Опустошенная и уставшая душа поэта стала холодна, растопить ее не могли даже самые близ...

Опустошенная и уставшая душа поэта стала холодна, растопить ее не могли даже самые близкие друзья и родственники. И только маленькому мальчику Коле, который приходился поэту то ли воспитанником, то ли племянником, это оказалось под силу.

Уставший от жизни и крушений надежд, Брюсов, словно бдительная нянюшка, ни на минуту не отпускал от себя Колю. По словам Мочульского, «он поселил его у себя и все досуги отдавал ему: играл с малышом в охотников на диких зверей, с увлечением собирал для него марки. Брюсов часто хворал, вечера проводил дома, работа его быстро утомляла: лежа на диване, он запоем читал романы Купера, Дюма, Эмара». Однако даже общество милого сердцу ребенка не смогло возродить Брюсова к жизни. Его стихи, которые восхваляли новую власть, больше нельзя было назвать примером высокой поэзии. Они возмущали не только творческую элиту, но и самого Брюсова, который с горечью осознавал, что творчески исчерпал себя, а потому должен бросить творческий путь. Разумеется, для человека, посвятившего всю свою жизнь поэзии, навсегда расстаться с миром грез и любимой с детства “музой” было немыслимо. Брюсов так и не совладал с собой, тщетно пытаясь вернуть прошлое, от которого он так глупо отказался после встречи с Троцким.

Последней вспышкой творческой активности Брюсова стала его поездка в Крым летом 1924 года. К тому времени его здоровье было окончательно подорвано моральными терзаниями, лишениями и злоупотреблением морфием. В Крыму Валерий Брюсов с неохотой осмотрел немногие достопримечательности, в глубине души пытаясь обрести то необыкновенное состояние души, при котором поэта посещает вдохновение. Убедившись в невозможности этого, поникший, с потухшими глазами, поэт посетил своего старого друга Волошина, некоторое время гостил у него, и специально для хозяина написал стихотворение, которое назвал «Максимилиану Волошину».

В гостях у Волошина Брюсов опять встретился с Андреем Белым и провел с ним много времени. Впоследствии Белый вспоминал: «Мы провели с ним дней десять в уютнейшем доме поэта М. Волошина, передо мной прошел новый Брюсов, седой и согбенный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце. Меня поразили: его худоба, его хилость и кашель, мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других».

Однажды, в роковой для Брюсова день, он, Андрей Белый и еще несколько гостей Волошина отправились на экскурсию в горы и попали под сильный дождь. Согласно одной из версий, Брюсов снял с себя пиджак и отдал его одной из женщин, чтобы защитить от дождя, а сам простудился. По другой версии, о которой до настоящего времени было мало известно, Брюсов и Белый отделились от своих товарищей и отправились на уединенную прогулку, во время которой некоторое время сидели или лежали на холодной земле и промокли под дождем.

Вернувшись в дом, Брюсов заболел. У него поднялась температура и начался кашель. Белый, которому поход в горы не повредил, не отходил от друга ни на минуту. Он давал мечущемуся в жару Брюсову лекарство, обтирал его холодной губкой и развлекал смешными историями.

Когда болезнь, наконец, отступила, Брюсов и Белый вернулись в Москву, где Брюсов вновь занялся делами, несмотря на то что чувствовал себя недостаточно хорошо. Их отношения стали как никогда теплыми, но судьба не пощадила Брюсова, и осенью того же года он опять слег с высокой температурой. Ослабленный морфием организм не смог перебороть болезнь. Врачи поставили страшный диагноз: «воспаление легких».

Встревоженная жена день и ночь не отходила от постели умирающего супруга, прекрасно понимая, что теряет его. Не обманывал себя и сам Валерий Брюсов. Чувствуя приближающийся конец, он ни на минуту не выпускал руки жены.

Большую часть своего времени Брюсов проводил в постели, глядя на щели в потолке, неразборчиво бормоча что-то под нос. Иногда на его лице вспыхивала улыбка: к нему приходили воспоминания о ранней юности. Мир тогда был прекрасен, а молодой поэт – любим и беспечен. Все изменилось.

Ушли в прошлое балы и собрания поэтов, толпы поклонников и поклонниц, счастливые дни, которые он проводил в объятиях жены, дружба.

Болезнь Брюсова стала подлинной трагедией для поэтов и читателей. Долгое время он был кумиром людей творчества, непререкаемым авторитетом и судьей, и вот в один миг этот колосс пал, сраженный недугом.

Узнав о приближающейся смерти друга, Андрей Белый впал в отчаяние. Долгими часами он сидел в кресле, раз за разом перечитывая произведения Брюсова, и перелистывал в памяти страницы воспоминаний прошлого.

Ночью 9 октября 1924 года Брюсов потерял сознание. В 10 часов утра он на несколько минут пришел в себя и, видя над собой залитое слезами лицо жены, протянул к ней руку. Брюсов умер на ее руках с просьбой сохранить и опубликовать его последние стихи, написанные уже на пороге смерти.

И вот поэта не стало. Тем не менее для людей, лично знакомых с Брюсовым, эта история так просто не закончилась. Еще при жизни имя Брюсова оказывалось не раз связано с оккультными науками, неудивительно, но и после своей смерти поэт стал героем невероятной мистической истории.

Хорошая знакомая поэта А. П. Остроумова-Лебедева гостила вместе с Брюсовым в Коктебеле и там же занялась написанием его портрета. Она сделала несколько набросков, подобрала краски, приступила к созданию картины, но поняла, что не может передать характер оригинала. Работа совершенно не клеилась. Мельчайшие нюансы, без которых портрет поэта оставался всего лишь безличной, неправдоподобной копией, оставались за пределами восприятия художницы и никак не хотели раскрываться.

Сделав несколько неудачных попыток придать портрету личностные черты натурщика, Анна Петровна серьезно задумалась. В это время в мастерскую вошел ее муж, С. В. Лебедев, и некоторое время с интересом беседовал с Брюсовым об оккультных науках.

После смерти поэта художница вспоминала: «Когда Брюсов упомянул об оккультной науке, мой муж заметил, что такой науки нет, а оккультизм есть дело веры. “Вы верите, а я не верю”. – “Как вы можете говорить, что такой науки нет?! Вы просто не знаете этой науки, и потому не имеете права говорить, что ее нет. Есть много выдающихся людей, которые признают оккультизм наукой, изучают его. Эта наука в своей истории имеет целый ряд доказательств. И я не верю в нее, а знаю, что потусторонний мир существует так же, как и наш”.

Выдохнув эти слова, Брюсов вскочил с места, забыв о том, что он позирует».

На лице, в позе и голосе поэта был такой порыв, раздражение и возмущение, что Анна Петровна поняла, почему у нее не получалось отобразить в портрете истинный характер поэта – «хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и как бы я ни пыхтела над портретом, я не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Он тщательно забронировался и показывал мне только свою внешнюю оболочку. Но если бы он был более откровенен, распахнулся бы, и я поняла, что в нем кроется, каков он есть на самом деле, смогла бы я изобразить его? – это еще вопрос. Может быть, его внутренняя сущность была так чужда мне, что у меня в душе не нашлось бы соответствующих струн передать ее моими художественными возможностями».

Законченный портрет Брюсова совсем не понравился художнице, и она уничтожила его. Впрочем, узнав о смерти поэта, она сильно пожалела о своем поступке, ведь этот портрет мог стать последним его изображением.

Расстроенная Анна Петровна решила восстановить уничтоженный портрет, пользуясь немногочисленными фотографиями поэта. Она работала долго и упорно, однако вскоре сильно заболела и некоторое время не вставала с постели, а потому была вынуждена прервать работу. Но однажды она увидела перед своим окном силуэт странного человека. Присмотревшись повнимательнее, она в ужасе вскрикнула. «В первое мгновение я подумала, что вижу сатану. Глаза с тяжелыми-тяжелыми веками, упорно злые, не отрываясь, пристально смотрели на меня. В них была угрюмость и злоба. Длинный большой нос, высоко отросшие волосы, когда-то подстриженные ежиком. И вдруг я узнала – да ведь это Брюсов. Но как страшно он изменился! Но он! Он! Мне знакома каждая черточка этого лица, но какая перемена! Его уши с едва уловимой формой кошачьего уха, с угловато-острой верхней линией стали как будто гораздо длиннее и острее. Все формы вытянулись и углубились. А рот – какой странный рот. Какая широкая нижняя губа! Приглядываюсь и вижу, что это совсем не губа, а острый кончик языка. Он высунут и дразнит меня. Фигура стояла во весь рост и лицо было чуть более натуральной величины. Стояла, не шевелясь, совсем реальная, и пристально, злобно-насмешливо смотрела на меня. Так продолжалось 2–3 минуты. Потом – чик, и все пропало. Не таяло постепенно, нет, а исчезло вдруг, сразу, точно захлопнулась какая-то заслонка». Шокированная увиденным, художница отказалась от мысли закончить портрет поэта и поскорее избавилась от набросков.

Та сущность Брюсова, которую художнице не удалось увидеть в поэте в Коктебеле, та, которую она охарактеризовала как сущность «без лица и названья», стала видна ей со всей очевидностью. Возможно, именно эту внутреннюю сущность поэта увидел в нем Врубель, когда сказал, что глаза Брюсова похожи на «провалы в дымно-огненные бездны». Еще более мрачно и категорично прозвучали слова Нины Петровской, считающей, что Брюсов – это «огненный язык в футляре, душа которого сгорела в адском огне».








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке