• Новый экономический порядок
  • Дикий Запад и его колонизация
  • Усовершенствование транспортной системы
  • Развитие мануфактур
  • Иммиграция
  • Урбанизация
  • Последствия становления новой экономики
  • Тяга к реформам на Севере
  • Движение трезвенников
  • Общественные институты
  • Движение за отмену рабства
  • Права женщин
  • Утопические сообщества
  • Рабовладельческий Юг
  • Земля хлопка
  • Развитие института рабства
  • Рабство и жизнь на юге
  • Мир рабов
  • Глава 5

    Экономические и социальные перемены в ранней республике, 1789–1860 годы

    Путешествуя по Америке в 1831–1832 годах, Алексис де Токвиль стал свидетелем «странного беспокойства» в стране. Свои наблюдения он привел в известной книге «О демократии в Америке»:

    Человек в Соединенных Штатах строит дом, чтобы провести в нем остаток своей жизни, но продает его прежде, чем успеет покрыть крышей; он разводит сад и бросает его, как раз когда деревья начинают плодоносить; он превращает дикую землю в плодородную пашню, но предоставляет другим людям собирать урожай; он избирает себе профессию и тут же бросает ее; он селится в каком-либо месте, которое вскорости покидает, чтобы нести свои переменчивые желания куда-то еще.

    Тот неустанный – головокружительный и яростный – круговорот, который описывал Токвиль, все еще является одной из характерных черт американской жизни. «Держи шаг, не отставай, вырвись вперед; построй, снеси до основания, начни с нуля; ни минуты свободного времени, совсем выдохся, передохнуть бы». Даже в повседневной речи отражается бешеный ритм каждодневного существования в Соединенных Штатах. Можно найти множество оправданий этой привычной сутолоке, однако история предлагает любопытные факты. Оказывается, лихорадочная гонка повседневной жизни, которая царит в Америке, вовсе не является изобретением нашей эпохи. Если верить Токвилю, те же самые проблемы возникали у американцев в XIX веке. И тенденция эта уже тогда не радовала: были те, кто страшился непрерывных изменений, но были и такие, кто дерзко бросал вызов всем обстоятельствам. Их протесты и альтернативные взгляды на общество также имеют долгую историю.

    Новый экономический порядок

    «Лихорадочный пыл», описанный Токвилем, в значительной мере объясняется теми коренными преобразованиями, которые происходили в начале XIX столетия в экономике Америки. Эти изменения сказались на традиционном укладе жизни американцев (правда, северные штаты они затронули гораздо сильнее, чем южные) и в конечном счете привели к краху основных национальных ценностей. Речь идет о возникновении «рыночной экономики» – таком режиме хозяйственной жизни, когда, во-первых, американцы начали производить товаров гораздо больше, чем диктовали потребности их семей; во-вторых, результаты труда стали зависеть не только от затраченных усилий (то есть собственно количества труда), но и от производственных механизмов; в-третьих, бартерные отношения сменились товарно-денежными, в результате чего американцы оказались больше привязанными к деньгам как средству обмена; в-четвертых, они начали торговать на отдаленных рынках (тогда как раньше продукция реализовывалась внутри своего сообщества); и, наконец, произошла переориентация торговли – с далеких и чуждых иностранцев на соотечественников.

    Впрочем, не исключено, что исследователи преувеличивают значение этого экономического явления. В 1789 году большую часть американцев составляли фермеры; они проживали в сельской местности и по роду своей деятельности были заняты в доиндустриальной сфере экономики. В 1860 году положение вещей в основном сохранялось, но уже наметились новые тенденции: труд стал более разнообразным по своему характеру, общество – более урбанизированным, а экономика становилась все более индустриальной (особенно это касалось промышленного Севера). Тенденции сами по себе интересные, но больше всего впечатляла скорость, с которой осуществлялись изменения, – подчас она попросту сбивала с толку.

    Помимо феномена «рыночной экономики», в жизни американцев происходили и другие перемены: расширение освоенной территории, усовершенствование транспортной системы, расцвет мануфактур, волны иммиграции и вспышка урбанизации; все они случились примерно в одно время и внесли свою лепту в создание нового порядка.

    Дикий Запад и его колонизация

    Одна из причин преобразования государства связана с величайшим мифом Америки, а именно мифом об освоении Запада. Если в 1800 году к западу от Аппалачей проживало менее 10 % всех американцев, то к 1860 году за горной грядой уже обитало больше половины населения. Согласно традиции, это было героическое движение сильных и смелых людей, отправившихся на Запад в поисках свободы и независимости. Необъятные просторы влекли людей, и они приручили эту дикую землю, опираясь на собственную храбрость и силу духа. Такова официальная легенда, и она во многом соответствует истине: действительно, требовалась немалая смелость, чтобы покинуть обжитые поселения на уютном побережье и отправиться в опасное путешествие, не имея практически никаких гарантий. Людей манили неисчислимые природные богатства плодородных почв и изобильных рек – заповедные западные земли ждали своих покорителей. Все так… Но существуют некоторые факты, которые игнорируются или намеренно искажаются легендами. Например, следует напомнить, что большинство пионеров устремилось не за Скалистые горы или на Тихоокеанское побережье. В начале XIX столетия самая обитаемая «западная» территория располагалась между Аппалачским хребтом и Миссисипи. Далее, ошибочно предполагать, что переселенцы выходили в путь в одиночку, так сказать, на свой страх и риск. Нет, как правило, они путешествовали целыми семьями и нередко оседали в областях, уже освоенных их земляками. И уж совсем неверно считать, что отважные пионеры бежали от общественной жизни, напротив, они воссоздавали ее на новых землях. Причем строили они быстро, сноровисто и не только маленькие деревушки, но и крупные города, такие как Цинциннати, Сент-Луис и Чикаго.

    Переселенцы двигались на Запад не с целью бегства от современного мира, а, напротив, для того, чтобы надежнее закрепиться в нем. Не стоит думать, что пионеры мечтали отыскать тихий уголок и жить там, довольствуясь самым малым. В их планы наверняка входило производить как можно больше продукции – так, чтобы и на других хватило. И это были не пустые мечты. Земля на западе стоила дешево (в десять раз дешевле, чем на востоке) и к тому же была вдвое плодороднее. Обычно новоявленные фермеры селились по берегам рек, что облегчало транспортировку грузов на рынок. Все устраивалось как нельзя лучше: здешние почвы обеспечивали богатые урожаи, можно было много трудиться и много получать. Западные фермеры ориентировались на рынок, а не на изоляцию. И своей целью ставили успешную торговлю, а не уединение. Американские пионеры были предприимчивыми смельчаками, а не жалкими беглецами.

    Надо сказать, «открытие» Запада никак не являлось спонтанным событием, подарком судьбы. Правильнее определить его как закономерный результат обдуманной правительственной политики. В доказательство приведем четыре соображения. Во-первых, федеральным правительством была разработана стандартная процедура исследования, продажи и дальнейшего администрирования западных территорий. Их застройка велась в строгом соответствии с планом. В 1780-х годах был принят ряд специальных указов, регламентирующих строительство населенных пунктов. Оговаривались размеры поселения – шесть на шесть миль. Вся указанная площадь разбивалась на 36 кварталов (каждый по квадратной миле), и каждый из них впоследствии делился на половины, четвертинки и восьмушки – получались стандартные блоки будущего города. Доходы от продажи одного из кварталов шли на нужды народного образования. Как только население достигало 60 тыс. человек, данная территория могла претендовать на статус штата. Предписанная указами прямоугольность, простые пропорции и точные формулы – все это с математической точностью и предсказуемостью обеспечивало свободу и доступность в пределах региона. Те давнишние указы сегодня создают интересный эстетический эффект, заметный при путешествии по воздуху: достаточно пересечь Миссисипи, как неправильность и изломанность под крылом самолета уступают место аккуратным, однообразным квадратам – словно чья-то невидимая рука наложила на миллионы акров прямоугольную координатную сетку. Очертания рельефа не соответствуют законам природы: законодательство обеспечило торжество геометрии над топографией. Правительственные указы открыли фантастический воображаемый Запад посредством рациональной и упорядоченной системы управления.

    Во-вторых, федеральное правительство осознанно расширяло национальные владения – через соглашения со штатами, переговоры с европейскими империями и насильственное присвоение индейских территорий. Белые американцы получили во владение миллионы акров плодородной и, главное, надежно охраняемой земли благодаря активной деятельности федерального правительства. Здесь следует назвать и земельную сделку с первым консулом Бонапартом, сопровождавшуюся войной за восстановление национальной независимости; и договоры с ослабевшими колониальными державами; и скоординированные усилия по захвату новых сельскохозяйственных площадей. Однако то, что было хорошо для белых американцев, стало настоящим злом для коренных жителей Америки. Они оказались завязанными с белыми пришельцами жестокими отношениями обратной пропорции: чем сплоченнее и сильнее становились незваные гости, тем безнадежнее выглядело положение индейцев: лишенные корней, порабощенные, на грани физического истребления, они вынуждены были отступать все дальше на запад.

    В-третьих, федеральное правительство сделало общественные земли более доступными. В 1796–1820 годы цена за акр упала на 37 %; а минимальная площадь, возможная к приобретению, снизилась на целых 87 %. В 30-х годах XIX столетия типовая ферма стоила всего 100 долларов. При таких ценах недостатка в покупателях не было: земельные участки расхватывали, как горячие пирожки. В 1800 году федеральное правительство распродало 68 тыс. акров общественной земли, в 1815 году – 1,3 млн акров, в 1818 году – 3,5 млн, в 1836-м – 20 млн акров. В том и заключалась осознанная политика правительства – сделать землевладение доступным для широкого круга граждан, заселить огромные пространства, распространить коммерческое фермерство на Западе и таким образом стимулировать развитие национальной экономики. К незапланированным, так сказать, побочным эффектам продаж земли относятся безумные капиталовложения в эту операцию, которые были под силу лишь земельным спекулянтам. В результате именно им и досталась большая часть реализуемой земли. Рядовые же фермеры, приобретавшие участки через государственные агентства, влезали в огромные долги.

    В-четвертых, федеральное правительство вложило большие средства, чтобы помочь фермерам с переездом на приобретенные участки. В 1807 году Конгресс одобрил строительство Национальной дороги, связывавшей реки Потомак и Огайо. Строительство началось в 1811 году в Камберленде и Мэриленде и завершилось в Иллинойсе. Сооружение благоустроенной государственной дороги открыло новую эру в развитии Соединенных Штатов, но далее федеральное правительство не сочло возможным вкладываться в дорожное строительство. Перед ним стояли более насущные задачи: предстояло сначала решить проблему консолидирования национального долга и лишь потом обращаться к местным проектам. Прошло целое столетие, прежде чем на американской карте появились такие крупные магистрали, как «US 40» и «Interstate 70» (обе проложены примерно параллельно старой Национальной дороге). Бетонные полосы, которые многие автолюбители почитают за первые из дальних шоссе, на самом деле появились уже в окончательной фазе кампании по сооружению государственных дорог.

    Дорожное строительство, 1838 г.

    Мы видим, что во всем, что касается освоения западных земель – будь то приведение в порядок новых территорий, расширение контроля, продажа земельной собственности или усовершенствование транспортной системы – решающая роль принадлежала национальному правительству. Например, фермерские поселения оказались разбросанными вдоль всей границы (хотя связь между ними поддерживалась) не только из-за превратностей личной судьбы, но и вследствие планомерного вмешательства федерального правительства. И все же – невзирая на объективные факты, зафиксированные в исторических хрониках, – в народе закрепилось стойкое критическое отношение к правительству и его попыткам вмешиваться в дела пионеров. Куда приятнее считать, что покорение Дикого Запада состоялось благодаря смелости и энтузиазму самих покорителей или, возможно, счастливой судьбе, но уж никак не правительственной политике.

    Усовершенствование транспортной системы

    Необъятные просторы, открывшиеся на Западе и сулившие государству море экономических выгод, порождали также и главную проблему Соединенных Штатов. Как выяснилось, крайне затруднительно транспортировать по суше людей и необходимые товары на такие огромные расстояния. И почти невозможно делать это быстро, надежно и дешево. Посему основная часть экономического взаимодействия осуществлялась морским путем – преобладали торговые взаимоотношения между приморскими городами, а также между Соединенными Штатами и европейскими партнерами. Парадоксально, но жителям Филадельфии легче было добраться до Нью-Йорка, Бостона или даже Лондона, чем до какого-нибудь Питтсбурга. Для того чтобы коренным образом изменить ситуацию и послужить к вящей славе Америки, от внутренних поселений требовалось нечто большее, чем просто расширение географической карты страны.

    К сожалению, транспортные проблемы Соединенных Штатов невозможно было решить с наскока, благодаря одному-единственному удачному предприятию. Требовалось реализовать целый комплекс мер, призванных в ближайшие пятьдесят лет выгодно сказаться на характере торговых взаимоотношений. Начать решили с улучшения наземной транспортной системы (сооружения все тех же высокоскоростных магистралей). Однако очень скоро выяснилось, что проект требует солидных капиталовложений – вследствие специфики рельефа (холмы, горы, леса), равно как и высокой стоимости дорожных работ. В результате сооружение крупных транспортных магистралей (за исключением, пожалуй, Национальной дороги) осталось в ведении правительств штатов и частных предпринимателей. Увы, и те и другие не слишком преуспели на данном поприще: построенные дороги не выдерживали критики как по протяженности и сроку службы, так и в финансовом отношении.

    Неудивительно, что вплоть до 1840-х годов американцы делали основную ставку на водные пути сообщения. В их распоряжении были многочисленные реки в восточной части континента, но тут возникала сугубо техническая проблема: дело в том, что путешествие против течения требовало вдесятеро больших затрат, чем по течению. Решение предложил Роберт Фултон: в 1807 году он продемонстрировал широкой публике свой пароход «Клермон» и его возможности по дешевой транспортировке грузов в обоих направлениях.

    В 1820-х годах пароходы улучшенной конструкции – легче, больше и рентабельнее – прочно обосновались на всех восточных реках (системы Миссисипи и Огайо) и на Великих озерах.

    Теперь предстояло связать между собой эти три водные магистрали. В 1817 году штат Нью-Йорк начал работы по прокладке канала Эри, соединявшего реку Гудзон с озером Эри, а через него со всей системой Великих озер. Строительство завершилось в 1825 году, результатом стал 364-мильный канал, побивший рекорды аналогичных рукотворных сооружений в Америке. Экономический эффект превзошел все ожидания: появилась возможность транспортировать пассажиров и грузы прямо с острова Манхэттен вверх по реке Гудзон до самого Олбани, далее по каналу до Буффало, а оттуда уже – через Эри и другие Великие озера – практически до любой точки северо-западных территорий. Фермеры и промышленники далекого Запада могли переправлять свои товары на восточные рынки по тому же маршруту. Стоимость подобной перевозки была в десять раз ниже наземной транспортировки в традиционных фургонах. Нью-Йорк, игравший роль начальной и конечной точки торгового маршрута, очень скоро превратился в крупнейший порт, торговую и финансовую столицу Америки. Прочие штаты сделали попытку повторить успех канала Эри, но никому это не удалось в той же мере. Некоторые каналы функционировали достаточно эффективно, но недолго. Очень скоро их затмило очередное изобретение в транспортной системе, которое буквально потрясло всю страну.

    Железные дороги стали важнейшим звеном транспортной системы Соединенных Штатов. Уже в начале 1820-х появились первые паровозы, а в 40-х годах система железнодорожного сообщения получила дальнейшее развитие. К 1850-м возникла сеть дорог длиной 30 тыс. миль, она стала более унифицированной благодаря проведенной стандартизации компонентов. Американские и европейские компании охотно вкладывали средства в развитие железных дорог, а после того как федеральное правительство и правительства штатов безвозмездно пожертвовали огромные земельные участки под прокладку новых дорог (площадью, соизмеримой со штатом Техас), железнодорожное сообщение стало главным транспортным изобретением эпохи. Оно было тем самым необходимым усовершенствованием, которое позволяло производить наземные перевозки – быстро, надежно, круглый год и в любую необходимую точку страны. Успех железной дороги стимулировал также создание сложной системы шоссе. Именно на базе железнодорожных предприятий возникла первая в Америке корпорация с уставным капиталом в миллиард долларов. Она успешно продемонстрировала всей стране экономическую целесообразность подобных структур. Развитие железнодорожного сообщения способствовало расширению сети мануфактурных предприятий, поскольку всем производителям гарантировалась быстрая и надежная доставка товаров на рынки. По мере того как сеть железных дорог распространялась на севере страны, укреплялись экономические и политические связи между северо-востоком и северо-западом страны.

    Некоторое время заморская торговля оставалась по-прежнему актуальной, но постепенно ее доля в экономике начала снижаться. Усовершенствование системы пассажирского и грузового транспорта внутри страны привело к небывалому расцвету внутригосударственной торговли. Американцы все чаще рассматривали друг друга как главных партнеров по коммерции.

    Развитие мануфактур

    Как выяснилось, логика расширенного производства вполне применима не только к сельскому хозяйству, но и к другим отраслям национальной экономики. Действительно, если имело смысл производить все больше кукурузы, пшеницы и прочих сельскохозяйственных продуктов, то почему бы не предположить, что покупатели будут столь же исправно потреблять излишки промышленных товаров – ткани, гвозди и прочее. Казалось бы, простая мысль, однако потребовалось немало времени, чтобы она укрепилась в умах людей. Этим и объясняется тот факт, что промышленная революция случилась в Америке на полвека позже, чем в европейских странах. К тому же развитие американской промышленности сильно затруднялось конкуренцией со стороны британских и французских предприятий, которые предлагали продукцию расширенного ассортимента и по более низким ценам. Большим подспорьем в решении этой проблемы оказались протекционистские тарифы на ввоз дешевого импорта, но, к сожалению, государство ввело их лишь в 1824 году, а уже в 1833 году под давлением оппозиции начало снова уменьшать таможенные пошлины. Нехватка рабочих рук и капиталовложений, транспортные проблемы, ограниченный доступ к британским технологиям – все это тормозило развитие промышленности в стране.

    В начале 1800-х годов большинство американских «промышленных» товаров производилось на дому – в мелких мануфактурах и крохотных мастерских. В качестве производителей выступали отдельные индивиды или малые коллективы, которые использовали свои профессиональные навыки и ручные орудия труда. Произведенные товары, как правило, продавались на ближайших местных рынках. В Соединенных Штатах до 1790-х годов не существовало такого понятия, как «фабрика» – место, где под одной крышей собрано множество рабочих; где процесс производства разбит на ряд стадий, и на каждом этапе работники (с низкой квалификацией или вообще неквалифицированные) выполняют одну или несколько простейших операций; где используются механизированные средства производства; где конечная продукция отличается большим разнообразием и предназначена для реализации как на ближних, так и на дальних рынках.

    Первые фабрики возникли в 1790 году в Новой Англии, что выглядит совершенно закономерным. Прежде всего, в указанном регионе не было проблем с энергоснабжением – местные реки обеспечивали энергией в достаточном количестве. Исторически сложившиеся крупные города подразумевали наличие образованных и предприимчивых людей, способных справиться с подобным начинанием. Не было недостатка и в рабочей силе: дело в том, что здешние каменистые и не слишком плодородные почвы мало способствовали занятию земледелием. Как следствие, большинство фермерских хозяйств оказывались не очень успешными (по сравнению с таковыми на Западе), и их владельцы пополняли армию потенциальных фабричных рабочих. Наконец немаловажным фактором являлось наличие в Новой Англии портов с их неиссякаемым притоком иммигрантов из Европы. Среди этих иммигрантов попадались весьма интересные личности, например некий Сэмюел Слейтер, который в результате ряда интриг – весьма изобретательных, но не вполне честных – сумел выкрасть секрет европейских станков и воспроизвести их в Америке.

    Вообще плагиат в области технологий был весьма характерен для развития американских мануфактур. Другой отличительной чертой являлся постоянный стимул к усовершенствованию техники. Это понятно: в условиях стабильного дефицита рабочей силы владельцы промышленных предприятий стремились использовать станки, которые минимизировали бы число задействованных работников. Они достигли определенных успехов на этом пути: к середине XIX века на американских текстильных фабриках стояло более эффективное оборудование, чем на сходных предприятиях Британии. Следующий шаг на пути прогресса был сделан американским изобретателем Элаем Уитни, разработавшим технологию производства изделий с взаимозаменяемыми деталями, что фактически знаменовало начало «американской системы» производства.

    Пресловутая американская изобретательность в полной мере проявилась в третьей отличительной черте американских мануфактур, а именно в реорганизации фабрик. В 1813 году Бостонская промышленная компания создала прецедент, объединив на подчиненной ей Уолтэмской текстильной фабрике два технологических процесса – прядение и ткачество. На другой своей фабрике в Лоуэлле компания организовала эксперимент с трудовым персоналом. С целью удешевления производства руководство фабрики решило – в духе гендерной традиции Америки – сделать ставку на использование труда молодых незамужних женщин. Эти женщины проживали в специально отведенных домах и работали на фабрике, причем их часто перебрасывали с одного рабочего места на другое.

    Четвертую особенность американской промышленности исследователи связывают с качеством выпускаемой продукции. Фабрики и заводы были ориентированы на поточное производство больших партий недорогих унифицированных товаров, получивших название «доступных» и рассчитанных на самый широкий круг потребителей. Дешевизна и доступность – вот два кита, на которых строилось американское производство. Естественно, что о высоком качестве говорить не приходилось. Впрочем, это тоже соответствовало республиканской традиции: живи проще, а рафинированную роскошь оставь испорченным европейцам.

    В 1820-1830-х годах количество фабрик быстро росло, и, что еще важнее, повышался уровень производства. Между 1840 и 1860 годом общий объем промышленной продукции вырос вдвое. К концу этого срока стоимость промышленной и сельскохозяйственной продукции уже сравнялись. Большинство промышленных предприятий было сосредоточено на Севере. Количество рабочих, занятых в промышленности, быстро увеличивалось: с 3 % в 1820 году до 25 % в 1870-м; число сельскохозяйственных рабочих за тот же период снизилось на треть. Тем не менее, несмотря на удачный эксперимент в Лоуэлле, в стране ощущалась острая нехватка рабочих рук. Фабрики и заводы все больше зависели от притока иммигрантов, которые по прибытии в Америку пополняли собой армию промышленных рабочих.

    Иммиграция

    Феноменальный уровень рождаемости, который в начале XIX века отмечался в Соединенных Штатах (в 1800 году на одну женщину в среднем приходилось семеро детей), после 1815 года начал медленно снижаться, хотя общая численность населения продолжала расти. Достаточно сказать, что в 18201850 годах за каждые десять лет данный показатель увеличивался более чем на 30 % по сравнению с предыдущим десятилетием. И происходило это в основном за счет европейской иммиграции. Приток иммигрантов положительно воздействовал на развитие рыночной экономики, но вызывал справедливые нарекания со стороны «местных» американцев.

    Феномен европейской иммиграции в Америку в 18201860 годах можно считать во многих отношениях беспрецедентным. Прежде всего, удивлял масштаб. В 1820-е годы число иммигрантов из Европы составляло106 тыс. человек в год, в 1850-е годы оно достигало уже 2,5 млн. На протяжении 1820-х и 1830-х годов Соединенные Штаты принимали в среднем по 37,5 тыс. человек ежегодно, что составляло 1,54,5 % от общего числа населения. В течение 1840-х и 1850-х годов это количество увеличилось до 200 тыс. ежегодно (т. е. уже 10 % от общего количества). К 1860 году – при населении в 31 млн человек – каждый восьмой американец родился за пределами страны.

    Вторая особенность касалась происхождения иммигрантов. Эти люди в подавляющем большинстве не имели отношения к англичанам. Почти половина из них являлась ирландцами (основная масса иммигрантов покинула Ирландию во время знаменитого «картофельного голода» 1845–1849 годов). Вторую по величине группу составляли немцы. Различия в языке и стиле жизни, в манере одеваться и питаться, разное политическое прошлое – все это, конечно, разъединяло вновь прибывших американских граждан. Однако наиболее важные противоречия – по крайней мере, для ирландцев (почти всех) и доброй половины немцев – были связаны с различным вероисповеданием. Для большинства американских протестантов экспортированный католицизм представлял собой не просто диковинку, а настоящий камень преткновения. Многие протестанты полагали, что римско-католическая церковь стремится извратить Священное Писание, погубить христианство и поработить души истинно верующих. Со своей стороны, католики, воспитанные в духе безусловного подчинения папскому престолу, обнаруживали печальный недостаток навыков, необходимых для жизни в республиканском обществе. И все же, несмотря на все неудобства, католиков приезжало в Америку так много, что к 1860 году их вероисповедание стало крупнейшим в стране по числу приверженцев.

    Иммигранты, прибывшие после 1820 года, резко отличались и в экономическом плане от остального населения: никогда еще в Америке не видели таких нищих и обездоленных людей. В особенности это относилось к ирландцам. Готовые за мизерную плату выполнять черную работу по дому, в мастерских, на фабриках и заводах, они в значительной степени способствовали разрешению проблемы дефицита рабочей силы. Однако то, что послужило к пользе нанимателей, вызывало острое раздражение у остальных рабочих.

    Интересна также география расселения иммигрантов последней волны. Девять из десяти вновь прибывших предпочитали оседать на Севере, поскольку справедливо считали, что здесь у них больше шансов пробиться, чем на рабовладельческом Юге. К 1860 году каждый пятый житель юго-восточных штатов не являлся урожденным американцем. Взять, к примеру, тех же ирландских иммигрантов: прибывая в Америку практически без средств, они, естественно, не могли приобрести себе участок на Западе и стать свободными фермерами. Чаще всего у них даже не было денег, чтобы переехать в соседний штат. Поэтому почти все приезжие ирландцы оставались жить там, где впервые ступали на американскую землю, то есть в портовых городах Восточного побережья. В результате, скажем, в Бостоне или Нью-Йорке более половины всех жителей были ирландского происхождения.

    Итак, можно смело утверждать: европейская иммиграция в Америку в первой половине XIX века по всем параметрам – и в количественном, и, так сказать, в качественном отношении (имеется в виду происхождение иммигрантов, их экономический статус и зона расселения) – являлась уникальным явлением. Эти многочисленные переселенцы из Европы вкупе с индейцами, испанцами, китайцами и чернокожими навсегда изменили лицо американского общества, создав то, что Уолт Уитмен называл «нацией наций».

    Урбанизация

    Говоря о формировании рыночной экономики, необходимо отметить еще один фактор, сыгравший не последнюю роль в данном процессе. Мы имеем в виду, конечно же, урбанизацию. Скорость, с которой на карте Америки в 1820–1860 годах возникали новые города, была выше, чем в любой другой 40-летний период американской истории. Если в 1820 году меньше 7 % американцев обитали в «крупных городах» (к таковым относились населенные пункты с населением свыше 2,5 тыс. человек), то в 1860 году эта цифра составляла уже 20 %. Конечно, большая часть американцев по-прежнему проживала в сельских общинах, но тем не менее столь стремительный рост городов поражает.

    Одновременно шел процесс укрупнения городов. Так, население Филадельфии и Балтимора более чем удвоилось между 1830 и 1850 годами; население Нью-Йорка увеличилось в 2,5 раза за тот же период, а население Цинциннати – и вовсе в 5 раз. Столь же бурно росли города на побережье Великих озер – Кливленд, Детройт и Чикаго.

    Надо отметить, что урбанизация, как и прочие приметы экономического курса – иммиграция, развитие транспортной сети и мануфактур – была больше развита на севере страны. В 1860 году лишь 10 % южан проживали в городах – против 25 % на Севере. В то же время на северо-востоке горожане составляли свыше одной трети, а в Массачусетсе – свыше половины всего населения. Города превратились в центры скопления капитала и рабочей силы. Именно в городах в первую очередь развивалась транспортная инфраструктура, здесь же концентрировались и основные потребители промышленных и сельскохозяйственных товаров. В таковом качестве города играли исключительно важную роль в процессе диверсификации экономики и развития рынков.

    Последствия становления новой экономики

    Развитие рыночной экономики в 1820–1860 годах привело к обогащению нации со всеми вытекающими последствиями. Уровень жизни американцев заметно повысился, достаточно сказать, что доход на душу населения вырос вдвое. Земля стала более доступной, а следовательно, увеличилось число землевладельцев (т. е. более или менее обеспеченных людей). Транспорт и связь стали работать быстрее и эффективнее. И в промышленности, и в сельском хозяйстве повысилась продуктивность, теперь государство могло само себя обеспечивать необходимыми товарами и продуктами. Расширялся торгово-экономический обмен внутри страны.

    Однако, наряду со всеми преимуществами, новый экономический курс имел и негативные последствия. К ним прежде всего относилась неустойчивость национальной экономики. Соединенные Штаты неоднократно переживали спады и депрессии (или «паники», как называли их американцы) – в 1819-1825-х, затем в 1837–1843 годах и наконец в 1857–1858 годах. Депрессии сопровождались безработицей: всякий раз до трети трудящегося населения лишалось рабочих мест, а следовательно, и средств к существованию. Цены на землю (а вместе с ними и объемы продаж) стремительно падали, зато долги неуклонно росли. В такие периоды резко повышался уровень банкротств отдельных лиц и предприятий. Короче, рыночная экономика открывала большие перспективы для роста, но делала их весьма опасными и непредсказуемыми.

    В качестве второго негативного следствия следует назвать усиление экономического неравенства. В этот период американской истории, который часто называли «эпохой всеобщего равенства», большая часть материальных ценностей фактически принадлежала десятку-другому самых влиятельных семейств. Если в 1800 году десятипроцентная прослойка населения концентрировала в своих руках примерно половину богатства страны, то в 1860 году 20 % контролировали уже две трети национального достояния, а в крупных городах эта цифра достигала 85–90 %. Причем лишь немногие из этих богачей поднялись на верхушку общественной лестницы из низов. Увы, пресловутые «люди, сделавшие себя сами», являлись, скорее, исключением из правила.

    Еще одной проблемой, проистекавшей из нового курса, стала экономическая зависимость трудящихся. Неквалифицированные и финансово незащищенные рабочие не могли рассчитывать на значительное повышение своего общественного статуса. Особенно трудно приходилось безземельным фабричным рабочим в периоды депрессий. Процесс производства переместился из стен родного дома в безликие производственные помещения, в результате людские судьбы все больше зависели от таких непонятных и пугающих сил, как рыночные цены, капиталовложения, кредиты. Надежды на демократическую власть, социальную мобильность и безграничные возможности все еще будоражили воображение многих, однако на практике получалось, что от человека почти ничего не зависело. Кем ты родился, тем тебе и суждено помереть. Границы между классами становились все более непроницаемыми, и клеймо нищеты сохранялось на протяжении всей жизни.

    Четвертым важным фактором стало то, что рыночная экономика диктовала новые условия труда. В этом отношении Америка повторяла путь Западной Европы: развитие промышленности неизбежно меняло привычки и ритм жизни. Конечно, в аграрном секторе тоже приходилось тяжело трудиться, но там – в силу сезонного характера труда, неизбежного его смешения с дружеским, добрососедским общением – работа носила нерегулярный характер. Промышленное производство предполагало ужесточение дисциплины – труд носил более устойчивый, регулярный и пунктуальный характер. В фабричных цехах от рабочего требовалось меньше творчества и личного мастерства, но гораздо больше напряженной, однообразной работы. Историк Уильям Л. Барни подсчитал, что в XIX веке среднестатистический американский фермер трудился примерно 2 тыс. часов в год, в то время как трудовые затраты для фабричного рабочего составляли ежегодно 3 тыс. часов.

    И наконец, хотя рыночная экономика способствовала укреплению коммерческих и финансовых связей внутри нации, в региональном плане страна все же оставалась разделенной. Благодаря широкому распространению хлопковой культуры можно было говорить об экономическом росте южных штатов (плантаторы получали неплохие прибыли), однако они явно отставали от северо-восточных и северозападных штатов – здесь наблюдался не только количественный рост, но и качественное развитие. Помимо того, что производство на Севере расширялось, оно становилось более разнообразным. И очень скоро северные штаты уже превзошли южных соседей по всем экономическим параметрам. Здесь производилось свыше 90 % всего текстиля, угля, железа и огнестрельного оружия, здесь же была сконцентрирована основная масса (90 %) фабрично-заводских рабочих. Свыше 75 % всего национального богатства Америки производилось на севере страны.

    Однако, как известно, все имеет свою цену. Северянам тоже пришлось расплачиваться за лидирующие позиции в развитии промышленности и транспорта, а также в урбанизации и иммиграции. И если одни рассматривали быстрые изменения в составе общества и географии расселения, в условиях работы и способах передвижения приметы прогресса, то другие видели в этом путаницу и беспорядок. По мере того как северяне формировали новый экономический порядок в стране, стали раздаваться голоса протеста, призывающие к сохранению общественных, культурных и духовных ценностей.

    Тяга к реформам на Севере

    Возможно, сторонники рыночной экономики были правы, когда утверждали, что она стала началом великой эры «экспансии», «модернизации», «прогресса» (можно перечислить множество красивых слов, которые во все времена ласкают слух). Но многим простым американцам все виделось совсем в ином, куда более мрачном свете. Им казалось, что эти новшества представляют собой ряд общественных потрясений, в результате которых их привычный, налаженный уклад полетел вверх тормашками. Конечно, Америка не была в этом отношении уникальна; многие страны проходили через подобные испытания, сопряженные с ростом и изменением. Но, как справедливо заметил историк Дэвид Брион Дэвис, там процессы роста, индустриализации и общественного расслоения протекали «в человеческих сообществах с уходящей в глубь веков историей, с богатыми традициями и обычаями, со сложившимися классовыми интересами – все это вместе, с одной стороны, препятствовало чересчур резким изменениям, а с другой – служило стабилизирующим фактором для общества». В Америке же с ее слишком короткой историей подобные общественные амортизаторы практически отсутствовали. Слишком мало было общественных или институционных инстанций, которые могли бы взять на себя смягчение негативных последствий, вызванных стремительными изменениями повседневной жизни. Неудивительно, что сотни тысяч американцев болезненно отреагировали на кардинальные перемены в жизни. Все эти люди объединились в небывалой вспышке реформаторской деятельности, которая развилась в Америке в 1810–1860 годах.

    Реформаторские группы возникали в стране и прежде, но не в таком количестве, и действовали они не с таким размахом и энтузиазмом. Если раньше их возглавляли высокопоставленные политики – так сказать, элита общества, то теперь инициатива перешла к представителям среднего класса. Как правило, реформисты ставили своей целью не частные, а тотальные перемены в обществе; требовали покончить с каким-либо социальным злом не путем постепенных перемен, а немедленно. Они нередко связывали свои кампании с аналогичными выступлениями по другим вопросам, но почти все выступления носили не общенациональный, а региональный характер, и территориально привязывались к Северу.

    Хотя реформаторские группы делали упор на многие вопросы – пьянство, рабовладение, война, неравенство, рыночная конкуренция и безбожие, – тем не менее прослеживалась некая тема, которая присутствовала во всех выступлениях. Обычно сторонники реформ не рассматривали свою деятельность как стремление к чему-то новому и не приветствовали перемены. Напротив, большинство реформ было направлено на то, чтобы препятствовать тенденции к изменениям, создать более управляемое общество, остановить хаос и вернуть обществу приемлемую форму, смысл и цель. Реформисты обращались к миру, утратившему порядок, и пытались его в буквальном смысле реформировать.

    Наверное, именно поэтому реформаторство не получило широкого распространения на Юге: этот регион был значительно меньше подвержен разрушительным переменам, чем Север. И экономические реформы, и урбанизация, и европейская иммиграция – все практически обошло стороной южные штаты с их рабовладельческим аграрным типом хозяйства. Южане, которые испокон веков были независимыми и самодостаточными, осуществляли экономическое взаимодействие либо с ближайшими соседями-штатами, либо с зарубежными партнерами, не стремились включаться во внутригосударственный торговый обмен. Установившийся на Юге общественный порядок – незыблемый, вполне устраивавший самих южан, – сводил к минимуму необходимость в реформах.

    Вообще тяга к реформам проистекала не только из-за негативных перемен в жизни людей, но и из их уверенности в том, что эти реформы осуществимы. Отчасти подобная уверенность базировалась на светских принципах Просвещения, которые утверждали, будто человеку вполне по силам изменить окружающий мир – надо только осмыслить действительность и выявить причины общественных зол. То же внушали и религиозные постулаты Второго Великого Пробуждения: все люди, и мужчины, и женщины, наделены духовной способностью к совершенствованию самих себя и окружающего мира. Тем, кто, заглянув внутрь себя, не находил следов греховности, следовало обратить взор наружу и приложить старания, дабы искоренить беспорядок в обществе и подготовить его к новому пришествию Спасителя. Итак, и светская, и религиозная доктрины утверждали одно и то же: внешний мир податлив, человечество может, а следовательно, обязано его изменить.

    Сторонники «возрожденческого» движения создали широкую коалицию реформаторских групп различной религиозной принадлежности, получившую название «Империя доброй воли». Всех членов коалиции объединяло принципиальное осознание того факта, что в американском обществе наблюдается кризис власти и расстройство общественного порядка. Их деятельность сводилась к распространению экземпляров Библии и научно-просветительских трактатов, организации воскресных школ и миссионерской работе. «Империя» вела упорную борьбу с пьянством и проституцией. В организационном плане американские активисты (как и их британские единомышленники) образовывали большие связанные между собой группы, опиравшиеся на широкую кампанию по сбору денежных средств и заявлявшие о себе через те же многочисленные трактаты, памфлеты и газеты. В 1820-х и 1830-х годах «Империя доброй воли» оказала большую поддержку реформаторскому движению, щедро делясь своими организаторскими навыками и наработанным опытом по руководству массами.

    Движение трезвенников

    Наиболее значительным «отпочкованием» реформистской коалиции явилось движение за трезвый образ жизни. Хотя сторонники движения не пользовались популярностью в народе – их частенько изображали в виде этаких «сухарей» с вечно кислой физиономией, – следует признать, что они героически сражались с одной из серьезнейших проблем американской жизни. Потребление дистиллированного спирта в Америке начала XIX века достигало угрожающих размеров (в 3 раза выше, чем в конце XX века, на душу населения) и влекло за собой такие беды, как алкоголизм, нищету, преступность, домашнее насилие и социальную нестабильность. Для многих алкоголь стал символом беспорядка, который царил в американской жизни.

    К середине 1830-х годов движение трезвенников объединяло свыше миллиона американцев (что составляло около 8 % всего населения), причем в равной степени и южан, и северян. Их усилия принесли видимые результаты: потребление алкоголя упало с 7 галлонов на душу населения в 1830-х годах до менее 2 галлонов в 1844 году. Некоторые реформаторы выступали за ограничение потребления, другие – за полный запрет алкоголя; одни полагались на моральное убеждение, другие – на политические акции. Несмотря на эти различия в подходах и методах, в 1850-х годах производство и продажа алкоголя были запрещены уже в двенадцати штатах.

    Подобно многим довоенным реформам, движение трезвенников объединяло в себе «консервативный» и «либеральный» посылы. С одной стороны, реформаторы пытались контролировать поведение общества, насаждая в нем строгие моральные нормы. Они верили, что призывы к самодисциплине принесут плоды в виде экономических выгод, поскольку увеличат число здоровых и работоспособных тружеников. А с другой стороны, они объявили войну серьезной проблеме, которая имела тяжелые социальные последствия. Особую тревогу у них вызывало положение женщин, страдавших от пьянства мужей и не имевших возможности (по крайней мере, узаконенной) себя защитить. В конце концов реформаторы выработали совместную программу, носившую как сочувствующий, так и принудительный характер: одновременно строгая и заботливая, она перекликалась с понятием «суровой любви», столь популярным в XIX веке.

    Общественные институты

    Все ту же смесь гуманизма и строгого контроля мы видим в первых попытках создания новых институтов для зависимых членов общества и тех, кто представлял собой «отклонение от нормы». В воспитании и образовании молодежи, наказании преступников и уходе за психически больными людьми американцы традиционно придерживались жестких, но несистематических методов. Школы, пользующиеся поддержкой государства, являлись своеобразным исключением в стране, где образование, как правило, являлось прерогативой семьи и церкви. Американские тюрьмы представляли собой суровое и негостеприимное место, имевшее целью скорее наказание, чем исправление. Очень часто в одной камере оказывались и закоренелые преступники, и впервые оступившиеся, и вовсе невинные жертвы. Психически ненормальные люди обычно содержались в приютах (фактически тюрьмах), где их специфическим потребностям уделялось мало внимания. Условия содержания во всех этих заведениях – и для детей, и для преступников, и для душевнобольных – были произвольными, деспотичными и плохо организованными, как и состояние нации в целом на тот момент. Подобное положение не устраивало реформаторов. Решение проблемы напрашивалось само собой: требовалось устранить беспорядок, придать ему форму через изменение условий содержания, режима, то есть собственно среды обитания подопечных. А изменившееся окружение, рассуждали реформисты, повлияет на человеческое поведение. Несмотря на различные потребности и жизненные обстоятельства, весь человеческий материал – дети, преступники и больные люди – нуждался в строго структурированных условиях жизни с использованием систематических методик.

    В школах активисты делали упор на «официальное» образование с государственным финансированием; требовалась стандартная программа обучения, жесткое расписание, обязательное посещение, устойчивая оценочная система, позволяющая регулировать прогресс учащихся, опытные преподаватели и ориентация на запоминание большого учебного материала. В пенитенциарной системе предлагалось создать такие государственные институты, которые бы надежно исключали правонарушителей (и все то зло, которое они могут причинить) из общественной жизни. Основная идея заключалась в том, чтобы лишить преступников свободы. Дополнительно предлагались такие меры как ношение стандартной униформы, строгая дисциплина и регулярный труд. В психлечебницах реформаторы стремились насадить строго регламентированный режим и повторяющиеся изо дня в день мероприятия. Предполагалось, что подобная жизнь будет благотворно влиять на расстроенную психику. Во всех трех случаях ставка делалась на то, чтобы исключить элементы нестабильности и непредсказуемости из повседневной жизни подопечных, которые рассматривались как «группы риска». Требовалось сделать их жизнь стандартной, структурированной и поднадзорной. Это позволит, считали сторонники реформ, исправить и упорядочить поведение недисциплинированных человеческих индивидов, а может быть, и преподать окружающему миру полезные уроки по наведению порядка в обществе.

    Движение за отмену рабства

    Инициаторы перестройки важнейших общественных институтов (школ, тюрем и лечебниц) связывали бедственное положение в республике с отсутствием системы социального обеспечения населения. Однако в массовом движении за реформы существовало еще два направления, сторонники которых видели корень зла в величайшей социальной несправедливости. Речь идет о глубокой, разлагающей, опасной несправедливости, которую на протяжении десятилетий чинили в отношении двух больших групп американцев – женщин и чернокожих рабов.

    На рубеже веков противников рабства больше всего волновало то губительное воздействие, которое система рабовладения оказывает на белых членов общества. В качестве решения проблемы Американское общество колонизации предлагало поэтапное освобождение рабов с выплатой компенсации их владельцам и дальнейшим выселением освобожденных за границы Соединенных Штатов. Однако свободные чернокожие американцы отвергали подобный путь, настаивая на немедленном освобождении рабов и предоставлении им равных прав в пределах американского государства. В начале 1830-х годов аболиционистские призывы афроамериканцев были подхвачены белыми реформистами. Особую активность проявлял Уильям Ллойд Гаррисон, который в 1831 году для борьбы с рабовладением начал выпускать газету «Либерейтор» («Освободитель»). Двумя годами позже он основал Американское антирабовладельческое общество.

    Гаррисон, Лидия Мария Чайлд, Фредерик Дуглас, Анджелина Гримке и другие призывали соотечественников проявить сочувствие к «чернокожим братьям», покончить с абсолютным всевластием рабовладельцев и искоренить это страшное зло американской жизни. Соединенные Штаты должны наконец превратиться в государство всеобщего равенства и свободы. Это единственно верный путь, логически вытекающий из борьбы американцев за свою независимость. Проявить слабость и свернуть с намеченного пути равносильно предательству демократических принципов. Это означало бы, что нация потерпела поражение в войне с тиранией, коррупцией и бесчеловечностью. Аболиционисты особо подчеркивали связь своей борьбы с революционными идеалами прошлого, зародившимися еще в эпоху основания американского государства.

    Шапка газеты «Либерейтор» и издатель У. Гаррисон

    Движение за отмену рабства объединило в своих рядах почти четверть миллиона жителей северных штатов. Для пропаганды своих идей они использовали различные методы: распространение многочисленных памфлетов и трактатов, публичные выступления, экономические бойкоты и обращения в Конгресс. Однако далеко не все северяне разделяли взгляды аболиционистов. Их упорная борьба столкнулась с не менее упорным сопротивлением в тех же северных штатах. Им противостояли разъяренные толпы антиаболиционистов, во главе которых нередко стояли «высокопоставленные, состоятельные джентльмены». Южане же попросту запретили у себя распространение аболиционистской литературы по почте и другим каналам. В 1836 году палата представителей одобрила политику затыкания ртов: прения по данному вопросу были запрещены, а все петиции борцов с рабством спрятаны под сукно.

    Со временем в лагере аболиционистов наметились внутренние противоречия, сильно затруднявшие их деятельность. Чернокожие активисты обвиняли белых единомышленников в расизме; женщины крайне неохотно допускались к участию в движении. Сторонники Гаррисона порицали конституцию, трактуя ее как соглашательский договор с рабовладельцами. Аболиционистам нередко приходилось выслушивать обвинения в пацифизме, пассивном непротивлении и попытке разрушить единство американской республики. К тому же они никак не могли прийти к единому мнению относительно методов: кто-то ратовал за политические акции, другие уповали на моральное убеждение. В конце концов в движении борцов за права американских негров наметилось два раздельных лагеря: аболиционисты призывали к немедленному запрету рабства в масштабах всей страны, сторонники более умеренного направления ставили целью не полную отмену, а скорее, ограничение рабства на Юге и ориентацию новых западных земель на использование свободного труда белых фермеров.

    Права женщин

    Наибольшие споры среди противников рабства вызывал вопрос о так называемом женском статусе. Допустимо ли, чтобы женщины влились в движение на правах полноправных участников, а возможно, даже и лидеров? Правы ли те аболиционисты, которые призывают покончить со всяким неравенством – как по расовому, так и по половому признаку? Дебаты по этим животрепещущим вопросам привели к окончательному расколу организации в 1840 году Но это было только начало. Дискуссия, зародившаяся в рамках аболиционистского движения, распространилась на всю страну. На протяжении десятилетий довоенная Америка спорила по поводу роли, прав и ответственности женщин в американском обществе.

    Со временем выявилось несколько четко очерченных позиций. Сторонники одной из них утверждали, что женская деятельность допустима в пределах ограниченной сферы, а именно дома и семьи. Именно здесь природное моральное превосходство женщин будет служить очищению и совершенствованию человеческой натуры. В своем «Трактате по домашнему хозяйству» (1842) Кэтрин Бичер писала, что «успех демократических институтов, зависит от интеллектуального и морального уровня народных масс». Наивысшее социальное предназначение женщины заключается в том, чтобы распространить свое «благословенное влияние» на «деградировавшего мужчину» и повсюду насаждать прекрасное – «облечь все уголки земли красотой». Пропагандисты «культа домоводства» настаивали, что женщине отводится самая важная из всех возможных ролей в процессе реформирования общества.

    Представители другой точки зрения с возмущением отрицали разглагольствования об «ограниченных сферах». Они утверждали, что женщинам предназначено решать важнейшие общественные задачи. Но если уж установлено моральное и духовное превосходство женщин над мужчинами, то они просто обязаны приложить свои способности к исправлению испорченного, хаотического мира, который их окружает. Именно на таких предпосылках базировалась организация под названием Американское женское общество реформы морали, которая пыталась привнести порядок и моральное очищение в жизнь фабричных работниц, прислуги, проституток и других женщин, вынужденных самостоятельно пробиваться в жизни. Не удовлетворяясь простым «очищением дома», о котором писала Кэтрин Бичер, члены общества придали своей деятельности гораздо больший социальный масштаб.

    Третья группа реформистов благополучно исключала из своего лексикона такие понятия, как всяческие «сферы» и «моральное превосходство», они апеллировали – ни много, ни мало – к «природным правам». Вместо того чтобы претендовать на особые женские качества, писала в 1837 году Сара Гримке, надо помнить, что «мужчины и женщины созданы равными». А раз и тем и другим в равной степени дарованы ум, способности и обязанности, отсюда следует: «то, что хорошо и правильно для мужчины, точно так же хорошо и правильно для женщины».

    Достаточно установить сей простой факт, писала сестра Сары Анджелина, и становится очевидным, что «нынешние установления общества… не что иное, как насилие над правами женщин, типичная узурпация власти, жестокий захват и конфискация того, что является священной и неотчуждаемой собственностью женщины». Таким образом, признание прав женщин не требует ни специальных условий, ни новых открытий – только восстановления того, что от природы им принадлежит.

    Слева: Элизабет Кэйди Стэнтон (1815–1902); справа: Лукреция Мотт (1793–1880)

    Десять лет спустя после того, как сестры Гримке выступили в защиту прав женщины, их доводы повторили Лукреция Мотт и Элизабет Кэйди Стэнтон. Сделали они это на первой американской конференции по правам женщин, которая состоялась в июле 1848 года в поселке Сенека-Фоллс, неподалеку от Нью-Йорка. Пользуясь языком революционных постулатов и Декларации независимости, женский конвент утвердил свою платформу. Программным документом стала «Декларация чувств». Его авторы объявляли «самоочевидной» истину о равенстве мужчин и женщин и осуждали «долгую вереницу злоупотреблений и неправомерных присвоений прав», которые принижали женщин и «заставляли их подчиняться». Участницы конференции потребовали, чтобы женщинам предоставили «немедленный доступ ко всем правам и привилегиям, которые принадлежат им как гражданкам Соединенных Штатов». Прошли десятилетия, прежде чем их требования были услышаны: лишь в 1920 году Девятнадцатая поправка к конституции гарантировала женщинам равные избирательные права с мужчинами. Однако это не умаляет смелости тех, кто собрался в Сенека-Фоллс, дабы заявить о своих правах. Именно они сделали первые шаги на долгом пути преобразований и реформ – пути, который в конце концов видоизменил республиканский порядок, устранил несправедливость, даровал свободу и независимость доброй половине населения Америки.

    Утопические сообщества

    Самые грандиозные социальные эксперименты были предложены мыслителями-утопистами. Не довольствуясь частными реформами – там подлатать прорехи в морали, здесь подправить поведенческие отклонения, – они пытались заново воссоздать общественный строй целиком, глобально изменив человеческое существование. На протяжении XIX столетия в Америке возникло свыше 100 утопических сообществ, к которым на пике движения (1840–1860 гг.) присоединилось свыше 100 тыс. мужчин и женщин. Идеологи утопических экспериментов отрицали традиционную культуру собственнического индивидуализма и рыночной конкуренции, которые вели к неизбежному разъединению членов общества; предупреждали об опасности деградации в условиях тяжелого труда, низводящего человека до положения рабочего скота. Они мечтали возродить в своих общинах равенство и чувство товарищества, вернуть радость от созидательного труда и восстановить социальную общность. В результате люди – и мужчины, и женщины – должны были обрести свое истинное, самой природой и Богом предназначенное место.

    Множество коммун было создано на религиозной основе. Наиболее удачным можно считать эксперимент братьев-шейкеров из числа наиболее энергичных и преданных квакеров, которые под воздействием откровения своей основательницы, «Матери» Энн Ли, в 1774 году прибыли в Америку. Они заложили около двадцати поселений на северо-востоке и на северо-западных территориях, где обосновалось свыше 6 тыс. членов этой секты. Тщательно расписанная жизнь шейкерских колоний была подчинена религиозным догматам их веры. Любопытно, что бог шейкеров объединял в себе как мужские, так и женские качества, что неизбежно отразилось на жизненных стереотипах сектантов: им удалось в известной степени нивелировать положение членов общины, независимо от полового признака. Женщины у шейкеров были облечены гораздо большей властью, чем во всей остальной Америке. Поставив во главу духовное богатство, члены секты отказывались от накопления материальных благ, вели простую и скудную жизнь аскетов. Их культ простоты отразился и на архитектуре построек – тщательно сбалансированных, чистых и аскетических по стилю. Свидетельством тому служат отреставрированные в наши дни шейкерские поселки, например Плезант-Хилл в штате Кентукки.

    Поскольку в основе их веры лежали принципы любви и братства, шейкеры проповедовали пацифизм и культ семьи, который распространяли на всю коммуну. Они служили Создателю через труд, а посему очень бережно относились ко всем продуктам, которые выращивали на полях, как и к ремесленным изделиям, которые производили собственными руками. Будучи глубоко религиозными людьми, в повседневной жизни шейкеры практиковали целибат. Отказ от сексуальной жизни служил средством очищения души и путем к единению с Богом.

    Помимо религиозных коммун, существовало и большое количество мирских объединений, которые основывались не на вере, а на здравом смысле и общих представлениях о жизни. Один из подобных экспериментов связан с именем шотландского фабриканта Роберта Оуэна. Начав с реорганизации своих хлопчатобумажных фабрик в Нью-Ланарке (Шотландия), он вплотную подошел к идее перестройки общества. Оуэн верил, что правильная окружающая среда способна благотворно влиять на жизнь человека. Исходя из этого убеждения, он организовал коммуну под названием «Новая гармония», ориентированную на равенство, кооперацию, образование и экономическое разнообразие. Ее открытие произошло в 1824 году в штате Индиана – при большом стечении народа, под фанфары и ликование толпы. Увы, триумф длился недолго – всего несколько лет, а затем социальная гармония сгинула в котле внутренних склок и противоречий.

    Раунд-Стоун-Барн, шейкерская деревня в Хэнкоке, штат Массачусетс, 1826 г.

    Прочие светские утопии разделили печальную судьбу «Новой гармонии». В Америке существовало несколько десятков коммун, базировавшихся на учении французского философа Шарля Фурье, популяризацией идей которого в Штатах занимался Альберт Брисбейн. Он призывал жителей коммун преодолеть «недоверие, изоляцию, разъединение, конфликты и антагонизмы», которые на тот момент царили в обществе. Сделать это Брисбейн рассчитывал, изъяв людей из большого, чуждого, погрязшего в непонимании мира и поместив их в небольшие, хорошо организованные (в социальном и экономическом плане) общины – «фаланстеры», по определению Фурье. Оптимальный размер и конфигурация общин вычислялись математически – чтобы обеспечить их членам «привлекательную деятельность» в соответствии с пожеланиями и наклонностями. Фурье, как и Оуэн, надеялся, что подобные условия сумеют восстановить внутренний и внешний баланс, безнадежно разрушенный в современном мире.

    Другие коммуны демонстрировали в той или иной мере смешение религиозных и светских принципов. В общине с названием «Ферма Брука», основанной в 1814 году священником-унитарием Джорджем Рипли неподалеку от Бостона, практиковались религиозные размышления в сочетании с активным физическим трудом. Рипли стремился к максимальному развитию всего диапазона человеческих способностей. С этой целью он собрал различных людей и поместил их в обстановку, где необходимо было работать и руками, и головой, и сердцем. К несчастью, попытка построить прочные общественные связи внутри коммуны потерпела неудачу. Против ожидания, лишь незначительное количество рабочих, ремесленников и фермеров изъявили желание принять участие в эксперименте. Зато он привлек множество представителей творческой интеллигенции. В их числе оказались такие литературные знаменитости, как Ральф Уолдо Эмерсон, Маргарет Фуллер, Бронсон Олкотт и Натаниэль Готорн. Эмерсон, правда, высказывал сомнения по поводу целесообразности вступления в коммуну. Он боялся, что в результате просто-напросто сменит «нынешнюю тюрьму на иную, меньшего размера». Готорн скоро разочаровался в коммуне и подверг ее резкой критике в своем романе «Блайтдейл». К 1846 году стало ясно, что, несмотря на все старания участников, эксперимент провалился.

    Хочется упомянуть еще одну известную (причем не с лучшей стороны) коммуну, в основе которой лежала странная смесь перфекционизма, социализма и некоторых скандальных сексуальных теорий. Джон Хамфри Нойес и его единомышленники основали коммуну «Онейда» в 1848 году неподалеку от города Сиракьюз, штат Нью-Йорк. Веря, что тысячелетнее царство Божье уже не за горами, Нойес призывал своих последователей очиститься от греха, а заодно и от развращающей власти светского правительства и эгоистических привилегированных институтов «собственности», имея в виду не только частную собственность, но и моногамный брак. Последний пункт вызывал особенные сомнения у пуританского американского общества. В отличие от милых и добродетельных шейкеров, практиковавших коллективный отказ от сексуальной жизни, Нойес, напротив, призывал всемерно активизировать эту жизнь. Он пропагандировал теорию «коллективного брака»: все члены коммуны являются между собой супругами. Подобные крайности выглядели особо подозрительными – какими-то уж слишком европейскими – в глазах сторонних наблюдателей. Для американских обывателей они ассоциировались с пьяным разгулом и свальным грехом. Местные власти также выражали неудовольствие, но не могли изыскать официальных поводов для закрытия коммуны. На самом же деле члены «Онейды» не столько высвободили сексуальность, сколько ее систематизировали: в рамках коммуны от мужчин требовалось воздержание, все коммунары подвергались тщательному отбору на предмет составления родительских пар, и лишь немногие выдержавшие испытания допускались к процессу воспроизводства потомства. Но даже такая система оказалась неприемлемой для окружения. В 1879 году Нойесу пришлось покинуть коммуну и уехать в Канаду. Его последователи забросили брачные эксперименты и переключились на производство: они изготавливали изделия из серебра и охотничьи капканы.

    Напоследок отметим, что все утопические сообщества, независимо от срока их существования и степени успешности, исповедовали принципы кооперации и совместной жизни. Они не только сами им следовали, но и пытались привнести эти принципы в окружающее общество, на тот момент погрязшее в индивидуализме, конкуренции и эгоистических амбициях. Коммунары, подобно другим северянам-реформаторам, испытывали тревогу по поводу социального и экономического разлада в своем регионе. Ирония заключалась в том, что подобную точку зрения разделяли и критики из южных штатов.

    Рабовладельческий Юг

    Об американском Юге написано множество книг, и все они – и исторические романы, и дешевые сентиментальные драмы – сходились в одном: в основе повседневной жизни «Старого Юга» лежал институт рабства. Именно он определял судьбы большинства чернокожих американцев, формировал экономику всего региона, а также расовые взаимоотношения и поведенческие нормы южан. Достаточно лишь упомянуть южные штаты, какими те были до Гражданской войны, и в памяти сразу же всплывают картинки, так или иначе связанные с системой рабского труда.

    Однако в конце XVIII века ситуация на Юге выглядела несколько иначе. Многим институт рабства тогда не казался ни особенно прочным, ни жизнестойким. Томас Джефферсон, к примеру, признавал ущерб, который наносят южным почвам табачные плантации. Он также осознавал, что возделывание риса и длинноволокнистого хлопка имеет существенные ограничения географического порядка. Он прозревал начальные ростки аболиционистского движения в северных штатах, размышлял над загадкой существования рабства в «стране свободы» и предвидел, что в грядущие десятилетия в Виргинии – да и во всей Америке – установится иной порядок. Будущее Американской республики он связывал не с миром южных плантаторов, а с классом независимых фермеров средней руки. Джефферсон считал, что именно их энергия – через труд, свободу и изначальную добродетель – поможет окончательно сформировать Соединенные Штаты. Свои идеи президент воплотил в ордонансе 1784 года, посвященному территории к северу от реки Огайо: по мнению президента, на этих землях не должно быть рабства. С первой попытки предложение не прошло, но три года спустя запрет на рабство стал частью Северо-западного ордонанса 1787 года. Джефферсон был не одинок в своих убеждениях. Такие процветающие рабовладельцы, как Джордж Вашингтон, Патрик Генри и Джеймс Мэдисон, разделяли его озабоченность по поводу юридической незыблемости и живучести рабовладельческой системы в Америке. Однако все их усилия приносили весьма скромные результаты. Южные штаты не спешили расстаться с привычной и удобной системой рабского труда. Они доказывали, что отмена рабовладения, по сути, является покушением на «свободу» и имущественные права белых плантаторов. Не меньше их страшила возможность проникновения в белое общество «неполноценной низшей расы» – чернокожих. Тем не менее под давлением правительства все южные штаты, за исключением Северной Каролины, упростили законы, регулирующие процедуру освобождения рабов хозяевами – теперь «отпустить на волю» чернокожего стало легче. Одновременно южане изъявили готовность (хотя бы теоретически) пересмотреть курс развития. Со своей стороны, Джефферсон и его сторонники тоже пошли на уступки: они решили на какое-то время сохранить институт рабства – «как неизбежное зло» и как оплот расового «порядка». Однако они верили, что у рабовладения нет будущего. В ближайшие же десятилетия Югу предстояло коренным образом измениться.

    Земля хлопка

    А рабство тем временем и не думало сдавать позиции. Напротив, оно только ширилось и укреплялось. Остается удивляться, каким образом насквозь нестабильная система – в экономическом, моральном и политическом плане – могла благополучно существовать и развиваться. Благодаря чему столь проблематичный общественный институт сохранял свою силу? Ответ звучит неожиданно: благодаря несложному механическому приспособлению. Именно оно в значительной степени помогло преобразовать скромное, непритязательное растение в короля экономики.

    Если говорить о потенциально выгодных сельскохозяйственных культурах, пригодных для выращивания в условия американского Юга, то одним из самых перспективных является коротковолокнистый хлопчатник. В целом этот вид хлопка – в отличие от элитного длинноволокнистого – идеально соответствовал климатическим условиям и типу почв, распространенных в южных штатах. Его можно было выращивать практически круглогодично и в любых количествах. Казалось бы, чего лучше? Увы, коротковолокнистый хлопок имел одно неприятное свойство: дело в том, что процесс очистки волокнистой массы от семян чрезвычайно длителен и кропотлив. За день один человек с трудом очищал всего фунт хлопка – с такими количествами рассчитывать на большие прибыли не приходилось.

    И вот в 1793 году небезызвестный нам северянин Элай Уитни, в качестве учителя приехавший в Южную Каролину, нежданно-негаданно преподал южанам грандиозный экономический урок. Заручившись поддержкой Катерины Грин (вдовы знаменитого героя революции Натаниэля Грина), он изобрел принципиально новое приспособление для очистки линта (волокна хлопчатника) от семян. Его хлопкоочистительная машинка (или «джинн», как ее окрестили) позволяла тому же самому рабочему за день обработать более 50 фунтов коротковолокнистого хлопка. Можно представить, насколько возросла эффективность выращивания культуры! При несомненной выгоде изобретения и относительной простоте конструкции (посмотри да и скопируй у себя на плантации!) хлопковые «джинны» мгновенно распространились по всему Югу. Коротковолокнистый хлопчатник превратился в главную сельскохозяйственную культуру и стал залогом процветания южных штатов.

    Конечно, изобретение Уитни было не единственной причиной, по которой все южные плантаторы кинулись выращивать хлопок. Немалую роль сыграл резко возросший мировой спрос на этот материал. Текстильное производство в Британии нуждалось в огромных количествах хлопка-сырца. Американские плантаторы получали отличную цену за свой товар, к тому же выращивание этой культуры как нельзя лучше вписывалось в систему рабского труда. Хозяева покупали рабов, чтобы те трудились – тяжко и беспрестанно. А хлопок создавал для этого возможности. Здесь надо было работать круглый год: готовить поле, сеять, ухаживать, пропалывать, прореживать, собирать урожай, очищать собранное и потом везти товар на рынок. Поскольку занятость работников варьировалась в течение года, хозяин мог использовать освободившихся рабов по своему усмотрению – на производстве продуктов питания, на стройке и проч. Таким образом, плантация превращалась в достаточно (хоть и не стопроцентно) эффективное, экономически самостоятельное предприятие.

    Разведение коротковолокнистого хлопчатника быстро распространилось с юго-восточного побережья в другие штаты – Алабаму, Миссисипи, Луизиану, Арканзас и Техас. За 1790–1820 годы производство хлопка (измеренное в стандартных тюках) выросло в 18 раз. В 1820–1840 годы оно увеличилось еще в 18 раз, достигнув в 1840 году 1,3 млн тюков. А к 1860 году эта цифра почти утроилась, составив 3,8 млн тюков.

    Однако важнее численных показателей то место, которое занимал хлопок в национальной экономике: он превратился в главный товар, который Америка вывозила за море. До 1810 года хлопок составлял менее 10 % всего американского экспорта; к 1820 году этот показатель поднялся до 33 %; к 1860 году составлял уже почти 60 %. Один товар, производимый в одном регионе, формировал экспортный сектор целой державы и, соответственно, определял ее торговый баланс, доступные кредиты и выплаты по импорту. В таких условиях трудно переоценить значение хлопка и рабского труда, который обеспечивал поступление продукта, столь важного для всей нации. Джеймс Х. Хаммонд, сенатор от Южной Каролины, вполне осознавал важность хлопка для экономики и политики Соединенных Штатов. В 1858 году он заявлял: «Если на нас пойдут войной, мы сможем поставить весь мир на колени, причем не сделав ни одного выстрела, не обнажив меча. Нет, вы не посмеете воевать с хлопком. Нет в мире такой силы, которая рискнула бы восстать против Его Величества Хлопка».

    Развитие института рабства

    Возможно, хлопок и правил на американских полях, подобно истинному королю, но в конечном счете его власть и процветание зависели от труда чернокожих невольников. Небывалый подъем в производстве хлопка совпадал по времени с ростом популяции рабов в южных штатах. В 1790 году в Соединенных Штатах проживали 700 тыс. рабов. К 1820 году это число более чем удвоилось и достигло 1,5 млн человек. К 1840 году уже 2,5 млн невольников трудились на американских плантациях, а к 1860 году их стало без малого 4 млн. Часть рабов попадала в страну благодаря трансатлантической системе торговли: со времен революции и до 1808 года плантаторы приобрели таким образом 250 тыс. африканских невольников; затем импорт живой рабочей силы был официально запрещен. Оставшиеся рабы появились уже в результате естественного воспроизводства, и южане широко рекламировали сей факт как доказательство гуманного и благожелательного обращения с рабами. Конечно, рабовладельцы были заинтересованы в свободном перемещении своего «товара» к стихийно возникавшим рынкам. Так начала складываться внутренняя торговля невольниками. С момента рождения американской республики и до конца гражданской войны до одного миллиона рабов было «отправлено вниз по реке» для продажи новым хозяевам на Глубоком Юге.

    Три четверти всех чернокожих невольников занимались полевыми работами, в основном на хлопковых плантациях. Они были обречены на тяжелый, изнурительный труд, которым не желали заниматься белые американцы. На выращивание хлопка затрачивалось вдвое больше труда, чем на тот же объем кукурузы, и в четыре раза больше по сравнению с пшеницей. Надо учитывать, что именно американские негры своим непосильным трудом обеспечивали поступление хлопка – главнейшего экспортного товара, а следовательно, закладывали основу процветания южных штатов и нации в целом.

    В 1830-х годах южане решительно не желали разделять позицию Джефферсона, который рассматривал рабство как временно существующее «неизбежное зло». Вместо того они изыскивали всевозможные доводы в защиту американского института рабства. Они ссылались на Библию: якобы на страницах Ветхого Завета сплошь и рядом приводятся доказательства того, что богоизбранный народ держал рабов; апостол Павел призывал слуг повиноваться их хозяевам, да и сам Иисус нигде не высказывался против рабства. Вторую группу доводов можно расценить как псевдонаучную, ибо она апеллирует к так называемому изначальному, природному неравенству чернокожих перед лицом представителей белой расы. Третий аргумент относился к числу исторических: защитники рабства указывали на существование подобного института в почтенных сообществах Древней Греции и Древнего Рима. И, наконец, последнее соображение носило общегуманитарный характер и сводилось к тому, что, поработив негров, белая раса оказала им неоценимую услугу: в противном случае те так и прозябали бы в дикости – без полезных навыков, без цивилизованных манер и, главное, без христианской веры. Рабовладельцы позиционировали себя как патриархальных благодетелей, которые вывели чернокожих из мрака дикости и невежества. А раз все так замечательно, какой же смысл ставить под сомнение существование полезного института рабства? Это – несомненное благо для общества.

    Рабство и жизнь на юге

    Несмотря на широкое распространение системы рабства на довоенном Юге, сказать то же самое о рабовладении никак нельзя. В 1860 году в южных штатах проживали 12,25 млн человек, из них 8 млн белых, 250 тыс. свободных чернокожих и 4 млн рабов. Число рабовладельцев составляло примерно 400 тыс. человек, то есть всего лишь 5 % белого населения. Если попытаться исчислить «уровень» рабовладения не в индивидуальных, а, так сказать, в семейных категориях, то получается, что 25 % южных семейств содержали чернокожих невольников. При любом раскладе выходит, что совсем небольшая группа белых южан владела рабами и совсем уж маленькая часть этого меньшинства владела ими в особо крупных размерах. Вот точные цифры: лишь 12 % всех рабовладельцев могли похвастаться имуществом в 20 и более рабов, и они составляли всего 0,5 % белого населения Юга.

    А как жили остальные 75 % южан, не относившиеся к числу рабовладельцев? Большая часть из них являлась свободными фермерами. Собственными силами (и силами своей семьи) они обрабатывали скромные земельные участки, на которых выращивали кукурузу и картофель, разводили кур и свиней. Денег было мало, но, в общем-то, с голоду не умирали. Эти фермеры и не мечтали о далеких национальных рынках, вся их деятельность протекала в пределах скромной сельской общины. А посему их гораздо больше интересовало состояние местных дорог и в каком настроении сегодня проснулся начальник местной легислатуры, чем международное положение и прения в Конгрессе. К удаленной централизованной власти они испытывали традиционное недоверие. Если судить по фактам их жизни и цифрам официальной статистики, то создается впечатление, что рабовладельческая система не имела никакого отношения к данной прослойке населения. Однако цифры говорят одно, а исторический опыт – совсем другое.

    Хотя, как мы выяснили, лишь меньшая часть южан составляла класс рабовладельцев, но сама система рабства являлась определяющим фактором в жизни южных штатов. Ведь речь не о способе инвестирования личных средств, не о системе труда или форме производства; рабство определяло сам стиль жизни американского Юга. Причем это в равной степени относилось и к чернокожим невольникам, и к белым рабовладельцам, и к тем, кто не обладал таким статусом.

    Система рабовладения диктовала условия капитальных вложений в регионе. В 1860 году 4 млн рабов стоили 34 млрд долларов, и они приносили неплохие прибыли. Хозяин-рабовладелец мог рассчитывать на 10-процентную прибыль от своих рабов – больше, чем получали капиталисты-северяне со своих предприятий. К 1850 году цены на рабов выросли, что еще больше повысило рентабельность капиталовложений. Рабовладельцы получали прибыль в виде новых земель и дополнительных негров; к чему же менять столь выгодную форму вложений? На Юге рабовладение являлось источником богатства. Подсчитано, что средний рабовладелец был примерно в 10 раз богаче своего соседа-нерабовладельца. В 1860 году 25 % южных семей, составлявших класс рабовладельцев, контролировали 90 % всех активов Юга, его сельскохозяйственного богатства. В этом регионе, который не мог похвастаться таким экономическим разнообразием, как Север, существовало не слишком много путей разбогатеть, и рабовладение являлось одним из самых надежных.

    Рабство определяло также тип общественных отношений в южных штатах. Традиционно здесь сложилось кастовое общество, в котором высший класс на протяжении столетий господствовал над низшим. Цвет кожи определял социальный ранг южанина, а существующая система рабовладения являлась гарантией незыблемости этого ранга. Ни один чернокожий (будь он рабом или свободным) не мог подняться выше отведенного ему места. Точно так же никакой белый – бедный или богатый, глупый или умный, добродетельный или злодей – не мог опуститься до уровня, отведенного чернокожим. Все белые южане существовали выше черты бедности, а тяжелый, непрестижный труд оставался уделом низов. Сенатор Хаммонд как-то заметил, что «в любом обществе должен существовать класс людей, выполняющих черную, самую неблагодарную работу и лакейские обязанности… это своеобразный человеческий отстойник… и великое счастье для южан, что сама природа создала для них расу, великолепно подходящую для подобной цели». На Юге все белые, относились они к классу рабовладельцев или нет, получали выгоду от существования системы рабского труда.

    Если расширение системы кому и навредило, то свободным неграм и их порабощенным братьям. Накануне 1810 года свободные чернокожие американцы составляли наиболее быстро растущую прослойку населения южных штатов. Некоторым из них удалось выкупить свободу за деньги, другие получили ее в признание военных заслуг. Были и такие, кто получил вольную от хозяев. После 1810 года, с развитием хлопкового земледелия и, соответственно, системы рабского труда, положение вещей коренным образом поменялось. Белые южане все более косо посматривали в сторону свободных черных, видя в них угрозу подстрекательства для послушных «домашних» негров. Получившие свободу цветные самим фактом своего существования размывали необходимую границу между «высшим» классом независимых белых хозяев и «низшим» классом чернокожих рабов. Чтобы приостановить этот пугающий процесс, южные штаты максимально усложнили процедуру освобождения (или «отпускания на волю») рабов. Одновременно местные легислатуры провели ужесточенный «Черный кодекс» – свод законов, регулирующий жизнь (в основном ограничивавший гражданские права) свободных афроамериканцев. В конце 1850-х годов Арканзас даже предпринял попытку законодательным путем очистить территорию штата от этих «нежелательных граждан».

    В социальном плане плантаторская элита – со всем ее богатством, престижем и политической властью – являлась ненадежным и шатким классом. В 1860 году на Юге насчитывалось примерно 10 тыс. семейств, чье имущество включало 50 и более рабов. Эти люди находились в привилегированном положении по отношению к остальному населению и не стеснялись демонстрировать этот факт. Они жили на широкую ногу: строили великолепные особняки, устраивали роскошные приемы и вообще вели себя как хозяева жизни. Плантаторы ощущали себя законодателями мод и вкусов как в политике, так и в экономике. Архитектурными свидетельствами их амбициозных устремлений являются южные городки, подобные Натчезу в штате Миссисипи, где до сих пор сохранились прекрасные дворцы довоенной поры, свидетельствующие о том, что в 1850 году это был богатейший округ Америки. Не ограничиваясь внешними проявлениями своего превосходства, плантаторы стремились создать идеальный образ плантаторской аристократии, сочетающий такие черты, как величие, изящество и хорошие манеры. Южным джентльменам были не чужды патриархальные понятия долга и ответственности за младших, зависимых от них членов общины.

    Рабовладельцы, диктующие свои требования в обществе и на рынке, в значительной степени влияли на политику региона. Им принадлежало от 50 до 85 % мест в легислатурах южных штатов, а также они имели солидное представительство в Конгрессе. У них были все возможности формировать местную политику в собственных интересах, всемерно защищая и укрепляя институт рабства.

    Именно из института рабства вытекало то, что историк Уильям Дж. Купер определил как «особую политику» Юга. Как ни парадоксально, но в основе ее лежала концепция «свободы», напрямую связанная с рабовладением. Белые южане прекрасно знали, чем грозит человеку лишение свободы: перед глазами у них были многочисленные примеры несправедливости и тирании по отношению к чернокожим рабам. Подобный опыт делал южан исключительно щепетильными и бдительными во всем, что касалось их собственной свободы и независимости. А своим основным правом – так сказать, краеугольным камнем их свободы – плантаторы почитали право на порабощение черных. Если белые американцы оказывались лишенными права держать в рабстве чернокожих, если их лишали свободы выбора в этом «местном» вопросе, тогда получалось, что они и не свободны вовсе. Порабощение негров служило символом свободы белых.

    Институт рабства в значительной мере формировал и культуру Юга. В доказательство вспомним словосочетание, которым именовали его сами южане – «особый институт». Для современного слуха это определение звучит несколько непонятно, ведь словом «особый» мы обычно обозначаем нечто странное, чужеродное. Южане же вкладывали в него совершенно иное значение: таким образом они характеризовали рабство как отличительную особенность своей жизни. И действительно, система рабского труда – то, что отличало южные штаты от остальной нации. В XIX веке регион оставался сельским и совершенно неиндустриальным, аграрным и некоммерческим; основными чертами плантаторского общества являлись незыблемость уклада и почтение к традиционным, чисто южным ценностям. Политики, священники, журналисты и литераторы воспевали редкостную уравновешенность и уникальное своеобразие Юга.

    Система рабского труда сформировала особый мир не только для самих рабовладельцев, но и для всех белых членов общества. Институт рабства являлся источником богатства Юга, определял его роль в стране, формировал общественные отношения и политические предпочтения. Считалось, что представления о людях, естественных ресурсах и производственных процессах отражают мир и гармонию, царящие в природе. Каждая группа населения занимала свое, строго определенное место, каждая из них вносила свой вклад в процесс приумножения богатства, обеспечение безопасности и стабильности общества в целом. При таком идеальном раскладе просто не возникало надобности в каких-либо переменах и улучшениях. Южане верили, что создали лучший из возможных миров.

    Конечно, чтобы прийти к такому заключению, требовалось закрывать глаза на целый ряд проблем. Если рассматривать моральный аспект, следует отметить нараставшую изоляцию Юга именно благодаря его особому образу жизни: каждый третий из здешних жителей являлся рабом. В экономическом отношении следует признать: рабство, приносившее несомненную выгоду отдельным индивидам, самым пагубным образом сказывалось на долговременном развитии региона. Беспрестанное возделывание хлопчатника истощало южные почвы, а получаемые прибыли подталкивали плантаторов к расширению засеянных площадей и покупке все новых рабов. В то же время во всем, что касалось развития мануфактур, транспорта и урбанизации, южные штаты намного отставали от продвинутого Севера. Все, чем могли торговать южане, относилось к категории «сырье». Британия и северные штаты с радостью скупали урожай практически целиком и производили у себя на фабриках готовые промышленные товары, которые продавали южанам. Другими словами, очень скоро Юг оказался в фактической колониальной зависимости от более развитых регионов.

    В политике южане добивались территориальной экспансии с целью компенсировать истощение почв, распространить на другие территории свою традиционную систему труда и обрести большую власть (путем создания новых рабовладельческих штатов) в палате представителей, сенате и коллегии выборщиков. Здесь, однако, южане столкнулись с мощной оппозицией. Политики-северяне терпели институт рабства в уже существующих южных штатах и даже защищали его при помощи различных конституционных средств. Но когда дело коснулось западных территорий, они заняли совершенно непоколебимую позицию: новые необжитые земли предназначались только для свободных (понимай, белых) тружеников. Другими словами, Север боролся против рабства там, где оно могло существовать, но не там, где оно уже устоялось. Таким образом, антагонистические интересы двух регионов – Севера и Юга – неминуемо должны были столкнуться самым решительным и трагичным образом. Покуда южане тешили себя надеждой, что им удалось построить самый лучший из миров, на деле они создавали основу для ужасающего конфликта, которому предстояло до основания разрушить их идеализированные представления.

    Мир рабов

    Согласно законодательным уложениям всех без исключения южных штатов, рабы представляли собой не что иное, как движимое имущество, и на этом основании полностью подчинялись воле своего хозяина. Рабы воспринимались как вещи. А раз так, за ними не признавали ни прав, ни желаний, ни, собственно, человеческой сущности. Если выражаться в сугубо юридических терминах, то рабы являлись созданиями, лишенными всяческой индивидуальности – попросту собственностью своего хозяина. Однако, что бы ни утверждала юридическая фикция, все рабовладельцы (кроме, может, совсем уж закоренелых злодеев) сознавали, что имеют дело с человеческими существами. Несмотря на существенные различия между миром «хозяев» и миром «рабов», следует признать: во-первых, эти рабы обладали изрядным здравым смыслом и способностью выбирать; во-вторых, невзирая на целенаправленные и согласованные запреты рабовладельцев, рабы умудрялись создавать собственные сообщества. Черные невольники, которых белые теоретики изображали как абсолютно пассивный элемент, на самом деле играли активную роль в жизни региона.

    Семья была, пожалуй, наиболее важным социальным институтом, созданным рабами. И это при том, что по официальному законодательству браки между рабами признавались недействительными. Зато сами чернокожие супруги относились к ним очень серьезно, создавая прочные моногамные семьи. Как правило, рабовладельцы поощряли подобные союзы, ибо, с одной стороны, они способствовали миру и порядку в хозяйствах, а с другой – обещали неплохой доход в виде потомства, то есть приумножение богатства плантатора. В отличие от своих хозяев, подходивших к подобным бракам с экономической точки зрения, сами рабы находили в институте семьи совершенно иное: семья дарила им осознание собственной личности, чувство единения с другими такими же несчастными и возможность сохранять общее культурное наследие.


    «Разве я не женщина и не сестра?» Скованная женщина-рабыня. Гравюра Патрика Ризона, чернокожего художника (1835 г.)


    «Семьи» рабов представляли собой нечто большее, чем просто проживавших вместе мужчин, женщин и их детей. Под семьей обычно понималась куда более широкая группа людей, включавшая многочисленных «родственников», не связанных между собой кровными узами. Традиция обращаться к старикам как к «дядюшкам» и «тетушкам», именовать равных себе «сестрой» или «братом» лишний раз доказывает: рабы расширяли понятие семьи, упрочивая чувство единения и долга перед всей негритянской общиной. Такие расширенные семейные связи помогали им справиться с нестабильностью рабской жизни, когда бездушные хозяева в любой момент могли тебя продать, купить, перебросить с одной плантации на другую. Обширные негритянские «семьи» – пусть и фиктивные, но такие драгоценные – служили рабам прибежищем в окружающем их враждебном мире.

    Не менее важным источником утешения и самоуважения для рабов стали религиозные общины. В конце 1790-х годов белые хозяева, вдохновленные евангельским учением, вдруг вознамерились приобщить чернокожих невольников к христианству. Но и здесь благие намерения оказались с двойным дном: плантаторы рассчитывали не только спасти заблудшие души рабов, но и при помощи христианской морали укрепить дисциплину в рядах работников. Посему хозяева взяли за правило приводить рабов в церковь на воскресные службы, где белые священники втолковывали «неразумным дикарям» евангельские истины. Конечно, даже здесь, в Божьем доме, речь не шла о том, чтобы рабы сидели бок о бок с хозяевами. Им отводилось специально отгороженное пространство в церкви, откуда они могли слушать проповеди. Рабы по-прежнему оставались людьми второго сорта. Но после этих священных церемоний, возвратясь домой, рабы собирались на собственные службы, куда белые вовсе не допускались. Как правило, они устраивались по ночам и за пределами плантации, где-нибудь в лесу или на болоте. Здесь, в стороне от хозяйского глаза, рабы могли позволить себе озвучить свои духовные устремления. Догматы этого «невидимого института» (как окрестил его Альберт Работо) весьма существенно отличались от того, чему учили белые хозяева. Это была причудливая смесь африканской и христианской традиций: рабы плясали, беседовали, распевали гимны своему Богу, который учил любить, а не ненавидеть. Они молились Спасителю, другу всех нищих и угнетенных, и верили, что грядет день торжества, когда они, подобно древним израильтянам, будут избавлены от фараонова плена. Религия чернокожих рабов хоть и не спасала от повседневных страданий, но дарила чувство персональной значимости и коллективной стойкости, которую рабы противопоставляли злым умыслам хозяев.

    Немаловажным условием выживания американских негров являлся их талант манипулировать белыми, а также умение находить лазейки в жестокой рабочей дисциплине на ферме или плантации. В представлении хозяев все обстояло просто: они командовали, а послушные, исполнительные слуги повиновались. Увы, на деле процесс выглядел несколько иначе. Плантаторы заставляли рабов трудиться от восхода до заката – по 14 часов летом и по 10 в зимнее время. Тех, кто не подчинялся, секли кнутом или подвергали другим наказаниям. Казалось, у рабов, трудившихся под недремлющим оком хозяина или надсмотрщика, не было возможности влиять на потогонную систему. И все-таки различными хитрыми путями они умудрялись хоть в какой-то степени регулировать темп и интенсивность труда. То инструмент сломается, то приключится внезапная болезнь; бывало, что рабочий скот исчезал, а машины выходили из строя; порой и здания горели, а то – вот чудо! – удавалось настроить надсмотрщика против хозяина. При помощи таких уловок рабам удавалось снижать рабочие нагрузки до приемлемых и как-то обходить хозяйские требования.

    Что негры могли противопоставить тяжелым условиям жизни и самому факту порабощения? Только круговую поруку, намеренное укрывательство, хитрость и обман за фальшивыми (но такими подобострастными) улыбками. Бывший раб Фредерик Дуглас комментирует эту вынужденную борьбу в автобиографической книге, которая называется «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба». Он сетует на то, что честные, бесхитростные рабы скорее нарывались на наказание, чем получали награду. «Жизнь столь часто преподавала подобные уроки, что среди рабов прижилась поговорка: "Тихий язык – мудрая голова". Уж лучше замолчать правду, чем затем расхлебывать последствия». Рабство извращало нормальный ход вещей и превращало лживость в необходимую добродетель.

    Еще одной формой сопротивления хозяевам стали побеги. Обычно беглецами становились молодые здоровые негры, которые на свой страх и риск пускались в подобную авантюру. Что толкало их на это? Возможно, боязнь наказания или стремление воссоединиться со своей любовью. или просто отчаянное желание испытать, каково быть свободным. Как правило, беглых рабов ловили и возвращали хозяину. Только тысяча попыток (или около того) в год завершалась успешно. И это на весь Юг! Уж больно далеким выглядел путь к свободе из южной глубинки. На пути у беглецов вставали белые патрули, уйти от них было бы невозможно, если б не поддержка со стороны. Неоценимую помощь беглым рабам в южных городах оказывали свободные чернокожие и активисты-аболиционисты, создавшие целую сеть укрытий, получившую название «подземной железной дороги». Беглецов прятали на «станциях» – законспирированных квартирах, а затем с помощью проводников-«кондукторов» переправляли в северные штаты или Канаду. Жительница Мэриленда Гарриет Табман, сама в прошлом рабыня, 19 раз выезжала на Юг в качестве «кондуктора», триста человек обрели с ее помощью свободу.

    Как ни странно, но из всех форм противостояния системе рабского труда реже всего американские негры прибегали к открытому восстанию. Нет, слухи о негритянских мятежах постоянно циркулировали в среде белых плантаторов, но они, как правило, оказывались сильно преувеличенными. В первой половине XIX века случилось лишь три серьезных выступления чернокожих рабов. В 1800 году в Ричмонде (штат Виргиния) был раскрыт заговор Габриэля Проссера, в котором участвовало до тысячи негров с окрестных плантаций. Предполагалось, что они стянутся со всех сторон в город, захватят арсенал и, перебив белых хозяев, освободят рабов. В 1822 году в Южной Каролине произошло восстание под предводительством свободного чернокожего Денмарка Веси. Он намеревался объединить рабов и повести их на Чарлстон. В планах Веси было все то же: захват оружия, а затем и города, и месть белым хозяевам. После этого он собирался воспользоваться захваченными кораблями, чтобы вывезти свою армию за пределы Соединенных Штатов. В обоих случаях выступления рабов были подавлены, что называется, на корню: среди заговорщиков нашлись предатели, которые оповестили хозяев. Восставших чернокожих окружили, схватили и бросили в тюрьму; кого-то казнили, кого-то выслали из страны. Зато в 1831 году в округе Саутгемптон, штат Виргиния разгорелось настоящее кровавое восстание. Во главе его встал раб по имени Нат Тернер, у которого случались мистические видения. Таинственные голоса призывали его наказать белых за все те страдания и притеснения, которые они причиняли чернокожим. В августе того же года Тернер сколотил группу единомышленников и начал совершать набеги на различные плантации. Результатом стала смерть 55 белых южан. Банду Тернера в конце концов разгромили, сто человек казнили.

    Тот факт, что мятежи чернокожих возникали нечасто, белые южане трактовали как доказательство вполне приемлемого качества жизни рабов: раз не бунтуют, значит, всем довольны. Однако на самом деле нежелание негров участвовать в мятежах объяснялось, скорее, простым здравым смыслом, чем природной пассивностью. Как тут побунтуешь, когда со всех сторон тебя окружают превосходящие по числу враги? Оружия у рабов не имелось, необходимых политических и географических знаний тоже. Рабы вообще в массе своей были неграмотными, поскольку законы южных штатов запрещали обучать их грамоте. И даже если бы удалось бежать с плантации, куда двигаться дальше? На всех дорогах полиция и белые патрули. Не только местные власти, но и федеральное правительство обязано было – согласно букве конституции – подавлять мятежи чернокожих. В таких условиях шансы на успех у рабов были, прямо скажем, призрачными, и они это понимали.

    В то время как условия рабовладения были четко установлены, сказать то же самое о поведении самих рабов никак нельзя. Формально закон отрицал человеческую сущность рабов, но на практике чернокожие исподволь, но весьма настойчиво утверждали свою самоценность и значимость. Их повседневная тактика сочетала уклончивость, приспособленчество, тихий, неприметный вызов и неявный саботаж. Рабы постепенно присваивали себе некую меру контроля над условиями собственного существования. Они приобретали частичную власть над ходом событий – власть, тем более выгодную, чем менее заметно было их присутствие.

    «Главенство» рабовладельцев никак не являлось абсолютным, скорее его следовало характеризовать как несовершенное. Одновременно и «подчиненность» рабов присутствовала лишь отчасти, в значительной мере она включала в себя элемент гуманности, не предусмотренный системой рабского труда.

    «Особость», на которой так настаивали южане, носила ограниченный характер: по своему языку, религии, культурному наследию и революционным традициям они являлись сильными партнерами американской нации. И все же с течением времени стало заметно, что южные штаты неуклонно отдаляются от остальной страны. Они выработали собственный набор ценностей. Стиль их жизни все больше отличался от такового у северян. На протяжении десятилетий два региона сохраняли (и усугубляли) свою непохожесть и в конце концов дошли до той степени различия, когда столкновение конкурирующих интересов сделалось неизбежным.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке