Глава 27

На следующий день после яростной битвы, обернувшейся потерей половины наших самолетов, я слег от страшного приступа расстройства желудка, которого следовало ожидать, поскольку на Иводзиме пить приходилось дождевую воду, собранную в бочки, банки и другие резервуары.

Мое душевное состояние было ничуть не лучше физического. Потеря сорока самолетов и летчиков в одном бою потрясла меня. Страшное зрелище объятых пламенем устаревших Зеро, сбитых новейшими истребителями противника, стояло у меня перед глазами. Как же это напоминало схватки в Лаэ! Только теперь устаревшими самолетами были наши Зеро, а неопытными пилотами – японцы. В этой войне все поменялось местами.

Целую неделю я был прикован к больничной койке. Выздоровление шло медленно.

Вечером 2 июля в казарме стало ощущаться какое-то волнение. Дневальные сновали, бегая из помещения радистов на командный пункт и обратно. Я вышел из казармы и остановил одного из них. Он пояснил мне, что наши радисты принимают значительно возросшее количество радиосообщений противника. Большинство сообщений передавались кодом, не поддающимся расшифровке, но их передача шла от частей, находящихся неподалеку от острова.

Противник готовился к наступлению. Сомневаться в этом не приходилось, как, впрочем, и в том, что последует оно очень скоро. Всех летчиков вызвали на командный пункт для получения приказов. Я не получил разрешения на вылет, по мнению командиров, я был еще слишком слаб.

На следующее утро все летчики явились на аэродром в четыре часа утра. Несколько самолетов-разведчиков сразу поднялись в воздух для поиска противника. В следующий час ничего не происходило. Я вернулся в казарму, чтобы еще немного поспать. В шесть утра вой сирен, возвестивший о начале наступления противника, разорвал тишину над островом. Солдаты бросились к своим орудиям, а сорок истребителей пронеслись по взлетной полосе и, поднявшись в воздух, заняли позицию для перехвата. Я вышел во двор перед бараком и стал наблюдать за происходящим.

Далеко на юге показались пятьдесят самолетов, направлявшихся прямо к нам. «Грумманы»! Сорок Зеро, круживших в небе, повернули, чтобы встретить истребители противника лобовой атакой.

Мне удалось всего пару минут понаблюдать за яростной воздушной схваткой. До моего слуха донесся новый звук… Пикирующие самолеты! Я повернулся и увидел эскадрилью «эвенджеров», заходившую четырьмя группам на главный аэродром. Время атаки было выбрано идеально. Все наши истребители вели бой, оставив остров без прикрытия на растерзание бомбардировщикам.

Я бежал к казарме, когда земля у меня под ногами стала сотрясаться от мощных взрывов. Рисковать я не стал. Бросившись на землю, я зарылся лицом в вулканический пепел. Я полз по грязи, стараясь не попасть под разлетающиеся со свистом стальные осколки. Взрывы не утихали несколько минут. От каждого взрыва бомбы земля вздымалась подо мной. Густое облако пыли повисло в воздухе. Вскоре грохот прекратился.

Я лег на спину. Бомбардировщики удалялись к югу.

Поднявшись на ноги, я посмотрел на клубившиеся над аэродромом облака дыма и пыли. Новый налет! Вторая эскадрилья бомбардировщиков, вырвавшись из клубов дыма, шла над взлетно-посадочной полосой. Самолеты, казалось, летят прямо на меня. Повернувшись, я со всех ног помчался вперед и, бросившись на землю, спрятался за большой цистерной с дождевой водой позади казармы.

В ту же секунду я заметил падающие бомбы. Словно загипнотизированный, я любовался их полетом… Они, увеличиваясь в размерах, приближались к земле. Мне снова пришлось зарыться лицом в грязь.

Струя горячего воздуха пронеслась над землей и подбросила меня вверх. Грохот взрывов давил на уши. Я открыл глаза: ничего кроме поднимающихся вверх облаков пыли и дыма не было видно. Я был потрясен и напуган, но не ранен. Постепенно я обрел способность слышать. До слуха донесся грохот рушившейся казармы, и я успел отскочить от падающей цистерны с водой.

Воздушный бой все еще продолжался. Я следил за самолетами, вслушивался в рев моторов, похожий на кашель звук выстрелов пушек Зеро и отрывистый лай пулеметов «грумманов». Что я делаю на земле? Покинув свое убежище, я помчался к командному пункту.

Заметив третью волну бомбардировщиков, с ревом несущихся на аэродром, я остановился и бросился назад к убежищу. На этот раз прицел был взят неточно: бомбы со свистом пронеслись мимо аэродрома, оставив глубокие воронки за его пределами. Я успел добраться до командного пункта, расположенного в палатке, не пострадавшей от взрывов.

Я сообщил скорчившему недовольную гримасу Накадзиме, что хочу летать.

– Все боеспособные самолеты в воздухе, Сакаи, – ответил он. – К тому же доктор, кажется, запретил тебе летать.

– Со мной все в порядке, – рявкнул я в ответ. – И есть свободный истребитель. – Я показал на стоящий в конце взлетной полосы Зеро.

– У этой машины, кажется, двигатель не в порядке, – сообщил мне командир. – Но возможно, его уже починили. Механики трудились над ним несколько часов. – Он поднял на меня глаза. – Ладно, можешь вылетать.

Я отдал честь и выбежал из палатки.

– Сакаи! – Услышав голос Накадзимы, я повернулся. – Будь осторожен, Сакаи. Тут тебе не Лаэ… береги себя.

Несколько человек пытались выкатить Зеро со взлетной полосы, чтобы успеть спрятать его за земляной насыпью до следующего налета. Я заорал, чтобы они вернули истребитель назад. Когда я уже сидел в кабине, на крыло забрался один из механиков.

– Двигатель работал с перебоями! – перекрывая рев запущенного мотора, крикнул он. – Но сейчас все в порядке!

Двигатель работал безукоризненно. Я не стал его прогревать и сразу начал разгон. Едва успев оторваться от земли, я заметил четвертую эскадрилью «эвенджеров», заходивших на аэродром. Я находился слишком низко, чтобы хоть чем-то воспрепятствовать им. Накренив нос самолета, я стал набирать скорость над водой и, пролетев 20 миль, повернул.

Замеченные мной бомбардировщики завершили свой налет, но теперь пятая волна самолетов продиралась сквозь облака дыма и пыли, чтобы сбросить свой смертоносный груз. Ни один истребитель не препятствовал им. Все Зеро, кроме моего, вели смертельную схватку с «грумманами».

Набрав высоту 13 000 футов, я вернулся к острову, направившись к месту яростной схватки. Бой закончился. Истребители противника оставили в покое наши самолеты и повернули, чтобы сопровождать на авианосцы выполнившие свою задачу бомбардировщики. Мне не оставалось ничего другого, как вернуться с уцелевшими Зеро на аэродром.

Противник снова сильно потрепал нас. Мы снова потеряли половину истребителей, поднявшихся на перехват американских самолетов: двадцать из сорока Зеро! В двух боях американцы сбили шестьдесят из восьмидесяти наших самолетов. В это было трудно поверить.

Лишь действия пилота 1-го класса Муто и лейтенанта Мацуо Хагирэ скрашивали горечь нашего поражения. Каждый уничтожил по три самолета противника, и еще несколько летчиков доложили, что сбили по одному истребителю. Но это были случайные победы. Наши самолеты ничего не смогли поделать с бомбардировщиками.

Оба аэродрома практически перестали существовать. Казалось, что никто не сможет приземлиться, но летчикам каким-то образом удавалось лавировать среди глубоких воронок, которыми были покрыты обе посадочные полосы.

Противник непременно должен был вернуться. Но что мы могли поделать? Даже если бы каждый из летчиков сбил по нескольку истребителей противника, мы были бессильны помешать бомбардировщикам разрушать наши аэродромы и оборонительные сооружения. Весь день до самой ночи офицеры штаба пытались найти решение вставшей перед нами дилеммы. Никто не отдыхал в тот день. Команды наземного обслуживания трудились до рассвета, очищая взлетно-посадочные полосы и засыпая воронки.

Летчикам ничего не сообщили о происходившем на совещании офицеров штаба. Разместившись в нескольких уцелевших палатках и хижинах, мы рано легли спать, чувствуя, что с утра нас ожидает новый налет.

Противник не обманул наших ожиданий. Все истребители снова поднялись в воздух. Результат оказался намного хуже, чем мы предполагали. Всего девять Зеро, большинство из которых получили серьезные повреждения, вернулись на аэродром. В трех боях мы потеряли семьдесят один из восьмидесяти находившихся на острове истребителей.

И снова нам не удалось противостоять бомбардировщикам. К тому же точность бомбометания значительно возросла. Настоящий хаос царил на Иводзиме, большинство наземных построек были разрушены, воронки снова изрыли взлетно-посадочные полосы. На земле осталось всего восемь бомбардировщиков, восемь спрятанных в укрытиях торпедоносцев. Почти все остальные находящиеся в ремонте и в укрытиях бомбардировщики и истребители были уничтожены.

После приземления мы поплелись на командный пункт. Ни у кого не было ни желания, ни сил говорить. Уставшие и расстроенные, мы расселись на земле и стали наблюдать за мечущимися из конца в конец аэродрома людьми из наземных служб, которые засыпали воронки и тушили горящие постройки.

Через несколько минут из палатки командного пункта вышел Накадзима и медленно подошел к нашей группе. Поднявшись, мы застыли по стойке «смирно». Махнув рукой, командир подал нам знак сесть. Он был явно чем-то возбужден, голос его, когда он начал говорить, срывался от волнения. Он сообщил, что офицеры штаба проспорили всю ночь, но так и не пришли к решению относительно того, каковы в дальнейшем должны быть наши действия против американцев. Одна группа офицеров утверждала, что выбора у нас нет и бессмысленно бросать все силы на перехват самолетов противника. Через несколько дней мы могли вообще остаться без самолетов. Поэтому единственным выходом они считали нанесение всеми имевшимися в нашем распоряжении силами ответного удара по американскому соединению, обнаруженному одним из наших самолетов-разведчиков в 450 милях к юго-востоку от острова.

Вторая группа офицеров в принципе была согласна с планом нападения на противника. «Но, – выдвигали они свои аргументы, – что могут всего девять истребителей и восемь одномоторных бомбардировщиков сделать с целым флотом противника? Американцы способны поднять со своих авианосцев сразу несколько сотен перехватчиков». Именно этот американский флот 20 июня у Марианских островов уничтожил практически все наши базировавшиеся на авианосцах самолеты.

Спор, сообщил нам Накадзима, завершился, когда командир нашей части, капитан Кандзо Миура принял окончательное решение нанести удар по американскому флоту. Миура назначил датой вылета 4 июля – День независимости США.

Но нанести удар так, как планировалось, нам не удалось. Предвидя, что мы можем воспользоваться удобным случаем для рейда, американцы совершили налет на Иводзиму утром 4 июля, оставив от находящихся на острове объектов одни дымящиеся развалины.

Мы не смогли даже взлететь. Взлетно-посадочные полосы снова оказались выведенными из строя. Мы сидели вокруг командного пункта, пока офицеры штаба спорили, что следует предпринять. Капитан Миура (как мы потом узнали) отказался изменить свое решение. «Мы теряем последние силы, – заявил он офицерам штаба. – Нас ожидает бесславный конец, если мы будем продолжать вести только оборонительные бои. Что нам делать? Оставаться здесь и смотреть, как сбивают наши последние самолеты, а флоту противника тем временем ничто не угрожает? Нет! Мы станем атаковать, и прямо сегодня! Как только приведут в порядок взлетные полосы, все самолеты должны быть подняты в воздух».

Накадзима подробно рассказал нам о происходившем на совещании.

– Я понимаю, – подвел он итог, – куда и зачем мы вас посылаем. Не стану кривить душой, вы летите на верную смерть. Но… – он замялся, – решение принято. Вы должны лететь. – Он оглядел собравшихся. – И пусть вам сопутствует удача.

Командир вытащил из кармана лист бумаги и зачитал фамилии выбранных для выполнения задания летчиков, которым, похоже, было уже не суждено вернуться назад.

Волнения среди летчиков не наблюдалось. Каждый, услышав свою фамилию, вставал и отдавал честь. Моя фамилия оказалась в списке девятой по счету. Мне предстояло вести вторую тройку истребителей. Муто, пожалуй, лучший летчик среди нас, должен был вести третью тройку. Возглавлять эскадрилью Накадзима поручил одному из лейтенантов.

Явно раздосадованный Накадзима подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

– Мне очень жаль, что приходится посылать тебя туда, дружище, – пробормотал он. – Но, – он горестно вздохнул, – ничего другого, похоже, нам не остается. Сакаи, я… удачи тебе!

Я не нашел, что ему ответить. Я просто протянул руку. Мы молча обменялись рукопожатиями, и Накадзима ушел.

Наша группа стала расходиться. Выбранные для выполнения задания летчики отправились укладывать свои личные вещи. Я смотрел на привезенные с собой на Иводзиму вещи и думал о людях, которым предстоит доставить их семьям погибших. Что будет с моей матерью, когда ей вручат этот сверток и сообщат, что со мной случилось?

Несколько часов пролетели очень быстро. Какая горькая ирония, думал я. Всего несколько дней назад, когда за мной охотились пятнадцать истребителей противника, каждая минута казалась мне вечностью.

Ко мне в палатку зашел Муто и спросил, что я думаю о порученном нам задании. Я несколько секунд молча смотрел на него.

– Муто, я… я не знаю. Что я думаю? Ни о чем хорошем я не думаю. Когда мы доберемся до кораблей, там нас встретят десятки истребителей противника. Могу сказать одно… у нас есть приказ. Мы полетим. Вот и все.

Мне было жаль этого молодого летчика. Сам я больше не представлял ценности для своей страны. Будучи полуслепым, я испытывал огромные трудности, заставившие меня уклоняться от столкновения даже с неопытными американскими летчиками, а это явно свидетельствовало о моих ограниченных возможностях успешно вести воздушный бой. Но Муто… он был Нисидзавой, Отой и Сасаи в одном лице. Великолепный летчик. Сегодня ему было не место в одном строю с нами. Лишать его жизни, посылая на заранее обреченное на провал задание, было явной глупостью. Он мог бы послужить свой родине, сбив десятки самолетов противника. А теперь… бессмысленная гибель!

Муто, разумеется, был далек от подобных мыслей. Выслушав меня, он улыбнулся.

– Ладно, Сакаи. Я знаю. Если боги окажутся благосклонны… – Он пожал плечами. – В противном случае давай умрем вместе, как и положено настоящим друзьям.

Через час все отобранные для выполнения задания летчики выстроились перед командным пунктом. Позади палатки на высоком флагштоке на ветру развевалось огромное белое знамя. На белом полотнище были начертаны иероглифы старинного изречения, чей буквальный смысл можно было перевести как: «Мы верим в милостивого бога войны». Знамя представляло собой точную копию штандарта одного из японских военачальников, жившего в XVI веке, когда бесконечные гражданские войны сотрясали всю Японию.

В Лаэ летчики никогда не прибегали к подобным средствам психологического воздействия для укрепления своего боевого духа. Во всей этой напыщенности я видел лишь проявление нашей слабости. Она свидетельствовала о регрессе мышления наших офицеров, пытавшихся черпать силы из древности, когда исход войны по большей части решали мужество и умение сражаться каждого в отдельности. Но с тех пор минули века! Я не был штабным офицером, не разрабатывал операций, и, Бог свидетель, стратег из меня бы не вышел. Но я не мог не видеть очевидного. Наши офицеры прибегали к тому, что иначе чем колдовством не назовешь. Играя на патриотических чувствах, они пытались убедить не только своих подчиненных, но и самих себя, что мы способны восполнить огромные потери проявлением эмоций и выкриками угроз в адрес «проклятых американцев».

Как могли эти люди с таким упорством закрывать глаза на правду? Неужели весь мир должен был перевернуться, чтобы заставить их понять, что наш истребитель Зеро, давно переставший быть лучшим в мире, не может больше соперничать с истребителем «хеллкэт» и многими другими новыми самолетами?

Я смотрел на знамя. Оно находилось здесь уже много дней, но лишь сегодня я обратил на него внимание. Неужели этот символ потусторонних сил должен вселять в нас веру? Разве способен он помочь нам одержать победу? Избавит ли он нас от трассирующих очередей вражеских истребителей?

Будучи летчиком-истребителем, я привык полагаться на собственные силы и мастерство, чтобы избежать смерти, от которой в воздушном бою тебя всегда отделяют лишь доли секунды. Я мог рассчитывать на себя и своих ведомых да еще на помощь, которую мне всегда были готовы оказать мои товарищи-летчики. Если бы я шел в бой, повторяя лишь одни заклинания, мне никогда бы не удалось так долго оставаться в живых. Но теперь все разительно изменилось. Мое мастерство летчика вряд ли могло помочь мне сохранить жизнь. Ни один из семнадцати пилотов, застывших по стойке «смирно» перед командным пунктом, не тешил себя надеждой вновь увидеть своих товарищей живыми. И не надеялся выжить сам.

Я очень любил свою страну и без колебаний отдал бы за Японию жизнь. Но одно дело защищать свою землю до последнего, и совсем другое – погибнуть бессмысленно. Я верил в Японию, а не в нелепые заклинания милостивого бога войны. Я был готов умереть за свою страну, но только придерживаясь своей собственной веры, как положено самураю, мужчине, воину!

От этой мысли гнев мой прошел. Когда из палатки к нам вышел капитан Миура, я был уже спокоен. Капитан взобрался на ящики из-под пива, заменявшие собой трибуну. Он медленно оглядел собравшихся с таким мрачным видом, словно видел наши лица в последний раз.

– Вы нанесете противнику ответный удар, – начал он. – Отныне мы прекращаем вести оборонительные бои. Вы являетесь летчиками одной из самых знаменитых в Японии авиационных групп. Верю, что сегодня вы окажетесь достойны имени и славных традиций своего полка. – Он помолчал несколько секунд. – Вам выпала огромная честь совершить беспримерный подвиг, и вы должны выполнить поставленную перед вами задачу. Вам не приходится, повторяю, не приходится питать надежд остаться в живых. Вы должны помнить лишь одно слово – атака! Вас семнадцать человек, и сегодня вам будет противостоять целый флот, который будут защищать сотни американских истребителей. Поэтому следует забыть об атаках в одиночку. Вы не сможете нанести удары по целям, действуя разрозненно. Вы должны держаться одной сплоченной группой. Вы должны прорваться сквозь строй перехватчиков и… – капитан Миура выпрямился, – пикировать на авианосцы противника все вместе!

Раздались удивленные возгласы. О чем он говорит? Не ослышался ли я? «…обычная атака окажется бесполезной. Даже если вам удастся прорваться сквозь строй американских истребителей, вас собьют на обратном пути к острову. Ваша смерть не принесет пользы нашей стране. Вы понапрасну отдадите свою жизнь. Мы не можем этого допустить».

Он продолжал чеканить фразы:

– Пока вы не достигли своих целей, пилоты истребителей не должны принимать бой и ввязываться в схватки с самолетами противника. Бомбардировщикам запрещено сбрасывать торпеды с воздуха. Что бы ни происходило, ваши самолеты должны держаться вместе. Крылом к крылу! Ничто не должно помешать вам выполнить задание. Вы должны пикировать одной группой для нанесения эффективного удара. Знаю, как трудно сделать то, что я вам приказываю. Пожалуй, даже невозможно. Но я верю, что вы способны сделать и сделаете это. Каждый из вас направит свой самолет прямо на вражеский авианосец и потопит его. – Целую минуту он смотрел на нас. – Вы получили приказ! – рявкнул он.

Я был ошеломлен. Нас и до этого посылали на задания, где шансы уцелеть были довольно призрачными. Но тогда мы, по крайней мере, могли сражаться за свою жизнь. Сейчас же японским летчикам впервые было приказано идти в атаку, совершая самоубийство.

В военно-морском флоте существовало неписаное правило, согласно которому пилот самолета, получившего серьезные повреждения в открытом море вдали от своей базы, пикировал, направляя свой самолет на военный корабль или транспортное судно противника, поскольку шансов вернуться назад у него не было. Так поступали не только мы. Случалось это делать и американцам, и немцам, и англичанам… Пока люди летают и сражаются, такое будет происходить всегда. Но ни один японский командир никогда еще не приказывал своим летчикам: «Летите и умирайте!»

Знаменитый отряд летчиков-камикадзе был создан лишь четыре месяца спустя на Филиппинах. Его создателем стал вице-адмирал Такидзиро Ониси. Прежде чем посылать свои самолеты, заслужившие теперь название самолетов-самоубийц, он опросил подчиненных ему летчиков и заручился их единодушным согласием в случае необходимости отдать жизнь ради защиты своей страны. Операции летчиков-камикадзе тщательно планировались, впоследствии для их проведения были даже сконструированы специальные самолеты. Но вначале самолеты, которым предстояло пикировать на корабли противника, были загружены бомбами и их сопровождали истребители, чьи летчики получали указания возвращаться на базу. Таким образом они осуществляли прикрытие и становились очевидцами атак, сведения о результатах которых они доставляли. На Иводзиме все было совершенно иначе. В операции предстояло погибнуть даже не несущим бомб истребителям. Отдавший нам приказ капитан Миура впоследствии погиб в бою. Адмирал Ониси совершил ритуальное самоубийство после капитуляции Японии.

Речь Миуры стала настоящим потрясением для собравшихся летчиков. Трудно было понять их реакцию на приказ добровольно пожертвовать жизнью, но слова капитана, его манера говорить и репутация бесстрашного офицера способствовали поднятию их боевого духа. Их отношение к не имевшему шансов на успех заданию перестало быть негативным. Теперь все обстояло иначе. Теперь, когда они знали, что им не суждено вернуться, они были полны решимости. Им вовсе не понапрасну предстояло отдать свою жизнь. Потеря противником одного или нескольких кораблей, в результате чего могли погибнуть несколько тысяч американцев, должна была с лихвой компенсировать их жертву.

Я был в смятении, ощущая отвращение к тому, что мне предстоит. Но ни ярость, ни отчаяние не владели мной. В памяти всплыло старинное изречение: «Жизнь самурая такова, что он всегда должен быть готов умереть».

Впрочем, кодекс самурая никогда не требовал, чтобы человек всегда был готов совершить самоубийство. Одно дело рисковать жизнью, вступая в бой, и совсем другое – добровольно лишить себя жизни. В первом случае смерть может считаться оправданной и не вызовет сожаления. Мужчина должен жить с высоко поднятой головой и так же умереть. Погибнув в бою, он не запятнает ни своей чести, ни чести своей страны, а умрет с чувством выполненного долга. Избравший путь воина всегда должен помнить об этом.

Но можно ли, оставаясь спокойным, решиться добровольно лишить себя жизни всего через несколько часов?

Однако не следовало забывать, что мы находились на службе в военно-морском флоте, где приказы не обсуждались.

Зловещая тишина воцарилась после обращения капитана Миуры. Мы отдали честь, капитан удалился, и летчики разбились на группы.

Я спросил двух назначенных моими ведомыми пилотов, правильно ли они поняли приказ капитана. Они кивнули.

– Тогда, думаю, вы готовы к тому, что нам предстоит сделать. Могу дать вам только одно указание: держитесь рядом с моим самолетом, пока мы не долетим до цели. Не отрывайтесь от меня. Что бы ни происходило, будьте рядом.

Они оба были очень серьезны. Рано постаревшие молодые ребята! Каждому из них было всего-то по двадцать лет.

К нам присоединились Муто и его ведомые. Муто улыбался и шутил:

– Что ж, раз всем нам предстоит через несколько часов умереть, давайте-ка еще раз посмотрим друг на друга. Хочу запечатлеть в памяти ваши милые лица, чтобы вспоминать их в другой жизни.

От его шутки стало легче, мы засмеялись и сели на землю. Муто продолжал смеяться и шутить. Но вскоре шутки стали казаться банальными, и мы смеялись через силу.

К нам подошли несколько освобожденных от выполнения задания летчиков. Они принесли подарки, которые нашлись среди их скудных личных запасов: сигареты, сладости и несколько бутылок газированной воды. Своими подарками они, конечно, пытались подбодрить нас, выразить свое сожаление по поводу того, что не их, а нас выбрали для выполнения этого смертельного задания. Мы по достоинству оценили их поступок. Запасы самого необходимого на Иводзиме были почти полностью исчерпаны, и мы понимали, что, вручая нам эти скромные подношения, они отрывают от себя последние крохи…

В их широко раскрытых глазах таилась грусть, выражавшая их истинные чувства лучше ненужных сейчас слов. Муто больше не шутил. Погруженный в свои мысли, он молча сидел, опустив голову. Воздух казался наэлектризованным от вновь воцарившегося напряжения.

Пришло время отправляться на последнее задание.

Пилоты третьей тройки вышли из палатки, и мы все вместе направились к своим истребителям. Остановившись рядом с самолетом, я взглянул на свой парашют. После этого все как один девять летчиков отстегнули парашюты и побросали их на покрытую вулканической пылью взлетную полосу.

Мой Зеро не заводился. Я старался, но запустить двигатель мне не удавалось. В конце концов он все-таки завелся, но сильно вибрировал. Двигатель явно был не в порядке.

Этот самолет два дня участвовал в боях, и работавший во время воздушных схваток на пределе своих возможностей двигатель почти вышел из строя. Когда я переключался с одного магнето на другой, винт не просто замедлял вращение, а почти останавливался. Только с обоими работающими магнето он мог нормально вращаться.

В других обстоятельствах я не стал бы даже пытаться вылететь на находящемся в таком состоянии самолете. Но теперь? Мне стало не по себе. Я посмотрел на другие истребители. Механики пытались что-то наладить в четырех из восьми других самолетов, трудности были не только у меня.

Но кому сейчас нужен самолет в безупречном рабочем состоянии? Запомни, Сакаи, это полет в одну сторону. Тебе нужно пролететь всего 450, а не 900 миль. Ты не вернешься с этого задания. Неисправный двигатель перестал волновать меня. Я ждал, пока он прогреется.

По взлетной полосе один за другим пронеслись восемь бомбардировщиков. Первый Зеро стал выруливать на позицию для взлета. Я медленно последовал за ним, мои ведомые не отставали от меня.

По обе стороны взлетной полосы выстроились механики и летчики. Сняв головные уборы, они махали нам вслед носовыми платками. Мы взлетели и, разбившись на тройки, повернули туда, где должен был находиться флот противника.

Я чувствовал себя опустошенным, мое казавшееся безжизненным тело окоченело. Остров Иводзима выглядел точкой на горизонте, которая становилась все меньше и меньше.

Я чувствовал себя песчинкой. Один, в крохотном истребителе среди бескрайнего простора океана.

Оглянувшись, я уже не смог разглядеть исчезнувший за горизонтом остров. Перед глазами все расплывалось и дрожало. От огорчения у меня кружилась голова.

В небе передо мной вдруг возникло лицо матери. Видение, но каким реальным оно казалось!

Она улыбалась мне. Она не знала, что вскоре я должен умереть, собственноручно лишить себя жизни. Я стал вглядываться в ее лицо. Видение медленно растворилось и исчезло.

Мне вдруг стало ужасно одиноко. Я был затерян среди бескрайнего океана. Внизу была лишь вода, а надо мной – небо. Окутанный дымкой горизонт был почти не виден.

Я посмотрел на находившиеся передо мной истребители и летевшие впереди них бомбардировщики. Казалось, что они не двигаются, а застыли на месте и слегка покачиваются в невидимых воздушных потоках. Неужели это происходит наяву?

Я затряс головой, пытаясь избавиться от застилающей глаза пелены тумана. Музыка! Послушай! Пианино… Лунная соната… ее мне играла Хацуо…

Хацуо! Передо мной возникло ее лицо… Что это, новое видение? Музыка начала затихать, затем с новой силой зазвучала у меня в ушах.

Я так и не сказал ей. «Хацуо, я люблю тебя!» – воскликнул я. Никто не знает этого. Никто, только я один. Я стал думать о ней… Повернувшись, я попытался отыскать взглядом Иводзиму. Я видел лишь бескрайний океан.

Музыка стихла. Небо вновь прояснилось. До моего слуха доносился громкий рев двигателя. Зеро держали четкий строй, двигаясь навстречу своей незавидной судьбе.

Чувство одиночества исчезло. Ты слишком сентиментален, Сакаи, принялся бранить я себя. Ты – летчик. Самурай. Не давай волю эмоциям. Задание… делай то, что должен!

Я попытался составить план своих действии в последние секунды, наметить, как лучше всего спикировать на авианосец. Где у него самое слабое место? Дымовая труба? Что, если направить самолет на трубу? Или всей тройке ринуться в самое тонкое в корпусе место над ватерлинией? А вдруг на палубе окажутся истребители с полными баками и бомбардировщики с грузом бомб? Тогда лучше пикировать на самолеты, взорвать бомбы и топливные баки, превратив огромное судно с тысячами находящихся на нем людей в пылающий ад?

Подо мной расстилался океан. Через несколько минут вдалеке справа от себя мы заметили столб дыма, клубы которого ветер медленно гнал над водой. Это был первый ориентир. Остров Паган, представляющий собой возвышающийся на 300 футов над уровнем моря вулкан, выбрасывающий из своего чрева дым и пламя. Он напомнил мне ад, изображенный в одной из буддийских книг, которую я читал в детстве. Клочок земли, который я видел последним в своей жизни, показался мне омерзительным.

Через сорок минут на горизонте перед нами появились черные тучи. Они висели на большой высоте над поверхностью океана, шел проливной дождь, сопровождаемый шквальным ветром. Я посмотрел на карту. Где-то там за тучами должен был находиться обнаруженный нашими самолетами-разведчиками флот противника.

Оказавшись неподалеку, я больше не думал ни о чем другом, кроме боевых кораблей, курсирующих за грозовыми облаками. Давно знакомое чувство возбуждения в предвкушении битвы овладело мной. Все снова было как прежде! Я думал лишь о бое, кораблях, своем самолете и перехватчиках, которые могли появиться.

Сейчас мы находились в радиусе обычных разведывательных полетов истребителей противника. Они в любой момент могли обнаружить наш строй. К тому же нас наверняка засекли радары кораблей.

Восемь бомбардировщиков стали снижаться, истребители не отставали от них. Снизившись до 16 000 футов, мы попали в полосу облачности. На несколько секунд сплошное белое марево окутало нас, но вскоре мы вырвались из облаков и продолжили снижение.

На высоте 13 000 футов в небе блеснула яркая вспышка. Там… далеко впереди в нескольких тысячах футов над нами. Вспышка повторилась. Это мог быть лишь солнечный свет, отражающийся от крыла самолета.

Я заметил первый истребитель. «Хеллкэт», чьи широкие крылья и фюзеляж нельзя было ни с чем перепутать, вырвался из облаков. Еще один! И еще. Сколько же их? Только посмотрите! Один за другим они появлялись из облаков казавшейся нескончаемой колонной. Я выпустил очередь, чтобы предупредить остальных. В ответ командир нашей эскадрильи и Муто покачали крыльями своих самолетов. Радар американцев безошибочно определил позицию наших самолетов. Колонна истребителей снижалась из облаков, находясь на расстоянии менее мили перед нами и всего на полмили выше.

Я стал считать истребители противника, пока они продирались сквозь тучи. На цифре семнадцать я сбился со счета. Они заметили нас! Семнадцатый истребитель – последний из посчитанных мной – резко повернул влево и начал пикировать. В ту же секунду все остальные истребители развернулись и с ревом понеслись на нас.

В ушах у меня зазвучали слова Миуры: «…не принимайте бой… держитесь все вместе…»

Легко сказать. Но как это сделать? Только взгляните! Истребители противника были повсюду, многие из них вышли из пике и собирались атаковать наши самолеты снизу, а из облаков тем временем продолжали появляться все новые и новые самолеты, готовясь напасть на нас сверху. Вторая колонна, где было больше двадцати самолетов, ринулась на тройку истребителей Муто. Не менее тридцати машин, закончив пикировать и быстро набирая высоту, открыли огонь по нашим бомбардировщикам.

Затаив дыхание, я следил за вцепившимися в бомбардировщики истребителями. Два сопровождаемых ослепительными вспышками взрыва, от которых затрясло мой самолет, превратили в обломки первый и второй бомбардировщики.

Вскоре истребители противника оказались в пределах досягаемости огня тройки Муто. Три Зеро, выполнив замысловатую петлю, уклонились от столкновения. Они даже не пытались открыть огонь, хотя вполне могли это сделать. От обиды я врезал кулаком по стеклу кабины. У Муто была отличная возможность. Он мог бы сделать переворот вправо и, не прилагая особых стараний, сбить сразу два истребителя противника.

Еще одна колонна истребителей быстро приближалась к моему звену. Дернув на себя ручку управления, я взмыл вверх, выполняя петлю, мои ведомые последовали за мной. Колонна истребителей была очень длинной. Выйдя из петли, мы заметили несколько начавших резко снижаться истребителей, языки пламени вырывались из находящихся в их крыльях пулеметов.

Я сделал переворот. Новые истребители. Еще одна петля.

И еще.

Переворот влево!

Переворот закончен. А вот и еще истребители. Сколько же их?

Надо уходить вверх!

«…не принимайте бой…»

Не все приказы выполнимы. Я не мог выполнить полученный приказ. Сейчас это было невозможно. Долго уклоняться от вражеских истребителей я не мог, этим я бы ускорил свой конец.

Резко повернув, я ринулся на пикирующий «хеллкэт». Он попал прямо под мой огонь. Истребитель закувыркался в воздухе и начал падать в океан, оставляя за собой длинный шлейф дыма.

Времени следить за его падением у меня не было. Я нажал педаль руля поворота и резко дернул ручку управления. Как раз вовремя! «Хеллкэт» с ревом пронесся мимо моего Зеро. Один за другим приближались истребители противника.

У меня не было времени сбросить расположенный под брюхом самолета топливный бак. Колонна истребителей противника, снижаясь, прошла мимо и стала набирать высоту для нового захода. Я дернул рычаг, и топливный бак полетел вниз. Я повернул. Мои ведомые по-прежнему не отставали от меня. Отлично! Они четко следовали полученным от меня инструкциям, повторяя выполняемые мной маневры.

Я весь взмок. Но времени стереть катящийся по лицу пот не оставалось. Все находящиеся в колонне шестнадцать истребителей закончили пикировать и теперь набирали высоту для новой атаки.

Вновь несколько показавшихся мне вечностью минут пришлось уклоняться, пикировать, делать петли и перевороты. Ручку управления вперед, назад, вправо, влево! Ногу на педаль руля! Разворот. Яркие вспышки трассирующих очередей. Мимо! Снова мимо! Прицел американцев был не точен.

Я бросил взгляд на бомбардировщики. Шла настоящая бойня: с грузом торпед самолеты медленно и неуклюже парили в воздухе, оставшись без прикрытия истребителей, тщетно пытавшихся отогнать атакующего противника.

Яркая вспышка, и в небе повис огненный шар. Взорвалась еще одна торпеда.

Меньше чем за минуту семь бомбардировщиков были уничтожены. Ни один самолет не остался целым, все превратились в обломки. Семь взрывов разнесли в куски семь бомбардировщиков.

Не легче пришлось и Зеро. Я увидел, как два наших объятых пламенем истребителя, войдя в штопор, падали вниз. Летчики даже не попытались выпрыгнуть, они сгорели заживо в своих самолетах.

Ни один из истребителей противника, похоже, не пострадал. За исключением одного, сбитого мной, все они находились в воздухе. Шансов уклониться от боя с армадой вражеских истребителей путем более умелого маневрирования у нас не было, ибо самолеты противника, похоже, ни в чем нам не уступали. Они были такими же маневренными, а по скорости пикирования и набора высоты даже превосходили нас. Спасала лишь неопытность американских летчиков. Окажись они более грамотными пилотами, через минуту все наши Зеро были бы сбиты. Кроме моего звена, других наших самолетов в небе видно не было. Уничтожившие наши самолеты истребители противника присоединились к тем шестнадцати, которые уже успели «потрудиться» над нами.

Мелькание голубых крыльев и белых звезд. Вспышки пламени, вырывающиеся из находящихся в крыльях пулеметов. Над нами. Под нами. Справа и слева. Противник повсюду.

Это напомнило мне Лаэ, когда двенадцать наших самолетов обстреливали один бомбардировщик. Мы тогда сломали свой строй, стремясь каждый в одиночку сбить самолет противника. Теперь вражеские истребители делали то же самое. Никакой организованности в их действиях не было. Они резко отскакивали, стараясь не попасть под огонь своих товарищей и избежать столкновения с другими самолетами, чьи пилоты жаждали крови. Я заметил, как летящий на нас истребитель, ведущий огонь, был вынужден свернуть, когда другой самолет, не обращая внимания на происходившее в воздухе, ринулся на нас.

Горячность пилотов противника спасала нам жизнь. Мы находились в середине огромного скопления самолетов. Стараясь избежать столкновения, истребители противника тратили драгоценное время, которого почти не оставалось на ведение огня. Но я не видел выхода из создавшегося положения. Мы находились в 400 милях от Иводзимы и в 50 милях от американских авианосцев, которых мы пока не видели, а могли и вообще не найти. Даже если бы мы их обнаружили, можно ли было надеяться оторваться от шестидесяти истребителей, значительно превосходящих в скорости наши самолеты?

Судьба предоставляла нам слабый шанс. Скоротечный воздушный бой постепенно смещался в сторону висевшей над водой огромной тучи.

Мимо промелькнул «хеллкэт», оставив небольшую щель в ряду круживших истребителей. Я сделал переворот и, толкнув вперед ручку управления, стал на полной скорости пикировать в спасительную тучу. Оглянувшись, я увидел следовавших за мной ведомых. На несколько минут окружающий мир сошел с ума. Я ничего не видел, а резкие порывы ветра бросали мой Зеро из стороны в сторону. Но вскоре все закончилось. Я вырвался наружу, истребитель вновь стал слушаться меня. Обернувшись, далеко внизу под собой я увидел своих ведомых, чьи самолеты, вырвавшись из облачности, вошли в штопор. Через несколько секунд они справились с управлением и стали набирать высоту, приближаясь ко мне.

Истребителей противника в небе не было. Мы оторвались от них.

Какая ирония! Мы ушли от превосходящего противника и спаслись лишь для того, чтобы умереть. Построившись клином, мы снова повернули к югу. Оторвавшись от вражеских самолетов, мы испытывали облегчение, но ближайшее будущее восторгов у нас не вызывало.

По мере нашего приближения к флоту противника тучи стали сгущаться. Вскоре просвет между нижним фронтом облачности и поверхностью океана не превышал 700 футов.

Проливной дождь колотил с такой силой, что время от времени Зеро под тяжестью низвергающейся сплошной лавиной воды начинал опасно крениться на крыло. Тучи все ниже и ниже прижимали нас к океану. Мы продолжали постепенно снижаться, стараясь держаться на высоте нижней кромки облачности. Вскоре мы оказались всего в 60 футах от поверхности воды, покрытой белой пеной бурунов.

Шторм набирал силу. Рев ветра заглушал шум работающего двигателя. Зеро содрогался от обрушившихся на его фюзеляж и крылья потоков воды. Сквозь сплошную пелену дождя, заливавшего стекло кабины, ничего не было видно.

Ниже спуститься мы не могли. Сейчас мы были слепы. Вокруг себя я видел лишь стену дождя, прижимавшего нас к поверхности океана, которую невозможно было разглядеть. Еще несколько футов, понял я, и мы врежемся в воду. Прошло тридцать минут. Шторм не утихал. Ничего кроме сплошной пелены дождя по-прежнему не было видно. Судя по карте, мы уже должны были находиться над кораблями противника. Но огромного флота нигде не было видно.

Небо начинало темнеть. Был уже восьмой час. Я встревожился. Даже если мы прорвемся сквозь ливень, быстро наступающая темнота скроет от нас флот противника. Ночи в этом месяце были безлунными.

Мне требовалось быстро принять решение. Продолжай мы двигаться вперед, не видя поверхности океана и пытаясь «на ощупь» отыскать путь, у нас бы вскоре закончилось горючее и мы бы рухнули в воду без всякой надежды на спасение. Бессмысленная и бесцельная смерть…

Оглянувшись, я посмотрел на два державшихся у меня в хвосте истребителя. Что будет с их пилотами? Они следовали за мной, готовые беспрекословно повторить любое мое действие. Стоило мне на полной скорости направить свой самолет в воду, и через считаные секунды они бы спикировали вслед за мной. Их судьба находилась в моих руках, и от этого мне было не по себе.

Какой смысл продолжать? Направить самолет в океан, и пусть оставшиеся на Иводзиме считают, что мы либо добрались до кораблей противника, либо нас сбили по пути? А честно ли будет так поступить?

Нет! Я проверил показания компаса и, описав широкий круг, повернул, ведомые не отставали от меня. Я даже не подозревал, где мы сейчас находимся. Мы вслепую пробивались сквозь тучи и наверняка сбились с курса. Мы могли находиться где угодно… Даже повернув на 180 градусов, могло оказаться, что мы следуем на юг, а не обратно к Иводзиме.

Мне вспомнились слова капитана Миуры: «…вы должны все вместе пикировать на вражеские авианосцы!»

Я чуть не повернул назад, чтобы отправиться на поиски кораблей. Ведь я все еще был офицером Императорского военно-морского флота, где приказ являлся святыней. Даже если бы нам удалось вернуться назад, как бы я посмел смотреть в глазу командиру, пославшему меня на это задание?

Мне приходилось бороться с собой. Я мучился, проклиная себя за нерешительность. Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю что выбрал единственно верный путь. Но даже сегодня я не в состоянии описать, чего мне тогда стоило подавить в себе воспитанный годами жесточайшей дисциплины инстинкт, требовавший выполнения приказа. В те страшные секунды в кабине своего Зеро мне все же удалось сломить себя, нарушив священные традиции.

Даже если бы мы трое нашли корабли противника, даже если бы нам удалось прорваться сквозь прикрытие истребителей и удачно спикировать, чего бы мы добились? Три наших небольших легких самолета не имели бомб, а взрыв боезапаса пушек и пулеметов не вызвал бы сильных разрушений. Два следовавших за мной юных летчика доверили мне свою жизнь и продемонстрировали высочайшее мастерство, повторяя все замысловатые маневры, пытаясь уйти от истребителей противника. Они летели за мной прямо в пекло, что само по себе было подвигом. Они заслуживали лучшей судьбы, чем гибель под обломками самолетов в волнах океана. Они принадлежали Японии и заслужили возможность летать и вновь сражаться.

Итак, я принял решение. Но нам предстоял долгий и полный опасностей полет назад. Теперь все зависело от того, сумеем ли мы сориентироваться. Двигатели наших самолетов находились отнюдь не в идеальном состоянии. Больше других пострадала машина пилота 2-го класса Хадзимэ Сиги. Шквальный ветер во время полета в облаках сорвал с его самолета капот двигателя. Когда я, помахав, попросил его поравняться с моим истребителем, он знаками показал мне, что опасается за свой двигатель, готовый отказать в любой момент.

Что я мог ему ответить? Я знаками попросил его держаться рядом со мной. Пилот 2-го класса Идзи Сираи, чей самолет пострадал меньше, уступил свое место в строю.

Спустя несколько минут я проверил правильность курса по заходящему солнцу, чьи лучи пробивались сквозь разрывы в облаках. Шторм остался позади, вскоре мы должны были оказаться в безветренном и чистом воздушном пространстве.

Медленно тянулись минуты. Я снова оказался в ситуации, которой опасаются все летчики. Мы находились над океаном в сгущающихся сумерках, не имея возможности точно определить свое местонахождение. Топливо заканчивалось, и в довершение всего существовала опасность не найти аэродром, погруженный во тьму из соображений светомаскировки.

Меня изумлял двигатель истребителя, продолжавший бесперебойно работать. Один из магнето сгорел, но мотор работал на удивление четко.

Топливо я не экономил, как делал это два года назад по пути от Гуадалканала в Рабаул. Я не понимал, как почти выработавший свой ресурс двигатель еще способен функционировать в столь тяжелых условиях. Сейчас мне было наплевать, если бы он заглох. Если бы самолет упал, мне бы не пришлось пережить тот момент, наступления которого я со страхом ожидал. Вернувшись на Иводзиму, я буду обесчещен. Я слишком хорошо это понимал. Перспектива предстать перед капитаном Миурой вселяла в меня ужас.

После двух часов полета к Иводзиме океан окутала сплошная тьма. Я не видел ничего, кроме ярко горящих в небе звезд. Прошел почти еще час. Вот он. Наступил этот злосчастный момент. Если я выбрал правильный курс, то сейчас остров должен был находиться прямо подо мной. Если же нет… меня ждали ледяные объятия океана.

Прошло еще несколько минут. Я напряженно вглядывался в линию горизонта в надежде увидеть возвышающиеся из воды на фоне звезд темные очертания. Там что-то было. Что-то большое и темное, приподнятое над водой с одной стороны. Иводзима! Мы добрались!

Я пошел на снижение, Сига и Сираи следовали за мной. Мы начали кружить над погруженным во мрак островом. Из темноты вдруг показались четыре едва различимых огонька. Мне они показались ярко горящими сигнальными огнями. Свет фонарей вдоль посадочной полосы основного аэродрома. Они ненадолго зажглись, указывая нам путь к приземлению. Находящиеся на острове узнали наши самолеты по звуку моторов. Я почувствовал огромное облегчение, тело обмякло, внезапно избавившись от напряжения, владевшего мной все три часа, ушедших на обратный полет.

В свете четырех фонарей посадочную полосу почти не было видно. Обычно горели двадцать фонарей, но бомбардировки уничтожили их. Четыре фонаря или сорок, мне было наплевать! После того, через что нам пришлось пройти, я был готов приземлиться в полной темноте. Вскоре я приземлился и стал выруливать, уступая место на полосе следовавшим за мной истребителям. Фонари погасли.

Толпа летчиков и механиков подбежала к нашим самолетам. Несколько секунд я наблюдал за ними, мне было стыдно смотреть в их лица. Спрыгнув на землю, я поплелся к командному пункту. Никто не попытался остановить меня, когда я, не глядя по сторонам, пробирался сквозь толпу. Все понимали, что я чувствую, и расступались, пропуская меня и двух моих ведомых, идущих следом.

В темноте я натолкнулся на кого-то и резко отступил назад. Ни звука, ни движения.

– Кто тут? – крикнул я.

Ответа не последовало. Я приблизился к сидевшему на земле человеку. В темноте я сумел разглядеть надетый на нем летный комбинезон и наклонился, чтобы рассмотреть его лицо.

– Муто!

Летчик сидел, удрученно опустив голову.

– Ты ранен, Муто?

Он поднял голову и грустно посмотрел на меня.

– Нет, – медленно произнес он, – я не ранен. – Поднявшись с земли, он изумленно взглянул на стоявших позади меня Сигу и Сираи. – Ты… ты привел с собой и своих ведомых! – удивленно воскликнул он. Уставившись в землю, он застонал. – Сакаи… Сакаи… плюнь на меня, дружище. Плюнь на меня. – По его лицу катились слезы. – Я был вынужден вернуться назад, – рыдая, произнес он, – один!

На земле перед Муто лежали подарки, которые ему принесли товарищи после возвращения. Эти скромные дары явно были призваны подбодрить удрученного летчика.

Я стиснул его плечо:

– Мне понятны твои чувства, Муто. Но сейчас уже ничего нельзя поделать. Слишком поздно. Все кончено. Теперь все в прошлом. – Я слегка затряс его. – Муто, – показывая на командный пункт, произнес я. – Мы… мы пойдем туда вместе.

Он кивнул. Мы не могли смотреть друг на друга. И тут что-то со мной случилось. Все произошедшее в этот день вдруг вызвало у меня приступ настоящей ярости. Я думал о Муто, блестящем летчике, ставшем настоящим асом, готовым сражаться где и когда угодно… А теперь он униженно рыдал, боясь показаться трусом, не выполнившим идиотского задания.

Я поклялся, что если кто-то из старших офицеров попытается излить свой гнев на юного летчика рукоприкладством, то я, забыв о субординации, сам наброшусь и поколочу этого человека. Я не мог понять, чем вызван мой приступ гнева. Всего несколько минут назад я боялся аудиенции у начальства, теперь же я просто кипел от ярости.

Капитан Миура бесстрастно сидел за столом. Он внимательно слушал каждое мое слово, пока я рассказывал о случившемся: о десятках истребителей противника, о наших горящих самолетах, о семи за минуту взорвавшихся один за другим бомбардировщиках.

Миура поднял глаза и встретился со мной взглядом.

– Спасибо, Сакаи, – тихо произнес он.

Затем заговорил Муто. Большая часть сказанного им была подтверждением моих слов. Капитан снова произнес всего два слова:

– Спасибо, Муто.

Мы отдали честь и сделали по шагу назад. Ни один мускул не дрогнул на помрачневшем лице капитана, в его глазах застыла мука. Мне было жаль этого человека, пославшего своих подчиненных на задание, с самого начала обреченное на провал. Но выбора у него не было, и так было нужно его родине. Теперь капитан Миура, похоже, горько сожалел о гибели своих подчиненных.

Сига и Сираи вышли из палатки вместе с нами. Кто-то выбежал следом; это был Накадзима. Он схватил меня за плечо и облегченно произнес:

– Сакаи, я уже не надеялся увидеть тебя снова.

– Но… – попытался возразить я.

– Тебе незачем извиняться, – перебил он меня. – Думаешь, я тебя не знаю, дружище? Всем известно, что сегодня произошло, тебе не оставалось ничего другого, ты должен был вернуться. Не хмурься! У нас еще будет возможность, мы еще повоюем. Хорошо, что ты снова здесь, Сабуро. Очень хорошо.

Слова Накадзимы растопили лед в моем сердце. Значит, он все правильно понял. Я был не одинок в своих чувствах. Но даже после его добрых слов мой гнев полностью не утих.

К нам подбежали летчики и стали предлагать сигареты и сладости. Кто-то побежал в казарму разогревать для нас еду. Летчики совали нам банки с консервами, которые им удалось где-то раздобыть.

Мы поблагодарили их, но отказались. Кусок не лез мне в горло.

Спустя час в комнату ворвался запыхавшийся дневальный, прибежавший от радистов.

– Только что получено сообщение, – крикнул он, – с запасного аэродрома. Там только что приземлился один из бомбардировщиков. Весь экипаж жив!

Итак, кто-то еще из находившихся сегодня в воздухе разделял мои чувства. Сбросив торпеду, пилот стал пытаться спастись, прекрасно понимая, что ему не прорваться сквозь стену огня истребителей противника.

Это сообщение пусть и не совсем, но сняло напряжение. Приятно было сознавать, что не только Муто и я, а кто-то еще осмелился нарушить «раз и навсегда установленные» порядки и обычаи.