминает навязанную и плохо скрытую сдачу Кипра Англии девять лет назад (в 1878 году. – Ред.) – сделку, возможно, столь же окончательную и далекоидущую, как и в случае с Корсикой. Англия выразила протест, и в довольно резкой форме, но, хотя Берк говорил, что «Корсика как провинция Франции ужасает», только один член палаты общин, отставной адмирал сэр Чарлз Саундерс, решился сказать, «что лучше начать с Францией войну, чем согласиться, чтобы она владела Корсикой»[107]. Учитывая признанные тогда интересы Англии в Средиземноморье, очевидно, что не следовало допускать, чтобы такой удобно расположенный остров для воздействия на побережье Италии и сдерживания активности морской базы на Менорке, как Корсика, перешел в руки могущественного хозяина, если страна была готова и стремилась к войне.

В 1770 году между Англией и Испанией снова возник спор относительно владения Фолклендскими островами. Не стоит останавливаться на существе претензий сторон в отношении того, что представляло собой тогда скопление голых островов, лишенных как военных, так и природных выгод. И Англия, и Испания имели там поселения, над которыми развевались национальные флаги. В английском поселении командовал капитан флота. В июне 1770 года перед этим поселением, называвшимся порт Эгмонт, неожиданно появилась оснащенная в Буэнос-Айресе испанская эскадра из 5 фрегатов с 1600 солдатами на борту. Горстка англичан не могла оказать этим войскам серьезного сопротивления. Обменявшись с испанцами несколькими выстрелами в знак защиты чести флага, они капитулировали.

Реакция на весть об этом инциденте, достигшую Англии в октябре, показала, что оскорбление действует значительно сильнее, чем реальный ущерб, и что оно вызывает более острую неприязнь. Передача Корсики произвела лишь легкое брожение за стенами государственных учреждений, нападение же на порт Эгмонт подняло волну гнева народа и парламента. Посланнику в Мадриде было приказано добиваться немедленного восстановления английского поселения на островах и дезавуирования действий испанского офицера, командовавшего операцией. Не дожидаясь ответа на этот демарш, отдали распоряжения о подготовке кораблей к походу, на улицы вышли команды вербовщиков, и через короткое время мощный флот приготовился выйти из Спитхеда для получения сатисфакции за оскорбление. Испания, полагаясь на семейный договор Бурбонов и поддержку Франции, настроилась стоять твердо. Но престарелый король Людовик XV не был расположен к войне, и Шуазель, имевший среди своих придворных врагов последнюю фаворитку короля, был отстранен от должности. С его падением испарились надежды Испании, которая немедленно согласилась с требованиями Англии, зарезервировав, однако, вопрос о праве на суверенитет над островом. Итог всех этих событий ясно показывает, что Англия, все еще располагая эффективной морской силой для обуздания Испании, не желала войны просто ради уничтожения соперничающих флотов.

Не будет лишним в связи с темой морской силы обратить внимание, не останавливаясь подробно, на происшедшее важное событие, кажущееся абсолютно не связанным с морем. Первый раздел Польши между Пруссией, Россией и Австрией, осуществленный в 1772 году, прошел без затруднений из-за того, что Франция была поглощена своей морской политикой и союзом с Испанией. Сотрудничество и поддержка Польши и Турции для сдерживания Австрии были частью традиционной французской политики, проводившейся со времен Генриха IV и Ришелье. Раздел Польши явился прямым ударом по престижу и интересам Франции. Неизвестно, что бы предпринял Шуазель, если бы оставался у власти, но если бы результат Семилетней войны был иным, то Франция могла бы вмешаться в эти события не без успеха.

10 мая 1774 года умер Людовик XV, умер в то время, когда быстро набирали силу волнения в североамериканских колониях. При его молодом преемнике, Людовике XVI, продолжалась политика, направленная на мирное сосуществование на континенте, создание дружественного союза с Испанией и строительство военного флота необходимой численности и боеспособности. Таковой была и внешняя политика Шуазеля, имевшая целью противодействие морской силе Англии, главного противника страны, и укрепление морской силы Франции в качестве основной опоры страны. Инструкции, которые, согласно французскому историку флота, новый король дал своим министрам, отражают дух, который вдохновлял его вплоть до революции, независимо от того, исходили эти инструкции или нет от самого короля: «Следить за всеми признаками приближения опасности. Вести наблюдение при помощи крейсеров за подходами к нашим островам и входом в Мексиканский залив. Отслеживать все суда, проходящие у берегов Ньюфаундленда и тенденции английской торговли. Собирать информацию о состоянии войск и вооружений в Англии, ее государственных кредитах и работе министерства. Вмешиваться в дела британских колоний под благовидными предлогами; предоставлять мятежным колонистам средства доставки военной амуниции, соблюдая строжайший нейтралитет; развивать флот активно, но незаметно. Отремонтировать наши военные корабли. Загрузить наши склады необходимыми припасами. Иметь под рукой средства быстрого оснащения кораблей флота в Бресте и Тулоне, в то время как Испания должна оснастить свою эскадру в Эль-Ферроле. Наконец, при первом серьезном признаке разрыва отношений собрать как можно больше войск на побережье Бретани и Нормандии. Содержать в готовности все необходимое для вторжения в Англию с тем, чтобы вынудить ее сосредоточить свои войска и, таким образом, ограничить ее возможности сопротивления на окраинах империи»[108].

Эти инструкции, выдавались ли они все сразу в качестве сбалансированного, хорошо продуманного плана или по отдельности, по случаю, показали, что был сделан точный прогноз развития ситуации и что он был пронизан убеждением, которое если бы проявилось раньше, то значительно изменило бы историю двух стран. Исполнение инструкций было менее основательным, чем их концепция.

В вопросе же развития флота пятнадцатилетний мирный период и упорная работа дали хорошие результаты. Когда в 1778 году разразилась открытая война, у Франции было 80 линейных кораблей в хорошем состоянии, в морских записях числились 67 тысяч моряков. Когда в 1779 году в войну вступила в качестве союзника Франции Испания, в ее портах находилось около 60 линейных кораблей. Этой коалиции Англия противопоставила в целом 228 кораблей разных классов, из которых около 150 были линейными кораблями. Видимое равенство сил, в пользу которого свидетельствовала их численность, скрывало невыгодную позицию Англии из-за большей величины и лучшей оснащенности артиллерией французских и испанских кораблей. Но с другой стороны, сила Англии возрастала благодаря целеустремленности, обусловленной принадлежностью к одной нации. Союзники обрекались на вошедшую в поговорку слабость морских коалиций, равно как и на отсталость испанского режима и недостаток привычки к морю – может, даже было бы справедливо говорить о пригодности к морскому делу – двух стран. Морская политика, с которой начал свое правление Людовик XVI, выдерживалась до конца. В 1791 году, через два года после созыва заседания Генеральных штатов, французский флот насчитывал 88 линейных кораблей, превосходивших в целом по величине и совершенству конструкции английские корабли того же класса.

Мы подошли, следовательно, к началу подлинно морской войны, которая, с чем согласятся те, кто следили за текстом этой книги, не наблюдалась со времени де Рёйтера и Турвиля. Величие морской силы и ее значение могли быть более отчетливо показаны в необузданной мощи и последующем ликовании одной из враждующих сторон. Но преподнесенный таким образом урок, даже если бы он был впечатляющ, вызвал бы менее живой интерес, чем созерцание морской державы, встретившей соперника, достойного ее стальной твердости, и до предела напрягшейся в войне, которая не только угрожала ее наиболее важным колониям, но даже ее собственному побережью. Из-за обширности Британской империи война велась во всех частях света одновременно, и внимание исследователя мечется от Ост– Индии к Вест-Индии, от побережья Соединенных Штатов к побережью Англии, от Нью-Йорка и Чесапикского залива к Гибралтару и Менорке, островам Зеленого мыса, мысу Доброй Надежды и острову Цейлон. Теперь встречаются эскадры с эскадрами равной численности, а общая погоня и свалка, которыми характеризовались операции Хоука, Боскавена и Ансона, хотя временами и происходили, сменились изнуряющими и сложными маневрами, слишком часто не приводящими к решающим итогам в морских сражениях. И это было характерной чертой нынешней войны. Более передовая тактика французов обогатила нынешние боевые действия той особенностью морской политики, которая заключалась в обеспечении господства в морях не посредством уничтожения вражеских эскадр и организованных морских сил противника, но успехами в отдельных операциях, удержанием конкретных опорных пунктов, осуществлением последующих конкретных стратегических целей. Автору книги нет необходимости навязывать другим заключение, что такая политика (сколь бы она ни была применима в виде исключения), как правило, ошибочна, но весьма желательно, чтобы все лица, ответственные за ведение морских дел, осознали, что эти два курса в политике, противоречащие друг другу, существуют. Первый курс строго следует концепции войны за опорные пункты, в то время как целью второго курса является уничтожение силы, без которой опорные пункты остаются без прикрытия и, следовательно, обречены на падение в определенное время. Осознав наличие двух противоположных курсов, следует также поразмышлять об их конечных результатах на примерах истории Англии и Франции.

Однако новый король стремился внушить своим адмиралам отнюдь не робкие взгляды. В указаниях, адресованных графу д'Орвилье, командовавшему первой эскадрой, которая вышла из Бреста, министр говорил от имени короля: «Ваш долг сейчас состоит в том, чтобы вернуть французскому флагу блеск, которым он сиял одно время. Прошлые неудачи и провалы следует загладить. Флот может надеяться на это, лишь проявив себя в блестящих сражениях. Его величество вправе ожидать от своих офицеров большого старания… В каких бы условиях ни оказался королевский флот, приказы его величества, которые он лично поручил мне довести до вашего сведения, а также до сведения всех командиров, заключаются в том, чтобы его корабли атаковали с максимальной энергией и защищались во всех случаях до конца».

В том же духе выдержаны дальнейшие наставления, о которых французский офицер, ранее не цитировавшийся в связи с данной фазой морской политики Франции, пишет: «Насколько отличается язык этих инструкций от того, с которым обращались к нашим адмиралам в ходе последней войны. Было бы ошибкой полагать, что адмиралы следовали робкому, оборонительному принципу, преобладавшему в тактике флота, по собственному выбору и предпочтению. Власти, всегда находившие расходы на флот чрезмерными, слишком часто предписывали адмиралам воздерживаться, насколько это возможно, от незапланированных сражений или даже стычек (как правило, дорогостоящих и способных привести к потерям кораблей), которые трудно восполнить. Часто адмиралам приказывали, когда они были вынуждены принять бой, тщательно избегать риска, ставящего судьбу эскадры в зависимость от решительных действий. Поэтому они считали себя обязанными отступать, как только бой принимал серьезный оборот. Так адмиралы приобрели скверную привычку добровольно сдавать поле боя, как только противник, даже уступающий в численности кораблей, смело оспаривал их тактику. Так эскадры, отправлявшиеся в море для встречи с противником, позорно обращались в бегство при одном лишь его появлении, так они принимали бой, вместо того чтобы его навязывать. Так начинали битвы, чтобы завершить их в положении близком к поражению, боевой дух жертвовался ради физического выживания. Таков был дух, которым, как справедливо замечал Шарль Дюпэн, руководствовалось французское правительство той эпохи»[109].

Перед тем как адмирал д'Орвилье отправился в море, за смелыми наставлениями Людовика XVI почти сразу последовали инструкции иной тональности. Ему сообщили, что король, узнав о мощи английского флота, полагается на благоразумие адмирала в отношении того, как следует себя вести в положении, когда под его командованием находится весь флот, которым располагает Франция. Фактически флоты обеих стран были равными. Определить, который из них сильнее, без подробной информации относительно вооружения каждого корабля не представляется возможным. Д'Орвилье, как и многие командующие до него, оказался в зависимости от приказов двоякого рода, следование любому из которых, в случае неудачи, наверняка грозило ему неприятными последствиями. Между тем власти в любом случае наверняка нашли бы козла отпущения.

Рассмотрение относительной силы двух флотов, с точки зрения оснащенности и боевого духа, несомненно, ведет нас к анализу событий, развивавшихся после начала Войны американских колоний за независимость. Но перед тем как приступить к этому, вероятно, было бы уместно сопроводить приблизительную оценку всего военного флота Англии (с учетом отсутствия более точной информации) фрагментом доклада первого лорда адмиралтейства, произнесенного в ноябре 1777 года, за несколько месяцев до начала войны с Францией. Отвечая на упреки оппозиции по поводу малочисленности английского флота в Ла-Манше, он говорил: «Мы располагаем сейчас 42 линейными кораблями, несущими службу у побережья Великобритании (не считая кораблей, находящихся за рубежом). 35 из них полностью укомплектованы и готовы выйти в море, когда возникнет необходимость… Не думаю, чтобы Франция или Испания замышляли против нас враждебные действия. Но из того, что я вам докладывал, есть все основания утверждать, что наш флот сильнее флота всего дома Бурбонов»[110].

Нужно отметить, однако, что этими благоприятными условиями не воспользовался адмирал Кеппель, когда его назначили в марте следующего года командовать флотом. Он смотрел на этот флот (пользуясь его собственным выражением) «глазами моряка»[111] и вышел в июне в море всего лишь с 20 кораблями.

Откровенно говоря, не хотелось бы примешивать к данному исследованию обсуждение политических проблем, приведших к отделению Соединенных Штатов от Британской империи. Уже отмечалось, что это отделение последовало за серией промахов британского правительства – вполне естественных в связи с идеями об отношениях колоний с метрополией, широко распространившимися в то время. Как ранее указывалось, требовался необычайно одаренный деятель, чтобы не только признать справедливость (по существу) требований американцев, но также их военную силу. Она состояла в отдаленности колоний от метрополии, их географической близости друг к другу (вне зависимости от морского фактора), национальных черт колонистов (в основном англичан и голландцев) и потенциальной враждебности Франции и Испании к Англии. К несчастью для Англии, деятели, наиболее приспособленные к тому, чтобы справиться с ситуацией, находились в меньшинстве или не у дел.

Уже говорилось, что, если бы эти 13 колоний были островами, морская сила Великобритании изолировала бы их друг от друга настолько, что последовало бы неизбежное падение колоний – одной за другой. К этому можно добавить, что узость полосы континента, заселенной тогда цивилизованными людьми, а также ее изрезанность глубоко вдающимися бухтами и судоходными реками, практически ставили колонии в условия островов, пока они не оказывали друг другу взаимную поддержку. Большие области мятежной страны были недостаточно велики, чтобы держаться поодиночке, однако достаточно крупны, чтобы падение одной из них не нанесло фатальный ущерб общему делу. Наиболее характерный пример дает река Гудзон, впадающая в Нью-Йоркский залив (бухту Лоуэр-Нью– Йорк-Бей), который вначале контролировали англичане, захватившие в сентябре 1776 года, через два месяца после провозглашения Декларации независимости, и город Нью– Йорк. Трудности прохождения по этой водной артерии вниз и вверх по течению для парусных судов были, несомненно, более значительными, чем ныне для прохождения пароходов. Тем не менее не вызывает сомнений, что энергичные и способные деятели, в распоряжении которых была мощная морская сила Англии, смогли расположить с интервалами военные корабли и сопровождающие их галеры на этой реке и на озере Шамплейн таким образом, что они могли поддерживать достаточно крупную армию, продвигавшуюся между истоками Гудзона и озером. Одновременно эти корабли препятствовали любому сообщению по воде между штатами Новой Англии и штатами к западу от реки. Эта операция сильно напоминала ту, посредством которой во время Гражданской войны эскадры и армии северян постепенно разделили надвое Конфедерацию южан, овладев течением реки Миссисипи. А политические результаты операции были даже более важными, чем военные, поскольку на ранних этапах войны дух независимости был гораздо более распространен и крепок в той области, которая была отрезана – в Новой Англии, – чем в Нью-Йорке и Нью– Джерси, чем, возможно, где-либо еще, за исключением Южной Каролины[112].

В 1777 году англичане попытались осуществить эту цель, отправив генерала Бургойна из Канады пробиться через озеро Шамплейн к Гудзону. В то же время трехтысячный отряд англичан под руководством Клинтона двинулся на север из Нью-Йорка. Он достиг Уэст-Пойнта, откуда послал часть своих войск кораблями вверх по реке в место, расположенное в 40 милях от Олбани. Здесь командир этого отряда узнал о капитуляции Бургойна в Саратоге и вернулся назад, но то, что он сделал, во главе отряда, выделенного из основных сил численностью всего лишь в 3 тысячи человек, показывает, что могло быть сделано при лучшей организации дела. Пока на берегах Гудзона происходили эти события, главнокомандующий английскими войсками в Америке весьма любопытно использовал морскую силу страны. Он отправил на кораблях главные силы своей армии – 14 тысяч человек – из Нью-Йорка в глубину Чесапикского залива так, чтобы обойти Филадельфию с тыла. Этот оригинальный маневр достиг своей цели – занятия Филадельфии, но это был лишь политический успех, поскольку Филадельфия была резиденцией конгресса. В то же время маневр противоречил здравой военной политике. Поэтому захват города оказался первой неудачей, но он обошелся еще дороже, поскольку из-за отвлечения на эту операцию британских войск их различные корпуса утратили взаимодействие, а также контроль над водным путем по Гудзону. В то время как Бургойн с семитысячным контингентом регулярных войск, помимо вспомогательных сил, продвигался к истокам этой реки, 14 тысяч солдат были уведены от устья Гудзона к Чесапикскому заливу. 8 тысяч английских солдат и офицеров оставались в Нью-Йорке или вблизи него из-за присутствия американской армии в Нью-Джерси. Эта катастрофичная операция была предпринята в августе. В октябре Бургойн, оказавшийся в изоляции и окружении, сдался. В мае англичане оставили Филадельфию и после мучительного и опасного перехода через Нью– Джерси с преследующей их по пятам армией Вашингтона вновь овладели Нью-Йорком.

Эта отправка британского флота в глубину Чесапикского залива вкупе с восхождением английских парусных фрегатов вверх по Потомаку в 1814 году демонстрирует еще одну слабину в расположении американских колоний. Но этот водный путь, в отличие от линии по реке Гудзон и озеру Шамплейн, не контролировался противником с обоих концов – со стороны Канады и моря.

Что касается морской войны в целом, то нет необходимости распространяться по поводу того, что колонисты не могли противостоять эскадрам Великобритании и были вынуждены, соответственно, оставить море противнику, прибегая только к крейсерской войне, главным образом посредством каперов. Такой войне вполне удовлетворяли уровень морского искусства и предприимчивость колонистов. Они наносили, таким образом, большой ущерб английской торговле. К концу 1778 года, по оценке английского морского историка, американские каперы захватили почти тысячу торговых судов стоимостью около 2 миллионов фунтов стерлингов. Он утверждает, однако, что потери американцев были значительнее. Так и должно было быть. Английские крейсеры имели более мощную поддержку и сами, по отдельности, были более сильными, в то время как размах американской торговли поражал государственных деятелей метрополии. Когда разразилась война, объем торговли колоний достигал уровня самой Англии в начале века.

Интересное указание на численность населения того времени Северной Америки, связанного с морем, дает выступление в парламенте первого лорда адмиралтейства, который заявил, «что военный флот из-за утраты Америки потерял 18 тысяч моряков, использовавшихся в последней войне»[113]. Это немалая потеря для морской силы, особенно если моряки влились в ряды противника.

Ход морской войны, как и следует ожидать, возбудил жалобы нейтралов на Англию из-за захвата их судов, обслуживавших торговлю с американскими колониями. Такие захваты, однако, не вели с неизбежностью к возбуждению вражды и надежд Франции на ухудшение положения британского правительства. И тем не менее время мщения, которое было целью политики Шуазеля, теперь, видимо, наступило. Ранее в Париже уже обсуждался вопрос о том, какую следует занять позицию, какие выгоды можно извлечь из восстания колоний. Решили, что колониям нужно оказать всю возможную помощь, избегая опасности реального разрыва с Англией. И с этой целью француза по имени Бомарше снабдили деньгами для учреждения торгового дома, который должен был поставлять колонистам военное снаряжение. Франция выделила миллион франков, к которому аналогичную сумму добавила Испания. Бомарше разрешили закупать военную амуницию из правительственных арсеналов. Между тем Франция приняла агентов из Соединенных Штатов, а французские офицеры поступили на службу этой стране с минимальными помехами со стороны французских властей. Торговый дом Бомарше начал действовать в 1776 году. В декабре этого года на землю Франции ступил Бенджамин Франклин, в мае же 1777 года в Америку прибыл Лафайет. В то же время велись приготовления к войне, в частности к морской войне. Численность военного флота неуклонно возрастала, предпринимались меры с целью продемонстрировать возможность вторжения в Англию через Ла-Манш, в то время как реальным театром войны должна была стать территория колоний. Там Франция находилась в положении человека, которому нечего терять. Уже лишенная Канады, Франция имела все основания полагать, что возобновление войны в условиях, когда Европа оставалась нейтральной, а американцы были не врагами, но друзьями, сохранит за Францией оставшиеся у нее острова. Сознавая, что американцы, еще менее двадцати лет назад настаивавшие на завоевании Канады, не согласятся на ее возвращение французам, Франция здраво рассудила, что не следует питать таких призрачных надежд, но необходимо в ходе предстоящей войны завладеть теми английскими территориями в Вест-Индии, которые удастся захватить. Испания была настроена по-другому. Она ненавидела Англию и желала вернуть себе Гибралтар, Менорку и Ямайку, бывшие ранее не просто жемчужинами в испанской короне, но и краеугольными камнями в фундаменте испанской морской силы. Тем не менее Испания видела, что успех мятежа английских колонистов против доселе необоримой морской силы метрополии станет опасным прецедентом для ее собственной обширной колониальной системы, из которой она ежегодно извлекала так много благ. Если потерпит неудачу Англия с ее флотом, то на что может рассчитывать Испания? Во вступительной главе указывалось, что доходы испанских властей извлекались не в виде необременительного налога на богатство морской державы, созданное промышленностью и торговлей, но в виде слабой струйки золота и серебра, добываемых в колониях и транспортируемых немногочисленными судами. Таким образом, испанские колонии эксплуатировались крайне ограниченным способом. Испания могла много потерять, но и выиграть немало. Теперь, как и в 1760 году, было несомненно, что она оставалась державой, которую Англия могла легко одолеть. Тем не менее возобладали имеющиеся обиды и династические симпатии. Испания поддержала скрытую враждебную политику, которую проводила Франция.

В этой взрывоопасной обстановке весть о капитуляции Бургойна сыграла роль детонатора. Опыт прошлых войн убедил Францию в силе американцев как врагов англичан. Она ожидала найти в них полезных союзников в реализации ее планов мести. Теперь казалось, что американцы могли позаботиться о себе и в одиночку и отвергнуть любой союз. Вести о событиях в Америке достигли Европы 2 декабря 1777 года. 16 декабря французский министр иностранных дел сообщил специальным уполномоченным американского конгресса, что король готов признать независимость Соединенных Штатов и заключить с ними торговый договор и временный оборонительный союз. Быстрота, с которой все это происходило, показывает, что Франция созрела для решения. И договор, столь важный по своим неизбежным последствиям, был подписан 6 февраля 1778 года.

Нет необходимости останавливаться подробно на условиях договора. Важно, однако, заметить, во-первых, что явный отказ Франции от Канады и Новой Шотландии предвосхитил ту политическую концепцию, которая известна сейчас как доктрина Монро («Америка для американцев» – фактически для США, «защищавших» народы Северной Америки от колонизаторов. – Ред.), требования которой едва ли могут считаться состоятельными без соответствующей морской силы. Далее, альянс с Францией, а впоследствии и с Испанией принес американцам то, в чем они нуждались больше всего, – морскую силу в противовес морской силе Англии. Уязвит ли американцев признание, что если бы Франция отказалась от соперничества с Англией за морское преобладание, то последняя смогла бы блокировать их атлантическое побережье? Давайте не будем ни отбрасывать лестницу, по которой мы взбирались наверх, ни отказываться признавать то, что казалось нашим отцам правильным в их час испытания. (Ясно, что без Франции США не устояли бы. – Ред.)

Перед тем как говорить об этой морской войне, следует рассмотреть сложившееся тогда военное положение в различных частях света.

Три характерные черты этого положения заметно отличают его от того, что существовало во время начала Семилетней войны в 1756 году. Они состоят в следующем: 1) во враждебном отношении Америки к Англии; 2) в раннем подключении Испании к союзу с Францией; 3) в нейтралитете других государств Европейского континента, оставивших Францию без опасений неприятностей со стороны суши.

На Северо-Американском континенте американцы уже два года удерживали Бостон. Англичане занимали залив Наррагансетт и Род-Айленд, а также Нью-Йорк и Филадельфию. Чесапикский залив и вход в него не имели укрепленных фортов. Они попадали под власть любой эскадры, появлявшейся там. На юге, со времени неудачного нападения на Чарлстон в 1776 году, англичане не предпринимали каких-либо серьезных военных действий. Вплоть до объявления войны Францией основные бои велись к северу от Чесапикского залива и Балтимора. С другой стороны, в Канаде американцы терпели неудачи. Канада до конца оставалась надежной базой английской власти.

В Европе наиболее достойным упоминания был уровень подготовки французского и отчасти испанского флотов по сравнению с предыдущими войнами. Англичане занимали целиком оборонительную позицию, остались без союзников. Между тем короли Бурбонской династии ставили себе целью захват Гибралтара и Маона, вторжение в Англию. Две первые цели особенно интересовали Испанию, последняя цель – Францию. Это расхождение в целях стало роковым для этой морской коалиции. Во вступительной главе имелись ссылки на стратегическую проблему, порожденную политическими курсами двух держав.

В Вест-Индии оба соперника имели фактически почти равные территориальные владения. И Франция, и Англия прочно утвердились на Наветренных островах, одна – на Мартинике, другая – на Барбадосе. Следует заметить, что Барбадос, занимающий наветренную позицию по отношению ко всем остальным островам архипелага, имел решающее стратегическое преимущество в эпоху парусного флота. Случилось так, что военные действия ограничивались акваторией, прилегающей к Малым Антильским островам. Здесь английский остров Доминика располагался между французскими островами Мартиникой и Гваделупой, поэтому он с начала войны стал объектом домогательств французов и был ими захвачен. К югу от Мартиники находилась французская колония Сент-Люсия. Укрепленная бухта этого острова с подветренной стороны, известная как Гроз-Иле, являлась важным пунктом, откуда можно было следить за состоянием французского флота в Фор-Рояле на Мартинике. Англичане захватили остров, и с этой безопасной якорной стоянки Родней наблюдал и охотился за французскими кораблями до его знаменитого сражения в 1782 году. Острова к югу играли менее значительную роль с военной точки зрения. Во владении крупными островами Испания превосходила Англию, владея Кубой, Пуэрто-Рико, деля с Францией контроль над Гаити (при том что Англии принадлежала одна Ямайка). Однако с Испанией Англия почти не считалась, у нее было слишком много дел в других местах, чтобы нападать на испанские острова (нападали! И получали обычно хороший отпор. – Ред.). Территорией, где ощущалось военное присутствие Испании, был обширный регион к востоку от Миссисипи, известный тогда как Флорида, который, хотя и находился тогда во владении Англии, не присоединился к восстанию колоний.

В Индии, следует помнить, Франция, по условиям мирного соглашения 1763 года, возвратила свои опорные пункты, но политическое преобладание англичан в Бенгалии не было уравновешено аналогичным контролем французов в какой-либо части полуострова. В последующие годы англичане расширили и укрепили свою власть, чему благоприятствовал подбор их главных представителей, Клайва и Уоррена Гастингса. На юге полуострова, однако, против них восстали могущественные местные правители, как на востоке, так и на западе, предоставив Франции великолепную возможность вернуть былое влияние в случае начала войны. Но французские власти и население оставались равнодушными к возможностям этого обширного региона. Не так действовали англичане. В тот самый день, когда весть о начале войны достигла в 1778 году Калькутты (7 июля), Гастингс отправил распоряжение губернатору Мадраса атаковать Пондишери и подал пример захватом Чандернагора. Морские силы каждой из сторон были незначительны. Но французский коммодор после короткого боя оставил Пондишери, сдавшийся англичанам в результате семидесятидневной осады с моря и суши. В марте следующего 1779 года пало последнее французское поселение в Индии, Маэ. Французский флаг снова был спущен, в то же время сюда прибыла сильная английская эскадра из шести линейных кораблей под командованием адмирала Хьюджеса. Отсутствие сколько-нибудь сопоставимых сил французов давало англичанам полный контроль над морем до прибытия сюда через три года Сюффрена. Между тем в войну втянулась Голландия, и ее колонии – Негапатам (Нагаппаттинам, на юго-восточном, Коромандельском берегу Индостана, близ Полкского пролива между Индостаном и островом Шри-Ланка (Цейлон). – Ред.) на Коромандельском берегу и очень важная бухта Тринкомали на Цейлоне – также были захвачены англичанами. Тринкомали был занят после операции объединенных сил армии и флота англичан в январе 1782 года. Успешное проведение англичанами этих двух операций определило военную обстановку в Индостане в то время, когда прибытие через месяц Сюффрена превратило формальную войну в отчаянное и кровавое противоборство. Сюффрен прибыл с превосходящей по силам эскадрой, но у него не было французского или союзного порта, с которого можно было бы развернуть боевые операции против англичан.

Из этих четырех главных театров войны два, в Северной Америке и Вест-Индии, смешивались и непосредственно влияли друг на друга, что следовало ожидать в силу их географической близости. Очевидно, что не так протекала война в Европе и Индии. Поэтому исследование, естественно, распадается на три главных раздела, которые могут трактоваться до определенной степени самостоятельно. После такого раздельного рассмотрения будет указано на взаимное влияние этих театров войны, а также на полезные уроки, которые можно извлечь из достоинств и недостатков, успеха и неудач этих больших комбинаций сил и из той роли, которую играла морская сила.

13 марта 1778 года французский посол в Лондоне уведомил английские власти, что Франция признала независимость Соединенных Штатов и заключила с ними торговый и оборонительный союз. Англия немедленно отозвала из Парижа своего посла, но, хотя война стала неминуемой, а Англия оказалась в невыгодном положении, испанский король предложил посредничество, и Франция неблагоразумно промедлила с нанесением удара. В июне адмирал Кеппель отбыл из Портсмута в морской поход во главе эскадры из 20 кораблей. Встретив 2 французских фрегата, англичане, чтобы остановить эти корабли, открыли огонь из орудий. Узнав из документов, обнаруженных на фрегатах, о том, что в Бресте находятся 32 французских корабля, Кеппель немедленно вернулся в Портсмут за подкреплениями. Выйдя снова в море с 30 кораблями, он встретил французскую эскадру под командованием д'Орвилье к западу от острова Уэсан в наветренной позиции при западном ветре. 27 июля состоялся первый морской бой войны, широко известный как битва при Уэсане.

Битва, в которой с каждой из сторон участвовало по 30 линейных кораблей, осталась в целом незавершенной по своим результатам. Не было захвачено или потоплено ни одного корабля. Обе эскадры, разойдясь, вернулись в свои порты. Тем не менее битва приобрела большую известность в Англии из-за народного негодования по поводу отсутствия ее результатов и последовавшей за ним бурной полемики по морским и политическим проблемам. Общественные и флотские круги в целом сочувствовали Кеппелю.

В тактическом отношении битва отличается некоторыми интересными особенностями и представляет одну проблему, которая остается актуальной по сей день. Кеппель занимал подветренную позицию и хотел навязать бой. Для этого он подал сигнал к общей погоне с наветренной стороны так, чтобы его самые быстрые корабли могли настигнуть самые медленные корабли противника. Учитывая равную начальную скорость эскадр, решение следует признать совершенно правильным. Д'Орвилье, находившийся на ветру, собирался принять бой только на своих условиях. Как обычно бывает в таких случаях, атакующая эскадра реализовала свое намерение. На рассвете 27 июля обе эскадры шли левым галсом в направлении западно-северо-запад при устойчивом юго-западном ветре (план 9, А, А; А, A)[114]. Арьергард англичан (Ар) уклонился под ветер[115].


Кеппель, соответственно, подал сигнал шести своим кораблям организовать погоню с наветренной позиции – с тем, чтобы поставить их в более выгодное положение для поддержки основных сил, если они вступят в бой. Д'Орвилье заметил этот маневр и истолковал его как намерение англичан атаковать арьергард французов превосходящими силами. Поскольку две эскадры отстояли друг от друга на 6–8 миль, он повернул всей эскадрой через фордевинд последовательно (французы – из А в Б), вследствие чего уклонился под ветер, но приблизился к неприятельской эскадре и получил возможность ее лучше видеть (позиции Б, Б, Б). Во время выполнения этого маневра ветер изменился на южный, который благоприятствовал англичанам. Кеппель же вместо поворота оверштагом шел в течение получаса прежним курсом (англичане – из Б в В), а затем повернул всей эскадрой на другой галс и последовал за французами. Это укрепило подозрения д'Орвилье. И поскольку ветер (утром, несомненно, благоприятствовавший англичанам) снова сменился на западный, позволяя им нагнать французский арьергард, он повернул всей эскадрой через фордевинд (из Б в В), придя таким образом на помощь арьергарду, теперь превратившемуся в авангард, и помешав Кеппелю сосредоточить силы для нападения или прорвать эту часть французской эскадры. Обе эскадры прошли, таким образом, мимо друг друга на контргалсах (В)[116], обмениваясь безрезультатными бортовыми залпами. При этом французы становились на ветер и получали возможность атаковать, однако не предпринимали попыток воспользоваться этой возможностью. Д'Орвилье подал затем сигнал своему авангарду (бывшему арьергарду) повернуть через фордевинд, чтобы пройти под ветер английского арьергарда, который, в свою очередь, был под ветром своих собственных главных сил. Д'Орвилье намеревался оставаться на ветре и атаковать английский арьергард с двух сторон. Но командир этого французского дивизиона, принц королевской крови, не подчинился, и возможное преимущество было утрачено. Английская сторона предприняла такой же маневр. Адмирал авангарда и ряд его кораблей повернули на другой галс, как только вышли из-под огня (Г)[117], и последовали за французским арьергардом. Но повреждения такелажа, нанесенные большей части английских кораблей, не позволили им повернуть на другой галс, а поворот через фордевинд для кораблей, подходивших с кормы, стал невозможным. Теперь французы ушли под ветер и снова построились в линию, но англичане были не в состоянии атаковать. Так закончилась битва.

Уже упоминалось об интересных особенностях этого безрезультатного сражения. Одна из них состоит в том, что поведение Кеппеля получило полное одобрение, выраженное под присягой перед трибуналом одним из самых выдающихся адмиралов Англии, Джоном Джервисом, командовавшим кораблем эскадры Кеппеля. И в самом деле, трудно представить, что Кеппель мог бы сделать больше. Но недостаток у Кеппеля тактической сметки проявляется в его любопытном замечании во время собственной защиты. «Если бы французский адмирал действительно намеревался вступить в бой, – говорит он, – боюсь, что он не смог бы повернуть свою эскадру на противоположный галс в направлении, с которого подходила британская эскадра». Подобное могло происходить лишь при игнорировании французским адмиралом опасности, которой подвергся бы арьергард французской эскадры, и это тем более любопытно, что, по собственному утверждению Кеппеля, такая угроза от англичан исходила. Видимо, Кеппель думал, что французы будут ждать, когда английская эскадра построится в линию у них на траверзе, а затем атакует их, корабль против корабля, что, по его мнению, соответствовало старым добрым традициям. Д'Орвилье был слишком хорошо обучен, чтобы допустить такое.

Невыполнение герцогом де Шартром[118], командовавшим во время сражения французским авангардом, приказа повернуть через фордевинд (либо из-за того, что он не разобрался, либо из-за того, что проявил своеволие) ставит вопрос, который все еще обсуждается. Речь идет о том, находился ли командующий эскадрой во время битвы в надлежащей позиции. Если бы д'Орвилье находился в авангарде, он мог бы обеспечить выполнение маневра, которого желал. Из центра же адмирал мог видеть или не видеть, что тоже может быть, авангард и арьергард своей эскадры. Во главе эскадры он мог бы показывать пример в выполнении собственных приказов. Французы к концу войны разрешили эту проблему изъятием командующего из боевой линии и помещением его на борт фрегата. Они руководствовались общепризнанными доводами, что командующий, таким образом, мог лучше видеть маневры своего и неприятельского флота, мог не зависеть от задымленности и случайностей на борту собственного корабля. Учитывалось также, что в этом случае сигналы командующего были бы лучше видны с кораблей его эскадры[119].

Такую позицию, напоминающую отчасти позицию генерала на суше, менее рискованную для него лично, принял также Хоу в 1778 году. Позднее, однако, и Хоу и французы отказались от этой практики. Нельсон во время битвы при Трафальгаре, ставшей для него последней, был во главе колонны. Сомнительно, однако, имел ли он для этого иной мотив, кроме жажды битвы. Две другие атаки под его командованием были направлены против неприятельских кораблей на якорной стоянке. В обоих случаях он не возглавлял колонны на том разумном основании, что его знание прибрежной полосы было несовершенным и для головного корабля существовала опасность наскочить на мель. Обычная практика эпохи широкого распространения парусного флота, когда дело не касалось приказов об общей погоне, заключалась в том, чтобы адмирал находился в боевой линии, в центре этой линии. Отказ от этой практики Нельсона и Коллингвуда, лично возглавивших свои колонны при Трафальгаре, возможно, имел под собой некоторые основания, и обычный человек скорее воздержится от критики действий флотоводцев такого масштаба. То, что эти два флотоводца, от которых так много зависело, подвергались опасности, очевидно. И если бы был нанесен серьезный ущерб им лично или головным частям их колонн, то отсутствие их руководства сразу же стало бы ощутимым. В такой позиции их роль как адмиралов была бы быстро обесценена в дыму сражения, не оставляя тем, кто следовал за ними, никакого ориентира или контроля над ситуацией, кроме блестящей возможности проявить свою отвагу и героический пример. Французский адмирал указывал, что практический результат от метода атаки при Трафальгаре, когда две колонны спускаются на линию баталии противника под прямым углом друг к другу, состоял в принесении в жертву головных частей колонн ради пробития двух брешей в боевой линии противника. Пока все идет хорошо, жертвы оправдываются, и в эти бреши входят корабли арьергардов каждой колонны, почти неповрежденными, фактически создавая резерв, атакующий потрепанные корабли противника с каждой из сторон разрыва. Далее, идея о резерве наводит на мысль о позиции главнокомандующего. Размеры его корабля таковы, что исключают возможность нахождения его вне боевого порядка. Но если бы все складывалось не так удачно, то должен ли был адмирал находиться в резерве, сохраняя способность управлять им в соответствии с ходом боя, который продлевает ему возможность реально содействовать своим назначением и именем осуществлению весьма полезной цели? Трудность организации любой системы сигналов или посыльных шлюпок (которые в целом могут заменить помощников и курьеров), увеличивается в связи с тем, что корабли, в отличие от сухопутных дивизий, не могут оставаться неподвижными в ожидании приказов, но что они должны следовать определенному курсу при помощи рулевого управления. Эта трудность не позволяет поместить адмирала действующего флота в легкое судно, поскольку в этом случае он становится простым зрителем. В то же время, оставаясь на борту наиболее мощного корабля эскадры, он приобретает наивысшую власть, когда бой уже начался, а если этот корабль находится в резерве, адмирал сохраняет в своих руках власть главнокомандующего до самого последнего момента. «Полкуска хлеба лучше, чем его отсутствие вовсе». Если адмирал не может в силу условий морского боя занимать позицию своего сухопутного коллеги, надо обеспечить ему такую позицию, насколько возможно. Практика Фаррагута после Нового Орлеана и Виксберга на последней, так сказать, стадии его карьеры, когда опыт, вероятно, уже сформировал его взгляды, состояла в том, чтобы вести свой флот в бой лично. Известно, что он очень неохотно, по настоянию разных офицеров, поступился своими убеждениями в этом вопросе в Мобиле, заняв второе место, а впоследствии открыто выражал сожаление, что поступил так. Могут возразить, однако, что сражения, в которых командовал Фаррагут, имели особенность, отличающую их от битв в строгом значении этого слова. В Новом Орлеане (Новый Орлеан был взят северянами 24 апреля 1862 года. – Ред.), Виксберге (тяжелые бои за Виксберг, героически оборонявшийся южанами, шли с 23 мая по 4 июля 1863 года. – Ред.), Порт-Хадсоне (Порт-Хадсон (на Миссисипи, выше Батон-Ружа) был взят северянами 9 июля 1863 года. – Ред.) и Мобиле (бой в бухте Мобила, где были уничтожены корабли южан, происходил 5 августа 1864 года. – Ред.) задача заключалась не в том, чтобы ввязаться в бой, но пройти мимо укреплений, которым флот, по общему признанию, не мог противостоять. И это прохождение совершалось главным образом в условиях обеспеченности лоцманской проводки судов по фарватеру прибрежных вод, о котором Фаррагут, в отличие от Нельсона, был хорошо осведомлен. Таким образом, на главнокомандующего была возложена задача лидерства в буквальном, а также в военном значении этого понятия. Выступая лидером, он не только указывал флоту безопасный путь, но, постоянно держась вне задымления, мог лучше видеть и оценивать предстоящий путь, а также принимать на себя ответственность за курс, который можно было предписывать другим и намечать, но от которого ведомые корабли могли уклониться. Может быть, не все знают, что при Мобиле командиры головных кораблей не только одной, но двух колонн в критической точке пути колебались и недоумевали по поводу цели адмирала. Дело заключалось не в том, что они ее ясно не представляли, но в том, что обстоятельства, по их мнению, сложились не так, как он предполагал. Не только Олден на «Бруклине», но и Крэвен на «Текумсе» проигнорировали приказы адмирала и уклонились от предписанного им курса – с катастрофическими последствиями. Нет необходимости порицать любого из этих капитанов, но напрашивается неумолимый вывод, что Фаррагут безоговорочно прав, когда полагает, что человек, наделенный высочайшей ответственностью, должен в боевых условиях находиться впереди. И здесь следует заметить, что в такие критические моменты сомнений любой человек, кроме особо одаренных интеллектом, стремится переложить ответственность за решение на вышестоящего начальника. И это происходит несмотря на то, что из-за настоятельности случая колебание или промедление может оказаться роковым. Человек, который в качестве уполномоченного начальника будет действовать разумно, в качестве простого подчиненного уклонится от выполнения долга. Мало найдется тех, кто стал бы оспаривать действия Нельсона в сражении при Сан-Висенти. Эта истина убедительно подтверждается тем, что в этот день Коллингвуд следовал непосредственно за Нельсоном в кильватерном строю и не внимал его действиям до тех пор, пока не получил сигнал от главнокомандующего. Однако после получения сигнала он особенно отличился своей рассудительностью и смелостью[120].

В связи с проблемой операций в сложных навигационных условиях следует вспомнить, что избрание главнокомандующим центральной позиции во время битвы при Новом Орлеане (24 апреля 1862 года. – Ред.) чуть не погубило флагманский корабль из-за темноты и дыма кораблей, шедших впереди. Флот Соединенных Штатов после прохождения мимо фортов едва не оказался без командующего. Теперь, когда упоминание о резерве подсказало ряд соображений, упоминание о проводке судов также вызывает определенные идеи, более широкого свойства, которые изменяют то, что было сказано о нахождении адмирала в резерве. Легкость и быстрота, с которыми паровой флот может менять построение, делают вероятным, что атакующий флот может оказаться почти в самый момент столкновения с неприятельским флотом под угрозой некоторых неожиданных комбинаций противника. Где тогда будет лучшая позиция для адмирала? Несомненно, в том месте строя его эскадры, где он мог бы с большей готовностью провести свои корабли на новую диспозицию или в направлении, которого требуют изменившиеся условия, – то есть в голове эскадры. Представляется, что существует два самых важных момента морского боя. Один определяет способ главной атаки, другой – ввод в действие резерва и управление им. Если первый момент более значим, то второй, возможно, требует большего мастерства, потому что первый способ может и должен применяться по заранее разработанному плану, в то время как второй может (а часто и должен) приспосабливаться к непредвиденным обстоятельствам. Условия морских сражений будущего содержат элемент, которого нет в сражениях на суше, – чрезвычайную быстроту, с которой происходят столкновения и изменения строя кораблей. Хотя войска и могут быть доставлены на поле боя при помощи транспорта на паровом двигателе, они будут сражаться там в пешем или конном строю с постепенной реализацией замысла операции, что дает главнокомандующему время ознакомить кого нужно со своими соображениями (как правило, конечно) в случае изменения атаки противника. С другой стороны, эскадра – сравнительно малой численности и в составе четко определенных боевых единиц – может замыслить важное изменение своего плана, которое ничто не выдаст, пока не начнется его осуществление, длящееся несколько минут. В той мере, в какой эти замечания верны, они указывают на необходимость наличия заместителя командующего, не только полностью осведомленного в планах, но также в руководящих принципах действий своего шефа. Эта необходимость логично вытекает из того, что авангард и арьергард боевого строя могут, в соответствии со сложившейся обстановкой, отстоять далеко друг от друга, а руководство желательно осуществлять в обоих крайних подразделениях эскадры. Поскольку командующий не может лично присутствовать в каждом из них одновременно, наилучший выход – послать своего сведущего заместителя в одно из крайних подразделений. Что касается позиции Нельсона в битве при Трафальгаре, упоминавшейся в начале обсуждения этой проблемы, то следует заметить, что Victory (флагманский корабль Нельсона) не делал ничего, чего не сделал бы любой другой корабль, и что слабость ветра не давала оснований ожидать какого-либо внезапного изменения строя противника. Колоссальный риск, которому подвергалась персона адмирала, чей корабль попал под сосредоточенный огонь боевой линии противника, заставил нескольких капитанов умолять адмирала изменить свою позицию. Такое рискованное поведение осуждалось задолго до этого самим Нельсоном в одном из писем после Абукирского сражения: «Думаю, если бы Богу было угодно и я не был ранен, ни один корабль не ускользнул бы. Но не считайте, что следует винить кого– нибудь во флоте… Я имею в виду лишь то, что если мой личный опыт мог бы служить примером этим людям, то, по всей видимости, всемогущий Господь продолжил бы благословлять мои деяния…»[121]

Тем не менее, несмотря на подобное высказывание, основанное на личном опыте, Нельсон занял во время Трафальгарской битвы наиболее уязвимую позицию, и после гибели командующего последовала любопытная иллюстрация результатов его рокового решения. Коллингвуд сразу же, справедливо или нет, неизбежно или нет, но сохранил планы Нельсона. «Бросайте якорь! Харди, становитесь на якорь!» – произнес умирающий командующий (Нельсон. – Ред.). «Бросить якорь! – сказал Коллингвуд. – Это последнее, о чем мне следовало позаботиться».








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке