Глава 19

В последнюю неделю мая наша авиагруппа выполняла крупномасштабные операции по поиску и уничтожению самолетов противника в районе Порт-Морсби и за три дня напряженных воздушных боев с силами союзников добилась огромных успехов. В сложившихся условиях командование сочло целесообразным нанести решающий удар по Порт-Морсби. 1 июня восемнадцать бомбардировщиков с авиабазы в Рабауле в сопровождении тринадцати истребителей из Лаэ и одиннадцати истребителей из Рабаула попытались сокрушительным ударом уничтожить этот стратегически важный бастион противника.

После предшествующих боев мы не рассчитывали встретить серьезного сопротивления со стороны истребителей союзников, но наши расчеты не оправдались. Двадцать истребителей атаковали строй японских самолетов, и сражение снова превратилось в отдельные дуэли, где истребители сражались один на один. Семь объятых пламенем истребителей противника упали на землю, один из них стал моей добычей. Но они выполнили свою задачу, сумев заставить рассредоточиться наши бомбардировщики, что помешало точности бомбометания.

Возвращаясь назад, один из наших бомбардировщиков отстал от строя, и его стало бросать из стороны в сторону. Я и пять других истребителей снизились, чтобы прикрыть его. Бомбардировщик получил серьезные повреждения. Пулевые отверстия и зияющие пробоины от снарядов на крыльях и фюзеляже делали его похожим на решето. Я подлетел к его носу и заглянул в кабину. С такого расстояния нельзя было не заметить забрызганные кровью приборную панель и сиденья. Чудо, что самолет вообще держался в воздухе.

Первый и второй пилоты лежали на полу кабины в лужах крови. Бортинженер в одиночку пытался справиться с управлением. Остальных четырех членов экипажа я не заметил. Две орудийные башни были разбиты вдребезги, находящиеся в них стрелки или погибли, или были ранены. Лишь один бортинженер, пытавшийся удержать самолет в воздухе, похоже, не получил ранений.

Ему каким-то образом удалось довести самолет, который болтало из стороны в сторону, до посадочной полосы аэродрома в Лаэ. Этот человек выполнил чертовски сложную работу. Видимо, он управлял самолетом по памяти, запомнив, как это делали пилоты. Сама по себе это довольно сложная задача для человека, не имеющего летной подготовки, но на получившем серьезные повреждения самолете она практически невыполнима. Теперь же, оказавшись над аэродромом, бортинженер, вероятно, не знал, что ему делать. Он мог заставить бомбардировщик лететь, но приземление с его долгим и точно рассчитанным приближением к земле, когда необходимо постепенно сбросить скорость, было ему явно не по силам.

Поврежденный самолет продолжал медленно кружить над аэродромом, делая круг за кругом, пока бортинженер рассматривал узкую взлетно-посадочную полосу. Помощи этому бедняге ждать было неоткуда. Мы приблизились к нему и попытались направить его вниз, но стоило ему отвести глаза от штурвала, самолет начинал угрожающе крениться. Постепенно снижаясь, он терял скорость. Оставаться в воздухе, пока не кончится горючее, не имело смысла. Бомбардировщик описал круг над водой, его резко занесло при повороте, и он стал заходить на посадочную полосу. Я затаил дыхание. Ему не справиться. На небольшой скорости самолет сильно трясло, и, казалось, он вот-вот остановится. В любой момент он мог рухнуть на землю.

Но дальше случилось чудо. Летчик поднялся на ноги. На его бледном лице запеклась кровь. Он тяжело навалился на плечи бортинженера. В эти крайне важные моменты захода на посадку он толкнул штурвал вперед и увеличил скорость. С выпущенными шасси и закрылками поврежденный самолет спланировал вниз и коснулся посадочной полосы. Облако пыли взметнулось вверх, когда самолет начал резко тормозить. Через мгновение он превратил два истребителя в кучи обломков, а затем, резко накренившись, остановился и разломился пополам.

Мы приземлились вслед за ним, выруливая мимо превращенных в обломки самолетов, которые, к счастью, не загорелись. Летчик, минуту назад заставивший себя встать, потерял сознание. Второй пилот был мертв. Бортинженер, долетевший на поврежденном самолете до базы, получил такие тяжелые ранения ног, что его пришлось нести от самолета. Оба штурмана-бомбардира были серьезно ранены. У одного из них сломанная кость руки прорвала кожу и вышла наружу, оба они были в крови. Два стрелка получили тяжелые контузии, но продолжали сжимать рукоятки пулеметов.

Нам впервые довелось воочию убедиться в ужасающей по своей убойной силе мощности вооружения истребителя. В воздухе смерть всегда казалась чем-то далеким. Человек либо возвращался назад, либо нет. Но теперь мы видели, что на самом деле представляет собой смерть.

Полеты по поиску и уничтожению противника продолжились, и за два следующих дня мы сбили еще три истребителя. Но ни один из нас не подозревал, что блеск наших побед меркнет в сравнении с тем сокрушительным поражением, которое 5 июня понесли основные японские силы у атолла Мидуэй. Нам было известно об этом сражении после прозвучавшего по токийскому радио сообщения о крупной победе наших военно-морских сил. По заявлению Генерального штаба Императорских вооруженных сил потери были незначительными. Но тогда впервые мы поставили под сомнение достоверность этих сообщений. Логика рассуждений была проста. Мы знали, что предстоит вторжение и оккупация Мидуэя. Если наш флот отошел, а Мидуэй не был оккупирован, значит, произошло нечто непредвиденное.

Лишь значительно позже мы узнали о потере наших четырех крупнейших и наиболее мощных авианосцев, вместе с которыми были уничтожены двести восемьдесят самолетов и большинство их летчиков, а также несколько тысяч человек команды этих кораблей.

С 5 по 15 июня на фронте Новой Гвинеи царило странное затишье, нарушенное всего одним налетом вражеской авиации на базу в Лаэ 9-го числа. Я записал на свой счет еще два сбитых бомбардировщика «B-26». 16 июня яростные воздушные сражения возобновились. В этот ставший триумфальным для нас день двадцать один Зеро застал врасплох три группы вражеских истребителей.

Мы нанесли удар по первой группе из двенадцати истребителей, пикируя единым строем. Я сбил один самолет, и еще пять летчиков добились побед. Шести оставшимся истребителям противника удалось уйти, вовремя начав пикирование.

Снова набрав высоту, мы начали пикировать, заходя от солнца, на вторую группу из двенадцати истребителей противника. Мы снова нанесли неожиданный удар и сбили еще три самолета противника. Я одержал свою вторую победу в этом скоротечном бою.

Третья волна самолетов противника появилась, едва мы успели набрать высоту после второй атаки. Около двух десятков истребителей ринулись на нас, когда мы разделились на две группы. Одиннадцать Зеро начали пикировать, чтобы нанести удар по набирающему высоту строю вражеских самолетов. Небо над авиабазой противника превратилось в арену жестокого сражения, похожего на свалку. У противника были самолеты «P-39» новой модификации, более скоростные и маневренные. Я погнался за одним из истребителей, которому с поразившей меня ловкостью удавалось уходить в сторону каждый раз, когда я открывал огонь. Мы носились в небе, пилот противника выделывал самые замысловатые фигуры. Он был отличным летчиком и, окажись его самолет лучше, вполне мог бы выйти победителем. Но я продолжал сокращать расстояние между нашими самолетами, делая резкие виражи влево, пока не оказался менее чем в 20 ярдах от его хвоста. Прозвучали две коротких очереди, и истребитель противника вспыхнул.

Это была моя третья победа в этот день. Четвертую, последовавшую почти сразу за третьей, я одержал на удивление легко. Передо мной мелькнул «P-39», внимание пилота которого было сосредоточено лишь на преследующем его Зеро, резко набиравшим высоту и ведущим огонь. «Аэрокобра» попала прямо под огонь моих пулеметов, и я всадил двести пуль в ее нос. Истребитель противника, сделав резкий переворот, попытался уйти. У меня закончились снаряды, поэтому я выпустил вторую очередь из пулеметов в брюхо самолета. Тот по-прежнему не хотел падать, но третья очередь попала заканчивающему переворот самолету в кабину. Стекло кабины разлетелось на куски, и я заметил, как летчик ткнулся головой в рычаги управления. «P-39» вошел в штопор и, на огромной скорости врезавшись в землю, взорвался в джунглях.

Четыре самолета противника в один день! Это стало моим новым рекордом, внесшим существенный вклад в самое сокрушительное поражение, нанесенное противнику в один день нашим полком. Наши летчики в тот день в общей сложности сбили девятнадцать истребителей противника.

На обратном пути Ёнэкава то и дело покидал строй. Он делал бочки, взмывал вверх и бросал свой самолет в пике. Он выделывал в небе самые замысловатые фигуры, описывая круги вокруг моего самолета. Я понял, почему он это вытворяет, когда, поравнявшись со мной, он, улыбаясь, показал мне два поднятых вверх пальца. Ёнэкава перестал быть «неоперившимся птенцом», теперь на его счету было три сбитых самолета противника. Он просто сгорал от избытка чувств. Сначала он летел, перевернув свой самолет, и размахивал руками в кабине. Затем, пролетев сначала над, а потом подо мной, он сделал переворот вокруг моего истребителя. Он радовался, как ребенок. Наконец он занял свою позицию ведомого и зажал ручку управления между коленями. Улыбаясь, он достал коробку со своим обедом и принялся за еду. Его безудержное веселье оказалось заразительным. Я поднял вверх четыре пальца, а затем открыл бутылку газировки. Он тоже достал бутылку из коробки, и мы подняли тост за свой успех.

Но день побед еще не закончился. Едва наши самолеты успели заправить горючим и пополнить боезапас, как поступил сигнал от наблюдателей. Десять бомбардировщиков «B-26» приближались к базе. Они явно выбрали неудачное время для налета, ибо девятнадцать истребителей взмыли в воздух, пока бомбардировщики находились еще на подступах к Лаэ. Сбить ни одного самолета нам не удалось, но мы серьезно повредили большинство самолетов, заставив их неприцельно сбросить бомбы. Во время погони над мысом Уорд-Хант нас атаковали десять «P-39», очевидно поднятые в воздух по сигналу тревоги, поданному бомбардировщиками. Один истребитель противника, загоревшись, рухнул вниз.

В тот вечер в Лаэ бурно праздновали победу. Всем летчикам выдали полагавшиеся им сигареты, наш триумф разделили с нами обслуживающие самолеты механики. Прошел слух, что нам предоставят пятидневный отпуск в Рабауле. Радостными криками приветствовали летчики это сообщение в тиши окружавших аэродром джунглей. Известие о пятидневном отдыхе стало особенно приятным для меня. Не только я устал от почти ежедневных вылетов, но и мой самолет нуждался в ремонте, на который механикам требовалось несколько дней. Подозвав меня, они показали пробоины на крыльях и фюзеляже, и у меня душа ушла в пятки, когда я заметил ряд пробоин прямо позади кабины. Пули прошили самолет всего в шести дюймах от меня.

В 1942 году на наших истребителях летчики не были защищены броней, а топливные баки Зеро не были самозатягивающимися, как у американских самолетов. Летчики противника быстро разобрались, что одной очереди их крупнокалиберных пулеметов по топливным бакам Зеро достаточно, чтобы они взрывались. Несмотря на это, в те дни никто из наших пилотов не летал с парашютами. На Западе это было истолковано как доказательство полного пренебрежения командиров к сохранению жизни летчиков, считавшихся якобы «расходным материалом», чем-то вроде пешек, а не живыми людьми. Подобные выводы были далеки от истины. Каждому летчику выдавался парашют, решение летать без них принималось самими летчиками, а вовсе не являлось результатом приказов высшего командования. На самом деле нас заставляли, но не приказывали, надевать парашюты в бою. На некоторых авиабазах командиры настаивали, чтобы летчики носили парашюты, и им не оставалось ничего другого, как брать с собой эти громоздкие тюки в самолеты. Но они часто не пристегивали лямок, а использовали парашюты всего лишь в качестве дополнительной подушки для сиденья.

От парашютов было мало толку, ибо они лишь ограничивали нам свободу движений в кабине во время боя. Нам было трудно быстро двигать руками и ногами с пристегнутыми лямками парашюта. Существовала еще одна немаловажная причина, заставлявшая нас не носить парашюты в бою. Большинство воздушных боев с истребителями противника мы вели над их аэродромами. Не могло быть и речи о том, чтобы выпрыгнуть с парашютом над занятой противником территорией, ибо подобное означало бы готовность сдаться в плен, а ни в уставах японских вооруженных сил, ни в кодексе самураев «Бусидо» нельзя встретить позорного слова «военнопленный». Такого понятия вообще не существовало. Не вернувшийся с задания летчик считался погибшим. Ни один пилот, каким бы малодушным он ни был, не позволил бы себе сдаться в плен. Это было совершенно немыслимо. Но тем не менее, мне становилось не по себе, когда я смотрел на пробоины всего в нескольких дюймах от того места, где я сидел.

В тот вечер четыре победы, одержанные мной в бою за один день, получили официальное подтверждение. Это вовсе не являлось уникальным достижением в Императорском военно-морском флоте, я знаю летчиков, на чьем счету было такое же и даже большее количество сбитых в один день самолетов. Общее же количество одержанных мной побед возросло до сорока трех.

Нисидзава, ставший впоследствии выдающимся японским асом, сбившим в боях в общей сложности сто самолетов противника, установил свой рекорд над Гуадалканалом 7 августа, когда в одном бою уничтожил шесть американских самолетов. Через год пилот морской авиации 1-го класса Кэндзи Окабэ сбил за один день в нескольких схватках над Рабаулом семь вражеских самолетов различных типов. Окабэ трижды приземлялся для дозаправки и пополнения боезапаса, устанавливая этот так и оставшийся непобитым рекорд в истории морской авиации Японии.

Но почти все летчики, совершавшие эти выдающиеся подвиги, вскоре погибли в боях. Исключением стали, насколько мне известно, лишь я и Нисидзава, но и ему, заслужившему прозвище Дьявол, не удалось дожить до конца войны. Нисидзава погиб в октябре 1944 года над Себу на Филиппинах, не имея возможности произвести ни одного выстрела для своей защиты. Несколько истребителей «хеллкэт» атаковали летевший без сопровождения безоружный транспортный самолет «DС-3», в котором он находился, и сбили его – бесславный конец для выдающегося японского летчика.

В тот вечер мне было приказано явиться к командиру базы, что случалось довольно редко. У капитана Сайто я встретил вызванного к нему лейтенанта Сасаи, здесь же находился заместитель командира Накадзима. Лица обоих офицеров были угрюмыми.

Первым заговорил капитан Сайто:

– Я не раз спрашивал себя, стоит ли сообщать вам эту новость, и делаю это по совету своего заместителя Накадзимы, хотя для меня это неприятная обязанность.

В начале месяца я обратился в Генеральный штаб в Токио с представлением о награждении лейтенанта Сасаи за его успешное командование эскадрильей в боях. В том же представлении я просил отметить выдающиеся достижения Сакаи в боях с противником, благодаря которым, как нам известно, он считается ведущим асом во всем Императорском военно-морском флоте.

Однако я получил отказ на свою просьбу. В Токио не сочли возможным нарушить установленный порядок. Ни разу в нашей истории не существовало живых героев, – подчеркнул Сайто, – и в Токио, по всей видимости, непреклонны в своем желании сохранить все как есть. Они отказались, – с сожалением добавил он, – даже наградить вас медалью или повысить в звании.

Я не решался сообщить вам эти подробности, – заканчивая свою речь, сказал он, – чтобы не вызвать ненужной критики действий нашего Верховного командования. Но вместе с тем для меня очень важно, чтобы вы оба знали, что я, как ваш командир, прекрасно осведомлен о вашей беззаветной преданности и неослабевающем рвении.

Затем слово взял Накадзима:

– В военно-морском флоте всегда существовала традиция – плохая или хорошая, не нам судить, – награждать или присваивать звания только посмертно. Эта традиция, разумеется, мало чем может вас сейчас утешить. Но я считаю, вы должны знать, что капитан Сайто обращался с просьбой о повышении в звании лейтенанта Сасаи и присвоении офицерского звания Сакаи.

Ответ Сасаи не заставил себя ждать:

– У меня нет слов, чтобы выразить свою признательность за ваше внимание и предпринятые усилия. Но должен заметить, что решение Токио не вызывает недовольства ни у меня, ни у Сакаи. У нас нет причин обижаться. По моему мнению, которое я уверен Сакаи разделяет, наши достижения и победы в воздушных боях являются не только нашими. Без прикрывающих нас ведомых и беззаветно преданных нам авиатехников мы не смогли бы ничего сделать. Я доволен отличными действиями своих подчиненных и не вижу необходимости отмечать кого-то в отдельности, но ваш поступок – большая честь для нас.

Сасаи превосходно выразил все то, что я наделся сказать, поэтому я кивнул в знак согласия.

Принятая в военно-морском флоте политика отказа от признания совершенных отдельными военнослужащими подвигов просуществовала до конца войны. Но одно исключение все же было сделано: произошло это уже в марте 1945 года, когда адмирал Соэму Тоёда, командовавший Объединенным флотом, объявил благодарность пилоту 1-го класса Сёити Сугите и мне за выдающееся количество побед в воздушных боях. Но блеск этой награды померк. К тому времени великих летчиков нашего военно-морского флота – Нисидзавы, Оты, Сасаи и других – уже не было в живых.