• ТЕОРЕТИКИ
  • ВООРУЖЕНИЕ АРМИИ
  • ВОЕННАЯ МЫСЛЬ
  • ПОДГОТОВКА КАДРОВ АРМИИ
  • ТРУСОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО КАДРОВОГО ОФИЦЕРСТВА РККА
  • Часть 3

    ПРИЧИНЫ ПОРАЖЕНИЙ И ПОТЕРЬ

    ТЕОРЕТИКИ

    Когда в середине 90-х я писал статью «По следам Тухачевского» и назвал его «абстрактным маршалом», то сделал это не по оценке его неизвестных тогда мне трудов, а по оценке результатов его службы — по составу и количеству заказываемого им для Красной Армии вооружения. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что в данном определении я не оригинален. Оказывается, характеристику «абстрактный полководец» М. Тухачевскому дал еще в середине 20-х его противник — маршал Польши Ю. Пилсудский, который в 1920 году нанес Тухачевскому позорнейшее и очень тяжелое для нашей страны поражение.

    Но дело не в этом. На примере Тухачевского можно оценить, кем были до войны военные теоретики Красной Армии, кем были военные ученые, как они представляли себе свою роль в обороне страны и как они подготовили Красную Армию к войне.

    В 1923 году стратег Тухачевский прочел лекции на тему советско-польской войны в академии РККА и издал эти лекции в том же году отдельной брошюрой под названием «Поход на Вислу», а Пилсудский в 1924 году написал свой развернутый комментарий к этой работе, который назвал просто «1920 год».

    Напомню. Началась советско-польская война с того, что в апреле 1920 года Пилсудский, лично командуя Южным польским фронтом, атаковал на Украине две армии (12-ю и 14-ю) советского Юго-Западного фронта под командованием Егорова и Сталина и взял Киев. В 12-й и 14-й армиях в то время было по 4–5 дивизий (в августе в 12-й армии было всего 3 дивизии). Против 12-й и 14-й армий Пилсудский в то время имел три польские армии (6-я, 2-я и 3-я) и две петлюровские. Однако в конце мая 1-я Конная подошла к польскому фронту и без проблем прорвала его южнее Киева, вышла в тыл противника и взяла Житомир. За считаные дни непрерывными победами она навела на поляков такой страх, что никакое полководческое искусство Пилсудского не помогало.

    Польский Южный фронт под личным командованием Пилсудского побежал на запад, гонимый Буденным и теми самыми 12-й и 14-й армиями, которые Пилсудский якобы вдребезги «разбил» накануне. Он пишет:

    «Сильнее всего, однако, сказывались эти события не на самом фронте, а вне его — на тылах. Паника вспыхивала в местностях, расположенных даже на расстоянии сотен километров от фронта, а иногда даже в высших штабах, и переходила все глубже и глубже в тыл. Стала давать трещины даже работа государственных органов: в ней можно было заметить какой-то неуверенный, колеблющийся пульс. Вместе с необоснованными обвинениями наступали моменты непреодолимой тревоги с нервными потрясениями. Я наблюдал это постоянно вокруг себя. Новое оружие борьбы, каким оказалась для наших не подготовленных к этому войск конница Буденного, становилось какой-то легендарной, непобедимой силой».

    Пара слов о численности этой, по словам Пилсудского, «легендарной силы». По штатам в советской стрелковой дивизии было три бригады по три полка — всего около 60 тыс. человек. А в кавалерийской дивизии три бригады по два кавалерийских полка — всего около 8 тыс. человек.

    В результате Пилсудский принимает решение: «Именно ввиду постоянного обнажения правого фланга войск, расположенных к северу от Припяти, все отступающим Южным фронтом я согласился на добровольное, без давления неприятеля, отступление всего Северного фронта примерно до линии немецких окопов»(оставшихся с Первой мировой войны. — Ю.М.). Обратите на это внимание: Тухачевский еще даже не начал наступать своим Западным фронтом на польский Северный фронт, а Пилсудский уже согласовал тому отступление на 250 км на запад, с оставлением почти всей Белоруссии. И этого добился советский Юго-Западный фронт, и главным образом 1-я Конная армия Буденного!

    4 июля Тухачевский начал наступление на польский Северный фронт, а Пилсудский на юге все еще пытался справиться с Буденным. Был срочно создан польский кавалерийский корпус, и к операции против 1-й Конной (напомню, численно она была меньше одной стрелковой дивизии) были привлечены две польские общевойсковые армии: 2-я и 6-я.

    В конце июля Пилсудский атакует Буденного этими силами. «К сожалению, — пишет он, — начало боя было так невыразительно, что хотя конница Буденного, сильно потрепанная двойной атакой, была вынуждена к отступлению, сражение не представлялось мне таким, чтобы я мог рассчитывать на его быстрые и решительные результаты».

    Но все же «мы впервые за столь продолжительное время имели наполовину разбитую конницу Буденного не на тылах, как это всегда до сих пор бывало, а перед своим фронтом». Пилсудский не упоминает, что это всего лишь на две недели и ценой своего кавалерийского корпуса, который 1 — я Конная не упустила случая в том бою вырубить.

    Как видим, польские войска под личным руководством Пилсудского терпели поражение за поражением, и тем не менее Пилсудский пишет, что он всегда одерживал только победы. Но это генеральское хвастовство все же стоит Пилсудскому простить, поскольку он тут неоригинален: похоже, во всех армиях мира это единственное, чему учат в военных училищах основательно. В остальном работа Пилсудского очень выгодно выделяется на фоне других мемуаров как критическим разбором собственных решений, так и осмыслением очень многих военных проблем, которые у других генералов даже не упоминаются. Скажем, о способе отступления: надо ли сразу отходить к основному рубежу или задерживать противника на промежуточных рубежах. О моральном состоянии войск при бое в городе и в чистом поле и многое другое. Книга маленькая, написана (или переведена?) плохим языком, но очень интересная.

    В связи с этим уместно вспомнить еще об одном советском военном теоретике, которого все энциклопедии и историки считают выдающимся, правда, без упоминания, кому, когда и в чем труды этого теоретика помогли. Речь идет о В.К. Триандафиллове, который написал предисловие к книге Пилсудского. В предисловии этот теоретик грудью встал на защиту другого теоретика — Тухачевского и маленькую, но очень ценную работу боевого польского маршала, недавно победившего в войне с СССР, через губу назвал и не исторической, и не научной. Что под словом «научный» понимал этот «ученый», известно одному ему, поскольку сам он и маленькую книгу Пилсудского оказался неспособен понять.

    К примеру. Пилсудский чуть ли не посмеялся над потугами Тухачевского вызвать пожар пролетарской революции в Польше (Тухачевский специальную главу в брошюре этому посвятил — «Революция извне»), но несколько раз написал, что боялся образования «внутреннего фронта». Триандафиллов тут же ухватился за это, дескать, Пилсудский скрывает, что пролетарское восстание в Польше вот-вот должно было бы разгореться. Значит, и книга «не историческая». А Пилсудский несколько раз поясняет, что под внутренним фронтом он имел в виду не восстание «трудящихся», а нечто другое: «Тухачевский хочет сравнить свое наступление на Варшаву с наступлением немцев на Париж. И там, несомненно, должен был образоваться внутренний фронт — фронт несопротивляющегося разума и мудрствования трусов и слабых… — И далее в другом месте: —…над всей Варшавой висел призрак мудрствующего бессилия и умничающей трусости. Ярким доказательством этого была высланная с мольбой о мире делегация».

    Причем Триандафиллов нагло подтасовывает факты в предисловии и не страшится, что читатели сами разберутся с текстом, т. е. он сам не понимал, что прочел в этой книге. Вот вам два корифея советской военной науки.

    Обидно стало Триандафиллову, что Пилсудский написал о Тухачевском в фельетонном стиле. А что Пилсудскому было делать? О Буденном — да, он написал очень уважительно, но это же Тухачевский!

    Надо понять, откуда взялся фельетонный стиль. Вообще-то Пилсудский старается, где может, сказать похвальное слово Тухачевскому — кому охота считаться победителем над идиотом? Но, похвалив Тухачевского, скажем, за энергию, Пилсудский ниже разбирает пример, в котором Тухачевский называет «Смоленскими воротами» (польский военный термин — промежуток между Днепром и Западной Двиной в районе Смоленска) местность в 200 км к западу от реального нахождения этих «ворот». Тут и не захочешь, а получится фельетон.

    Пилсудский дал Тухачевскому два определения: «доктринер» и «абстрактный полководец». Давайте я на примерах, не разобранных Пилсудским, покажу, что он имел в виду.

    Доктрина — это комплекс идей. Доктринер — человек, который им слепо следует, не обращая внимания на то, что реально происходит в жизни.

    Тухачевский пишет, что его войска несли в Польшу «революцию извне», и она вот-вот должна была вспыхнуть, трудящиеся Польши вот-вот должны были выступить против польской буржуазии, как и обещала основополагающая доктрина Маркса.

    Но революция не только не вспыхнула, но и тыл Польши был гораздо прочнее, чем тыл СССР. Пилсудский пишет, что в своем тылу они вообще не охраняли ни железнодорожные, ни телеграфные станции, чем страшно удивляли представителей Антанты, не боялись никаких эксцессов. Почему?

    Такой провал доктрины Маркса заставляет искать какое-то объяснение. Тухачевский пользуется официальным ленинским объяснением, что, дескать, в Польше произошла вспышка патриотизма. Помилуйте, но ведь у пролетариата, как утверждают те же классики, нет Родины. Да и потом, основа армии Польши, как и Красной Армии, это крестьяне. Откуда у них было взяться особой любви к своим панам и ненависти к русским, которых они, недавние граждане Российской империи, в глаза не видели? Ведь русские Польшу не заселяли и не колонизировали. А если в ходе маневров и появлялся где русский полк, то крестьяне были ему рады — появлялась возможность выгодно продать продукты своего труда. Почему имперский патриотизм был менее присущ польскому рабочему и крестьянину, чем узкоместнический? Ведь каменщик Рокоссовский даже годы себе прибавил, чтобы его в 1914 году приняли добровольцем в русскую императорскую армию.

    Более того, Красная Армия несла в Польшу декрет о земле — то, что привлекало на сторону большевиков русских крестьян. Но и это в Польше не сработало! Почему?

    Пилсудский, разбирая главу из Тухачевского «Революция извне», также говорит о патриотизме, извечном гнете двуглавого русского урода над белым польским красавцем-орлом и т. д. и т. п. Согласен, для интеллигенции, как тема поболтать, это имело значение. Но ведь Пилсудский пишет, что именно эта интеллигенция была его внутренним фронтом, это ведь она носитель «трусливой мудрости и мудрствующего бессилия». И он, отдадим ему должное, сам социалист и поклонник Маркса, называет и истинную причину стойкости Польши, но одним предложением, поскольку касается причины, которую принято называть деликатной, а надо бы называть вонючей. Вот Пилсудский ее и называет, и сторонится одновременно.

    Тут ведь вот в чем разница Польши и России. У России была черта оседлости, и подавляющая масса крестьян евреев в жизни не видела. У русского крестьянина, как и У польского, были три инстанции, которые сосали из него деньги и которые крестьянин не любил и за уничтожение которых мог и подраться. Это помещик, сдиравший деньги за аренду своей земли. В России этот помещик всегда был русским, в худшем случае управляющий — немец. Это уездный начальник, взимающий налоги. Но и он всегда был русским, так как Россия никогда налоги на откуп не отдавала. И третья инстанция — кабак, который тоже содержал свой русский кулак-мироед. То есть русский крестьянин, если и находился под гнетом, то этот гнет осуществляли люди одной с ним национальности. И евреи для него были просто инородцами. Царица — немка, Троцкий — еврей, велика ли разница?

    Иное дело в Польше. Польские паны уже несколько сот лет имели обычай или продавать, или сдавать имения в аренду евреям. То есть арендные платежи взыскивал с крестьянина еврей. До вхождения в Россию в Польше сбор налогов отдавался на откуп и опять-таки евреям. И, наконец, в каждом польском кабаке за стойкой сидел еврей. Угнетали польского крестьянина люди совершенно другой национальности, и эта национальность полякам была хорошо знакома. Это было польской спецификой, но начни об этом говорить, и тебя обзовут антисемитом. Поэтому-то, думаю, Пилсудский и отделывается одной фразой: «…я отлично видел, что громадное, подавляющее большинство населения относилось с глубоким недоверием, а зачастую и с явным недоброжелательством к Советам и их господству, усматривая в них — справедливо или несправедливо, это также для стратегии безразлично — господство невыносимого террора, получившего название «еврейского». Поэтому-то я в течение войны никогда не боялся, что буду иметь в своем тылу какое-либо восстание».

    С Пилсудским все понятно, но ведь Тухачевскому никто не мешал обвинить польскую буржуазию в антисемитизме, однако он, цепляясь за любимую Марксову доктрину, и через три года ничего не понял и продолжал талдычить: «Сильное пролетарское движение и не менее грозное движение батраков ставили польскую буржуазию в очень тяжелое положение… Революция извне была возможна».

    Теперь по поводу способа командования Тухачевского. Пилсудский пишет о брошюре Тухачевского: «…эта необычайная абстрактность труда дает нам образ человека, который, как я уже говорил, перемалывает только свои собственные мысли, свои душевные переживания, отказываясь или не умея командовать войсками в их повседневных действиях, а между тем последние не только не всегда соответствуют мыслям и намерениям командующего, но неоднократно противоречат им и притом под давлением неприятельских войск.

    Я не хочу этим сказать, что г-н Тухачевский именно так командовал, я не хочу в полной мере пользоваться даваемым мне таким образом преимуществом, но все же не могу не поддаться впечатлению, что весьма много явлений в операциях 1920 года объясняется не чем иным, как большой склонностью г-на Тухачевского командовать войсками именно таким абстрактным способом».

    Абстрактно — это, значит, без образного представления того, о чем говоришь или о чем думаешь.

    Тут ведь надо вспомнить, что Тухачевский имел опыт в несколько месяцев командования взводом на германском фронте и потом он сдался в плен. После возвращения из плена в уже Советскую Россию он сумел понравиться Троцкому и сразу же стал командовать армиями и фронтами, обычно находясь за сотни километров от реальных войск и боев (боями в Белоруссии он командовал из Смоленска, боями под Варшавой — из Минска). Для него реальные бои, реальные войска не несли никакой образной ассоциации, это были всего лишь стрелки и тактические значки на карте. Он говорил слова из военной терминологии, не представляя реально, что эти слова описывают. В конце книги Пилсудский об этом высказался определенно, правда, не забыв похвалить и себя: «Я всегда ненавидел бессилие, старающееся разукрасить себя пустыми звуками слов без содержания! Г-н Тухачевский избрал другой путь: любит слова, не вкладывая в них содержание».

    Давайте мы попробуем вложить содержание в слова Тухачевского.

    Прежде всего отметим момент, который всегда ускользает из-за своей как будто очевидности. Задача армии в войне — не движение, не наступление, не занятие городов и рубежей, а уничтожение противника.

    Тухачевский, что хорошо видно из его работы, этого абсолютно не понимал. Для него занятие какой-то местности — это уже победа. Он и операцию свою считает «блестящей», потому что до Вислы дошел. В его брошюре нет такого понятия — «уничтожить противника». Он его не употребляет, не ставит в задачу войскам. Только движение войск, а если в ходе движения был бой, то доклад в Москву, что он «уничтожил, разгромил, распылил» очередные дивизии противника. Так ему, глядя на карту, это представлялось.

    Тут ведь как… Вот были в истории три великих полководца: Наполеон, Фридрих II и Тухачевский. Наполеон изобрел атаку в колоннах, Фридрих II изобрел косую атаку, пришло время и Тухачевскому удивить военный и научный мир. И он изобрел «таранный удар пехотными массами».

    Тухачевский поясняет слушателям военной академии, что это такое:

    «Польские войска кордонно растягивались по всей занимаемой ими линии более или менее равномерно. Каждая дивизия их старалась выделить резерв, и армии, в свою очередь, делали то же самое. Таким образом, равномерно расположенные войска по фронту более или менее равномерно эшелонировались и в глубину. Эта кажущаяся устойчивость польского расположения несла в самом существе своем и опасное положение, а именно то, что никакими усилиями польское командование не могло бы сосредоточить на любом направлении главные массы войск. Наше наступление непременно сталкивалось бы лишь с незначительной частью польской армии и после этого последовательно встречало бы контратаки резервов.

    Эти ошибки польского расположения были нами учтены, и при организации наступления расчеты строились на том, чтобы сильным ударом превосходящих наших войск сразу же уничтожилась бы передовая польская линия. Для того чтобы получить наибольший успех в наикратчайшее время, начальникам дивизий было предложено вводить свои войска в дело сразу, не оставляя никаких резервов. Наши войсковые массы давили и в полном смысле слова упраздняли в районе удара части передовой польской линии. После этого последовательные контрудары резервов уже становились не страшны, и резервы последовательно подвергались участи своей передовой линии».

    Давайте осознаем эту новинку. В прорыве фронта нет ничего нового, без этого не обойтись. Но дальше вместо банальных окружений Тухачевский предлагал двигать войска массой. Противник же должен был бросать под эту таранную массу свои слабые резервы, а масса бы их давила. И так бы давила, давила, давила, пока не наступила бы победа. При этом, как видите, не имело смысла особенно выбирать операционное направление и краткий путь к цели. Чем более длинным путем будет двигаться таранная масса, тем больше противник бросит под нее слабые резервы и тем больше потери понесет. Какая тонкая мысль! Какой гениальный замысел!

    Но и на солнце бывают пятна, и в этом изобретении Тухачевского было одно маленькое, но непременное условие — нужно было где-то отыскать такого противника, который бы согласился бросать слабые резервы под таранную массу… Тухачевского. Сам польских кровей, Тухачевский решил, что таким противником как раз и являются поляки.

    В принципе такой таранный удар можно было нанести и вдоль северного края Припятских болот, как и предлагал Главком. Но тогда, надо думать, было бы непонятно, чей гениальный замысел привел к победе, — Главкома или Тухачевского, — да и в случае окружения поляков было бы непонятно, за счет чего их победили — за счет окружения или за счет таранной пехотной массы? И 14 мая 1920 года в своем первом наступлении Тухачевский наносит свой таранный удар в самом северном углу своего фронта — как можно дальше от места, указанного Главкомом.

    Надо сказать, что в то время 1-я Конная Буденного только шла к Юго-Западному фронту, и у Пилсудского имелась возможность помочь земляку в осуществлении «заветной мечты» и доставить ему желанную «радость». Он снял со своего Южного фронта две дивизии и перебросил их на Северный фронт, и 2 июня, как сетует Тухачевский, «решительный удар поляков на поставском направлении решил участь операции. Части 15-й армии были здесь прорваны, и вся армия была вынуждена к поспешному отступлению». Красной Армии эксперимент Тухачевского обошелся дорого. Когда поляки, не сумев окружить таран пехотных масс, перестали за ним гнаться и таран подсчитал, во что ему обошлось эдакое наступление, то оказалось, по данным Сергеева, в 18-й стрелковой дивизии 4-й армии из 5 тыс. штыков осталось 2 тыс., а в 53-й дивизии таранной армии Корка и Кука из 3157 штыков осталось 1500.

    Однако для любимца Троцкого никаких оргвыводов не последовало, и уже 4 июля он снова начинает операцию в том же месте и практически так же, все с той же 15-й армией в качестве центра тарана пехотных масс. Но Буденный уже вовсю орудовал в тылу Пилсудского, помочь Северному фронту маршал ничем не мог, и поэтому после кратковременного боя при прорыве обороны таран пехотных масс им. Тухачевского легко двинулся вперед. Поскольку поляки опять не поняли Тухачевского, и вместо того, чтобы бросать ему под таран слабые резервы, они просто начали отступать на заранее подготовленную новую линию обороны (на старые немецкие позиции, шедшие по линии Пинск — Барановичи — восточнее Вильнюса). У тарана возникла проблема — если он и дальше будет двигаться в таком же направлении, то упрется в литовскую границу, поэтому Тухачевский развернул его на юг для «прижатия остальных ее (польской армии. — Ю.М.) сил к Пинским болотам». Поляки опять ничего не поняли и вместо того, чтобы сбежаться к Пинским болотам и ждать, когда их там прижмет таран пехотных масс, они ушли из этой местности и заняли старые немецкие позиции.

    Надо сказать, что тараном служила 15-я армия с примыкающими к ее флангам 3-й (левый) и 4-й (правый фланг) армиями. Но собственно таран — это 15-я армия, для чего ее особо укомплектовали и вооружили. Кроме этого, ей назначили узкую полосу наступления, в связи с чем она шла в два эшелона, т. е. очень медленно. Кроме того, Тухачевский ввел для тарана и тактическую новинку: по ходу марша дивизии первого эшелона менялись с дивизиями второго эшелона, отчего 15-я армия передвигалась еще медленнее и, разумеется, неспособна была догнать отступающие польские войска. Мало этого, остальные армии Западного фронта, более слабые, но не таранные, передвигались значительно быстрее 15-й и как бы тащили этот таран за собой. То есть для остальных Войск Западного фронта этот таран пехотных масс был чем-то вроде чемодана без ручки.

    Когда выяснилось, что у Пинских болот поляки не ждут Тухачевского, он снова развернул таран на запад. Дойдя до старых немецких позиций, занятых поляками, таран забуксовал и три дня доказывал свою бесполезность. Но Бог не без милости, и Тухачевский не без счастья. Матка боска поляков подвела.

    Но я хочу прерваться, чтобы обратить внимание на то, что имеется в виду под абстрактностью Тухачевского как полководца. Ведь и в майской, и в июньской операциях, планируя разгром противника, он имел в виду не войска данных конкретных поляков, которых только и надо было громить, а какого-то абстрактного, существующего только в его мыслях врага, который будет бросать ему под таран слабые резервы и ожидать Тухачевского у Пинских болот.

    Командующий Северным фронтом поляков генерал Шептыцкий совершил ошибку, считая Тухачевского умным человеком, так как, судя по всему, все время боялся, что Тухачевский прорвет ему правый фланг (у Полесья) и окружит Северный фронт. Поскольку ничем другим нельзя объяснить то, что он на правом фланге держал основные свои силы, а на левом оставил только слабые заслоны. Надо думать, что ему и в голову не пришло, что Тухачевский и не собирается никого окружать, а ждет, когда же это Шептыцкий начнет бросать ему под таран свои слабые резервы. И наша 4-я армия более подвижная, чем упершийся в оборону поляков таран, нашла на левом фланге поляков слабину и прорвалась: взяла Вильнюс и нависла над тылами поляков, обороняющих старые немецкие позиции. Для поляков это была катастрофа — они побежали. Западный фронт двинулся за ними в Польшу. Конечно, надо было бы уничтожать польские армии в преследовании, но разве с тараном на привязи разгонишься? Тем не менее польские армии чуть не панически бежали по направлению к Варшаве, и наши следовали за ними с приличной скоростью — почти 20 км в сутки.

    В Варшаве уже от наступления Буденного началась паника, как видите, почетное имя «легендарная» 1-й Конной дал Пилсудский. А тут еще побежал и Северный фронт. Поляки не верили, что смогут устоять, не верили в свою армию, да и армия перестала верить в себя. Это сделанные с горечью признания Пилсудского. Если бы в это время Тухачевский заболел тифом, оказался под арестом или заснул летаргическим сном, то Западный фронт был бы обречен на победу. Двигаясь в «естественном направлении», т. е. за отступающими поляками, он единым кулаком ударил бы по Варшаве (1-я и 4-я польские армии, составлявшие Северный фронт, бежали в Варшаву, чтобы укрыться за Вислой) и на плечах отступающего противника взял бы по меньшей мере Прагу (пригород Варшавы на восточном берегу Вислы). Поляки и так уже посылали делегации с просьбами о перемирии, а тут бы подписали мир на любых условиях.

    Но Тухачевский был здоров, свободен, деятелен, и ему, стратегу, брать города так просто, как какой-то Чапаев, не пристало. И он свой фронт, который до этого шел со сжатыми в кулак армиями, хотя это и не требовалось, перед Варшавой делит на 5 отрядов с самостоятельными задачами и пускает эти отряды в расходящихся направлениях. Мозырскую группу (57-я дивизия, сводные отряды и прибывшая с Юго-Западного фронта 56-я дивизия) он посылает брать бывшую русскую крепость Ивангород (Демблин) примерно в 80 км к югу от Варшавы, 16-ю армию направляет на Варшаву, 3-ю армию — на бывшую русскую крепость Новогеоргиевск (Модлин), примерно в 30 км севернее Варшавы, а 15-ю и 4-ю армии — далеко на северо-запад. Три последние армии должны были найти в нижнем течении Вислы переправы, перебраться на западный берег и там, завернув на восток, начать штурмовать Варшаву с запада, которая тоже была русской крепостью и в связи с этим наиболее хорошо была защищена именно с запада.

    Даже враг такого не придумал бы уже по двум обстоятельствам. Сидя в Минске, Тухачевский имел связь с войсками от случая к случаю. Как при такой связи распускать войска в разные стороны, лишая их локтевого взаимодействия, возможности помочь друг другу, возможности предупреждать друг друга? Как утверждает сам Тухачевский, он узнал о наступлении поляков, начавшемся 16 августа, только 18-го, когда его 16-я армия уже была разбита. (При этом, как сообщают участники этих событий, Тухачевский вообще бросил командовать фронтом, забился в личный вагон и сутки оттуда не выходил и ни с кем не общался.)

    Второе. Висла до Варшавы течет почти прямо на север, а от Варшавы практически на запад. Усылая основную массу войск форсировать Вислу на север от Варшавы, Тухачевский оголял тылы этих войск для удара по ним польских армий, оставшихся на восточном берегу Вислы в районе Варшавы. То есть он оставлял в своем тылу неуничтоженной крупнейшую группировку вражеских войск (как оказалось — 3/4 всех польских сил).

    Но прежде чем рассказать о развязке, давайте взглянем на дело в принципе. Тухачевский, имея в своем распоряжении огромную массу войск, прошел до Вислы, не предприняв и попытки уничтожить противостоящие ему польские армии. Он их загнал к Варшаве, повторив поход Наполеона к Москве в 1812 году, правда, с некоторыми особенностями. Барклай де Толли и Кутузов специально Уводили русскую армию от боя с Наполеоном, увлекая его в глубь России, а Тухачевский поляков к Варшаве вытеснил. С другой стороны, тоже есть нюанс — Тухачевский все же Наполеоном не был.

    Поэтому приехавшему 2 августа в Варшаву на роль Кутузова маршалу Пилсудскому оказалось еще тяжелее, чем Кутузову. Кутузов мог предсказать поступки даже хитрого, но умного Наполеона. Предсказать поступки теоретика Тухачевского никто не мог, в чем Пилсудский и признается, и почему свои сражения с Тухачевским называет «комедией ошибок». И это спасло часть войск Западного фронта: если бы Пилсудский знал, какое идиотское решение принял 8 августа Тухачевский, то никто бы из состава Западного фронта не спасся.

    Пилсудский в Варшаве попал в тяжелейшее положение — там была полная паника. Из наличных у него 20 дивизий 10,5 сидело в Варшаве, и их нельзя было тронуть. Если начать выводить хоть одну, то население решит, что армия бросает Варшаву, как уже бросила Брест, Вильнюс, Белосток и т. д. Побежало бы в Познань население Варшавы, а вслед за ним и оставшиеся дивизии. Нужна была хоть маленькая победа под Варшавой, чтобы под ее прикрытием начинать задействовать дивизии, забившиеся в Варшаву.

    И Пилсудский, тоже 8 августа, принимает решение и отводит к югу от Варшавы 4 дивизии 4-й армии, не успевшие проскочить в столицу. Добавляет к ним еще одну дивизию, дает несколько дней на приведение этих войск в порядок и принимает личное командование этой группировкой. Полагая, что Тухачевский, как умный человек, ведет весь фронт к Варшаве, он собрался ударить во фланг фронта Тухачевского, как он считал, по его слабой Мозырской группе. А добившись успеха, под флагом этого успеха… начать вводить в бой дивизии из Варшавы.

    Итак, 16 августа ударная группа поляков наносит удар в северном направлении, но вместо Мозырской группы попадает в открытые фланг и тыл дивизий 16-й армии красных. В два дня войска Пилсудского «распыляют» эти три дивизии Тухачевского, а остальные дивизии этой армии бегут на восток. («Большая часть этих остатков была выловлена местным населением, устроившим настоящую охоту за ними», — пишет Пилсудский). Далее. На севере находилась 3-я армия фронта Тухачевского, но из-за неорганизованности самих поляков ей удалось быстро отойти и спастись. Однако этим она освободила фронт для удара глубоко в тылы 15-й и 4-й армий советского Западного фронта, и поляки ударили по ним, быстро выйдя на границу с Восточной Пруссией и полностью отрезав эти армии от России. Из Варшавы хлынули массы польских войск, преследуя и добивая бегущие на восток части Красной Армии. 15-я и 4-я армии тоже сделали попытки пробиться на восток, но не сумели. Часть дивизий 15-й была разбита, а две, вместе с 4-й армией, перешли границу с восточной Пруссией и сдались немцам. Практически через три дня после польского удара Западный фронт перестал существовать.

    Потеря такого количества войск, да еще и ввиду начала наступления Врангеля, поставила правительство большевиков в безвыходное положение — они отдали Польше огромные территории Польши и Белоруссии.

    И вот Тухачевский, этот абстрактный болтун с задатками, бесценными для жандарма, становится теоретиком и светочем военной мысли СССР предвоенной поры. Действительно, полководец С.М. Буденный учится в военной академии, а бездарная посредственность Тухачевский в ней лекции читает. Учит, как надо проводить «блестящие» операции.

    Пилсудский пишет:

    «Правда, к нам приближалась конница Буденного. О ее движении я имел относительно довольно точные и верные сведения. Она совершала большой поход откуда-то из-под Ростова-на-Дону в составе четырех дивизий, причем все данные относительно их численного состава казались мне сильно преувеличенными. Как мною уже отмечалось, я в то время пренебрегал этим новым противником.

    Как известно, военное значение конницы даже до 1914 года в понятиях многих падало все ниже. Ей предназначалась вспомогательная роль, как, например, разведке или охранению флангов, и никогда не предполагалось поручать ей самостоятельные, решающие задачи. Вместе с развитием силы огня в период огромных боевых запасов в Европе роль конницы попросту упала до нуля. Лошадей передали в артиллерию, кавалеристов поспешно переучили в пехотинцев. Поэтому-то мне казалось просто невозможным, чтобы мало-мальски хорошо вооруженная пехота, с приданными ей пулеметами и артиллерией, не смогла бы справиться с конницей при помощи своего огня. Впрочем, у меня имелось и личное воспоминание, когда в 1916 году моя бригада легионеров, ставшая почти изолированной на фронте, уже прорванном вокруг меня, была атакована многочисленной русской конницей на полях под Костюхновкой и Волчецком. Почти без артиллерии, ибо стреляла всего одна лишь батарея, ружейный и пулеметный огонь пехоты в каких-нибудь десять минут попросту смел атаковавшую конницу, пытавшуюся помешать нашему спокойному отходу».

    Давайте разберем эти мысли Пилсудского, поскольку заложенная в них ошибка была широко распространена вплоть до Второй мировой, когда даже немцы расформировали к 1939 году свои кавалерийские дивизии и бросились их вновь создавать уже в 1945 году, но не успели. Пилсудский прав: конница Первой мировой себя изжила, но конница Буденного была совершенно иными войсками, пока неведомыми военному миру и военной науке. Конница Буденного — это предтеча механизированных войск, это предтеча танковых корпусов Гудериана, и отцы этого нового направления — большевик С.М. Буденный и анархист Н.И. Махно. Недаром единственным советским военачальником, которого вспомнил начальник Генштаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдер 22 июня 1941 года, был С.М. Буденный.

    Что представилось Пилсудскому при сообщении о коннице? Люди на лошадях с саблями и пиками — анахронизм. Как многим после него танковые войска представлялись и представляются только в виде танков. Но Буденный в кавалерии, а Гудериан в танковых войсках поняли, что лошадь и мотор — это всего лишь способ переброски массированного огня с того места боя, где противник силен, в то место боя, где он слаб и его лучше уничтожить. То есть лошадь и мотор дают возможность бить сильного противника по частям.

    Не саблями и пиками уничтожали противника кавалеристы 1-й Конной армии, а массированным ружейно-пулеметным и артиллерийским огнем, а шашками рубили уже поверженного и бегущего противника, когда тот уже бросил свои пулеметы и способен был отстреливаться только на бегу, а потому — неточно.

    Первые кавалерийские полки Красной Армии были аналогичны кавалерии Первой мировой. На штатную численность около 1 тыс. человек имелось два пулемета на вьюках. Чтобы вести из них огонь, нужно было снять с лошадей части пулеметов, собрать и только после этого стрелять, причем только с места, с земли. Но батька Махно изобрел пулеметные тачанки, а Буденный немедленно этим изобретением воспользовался, и, начиная с 1-й Конной, в кавалерийском полку РККА стало вместо двух вьючных пулеметов 20 пулеметных тачанок, с которых по противнику открывался огонь в считаные секунды. Теперь уже никакие легионеры Пилсудского голову не могли поднять под сплошным пулеметным огнем тачанок, пока на них летела с шашками наголо кавалерийская лава. В мае 1920 года Пилсудский этого не понимал, понял ли потом — не знаю, поскольку того, что я написал выше, он не пишет.

    Как видим, советско-польская война явила миру не только маразм троцкистского марксизма и импотенцию наукообразной тухачевщины. Она явила миру пионеров в военном деле, открывателей нового способа борьбы, резко изменившего характер войны в XX веке.

    И эти открыватели, повторяю, были простые русские люди из народа — С.М. Буденный и Н.И. Махно. Оба нашли способ, как малыми силами решать крупные стратегические задачи войны. Оба поняли, что век контактного способа борьбы солдата с солдатом уходит в прошлое, что главным становится уничтожение противника с расстояния — огнем. Оба поняли, что для победы огонь нужно сосредоточивать в нужном месте поля боя или в нужном месте театра войны как можно быстрее, иначе противник тоже перебросит в это место свои огневые средства. Оба первыми поставили пулеметы на колеса для этой цели.

    Мне могут сказать, что первыми все же поставили на гусеницы пулемет и пушку англичане, создавшие танк. Да, причем они поставили их с той же задачей, с которой Махно и Буденный поставили пулеметы на тачанки — подавить огневые средства противника в момент, когда своя пехота поднялась в атаку. Но англичане сделали это с узкой целью: танк должен был подавить уцелевшие пулеметы противника при прорыве его укрепленной позиции. Танк у англичан не маневрировал на поле боя и тем более по театру боевых действий, не переносил огонь с одного участка на другой. До этого додумались уже немцы в 30-х, изучив опыт Буденного.

    А Буденный и Махно ставили пулеметы на тачанки с этой целью даже раньше немцев, они первооткрыватели, они военные гении прошлого века, а возможно, и нынешнего. Они открыли главный принцип боя, являющийся основным до сих пор.

    Немного о тачанке: почему она, почему не просто телега или повозка? Тачанка — изобретение немецких колонистов юга России, которые поставляли основную массу бойцов в карательные отряды немцев, оккупировавших Украину в 1918 году. Махно громил за это их колонии, и тачанок у него было достаточно даже трофейных. Но не это главное.

    Станковой пулемет русской армии «максим», обеспечивавший основную огневую мощь войскам, имел на лафете колесики только для перекатки его по полю боя. В походе пулемет требовалось разбирать на три части, и его так несли или везли на повозках, а перед боем собирали. Связано это с тем, что при тряске от езды расшатывались оси пулемета, и он начисто терял точность стрельбы.

    А тачанка была 4-местным рессорным экипажем с очень мягким ходом. Махно понял эту особенность, поставил на нее пулемет в собранном виде, впряг к двум коренным лошадям еще двух пристяжных, посадил к двум пулеметчикам и кучеру еще 2–3 пехотинцев и получил очень подвижную и мощную по огню боевую группу, способную совершать в обычном режиме переходы в 60–70 км в сутки вместо 30–35 расчетных даже для кавалерии той поры (пехота и смешанные с ней рода войск имели расчетную суточную скорость в наступательном марше 20–25 км).

    Махно и Буденный не были теоретиками, не были абстрактными полководцами, свое дело они представляли образно и конкретно, поэтому открывшуюся возможность идеи подвижных масс войск и сосредоточения огня не упустили.

    Буденному еще как-то повезло, о нем еще немного помнят, хотя любая историческая шавка считает своим долгом говорить о нем через губу. И никто не признает его открытия, никто не заносит честь этого открытия в актив России. Еще хуже положение с Махно. Спасибо еще, в энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР» упомянуто в статье «Махновщина», что численность войск под командованием Н.И. Махно достигала 35 тыс. человек и «части махновцев, состоящие из конницы и пехоты, посаженной на тачанки с пулеметами, обладали большой подвижностью (переходы совершались до 100 км в сутки)».

    И ведь посмотрите, что произошло. Два русских военных гения были втоптаны в грязь кабинетной «наукой», «теоретиками» немедленно после окончания Гражданской войны. С Махно понятно, тут сработали политические мотивы. Но ведь Буденный был превращен в этакого «Ваньку», храброго рубаку, но ничего не смыслящего в «военной науке» и тем более в «стратегии». Это Буденный, армия которого гнала на запад сразу два польских фронта? Стратегия — это тактика театра войны, а 1-я Конная Буденного определяла положение на всем театре советско-польской войны сразу. Буденный в 1920 году решал реальную стратегическую задачу, а не болтал о стратегии. И тем не менее сразу после войны на поверхность «военной науки» всплыли не Буденный и реальные полководцы, а какие-то бездари, присвоившие себе титулы «теоретиков».

    Вот смотрите. В 20-х годах в мире были миллионы военных профессионалов — офицеров и генералов. А открытие новых методов войны сделали Буденный и Махно. Причем если Буденный был хотя бы унтер-офицером, кавалером 4 Георгиевских крестов (больше просто не давали) и 4 Георгиевских медалей, т. е. по крайней мере военным, то Махно до того, как начал партизанить, к военному делу вообще не имел отношения.

    Крестьянин-анархист за теракт был приговорен царским правительством к повешению, но из-за юности «помилован» вечной каторгой и 9 лет до Февральского переворота провел в Бутырке в кандалах. Вернулся на Родину (ныне Запорожская область) и стал председателем Гуляйпольского совета, одновременно пахал и сеял как член анархической крестьянской коммуны. С оккупацией Украины немцами — партизан. С наступлением войск Деникина его отрад получил статус бригады Красной Армии, и он отступал с ней до Умани. Оттуда нанес удар, который стал примером для Буденного в советско-польской войне.

    В то время войска Деникина уже взяли Орел и подходили к Туле. 26 сентября бригада Махно ночной атакой прорвала фронт и к вечеру уже была в 100 км в тылах Деникина. Походный порядок Махно строил следующим образом. В конном авангарде, идущем примерно в 40 км впереди основных сил, он сам (12 раз за войну ранен, дважды — тяжело). Далее — обоз, за ним пехота на тачанках, замыкает колонны кавалерия. На вооружении его войск находилось до 50 орудий и 500 пулеметов. Войдя в тылы деникинцев, он, разгромив гарнизоны, в полторы недели освободил от них Кривой Рог, Никополь, Гуляйполе; ставка Деникина в Таганроге едва отбилась. К концу октября Махно освободил Екатеринославскую область и Екатеринослав, взял главную артиллерийскую базу белых.

    В войсках Деникина началась паника, в бой против Махно были посланы 3-й Кубанский конный корпус генерал-лейтенанта Шкуро и Чеченская конная дивизия генерал-майора Слащева, но с большими потерями откатились обратно. Из-за этого в Белой армии был сделан еще незаслуженный комплимент немцам — был пущен слух, что Махно — это переодетый полковник немецкого Генштаба Клейст. Кстати, после войны Слащев был амнистирован большевиками и преподавал в Москве, на Высших военных курсах «Выстрел», а Махно работал сапожником в Париже и умер от ран и туберкулеза, едва начав писать воспоминания о Гражданской войне.

    Полезный вывод

    В любой науке, финансируемой государством, главенствующие позиции очень быстро занимают алчущие денег и славы бездари, после чего они душат все талантливое и действительно полезное. Перед войной в советской военной науке главенствующие позиции заняли теоретики, способные болтать на военные темы, но не способные воевать. Это нам полезно знать?

    ВООРУЖЕНИЕ АРМИИ

    Давайте смотреть на Тухачевского не как на предателя, а как собственно на военного специалиста, хотя это, по большому счету, и невозможно. С 1931 по 1936 год он был заместителем наркома обороны по вооружению Красной Армии, а на начало 1937 года — первым заместителем. Как блеснул его «военный талант» в этот довольно большой срок на этой ответственнейшей должности?

    Для любой страны является огромной трагедией, если она ведет войну не тем оружием, которое накопила перед войной. Это означает, что огромный человеческий труд и усилия были потрачены зря, это означает, что сотни тысяч, миллионы людей были убиты в боях из-за несовершенства оружия.

    Немцы практически начали и закончили войну тем оружием и той техникой, которые они разработали в период, когда и Тухачевский заказывал советским конструкторам, что проектировать, а советским заводам — что и сколько выпускать для Красной Армии.

    Немецкий основной средний танк, сравнимый с нашим Т-34, который провоевал всю войну (T-IV), был заказан конструкторам в 1935 году. Истребитель «Мессершмитт 109», по мнению некоторых, — лучший самолет войны, был начат конструированием и испытаниями в 1934 году. Пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87» — в 1935-м, бомбардировщик «Юнкерс-88» — в 1936-м, «Хейнкель-111» — в 1935 году. Даже истребитель «Фокке-Вульф-190» и тот в 1938 году. То есть к началу войны немцы имели на вооружении отработанные и освоенные, не уступающие ничему образцы военной техники, которая была настолько совершенна, что не устаревала до самого конца. Достаточно сказать, что Сирия применяла немецкие танки T-IV даже в «шестидневной войне» 1967 года.

    А вот из тех оружия и техники, которые заказал для Красной Армии «выдающийся военный профессионал» маршал Тухачевский, к концу 1941 года практически ничего не производилось — ни легкие танки серии БТ, ни средние Т-28, ни тяжелые Т-35, ни истребители И-16 и И-153, ни тяжелые бомбардировщики ТБ-3, летавшие со скоростью мотоцикла, ни «скоростные» бомбардировщики СБ. По широко известному замечанию конструктора артиллерийских орудий Грабина, если бы Тухачевский остался еще немного на посту замнаркома, то у Красной Армии не было бы и артиллерии.

    Та наша техника и оружие, которые сделали войну (танки Т-34 и KB, штурмовик ИЛ-2, бомбардировщик ПЕ-2, истребители, «ЯК», «МиГ», «ЛаГГ», зенитные орудия, минометы, «Катюши» и многое другое), были заказаны маршалом Куликом. Этот маршал — действительно белое пятно нашей истории.

    Действия М.Тухачевского на посту замнаркома по вооружению вызвали настолько тяжелые последствия для Красной Армии, причем последствия, длившиеся вплоть до окончания войны, что его следует характеризовать только за это либо отъявленным мерзавцем и негодяем, либо дураком, случайно попавшим на военную службу.

    Военный человек, особенно руководитель, не может не обладать образным мышлением. Абстрактное мышление в военном деле губительно. Если Тухачевский не был мерзавцем, то тогда он не имел образного мышления — он неспособен был представить себе ни будущих боев, ни способа применения в боях заказываемой им техники. Троцкистская прослойка генералитета Красной Армии организовала для Тухачевского мощную рекламу, хотя по сути своей ему нельзя было иметь звание выше поручика, и уж, во всяком случае, его и близко нельзя было допускать к вооружению Красной Армии.

    Что интересно — Сталин, похоже, видел неспособность Тухачевского образно мыслить, но, не будучи сам военным, он тушевался перед дутым военным авторитетом маршала-стратега. В 1930 году он весьма скептически и точно отозвался об одном из военных проектов Тухачевского, но в 1932 году, когда будущий маршал затеял очередную склоку с Ворошиловым и с обидой напомнил Сталину об этом отзыве, то Сталин перед Тухачевским письменно извинился:

    «В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался о Вашей «записке» резко отрицательно, признав ее плодом «канцелярского максимализма», результатом «игры в цифры» и т. п. Так было дело два года назад».

    (Два года назад Сталин писал Ворошилову, что осуществить план Тухачевского — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию.)

    «Мне кажется, что мое письмо на имя т. Ворошилова, — продолжает Сталин, — не было столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенес тогда этот спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была еще достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием.

    (С ком. приветом И.Сталин».)

    Здесь характерно даже не то, что Сталин просит извинений у Тухачевского за слова «канцелярский максимализм» и «игра в цифры», а то, что Сталин правильно распознал абстрактный образ мышления Тухачевского, но никак не связал это с его профессиональной пригодностью.

    Здесь требуется обязательное отступление. Дело в том, что постановка на производство совершенно нового изделия требует порой десятилетий, даже если это делается с иностранной помощью. Ведь для производства нужно не только иметь достаточно опытных специалистов по конструированию изделия, а опыт приобретается только с годами работы, но и развить производство комплектующих и материалов в других отраслях, скажем, в металлургии, химии, моторостроении и т. д.

    Таким образом, если для войны требовалось нечто, что было в СССР в зачаточном состоянии, то оценить это нечто и своими заказами заставить промышленность освоить его производство обязан был Тухачевский.

    У поражений начала войны много составляющих: это и неспособность нашего Генштаба распознать планы немцев, и острейшая нехватка младшего и среднего комсостава, и необученность войск, и несовершенство техники, и несовершенство организации. Но, думаю, ни одна из этих причин не вызвала столь катастрофических последствий, какие вызвало отсутствие в Красной Армии радиосвязи. Формально радиостанции были, но их было столь мало и качество их было таково, что можно считать, что мы начали войну без радиосвязи. И вина в этом лежит на Тухачевском, именно он ее не развил, а после него для этого уже не хватило времени.

    Почему я начал говорить об образном мышлении Тухачевского? Потому что он заказывал огромное количество танков, он организовывал танковые корпуса (соединения, на вооружении которых находился 1031 танк!). Но без радиосвязи были бесполезны и танки, и их соединения.

    Тут надо было образно представить танковую роту в реальной атаке. Вот, скажем, атакует наш передний край немецкая танковая рота. Все 10–15 танков ее связаны рациями. Танки приближаются к нашему переднему краю, и тут по ним открывает огонь не разведанный немцами ранее наш противотанковый артиллерийский дивизион. Командир роты по рации немедленно дает команду роте отойти, одновременно по рации сообщает об этом в штаб. Штаб посылает приказом по радио к месту боя артиллерийских наблюдателей, и те по радио вызывают и корректируют огонь гаубичных батарей по позициям противотанкового дивизиона. Одновременно штаб связывается по рации со станциями наведения люфтваффе. Те по рации вызывают на позиции дивизиона пикирующие бомбардировщики. Дивизион подавлен, танковая рота вновь атакует и прорывает оборону без потерь.

    А наша танковая рота? Командир на исходной позиции вылезает из башенного люка и машет флажками: «Делай, как я». Рация только у него. Он идет в атаку впереди всех, его танки натыкаются на противотанковую оборону, как и в вышеописанном примере. Остановить танки роты нет возможности без радиосвязи, они вынуждены, исполняя приказ, идти на расстрел. Чтобы остановить роту, командир, если он еще не убит, вынужден снова вылезти из танка и махать флажками, и это на виду пехоты противника, ее снайперов и пулеметчиков.

    Пара слов для не связанных с армией читателей. В армии один в поле не воин. Сила ее подразделений, частей, соединений и объединений в том, что на противника наваливаются все сразу. Для этого надо, чтобы сведения об обстановке непрерывно поступали командиру, а его приказы — боевым единицам армии. Все это обеспечивает связь. Нет связи — нет подразделений, частей, соединений и объединений. Есть отдельные солдаты, отдельные танки, отдельные орудия. Их много, но их будет бить по частям даже очень слабый, но объединенный связью враг. Как Тухачевский мог это не понимать?!

    Если вы присмотритесь к мемуарам тех, кто начинал войну, то обратите внимание, что к 22 июня немцы забросили к нам в тыл неимоверное количество диверсантов, главной задачей которых было обрезать провода и убивать посыльных. Все! Без телефонной связи никаких армий, корпусов, дивизий и полков у нас в западных округах не стало. Вместо них образовались несколько тысяч рот и батальонов, которые действовали без единых планов и приказов. А штабные радиостанции армий, корпусов и дивизий были смонтированы в автобусах — легко распознаваемой цели для немецкой авиации. Через несколько дней не осталось и этих радиостанций.

    Чтобы реально представить, что значит «иметь радиосвязь», давайте сравним насыщенность рациями наших войск и немецких.

    Командующий Западным фронтом генерал армии Д.Г. Павлов объединял своим штабом 3-ю, 4-ю, 10-ю и 13-ю армии. Всего 50 дивизий всех видов или в пересчете на подразделения, равнозначные батальону, — примерно 1300 батальонов, или более 400 батальонов, дивизионов и эскадрилий в расчете на одну общевойсковую армию. Так вот, к середине дня 22 июня командующий 3-й армией донес, что из имеющихся у него трех радиостанций две уже разбиты, а третья повреждена. Павлов из Минска запросил три радиостанции из Москвы. Ему пообещали прислать самолетом, но не прислали. Фактически с этого дня все усилия штаба Западного фронта сводились не к планированию обороны, а к тому, чтобы узнать, где находятся войска и что делают. Никакой устойчивой связи с ними не было. Фронт развалился на отдельно действующие части.

    А немецкий мотопехотный батальон, помимо ультракоротковолновой радиостанции на каждом бронетранспортере с радиусом приема-передачи 3 км, имел на таких же бронетранспортерах еще и радиостанции для связи с командованием. Этих бронетранспортеров с рациями, защищенных броней, как наши танки, и неотличимых от других типов машин, в штате немецкого мотопехотного батальона по расписанию на 1.02.1941 г. полагалось 12 единиц! Вот и сравните: в нашей общевойсковой армии, объединяющей около 400 таких подразделений, как немецкий батальон, было всего 3 радиостанции на незащищенных автобусах, а у немцев — по 12 на БТРах в каждом батальоне, не считая ультракоротковолновой рации на каждой единице боевой техники.

    У немцев даже командиры артиллерийских взводов имели свой БТР с рацией, а в нашей армии и в 1945 году командиры танковых бригад возили командиров дивизионов приданных им артиллерийских полков с уже появившимися рациями снаружи, на броне своих командирских танков.

    Так какой нам был толк при такой связи от 10 тыс. танков в западных округах на начало войны? Какой толк был от 50 тыс. танков без радиостанций, которые Тухачевский хотел заказать у промышленности?

    Еще меньше было толку без связи от самолетов в войсках западных округов. Когда наши летчики знали, куда Лететь и с кем драться, то дрались они неплохо даже на слабой технике. Вот пример боев 22 июня из немецкого источника:

    «Наибольших успехов достиг 12-й ИЛП, командир — П. Коробков, базировавшийся на аэродроме в Боушеве, окодо Станислава. Во время утреннего налета Ju 88 из KG 51 полк потерял 36 И-153 из 66 имеющихся в наличии. Однако уцелевшие машины поднялись в воздух и достойно ответили немецким бомбардировщикам. В длительном бою советские Пилоты, потеряв три И-153, объявили о том, что удалось сбить восемь Ju 88. В действительности летчикам удалось сбить семь Ju 88, из них пять из 9-й эскадрильи, II1./KG 51. Это был полный разгром. На этом злоключения III./KG 51 не Завершились. В тот же самый день этот дивизион в подобной ситуации столкнулся с истребителями МиГ-3 из 149-го ИАП. Потеряв на аэродроме 21 машину, летчики подняли оставшиеся МиГи в воздух и сбили восемь (по данным Люфтваффе, шесть) Ju 88 из III./KG 51. Следует отметить, результаты, объявленные советскими пилотами, практически полностью соответствуют немецким данным о потерях».

    По этим же немецким данным о потерях, советская авиация 22 июня в воздухе и на аэродромах потеряла 1000 самолетов, а за первые две недели войны — 3500. Ну и что? В западных округах было 33 авиадивизии с более чем 10 тыс. самолетов. Давайте посчитаем. Немцы напали на нас с 4 тыс. боевых самолетов, а у нас и через две недели осталось еще 6,5 тыс. — полное превосходство в количестве! Почему же наши войска все время были без авиационного прикрытия и поддержки? А потому, что для прикрытия и поддержки сухопутных войск летчики должны были знать, кто именно в их помощи нуждается. А как это узнать без связи?

    Еще в 1939 году на 4 тыс. самолетов всех немецких ВВС приходилось 16 полков и 59 батальонов связи, то есть — примерно 15 связистов на один самолет.

    Вот как, к примеру, немецкий летчик описывает обычный боевой вылет:

    «Мы летели над Черным морем на высоте примерно 1000 метров, когда наземный пост наблюдения передал сообщения: «Индейцы в гавани Сева, ханни 3–4»(Русские истребители в районе Севастопольской гавани, высота 3000–4000 м).

    Мой ведущий продолжал набирать высоту, а я прикрывал его сзади и внимательно высматривал русские самолеты. Вскоре мы набрали высоту 4000 м и с запада вышли к Севастополю. Вдруг мы заметили истребители противника, они были чуть ниже нас. В моем шлемофоне раздался голос ведущего: «Ату их!»

    Мы снизились и атаковали противника. Это были «яки», мы кружили вокруг них минут десять, но не смогли сбить ни одного истребителя. Вскоре противник отступил. Наземный пост наблюдения передал новый приказ: «Направляйтесь к Балаклаве, там большая группа Ил-2 и истребителей».

    Bf 109 сбавил скорость, и его пилот показал мне, чтобы дальше пару вел я. Теперь я шел впереди, а «мессершмитт» прикрывал мой хвост. Вскоре мы добрались до Балаклавы и увидели в воздухе разрывы снарядов нашей зенитной артиллерии. Начался новый бой с «яками», на этот раз мне удалось сбить одного. Объятый пламенем истребитель противника врезался в землю».

    Заметьте, поскольку немцев все время с земли наводили, то они всегда начинали бой с выгодной для себя позиции и внезапно для наших.

    А у нас даже в 1942 году командующий ВВС в приказе отмечал, что 75 % вылетов советской авиации делается без использования радиостанций. Они, кстати, в это время были только на командирских самолетах, а у остальных — приемники. А командные пункты авиации появились только к концу войны, да и то, судя по всему, это было далеко не то, что было у немцев.

    История нам нужна для того, чтобы не совершать ошибок в сегодняшнем дне. Но чему нас учит история по Хрущеву? Ведь и сегодня в нашей армии командно-штабные машины не бронированы и имеют столь характерные очертания, что их и чеченцы выбивали в первую очередь.

    На конференции по безопасности России в одном из докладов было сообщено, что сегодня у нас все автоматические телефонные станции по контракту реконструируют американцы компьютерными системами, они же и программируют эти системы. Для чего это? Для того чтобы в угрожающий момент по всей России вышла из строя телефонная сеть?

    Я писал, что у Тухачевского (даже если он не был осмысленным врагом) отсутствовало образное мышление — он не мог себе представить, как будут выглядеть бои будущей войны. Когда он был начальником Генштаба, то его хватало на то, чтобы самому изготавливать скрипки, на то, чтобы выдрессировать мышонка и научить его разным фокусам. Но побывать на фронтах войн, которые велись в то время в мире, или хотя бы расспросить участников, Или хотя бы вникнуть в сообщения и попытаться представить себе, как люди воюют и как будут воевать, — на это «го не хватало.

    Не представляя, как будут вестись бои, он неспособен был заказать оружие победы в этих боях, и это хорошо видно по тому, что именно он заказал промышленности и конструкторам в 1931–1936 годах, когда был замнаркома по вооружению. Давайте и мы продолжим оценку результатов работы этого стратега.

    Итальянский генерал Дуэ (Douhet) выдвинул идею, что победу в будущей мировой войне определят только военно-воздушные силы. Та страна, которая сумеет уничтожить авиацию противника и разбомбить его города, будет победительницей.

    Города — это очень большая цель. И когда летчик с большой высоты целится в Кремлевский дворец, но попадает в ГУМ — это тоже неплохо. Когда город бомбят 1200 самолетов сразу, то кто-нибудь попадет и во дворец.

    Отсюда вытекало, что необязательно иметь бомбардировщики, которые могли бы уничтожить с одного захода небольшую цель (танк, паровоз, автомашину, мост). Достаточно иметь много больших бомбардировщиков, бомбящих только с горизонтального полета и большой высоты. Короче — фронтовая авиация (авиация поля боя) не нужна.

    Сторонником доктрины Дуэ был Гитлер, но отличие тогдашней Германии от СССР было в том, что Геринг, наряду с тяжелыми бомбардировщиками, заказал конструкторам и промышленности и пикирующий бомбардировщик Ю-87 (на котором немецкий летчик Рудель отчитался в уничтожении 600 наших паровозов), и трижды проклятую нашими войсками «раму» — немецкий разведчик и корректировщик артиллерийского огня «Фок-ке-Вульф 189». Кроме этого, немецкий бомбардировщик Ю-88 мог и штурмовать, и пикировать, и даже быть тяжелым истребителем. Дуэ — он, конечно, Дуэ, но и в своей голове надо же что-то иметь!

    Тухачевский следовал доктрине Дуэ тупо до тошноты. В то время, когда он занимался вооружением Красной Армии, самолеты поля боя не то что не заказывались, а и те, что имелись, планомерно сокращались. С 1934 по 1939 год наша тяжелобомбардировочная авиация (которая в годы войны не имела никаких сколько-нибудь значительных достижений) выросла удельно в составе ВВС Красной Армии с 10,6 до 20,6 %, легкобомбардировочная, разведывательная и штурмовая авиация снизилась с 50,2 до 26 %, истребительная увеличилась с 12,3 до 30 %. Как интеллектуал-экономист Гайдар пер «в рынок», так и стратег Тухачевский пер в доктрину Дуэ.

    И бросились мы конструировать самолеты поля боя уже без Тухачевского только в 1938–1940 годах, в результате летчики просто не успевали обучиться на них летать. Так, к примеру, по воспоминаниям ветерана, когда они в 1941 году пересели на пикирующий бомбардировщик Пе-2, то война заставила командование бросить их в бой, даже не дав обучиться тому, для чего этот самолет и предназначен — пикированию. Учиться им пришлось в боях.

    Наверное, в таком положении дел не один Тухачевский виноват, но ведь всех остальных считают идиотами (Ворошилова, Кулика, Сталина) и только его «генеалиссимусом» военного искусства. Да и не это главное. Главное, что именно Тухачевский отвечал за вооружение Красной Армии тогда, когда надо было разработать оружие будущей войны. Он обязан был застрелиться, но не допустить такого положения. И не забудем: авторитет его был таков, что даже Сталин перед ним извинялся по пустячным поводам. Так что, будь он действительно военным специалистом, он бы нашел способы исправить положение.

    Напоминаю, что я считаю Тухачевского предателем, но для чистоты исследования его как военного не придаю этому значения. Считаю, что он честно пытался вооружить Красную Армию.

    В таком случае, он не понимал, что победу делают все рода войск воедино. И не понимал этого ни в каких вопросах. А ведь военный должен ясно представлять себе, как ведется бой. Возьмем, к примеру, артиллерию.

    Есть орудия, из которых стреляют только тогда, когда враг виден в прицеле, — противотанковые и зенитные Пушки, небольшое количество легкой полевой артиллерии. Но самая мощная артиллерия стреляет с закрытых позиций, т. е. сами орудия находятся в нескольких километрах от цели. (Сегодня — до 30–50 км). Наводят их в Цель по расчетным данным.

    Точно рассчитать невозможно, но даже если бы это было и так, существует масса факторов, отклоняющих снаряд. Поэтому хотя сами орудия располагаются так, что их расчеты не видят противника, но его обязаны видеть командиры батарей и дивизионов, которые находятся там, откуда цель видна, и которые корректируют огонь. Делают они так: сначала дают стрелять одному своему орудию и по взрывам его снарядов исправляют наводку орудий всей батареи. А когда пристрелочные взрывы начинают ложиться рядом с целью, дают команду открыть огонь всем орудиям и уже десятками снарядов уничтожают ее.

    Но это если они цель видят. Если в районе поля боя есть каланча, высокое здание или хотя бы холмик, с которого они могут заглянуть в глубь обороны противника.

    Вот немецкий генерал Ф. Меллентин критикует наших генералов: «Они наступали на любую высоту и дрались за нее с огромным упорством, не придавая значения ее тактической ценности. Неоднократно случалось, что овладение такой высотой не диктовалось тактической необходимостью, но русские никогда не понимали этого и несли большие потери». Наш историк Н. Зенкович Меллентину подпевает, а как же: немец, умный! Ну а спросить Меллентина: а чего тогда немцы защищали эту «высоту», если она не представляла «тактической ценности»?

    Ведь если не взять высоту, то тогда некуда посадить артиллерийских корректировщиков и невозможно использовать с толком свою артиллерию. А в таких случаях артиллеристы вынуждены стрелять по площадям, фактически впустую расходуя боеприпасы.

    Даже в 1943 году на Курской дуге, когда наши войска открыли по изготовившимся к наступлению немцам мощнейший артиллерийский огонь, они вели его не по конкретным танкам, ротам или автоколоннам, а по «местам предполагаемого скопления противника». Да, нанесли потери немцам, так как кое-где противник был там, где и предполагали. Но остальные-то снаряды…

    А у Меллентина таких забот не было. Если он не знал, куда стрелять его артиллерии, то вызывал самолет-разведчик. (Уже по штатам 1939 года немецкие танковые дивизии обслуживали по 10 таких самолетов.) У немцев не было Тухачевских, поэтому по их заказу чехи произвели, в общем-то, небольшое количество самолетов-корректировщиков ФВ-189 (846 экз.), но эту верткую проклятую «раму», вызывающую артиллерийский огонь немцев точно на головы наших отцов и дедов, помнят все ветераны войны.

    Мы иногда хвалимся, что из 1 млн т стали делали в войну в десяток раз больше пушек, танков, снарядов и самолетов, чем Германия. Но ведь им и не надо было больше, поскольку они очень разумно расходовали то, что производили. И делали это потому, что их военные очень точно представляли себе, как будут протекать бои будущей войны, а наши стратеги Тухачевские — нет.

    В нашей исторической науке было принято приуменьшать свои силы, чтобы как-то объяснить поражения начала войны. Сообщается, что в западных округах 4 тыс. немецких самолетов противостояло всего 1540 наших самолетов «новых типов». Имеются в виду штурмовики Ил-2, пикирующие бомбардировщики Пе-2 и истребители МиГ, ЛаГГ и Як. Ну а почему, скажем, истребители И-153 («чайка») и И-16 не считать «новыми» типами? Ведь И-153 выпускался по 1941 год включительно (с 1939 г. их построено 3437 единиц), а у И-16 последняя модернизация (тип 24) была произведена лишь в 1940 году. Только сошли с конвейера — и уже «старый тип»?!

    И-16 начал выпускаться в 1934 году, и в феврале этого же года немцы начали конструировать «Мессершмитт Bf-109». В августе 1935 года «мессер» поднялся в воздух. И Me-109 пролетал всю войну, а И-16 уже в 1941 году — «старый тип»? Почему?

    В 1940 году на И-16 поставили двигатель в 1100 л.с., <самолет весил всего 1882 кг, но летел с максимальной скоростью 470 км/час, в то время как Me-109 уже в 1938 году с двигателем 1050 л.с. и весом 2450 кг развивал скорость 532 км/час. А когда на Me-109 (начало 1942 г.) поставили двигатель 1350 л.с., то он стал летать со скоростью 630 км/час, хотя и весил почти 3 т. Да, конечно, при такой скорости у Me-109 И-16, новенький, только с конвейера, сразу становился «старым типом».

    Огромнейшая вина лежит на тех, кто заказал ему сконструировать именно эту машину. Ведь И-153 и И-16 были машинами, в которые конструктор заложил — как главный принцип — маневренность. Совместить ее со скоростью оказалось невозможно. И поскольку заказывал вооружение Тухачевский, и именно он задал Поликарпову параметры маневренности, то именно он и виноват, что СССР потратил огромные усилия на постройку этих малопригодных для реального, особенно наступательного боя машин.

    Тухачевский должен был представить себе воздушный бой перед разговором с Поликарповым. И этот бой представлялся ему боем на больших дистанциях. Заказанные им истребители оснащались даже оптическим прицелом. Маневрируя (резко разворачиваясь), такой истребитель, по идее, уходил из прицела противника и, в свою очередь, мог взять его на прицел.

    Но в жизни так бои не велись, поскольку попасть в самолет дальше чем с 200 м можно только случайно.

    Для уничтожения противника истребитель обязан был подлететь к цели практически вплотную и только после этого открыть огонь. Цель в прицеле могла быть всего несколько секунд, поэтому важна была масса секундного залпа истребителя — на него нужно было ставить много пушек и пулеметов. Но главное было — догнать и приблизиться к противнику, а для этого важна была не маневренность, а скорость.

    Немецкие генералы, Геринг это понимали, а Тухачевский… учил мышей на задних лапках ходить.

    Следует обратить внимание на еще один аспект, на который почти никто не обращает внимания. Это разница в организации авиации у нас и у немцев. У нас почти вся авиация входила в состав (организационно подчинялась) сухопутных войск — фронтов и армий. Казалось бы хорошо: общевойсковые командиры могли приказать летчикам исполнить те или иные задачи. Но ведь реально бои на всех фронтах сразу не велись. Где-то на одном из участков, длиной 200–300 км, нами либо немцами проводилась операция, а на остальных участках 3000 км общего фронта было затишье. И в этой операции участвовала с нашей стороны только авиация этого фронта с резервами.

    А у немцев было не так. У них авиация и ПВО были отдельными войсками, не подчинявшимися сухопутной армии. И в случае проведения операции немцы снимали авиацию со всех спокойных участков всех фронтов и добивались численного перевеса на нужном участке. Поэтому и летали их летчики в 5–6 раз больше, чем наши, поэтому и обходились немцы относительно небольшим количеством самолетов и летчиков.

    От расстрела Тухачевского до начала войны прошло 4 года. Технику заменить уже было нельзя, разработать и поставить на производство радиостанции — тоже. Но реорганизовать управление авиации можно было. Хотя стратег Тухачевский, будь он действительно военным специалистом, мог бы заняться и этим вопросом вместо бреда доктрины Дуэ.

    Когда говорят о величии и гениальности Тухачевского как полководца, когда стонут о его отсутствии на фронтах Великой Отечественной войны, то в качестве примера его исключительного дара военного предвидения приводят только одно — он, дескать, ратовал за создание в Красной Армии танковых корпусов. Эти люди либо совершенно неспособны понять, что это за магическое словосочетание «танковый корпус», либо не хотят понять, какие именно танковые корпуса реально создавал этот стратег.

    Если посмотреть на те танки, что заказывал для своих танковых корпусов Тухачевский, то поражает их боевая бессмысленность: такое впечатление, что этот полководец никогда не представлял себя ни в танке, ни в бою, и самое большое, на что способна его военная фантазия, — это учения и парады. Дело не в техническом несовершенстве танков — это дело наживное. (Не было опыта у конструкторов, не освоились смежники, что же тут поделать?) А дело в самом смысле этих танков — для какого боевого применения он их заказывал?

    Если посмотреть на оружие немцев, то по его конструкции видно, что в будущей войне они видели наземный бой так.

    Обороняющегося противника обстреливает и подавляет тяжелая гаубичная артиллерия и бомбят пикирующие бомбардировщики, уничтожая у того оборонительные сооружения и артиллерию. Когда артиллерия противника подавлена, к его окопам направляются танки, которые расстреливают отдельные, уцелевшие пулеметные точки, минометы, сопротивляющуюся пехоту. А вслед за танками на позицию противника бросается и пехота, по которой уже практически некому стрелять. Если у противника уцелеют отдельные пушки, то немцы выдвинут к ним свои хорошо бронированные штурмовые орудия и танки и расстреляют уцелевших. То есть бой виделся этапами: средства, могущие поразить танки, уничтожает артиллерия и авиация; средства, могущие поразить пехоту, уничтожают танки; пехота добивает остатки противника и занимает рубежи.

    «Основой успешного наступления танков является подавление системы огня противника. Это должно быть обеспечено путем гибкого управления огнем самих танков и правильного распределения приданных подразделений других родов войск. Танки должны немедленно использовать результаты собственного огня, огня артиллерии и ударов авиации. Наступление нужно проводить на широком фронте и на большую глубину», — писал теоретик и практик танковых войск Г. Гудериан (Г. Гудериан«Танки — вперед!»). «Во время боя офицер связи от авиации должен был постоянно информировать авиационный штаб об изменениях боевой обстановки и наводить самолеты на цель. Задача атакующих танков состояла в том, чтобы немедленно использовать результаты атаки с воздуха, пока противник не возобновил сопротивления».

    Немецкие танки для борьбы с танками противника до 1942 года не предназначались вообще. Танки противника должна была в обороне уничтожить пехота и артиллерия своими противотанковыми средствами, а в наступлении — артиллерия и авиация.

    «Против танков, не препятствовавших продвижению, предпринимались только особые меры по обеспечению безопасности, например организация прикрытия противотанковыми средствами или подготовка артиллерийского огня. Сама танковая часть ни при каких обстоятельствах не должна была отклоняться от выполнения своей задачи», — продолжает Г. Гудериан.

    И это хорошо видно даже не по тому, что в начале войны в танковых войсках вермахта преобладали легкие танки, а по тому, что средние танки и штурмовые орудия имели маломощные пушки, предназначенные для стрельбы осколочно-фугасными снарядами.

    А как Тухачевский видел будущие бои? Похоже — никак!

    Возьмем его детище — тяжелый танк Т-35. Весил 54 т, имел 5 башен, 3 пушки, 4 пулемета, 11 человек экипажа. Был украшением всех парадов. Но не мог взобраться на горку крутизной более 15 градусов, а на испытательном полигоне — вылезти из лужи. Уже тогда никто не мог ответить на вопрос: как этим танком управлять в бою? Ведь его командир обязан был крутить головой во все стороны, указывая цель всем своим 5 башням, корректируя огонь 3 орудий, при этом одновременно стреляя из своего, самого верхнего в танке и, значит, самого удобного пулемета и заряжая 76,2-мм пушку.

    (На этом танке фантазия Тухачевского не остановилась — был разработан проект танка Т-39 весом в 90 т с двумя 107-мм, двумя 45-мм орудиями и пятью пулеметами. Но товарищ Ворошилов начал жаловаться, и это безобразие в металл не воплотилось.)

    Но даже не это главное. Тухачевский предназначал Т-35 для прорыва обороны. То есть вражеских рубежей, оснащенных артиллерией. Но дело в том, что самая маленькая пушка, которая могла встретиться на этих рубежах танку Т-35, с конца 20-х годов не могла иметь калибр менее 37 мм. А такая пушечка на расстоянии 500 м пробивала минимум 35 мм брони. У танка Т-35 лишь один передний наклонный лист брони корпуса имел толщину 50 мм, вся остальная броня этой махины не превышала 30 мм. На какую оборону его. можно было пускать с такой броней?

    Был построен 61 такой танк, в западных округах немцев встретили 48 этих машин. Известна судьба всех: 7 нашли почетную смерть в бою; 3 были в ремонте; остальные сломались на марше и были брошены экипажами.

    Примерно таким же был и другой танк для прорыва обороны — средний танк Т-28 с тремя башнями. Только у этого самая толстая броня была 30 мм. Их было построено более 500 единиц, но судьба их точно такая, как и всех танков Тухачевского, которым можно дать единое собственное имя «Смерть танкиста».

    Но тяжелых и средних танков имени Тухачевского хотя бы было относительно немного. Иначе обстоит дело с легкими танками. В 1931 году был принят на вооружение и поставлен на производство английский танк «Виккерс», забракованный английской армией. Лобовую броню он имел 13 мм, весил первоначально 8 т и с двигателем в 90 л.с. мог развить скорость до 30 км/час. Его модернизировали, в результате чего он стал весить более 10 т, а лобовая броня на башне выросла до 25 мм, на корпусе — до 16 мм. Изготовили этих танков к 1939 году около 11 тыс. единиц. Зачем Тухачевскому потребовалось такое количество малоподвижных и почти небронированных машин, что они должны были делать в его танковых корпусах — мне непонятно.

    Еще менее понятно — зачем, уже имея легкий танк, закупать еще один, теперь уже у американского изобретателя-одиночки Д. Кристи. Этот изобретатель первым предложил иметь катки на всю высоту гусеницы танка. Это разумное предложение было внедрено во многих странах. Но мы купили в 1931 году его танк не за это, а за то, что он одновременно был и скоростным автомобилем. Сняв гусеницы, образцы этого танка могли развить на американских автострадах скорость до 122 км/час. Надо сказать, что, несмотря на эти соблазнительные цифры, ни одна страна, кроме СССР с Польшей, эту глупость не закупала и не производила. Почему?

    В идее такой танк имел кажущееся преимущество в следующем. Танки — очень «нежные» машины. У них очень мал моторесурс, их тяжело нагруженные механизмы быстро выходят из строя. Скажем, когда уже упоминавшийся тяжелый танк Т-35 в ходе испытательного пробега заставили пройти 2000 км, то при этом сменили три двигателя. Это касается танков как таковых и во всем мире. Танк — это машина не для поездок, а для боя. Поэтому в мирное время ее стараются беречь. То есть если требуется перевезти танки на большое расстояние, то их везут по железной дороге.

    Возник у Тухачевского соблазн — если танк поставить на колеса, то он будет быстро ехать, механизмы меньше износятся. Следовательно, в мирное время, на не очень большие расстояния его можно будет перегонять самоходом, а не на поезде. (Чем не нравился Тухачевскому поезд, сейчас уже не у кого спросить.)

    Но дело в том, что очень быстро едет только один танк и по автостраде. В реальной жизни по реальным дорогам колонна танков (а они движутся колоннами) больше 20–25 км/час не развивает даже сегодня. Так что колеса на танке изначально нужны как зайцу стоп-сигнал.

    Дикость этого проекта еще и в том, что наша танковая промышленность только становилась на ноги, специалисты только приобретали опыт, и давать им в производство такую бессмысленно сложную машину было просто преступно. Ведь в этом танке помимо собственно танковых механизмов еще и автомобильные. Начать танкостроение с такого танка — это значит обречь танковые войска на постоянные поломки техники, на снижение нормативов времени для обучения экипажей практическому вождению.

    Но главное, это был, как и самолет И-16, конструкторский тупик. Никакое увеличение мощности двигателя этого танка никак не увеличивало его бронезащиту, он не становился совершеннее. Этих танков, названных БТ (быстроходные танки) разных серий было изготовлено почти 8 тыс. единиц. Последняя, самая современная модификация его, названная БТ-7М (700 машин), выпускалась в 1939–1940 годах. Давайте сравним ее с немецким легким танком чешского производства 38(t). Наш легкий танк БТ-7М почти на 50 % тяжелее немецкого легкого танка и двигатель имеет в 4 раза мощнее, но броню… в 2,5 раза тоньше! При этом 38(t) имеет вполне приемлемую для танка скорость — 42 км/час. А ведь в 4 раза более мощный двигатель — это и во много раз большая стоимость всех механизмов, их вес, сложность, расход ГСМ. И все во имя чего? Во имя цифры «86 км/час на колесах»? Которая никому не была нужна и никогда не потребовалась?

    А теперь представим, что эти легкие танки атакуют передний край.

    На немецком переднем крае наш БТ-7М с броней 13–20 мм встретит немецкая (уже тогда маломощная) легкая 37-мм пушечка. Но эта пушка пробивает с 500 м броню в 35 мм. Следовательно, немецким артиллеристам надо только увидеть этот танк, и с ним будет покончено. У немцев были также тяжелые противотанковые 20-мм ружья, которые на дальности в 300 м пробивали броню в 40 мм. А еще у них были легкие, размером с обычную винтовку, противотанковые ружья, которые на дальности в 300 м пробивали броню 20 мм. Крыша у БТ-7М была толщиной в 6 мм, саблей ее, конечно, не возьмешь, но сверху его мог расстрелять обыкновенным пулеметом любой самолет.

    А немецкий 38(t) на нашем переднем крае мог встретить самое мощное советское, собственно противотанковое средство — нашу 45-мм пушку. Она с 500 м пробивала 42 мм брони. Да, но у танка 38(t) лобовая броня 50 мм! Этому легкому танку не надо было даже ждать в подмогу средние танки или штурмовые орудия — он и сам мог справиться с такой пушкой. Недаром, по грустной статистике, на один подбитый немецкий танк приходилось 4 наши уничтоженные 45-мм пушки, и только 57-мм пушка довела это соотношение до 1:1.

    Добавим, что по заказу Тухачевского промышленность с 1933 года еще произвела около 4 тыс. единиц плавающих танков, вооруженных пулеметами, и с броней в 6–8 мм.

    Напоминаю, что немцы и не собирались своими танками воевать с нашими, но тем не менее, исключая пулеметный Т-1, практически любой из их танков на 22 июня 1941 года мог справиться с этой нашей армадой металлолома, задуманной Тухачевским. С воздуха простым пулеметом ее могло расстрелять все, что летало.

    «На Востоке же, наоборот, опасным противником русских танков стал немецкий самолет-истребитель. Серьезные успехи, достигнутые немецкой истребительной авиацией, общеизвестны» (Г. Гудериан).

    В напавших 22 июня 1941 года на СССР войсках Германии было 3582 танка и штурмовых орудия. Из них 1404 средних T-III и T-IV и 1698 легких всех типов, включая немецкие Т-1 и T-II, которые немцы строили для обучения танкистов при создании танковых войск после прихода Гитлера к власти и отказа его от Версальских соглашений, запрещавших их иметь. Но о том, как именно применялись танки в боях, Гудериан писал:

    «Наши тяжелые танки использовались главным образом для поддержки пехоты или танков в крупных наступательных боях. Для выполнения всех других задач применялись только средние и легкие танки, причем последние привлекались прежде всего для выполнения разведывательных задач и для охранения».

    Зачем Тухачевскому для «охранения и разведывательных задач» требовались десятки тысяч легких танков? Кто на это сегодня ответит?

    Этот недостаток в наши танки ввел Тухачевский, но причина его в пренебрежении мнением рядовых танкистов со стороны всех маршалов и конструкторов и после него. Ни в одном из наших танков, даже в совершенных тогда Т-34 и KB, не было собственно командира. Должность эта была, но командир сам обязан был стрелять из пушки в легких и средних танках, а в тяжелых — заряжать пушку и стрелять из верхнего, самого удобного пулемета. Из-за этого командиры танков не успевали исполнять свои обязанности — наблюдать за полем боя, указывать цель, направление движения, корректировать стрельбу.

    Когда немцы начали знакомиться с нашими танками, доставшимися им в трофеях, их это поражало. Поражало это дикое непонимание основ танкового боя. Когда они в захваченной Чехословакии рассмотрели уже готовые танки 38(t) и увидели, что там только три человека экипажа и командир сам стреляет из пушки, то они вернули танки чехам и заставили их переделать машины, сделав на них командирскую башенку и командирское место.

    В начале войны немецкие танкисты неожиданно для себя встретились с нашими тяжелыми танками KB, и те вынуждали их принимать бой. Командир 41-го танкового корпуса немцев генерал Райнгарт так описал свое впечатление:

    «Примерно сотня наших танков, из которых около трети были Т-IV (средний немецкий танк с пушкой 75 мм и лобовой броней в 60 мм. — Ю.М.) заняли исходные позиции для нанесения контрудара. Часть наших сил должна была наступать по фронту, но большинство танков должны были обойти противника и ударить с флангов. С трех сторон мы вели огонь по железным монстрам русских, но все было тщетно. Русские же, напротив, вели результативный огонь. После долгого боя нам пришлось отступить, чтобы избежать полного разгрома. Эшелонированные по фронту и в глубину, русские гиганты подходили все ближе и ближе. Один из них приблизился к нашему танку, безнадежно увязшему в болотистом пруду. Безо всякого колебания черный монстр проехался по танку и вдавил его гусеницами в грязь. В этот момент прибыла 150-мм гаубица. Пока командир артиллеристов предупреждал о приближении танков противника, орудие открыло огонь, но опять-таки безрезультатно.

    Один из советских танков приблизился к гаубице на 100 метров. Артиллеристы открыли по нему огонь прямой наводкой и добились попадания — все равно что молния ударила. Танк остановился. «Мы подбили его», — облегченно вздохнули артиллеристы. «Да, мы его подбили», — сказал командир гаубицы. Вдруг кто-то из расчета орудия истошно завопил: «Он опять поехал!» Действительно, танк ожил и начал приближаться к орудию. Еще минута, и блестящие металлом гусеницы танка словно игрушку впечатали гаубицу в землю. Расправившись с орудием, танк продолжил путь, как ни в чем не бывало».

    Снаряд этой немецкой гаубицы был хотя и фугасным, а не бронебойным, но весил 43,5 кг. От такого снаряда любой немецкий танк просто разлетелся бы на части. Казалось бы, все хорошо, и наши даже немногочисленные KB могли уже в начале войны выбить всю немецкую бронетехнику. Но… Танкист из немецкого 1-го танкового полка так вспоминает бой 24 июня 1941 года у г. Дубисы:

    «КВ-1 и КВ-2, с которыми мы столкнулись впервые, представляли собой нечто необыкновенное. Мы открыли огонь с дистанции 800 метров, но безрезультатно. Мы сближались все ближе и ближе, с противником нас разделяли какие-то 50—100 метров. Начавшаяся огневая дуэль складывалась явно не в нашу пользу. Наши бронебойные снаряды рикошетировали от брони советских танков. Советские танки прошли сквозь наши порядки и направились по направлению к пехоте и тыловым службам. Тогда мы развернулись и открыли огонь вслед советским танкам бронебойными снарядами особого назначения (PzGr 40) с необычайно короткой дистанции — всего 30–60 метров. Только теперь нам удалось подбить несколько машин противника».

    Смотрите: наши танки проехали в десятках метров мимо немецких и не заметили их, не расстреляли. Почему? Ведь в KB было 5 человек экипажа! Было-то было, да что толку?

    Механик-водитель смотрел в единственный триплекс, видя перед собой несколько метров дороги. Рядом с ним пулеметчик смотрел в прицел шаровой установки размером с замочную скважину, только около 200 мм длиной. Наводчик смотрел в прицел пушки, у которого угол обзора всего 7 градусов, радист вообще смотровых приборов не имел, а командир обязан был на полу танка вытаскит вать из укладки снаряды и прятать в нее стреляные гильзы. Кому же было за полем боя смотреть? У командира KB даже люка не было, чтобы выглянуть и оглядеться.

    Заложенный Тухачевским маразм в конструкции наших танков просуществовал до 1942 года и стоил нам тысяч и тысяч жизней танкистов.

    Считается, что Тухачевский был такой великий стратег, что даже немцы у него учились своему блицкригу.

    Между тем, как ни сильны танки, но они являются только средством усиления пехоты, поскольку только та территория считается завоеванной, на которую ступила нога пехотинца. Можно утопить весь вражеский флот, можно забросать территорию авиабомбами, можно изъездить ее на танке, но пока на данной территории не закрепился пехотинец — она все еще принадлежит врагу. Это аксиома войн, и именно ее стратег Тухачевский не понимал, если не был откровенным врагом.

    Гудериан это понимал и еще в 1936 году изложил главную мысль:

    «Задача пехоты состоит в том, чтобы немедленно использовать эффект танковой атаки для быстрого продвижения вперед и развития успеха до тех пор, пока местность не будет полностью захвачена и очищена от противника».

    Иными словами, в танковых войсках ударная сила — танки, но основная сила — пехота.

    Поэтому уже к началу Второй мировой войны в танковых дивизиях вермахта, при общей их численности примерно в 12 тыс. человек, соотношение танковых и пехотных частей было 1:1 — одна танковая бригада (324 танка и 36 бронеавтомобилей) и одна стрелковая. А в тех корпусах, что создавал Тухачевский в 1932 году, на 2 механизированные бригады (500 танков и 200 бронеавтомобилей) приходилась всего одна стрелковая. И у корпуса Тухачевского не было артиллерии, а в немецкой дивизии был еще и артиллерийский полк. (Всего 140 орудий и минометов.)

    Однако к 1941 году немцев не удовлетворило и это. В их танковой дивизии число танков сократилось до одного полка (при возросшей мощи самих танков их стало 147–209), но численность пехоты увеличилась до двух полков, и общая численность дивизии выросла до 16 тыс. человек при 192 орудиях и минометах.

    Мысль Гудериана, что пехота должна «немедленно» использовать эффект танковой атаки, была не пустым звуком. Уже по штатам 1939 года пехота, артиллерия, разведчики, саперы, связисты и все тыловые службы немецкой дивизии передвигались вслед за танками на 421 бронетранспортере, 561 вездеходе и легковом автомобиле, 1289 мотоциклах и на 1402 грузовых и специальных автомобилях. Если считать и бронетехнику, то один водитель в танковой дивизии приходился на двух человек.

    Причем это были не «автомашины, прибывшие из народного хозяйства», как в Красной Армии, это в подавляющем большинстве была техника, специально построенная для армии — бронетранспортеры, вездеходы, тягачи. Включая грузовики-длинномеры для перевозки легких танков.

    (А у нас в энциклопедии 1985 года «Великая Отечественная война» есть статья «Горбачев М.С. (р. 1931)», но нет статьи «Бронетранспортеры».)

    Даже в конце войны наши танковые бригады, ворвавшись в тылы немцев, продвигались только до первого рубежа обороны и потерь нескольких машин, после чего останавливались и ждали, когда им в лучшем случае на грузовиках подвезут их «мотострелков» и артиллерию. И всю войну для наших танковых войск самым дорогим трофеем был немецкий бронетранспортер. Дважды Герой Советского Союза B.C. Архипов, в войну командир танковой бригады, вспоминает о боях за Киев:

    «Бой был коротким, и спустя полчаса мы уже подсчитывали трофеи. Взяли около 200 пленных и три десятка исправных бронетранспортеров. Это были машины с сильным вооружением — 40-мм пушкой, двумя лобовыми пулеметами (один из них крупного калибра) и зенитным, тоже крупнокалиберным, пулеметом. Немецкие бронетранспортеры с закрашенными, разумеется, крестами служили нам до конца войны. Причем часть этих машин водили немцы… Немецкие товарищи, более 100 человек, служили в бригаде до последних дней войны, мы отпустили их домой вместе с демобилизованными солдатами старших возрастов».

    Танки, кроме пехоты, должна сопровождать и артиллерия (лучше всего — самоходная). Немцы такую артиллерию начали выпускать и насыщать ею войска еще до войны. Если танков T-IV, T-V («Пантера») и T-VI («Тигр») Германия произвела за все годы около 17 тыс., то самоходно-артиллерийских установок — более 23 тыс. Мы такие установки начали производить в 1943 году, бронетранспортеры — только после войны.

    Какова была маневренность танковых корпусов «имени Тухачевского», давайте рассмотрим на примере 9-го механизированного корпуса (по штату 1031 танк, 35 тыс. человек), которым на начало войны командовал К.К. Рокоссовский. Согласно плану с началом войны он должен был из района Новоград-Волынска передвинуться в район Луцка на расстояние около 200 км. Вот как это было:

    «День 22 июня выдался очень солнечный, жаркий, и основная масса войск корпуса, по сути дела, пехота, должна была, кроме личного снаряжения, нести на себе ручные и станковые пулеметы, 50-и 82-миллиметровые минометы и боеприпасы к ним. Тем не менее в этот день пехотные полки танковых дивизий прошли 50 километров, но в конце этого марша солдаты валились с ног от усталости, и командир корпуса приказал в следующие дни ограничиться 30-35-километровыми переходами.

    …Следует сказать, что 24–25 июня бой вели передовые части дивизий, так как основные силы все еще были на подходе».

    Итак, за 4 дня «танковые» дивизии корпуса без боев, летом, по дорогам все еще не прошли и 200 км. А в 1929 году, во время конфликта на КВЖД, кавалерийская бригада К. К. Рокоссовского по таежному зимнему бездорожью, выйдя 11 ноября, к утру 16 ноября прошла 400 км.

    Читатель может оценить, что означали собой те фикции, которые Тухачевский именовал «танковыми» корпусами, с точки зрения их подвижности — того, для чего они и создаются.

    Как происходило вредительство в промышленности в 30-е годы? Допустим, нужно построить завод, состоящий из электростанции в 3 энергоблока, цеха переработки сырья и 3 цехов готовой продукции. Честный хозяйственник будет строить так: сначала одну треть электростанции, цеха сырья и один цех готовой продукции. Оборудование закупит только для этих частей завода. Запустит их в эксплуатацию и постарается максимально быстро дать готовую продукцию, чтобы хотя бы частично компенсировать дальнейшее строительство.

    Вредитель начнет строить всю электростанцию сразу, оборудование закупит для всего завода, а затем построит один цех и якобы из благих побуждений предложит получать готовую продукцию прямо из непереработанного сырья. Продукции будет мизер, оборудование цеха будет выходить из строя. Он начнет строить второй цех, но тут выяснится, что оборудование для него на складах испортилось или фирма-поставщик продала бракованное, а сроки гарантии уже истекли и т. д. Вариантов навредить у специалиста тысячи, причем так, что он всегда будет иметь оправдание: «хотел как лучше». Страна будет из последних сил напрягать свои усилия для строительства завода, а продукции все не будет и не будет.

    Положение с вооружением Красной Армии в предвоенное десятилетие напоминает именно такое вредительство. Тут одни вопросы.

    Танк гремит, из него мало что видно — как можно управлять им без радиостанции? «Управление танковыми войсками невозможно без радио», — писал Гудериан — это и тогда было очевидно.

    Уже к концу 20-х противотанковое оружие пробивало без труда 20–30 мм брони. По этой причине все страны отказывались от танкеток и наращивали броню. Зачем нужно было СССР 23 тыс. легких танков, пригодных только для разведки?

    Зачем нужны были скоростные танки, если к ним не строились никакие скоростные машины обеспечения? А ведь уже в 1934 году были созданы образцы самоходно-артиллерийских установок с 76-мм пушкой, с 122-мм гаубицей и со 152-мм мортирой. На базе танка Т-26 был в 1935 году сконструирован и бронетранспортер ТР-4. Но все было отвергнуто — только легкие танки и многобашенные мастодонты!

    Тухачевский требовал от конструкторов создать оружие, которое было бы одновременно и противотанковым, и зенитным, и гаубицей. Он всерьез намеревался заменить всю артиллерию безоткатными пушками. Но не было создано ни одной машины для ремонта танков. А немцы, испытывая жесточайший дефицит в танках, тем не менее переделывали в ремонтно-эвакуационные машины и «пантеры», и «тигры». И 75 % своих подбитых танков вводили в строй в течение суток и часто — прямо на поле боя. У них даже если такое маленькое подразделение, как танковая рота, командировалось из дивизии, то за ним обязательно ехали машины ремонтного полувзвода.

    А смотрите, что было у нас. Танк KB немцы с трудом подбивали. Но… В 41-й танковой дивизии из 31 танка KB на 6 июля 1941 года осталось 9. Немцы подбили 5, 5 отправлено в тыл на ремонт, а 12 были брошены экипажами из-за неисправностей, которые некому было устранить. В 10-й танковой дивизии в августовских боях потеряно 56 из имевшихся 63 танков КВ. Из них 11 потеряно в бою, 11 пропало без вести, а 34 брошены экипажами из-за технических неисправностей. Не немцы нас били, мы сами себя били «гением» своих танковых стратегов.

    Тухачевский напрягал страну в колоссальном усилии военного строительства (он ведь требовал 50 тыс. танков для своих «танковых» корпусов), но все его «творчество» не дало стране ничего. Немцы строили не танки, а танковые корпуса, а мы — дорогостоящие трофеи для них.

    Смотрите. Если бы мы танки Т-26 и плавающие танки строили не с темпом 15 тыс. к 1939 году, а всего 7 тыс., то на сэкономленных площадях, металле и двигателях смогли бы построить более 8 тыс. самоходно-артиллерийских орудий, тягачей, вездеходов, ремонтных машин.

    При этом даже по формальному числу танков в 7 тыс. мы бы превосходили всех своих соседей, вместе взятых.

    Самым дешевым танком у немцев был танк 38(t), его ведь чехи строили — рабы (холуи?). Он стоил 50 тыс. марок. А бронетранспортер Sd Kfz 251, который кроме двух человек экипажа брал и 10 человек десанта, или установку 320-мм реактивных снарядов, или миномет и 66 мин, или на нем была установлена 75-мм пушка, или много еще чего другого, стоил всего 22 500 марок, т. е. дешевле более чем вдвое. Поэтому если бы мы вместо танков БТ (очень дорогих) строили бронетранспортеры, то на высвобожденных мощностях смогли бы построить их минимум 20 тыс. единиц.

    Вот в этом случае мы действительно имели бы 50 танковых (или механизированных) дивизий, способных оказать равноценное и даже более сильное сопротивление немецким. И если бы Тухачевский требовал такую структуру своих корпусов, то тогда да — тогда он в танковых войсках что-то понимал бы.

    Эту главу уместно закончить словами Сталина, который высказался авиаконструктору А.Н. Яковлеву о «старых специалистах», которые в области боевой техники «завели страну в болото». Он предложил ему быть откровенным, говорить прямо, после чего с тоской сказал: «Мы не знаем, кому верить».

    Полезный вывод

    Военные теоретики и генералы оказались неспособными вооружить перед войной Красную Армию необходимым оружием. Это нам полезно знать?

    ВОЕННАЯ МЫСЛЬ

    Думаю, что уместно будет поговорить о тех, кто готовит армию к войне, — о генералах. По отношению к ним у историков и в обществе сложились совершенно искаженные представления: по описаниям историков невозможно понять, кто является хорошим генералом, а кто лишь создает о себе такое впечатление, являясь на самом деле пустым местом.

    Давайте, к примеру, зададим себе чапаевский вопрос: где должен находиться командир — настоящий генерал-профессионал? Уверен, что подавляющее большинство историков определит ему место там, где обычно наших генералов и снимали фотокорреспонденты — в штабе у топографических карт. У нас сложился стереотип, что если умный и грамотный генерал, то работает с картами, а если вроде Чапаева, безграмотный, — то тогда впереди, на лихом коне.

    Во многом это идет от политработников, начиная от Фурманова. Они всегда у нас этакие интеллектуалы. Кроме того, они непосредственно не командуют войсками и уже в силу этого безделья чаще сидят во время боя в штабе, что правильно — никому не мешают. А когда они в штабе, а командир где-то впереди, то выглядит это не совсем красиво, думаю, что и поэтому тоже у нас в обществе властвует мысль, что грамотный генерал сидит за столом, окруженный телефонами, смотрит на карту и отдает распоряжения.

    Вот, к примеру, историк Зенькович описывает начальный период войны: с ее началом на Западный фронт были посланы маршалы Г.И. Кулик и Б.М. Шапошников:

    «Военачальники засели за карты и документы. Кулику такой род деятельности был в тягость, то ли дело живая организаторская работа в войсках. Узнав о готовящемся контрударе на Белостокском направлении, где находился заместитель Павлова генерал-лейтенант Болдин, маршал решил лично побывать там».

    По тону этой цитаты легко понять, кого из маршалов Зенькович считает профессионалом, а кого — нет. Как видите, по его оценке, Шапошников — грамотный профессионал, а Кулик — глуповатый солдафон, который в картах не разбирается, поэтому и поехал в войска. (Попал вместе с ними в окружение и вышел из него пешком.)

    Между тем топографическая карта — это лист бумаги с обозначенной условными знаками местностью. Генералу на нее имеет смысл смотреть только тогда, когда работники штаба на карту нанесли расположение своих войск и войск противника. Но Западный фронт с самого начала войны потерял всякую связь со своими войсками, и его штаб ничего не знал ни о них, ни о противнике. Работникам штаба фронта нечего было нанести на карту, они не знали обстановки. И что же на этой карте рассматривал маршал Шапошников?

    А Кулик, поскольку в штабе обстановка была неизвестна, уехал изучать ее на месте, так как настоящий военный профессионал изучает не карту, а местность, не донесения об обстановке, а непосредственно обстановку.

    Судя по дневникам Гальдера, он и Гитлер в начале войны с наибольшим уважением относились к маршалам С.М. Буденному и С.К. Тимошенко. Кстати, и предавший Родину генерал Власов, давая немцам показания о качестве советского командования, также отметил Тимошенко как наиболее сильного полководца.

    Генерал И.И. Федюнинский пишет в своих мемуарах, что маршал Тимошенко изучал обстановку не так, как «профессионал» Шапошников: «С.К. Тимошенко очень детально изучал местность перед нашим передним краем. Целую неделю мы с ним провели в полках первого эшелона. Ему хотелось все осмотреть самому. При этом он проявлял исключительное спокойствие и полное презрение к опасности.

    Однажды гитлеровцы заметили наши автомашины, остановившиеся у опушки леса, и произвели артиллерийский налет. Я предложил маршалу Тимошенко спуститься в блиндаж, так как снаряды стали рваться довольно близко.

    — Чего там по блиндажам лазить, — недовольно сказал °н. — Ни черта оттуда не видно. Давайте останемся на опушке.

    И он невозмутимо продолжал рассматривать в бинокль передний край обороны противника. Это не было рисовкой, желанием похвалиться храбростью. Нет, просто С. К. Тимошенко считал, что опасность не должна мешать работе.

    — Стреляют? Что ж, на то и война, — говорил он, пожимая широкими плечами».

    А маршал Г.К. Жуков даже после войны пояснял, что 33-ю армию, выполнявшую главную задачу фронта Жукова, под Вязьмой немцы окружили потому, что ему, Жукову, из штаба фронта не было видно — оставил генерал Ефремов силы для прикрытия своего прорыва к Вязьме или нет. (Генерал Ефремов оставил для прикрытия прорыва 9-ю гвардейскую дивизию, но Жуков ее забрал и отдал 43-й армии, так как ему из штаба фронта не было видно, зачем эта дивизия в данном месте без дела стоит. Немцы по этому пустому месту и ударили, причем сначала всего лишь силами батальона, отрезав 33-ю армию от фронта.)

    Но наши историки Жукова считают военным гением, а Тимошенко чуть ли не таким же глупым, как и Кулика.

    Кстати, и у немцев с этим были не все согласны. Гудериан в «Воспоминаниях солдата» писал:

    «Значительно тяжелее было работать с новым начальником генерального штаба генералом Беком… С Беком мне преимущественно и приходилось вести борьбу по вопросам формирования танковых дивизий и создания уставов для боевой подготовки бронетанковых войск…

    Особенно был недоволен Бек уставными требованиями, что командиры всех степеней обязаны находиться впереди своих войск.

    «Как же они будут руководить боем, — говорил он, — не имея ни стола с картами, ни телефона? Разве вы не читали Шлиффена?» То, что командир дивизии может выдвинуться вперед настолько, что будет находиться там, где его войска вступили в соприкосновение с противником, было свыше его понимания».

    Чему тогда удивляться, что это было свыше понимания наших «начитавшихся Шлиффена» партийных идеологов и полководцев типа Жукова, свыше понимания большинства историков?

    Тут есть еще один момент.

    Есть наука стратегия — как выиграть войну. И есть тактика — как выиграть бой. У меня сложилось впечатление, что у нас в среднем, как только генерал получает стол с картой и телефон, то он сразу становится стратегом и тактика ему уже не нужна. Это удел всяких там капитанов и майоров. Генерал уже не думает над тем, как выиграть бой, каким оружием это сделать, как подготовить и экипировать для боя солдат. Зачем ему это, раз он уже генерал?

    Но, сидя в Москве, он пишет уставы и наставления, как вести бой, он заказывает оружие и экипировку для солдат. А потом получается, что вроде и оружие есть, и солдаты есть, а толку — нет.

    У немцев, похоже, ни один генерал не мыслил себя не тактиком, они все были прежде всего тактиками, специалистами по победе в бою.

    Возможно, важнейшей субъективной причиной поражений Красной Армии в начальном периоде Великой Отечественной войны было то, что наши генералы (в сумме) готовились к прошлой войне, а не к той, в которой им пришлось реально воевать.

    Но этот вопрос можно поставить еще более определенно и более актуально: а готовились ли они к войне вообще? Делали ли они в мирное время то, что нужно для победы в будущей войне, или только то, что позволяло им делать карьеру? Прочитав довольно много мемуаров наших полководцев, я не могу отделаться от чувства, что они, по сути, были больше профессионалами борьбы за должности и кабинеты и только во вторую очередь — военными профессионалами. Остается чувство, что их военное дело интересовало не как способ самовыражения, способ достижения творческих побед, а как способ заработка на жизнь. Это видно не только по мемуарам, а и по тому, как была подготовлена Красная Армия к войне.

    В войне побеждает та армия, которая уничтожит наибольшее количество солдат противника. Их уничтожают не генералы и не офицеры, а солдаты, в чью боевую задачу входит непосредственное действие оружием.

    И у профессионалов военного дела, как и у профессионалов любого иного дела, голова болит прежде всего о том, насколько эффективны их солдаты, их работники. Все ли у них есть для работы, удобно ли им работать? Бессмысленно чертить стрелки на картах, если солдаты неспособны достать противника оружием. А глядя на тот период, складывается впечатление, что у нас до войны об этом думали в среднем постольку-поскольку, если вообще думали. Похоже, считалось, что главное — чтобы солдат был идейно подготовлен, а то, что он не умеет или не имеет возможности убить противника, оставалось в стороне.

    Немцы исключительное внимание уделяли конечному результату боя и тому, кто его обеспечивает — солдату, у немецких генералов голова об этом болела постоянно, и это не могло не сказываться на результатах сражений начала войны.

    Когда читаешь, скажем, о немецкой пехоте, то поражает, насколько еще в мирное время немецкие генералы продумывали каждую, казалось бы, мелочь индивидуального и группового оснащения солдат. И дело даже не в механизации армии, механизация — это только следствие вдумчивого отношения немецких генералов к военному делу.

    К примеру, у нас до конца войны на касках солдат не было ни чехлов, ни сеток для маскировки, и они отсвечивали, демаскируя бойцов. А у немцев не то что чехлы или резиновые пояски на касках — по всей полевой одежде были нашиты петельки для крепления веток и травы, они же первые ввели полностью камуфлированную полевую форму, разгрузочные жилеты. В походе немецкий пехотинец нес ранец, а в бою менял его на легкий штурмовой комплект — плащ и котелок с НЗ. Основное оружие — обычная, неавтоматическая винтовка, поскольку только она дает наивысшую точность стрельбы на расстояниях реального боя (400–500 м). У тех, для кого непосредственное уничтожение противника не являлось основным делом, — скажем, у командиров, на вооружении были автоматы (пистолет-пулеметы). Но немецкий автомат по сравнению с нашим имел низкую скорострельность, чтобы обеспечить высокую точность попадания при стрельбе с рук. (У нашего автомата ППШ темп стрельбы — 1000 выстрелов в минуту, а у немецкого МП-40 — всего 350.) А вот у немецкого пулемета, из которого стреляют с сошек или со станка, темп стрельбы был вдвое выше, чем темп стрельбы наших пулеметов: от 800—1000 у немецкого пулемета МГ-34 до 1200–1500 у его модификации МГ-42 против 600 выстрелов в минуту нашего ручного пулемета Дегтярева и станкового пулемета Максима.

    В немецком пехотном отделении не было пулеметчика — владеть пулеметом обязан был каждый. Но вручался пулемет самому лучшему стрелку. При постановке на станок на пулемет ставился оптический прицел, с которым дальность стрельбы доходила до 2000 м. Наши пулеметы тоже могли забросить пулю на это расстояние, но кого ты невооруженным глазом на такой дальности увидишь и как прицелишься? Бинокли, кстати, в немецкой армии имели очень многие, он полагался уже командиру немецкого пехотного отделения. Дальномеры были при каждом орудии, начиная с 81-мм миномета. Кто хоть однажды в жаркий день пил воду из горлышка нашей солдатской алюминиевой фляги в брезентовом чехле, тот помнит отвратительный, отдающий алюминием вкус перегретой жидкости. У немцев фляги были в войлочных чехлах со стаканчиком, войлок предохранял воду от перегрева. И так во всем — вроде мелочи, но когда эти мелочи собраны воедино, то возникает совершенно новое качество, которое заставляет с уважением относиться к тем, кто продумывал и создавал армию противников наших отцов и дедов.

    Скажем, у командира немецкого пехотного батальона в его маленьком штабе был солдат-топограф, непрерывно определявший координаты объектов на местности, и специальный офицер для связи с артиллерией. Это позволяло немецкому батальону в считаные минуты вызвать точный огонь полковой и дивизионной артиллерии на сильного противника. В немецкой гаубичной батарее дивизионного артполка непосредственно обслуживали все 4 легкие гаубицы 24 человека. А всего в батарее было 4 офицера, 30 унтер-офицеров и 137 солдат. Все они — разведчики, телефонисты, радисты и т. д. — обеспечивали, чтобы снаряды этих 4 гаубиц падали точно в цель и сразу же, как только цель появилась на местности. Стреляют ведь не пушки, стреляют батареи. Немецкие генералы не представляли бой своей пехоты без непрерывной ее поддержки всей артиллерией.

    И возникает вопрос: а чем же занимались наши генералы, наши славные теоретики до войны? Ведь речь в подавляющем большинстве случаев идет о том, что до войны можно было дешево и элементарно сделать.

    В литературе часто встречается, что до войны у нас были гениальные военные теоретики, которые разработали гениальные военные теории. Но как-то не упоминается о том, что за теории в своих кабинетах разрабатывали эти военные теоретики и кому, в ходе какой войны они пригодились.

    А на совещании высшего руководящего состава РККА в декабре 1940 года, в частности, вскрылось, что в ходе советско-финской войны войска были вынуждены выбросить все наставления и боевые уставы, разработанные в московских кабинетах теоретиками. Выяснилось, что если действовать по этим теориям, то у наступающей дивизии практически нет солдат, которых можно послать в атаку. Одни, по мудрым теориям, должны охранять, другие отвлекать, третьи выжидать и т. д. Все вроде при деле, а атаковать некому. Дело доходило до того, что пулеметы сдавали в обоз, а пулеметчикам давали винтовки, чтобы пополнить стрелковые цепи. Такие были теории…

    Командовавший в советско-финской войне 7-й армией генерал К.А. Мерецков докладывал на этом совещании:

    «Наш опыт войны на Карело-финском фронте говорит о том, что нам немедленно надо пересмотреть основы вождения войск в бою и операции. Опыт боев на Карело-финском театре показал, что наши уставы, дающие основные направления по вождению войск, не отвечают требованиям современной войны. В них много ошибочных утверждений, которые вводят в заблуждение командный состав. На войне не руководствовались основными положениями наших уставов потому, что они не отвечали требованиям войны.

    Главный порок наших боевых порядков заключается в том, что две трети наших войск находится или в сковывающих группах, или разорваны.

    Переходя к конкретному рассмотрению боевых порядков, необходимо отметить следующее.

    При наступлении, когда наша дивизия готовится к активным действиям в составе корпуса, ведущего бой на главном направлении, идут в атаку 16 взводов, причем из них только 8 ударных, а 8 имеют задачу сковывающей группы. Следовательно, в ударной группе имеется только 320 бойцов, не считая минометчиков. Если допустить, что и ударная, и сковывающая группы идут одновременно в атаку, то атакующих будет 640 бойцов. Надо признать, что для 17-тысячной дивизии такое количество атакующих бойцов слишком мало. По нашим уставам часть подразделений, расположенных в глубине, предназначены для развития удара. Они распределяются так: вторые эшелоны стрелковых рот имеют 320 бойцов, вторые эшелоны стрелковых батальонов — 516 бойцов, вторые эшелоны стрелковых полков — 762 бойца и вторые эшелоны стрелковых дивизий — 1140 бойцов. В итоге получается, что в атаку на передний край выходят 640 бойцов и для развития успеха в тылу находятся 2740 бойцов…

    Крайне неудачно построение боевых порядков. Начальствующему составу прививаются неправильные взгляды на характер действия сковывающих групп, наличие которых в атаке действующих частей первой линии создает видимость численного превосходства в силах, тогда как на самом деле в атаке принимает участие только незначительная часть войск. На войне это привело к тому, что в боях на Халхин-Голе немедленно потребовали увеличения численности пехоты, считая, что в дивизии некому атаковать.

    На войне на Карельском перешейке вначале командующие 7-й и 13-й армиями издавали свои инструкции, а когда появился командующий фронтом, он дал свои указания, как более правильно, на основе опыта и прошлой войны и текущей войны, построить боевые порядки для того, чтобы повести их в атаку.

    По нашим предварительным выводам, отмена по существу установленных нашими уставами боевых порядков во время атаки линии Маннергейма сразу же дала большие успехи и меньшие потери».

    Следует также напомнить, что на этом совещании выступил с большим теоретическим докладом о наступлении Г.К. Жуков, а после совещания он даже выиграл в военной игре у генерала Павлова. Но реальные немцы с Жуковым не играли и по теориям Жукова не воевали. Трижды Сталин поручал Жукову самостоятельное проведение наступательных операций, и Жуков их трижды решительно провалил: под Ельней, под Ленинградом и под Москвой в начале 1942 года.

    Под Ельней, дав Жукову силы и месяц на подготовку, Ставка ему приказала: «…30.8 левофланговыми 24-й и 43-й армиями перейти в наступление с задачами: покончить с ельнинской группировкой противника, овладеть Ельней и, нанося в дальнейшем удары в направлении Починок и Рославля, к 8.9 выйти на фронт Долгие Нивы, Хиславичи, Петровичи».

    Ни на какой фронт «Долгие Нивы, Хиславичи, Петровичи» Жуков не вышел, хотя немцы организованно отступили и Ельню сдали. Но непонятно благодаря кому — то ли Жукову, то ли Гудериану, который еще с 14 августа просил Генштаб сухопутных войск Германии оставить дугу под Ельней и дать ему высвободившиеся войска для действий в других направлениях, в частности для уже порученного ему прорыва на Украину.

    Под Ленинградом Жуков вообще оказался неспособен организовать прорыв блокады, а под Москвой сорвал общий план Ставки по окружению немцев, не организовав взятие Вязьмы и бездарно погубив войска 33-й армии.

    А какой теоретик был!

    Но оставим Жукова и вернемся еще к кое-каким теоретическим находкам наших генералов, к примеру, к требованиям наших тогдашних уставов, чтобы солдаты в обороне рыли не траншеи, а ячейки. В кабинете теоретика это требование выглядит блестяще. Ячейка — это яма в рост человека. Боец в ней защищен от осколков землей со всех сторон. А в траншее он с двух сторон защищен плохо. Вот эти ячейки и ввели в Устав, запретив рыть траншеи. Под Москвой Рокоссовский залез в такую ячейку и переждал в ней артналет. Понял, что в ячейке солдат одинок, он не видит товарищей, раненому ему невозможно помочь, командир не может дать ему команду. Рокоссовский распорядился вопреки уставам рыть траншеи. А до войны сесть в эту ячейку и представить себе бой было некому? От теорий некогда было отвлечься?

    И ведь таких мелочей было тысячи! И из них слагались наши поражения и потери.

    Рассказывал ветеран танкового сражения под Прохоровкой на Курской дуге 1943 года. В этом месте 5-я гвардейская танковая армия Ротмистрова контратаковала атакующий 3-й танковый корпус немцев. Считается, что в этом сражении участвовало 1200 танков, и немцы потеряли здесь 400 танков. Но когда после сражения к месту боя приехал Жуков, то он сначала собрался отдать Ротмистрова и остальных под суд, поскольку на полях сражения не было подбитых немецких танков — горели только сотни советских танков, в основном полученных по ленд-лизу американских и английских машин. Но вскоре выяснилось, что немцы начали отступать, т. е. победили мы, под суд никого не отдали и начали радоваться победе. Вопрос: а куда же делись немецкие подбитые танки? А немцы их за ночь все вытащили с поля боя и направили в ремонт. У нас таких мощных ремонтных служб не было: мы строили новые танки, а немцы обходились отремонтированными. Спасали они не только танки — в немецком танковом батальоне врач имел персональный танк, чтобы оказывать танкистам немедленную помощь прямо на поле боя.

    Кстати, чтобы закончить рассказ ветерана о сражении под Прохоровкой. Он был командиром танка в этом сражении. Развернувшись в атаку против немцев, их рота в дыму и пыли потеряла ориентировку и открыла огонь по тем танкам, которые ей встретились. Те, естественно, открыли огонь по роте. Вскоре вышестоящий штаб выяснил, что они стреляют по своим. Но радиостанция во всей роте была только в танке этого ветерана. Он вынужден был вылезти из танка и под огнем бегать с лопатой от машины к машине, стучать ею по броне, передавая выглядывающим танкистам приказ прекратить огонь. Такая была связь, такое было управление.

    А мы по-прежнему гордимся: наши пушки могли стрелять дальше всех! Это, конечно, хорошо, да только интереснее другой вопрос: как часто они попадали туда, куда надо? Мы гордимся: наш танк Т-34 был самым подвижным на поле боя! Это хорошо, да есть вопрос: а он часто знал, куда двигаться и куда он двигается?

    Основатель немецких танковых войск Г. Гудериан в своих «Воспоминаниях солдата» писал о 1933–1935 годах:

    «Много времени потребовалось также и на то, чтобы наладить производство радиоаппаратуры и оптики для танков. Однако я не раскаивался, что в тот период твердо настаивал на выполнении своих требований: танки должны обеспечивать хорошее наблюдение и быть удобными для управления. Что касается управления танком, то мы в этом отношении всегда превосходили своих противников; ряд имевшихся не очень существенных недостатков мы смогли исправить в дальнейшем».

    Заботились немцы не только, так сказать, о деловом оснащении своих солдат, но и о моральном, причем без партполитбесед. Скажем, о каждом случае геройства, о наградах, о присвоении званий сведения посылались не в какие-то армейские газеты, а в газеты городов на родине героя, чтобы его родные и друзья им гордились. А такой контроль тех, за кого солдат воюет, значил много. Помимо орденов были значки, которыми отмечались менее значительные подвиги, скажем, участие в атаке. В нашей армии офицеры имели специальные продовольственные пайки, полковники — личных поваров, генералы возили с собой спальные гарнитуры и даже жен. В немецких дивизиях не только офицеры, но и генералы ели из солдатского котла. И это тоже делало немцев сильней.

    Подытожив сказанное, можно утверждать, что немецкое командование было гораздо ближе к тому, кто делает победу, — к солдату, к бою. Это звучит странно, но это, похоже, так. Причем идеология играла, и это точно, второстепенное значение. На первом месте была тактика, военный профессионализм — понимание, что без сильного солдата бесполезен любой талантливый генерал. Без выигранного боя бесполезен стратег. Мы за непонимание этого платили кровью.

    Сделали ли мы на опыте той войны какие-либо выводы для себя в этом вопросе? Глядя на сегодняшнюю армию, можно сказать твердо: никаких!

    У нас в воспоминаниях ветеранов довольно часто присутствует утверждение, что немцы, дескать, воевали по шаблону. Когда пытаешься понять, о каком шаблоне идет речь, то выясняется, что немцы просыпались утром, завтракали, высылали на наблюдательные посты артиллеристов и авиационных представителей, вызывали авиацию и бомбили наши позиции, проводили по ним артиллерийскую подготовку, затем атаковали их танками с поддержкой пехоты. А что должны были делать немцы, чтобы прослыть у наших военных спецов оригинальными? Не бомбить наши позиции и посылать пехоту впереди танков? Или наступать ночью, когда артиллерия и авиация не могут поддержать пехоту? Немцы и ночью наступали, но специально подготовленными подразделениями и только тогда, когда это было выгодно.

    Скажем, немцы потому использовали конную тягу для артиллерии пехотных дивизий, что собирались вести маневренную войну — в отрыве от своих баз снабжения. Лошади, в отличие от машин, более автономны — корм им Добывают прямо на месте. А бензин на месте не добудешь.

    Поэтому в начале войны мы очень много артиллерии бросили у границ именно по этой причине — не было ни топлива для тягачей, ни артиллерийских лошадей. Хитростей здесь немного, но наши генералы, за редким исключением, думать об этом не хотели. Поэтому, как это ни парадоксально звучит, но немецкая артиллерия на конной тяге была подвижнее, чем наша на механической. Зачем тянуть артиллерию пехотной дивизии со скоростью больше скорости пехотинца? И в немецкой пехотной дивизии только противотанковый дивизион, самые легкие пушки, буксировался тягачами. Танки быстрые могут появиться в любом месте, следовательно, в том же месте немедленно должны оказаться и противотанковые пушки.

    Возможно, благодаря контрразведке СССР, организованной Л.П. Берия, для немцев оказались полной неожиданностью наши танки Т-34 и КВ. Каким-то образом НКВД сумел скрыть не только то, что мы уже их разработали, но и то, что уже массово поставляем их в войска. Противотанковое оружие немецкой пехотной дивизии оказалось бессильным против брони именно этих танков, и они стали в ходе войны заменять его сначала на 50-мм, а затем 75-мм противотанковые пушки, стали придавать пехотным дивизйям самоходные противотанковые дивизионы.

    А вот почему для наших генералов оказалась неожиданной толщина брони немецких танков и T-III и T-IV и бессилие против них нашей 45-мм противотанковой пушки — непонятно. Ведь немцы применяли эти танки и столь же хорошо бронированные самоходные пушки еще в войне с Польшей в 1939 году.

    Почему снаряды наших 45-мм пушек, и так не очень мощных, ломались о броню? Почему не был поставлен на вооружение подкалиберный снаряд для них? Известны фамилии тех, кто воспрепятствовал поставить на танки KB 107-мм мощную пушку, предлагаемую Куликом и Грабиным. Известно, какими теориями руководствовались они, чтобы не дать оснастить эти танки мощным оружием. Но чем, какими теориями руководствовались те, кто снял с производства собственно противотанковую 57-мм пушку в 1941 году (было изготовлено всего 320 шт.), чтобы уже в 1942 году начать производить гибрид 57-мм ствола с лафетом пушки ЗИС-З?

    Какие теории подсказали нашим военным профессионалам, что Красной Армии не потребуются противотанковые ружья, которые мы бросились конструировать только после начала войны? С чего наши генералы взяли, что не потребуется противотанковая ручная граната, которую тоже начали конструировать, когда гром грянул?

    И еще об одном. Из процитированного выступления Мерецкова на декабрьском совещании РККА видно, что, по теориям наших довоенных «профессионалов», у наступающей дивизии в атаку шли 640 стрелков, а в тылу за этим наблюдали 2740 стрелков.

    Для немцев это настолько дико, что они почти все отмечают эту особенность советской военной теории — вводить войска в бой по частям, беречь резервы, как копейку на черный день.

    Немецкие генералы исповедовали совершенно другой принцип — массированного удара. Не только вся пехота, а вообще все рода войск должны участвовать в бою. Если бой идет, то никто не должен отсиживаться, даже если по его боевой профессии вроде и нет сейчас работы.

    Скажем, саперный взвод пехотного батальона создавался только в случае, если не было боя, в бою его солдаты были в стрелковых цепях, вернее, это стрелков дополнительно обучали саперному делу. У командира пехотной роты по штату было 4 курьера (связных). Поскольку они не все сразу бегают с приказаниями, то, чтобы не сидели во время боя без дела, им дали снайперскую винтовку.

    Я, например, никогда не читал, чтобы наши саперы были истребителями танков. А у немцев истребление танков было одной из боевых задач полковых саперов, они были обязательны в группах истребителей танков — затягивали на шнурах противотанковые мины под гусеницы Двигающегося танка, ослепляли его дымовыми гранатами и шашками, подрывали поврежденный танк, если экипаж не сдавался. Саперный батальон немецкой дивизии был вооружен стрелковым оружием и противотанковым оружем, как и пехота. Помимо своих прямых обязанностей — строительства мостов, установки минных полей и разминирования — его обязанностью был штурм укреплений противника, для чего он и имел на вооружении 9 огнеметов.

    Еще пример. Предположим, идет бой, а у противника нет танков. Получается, что противотанковой артиллерии нечего делать. Нет, это не по-немецки. У Гудериана в воспоминаниях есть момент, когда он в бою в поисках своих частей подъехал к деревне, занятой нашими, а деревню атаковала всего лишь «одна 37-мм противотанковая пушка». Это сразу не понять: как артиллеристы без пехоты могли атаковать? Но дело в том, что во всех противотанковых подразделениях немецкой пехотной дивизии были и стрелки. На каждую пушку, кроме собственно артиллеристов, приходилось еще и по 3 пехотинца с ручным пулеметом. Вместе с 6 вооруженными винтовками артиллеристами они составляли что-то вроде пехотного отделения, усиленного пушкой. Поэтому наряду со стрелками и оборонялись, и атаковали, а когда у противника появлялись танки, то они занимались своими прямыми обязанностями.

    По штатной численности в начале войны наш полк даже превосходил немецкий, но когда начинался бой, то в немецком полку оружием действовало одновременно гораздо больше бойцов, чем в нашем.

    Видите ли, когда мы разбираемся, почему наша авиация уступала немецкой, видим те проблемы, которые были в стране с производством авиамоторов, то это все же объективная, не зависящая от наших предков причина. В 1913 году, к примеру, царские вузы подготовили всего 1821 инженера абсолютно всех специальностей. Это был настолько низкий старт, что как потом большевики ни торопились, а к финишу успеть было нельзя — нельзя было достигнуть высокого уровня во всех отраслях науки и техники.

    Но то, что я обсуждал выше, касается не уровня техники как такового, а разумного выбора ее генералами и разумного применения ее в бою. Генералы-то в России всегда были. Причина не в низком уровне боевой техники, а в хронически низком уровне генеральского профессионализма в мирное время. А отсюда и пренебрежение тактикой, и отсутствие радиосвязи и т. д.

    Читая стенограммы декабрьского 1940 года совещания высшего командного состава РККА, приходишь к мысли, что у советских и немецких генералов перед войной были существенные расхождения по основополагающим идеям ведения боевых действий.

    Взгляд на цель боевых действий. Как мне видится, у советских генералов целью боевых действий был рубеж. Рубежи либо достигались в наступлении, либо отстаивались в обороне. Уничтожение противника являлось как бы следствием выхода на рубеж: враг мешал это сделать, и его уничтожали, а для удержания рубежа или его занятия не жалели никакие средства. Это, кстати, отмечают и те немецкие генералы, которые в своих воспоминаниях пытаются оценить своего советского противника.

    Отмечают и удивляются. Поскольку у немцев целью боевых действий было только уничтожение противника, рубежи имели второстепенное значение. Немцы исходили из мысли, что если уничтожить противника, то занять или удержать любой рубеж не составит проблем.

    Главный фактор победы. Судя по всему, немцы главным фактором победы считали нанесение по противнику удара как можно большей силы, для чего у них предусматривались для участия в бою одновременно и все силы, и все рода войск.

    А вот из выступления на совещании советских генералов совершенно явственно видно и даже выпирает, что они главным фактором победы считали огромное численное преимущество над врагом.

    Сможет ли страна обеспечить это преимущество или не сможет — их это в основном не колыхало. Как в сказке Салтыкова-Щедрина о мужике, который на необитаемом острове двух генералов прокормил. Если помните, то после того, как один генерал выдал мужику приказ на обеспечение пропитания, другой поинтересовался у первого: а где же мужик это все достанет? На что первый безапелляционно заявил: «Ён мужик, ён достанет!»

    Вот глава ВВС РККА П.В. Рычагов на совещании докладывает: «Из опыта современных прошедших и идущих войн авиационная плотность достигается до 25 самолетов на один километр фронта».

    Из опыта каких войн он это рассчитал?! Дело в том, что уже перед его докладом выступающие обсуждали, что немцы в мае 1940 года ударили по французам на фронте 1000 км силами авиации в 2,5 тыс. самолетов, т. е. плотность в 10 раз меньше, чем берет за основу Рычагов. Далее.

    «Необходимо сделать вывод, что в современной войне на главном, решающем направлении(примерно по фронту 100–150 км. — Ю.М.) в составе фронта будет действовать не менее 15–16 дивизий, т. е. 3500–4000 самолетов».

    С П.В. Рычаговым не согласился, в частности, прославившийся громкими поражениями в последовавшей войне Ф.И.Кузнецов, генерал-лейтенант, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа: «Я считаю, что эта цифра должна быть значительно больше».

    С Кузнецовым солидаризировался Г. К. Жуков, который считал: если «общая ширина участков главного удара в предпринимаемой операции должна быть не менее 100–150 км», то для обеспечения операции потребуется «30–35 авиационных дивизий», т. е. до 8000 самолетов.

    А вот мысль из выступления Е.С. Птухина, генерал-лейтенанта, командующего ВВС Киевского особого военного округа: «Для того чтобы уничтожить материальную часть на аэродромах (противника. — Ю.М.), а мы считаем в среднем на аэродроме будет стоять 25–30 самолетов, нужно подумать о мощном ударе на этот аэродром. Значит, группа должна быть не менее 100–150 самолетов».

    Правда, это как-то не координировалось с тем, что немцы с 10 мая 1940 года в течение трех дней проводили налет на 100 французских аэродромов на глубину до 400 км «мелкими группами без прикрытия истребителей» (Я.В.Смушкевич) и «было выведено из строя около 1000 самолетов» (М.Н. Попов, генерал-лейтенант, командующий 1-й Краснознаменной армией Дальневосточного фронта).

    Давайте теперь сравним цифры совещания с теми, которые через полгода показала война с немцами. Немцы завоевали господство в воздухе и наступали на РККА на фронте более чем в 3000 км. Исходя из «скромных цифр» П.В. Рычагова — 25 самолетов на 1 км фронта, с которыми не согласны ни Кузнецов, ни Жуков, немцы должны были бы иметь 75 тыс. самолетов. Но на 22 июня 1941 года они против 9917 наших самолетов в западных округах сосредоточили всего около 3 тыс. самолетов (в три раза меньше, чем Жукову требовалось всего лишь для проведения фронтовой операции на фронте в 400 км). И завоевали господство в воздухе вплоть до 1943 года!

    Не менее щедро наши генералы относятся и к живой силе. В своем докладе Г.К. Жуков подсчитал, что для наступательной операции на фронте 400–450 км, с главным ударом на фронте 100–150 км, ему требуется «стрелковых дивизий порядка 85—100 дивизий, 4–5 механизированных корпуса, 2–3 кавалерийских корпуса». Это свыше 1,9 млн человек даже без артиллерийских, инженерных, транспортных, тыловых и прочих соединений и частей армейского и фронтового подчинения. Сравним: 22 июня 1941 года в сухопутные силы Германии на Восточном фронте, протяженностью свыше 3000 км, входило всего 85 пехотных дивизий, а все эти силы составляли 3,3 млн человек. Но немцы наступали до осени 1942 года — до Кавказа! В ходе войны никогда ни один фронт ни в одной операции не имел плотности войск, запрошенной Жуковым.

    Еще. Из доклада Г.К. Жукова следует, что ударная армия должна сосредоточить на «участке главного удара шириною 25–30 км… около 200 ООО людей, 1500–2000 орудий, массу танков». То есть 7 человек на погонный метр фронта. С такой плотностью, надо сказать, и затоптать противника несложно.

    Немудрено, что и после войны материалы этого совещания оставались секретными — слишком много вопросов они оставляют о профессиональной компетенции наших генералов.

    Взгляд на последний удар. Судя по многим факторам, последний удар в бою согласно советской военной мысли до и военной поры наносился штыком. Пехота должна была сблизиться с противником до расстояния штыкового удара и поставить точку в бою рукопашной схваткой. Четырехгранный штык, который для других целей невозможно применить, был неотъемлемой частью винтовки Мосина — основного оружия советской пехоты. В 1943 году ее модернизировали в карабин, но штык оставили, причем несъемным. Даже автомат Калашникова 1947 года без штыка не мыслится. Штыковому бою учили пехоту и до войны, и всю войну. А у кавалерии шашка являлась обязательной для солдата, и кавалерия должна была последнюю точку в бою ставить холодным оружием.

    У немцев к винтовке тоже полагался штык — ножевидный. (Кстати, после войны он очень ценился на советских мясокомбинатах — благодаря хорошей затачиваемости его ценили обваловщики, срезавшие мясо с костей.) Но на фотографиях той войны нельзя увидеть немецкого солдата с винтовкой с примкнутым штыком. Штык носился только на поясе или на чехле лопатки. Связано это с тем, что немецкую пехоту штыковому и рукопашному бою не учили вовсе. Немецкие генералы от него начисто отказались. Соответственно из немецких кавалерийской дивизии и эскадронов (в составе разведбатальонов пехотных дивизий) были изъяты пики и палаши. Почему?

    Думаю потому, что для нас атака — это был захват рубежа, а для немцев рубеж сам по себе не имел значения — им требовалось только уничтожение противника. В рукопашной схватке вероятность гибели своего солдата — 50 %. Для немцев такая цифра была недопустима. И последнюю точку в бою они ставили только огнем и с расстояния, при котором гибель своего солдата была минимально вероятной.

    Соответственно немецкие генералы разрабатывали тактику и оружие пехоты так, чтобы иметь возможность поразить огнем противника везде, в любом укрытии без рукопашного боя. Нашим генералам, при наличии штыка-молодца, это, по-видимому, казалось излишеством.

    Чтобы не было так грустно, отметим, что ведь та война — это не исключение. Возьмите русско-японскую войну.

    На начало века было отработано 3 типа артиллерийских снарядов. Они представляли собой цилиндр с конусной головной частью. Наиболее дешевой была осколочная граната — толстостенный цилиндр с небольшим количеством взрывчатки и латунным взрывателем мгновенного ударного действия. Далее шла бомба или фугасный снаряд — такой же стальной цилиндр, но тонкостенный с примерно двойным количеством взрывчатки и латунным взрывателем, срабатывающим при полной остановке снаряда.

    Самым дорогим снарядом была шрапнель, по сути пушечка, которой пушки стреляли. Цилиндр снаряда был стволом этой пушечки, на дне его был порох, а сам ствол был заполнен шариками (шрапнельными пулями) из сплава свинца с сурьмой. У шрапнели был очень сложный взрыватель из очень дорогого в то время алюминия, он имел (у трехдюймовой шрапнели) 130 делений, установка на которые позволяла произвести срабатывание шрапнели в воздухе на любом участке траектории до дальности 5,2 км. Выстрел шрапнели в воздухе посылал на врага сверху вперед 260 пуль, и эффективность шрапнели при стрельбе по открыто расположенному противнику была чуть ли не вдвое выше, чем осколочной гранаты.

    Но, повторяю, шрапнель была очень дорогим изделием, как по применяемым материалам, так и по сложности изготовления.

    Так вот, в начале века русские генералы были очарованы шрапнелью, и в 1904 году русская армия выступила на войну с Японией, имея в зарядных ящиках полевой артиллерии исключительно шрапнель. Но что произошло?

    Японцы начали строить полевые укрепления и прятаться в деревнях под глинобитными перекрытиями китайских фанз. Пули шрапнели не пробивали брустверов окопов и глинобитных стен, артиллерия, не имея, в общем-то, дешевых фугасных снарядов, ничем не могла помочь пехоте, и русская пехота шла в атаку на укрепленного противника, неся огромные потери от японского ружейно-пулеметного огня.

    Сделали ли наши военные теоретики выводы к началу Первой мировой войны? Сделали. Но какие?!

    Они пришли к выводу о малой эффективности артиллерии вообще, о том, что основные потери в будущей войне будут наноситься ружейно-пулеметным огнем. Эта теория внесла в практику два следствия. Во-первых, количество гаубичной, крупнокалиберной артиллерии в армии было сокращено до пределов, необходимых для взятия крепостей у австрийцев и немцев, а запас артиллерийских снарядов к полевым пушкам был сделан столь малым, что был израсходован через несколько месяцев с начала войны. И с 1915-го по 1917 год наша пехота хронически не имела поддержки своей артиллерии. (Правда, почти так же ошиблись с гаубичной артиллерией и наши союзники — французы с англичанами.)

    Единственными, кто все предусмотрел для будущей войны — и количество артиллерии и ее состав, — были немецкие генералы.

    Так что особо пенять только советским генералам не приходится — царские были не лучше. Может, они в чем-то были и профессиональнее, но зато советские офицеры и генералы дрались более яростно, меньше сдавались в плен и быстрее учились в боях, что с горечью констатируют немецкие генералы из тех, кто воевал обе мировые войны.

    Полезный вывод

    Военные теоретики и генералы перед войной оказались неспособными подготовить Красную Армию в тактическом и организационном плане. Это нам полезно знать?

    ПОДГОТОВКА КАДРОВ АРМИИ

    В понимании немцев армейские чины — это должности в бою, а в русском понимании — то нечто, за что дают больше денег из казны и много почета от общества. У немцев только одно, так сказать, сверхштатное звание фельдмаршала имело вид награды, а в царской русской армии чин был второй по значению наградой после царского благоволения, и шла эта награда впереди всех орденов. Орден — это побрякушка, которую всем давали, включая тыловых и попов, а чин — это деньги, а деньги есть деньги — это то, за чем русское офицерство в армию и шло. Начиная рассмотрение разницы в подготовке советских офицеров, нам нужно это обстоятельство иметь в виду: немецких офицеров воспитывали и готовили для работы в бою, а старых русских, советских и новых русских офицеров готовят для изъятия средств из казны при помощи звездочек на погонах.

    То, что офицеров готовят в училищах, а совершенствуют в академиях, так въелось нам в мозги, что старое петровское требование начинать службу солдатом кажется анахронизмом и вообще чуть ли не придурью императора. Какой же он офицер, если училища не окончил?! Правда, нужно отметить, что армия тут не сирота, у нас во всех сферах деятельности человек, не имеющий бумажки об образовании, за специалиста не считается — какой же он инженер, если институт не закончил? В результате у нас очень много людей, имеющих дипломы инженеров, а инженеров так мало, что становится очевидной чистая случайность их попадания в число выпускников вузов.

    Почему Россия стала на столь нелепый путь подготовки офицеров, понятно: русские цари очень долго не могли дать общее образование многочисленному населению на огромной территории России. Возник соблазн собирать дворянских детей в специальные учебные заведения и давать им общее образование, поскольку малознающему человеку трудновато командовать другими людьми. Это понятно. Но откуда возникла мысль выпускать их из этих заведений офицерами, трудно объяснить с позиций здравого смысла. Правда, до самой революции существовала система подготовки офицеров прямо в армии из людей, имеющих подходящее общее гражданское образование. Но и в этом случае офицерами становились не те, кто наиболее подходил для этого, а по формальным признакам — после определенного срока службы и сдачи экзамена, как правило, за курс соответствующего военного училища. Еще подчеркну: в России никак не рассматривалось, годится ли этот человек, чтобы быть атаманом, является ли он лучшим воином, а единственным критерием производства в офицеры была сдача им экзаменов каким-то преподавателям.

    Пожалуй, еще круче обстояло дело только в США. Если в России курс военного училища занимал 2–3 года, то в знаменитом военном училище Вест-Пойнт даже не остающиеся на второй год курсанты уже в начале XIX века учились 4 года, после чего выходили в армию вторыми лейтенантами. В США было много и учебных заведений для офицеров — что-то вроде наших военных академий. Впрочем, американцев понять можно: у них в общеобразовательных школах настолько «демократическое» образование, что имело, конечно, смысл дать будущим американским офицерам хоть какое-то образование уже в военных училищах.

    Мне уже приходилось писать, что робость и малодушие советских генералов, их боязнь пойти на риск и заложить в свое решение свое собственное видение обстановки проистекали от их низкой квалификации. Давайте разберем, что, собственно, имеется в виду. В нашем русском понимании, особенно в понимании тех, кто называет себя интеллигентами, квалификацией считается наличие дипломов и справок о некоем образовании, т. е. некие теоретические знания. Но все это не более чем чепуха.

    Квалификацию дает только практика, каким бы делом ты ни занимался. Даже если тебе вложили в голову очень точные теоретические знания, то и тогда они не дают тебе никакого умения работать, а только помогают быстрее освоить свое дело на практике. А освоить работу, научиться работать можно, только работая. Это первая и, надо сказать, объективная трудность всех профессиональных военных, поскольку им негде научиться работать, кроме как на реальной войне, в скольких бы манёврах они ни принимали участие и какие бы прекрасные теоретические знания они ни имели.

    Большой вопрос и в том, как получить эти теоретические знания. По нашим русским представлениям, теоретические знания можно получить только в учебном заведении. Это большая ошибка, и России она всегда дорого стоила.

    Мне могут сказать, что дело не в учебных заведениях, а в том, что мы русские и посему всегда лаптем щи хлебаем, в каких бы академиях мы ни обучались. Но вот посмотрите, кого обвиняет главнокомандующий русской армией в Русско-японской войне 1904–1905 годов Куропаткин в позорнейших поражениях той войны. Обратите внимание не на смысл обвинений и не на должности, а на фамилии этих русских генералов.

    «Куропаткин обвиняет Бильдерлинга в том, что во время сражения под Ляояном, имея в своем распоряжении значительные силы, он не остановил обходного движения армии Куроки.

    Затем Куропаткин упрекает Штакельберга за крайнюю нерешительность действий во время сентябрьского наступления, вследствие чего прекрасно задуманная операция окончилась неудачей.

    Наконец Куропаткин обвиняет Каульбарса в том, что в сражении под Мукденом он, несмотря на неоднократные приказания, на посланные ему многочисленные подкрепления, упорно не переходил в наступление и таким образом подарил неприятелю два дня».

    Это строки из статьи генерал-лейтенанта русской армии Е.И. Мартынова. Он окончил в 1889 году Академию Генштаба, в Русско-японскую войну командовал полком и, судя по статье, знает, о чем пишет. Как видите, национальность не имеет значения, поскольку даже немцы, получив русское военное образование, теряют смелость и даже зачатки какой-либо квалификации.

    Особенностями русского (советского) военного образования является и то, что никто из участников Великой Отечественной войны не вспоминает ни одного случая, когда бы оно ему потребовалось хоть в каком-нибудь бою. Я также не встречал, чтобы кто-либо из военных оценил ценность этого образования, безразлично как: обругал бы его или похвалил. Что-то с этим нашим военным образованием странное происходит — оно на бумаге как бы есть, но в практике оно как бы никого и не волнует. Поэтому дам по этому поводу мнение упомянутого чуть выше генерал-лейтенанта Мартынова (с моими выделениями в тексте), правда, он оценивает Академию Генштаба царской армии, но сильно ли отличалась от неё Академия Генштаба Советской Армии?

    «В России нет высшего учебного заведения, которое было бы поставлено в такие исключительно благоприятные условия в смысле предварительной подготовки слушателей, обстановки преподавания и материальных средств, как Академия Генерального штаба.

    Огромные служебные преимущества, которыми пользуются офицеры этой корпорации не только в армии, но и в других сферах государственной службы, вызывают большой наплыв желающих поступить в академию.

    …Итак, Академия Генерального штаба получает в свое распоряжение хорошо подготовленный состав слушателей, проникнутых самым искренним желанием работать, совершенно спокойную обстановку для научных занятий и богатые материальные средства.

    Как же пользуется она этими исключительными условиями?

    Прежде всего каждого поражает бессистемность академического преподавания.…Попадет туда «трудолюбивый» профессор, и на практике никто не препятствует ему искусственно раздувать свой курс, включая в него всевозможные свои «произведения» и обременяя память учащихся совершенно нелепыми деталями; нет в академии соответствующего специалиста, и самые важные отделы совсем не изучаются. Например, курс истории военного искусства в эпоху первой революции переполнен подробностями вроде следующих: «Рыже-бурая и светло-чалая лошади не принимались… в немецкую кавалерию»; «Рост лошадей указывался для шеволежерного полка от 14 фауст (0,344 фт.) 3 д. до 15 фауст, для гусарских полков от 14 фауст 2 д. до 14 фауст 3 дюймов»; «В среднем на день отпускался верховой кавалерийской лошади 7,091, а военно-упряжной лошади — 3,841 килограмма овса».

    … Слушателей академии спрашивали о том, сколько золотников соли на человека возится в различных повозках германского обоза, каким условиям должна удовлетворять ремонтная лошадь во Франции; но организация японской армии оставалась для нас тайной до такой степени, что перед моим отправлением на войну главный специалист по этому предмету категорически заявил мне, что Япония не может выставить в Маньчжурии более 150 тыс. человек. Занимаясь пустословием о воображаемой тактике Чингисхана и фантастической стратегии Святослава, академические профессоры в продолжение целой четверти века не успели даже критически исследовать нашу последнюю турецкую войну, ошибки коей мы с точностью повторили теперь на полях Маньчжурии. Следуя раболепно и подобострастно, но без всякого смысла и рассуждения в хвосте Драгомирова, представители нашей официальной военной науки прозевали те новые приемы военного искусства, которые под влиянием усовершенствований техники зародились на Западе. По справедливому замечанию известного французского писателя генерала…: «Русская армия не захотела воспользоваться ни одним уроком последних войн». Вообще, Академия Генерального штаба, вместо того чтобы служить проводником новых идей в войска, все время упорно отворачивалась от жизни, пока сама жизнь не отвернулась от нее.

    Однако бессистемность академической программы и отсталость отдельных курсов являются несравненно меньшим злом, чем те методы преподавания, которые господствуют в академии.

    От начальника в бою главным образом требуется: здравый смысл, инициатива и твердый характер.

    Все академическое преподавание, весь режим академии поставлены так, что эти редкие дары природы систематически ослабляются.

    Здравый смысл затемняется схоластическим способом изложения науки. Военное искусство — дело живое и практическое, а потому теория его вместо того, чтобы витать в облаках метафизики, должна находиться в постоянном и непрерывном общении с жизнью, должна быть краткой и понятной. В изложении талантливого, действительно знающего дело специалиста самые сложные вопросы являются простыми и понятными. Наоборот, жалкая бездарность, соединенная с отсутствием настоящих живых знаний, обыкновенно старается свои убогие мысли облекать в труднодоступные пониманию формы, наивно полагая, что в этом-то и заключается ученость.

    Таким именно характером отличается большинство академических руководств по военному искусству: самые простые вещи расписаны на многих страницах, для доказательства очевидных истин призваны на помощь философия, психология и другие науки; часто встречаются ссылки на первоисточники и архивы, которыми авторы, безусловно, не пользовались; классификация доходит до карикатуры, сводя изложение каждого вопроса к бесчисленному множеству искусственно придуманных пунктов.

    Например, вот как излагается в академическом учебнике простой и совершенно понятный вопрос об организации войск:

    «Свойство природы боя, как явления стихийно-волевого, значение между орудиями, элементами боя — человека, господство его в серии этих элементов, огромное преобладающее значение и влияние в бою морального элемента, духовной стороны главного орудия боя человека — все это, в общей совокупности, указывает, что духовно-волевая сторона человека, как единичного, так и массового, должны лечь в основание всех вопросов воспитания и обучения, а равно и вопроса составления коллективной единицы человека, то есть в организации массового человека, масс, в организации отрядов, то есть вообще во всех вопросах организационных».

    …Подобный схоластический метод преподавания приносит неисчислимый вред, потому что приучает будущего офицера Генерального штаба подходить к решению каждого практического вопроса не прямо и просто, а посредством разных сложных умозаключений. Вместо практических деятелей он воспитывает доктринеров, которые для военного дела несравненно опаснее круглых невежд.

    Затем, второе качество, необходимое для начальника на войне, — сознательная, не боящаяся ответственности инициатива, безжалостно подавляется в академии.

    Отвечая на экзаменах, офицер должен точно придерживаться учебника; высказать какой-нибудь самостоятельный взгляд, противоположный взгляду профессора, гораздо опаснее, чем совсем не знать вопроса.

    …Наконец, твердость характера — третье основное качество для будущего боевого начальника — расшатывается гнетом того полицейского режима, который господствует в академии.

    …С тех пор некоторые частности изменились, но люди опытные говорят, что далеко не всегда в лучшую сторону».

    Далее Мартынов от обучения переходит к результатам этого обучения:

    «Каждый из крупных военных начальников имеет особый штаб, с помощью которого он управляет войсками. При нормальных условиях работа распределяется следующим образом: штаб собирает все необходимые сведения о местности и противнике; на основании этого начальник принимает известный план действий; штаб разрабатывает этот план в деталях и затем, в целом ряде распоряжений, передает волю начальника войскам. Таким образом, на долю штабов выпадает главным образом техника военного искусства.

    …Таковы те требования, которые война предъявляет к Ггнеральному штабу, а между тем у нас никто его не готовит к этому. Обычная служба офицеров Генерального штаба не только в центральных управлениях, но и в войсковых штабах сводится к бюрократической, даже просто канцелярской переписке, не имеющей ничего общего с военным искусством. Маневры крупными частями чрезвычайно редки и дают, особенно в смысле штабной службы, ничтожную практику. Тактические занятия и полевые поездки сведены к простой проформе. Военная игра применяется чрезвычайно редко и преследует совсем другие цели.

    Итак, деятельность мирного времени совершенно не подготовляет наш Генеральный штаб к тому, что ему придется делать на войне.

    … Что касается академии, то она имела на сухопутном театре войны четырех представителей: первый из них командовал дивизией, тотчас же по прибытии бежавшей под Ляояном, что было одной из главнейших причин потери этого сражения; второй, будучи профессором тактики, исполнял во время войны чисто канцелярские обязанности, для чего можно было назначить любого статского советника; третий (нужно думать — лично совершенно неповинный) тем не менее, по своему служебному положению, является одним из ответственных лиц за организацию беспорядка на правом фланге нашей армии во время несчастного сражения под Мукденом; про четвертого (насколько правильно — не знаю) такой бесспорно боевой генерал, как Церницкий, говорит — «был здесь светило нашей академии Генерального штаба, оказавшийся совершенно бездарным трусом […], в конце концов его никто не хотел держать в отряде и он возвратился в Петербург, где тотчас же был произведен в генералы и начал насаждать свою бездарность и пошлость».

    Что касается главных академических схоластиков, то они остались в Петербурге и, под гром наших поражений, продолжали по-прежнему читать свои жалкие безжизненные курсы».

    Ну и насколько сильно Академия Генштаба Красной Армии, да и другие её академии, отличались от Академии Генштаба царской армии? И в лучшую ли сторону? Оцените вот такой момент из воспоминаний И.А. Толконюка, касающийся военных познаний одного из светил советского генштаба.

    30 июня 1942 года майора Толконюка с должности начальника штаба бригады переводят в штаб 33-й армии на полковничью должность заместителя начальника оперативного отдела. Начальник оперативного отдела Киносян представляет его начальнику штаба 33-й армии Покровскому:

    «Киносян зашел в кабинет, а мне приказал подождать в приемной. Вскоре позвали и меня. Генерал-майор Александр Петрович Покровский, известный в военных кругах грамотностью и педантичностью штабист-оператор, вышел из-за стола и шагнул мне навстречу. Я представился по-уставному. Генерал протянул мне теплую мягкую руку и недовольно заметил, что я невоспитанный командир.

    Вы, майор, кажется, окончили академию, а вести себя не умеете, — упрекнул он меня, загадочно взглянув на Киносяна. — Начальник без головного убора, а подчиненный смеет заходить к нему в фуражке. Никакого такта…

    Прошу прощения, товарищ генерал! Но в академии и в артшколе этому не учили, — попытался я оправдаться, чем вызвал осуждающий взгляд Киносяна.

    Жизнь учит таким элементарным вещам, молодой человек! Жизнь, а не учебные заведения, — сердито отрубил генерал и предложил сесть. Сняв фуражку, я сел на стул у приставного столика. Генерал продолжал стоять.

    Вот видите, — возмутился начальник еще более, — генерал стоит, а майор расселся, как на именинах. Мы с вами так кашу не сварим.

    Я вскочил как ошпаренный и вытянулся по стойке «смирно».

    Что вы можете делать в штабе? Что вам можно доверить? Вас надо учить и воспитывать с самого начала, — ровным голосом, спокойно выговаривал начальник претензии. — Штаб, и особенно оперативный отдел, следует укомплектовывать культурными, воспитанными и не только грамотными, но и сообразительными командирами, — обратился генерал к начальнику оперотдела.

    Согласен, Александр Петрович, — ответил тот, пронзив меня взглядом больших, с черными зрачками глаз из-под массивных черных бровей.

    — Пока я этого не вижу, Степан Ильич, — упрекнул требовательный генерал своего заместителя и сел на свое место. Мы с Киносяном тоже сели.

    …С.И. Киносян держал себя с начальником штаба довольно-таки свободно, без скованности и волнений. Меня же представление новому начальству оставило в крайне скверном расположении духа. В душе я проклинал это продвижение по службе. Должность начальника штаба бригады казалась мне теперь невосполнимой утратой. Я вдруг заскучал по командованию бригады, по офицерам бывшего моего штаба».

    Сначала я подумал, что Толконюк, возможно, имел тогда или после войны плохие отношения с Покровским, а посему выдумал эту сцену, чтобы отомстить. Но потом вспомнил, где я о таком читал раньше. Вот «Памятка офицера», изданная главным политическим Управлением Красной Армии в 1943 году — в разгар войны. В ней очень много полезных вещей, к примеру:

    «Нельзя появляться в военной форме в ресторане, на рынках и базарах, нельзя стоять на ступеньках вагона, трамвая, троллейбуса и автобуса, входить через переднюю площадку, не имея на то особых прав.

    Гулять по улице или в парке со снятым головным убором нельзя. При входе в клуб, театр, кино и столовую обязательно снимать головной убор».

    Умиляет детализация подробностей того, кто такой культурный офицер: «Военнослужащие в военной форме не могут вести друг друга под руки». Оцените точность регламентации: снимите форму и ходите друг с другом под руки, а в форме ни-ни! Но главное, конечно, это уважение к начальству, от такого: «Зная, что командир части прибудет в клуб части на постановку или кино, нельзя начинать спектакль или кино без командира части». И такого: «При подходе старшего по званию к киоску, кассе или вешалке уступи ему очередь, воспитывай у своих подчинённых уважение к старшим офицерам». До такого: «Нашёл подругу жизни и задумал жениться — чтобы не попасть впросак, посоветуйся со своим прямым начальником». Ну и, разумеется, такого: «Если тебе приказывает офицер, не спрашивай даже в мыслях своих, правильно ли его приказание, а выполняй без колебаний. Знай, что приказание офицера всегда законно и правильно».

    То, что начальство требует тупо исполнять приказы, — это понятно, на то оно и начальство, а вот требование жениться по совету начальника вызывает удивление, поскольку не объясняется: а если и по его совету попадёшь впросак, то что делать? Отдать жену ему, и пусть сам с ней мучается, собака?

    Но еще большее удивление вызывает то, что в Памятке и намёка нет на то, зачем офицер нужен обществу, скажем, чего-либо типа: «Ежечасно пополняй военные знания, ежеминутно думай, как нанести врагу урон, береги солдат в бою, походе и на отдыхе, ежедневно учи их военному делу и т. д.» В Памятке даже слов таких — «военное дело» — нет.

    Через два дня после того, как немцы ударили под основание Курского выступа, 7 июля 1943 года, главная газета РККА «Красная звезда» дала статью «из действующей армии» гвардии генерал-майора М. Запорожниченко «Офицеры». Кто это такой, я в энциклопедии не нашел, но думаю, что полководец, поскольку в отличие от ГлавПУра генерал вспомнил и о боевых делах: «Тот офицер, который слывёт в быту слабодушным человеком, сразу ощутит в себе наличие воли, если, несмотря на все трудности, исполнит боевой приказ. Представим себе, что на пути подразделения выросло непреодолимое с виду препятствие. Допустим, офицер со своими людьми очутился в овраге перед отвесным холмом. Обойти нельзя, подняться не на чем. Что делать? Офицер, пусть он будет трижды слабодушным, но если он воспитан так, что в его мозгу не укладывается мысль о невыполнении приказа, всегда найдёт выход. Он, например, организует живую лестницу, посадит одного бойца на плечи другого. И, добравшись доверху, передаст туда оружие и постепенно, хотя бы на ремнях, перетянет людей. Воля в нём проснётся, укрепится».

    Ну а дальше, само собой, генерал пишет о вещах, более необходимых для полководца во время войны: «Можно с уверенностью сказать, что ряд норм, принятых среди офицеров, укреплял в солдатах уважение к ним. Возьмём, например, отношение младшего офицера к старшему. Ни один офицер не позволял себе в общественных местах, в театре сидеть во время антракта. Почему? Да потому, что он может не заметить старшего офицера, который в это время стоит, сидеть же младшему в присутствии старшего было неэтично. Или, например, в ресторане ни один младший офицер никогда не займёт столик, не спросив разрешения присутствующего старшего офицера».

    Понять полководца Запорожниченко можно: встанет генерал в антракте, чтобы выпитое пиво в туалете слить, а тут какой-нибудь капитан будет развалившись сидеть?! Ну, как с такими войну выиграешь?

    Поэтому хотя эпизод с Покровским, описанный Толконюком, и относится ко временам на год более ранним, чем появились процитированные документы, но в правдивость эпизода верится. Что же касается квалификации Покровского, то Толконюк, не комментируя сам, описывает такой пример.

    Покровский даёт Толконюку задание составить военно-географическое описание полосы, занимаемой 33-й армией с натуры. Задание глупейшее, поскольку армия движется вперёд и всё, что остаётся сзади, уже никому не требуется, но даже если придётся и отступить, то войска по этой местности уже прошли и прекрасно с ней знакомы. Дикость распоряжения была ещё и в том, что на эту работу Покровский отвёл две недели, а объехать на лошадях площадь 80 х 80 км за такой срок было невозможно. Но не только Покровский, но и Толконюк окончил Академию им. Фрунзе, посему Толконюк получил сухой паёк, сел в укромное место и там накатал эту работу по карте, т. е. просаботировал приказ Покровского.

    «— Через неделю круглосуточной работы, точно в установленный срок, поручение было выполнено: составлено военно-географическое описание на сотне машинописных страниц и нескольких топокартах с таблицами расчётов и обоснований. С. И. Киносян принял из моих рук пухлую папку с подчёркнутым безразличием и, бегло перелистав, отнёс начальнику штаба. Примерно через неделю начальник отдела сказал мне:

    — Поздравляю вас с успехом. Гтерал доволен вашей работой. Он внимательно прочитал материал и с похвалой отозвался… Заслужить похвалу Александра Петровича удаётся не каждому и нечасто. Гордитесь». Да уж!

    И в этот эпизод верится без труда, поскольку с февраля 1943 года Покровский стал начальником штаба Западного фронта и вместе с Соколовским провел те одиннадцать операций, которые впоследствии были признаны Ставкой бездарными. Но до войны Покровский служил генерал-адъютантом заместителя наркома обороны и, надо думать, имел в наркомате хорошие связи, поскольку, когда Соколовского за эти операции сняли, а Булганину надавали по ушам, то Покровского не тронули, и он в этой должности дослужил до Победы, став генерал-полковником. А с 1946-го по 1961 год он, естественно, прослужил в Генштабе Советской Армии.

    Подавляющее число советских полководцев той войны имело «блестящее» военное образование, блестящее, как консервная банка, настолько «блестящее», что немецким генералам такое и не снилось. К примеру, И.С. Конев, А.И. Ерёменко, Ф.И. Толбухин, Г.К. Козлов, В.Н. Гордов и многие другие закончили Академию им. Фрунзе, вдобавок к ней такие полководцы, как М.В. Захаров, Г.Ф. Захаров, В.Д. Соколовский, A.M. Василевский, окончили и Академию Генштаба — о таком образовании Гудериан или Манштейн и мечтать не могли. Но что толку?

    Напомню, что Сталин ко всем советским полководцам обращался по фамилии с прибавлением слова «товарищ», к концу войны он сделал исключение только для маршала К.К. Рокоссовского — к нему Сталин обращался по имени-отчеству. Рокоссовскому повезло: он никаких академий не оканчивал и никакие «теоретики» испортить его не смогли.

    Так что же в итоге дает нашим офицерам и генералам обучение в военных училищах и академиях?

    Какие-то военные знания это обучение дает, но оно заведомо крайне низкого качества. У американцев есть не лишенная смысла поговорка: «Кто умеет делать дело — тот делает его, кто не умеет — тот учит, как его делать». Из этого правила очень мало исключений, настолько мало, что если вам удастся таковые найти, то я рад буду о них узнать. Но зато бумажка об окончании учебного заведения дает большинству ее владельцев непомерный апломб, ни на чем не основанное чувство своего превосходства перед теми, кто такой бумажки не имеет. Какой-нибудь сопляк, по натуре трусливый, а по уму такой, что его папа-генерал и не надеялся пристроить чадо в гражданский вуз, оканчивает училище, получает звание лейтенанта, становится паршивым командиром взвода, но в своей спеси и в своих глазах он получается кем-то более ценным, чем прапор, который уже лет 15 служит в армии, лет 10 командует взводом, и делает это, безусловно, лучше, чем обладатель диплома. Это наша беда: в том, что у нас культурных людей принято отличать от некультурных не по тому, как они делают дело, а по образованию, ничего хорошего нет, тем более для армии.

    Дам цитату, приведенную историком Константином Колонтаевым. «В фондах Музея героической обороны и освобождения Севастополя хранится машинописный текст воспоминаний И.М. Цальковича, который в 1925–1932 гг. был начальником управления берегового строительства Черноморского флота. В одном из разделов своих воспоминаний он, между прочим, отмечал, что в середине 20-х годов командный состав ЧФ делился на две равные части. Одна состояла из бывших кадровых офицеров царского флота, другая — из бывших кондукторов, флотских фельдфебелей, унтер-офицеров и боцманов. Обе эти части сильно враждовали друг с другом, единственное, что их объединяло, — «стремление выжить матросню из Севастопольского дома военморов им. П. П. Шмидта (бывшее Офицерское собрание)».

    Этим людям — офицерам и матросам — по идее, нужно вместе идти в бой и погибнуть, выручая товарищей. А как вы видите, «образованные» презирают «необразованных» и все вместе презирают тех, кто непосредственно должен действовать в бою оружием — «матросню». Если это достижение нашей системы подготовки офицеров, то что тогда считать недостатком?

    Заканчивая тему, хочу сказать, что единственные, кому образование дает много, — это преподаватели. Ни тебе ответственности за солдат, ни учений, ни маневров, ни дежурств, ни дальних гарнизонов, зато награды легкодоступны, и числишься ты таким же «защитником Родины», как и настоящие защитники.

    Читая «Справочную книжку офицера» за 1913 год, помню, умилился тому, как царь распределял награды. Дело в том, что в мирное время ордена давались по определенным правилам, учитывающим чин, иногда должность, общее время беспорочной службы и время после вручения очередного ордена. Это еще как-то можно понять. Однако ордена давались не исходя из количества офицеров, которым они уже полагались по этим правилам, а по норме — по разнарядке: ежегодно награждался орденом один офицер из нормированного количества. И разнарядка была такова.

    Все генералы, штаб-и обер-офицеры «управлений и штабов» ежегодно награждались из расчета один награжденный на 6 человек; в «военно-учебной и учебной службе» — 1:8; генералы и офицеры «пехотных, кавалерийских, казачьих, иррегулярных войск, инженерного и артиллерийского ведомства, военные врачи» и т. д. — 1:12; «гражданские чиновники управлений и штабов»— 1:20.

    Как видите, уже при царе все было построено так, чтобы служить было выгодно в Петербурге при штабе или преподавателем в училище, а не на фронте, не в строевой части. А в штаб и преподавателем без диплома не возьмут — вот круг и замкнулся. Теперь ответьте сами себе на вопрос: могли ли люди, действительно собирающиеся защищать Отечество, придумать такие нормы наград, при которых офицеры, служащие в полках, награждались вдвое реже «штабных» и в полтора раза реже — преподавателей?

    Довольно интересным является и мнение о ценности военного образования как такового, невольно высказанное британским фельдмаршалом Бернардом Монтгомери. Он провоевал обе мировые войны, закончил карьеру начальником Генштаба Британской империи и посему человек в военном деле далеко не случайный. Судя по его мемуарам, британское военное образование являло собой нечто среднее между германским и русским (советским). У британцев, в отличие от немцев, как и в России, были военные учебные заведения, но обучение в них было гораздо короче.

    К примеру, после окончания школы Монтгомери поступил в военное училище Сандерхест. В России и довоенном СССР его учили бы два года, но в Сандерхесте учили год (Монтгомери учился полтора, так как хулиганствовал). Первую мировую войну Монтгомери закончил в должности начальника штаба дивизии и после войны поступил в штабной колледж в Кэмберли — что-то вроде нашей Академии Генштаба, но только вроде.

    Интересно, что рассказ о поступлении в этот колледж Монтгомери предваряет чем-то наподобие оправдания тому, почему он на это решился. Он написал: «До этого момента моей карьеры я не изучал теории своей профессии; за моими плечами было четыре года войны, но никаких теоретических знаний в основе этого опыта. Я читал где-то высказывание Фридриха Великого по поводу офицеров, полагающихся только на свой практический опыт и пренебрегающих наукой; говорят, будто он сказал, что у него в армии есть два мула, которые прошли сорок кампаний, но они все равно остались мулами».

    Во-первых, Фридрих II под изучением теории не имел в виду обучение в каком-либо военном учебном заведении. Во-вторых, даже если Фридрих II это и сказал, то тогда он сказал явную глупость. Поскольку полководец обязан всё же отличаться от мула. Затем, мулу можно было бы в академии сорок лет рассказывать теорию военного дела, но он и после этого остался бы мулом. И наконец, если полководец провёл сорок кампаний, но не понял того, что объединяет воедино результаты его дела, т. е. не понял теории своего дела, то он действительно мул. Поскольку любой мало-мальски толковый практический работник обязательно является и теоретиком своего дела — он понимает, зачем и почему нужно делать так, как он делает. Видимо, и Монтгомери это понимал, раз уж решил оправдаться в том, почему он решил учиться.

    Между тем в Кэмберли, в этой британской Академии Генштаба, обучали не как в России (и СССР) — не три года, а всего год. И обучали не профессора, а полководцы, отличившиеся в войну и имевшие склонность к преподавательской работе.

    Далее Монтгомери воюет на штабных должностях в Ирландии, а затем сам преподаёт в штабном колледже и пишет учебник для офицеров пехоты. По нашим меркам он теоретик, у нас он был бы доктором военных наук и профессором и обязательно разглагольствовал бы о том, что «культурный генерал и даже офицер невозможны без академического военного образования», тем более утверждал бы, что офицеры штаба невозможны без получения ими образования в Академии Генштаба. Но вот что Монтгомери пишет о реальных офицерах своего штаба времён Второй мировой войны (выделено мною. — Ю.М.):

    «Под руководством Де Гингана штаб 8-й армии превратился в великолепную команду. Я всегда очень верил в молодость с её энтузиазмом, оптимизмом, оригинальными идеями и готовностью следовать за лидером. Наш штаб в основном составляли молодые, многие из них не были солдатами по профессии. Единственным необходимым условием для работы в моём штабе являлась способность делать своё дело; не имело значения, служит человек в регулярной армии или он призван во время войны.

    Во Вторую мировую войну лучшими офицерами отделов разведки штабов являлись гражданские; их головы, казалось, были наилучшим образом приспособлены к такого рода работе, обученные в «нормах доказательственного права», с богатым воображением и развитой креативностью, и Билл Уильяме возвышался над всеми ними».

    Вот вам и ценность военного академического образования. В мирное время оно даёт возможность быстро делать карьеру: к примеру, в царской армии до Первой мировой офицер, окончивший Академию Генштаба, становился командиром пехотного полка в 46 лет, а без этого образования — в 53 года. А во время войны, как вы видите на примере британской армии, даже штабные должности прекрасно исполняют гражданские лица и молодые офицеры.

    И вывод отсюда следует немецкий: тот, кто стремится узнать, как уничтожить врага, тот узнает это и без профессоров академии, а профессора и дипломы по большей части нужны тем, кто стремится как можно больше денег содрать с общества в мирное время, включая и самих этих профессоров. Да так, собственно, обстоит дело во всех областях деятельности человека.

    Конечно, с одной стороны, наша «военная наука», состоящая из тех же преподавателей академий, умышленно не выясняла, как немцы готовили своих офицеров и генералов, но, с другой стороны, у нас самих мозги достаточно зашорены идеей, что ни офицером, ни инженером, ни ученым нельзя стать, если не окончить соответствующее высшее учебное заведение. Вот характерный пример.

    В 1946 году проходил так называемый Нюрнбергский процесс — суд над руководителями нацистской Германии и ее высшим генералитетом. Прокурором от СССР был Р. Руденко, и совершенно очевидно, что для допроса начальника штаба всех вооруженных сил Германии фельдмаршала В. Кейтеля, состоявшегося 5 апреля 1946 года, наш прокурор разработал понятный русскому человеку план. Он решил усугубить вину В. Кейтеля тем, что Кейтель, в понимании Руденко, окончил много военно-учебных заведений (иначе как бы он стал начальником Генштаба?), а Гитлер всего-навсего ефрейтор, а посему и вина Кейтеля в развязывании войны чуть ли не больше, чем вина Гитлера. И вот, надев на мозги эти наши русские шоры, Руденко смело начал допрос с выспрашивания названий военных училищ и академий, которые Кейтель, по уверенности Руденко, обязательно должен был закончить, чтобы стать фельдмаршалом. Этот допрос звучал так:

    «Руденко: Подсудимый Кейтель, уточните, когда вы получили первый офицерский чин?

    Кейтель: 18 августа 1902 г.

    Руденко: Какое вы получили военное образование?

    Кейтель: Я вступил в армию в качестве кандидата в офицеры, служил сначала простым солдатом и, пройдя затем все следующие чины — ефрейтора, унтер-офицера, — стал лейтенантом.

    Руденко: Я спросил вас о вашем военном образовании.

    Кейтель: Я был армейским офицером до 1909 г., затем около шести лет полковым адъютантом, во время Первой мировой войны я был командиром батареи, а с весны 1915 г. находился на службе в генеральном штабе.

    Руденко: Вы окончили военную или другую академию?

    Кейтель: Я никогда не учился в военной академии. Два раза я в качестве полкового адъютанта принимал участие в так называемых больших командировках генерального штаба, летом 1914 г. был откомандирован в генеральный штаб и в начале войны 1914 г. возвратился в свой полк».

    Как видите, получился разговор глухих: Кейтель не понимал, чего от него хочет Руденко, а Руденко не понимал, как такое может быть, что у фельдмаршала Кейтеля и ефрейтора Гитлера одно и то же формальное военное образование — ни тот, ни другой не оканчивали никаких военных училищ и академий. Не оканчивали их по той простой причине, что в Германии по меньшей мере до конца Второй мировой войны ничего подобного не было.

    То есть не было никаких военно-учебных заведений, куда с улицы мог поступить штатский человек, поприсутствовать несколько лет на занятиях, сдать экзамены и стать офицером. Не было также никаких учебных заведений, в которых бы офицеры делали то же самое с целью получить некий диплом, который бы потом учитывался при продвижении их по службе, — не было военных академий. Тогда что было и как они готовили офицеров — спросите вы.

    Точно я на этот вопрос ответить не могу, поскольку и у нас, и в США способ подготовки немцами своих офицеров является великой тайной или вопросом, который никого не интересует, и мне придется своей русской логикой сводить воедино все отрывочные сведения о том, как немец становился офицером, о том, как его обучали. Поэтому расскажу то, что я понял, а понял я в этом вопросе следующее.

    Прежде всего немцу нужно было иметь желание посвятить свою жизнь службе в армии, причем неважно кем. «Как это неважно?.. — спросят меня. — Ведь от офицерского звания зависит жалованье и уважение в обществе!» Вот тут кроется еще одно коренное отличие нас и немцев — это у нас все зависит от того, какое воинское звание ты сумел выпросить у начальства и чем это звание выше, тем и денег больше. У немцев тоже было так, но не совсем.

    Разницу в образе мысли можно показать на героях из художественных фильмов о войне. В наших, особенно послевоенных фильмах герой — это, как правило, военный в чинах, хотя бы офицер. В киноэпопее «Освобождение» солдатам и места практически не оставили, в этом фильме они — фон, на котором действуют генералы и маршалы. А в западных фильмах (сегодня они почти все из Голливуда) генерал героем бывает очень редко, поскольку в западных фильмах герои — это бойцы, а если и офицеры, то из тех, кто лично действует оружием. По западным меркам, в том числе и по немецким, быть рядовым солдатом не только почетно, но и интереснее, чем генералом, поскольку солдату нужно не только очень много ума, чтобы перехитрить солдата противника, но и храбрости, причем последней требуется значительно больше, чем генералу.

    Ну, посудите сами: если у нас человек прослужит в армии 20 лет и выйдет на пенсию ефрейтором, то что о нем люди скажут? Скажут, что это такой дурак, который не смог дослужиться хотя бы до звания младшего сержанта. Мы ведь профессиональную службу в армии не понимаем иначе, нежели непрерывное повышение в званиях.

    Вот летчик-истребитель Северного флота Н.Г. Голодовников в Великой Отечественной сбил лично 7 немецких самолетов и в групповых боях еще 8. Окончил войну в звании капитана. Рассказывает, как советские летчики сбили в апреле 1943 года известного немецкого аса Рудольфа Мюллера, и искренне поражается: «Знаешь, когда Мюллера сбили, его ведь к нам привезли. Я его хорошо помню: среднего роста, спортивного телосложения, рыжий. Удивило то, что он был всего лишь обер-фельдфебелем, это при больше чем 90 сбитых!» Удивление понятно: сам Голодовников при десятке сбитых уже старший лейтенант, а немец при 93 — даже не офицер! Но для немцев в этом нет ничего удивительного — ведь для них звание — это отражение командной должности: если Мюллера не учили командовать эскадрильей и он ею не командует, то зачем же ему офицерское звание? Чтобы уважали больше? Но ведь его уважают гораздо больше, чем какого-нибудь полковника, за то и именно за то, что Мюллер — хороший боец!

    И немцы, поступающие на профессиональную службу в армию, совершенно не стремились обязательно стать офицерами высокого ранга, среди них было и достаточно тех, кто стремился стать бойцом высокого ранга. Если я правильно немцев понял, то и должность хорошего бойца в немецкой армии даже в мирное время хорошо оплачивалась и была уважаемой и в армии, и в обществе. У нас считается почетным быть маршалом Жуковым, а у немцев считается не менее почетным быть и Рэмбо.

    Возьмем для примера биографию немецкого офицера Бруно Винцера. Из-за тяжелого материального положения в охваченной кризисом Германии, не закончив полного курса среднего образования и воодушевленный военной романтикой, он в возрасте 19 лет 13 апреля 1931 года вступил в рейхсвер — маленькую стотысячную армию догитлеровской Германии. Вступил, заключив контракт сроком на 12 лет: «Мы получали в месяц на руки пятьдесят марок на всем готовом и при бесплатном жилище. Это были большие деньги. Кружка пива стоила пятнадцать, а стакан шнапса — двадцать пфеннигов. Пособие, которое получал безработный на себя и на семью, не составляло и половины нашего жалованья. Если же безработного снимали с пособия, он получал по социальному обеспечению сумму, которой не хватало даже на стрижку волос». Это жалованье, при 1/3 стоимости проезда в поездах, Винцер получал первые два года службы. А затем «1 апреля после двухгодичной службы наступил срок нашего призыва в армию и первого присвоения нового звания. Мы были произведены в старшие стрелки, получили нарукавную нашивку и больший оклад».

    И вот здесь Винцер описывает внутреннюю дилемму, которая в нашей армии совершенно отсутствует: «После двух лет службы нас производили в старших рядовых и мы получали первую нарукавную нашивку. Еще через два года можно было стать ефрейтором и получить вторую нарукавную нашивку. И вот тут-то солдат и оказывался на пресловутом «распутье».

    Направо дорога вела через кандидатский стаж к званию унтер-офицера, унтер-фельдфебеля, фельдфебеля и обер-фельдфебеля.

    Налево — к званию обер-ефрейтора и штабе-ефрейтора вплоть до конца срока службы.

    По первому пути могли пойти относительно немногие, так как число запланированных должностей было ограниченным. Борьба за эти посты побуждала к достижению наиболее высоких показателей.

    …Яхотел не только идти по пути, предназначенному унтер-офицеру, но и выбраться на офицерскую дорогу».

    Как видите, даже если рекрут поступал на службу, не имея никаких претензий, то через два года он сам должен был все же определиться: кем он хочет стать? Жуковым или Рэмбо?

    Как я полагаю, в данных цитатах и Винцер пишет для немцев, а посему не поясняет им то, что немцу и так понятно, и переводчики переводят не совсем то, что хотел сказать автор. Скорее всего, речь идет не о «кандидатском стаже», о котором впоследствии ни Винцер, ни другие мемуаристы никогда не вспоминали ни в каких случаях, а о статусе «кандидата», причем статус кандидата имели и те, кто хотел стать Рэмбо — ефрейтором.

    Так, как переводчики перевели, русский человек может понять, что у немцев, чтобы стать лейтенантом, нужно было последовательно получать звания: старший стрелок, ефрейтор, обер-ефрейтор, гаупт-ефрейтор, штабс-ефрей-тор, унтер-офицер, унтер-фельдфебель, фельдфебель, обер-фельдфебель, гаупт-фельдфебель, штабс-фельдфе-бель и, наконец, лейтенант. На самом деле это не так. Базовыми званиями, отражающими базовые должности, были: ефрейтор, унтер-офицер, фельдфебель и гауптман, соответствующие должностям: боец, командир отделения (10 человек), командир взвода (около 50 человек) и командир роты (около 200 человек). Все остальные звания (кроме лейтенантских) — это расширение званий на этих четырех должностях. И поступивших в армию немцы учили на какую-нибудь из этих должностей: бойца, командира отделения-взвода или командира роты (офицера).

    Поступившему в армию помимо желания был важен образовательный ценз — какое учебное заведение рекрут закончил до зачисления на службу. Ефрейтором можно было стать с любым образованием — хоть с низшим, хоть с высшим — было бы желание. А офицером — только с полным средним. Если оно было, как у Винцера, неполным, то можно было стать только командиром взвода, т. е. фельдфебелем, пройдя, само собой, должность командира отделения (унтер-офицера). Но образовательный ценз важен был только при поступлении на службу, а дальше, если упорно работать, то стать офицером можно было и без него, как стал сам Винцер, но это требовало большего времени службы в доофицерских должностях, хотя следует сказать: и имея полное среднее образование, и желание стать офицером, в немецкой армии им стать было далеко не просто. Образование, по сути, не имело значения — значение имел только ты сам — насколько ты действительно атаман и по военным знаниям, и по всему остальному.

    Немного о знаках различия. Как вы понимаете, достаточно важно, особенно в суматохе боя, сразу понять, кто перед тобой — начальник или подчиненный? Наиболее видное место для знаков различия — плечи, воротник и головной убор. Наименее видное — рукава. Должности у немцев выделялись очень четко, а расширение должностей было второстепенным. Солдаты, старшие стрелки и все ефрейторы носили погоны и форму рядовых, а нашивки и звездочки у них были на рукаве: важно было сразу определить, что это боец, а то, что он и ефрейтор, — дело второстепенное. Унтер-офицеры и фельдфебели имели серебристую окантовку вокруг воротника и погона (у унтер-офицеров окантовка в торце погона отсутствовала как на наших курсантских погонах) и тканые «катушки» на петлицах. Офицеры имели серебряные погоны, на воротнике — специальные серебряные знаки в петлицах («катушки») и серебряный шнур на фуражке.

    Полагаю, что при поступлении на срочную службу без претензий ты мог окончить ее и уйти в запас старшим стрелком. Но если ты хотел быть профессиональным военным, то с самого начала службы мог заявить, кем ты хочешь стать, и в таком случае ты получал статус кандидата на эту должность, и тебя начинали целенаправленно и ускоренно учить. Если ты хотел стать Рэмбо, то становился кандидатом в ефрейторы, тебе через погоны перебрасывалась «лычка» в виде витого шнура, и из тебя готовили очень хорошего бойца. Поскольку у бойца тоже должна быть семья, то с каждым очередным ефрейторским званием тебе повышалось жалованье. Похоже, что было так: через два года службы солдат получал звание старшего стрелка (четырехугольная звездочка на рукав), через четыре — ефрейтора (получал на рукав шеврон), через восемь лет — гаупт-ефрейтора (плюс звездочка), через десять лет — штабс-ефрейтора (плюс большая звездочка). Правда, как пишут историки, во время войны до обер-еф-рейторского чина дослуживались немногие — либо выбывали из строя, либо их служебный рост в качестве бойца прекращался, и их все же производили в унтер-офицеры и назначали командирами отделений. То есть в немецком понимании ефрейторские звания — это не звания, а твой статус в должности бойца.

    Если ты хотел стать командиром, а твое образование было недостаточным, чтобы сразу получить статус кандидата в офицеры, ты становился кандидатом в унтер-офицеры, по-немецки это звучало как «фанен-юнкер унтер-офицер». На солдатском погоне у тебя появлялась серебристая «лычка», как у ефрейторов Советской Армии, и тебя ускоренно начинали готовить на должность командира отделения. Если образования хватало, то ты становился фанен-юнкером офицером и у тебя на погоне было две серебристые «лычки», а сами погоны имели знаки различия тех званий, которые ты получал по мере прохождения службы и занятия соответствующих должностей.

    Если я правильно понимаю, то «фанен-юнкер офицер», полностью подготовленный и уже имеющий фельдфебельское звание, получал статус «фенрих», т. е. чуть-чуть не офицер; если смотреть на это с другой стороны, фенрих имел статус офицера, ожидающего вступления в должность (скажем, обер-фенрих отличался тем, что воротник его фельдфебельской формы был уже без унтер-офицерского и фельдфебельского галуна, ремень — офицерский, а на фуражке — серебряный офицерский шнур).

    Выше я написал, что если человек поступал на службу в немецкую армию с желанием посвятить ей всю свою жизнь, то его начинали ускоренно и целенаправленно учить. Вопрос — кто, какие преподаватели? В немецкой армии не было никаких преподавателей, соответствующего кандидата учили все, кто мог его научить тому, что обязан знать офицер. Так, к примеру, Винцер, будучи фельдфебелем, преподавал на курсах офицеров запаса. Он не учил их «вообще», он был командиром взвода противотанковых пушек и на курсах, организованных на базе его взвода, учил будущих пехотных офицеров запаса устройству противотанковых орудий и тактике их использования.

    О военном деле немецкие офицеры знали очень много, и всему этому их учили на практике, образно, давая не знания, а умение исполнять то или другое. Чтобы не тратить время офицеров полка на индивидуальное обучение будущих офицеров, для всех кандидатов полка в подразделениях, соответствующих очередной теме обучения, организовывали кратковременные курсы, на которых их всех вместе обучали.

    Снова возьмем пример из воспоминаний Винцера. Еще на первом году службы он определился, что хочет стать не бойцом (ефрейтором), а командиром — фельдфебелем, поскольку образовательный ценз не давал ему права сразу претендовать на должность офицера. Однако рейхсвер готовил офицерские кадры, и с Винцером произошло следующее: «Вскоре после того, как я вернулся из этого внеочередного отпуска в свою часть, меня вызвали к командиру роты. Там уже собралось несколько унтер-офицеров и солдат. Нам задали вопрос, который мы сначала не приняли всерьез, но затем пришли в восторг:

    Кто из вас хотел бы стать офицером?

    Когда все мы — вначале не сразу, а потом единодушно — подняли руки, капитан сказал:

    Не радуйтесь преждевременно, это еще далеко не решенное дело! Пока только краткий опрос, ничего больше. Я просто хотел выяснить, намерены ли стать офицерами те из вас, которые, возможно, для этого пригодны. Благодарю вас, вы можете разойтись. Кроме того, прошу вас об этом никому не говорить!

    Все это длилось минуты две. Тем временем мы были зарегистрированы, и вскоре нас стали направлять на различные курсы обучения.

    Началось со специального обучения в качестве связных. За этим последовал курс по технике разведки, затем — изучение пулемета; одновременно нас использовали как загонщиков на офицерской охоте, потом откомандировали в качестве ординарцев в офицерский клуб, чтобы ознакомить нас с той обстановкой, в которой мы позднее можем оказаться.

    Однажды меня зачислили в группу, которая в уединенном и замаскированном ангаре тренировалась на деревянном орудии. Мы видели эту пушку впервые, и нам строго-наст-рого приказали никому о ней не говорить. У нее были обитые железом деревянные колеса, словно она предназначалась для конной тяги: В действительности ей позднее придали резиновые шины и она стала известна в качестве 37-миллиметрового противотанкового орудия. При деревянной пушке имелся предусмотренный для этого орудия затвор, и мы учились заряжать и разряжать, используя учебные снаряды должного калибра.

    …С большим усердием я проходил очередной курс обучения. Он все больше приближал к желанной цели тех из нас, кто в свое время рапортовал командиру о готовности стать офицером. К изучению тяжелых пулеметов и нового, еще засекреченного оружия прибавилось обучение приемам стрельбы из артиллерийских орудий непрямой наводкой.

    …Этот парад был последним служебным заданием, выполненным мною в составе 5-й роты. Тотчас же после возвращения я был переведен для дальнейшего обучения и использования в качестве командира отделения в 8-ю пулеметную роту».

    Замечу, что все это было на втором году службы, Винцер еще даже звания «старший стрелок» не получил, а его уже, помимо собственно обучения, начали стажировать в качестве командира. В конце концов, не через 4 года, а через 3,5 его производят в ефрейторы: «Присвоение мне звания ефрейтора совпало с переводом в 14-ю противотанковую роту. Я рапортовал командиру роты:

    — Ефрейтор Винцер переведен в 14-ю роту!

    — Когда вы произведены в ефрейторы?

    — Десять дней назад, господин капитан!

    — Вы будете командиром орудия. Вы уже знакомы с новыми противотанковыми пушками?

    — Так точно, господин капитан. Я обучался этому два года.

    Вопрос был излишним — на столе лежало мое личное дело. Я заметил, что командир его изучил, когда он продолжал:

    — Вы вообще прошли ряд различных курсов обучения. Имеете ли вы водительское свидетельство?

    — Нет, господин капитан!

    — Немедленно наверстать. Явитесь к заведующему техническим имуществом! После службы — курсы шоферов, понятно?

    — Так точно, господин капитан!

    Все частные школы шоферов в городе были привлечены к делу, и мы ежедневно до поздней ночи набирали наши учебные километры, разъезжая по городу и окрестностям. Примерно за две недели я с успехом закончил и этот курс».

    Заметьте, что учиться на офицера очень часто приходилось во внеслужебное время, как в данном случае при получении водительских прав. Но у Винцера в связи с его стажировками на командирских должностях уже давно звание не соответствовало должности, поэтому после окончания курсов шоферов его немедленно производят в унтер-офицеры, причем с того же дня, что он был произведен в ефрейторы. Как видите, ввиду того, что Винцер выбрал командирское направление службы, ему не только не пришлось выслуживать звания обер-ефрейтора, гаупт-ефрейтора, штабс-ефрейтора, но он и ефрейтором, по сути, не служил — это были не его, командира, звания.

    Вообще-то немецких офицеров и солдат обучали очень старательно. К примеру, Винцер пишет, что они обучали солдат лазить по деревьям — в Советской Армии я о таком упражнении и не слыхал. А тех, кто хотел стать офицерами, гоняли без жалости, после службы заставляли работать фактически официантами в офицерском клубе, чтобы будущие офицеры учились тому, как офицер должен себя вести вне службы. Винцер вспоминает: «Нашему командиру, австрийцу по происхождению, представлялось более важным, чтобы мы научились вести себя как «благородные господа».

    Меня учили, каким должен быть стол, сервированный согласно правилам приличия, какие бокалы предназначены для белого вина и какие для красного.

    Меня учили, как надо приглашать даму на танец, когда надо даму именовать «высочество», а когда «графиня», когда «сударыня» и когда такое обращение неуместно».

    Став унтер-офицером, Винцер уже мог жениться: «Финансовое положение унтер-офицера позволяло вступить в брак. Впрочем, полагалось согласно предписаниям дождаться двадцать пятой весны».

    …Возобновились занятия на курсах. Сначала я попал на курсы кандидатов в командиры взвода в Винсдорфе. Там за нас так крепко взялись и задавали столько письменных работ, что у нас пропадала охота ездить вечером в Берлин.

    Зачисление па очередные курсы привело меня на танковый полигон Путлос в Шлезвиг-Голштинии. Мы обучались взаимодействию танковых подразделений и противотанковой обороне. Для этой цели в нашем распоряжении находились учебные роты, а мы, курсанты, были назначены командирами взводов.

    В 1937 году я в качестве командира полувзвода с двумя орудиями участвовал в больших осенних маневрах в Мекленбурге, на которых присутствовал Муссолини».

    После этих маневров Винцер стал фельдфебелем, а еще через полтора года — обер-фельдфебелем, и когда ему, наконец, в 1940 году надели серебряные погоны, у него были все основания написать: «Этого дня я ждал с начала моей службы, в ожидании этого дня я посещал одни курсы за другими и занимался зубрежкой в свободные часы. Я хотел выбраться из «класса» рядовых — и стал унтер-офицером. Я хотел выйти из «класса» унтер-офицеров — и вот я стал офицером». Хотя и с этим было не все так просто: Винцер стал офицером на фронте, отличившись в должности командира взвода 37-мм орудий и получив Железный крест. Правда, он стал не лейтенантом, а сразу обер-лейтенан-том, и, скорее всего, потому, что начальство видело в нем гауптмана — командира роты.

    Винцер шел к офицерскому званию девять лет, пройдя через десятки различных курсов и освоив все командирские должности. Но он был без образовательного ценза, он был «офицером из фельдфебелей», а те, кто имел полное среднее образование, те вступали в армию фанен-юн-керами и становились офицерами гораздо быстрее.

    Фельдмаршал Кейтель стал лейтенантом в 1902 году после 15 месяцев службы, фельдмаршал Паулюс, уйдя с юридического факультета, стал лейтенантом в 1911 году через 18 месяцев, генерал-полковник А. Иодль в 1912 году — через 27 месяцев, генерал-полковник Гальдер в 1904 году — через 24 месяца, генерал-полковник Гот в 1905 году — через 11 месяцев, генерал-полковник Гудериан в 1908 году — через 11 месяцев, фельдмаршал Лееб в 1897 году — через 32 месяца, фельдмаршал Клюге в 1901 году — через 24 месяца, фельдмаршал Рейхенау в 1904 году — через 24 месяца, фельдмаршал Рундштедт в 1893 году — через 15 месяцев и т. д. и т. п. Как видите, отсутствует какая-либо система — каждый становился офицером по мере своей готовности им стать.

    Интересно, что ни один немецкий мемуарист не вспоминает о сдаче им в армии хоть каких-нибудь экзаменов — полное отсутствие каких-либо формальностей! Тем не менее кандидатов в офицеры каждый раз оценивали и при этом очень строго, а главное, далеко не всегда по их формальной образованности. Вот воспоминания Отто Кариуса — командира взвода «тигров». Он пришел в армию из университета весной 1940 года и, описывая марши в период начальной подготовки, пишет: «Они начались с пятнадцати километров, возрастали на пять километров каждую неделю, дойдя до пятидесяти». К началу войны с СССР он был рядовым — заряжающим в танке. Далее Кариус рассказывает:

    «Поэтому у меня были смешанные чувства, когда 4 августа 1941 года я получил приказ отбыть в Эрланген, в 25-й танковый запасной батальон. За три дня до этого на погонах моей униформы появился галун унтер-офицера.

    В Эрлангене мы сдавали экзамен на права по управлению грузовым автомобилем и танком. Сразу после этого прибыли в Вюнсдорф близ Берлина, чтобы пройти курс обучения кандидата в офицеры.

    2 февраля 1942 года мне сообщили, что я не соответствую предъявляемым этим курсам обучения требованиям. Так же как и Терт Мейер и Клаус Вальденмейр из нашего взвода, я, конечно же, не принял все это всерьез. Кроме того, был один вопрос, который мне никак нельзя было задавать. Я думал, что мне представился случай доверить свои сомнения классной доске. Но мое начальство вовсе не нашло забавным вопрос: «А офицеры запаса человечны?» Так что мы все еще оставались военнослужащими унтер-офицерского состава и кандидатами в офицеры, когда расстались с курсом обучения. Собственно говоря, нас не слишком это огорчало.

    В конце концов, новоиспеченным лейтенантам приходилось нести службу в запасных частях, в то время как мы сразу же были отправлены в наш прежний полк. Нас отпустили со словами ободрения. Наш офицер-куратор, которого мы все боготворили, потому что он был настоящей личностью и относился к своим обязанностям со всей душой, сказал на прощание, что уверен: мы скоро достигнем своей цели на фронте. Там мы сможем гораздо легче доказать, что достойны стать офицерами».

    Кариус, правда, не пишет точно, когда именно его сочли достойным стать офицером, но, судя по хронологии, это случилось в зиму на 1943 год. То есть сдача выпускных экзаменов в гимназии и сессионных экзаменов в университете никак не гарантировала прохождение испытаний на звание офицера в армии. Там все было сложнее.

    Между тем с получением офицерского звания учеба в немецкой армии не заканчивалась, а скорее продолжалась в том же темпе. Вернемся к воспоминаниям Бруно Винцера. Как только его произвели из обер-фельдфебелей в обер-лейтенанты, то тут же назначили командовать ротой.

    Между прочим, уже не помню, кто из немцев сказал, что победу Пруссии в войне с Францией в 1871 году обеспечил школьный учитель. Это достаточно расхожая мысль, особенно в системе народного образования, однако ее никто не разъясняет применительно к собственно армии. Ведь основная масса армии — это солдаты, а тогдашним пехотинцам, кавалеристам да и основной части рядовых артиллеристов и саперов образование не требовалось — с теми солдатскими обязанностями могли справляться и вообще неграмотные. Речь тут о другом: резкое повышение общей грамотности прусского населения дало возможность отбирать офицерские кадры не только из дворян, но и практически из всех слоев населения, а это значительно увеличило конкуренцию, упростило отбор и резко улучшило командный состав прусской армии. Способные офицеры легко теснили традиционные кадры прусского дворянства за счет более быстрого освоения сложных новинок и быстрой обучаемости. А учиться немецкому офицеру приходилось во время всей службы, поскольку немецкое командование не назначало офицеров ни на какие должности, если не было уверенности, что они с ними справятся, посему обязательно готовило их к этим должностям, невзирая ни на какую тяжелую обстановку на фронте. Из воспоминаний Бруно Винцера следует, что поскольку он уже командовал ротой, то очередное звание не задержалось, и в войне с СССР 1 мая 1942 года он стал гауптманом, успешно командуя уже дивизионом, а в начале лета 1943 года, в разгар сражения на Курской дуге: «Из управления кадров сухопутных войск прибыл некий майор Прой, которому я должен был передать дивизион, так как меня выделили для прохождения курсов будущих командиров полка».

    По нашим представлениям, Винцера послали в академию, поскольку в послевоенной Советской Армии для занятия должности командира полка нужно было три года отучиться в академии. Однако в немецкой армии, вспоминает Винцер, все это выглядело так:

    «На курсах командиров полков на танкодроме в Вюнсдорфе под Берлином собралось около ста офицеров из армий и войск СС: капитаны, майоры и несколько обер-лейтенантов.

    В течение первой недели должны были состояться учения танкового полка, затем мы должны были отправиться на три дня в Путлоз в Голыитейне, где нам предполагали показать новейшие орудия и танки, а также стрельбу из них боевыми снарядами; после этого мы должны были пройти курс обучения в «Ecole militaire» в Париже.

    Наступили два знойных месяца во французской столице, о которой мы мечтали, но которую во время нашего обучения почти не видали.

    Мы зубрили инструкции, слушали доклады, смотрели фильмы, обменивались опытом и заставляли полки и дивизии совершать походы на ящике с песком или по карте. Для каждого командно-штабного учения нам накануне сообщалась «обстановка», и мы должны были в письменной форме разработать и изложить свою оценку обстановки, предложения и приказы. Вводя новые факторы по ходу командно-штабных игр, проверяли, насколько мы способны быстро принимать правильные решения. От общей оценки по окончании курсов зависело наше дальнейшее использование. Каждый хотел получить квалификацию командира полка, добиться возможно большего успеха; ведь результаты определяли всю дальнейшую карьеру. На этой почве разыгрывалась яростная конкурентная борьба, а усиленные занятия порождали подобие психоза».

    Однако судя по тому, что Винцер достаточно неприязненно отзывается о подготовке на этих курсах, и по тому, что он окончил войну гауптманом в прежней должности командира дивизиона, он не сумел успешно окончить эти курсы. Тем не менее отметим, что немецкая «академия» располагалась в трех местах, и обучали в ней не более трех месяцев. У нас же война тоже сократила сроки обучения и в академиях, однако и во время войны обучение длилось от 6 до 12 месяцев.

    Есть интересная радиограмма сражавшегося в начале 1942 года в окружении под Вязьмой генерала П.А. Белова командующему Западным фронтом Г.К. Жукову (между прочим, сам Белов окончил академию и знал пользу от тамошнего образования):

    «Главкому Жукову — 8.5.42 г.

    Командир 2 гкд генерал Осликовский не выполнил моего приказа о вылете ко мне. Затянув дело с отлетом, он, видимо, добился зачисления в Академию ГШ. Прошу нарушить мирную жизнь Осликовского и выслать его ко мне командовать дивизией» (гкд — гвардейская кавалерийская дивизия, ГШ — Генеральный штаб).

    Я уже писал, что у немцев не было ни военных училищ, ни академий, но вот мне принесли документально-рекламный фильм немецкой киностудии UFA времен Второй мировой войны. Фильм называется «Фанен-юнкер» и начинается с показа марширующих в зимнем камуфляже и с лыжами очень молодых людей, входящих в достаточно большой комплекс многоэтажных зданий с вывеской «Пехотное училище № 1» — так, по крайней мере, перевел переводчик уже с английских титров. Далее идут кадры, как эти счастливые молодые люди занимаются всеми видами спорта, плавают в закрытом бассейне и тому подобные рекламные виды. Думаю, что о любом нашем военном училище киношники сняли бы точно такой же фильм. Я смутился: неужели и у немцев были такие же училища, как у нас? Училища, в которые принимали выпускников школ и из которых их выпускали офицерами?

    Но вот фанен-юнкеров показали в повседневной форме (а в кадр попадало человек 40), и выяснилось, что у всех воротники обшиты галуном, т. е. все они были минимум унтер-офицеры. Затем в эпизодах стали попадаться погоны и мундиры крупным планом, и оказалось, что у унтеров погоны пересекаются двумя лычками «фанен-юнкера офицера», а вот у фельдфебелей — не у всех. То есть часть фельдфебелей была из солдат без образовательного ценза. Практически у половины (если не больше) курсантов в пуговичную прорезь кителя была продета ленточка Железного креста 2-го класса, у некоторых висели и кресты 1-го класса, а у одного был огромный шрам на лице. Сомнения исчезли — все они были бывалые воины, фронтовики. В кадры фильма попали четверо преподавателей: один гауптман вел занятия по национал-социалистической идеологии, второй преподавал автодело, третий — тактику, и обер-лейтенант был артиллеристом. Все четверо имели Железные кресты 1-го класса и Штурмовой знак, т. е. каждый из них лично ходил в атаку не менее 10 раз. Впечатлило, что все преподаватели были не только заслуженными фронтовиками, но и в невысоком звании, т. е. будущих лейтенантов учили их будущей работе те офицеры, которые прекрасно знали эту работу в самом современном ее виде. (Видите ли, можно ведь и маршала поставить учить лейтенантов, но что он помнит о том, как командовать ротой?) В итоге в этом фильме внешне все было, как и у нас, но внутренне все различалось — здесь не учили бывших школьников «на офицеров», здесь доучивали «почти офицеров».

    Между прочим, выше я цитировал Кариуса, которого отозвали на курсы шоферов и механиков-водителей танков, а потом он около 3 месяцев учился и на курсах офицеров, с которых, правда, не сумел выпуститься лейтенантом. Судя по всему, он учился именно в таком училище.

    Поскольку мы говорим о разнице в обучении наших и немецких офицеров, то этот разговор следует подытожить темой, чрезвычайно важной, тем, что в огромной мере определило силу немецкой армии. В предыдущих главах я писал, что наши офицеры трусили в принятии собственных решений, а вот немцам в этом плане было легче, поскольку они очень давно и настойчиво прививали своим офицерам и генералам способность к смелости — к принятию самостоятельных решений в бою. Вообще-то такая самостоятельность называется единоначалием. И это единоначалие декларируется во всех армиях, в том числе, уверен, декларировалось оно и в Красной Армии. Однако, объявив, что подчинённый является единоначальником, начальство тут же, не стесняясь, начинало указывать ему, какие именно решения принимать. Указывало уставами, директивами, инструкциями, мудрыми теориями профессоров, наконец, поощрениями, если подчинённый единоначальник «самостоятельно» принимает такое решение, как начальник скажет или хочет. Не могу определённо сказать, как с этим делом обстояло у французов, англичан или американцев, победивших немцев в Первую мировую войну, но, думаю, что тоже не бог весть как. В противном случае, полагаю, британский фельдмаршал Монтгомери, сам уже на тот момент немолодой (52 года), не написал бы в своих мемуарах о британской армии образца 1939 года следующих строк:

    «Все высшие командные посты занимали «хорошие боевые генералы» прошедшей войны. Они слишком долго оставались на своих местах, лишь делая вид, что кто-то может претендовать на их кресла, а на самом деле никого не подпускали и близко.

    …В итоге наша армия в 1939 году вступила во вторую мировую войну великолепно организованной и оснащённой для боёв 1914 года и имея во главе не отвечающих требованиям современности офицеров».

    А немцы и так чуть ли не столетие настойчиво внедряли в свои войска единоначалие, а после поражения в Первой мировой войне, если верить Мюллеру-Гиллебранду, приложили к развитию самостоятельности у немецких офицеров огромные усилия. Мюллер-Гиллебранд сообщает (выделено мною. — Ю.М.):

    «То обстоятельство, что нашей воле противостоит независимая и часто трудно распознаваемая воля противника, создаёт в войне атмосферу неопределенности и является причиной постоянного изменения обстановки. Различные трудности, возникающие при реализации принятого решения, и не в последнюю очередь огневое воздействие противника, ещё больше усиливают неопределённость, мешая точно предвидеть ход борьбы. Как бы тщательно ни продумывалось использование всех средств с целью выяснения действительной обстановки, определения замысла противника и осуществимости собственного решения, всегда будет оставаться сфера напряженной неопределённости, которая должна восполняться способностями и усилиями командиров и подчиненных. Перед такого рода трудностями, не всегда поддающимися точному учёту и предвидению, стоит каждый военачальник, будь то командующий войсками какого-либо театра военных действий, командир батальона или командир самого мелкого боевого подразделения.

    Командир каждой части, ведущей боевые действия, имеет своё собственное, постоянно меняющееся представление об обстановке, о замысле и возможностях противника и своих возможностях.

    Основой действий командира остается принятое им решение, которое определяется боевой задачей и личными способностями данного командира. Задача формулируется в приказе. Чем выше по должности командир, получающий приказ, тем в течение большего времени приказ должен сохранять свою силу с момента его получения и тем большую свободу он должен предоставлять в выборе способа его выполнения, так как необходимо, чтобы принимаемые меры соответствовали постоянно изменяющейся обстановке. Речь идет, таким образом, о том, чтобы командир, отдающий приказ, заблаговременно и четко определил цель, которой он хочет достичь, и предоставил бы подчиненному возможно большую свободу действий при реализации этого решения. Не безвольное подчинение и следование букве приказа, в котором невозможно предусмотреть всех перипетий борьбы, а лишь инициативные действия командира, направленные на осуществление замысла вышестоящего начальника, в состоянии преодолеть громоздкость современной массовой армии и обеспечить использование ее с максимальной эффективностью.

    Генерал-фельдмаршал граф Мольтке исходил именно из этого, отдавая свои классические лаконичные директивы армиям во время войн 1866 и 1870 гг. Но ему на собственном опыте пришлось убедиться в том, что практическое применение этого способа действий предполагает более основательную подготовку командиров всех степеней, чем она была в его время. Поэтому вся его многолетняя дальнейшая деятельность в мирное время и деятельность его преемников были посвящены этой подготовке, имевшей своей задачей:

    а) добиться единого подхода к рассмотрению обстановки (оценка обстановки и принятие боевого решения) всеми командирами;

    б) избегать всякого сковывающего схематизма в вопросах управления войсками в бою

    в) развивать у всех командиров самостоятельность мышления и действий.

    В итоге сочетание свободы в осуществлении боевых задач, предоставляемой командиру-исполнителю, и личной инициативы последнего стало особой отличительной чертой и фактором силы прусско-немецкой армии. Чрезмерное увлечение той или иной стороной, имевшее иногда место, не меняло существа дела. Чем с большей эффективностью велось обучение и воспитание командного состава в этом направлении, тем с большей уверенностью, быстротой и гибкостью войска могли выполнять свои боевые задачи. Кроме того, это позволяло командованию учитывать в своих расчетах смелость действий как дополнительный фактор и реализовать скрытые потенциальные возможности, которые таятся в любой обстановке, но которые редко удается своевременно распознать и использовать в своих целях. И, наконец, тем большей была возможность поставить противника в зависимость от своей воли, то есть, другими словами, обеспечить за собой наряду с материальными факторами силы возможно больше других предпосылок для достижения успеха.

    Принцип единоначалия в управлении войсками, не допускавший побочных путей отдачи приказов и приказаний, а также свобода принятия решений давали общевойсковому командиру возможность уверенно проводить свое решение в жизнь. В сухопутной армии, в отличие от высших органов ОКБ, этот принцип неограниченной командной власти проводился, как и прежде, с достаточной последовательностью.

    Из поколения в поколение (и, в частности, после 1918 г., и после 1935 г., уже в новой сухопутной армии) в процессе практической учебы велась систематическая работа по усовершенствованию и внедрению описанных принципов управления войсками в их гармоничном взаимодействии друг с другом. Эта работа принесла свои плоды в кампаниях 1939 и 1940 гг., а также в операциях 1941 г. на Балканах и в Северной Африке. Она же явилась одной из предпосылок того, что сухопутная армия смогла начать свой роковой поход против Советского Союза, имея недосягаемый для того времени уровень боевого мастерства, обладая большим опытом и уверенностью в своих силах. Ее руководство также с уверенностью начало эту войну, несмотря на то, что противник имел огромное численное превосходство».

    (Насчет огромного численного превосходства — это немцы себе льстят, чтобы как-то оправдать свое итоговое поражение от войск Красной Армии. Причем немецкие генералы в этих попытках оправдаться уже не замечают, что выставляют себя, генералов, идиотами, которые, нападая на СССР, оказывается, не знали, что численность Советского Союза 190 млн человек, что зимой в России холодно, осенью и весной слякотно, летом пыльно, а на Кавказе есть горы. Почитаешь их мемуары, и выясняется, что обо всём этом немецкие генералы узнали уже после того, как напали на Советский Союз.)

    Но куда денешься от фактов — ведь немцы все же нанесли нам тяжелейшие потери и, утверждаю, в первую очередь потому, что их средний офицер был лучше нашего, а лучше он был в первую очередь потому, что его лучше учили и готовили. Сравните: немцы учили своих офицеров «избегать всякого сковывающего схематизма», а русская Академия Генштаба, по словам генерала Мартынова, «вместо практических деятелей… воспитывает доктринеров». Немцы сто лет воспитывали в своих офицерах «самостоятельность мышления и действия», а у нас «инициатива безжалостно подавляется в академии».

    Сила армии даже не в накопленном оружии и даже не в тщательнейшем обучении солдат — главное заключается в подборе офицерских кадров. Если, предположим, ты, командир дивизии, собираешься мирно прокантоваться в своем кресле до пенсии, то и командиров полков ты будешь подбирать так, чтобы они и смирные были, и не подсиживали тебя, и при твоем посещении полка хороший стол накрыли, баньку истопили и баб пригласили. А если ты собрался воевать, то не можешь не понять, что такие полковники готовят тебе не только смерть, но и позор, посему и подбирать ты будешь совершенно иных офицеров.

    Да, во Второй мировой войне победили советские офицеры, но победили не за счет высокого уровня всей их массы, а за счет не очень большого количества лучших из них при крайней подлости многочисленных худших. Но, к сожалению, лучшие и гибли в непропорционально больших количествах.

    Полезный вывод

    Подготовка командных кадров армии до войны велась крайне затратным и крайне неэффективным способом. Таковой она остается и сегодня. Это нам полезно знать?

    ТРУСОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО КАДРОВОГО ОФИЦЕРСТВА РККА

    У нас ни в литературе, ни в исторических работах не рассматривается не только вопрос предыдущей главы — измена генералов для подготовки себе заслуг перед новой властью, но и вопрос: а каково было этим генералам после поражений вверенных им войск возвращаться домой? В старину такие генералы бросались на меч от позора, а в гитлеровской армии в день капитуляции Германии свыше 200 генералов застрелились. Полководцы РККА в массе своей на такое были не способны, впрочем, в этом они не далеко ушли и от царских генералов — тем тоже позор глаза не ел.

    Однако то, что полководцам РККА позор глаза не ел, ещё не означает, что им было безразлично, как к ним будут относиться люди, которые своих сыновей и мужей отдали им под командование. Ведь понимаете, сотни тысяч родственников тех, кого этот генерал привёл к поражению и смерти, вполне могли сказать этому полководцу: «Мой муж (сын, отец) по твоей вине погиб, а ты тут довольной рожей блистаешь!» А если даже не скажут, то подумают…

    Так что полководцу, потерпевшему поражение, желательно было тоже пострадать, но не очень больно. Взять оружие, поднять своих бойцов в последнюю атаку и в ней погибнуть — это для них было слишком! Это очень больно. А вот попасть в плен и пострадать в плену — это в самый раз. Тем более что в плену генералов хорошо кормят, хорошо содержат — почему же не принять этот «мученический венец»? Ну а после войны, если враг победил, то ты вроде и не глупее и не подлее всех остальных генералов — они же ведь, мёртвые или оставшиеся в живых, тоже войну проиграли, так чем они лучше тебя? А если они войну выиграют, то тебя на радостях от победы простят, а ты будешь сопли по животу размазывать и доказывать, что тебе в плену было гораздо хуже, чем убитым на поле боя, и наши интеллигентствующие придурки тебя ещё и пожалеют — «ероем» будешь!

    Согласитесь, что для генерала, проигравшего битву (хотя бы в своём представлении), сдача в плен выглядит весьма соблазнительно. Но для полководцев РККА была проблема: согласно Дисциплинарному Уставу РККА советские военнослужащие в плен не сдаются ни при каких обстоятельствах. А это означает, что как только ты начнёшь сдаваться в плен, то тебя свои же (из тех, кто серьёзно относится к присяге) и пристрелят. Что же делать?

    Давайте попробуем ответить на этот вопрос, воспользовавшись логикой.

    Во-первых. К моменту сдачи в плен надо иметь вокруг себя как можно меньше тех, кто честно относится к присяге, тех, кто может не дать тебе сдаться. Короче, желательно было бы, как генерал Власов, остаться одному с парой-тройкой таких же, как и ты, сопровождающих. Но этого маловато, поскольку ведь надо, чтобы к тебе гуманно относились в плену.

    А для этого, во-вторых, нельзя раздражать врага его ненужными потерями, поскольку к потерям уже после победы, которые враг и сочтет ненужными, все относятся крайне отрицательно, пусть даже эта победа пока ещё в уме победителя. Для полководца РККА, собравшегося сдаться в плен, это большая проблема, поскольку нельзя объявить своим войскам о сдаче, нельзя сдачей своих войск уменьшить потери врага. Что же делать? Логически следует, что полководец РККА, решивший лично сдаться в плен, будет делать всё, чтобы вверенные ему войска нанесли врагу как можно меньше потерь и для этого он в первую очередь дезорганизует вверенные ему войска, и этой дезорганизацией прекратит их сопротивление.

    Вот давайте посмотрим, не было ли в истории той войны случая или случаев, когда полководцы РККА, увидевшие, что они проиграли сражение, начинали дезорганизовывать вверенные им части и соединения, после чего пытались остаться в расположении противника с как можно меньшим числом сопровождающих?

    Рассмотрим пару трагедий той войны и начнём с окружения советского Юго-Западного фронта под Киевом в сентябре 1941 года. Командовал фронтом генерал-пол-ковник М.П. Кирпонос, Герой Советского Союза. Некий «историк» Марк Солонин, уже демократ до мозга костей, в книге «22 июня» пишет о нём так: «Михаил Петрович Кирпонос погиб на поле боя 20 сентября 1941 г. при попытке выйти из окружения восточнее Киева. Какими бы ни были обстоятельства его гибели (встречаются три версии: гибель в бою, самоубийство, особисты выполнили секретный приказ Сталина не допустить пленение высшего командного состава фронта), он отдал свою жизнь за Родину, и это обстоятельство заставляет автора быть предельно сдержанным в оценках».

    Надо сказать, что и в этом я тоже отличаюсь от Солонина — меня гибель в той войне почти девяти миллионов солдат совершенно освобождает от всякой сдержанности по отношению к командовавшим ими генералам, в том числе и к погибшим, но дело не в этом. Как видите, есть вопрос о том, как погиб Кирпонос. Меня этот вопрос мало трогает — погибать ему было ничуть не тяжелее, чем остальным миллионам солдат, а вот поведение Кирпоноса на посту командующего Юго-Западным фронтом представляет интерес с точки зрения генеральской измены. Но начнём несколько издалека.

    Стратегия — это наука и искусство выиграть войну. Наука в смысле того, что в чем-то можно опереться на более-менее точные расчеты, и искусство потому, что зависит от таланта стратега.

    По мере того как войны становятся общенародными, стратегия из области чисто военной перемещается в область государственную. Стратег должен быть государственным деятелем и помимо знаний о военном деле обязан знать все о государственном деле — об экономике, климате, демографии и т. д. и т. п. Поэтому в вопросах стратегии Жуков был и остался абсолютным нулем. Думаю, что главным образом потому, что его общекультурная подготовка была крайне низка.

    Говорить, что благодаря Жукову мы выиграли войну — просто смешно. С его участием мы победили в ряде сражений той войны, и уже это достаточно много.

    Бывает или должно так быть, что после событий человек задумывается и начинает понимать то, что в ходе событий понять не мог. Что касается стратегии, то с Жуковым даже этого не произошло. Стратегических замыслов сторон в той войне он не понимал даже тогда, когда в преклонные годы начал писать мемуары.

    В них, к примеру, он хвастается, что смог якобы предугадать окружение советских войск под Киевом, а на совещании 29 июля он якобы предлагал Сталину оставить Киев и отвести войска, но Сталин не согласился, что и повлекло, дескать, их окружение.

    При этом интересно, что он в своих мемуарах обильно цитирует немецких генералов. А эти генералы дружно утверждают, что взятие Киева и окружение на Украине советских войск явилось величайшей стратегической ошибкой Гитлера, повлекшей поражение Германии в войне. Жуков должен был, по крайней мере, хотя бы заинтересоваться, в чем тут дело и почему Гудериан или Меллентин так думают.

    Если уделить этой проблеме несколько больше внимания, то я, к примеру, считаю, что и немцы неправы. Гитлер совершил стратегическую ошибку, напав на СССР. А в случае со взятием Киева у него просто уже не было выбора — любой вариант был плох.

    Тут ведь что нужно представить. Немцы вторглись в СССР тремя потоками, имея на вооружении стратегический принцип Гитлера — уничтожить войска СССР, сконцентрированные на западе страны.

    Давая задание на разработку плана «Барбаросса» на совещании 5.12.1940 г., Гитлер так определял задачу своим генералам: «Ведя наступление против русской армии, не следует теснить ее перед собой, так как это опасно. С самого начала наше наступление должно быть таким, чтобы раздробить русскую армию на отдельные группы и задушить их в «мешках»… Если русские понесут поражения в результате ряда наших ударов, то начиная с определенного момента, как это было в Польше, из строя выйдут транспорт, связь и тому подобное и наступит полная дезорганизация». (В записи Ф. Гальдера.)

    Государство не может защитить себя без армии, если армия (или большая ее часть) гибнет — страна сдается. Так было и в Польше, и во Франции. А в СССР было так.

    На севере группа немецких армий «Север» гитлеровский принцип осуществить не смогла — Ворошилов не дал им окружить сколько-нибудь значительную часть войск Северо-Западного фронта. На юге Буденный после потерь пограничных боев закрепился на рубеже Киева, и здесь группа немецких армий «Юг» также не смогла одержать решительной победы над Юго-Западным фронтом. До августа немцы вообще не смогли здесь, окружив, уничтожить ни одной дивизии. Все окруженные пробивались к своим. И лишь в Белоруссии группа армий «Центр» смогла почти полностью разгромить войска под командованием Павлова, и то благодаря его предательству. Группа армий «Север» была нацелена на Ленинград, «Центр» — на Москву, «Юг» — на Украину. С разгромом Западного фронта дорога на Москву была открыта.

    А взятие Москвы несло победу. И не потому, что она столица. Москва — это узел всех железных дорог Европейской части СССР; это крупнейший, производящий оружие и средства войны район СССР; это, наконец, исконно русская часть населения СССР. Взятие Москвы делило СССР на куски, связь между которыми была бы чрезвычайно затруднена. Конечно, это понимали все (кроме Жукова).

    Но если бы группа армий «Центр» сразу же после разгрома Западного фронта рванулась на Москву, которую в это время практически некому было защищать, то у нее открылся бы южный фланг, а там не разгромленный еще немцами Юго-Западный фронт Кирпоноса. И чем дольше сидел бы этот фронт в обороне, тем сильнее ее оборудовал. А значит, оборона стала бы требовать меньше людей, что, в свою очередь, позволяло сформировать у Юго-Западного фронта большие войсковые резервы для удара. И ударить Кирпонос мог под основание клина стремящейся к Москве группы армий «Центр».

    А эта группа армий была механизирована, следовательно, чрезвычайно зависима от путей своего снабжения. Если бы Юго-Западный фронт их перерезал, то окруженной под Москвой группировке «Центр» осталось бы только сдаться.

    И Гитлер выбрал осторожный вариант. Он остановил наступление на Москву и направил большую часть подвижных войск группы армий «Центр» на Украину, где она совместно с группой «Юг» 12 сентября нанесла удар и окружила четыре армии Юго-Западного фронта. Но потеряла время и силы. А за это время вокруг Москвы были собраны войска, и немцы ее взять уже не смогли. Всю войну этот чисто русский район оставался без оккупации и явился поставщиком всем фронтам оружия и людей. А СССР остался неразделенным.

    Вот за это немецкие генералы и ругают Гитлера, считают, что он обязан был рискнуть и броситься на Москву, не беря Киев. Но еще неизвестно, что было бы хуже для немцев.

    Но зато понятно, что было бы для немцев лучше. Это если бы Сталин принял совет Жукова отвести войска от Киева уже в июле. Группа армий «Юг» погнала бы покинувший окопы и Киевский УР Юго-Западный фронт на восток, громя его своими более подвижными соединениями. А у группы армий «Центр» южный фланг стал бы безопасным, и она рванула бы на Москву.

    Но если немецкие генералы обвиняют своего главнокомандующего в спорной нерешительности, приведшей к поражению в войне, то Жуков Сталина в чем обвиняет? В том, что Сталин оказался стратегом и не дал немцам выиграть войну? Не дал Жукову помочь им в этом?

    Мне порой кажется, что мемуары Жукова «Воспоминания и размышления» читал кто угодно, кроме военных. Поскольку когда Георгий Константинович начинает «размышлять», то возникает масса вопросов даже у штатских.

    Вернемся, например, к описанию им совещания 29 июля 1941 года, на котором Жуков был снят с должности начальника Генштаба.[6] Заявив с апломбом, что, «исходя из анализа обстановки, они (немецкие войска. — Ю.М.) могут действовать именно так, а не иначе», Жуков дал анализ обстановки и свои предложения (сжато):

    «На московском стратегическом направлении немцы в ближайшие дни не смогут вести наступательную операцию, так как они понесли слишком большие потери. У них нет здесь крупных стратегических резервов для обеспечения правого и левого крыла группы армий «центр»;

    — Наиболее слабым и опасным участком наших фронтов является Центральный фронт. Армии, прикрывающие направления на Унечу, Гомель, очень малочисленны и технически слабы. Немцы могут воспользоваться этим слабым местом и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта».

    Надо:

    «Прежде всего укрепить Центральный фронт, передав ему не менее трех армий, усиленных артиллерией. Одну армию за счет западного направления;

    Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр… Киев придется оставить…».

    В этой фантазии Жукова начисто отсутствует и логика, и хроника событий.

    Во-первых. От Черного моря на север, в Бессарабии, держал оборону Южный фронт, к его северному флангу примыкал южный фланг Юго-Западного фронта. Если армии Юго-Западного фронта отвести за сотни километров на север, за Днепр, то что станется с 9-й и 18-й армиями Южного фронта, с Одессой, с Крымом? Жуков об этом молчит, видимо, так далеко он по карте не смотрел.

    Во-вторых. Вокруг Киева на правом берегу Днепра в 30-е годы еще против поляков был построен укрепленный район с противотанковыми рвами, бетонными ДОТами и т. д. Немцы на попытке его прорыва понесли столь тяжелые потери, что прекратили его атаковать. Допустим, Юго-Западный фронт нужно вывести на левый берег Днепра, но зачем бросать уже готовый плацдарм, крепость на правом берегу? В чем смысл сдачи немцам этой крепости, Жуков тоже молчит.

    В-третьих. Конечно, в 1972 году Жуков уже знал, что немцы сначала ударили в тыл Юго-Западному фронту, а уж затем начали наступать на Москву. Но 29 июля, по настоянию Генерального штаба немцев, немцы готовили наступление именно на Москву! И снятие целой армии с этого направления (западного) было военным безумием.[7] Поскольку тогда еще никто не мог знать, что предпринятое Ворошиловым в середине августа наступление в районе озера Ильмень будет настолько успешным, что Гитлер все же отменит директиву о наступлении на Москву и только 21 августа даст новую директиву о повороте 2-й танковой группы Гудериана в тыл Юго-Западного фронта.

    В-четвертых. Если войска группы армий «Центр» «понесли слишком большие потери», чтобы дойти 300 км до Москвы, то откуда у этой группы могли взяться силы, чтобы прорвать Центральный фронт и пройти 500 км в тыл Юго-Западного фронта? В анализе и предложениях Жукова начисто отсутствует какая-либо логика. Он и в 1972 году не понял не только стратегический, но и оперативный смысл немецких операций 1941 года. А ведь, к примеру, немецкий генерал Гот, командовавший 3-й танковой группой, уже в 1956 году его открыл всем желающим. Не «потери», а совершенно другие соображения двигали немцами:

    «Правда, против продолжения наступления на Москву в то время был один веский аргумент оперативного значения. Если в центре разгром находившихся в Белоруссии войск противника удался неожиданно быстро и полно, то на других направлениях успехи были не столь велики. Например, не удалось отбросить на юг противника, действовавшего южнее Припяти и западнее Днепра. Попытка сбросить прибалтийскую группировку в море также не увенчалась успехом. Таким образом, оба фланга группы армий «Центр» при продвижении на Москву подверглись опасности оказаться под ударами, на юге эта опасность уже давала себя знать».

    Гитлер этой опасностью пренебречь не смог, тем более поняв, что его армия сражается не с французами или поляками, а с солдатами совсем иного качества.

    Чуть позже начальник полиции безопасности и СД суммировал это новое впечатление немцев о русских так: «В Советском Союзе, возможно, многие люди, главным образом молодое поколение, придерживаются мнения, что Сталин является великим политиком. По меньшей мере большевизм, безразлично какими средствами, вселил в большую часть русского населения непреклонное упорство. Именно нашими солдатами установлено, что такого организованного проявления упорства никогда не встречалось в Первую мировую войну. Вполне вероятно, что люди на востоке сильно отличаются от нас по расово-национальным признакам, однако за боевой мощью врага все же стоят такие качества, как своеобразная любовь к Отечеству, своего рода мужество и товарищество, безразличие к жизни, которые у японцев тоже проявляются необычно, но должны быть признаны».

    Гитлер не смог не учесть изменения обстоятельств и вынужден был импровизировать. Он поставил крест на «Барбароссе» и изменил задачу группе «Центр». Он остановил ее движение к Москве и повернул входящую в ее состав 2-ю танковую группу Гудериана и 2-ю армию на юг — в тыл советского Юго-Западного фронта с целью окружить и уничтожить его войска. То есть перед наступлением на Москву Гитлер снимал угрозу своим войскам с юга. (А 3-я танковая группа, входившая в группу армий «Центр», была направлена на север для снятия угрозы удара оттуда.)

    Особенно велика была опасность от этого маневра Гитлера для Юго-Западного фронта. Его войска держали оборону далеко на западе, причем крайним западным участком был укрепленный район (УР[8]) на правом берегу Днепра у Киева. Здесь, кстати, находилась самая крупная и сильная группировка советских войск Юго-Западного фронта.

    Сталин видел эту опасность и принял меры: был создан Брянский фронт в составе двух армий под командованием генерал-лейтенанта Еременко восточнее того места, откуда немцы могли нанести удар в тыл Юго-Западного фронта. Предполагалось, что ударом с запада войск Юго-Западного фронта и с востока — войск Брянского фронта прорыв немцев на юг будет смят и ликвидирован. Но из-за отсутствия радиосвязи наша многочисленная и неуправляемая в воздухе авиация в то время не представляла существенной угрозы немецкой авиации, и люфтваффе Геринга практически выбомбило Брянский фронт еще на станциях выгрузки. Еременко остановить Гудериана не смог.

    Г.К. Жуков в своих мемуарах, как видите, глупо врет, что, дескать, 29 июля 1941 года он предложил отвести войска Юго-Западного фронта на восток и оставить Киев, а Сталин, дескать, его за это гениальное предложение выгнал с должности начальника Генштаба. Жуков, по обыкновению, украл эту историю у другого военачальника, поскольку произошла похожая история, спустя полтора месяца после заявленной Жуковым даты.

    Началось это трагическое событие в ночь на 11 сентября. Маршал Баграмян, на тот момент генерал-майор и начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта, восстановил его по копиям телеграмм и собственным воспоминаниям. Оказывается, это не Жуков, а маршал Будённый дал телеграмму Сталину: «Военный совет Юго-Западного фронта считает, что в создавшейся обстановке необходимо разрешить общий отход фронта на тыловой рубеж…» (Далее идет оценка обстановки Буденным и такие выводы: «Промедление с отходом Юго-Западного фронта может повлечь к потере войск и огромного количества материальной части. В крайнем случае, если вопрос с отходом не может быть пересмотрен, прошу разрешения вывести хотя бы войска и богатую технику из Киевского УР, эти силы и средства, безусловно, помогут Юго-Западному фронту противодействовать окружению».

    Сталин был в очень трудном положении. Как глава страны он должен был согласовать оставление врагу столицы уже шестой союзной республики и огромного количества населения. Генштаб против отвода войск. Что делать? Сталин принимает собственное решение, и это решение военного вождя — он ставит Юго-Западному фронту задачу на спасение войск, но на спасение не бегством, а боем. Вечером 11 сентября он связывается по телеграфу с Кирпоносом и, оценив обстановку, заканчивает анализ своим решением:

    «Первое. Немедленно перегруппировать силы хотя бы за счет Киевского укрепрайона и других войск и повести отчаянные атаки на конотопскую группу противника1 во взаимодействии с Еременко, сосредоточив в этом районе девять десятых авиации. Еременко уже даны соответствующие указания. Авиационную же группу Петрова мы сегодня специальным приказом передислоцируем на Харьков и подчиним Юго-Западному направлению.

    Второе. Немедленно организовать оборонительный рубеж на реке Псел или где-либо по этой линии, выставив большую артиллерийскую группу фронтом на север и на запад[9] и отведя 5–6 дивизий на этот рубеж.

    Третье. По исполнении этих двух пунктов, и только после исполнения этих двух пунктов, т. е. после создания кулака против конотопской группы и после создания оборонительного рубежа на реке Псел, словом, после всего этого начать эвакуацию Киева. Подготовить тщательно взрыв мостов. Никаких плавсредств на Днепре не оставлять, а разрушить их и после эвакуации Киева закрепиться на восточном берегу Днепра, не давая противнику прорваться на восточный берег.

    Перестать, наконец, заниматься исканием рубежей для отступления, а искать пути для сопротивления».

    Надо пояснить, чего боялся Сталин. Когда 30 июня 1941 года Ставка разрешила Юго-Западному фронту отвести войска от новой границы к укрепрайонам на старой границе, то фронт этот маневр произвести не смог. Отвод всех войск сразу привел к тому, что немцы опередили колонны наших отступающих войск и едва не ворвались в Киев. Закрепиться на УРах старой границы не удалось, пришлось отступать дальше — до Днепра.

    Поэтому Сталин, поддержав в целом предложение Буденного, расширил его и разбил на этапы: сначала нужно было войска с правого берега Днепра (Западного), с Киевского УРа немедленно перебросить навстречу Гудериану и не дать тому замкнуть окружение; одновременно отвести часть войск на Псел и начать готовить оборонительные позиции, а затем на эти позиции отводить и весь фронт. Сам маршал Баграмян это решение Сталина откомментировал так: «Своей железной логикой Верховный Главнокомандующий мог обезоружить кого угодно».

    Но дальше случилось невероятное, вернее, то, чего ни Баграмян, ни другие оставшиеся в живых свидетели объяснить не могли, случилось то, отчего «Тупиков, слушая Кирпоноса, схватился за голову». Кирпонос и член Военного совета фронта Бурмистенко оттелеграфировали Сталину: «У нас и мысли об отводе войск не было до получения предложения дать соображения об отводе войск на восток с указанием рубежей, а была лишь просьба в связи с расширившимся фронтом до 800 с лишним километров усилить наш фронт резервами…»

    Сталин не понял. Он передал Кирпоносу текст телеграммы, которую получил от Буденного. Телеграфный аппарат долго молчал, видимо, растерянный Сталин не знал, что решить, ведь оказалось, что и Генштаб, и командующий Юго-Западный фронтом против отвода фронта с занимаемых позиций. Затем последовал приказ: «Киева не оставлять и мостов не взрывать без особого разрешения Ставки». На следующий день Ставка сняла Буденного с должности по этому доносу Кирпоноса и назначила на его место Тимошенко.

    Так что совершать подлость по отношению к своим коллегам, как видите, у ряда советских полководцев было в обычае.

    Как вы видели выше, 11 сентября Кирпонос отверг предложение Будённого отводить войска на рубеж реки Псел и заверил Сталина, что фронт справится с ситуацией и Клев оставлять нет необходимости. А 15 сентября обе немецкие танковые армии соединились в районе села Лохвица, примерно в 70 км к востоку от города Прилуки, в котором находился штаб Юго-Западного фронта. На тот момент об окружении говорить не приходилось: при прорыве немцы понесли большие потери и в наших тылах действовали, по сути, отдельными отрядами, для создания сплошной линии фронтов (внутреннего и наружного) немцам не хватало войск, соответственно и коммуникации их были уязвимы. То есть ситуация была такова, что ещё было неизвестно, кто кого окружил и чем это дело закончится.

    Но формально территория, занятая Юго-Западным фронтом, была окружена с запада фронтом немецких пехотных дивизий, а с востока — отрядами двух немецких танковых армий. Не нужно быть генералом, да, по-моему, и военным, чтобы понять, что тут нужно было делать: нужно было ударами из кольца и снаружи перерезать коммуникации танковых армий немцев, и тогда получится соединение окружённых со своими войсками, а прорвавшиеся немцы в свою очередь окажутся окружёнными советскими войсками. Это настолько очевидно, что немцы своим офицерам прямо объяснили, что дивизии, вошедшие в прорыв, обязаны быть готовы к действиям в условиях окружения, т. е. предупреждали, что в самом окружении не только для полководца, но и для солдата нет ничего необычного — это дополнительная трудность, но не более того. Между прочим, я, к примеру, никогда не встречал у советских авторов объяснения тому, из каких соображений определяется возимый боекомплект войск. Похоже, что в нашей армии это то количество боеприпасов, которое могут поднять приданные данному соединению повозки и автомашины. А по менталитету немецких генералов боекомплект — это снаряды и патроны на двое суток боя без их подвоза. Вот исходя из этих двух суток боя и рассчитывалось количество повозок и автомашин, нужных немецкой дивизии.

    А что было в этом плане у окруженных армий Юго-Западного фронта? Кропотливый Исаев это выяснил: «Материальная обеспеченность войск, как видно из донесений командующего Юго-Западного фронта от 17 сентября, характеризовалась следующими показателями. Согласно отчетности Юго-Западный фронт в эти дни имел на складах и в войсках: винтовочных патронов — 4,5 боекомплекта; 82-мм мин — 3,5 боекомплекта; 107,-120-мм мин — 0,6 боекомплекта; пушечных снарядов 45,-122-мм — 4 боекомплекта; 76-мм полковой и дивизионной артиллерии, 122,-152-мм, 37-и 76-мм зенитных — 2 боекомплекта. Горюче-смазочных материалов фронт имел для наземных войск на 2–4 суток, для ВВС — на 14 дней». То есть фронт был вооружен, что называется, «до зубов».

    А где взять силы для окружения прорвавшихся немцев в твой тыл? Эти силы берутся за счет сжатия кольца окружения. Предположим, что для удержания фронта нужно 1000 солдат на километр, и если ты в кольце диаметром 100 км, то тебе нужно 300 тыс. человек, но если ты сожмёшь кольцо до диаметра в 50 км, то у тебя при той же плотности на фронте высвободится 150 тыс. человек, которые ты можешь использовать для удара в нужном месте. Говоря в принципе — для накопления сил для удара по прорвавшимся нужно сократить длину внешнего фронта. Юго-Западный фронт имел вид ломаной дуги или даже клина, имеющего в своём острие Киев. Если оставить Киев и спрямить внешний вид фронта, то могло высвободиться до половины войск. Причём Кирпоносу нужно было делать это немедленно, не упуская ни часа и не дожидаясь никаких приказов Сталина, поскольку, во-пер-вых, запас боеприпасов внутри кольца сокращался, а во-вторых, немцы, вслед за танковыми, вводили в прорыв и пехотные дивизии. А те, в отличие от танковых, закрепляли за собой местность — они зарывались в землю, готовили систему огня, защищали коммуникации танковых клиньев, и их было уже значительно труднее сбить с позиций.

    То есть Кирпоносу уже 15 сентября нужно было приказать Власову выводить 37-ю армию из Киева, остальные армии, оказавшиеся в кольце, отводить на восток к местам, где будут нанесены удары, окружающие прорвавшихся немцев, а двум своим армиям (40-й и 38-й), оказавшимся вне кольца окружения, приказать готовить удары извне. Ведь Кирпонос считался полководцем, и только на нем лежала ответственность за то, чтобы вверенные ему люди эффективно уничтожали врага, а не бездарно и бесполезно пали. Однако вместо этого произошло следующее.

    И.Х. Баграмян, хотя и старше Черняховского, но, как и тот, был замечен Сталиным и, начав войну полковником, закончил её генералом армии и командующим фронтом. В целом мемуары Баграмяна достаточно содержательны, но он всё же типичный советский генерал, т. е. сплочён солидарностью генеральской касты и скорее будет нагло врать, чем напишет то, за что генеральская мафия на него обидится. И в деле с Кирпоносом, и с гибелью Юго-За-падного фронта он либо недоговаривает, либо откровенно лжёт, и лжёт, чтобы выгородить генералов РККА и представить их этакими «ероями».

    Баграмян начал войну полковником, начальником оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта, вскоре ему присвоили звание генерал-майора, он практически до конца находился с Кирпоносом, видел, что тот делал, но в своих мемуарах старательно лепит из Кирпоноса героя. Давайте посмотрим, как он это делает.

    Предварительно следует сказать, что когда немецкие танковые армии соединились у Лохвицы, Баграмян оказался вне кольца, поскольку находился в 38-й армии. Не знаю, из каких соображений, но первым документом начавшейся трагедии Баграмян представляет вот такую телеграмму:

    «Мне показали донесение Кирпоноса в Генштаб и главкому направления. Оно заканчивалось словами: «Фронт перешёл к боям в условиях окружения и полного пересечения коммуникаций. Переношу командный пункт в Киев, как единственный пункт, откуда имеется возможность управления войсками. Прошу подготовить необходимые мероприятия по снабжению армий фронта огнеприпасами при помощи авиатранспорта».

    У меня защемило сердце».

    И никаких комментариев к этой телеграмме, кроме состояния своей сердечной мышцы, Баграмян не даёт, хотя тут возникает существенный вопрос к Кирпоносу.

    Историки и литераторы взахлёб уверяют, что под Киевом немцы окружили миллионы советских солдат и только пленных взяли 650 тыс., забывая сообщить, что эту цифру поведал миру доктор Геббельс в своих радиопрограммах, газетах и в листовках, сбрасываемых на советские войска. На самом деле в четырёх армиях, попавших в окружение, было около 300 тыс. человек (Гудериан пишет о 290 тыс. пленных), но и это была огромная сила, которую Кирпонос обязан был с толком использовать для победы. А для этого он обязан был эффективно командовать фронтом, для чего ему нужно было находиться в таком месте, с которого командовать им наиболее удобно, т. е. с которого ближе всего и до всех армий, и до полей намечаемых боёв. Удобнее всего это было делать из пункта на оси отхода окружённых советских армий, тогда бы до каждой из них было оптимальное расстояние, и эти армии всё время приближались бы к штабу, что облегчало бы связь с ними (за связь отвечают вышестоящие штабы). В то же время с такого пункта было бы недалеко до мест, в которых армии Юго-Западного фронта начали бы отсекать от флангов клинья немецкого прорыва. Кроме того, должна была быть надёжной радиосвязь и с 40-й, и 38-й армиями, ведь им подлежало бить по немцам там, где будут наносить удары окружённые армии.

    А что такое Киев? Это крайне западная точка фронта, максимально удалённая ото всех армий и мест будущих боёв, это пункт, из которого было труднее всего управлять фронтом. Кроме этого, в этот момент немцы предпринимали решительные действия по отсечению 37-й армии и Киева от остальных армий фронта, и если бы Кирпонос успел в Киев проскочить, то он вообще не смог бы управлять войсками. Но и немцы не дали Кирпоносу улизнуть туда, и, надо думать, Тимошенко приказал перевести штаб фронта из Прилук на 50 км южнее — в городок Пирятин, расположенный как раз на оси отхода Юго-Западного фронта и недалеко от мест предполагаемых боёв с прорвавшимися немцами. Пирятин — узел хороших дорог ко всем армиям фронта, кроме того, защищён рекой Удай с востока от неожиданностей со стороны танковых дивизий Гудериана и Клейста.

    И возникает вопрос: а в связи с чем это Кирпонос, только узнав 15 сентября об окружении, вдруг заторопился в место, из которого невозможно командовать всем фронтом, но зато в котором легко попасть в плен?

    Далее Баграмян сообщает, что уже утром 16 сентября его вызвал в Полтаву командующий Юго-Западным направлением маршал Тимошенко и приказал вылететь к Кирпоносу и передать устный приказ. Баграмян довольно много и не по делу рассуждает о согласовании этого приказа со Сталиным, но суть приказа, нет сомнений, передал точно:

    «— Доложите, товарищ Баграмян, генералу Кирпоносу, что в создавшейся обстановке Военный совет Юго-Западного направления единственно целесообразным решением для войск Юго-Западного фронта считает организованный отход. Передайте командующему фронтом моё устное приказание: оставив Киевский укреплённый район и прикрывшись небольшими силами по Днепру, незамедлительно начать отвод главных сил на тыловой оборонительный рубеж. Основная задача — при содействии наших резервов разгромить противника, вышедшего на тылы войск фронта, и в последующем перейти к обороне по реке Псел. Пусть Кирпонос проявит максимум активности, решительнее наносит удары в направлениях на Ромны и Лубны, а не ждёт, пока мы его вытащим из кольца.

    …Медленно потирая пальцами виски, словно утихомиривая боль, маршал сказал:

    Сейчас мы делаем всё, чтобы помочь фронту: стягиваем на Ромны и Лубны все силы, которые смогли собрать, в том числе усиленный танками кавкорпус Белова и три отдельные танковые бригады. Через несколько дней к нам подойдут дивизии Руссиянова и Лизюкова. Этими силами мы попытаемся пробиться навстречу окружённым войскам фронта.

    …Я облегчённо вздохнул. Появилась надежда, что не всё ещё потеряно.

    Дав указания о порядке отвода и организации управления войсками в условиях выхода из окружения, главком сказал на прощание:

    Спешите, товарищ Баграмян. И пусть Кирпонос не медлит! Ваш перелёт из Полтавы в район Пирятина обеспечит генерал Фалалеев.

    Не теряя времени, я направился к командующему ВВС направления. Ф.Я. Фалалеев сказал, что уже выделил для меня скоростной бомбардировщик с опытным экипажем.

    Казалось, всё шло хорошо. Но меня смущало одно обстоятельство: такие важные полномочия, которыми наделил меня Военный совет Юго-Западного направления, не подкреплялись документами. Правда, приходилось учитывать, что самолёт могут сбить, и совсем нежелательно, чтобы такой документ попал в руки врага…»

    Как видите, речь и близко не шла о каком-то там «выходе из окружения», да если вы вдумаетесь, то и не могла идти. С чего бы это Сталин и Тимошенко вдруг сочли войска Юго-Западного фронта, отрезанные от остальных войск Красной Армии, уже не советскими войсками, а каким-то чудом морским, которому воевать уже не надо, бить немцев не надо, а надо или сидеть и ждать, когда их кто-то спасёт, погибнув сам. С чего бы они считали, что эти войска имеют право, бросив оружие, удирать от немцев? Окружены были такие же солдаты, командиры и генералы, как и все остальные, и окружённые обязаны были бить немцев, как и все остальные. Это был неизменный подход Сталина к этому вопросу — он никогда, и вы это увидите дальше, не давал приказов на «выход из окружения», он давал приказы только на отход с уничтожением прорвавшегося противника. Байку про приказы на «выход из окружения» придумали уже после войны в своих мемуарах полководцы РККА, а Баграмян, из-за своей кастовой солидарности, стал одним из таких народных сказителей.

    Далее Баграмян начинает откровенно врать. «Из-за непогоды мы смогли вылететь лишь на следующий день. Меня усадили в прозрачной башне стрелка-радиста, откуда открывается широкий обзор. Нас сопровождают два истребителя. Пройдя через линию фронта, они повернули назад. И тотчас над горизонтом появились чёрные точки. Лётчик не стал сворачивать и на предельной скорости вёл самолёт на запад. Нам повезло. Мы проскочили сквозь заслон вражеских истребителей. Вот и аэродром Гребенка — пункт назначения», — пишет Баграмян, а через несколько страниц дополняет: «Добирались мы очень долго. Дорога была сплошь забита машинами, обозами, передвигавшимися колоннами тыловых частей и учреждений.

    У генерала Кирпоноса мы застали Бурмистенко и Рыкова. Я доложил о распоряжении главкома».

    Вот исходя из этого текста, скажите: когда Баграмян доставил приказ Тимошенко Кирпоносу? Сам Баграмян заучил этот приказ 16-го утром, но если он вылетел на следующий день, да ещё в какую-то Гребенку, а потом долго добирался до Кирпоноса, то что получается? Получается, что Баграмян передал приказ 17-го, в лучшем случае, во второй половине дня.

    Но когда вышло первое издание воспоминаний Баграмяна, то откликнулся лётчик, переправивший его через фронт, и Баграмян, не подумавши, соблазнился в последующих изданиях поместить письмо этого живого свидетеля своего подвига. А в лётной книжке этого пилота была сделана запись: «16 сентября 1941 года. Полёт Полтава — Пирятин. Особое задание». То есть Баграмян доставил Кирпоносу приказ не 17-го вечером, а 16-го в худшем случае во второй половине дня. (От Полтавы до Пирятина около 150 км, скорость СБ свыше 400 км/час, штаб фронта находился на хуторе Верхояровка в 3 км от Пирятина, а командный пункт Кирпоноса находился в роще в паре километров от штаба.) Мы видим, что Баграмян лжёт, на сутки или более затягивая время получения приказа Кирпоносом. Почему лжёт?

    А потому, что Кирпонос саботировал исполнение приказа — он не стал трансформировать его в свой приказ армиям Юго-Западного фронта и не стал передавать его войскам сразу же по получении! Кирпонос более суток цинично ждал, пока немцы окружат его армии основательнее! К примеру, за это время немцы перерезали основные пути отхода из Киева 37-й армии, и в промежуток Яготин — Березань немцы успели ввести крупную группировку своих войск.

    Поскольку Тимошенко давал Кирпоносу приказы и по радио, то Баграмяну всё же надо было как-то объяснить причины бездействия Кирпоноса, и он объясняет их доводами, достойными американского адвоката. Кирпонос, оказывается, не исполнял приказ, так как не были выполнены надлежащие формальности.

    «— Вы привезли письменное распоряжение на отход? — не отвечая ему, спросил меня командующий.

    Нет, маршал приказал передать устно.

    Кирпонос, насупив густые брови, зашагал по комнате.

    Потом сказал:

    — Я ничего не могу предпринять, пока не получу документ. Вопрос слишком серьёзный. — И хлопнул ладонью по столу: — Всё! На этом закончим».

    Как видите, Кирпонос требовал в бумажном виде приказ, который обязан был дать сам безо всяких начальников. Каков педант!

    Ну, как же, скажут умники, а потом бы на Кирпоноса свалили вину за оставление Киева, вот он и требовал письменного указания, чтобы в этом случае бумагой оправдаться. Во-первых, будь Кирпонос хоть немного порядочным человеком, он бы в этот момент думал не о собственной заднице, а о тех 300 тыс. советских солдат, гибель которых он приближал и приближал. Во-вторых, такие полководцы РККА, как Кирпонос, когда речь идёт об их шкуре, плевать хотели на Сталина и его приказы. Ниже вы это увидите, а сейчас ещё об одной причине, по которой Кирпонос не давал своим войскам приказ. Баграмян продолжает:

    «Вечером 17 сентября в Москву была отправлена радиограмма следующего содержания:

    «Главком Тимошенко через заместителя начальника штаба фронта передал устное указание: основная задача — вывод армий фронта на реку Псел с разгромом подвижных групп противника в направлениях на Ромны, Лубны. Оставить минимум сил для прикрытия Днепра и Киева.

    Письменные директивы главкома совершенно не дают указаний об отходе на реку Псел и разрешают взять из Киевского УР только часть сил. Налицо противоречие. Что выполнять? Считаю, что вывод войск фронта на реку Псел правилен. При этом условии необходимо оставить полностью Киевский укреплённый район, Киев и реку Днепр. Срочно просим ваших указаний». Видели, какой умник?

    Любой отвод войск проводится этапами — войска переходят с одного промежуточного рубежа обороны на другой, пока не доберутся до заданного. До реки Псел таких промежуточных рубежей могло быть с десяток, скажем, они могли быть и на реке Сула, и на реке Хорол. Так, Кирпонос даже на первый промежуточный рубеж не собирался отводить войска, пока ему точно и письменно не укажут последний! Начальнику штаба фронта генералу Тупикову уже только за эту телеграмму нужно было Кирпоноса пристрелить и взять командование на себя. Но, как утверждает Баграмян, они с Тупиковым уговаривали и уговаривали Кирпоноса, пока барин не смилостивился и всё же 17-го вечером подписал приказ во исполнение приказа, данного 16 сентября Тимошенко.

    «Посоветовавшись с Тупиковым, Бурмистенко и Рыковым, командующий приказал поставить армиям следующие задачи: 21-й — к утру 18 сентября сосредоточиться на рубеже Брагинцы, Гнединцы (юго-восточнее Прилук) и главными силами нанести удар на Ромны, навстречу 2-му кавалерийскому корпусу; 5-й — частью сил прикрыть отход 21-й армии с запада, а остальными нанести удар на Лохвииу; 26-й — создав ударный кулак из двух дивизий, наступать на Лубны; 37-й — вывести войска из киевского укрепрайона на левый берег Днепра, создать из них ударную группу и прорываться на Пирятин и далее на восток, составляя арьергард сил фронта; 40-й и 38-й — ударить с востока навстречу главным силам фронта в направлениях на Ромны и Лубны.

    Генерал Тупиков набросал на карте план отхода войск и приказал мне внести необходимые изменения в заранее подготовленные штабом боевые распоряжения армиям. Но передать эти документы адресатам было уже нелегко. С большими трудностями мы довели их только до командующих 5, 26 и 40-й армиями. Со штабами 21-й и 37-й армий связи не было даже по радио. Мы послали в Киев двух старших офицеров на автомашинах. Они не смогли пробраться в город и, видимо, погибли в пути. Лишь несколько позднее нам удалось через штаб главкома известить 37-ю армию о необходимости пробиваться на восток.

    В 21-ю армию был направлен мой заместитель полковник Захватаев, который должен был вручить приказ генерал-лейтенанту В. И. Кузнецову и отходить вместе с его штабом.

    К нашему счастью, почти вся авиация фронта и основная часть фронтового тыла своевременно были перебазированы за реку Псел, и мы в эту трудную пору могли не отвлекаться на организацию их выхода из окружения».

    (Заметим, что Кирпонос только что послал Сталину радиограмму, чтобы тот сказал точно: на Псел выходить или не на Псел, а оказывается, тылы фронта и авиация уже давно были за этой речкой.)

    Итак, пустяк Кирпонос сделал — дал-таки приказ, хотя и поздно. И вот только теперь у него и его штаба начиналась настоящая работа — нужно было организовать исполнение этого приказа, т. е. дополнительными распоряжениями ввиду меняющейся обстановки организовать, чтобы все армии фронта этот приказ исполнили, срезали клинья прорвавшихся в тыл фронта немцев, окружили их и уничтожили, а сами отошли на реку Псел. Ведь в армии ответственность за исполнение приказа лежит на том, кто его дал, в данном случае — на Кирпоносе и штабе фронта.

    И посмотрите, что творит Кирпонос и его штаб!

    Баграмян пишет: «Военный совет и штаб фронта тронулись в путь в ночь на 18 сентября. Было решено пробиваться через Лохвииу. Для большей маневренности управление фронта разделялось на два эшелона. Я следовал в первом эшелоне, в который входили Военный совет, основная часть штаба, политуправление, начальники родов войск и служб».

    Как это вы «тронулись в путь»1\ А фронтом кто будет командовать? «Дед Пихто!» — отвечает мне с того света Баграмян и начинает горестный рассказ о трагической судьбе штаба Юго-Западного фронта. Нет, не будем спешить и рассмотрим сначала это сообщение.

    Во всех армиях и во все времена первые, кого стремится убить противник, это командиры. И стремится это сделать по простой причине — противника без командиров можно бить по частям. Если бы Гитлер поручил какому-нибудь Скорцени уничтожить управление Юго-Западным фронтом и тот бы это исполнил, то получил бы минимум Рыцарский крест. А Кирпонос «забесплатно» уничтожил управление своего фронта, причём для этого ему не потребовалось никакого письменного приказа Сталина, поскольку никакой Сталин или Тимошенко не давали ему приказа «выходить из окружения». Это вопиющий по своей наглости акт измены Родине и воинскому долгу!

    Теперь второй вопрос: а куда это они «тронулись в путь»? «В Лохвииу», — скромно отвечает Баграмян. А что вам там делать? — возникает следующий вопрос. Ведь в Лохвице уже три дня как укрепились немцы. А приказ 5-й армии о наступлении на Лохвицу вы, Кирпонос и штаб… передали несколько минут назад, значит, войска 5-й армии получат его, если получат, только к утру, а когда сосредоточатся для исполнения этого приказа — ещё неизвестно, а когда начнут исполнять, то им до Лохвицы с боями ещё идти и идти. А штабу фронта на автомашинах до Лохвицы три часа пути. Так, повторю, что было делать в ночь на 18 сентября штабу фронта в Лохвице?

    Итак, штаб Юго-Западного фронта, находясь среди своих войск и не испытывая никакого давления со стороны немцев, вдруг начал удирать от своих войск к немецким. Почему?

    Но, правда, на вопрос, что делать в Лохвице, Баграмян отвечает, и неизвестно, краснел ли он от стыда при этом. Оказывается, в Лохвице, расположенной, кстати, не на реке Суле, а на речке Сухая Лохвица, есть мост через реку Сула, а штаб удирал на автомашинах и Сулу мог пересечь только по мосту, вот Кирпонос и поехал в Лохвицу. Видите, как всё просто! Да, но есть маленький вопрос: чтобы переехать мост через Сулу у Лохвицы, надо было получить разрешение у немцев, а немцы, что, это разрешение Кирпоносу уже дали?

    И главное — чего вообще штаб Юго-Западного фронта всполошился? Было бы понятно, если бы немцы атаковали Верхояровку и были уже в 500 м от неё. Но ведь на севере немцы были не менее чем в 50 км от Пирятина, на западе — не менее чем в 40, но там из Киева в тыл этим немцам выходила мощная 37-я армия, которой Кирпонос приказал пробиваться на Пирятин, т. е. к штабу фронта. Только на юге и на востоке немцы могли быть примерно в 30 км. Штаб находился там, где ему и полагается быть — в центре своих войск.

    Ну, положим, штабу срочно захотелось перейти из окружения к войскам, ведущим деблокаду, но снаружи кольца 40-я армия Юго-Западного фронта находилась на северо-востоке, в районе города Ромны, а 38-я — на юго-востоке и должна была атаковать Лубны. Так зачем нужно было из-за моста через Сулу под Лохвицей переться 60 км с форсированием двух рек — Удая и Многи? Тем более что за Лохвицей и советских войск-то не было — только в Гадяче случайно оказавшийся там сапёрный батальон высылал дозоры да вёл разведку. Сулу надо было форсировать в Лубнах, там тоже есть мост, до города Лубны было всего 45 км, да ещё по трассе Киев — Полтава и без всяких форсирований рек.

    Более того, согласно только что отданному приказу самого Кирпоноса Лохвица должна была стать центром окружённой немецкой группировки, а окружить её Кирпонос приказал прорывами у Ромны и Лубны. Так ехал бы к Лубнам командовать войсками 26-й и 38-й армий, которым сам же и приказал взять этот город!

    Таким образом, с какой точки зрения ни посмотри, а то, что Кирпонос и штаб поспешно прекратили управление войсками фронта и поспешно выехали в направлении Лохвицы, честных объяснений не имеет. Оно имеет только одно объяснение: цель этого — дезорганизация войск фронта с тем, чтобы немцы могли легко их добить и не предъявляли потом пленному Кирпоносу претензий из-за «бессмысленного сопротивления», повлекшего потери немецких войск.

    Ведь даже дезорганизованные и преданные частью полководцев РККА полки и подразделения Юго-Запад-ного фронта дрались очень долго. В ночь на 18 сентября Кирпонос бросил их без командования, а части 26-й армии сражались и пробились к своим только к октябрю, части 37-й армии сражались до 5 октября.

    А теперь давайте рассмотрим, как Кирпонос и штаб фронта проделали свой путь на Лохвицу. Баграмян продолжает: «Из деревни Верхояровка взяли курс на Пирятин, где был мост через реку Удай. Во второй половине ночи подошли к реке».

    Выше Баграмян сообщил, что колонна штаба тронулась в путь «в ночь на 18 сентября»,т. е. в 8–9 часов вечера, а «во второй половине ночи»,т. е. после 12 часов, они подошли к мосту через Удай. Автотранспорту воинских колонн задают скорость 20 км/час. От Верхояровки до моста через Удай — 4 км. Отметим, что Кирпонос как-то не сильно спешил х мосту через Удай, позже постараемся понять, почему. Далее Баграмян сообщает: «Вражеская авиация бомбила переправу, потребовалось много труда, чтобы поддержать порядок. Преодолев реку, колонна штаба под прикрытием частей 289-й стрелковой дивизии полковника Д. Ф. Макшанова миновала Пирятин и направилась к населённому пункту Чернуха, но перед рассветом была атакована немецкими танками с севера и отсечена от стрелковых подразделений. Пришлось менять направление».

    Возникает вопрос. Если 289-я стрелковая дивизия, задачей которой было охранять штаб фронта, увидела, что колонна штаба атакована немцами, то дивизия обязана была развернуться и принять бой с тем, чтобы защитить штаб? Вооружённый до зубов противотанковой артиллерией и бронемашинами с пушечным вооружением полк охраны штаба фронта обязан был принять бой с тем, чтобы колонна штаба соединилась с дивизией? Вроде так, но Баграмян ничего не пишет о бое, а отсюда следует, что они свернули, как только увидели танки (если они были), а дивизия ушла уже так далеко, что не видела немецкого нападения на колонну штаба. Имеем два вывода:

    — колонна штаба не ехала за дивизией, поскольку не может автоколонна на шоссе отстать от пеших подразделений;

    — Кирпонос умышленно отделился от 289-й дивизии, иначе послал бы полк охраны в бой, чтобы с нею соединиться.

    Видите ли, от Пирятина до Чернух около 30 км, за осеннюю ночь по шоссе даже пеший солдат пройдёт это расстояние, и автоколонне отстать от дивизии можно было только специально. Но даже без 289-й дивизии с Кирпоносом оставалось ещё очень много солдат и оружия. Баграмян продолжает.

    «Свернули на просёлочную дорогу, пролегавшую вдоль левого берега реки Удай. Двигались под бомбёжками и артиллерийским обстрелом. Фашисты неоднократно пытались сбросить нас в реку, но все их атаки были отбиты. Здесь мы потеряли много машин: часть была разбита снарядами и бомбами, часть мы сами вывели из строя, чтобы сделать колонну более компактной и боеспособной.

    Утром 19 сентября добрались до села Городище, расположенного при слиянии рек Удай и Многа. Командующий фронтом приказал сделать остановку, чтобы привести колонну в порядок, выяснить обстановку и наметить дальнейший план действий. В этом селе к нам присоединилась колонна штаба 5-й армии. Она следовала под прикрытием остатков 31-го стрелкового корпуса генерала Калинина».

    Знаете, я не верю в этот рассказ.

    Прежде всего я не верю в бой — в то, что немцы их атаковали. Там такая местность, что атаковать немцы могли только с севера, поскольку с востока немцы занимали рубежи на восточном берегу реки Многи, и в треугольнике, образованном впадением Многи в Удай, немцев уж точно не было. На севере же одним из катетов этого треугольника является дорога Пирятин — Чернухи. А штабу 5-й армии, чтобы 19 сентября догнать Кирпоноса, нужно было из Пирятина по этой дороге проехать до какого-ли-бо поворота с неё на север — на Городище. Но если штаб 5-й не пробился к ним, а просто присоединился с того направления, с которого их якобы атаковали немцы, то, значит, немцев не было!

    Далее, немцы в этот район пока ещё только подтягивали свою пехоту, чтобы образовать сплошной фронт окружения, и вне магистральных дорог нападали на наши отступающие войска отдельными отрядами, а ночью эти отряды отдыхали в сёлах. Если бы штаб Кирпоноса действительно пытался прорваться к своим, то его могла спасти только быстрота. А смотрите, что происходит. От Пирятина до Городища по прямой 36 км, по дорогам пусть будет 60 км. И они это расстояние проехали с вечера 17 сентября по утро 19 сентября, т. е. более чем за 30 часов?! Они что, похожи были на спешащих людей?

    Если даже мифические немцы и атаковали их с севера, то это могло быть на участке не более чем 10 км и только в том случае, если колонна штаба сразу же после Пирятина свернула на Городище, т. е. если Кирпонос и не собирался следовать за 289-й дивизией, а затем немцы должны были колонну штаба догонять. Так почему же даже с погоняющими их немцами они двигались со средней скоростью едва ли 2 км/час? Вот и получается, что весь день 18-го они просто стояли и уничтожали свои технику и тяжёлое оружие, но даже это сколько может занять времени? Почему они не уходили на восток? Вот и думаю, что Кирпонос на этой дневке давал возможность уйти от него дезертирам и тем, кто понял его намерения и решил пробиваться на восток самостоятельно.

    И ещё. Там в округе трудно найти закуток, в котором было бы ещё проще сдаться в плен (ввиду безвыходного положения), нежели это село Городище. Ведь Кирпонос завёл штаб фронта на полуостров, окружённый двумя сливающимися речками с очень болотистыми берегами. Там и немцевто не было по той причине, что им и в голову не могло прийти, что в это междуречье, из которого очень трудно выбраться, кто-то может заехать. (Но, что смешно, именно немцы и помогли им оттуда сбежать, но об этом позже.)

    А пока отметим, что как только командующий 5-й армии генерал Потапов, чей штаб был к северу от Прилук, т. е. где-то в 60 км от Пирятина, понял, что Кирпонос бросил командование фронтом и сбежал, то и Потапов тут же бросил командование 5-й армией и тоже сбежал. А как только командир 31-го стрелкового корпуса генерал Калинин увидел, что Потапов уже сбежал, то тут же бросил командовать корпусом и тоже сбежал. А ведь Потапов имел приказ Кирпоноса взять Лохвицу, к которой Кирпонос так стремился.

    Почему же Кирпонос их не расстрелял? Ведь статья 193 тогдашнего Уголовного кодекса гласила: «Самовольное отступление начальника от данных ему для боя распоряжений… — а равно — самовольное оставление поля сражения во время боя… — а равно — самовольное оставление части или места службы в боевой обстановке влечёт за собой высшую меру социальной защиты с конфискацией имущества». Не расстрелял потому, что ведь и сам Кирпонос самовольно не выполнил данное ему для боя распоряжение Тимошенко об отводе войск, сам отказался руководить сражением фронта, сам начал убегать из расположения вверенных ему войск. Пришлось ему Потапова и Калинина принять как родных.

    Баграмян продолжает.

    «В Городище подсчитали свои силы. Осталось около трёх тысяч человек, шесть бронемашин полка охраны и несколько пулемётных зенитных установок. Вражеская авиация не оставляла нас в покое. К счастью, потери были незначительны. Больше всего нас огорчила гибель радиостанции — она была разбита взрывом бомбы. Порвалась последняя ниточка, связывающая нас с армиями и штабом главкома».

    Как видите, Кирпонос своими манёврами добился определённых успехов: если при выходе из Пирятина вокруг него вместе с 289-й дивизией было около 15 тыс. человек, то теперь осталось только 3. Но и это было много, посему, как продолжает вспоминать Баграмян, произошло следующее:

    «В одной из хат Кирпонос собрал руководящий состав, оказавшийся в Городище. Генерал Тупиков доложил обстановку. Враг обступает со всех сторон. По южному берегу реки Удай, у устья которой мы находимся, немцы укрепляют оборону фронтом на север; восточный берег реки Многа занимают танковые и моторизованные части Гудериана; к северу и северо-западу от нас все крупные населённые пункты тоже захвачены противником.

    После этой неутешительной информации воцарилось молчание. Его прервал генерал Кирпонос:

    — Ясно одно: нужно прорываться. Остаётся уточнить, в каком направлении.

    Сейчас не помню, кто предложил вечером форсировать реку Многа у Городище и за ночь выйти к Лохвице. Против этого решительно выступил генерал Тупиков:

    Этого-то и ждут от нас немцы. Они наверняка приготовили засаду у моста. По моему мнению, нам надо подняться выше по течению и форсировать реку у Чернух, в двенадцати километрах к северо-западу отсюда.

    Его поддержал генерал Потапов:

    — Мы уже убедились, что немцы не оставляют без внимания ни одного моста через реки. Прорыв у Чернух выгоден тем, что он окажется внезапным для противника. К тому же там имеются броды, поэтому и мост не понадобится захватывать.

    Остановились на этом предложении. Решено было создать три боевые группы: головную, которая должна была расчищать дорогу колонне штаба фронта, и две на флангах. Головной группой должен был командовать генерал М.И. Потапов. Мне приказали взять под свою команду роту НКВД с задачей прикрывать всю нашу колонну от противника с тыла».

    Давайте разберём это по очереди и начнём с обстановки. Насчёт немцев, укрепляющих оборону по южному берегу Удая фронтом на север, — это фантазии. Получается, что у этих немцев в тылу советская 26-я армия, а они обороняются против войск Гудериана. Какие там были немцы, вы чуть позже увидите, а пока обратите внимание на следующий ужас: «…к северу и северо-западу от нас все крупные пункты тоже захвачены немцами», т. е. дорога в этом направлении начисто отрезана.

    Теперь по поводу восточного берега Многи, который заняли «танковые части», т. е. полки Гудериана. Село Городище имеет вид трёх довольно длинных улиц, протянувшихся с запада на восток. С запада к северной улице подходит просёлочная дорога из села Лесовая Слободка, а на востоке из этой улицы выходит дорога к речке Многа и вдоль неё тянется на северо-запад к селу Вороньки, расположенному примерно в трёх километрах по прямой. Речка Многа, по-видимому, из тех, которые и курица вброд перейдёт, и в этом месте на ней есть и броды, но примерно в 700 м от села Городище через неё переброшен мостик, дорога от которого уже за Многой ведёт на северо-восток к селу Исковцы и далее — к Лохвице. А в Вороньках тоже есть мостик (даже два) через Многу, и с него дорога тоже ведёт на Исковцы, соединяясь с дорогой из Городища примерно в 5 км, и на таком же расстоянии этот перекрёсток находится и от Городища.

    Дорога из Городища на Вороньки огибает продолговатую холмистую гряду, которая расположена на севере села, шириной эта гряда от середины северной улицы до мостика на Многе около километра и высотой она около 50 м. Причём эти холмы круто спускаются к Многе, так что получается, что с их хребта до мостика метров 300–400.

    А за мостиком, на восточном берегу Многи, местность представляет собой болотистую низину и лишь примерно в двух километрах к северу от мостика эта низина заканчивается холмами, на которых расположено село Мелехи. Дорога от мостика на Исковцы проходит примерно в километре от него, а дорога из Вороньков на Исковцы — примерно в 2 км от Мелех.

    Немцы, конечно, никакой обороны («засады») перед мостиком у Городища не держали, поскольку там ни окопаться, ни спрятаться, а с холмов у Городищ их можно перестрелять даже из винтовок. Поэтому немцы, в числе около роты мотоциклистов, а возможно, и меньше, сидели на холмах в Мелехах, с которых хотя и не могли воспрепятствовать проезду через мостики у Городища и в Вороньках, но могли обстреливать всех едущих мимо них по обеим дорогам. Поскольку у этих немцев не было артиллерии, а миномёты против бронетехники бессильны, то Кирпоносу нужно было бы сделать то, что сделал бы любой капитан, — выкатить на холмы 45-мм орудия и открыть из них огонь по огневым точкам в Мелехах, послать на Мелехи в атаку бронеавтомобили и, учитывая своё двадцатикратное превосходство в силах, тут же уничтожить всех немцев. После чего самому быстро двигаться через Исковцы к Суле. И сделать это надо было ещё 18 сентября.

    Но, как видите, Кирпонос начал с того, что после однодневного отдыха 18 сентября 19 сентября тоже объявил выходным днём. И собрал совет в Городище, на котором, надо думать, генералов было больше, чем у Кутузова в Филях. Я в то, что написал Баграмян, не верю.

    Смотрите, Тупиков якобы сообщил, что все села на севере и северо-западе заняты немцами, а этот совет вдруг принимает решение ехать именно на северо-запад к Чернухам. Но если ехать прямо на северо-запад, то дорога идёт через Вороньки, Позняки, Ковали, если сначала на запад, а потом на север, то дорога идёт через Лесовую Слободку, Постав-Муха, Сухоносовку, Кизловку. А как же вы будете туда через «занятые немцами сёла» ехать, чтобы этот прорыв оказался «внезапным для противника»? Более того, почти двое суток назад вы уже пытались форсировать Многу у Чернух и даже вместе с 289-й дивизией, но у вас ничего не получилось, а дивизия сгинула. И снова туда? И опять же Кирпонос собрался снова ехать в Лохвицу! Да что там немцы жирнее, что ли, чем в других местах?

    То есть это враньё Баграмяна преследует очевидную цель, как-то скрыть очевидное — то, что Кирпонос, а возможно, и ряд других генералов не на восток прорывались, а имели какие-то свои намерения, не связанные с выходом из окружения.

    И эти намерения хорошо видны по тому, как именно Кирпонос разделил свой отряд. Дело в том, что по численности это был примерно полк, а от полка в походные сторожевые заставы направляют до усиленного взвода всего лишь с задачей не допустить внезапного нападения противника. Ведь в случае встречного боя очень важно, чтобы по врагу немедленно открыли огонь как можно больше бойцов и оружия — весь полк сразу, чтобы враг не бил полк по частям. А Кирпонос свои 3 тыс. человек разделил на пять отрядов, которые должны были ночью двигаться самостоятельно. В случае, если какой-нибудь из этих отрядов начнёт боестолкновение, остальные ему и помощи оказать не смогут. Кроме того, только три отряда — головной, штаб и арьергард — должны были ехать по дороге, а боковые — где-то в отдалении, ночью и по бездорожью. Как вы полагаете, сколько человек при таком плане должно было остаться у Кирпоноса к утру?

    Теперь по поводу того, кого именно отделял от себя Кирпонос. Войска НКВД и пограничники, которые тоже входили в НКВД, были наиболее боеспособными в Красной Армии, поскольку даже в мирное время они вели бои с бандами на границах, в связи с чем солдаты НКВД и пограничники были морально готовы атаковать противника даже малыми силами и инициативно действовать в одиночку. Ведь недаром первыми гвардейскими дивизиями в Красной Армии стали дивизии НКВД. Вот и возникают вопросы: зачем Кирпонос отделил от себя роту НКВД и почему поставил её в тыловое охранение, а не в авангард, где от этих инициативных солдат было бы больше толку, если бы требовалось прорываться? Чтобы потерять их в ночном марше?

    Но Баграмян продолжает:

    «…Построил своё войско. Сто пятьдесят молодцов — залюбуешься: бравые, подтянутые. Мне, пожалуй, повезло больше всех — в моём распоряжении был настоящий боеспособный отряд. Я взял с собой и большинство офицеров нашего оперативного отдела — образовал отделение управления.

    Молча обошёл шеренги, вглядываясь в лица красноармейцев и командиров. Устали люди, отдохнуть бы им хоть немного. Но времени нет. Объясняю задачу. Предупреждаю, что будет трудно.

    — Верю, — сказал я, — что каждый из вас не посрамит чести советского бойца.

    Стоявший напротив меня молоденький красноармеец с головой, обмотанной почерневшими бинтами, проговорил:

    — Не беспокойтесь, товарищ генерал, мы не подведём.

    Над рядами пронёсся одобрительный гул. В это время подбежал адъютант генерала Кирпоноса: меня вызывал командующий.

    Приказав отряду разойтись и готовиться к предстоящему бою, я поспешил в центр села. Кирпонос, Бурмистенко, Рыков и Тупиков стояли в кругу генералов и офицеров. Бурмистенко негромко, спокойно что-то говорил товарищам. Трудно было поверить, что беседа происходит буквально под прицелами противника. В этом непоказном самообладании и уверенности был весь Бурмистенко, славный сын украинского народа. Подойдя ближе, я услышал его слова:

    — Главное, товарищи, сохраняйте выдержку. Нет таких трудностей и опасностей, какие не смогли бы преодолеть наши люди. Коммунисты обязаны показать пример в выполнении воинского долга».

    Не удержусь, чтобы откомментировать враньё Баграмяна, заложенное в последних предложениях. Бурмистенко как комиссару уже давно пора было пристрелить Кирпоноса или арестовать его, а самому взять в руки винтовку и вести остальных на прорыв, тем самым показав им «пример в выполнении воинского долга». Ведь не мог Бурмистенко не видеть, что Кирпонос пытается сдаться немцам в плен!

    И у Кирпоноса это получилось бы — он бы дождался, когда немцы найдут хотя бы свободный батальон, чтобы заняться штабом Юго-Западного фронта. Ведь немцев на тот момент в этом районе было ещё очень мало, и они все силы бросили на перехват магистральных дорог Пирятин — Ромны и Пирятин — Лубны, чтобы не дать отходящим частям Красной Армии вывезти тяжёлое оружие и технику. На блокировку боковых дорог сил у немцев не было, и эти дороги либо вообще были свободны, либо удерживались мизерными заслонами. Немцы сами были на пределе сил, уже за две недели до этого Гудериан бросал в бой хлебопекарные роты и радовался любому дополнительному батальону. Из показаний пленных немцы, безусловно, знали, что в селе Городище сидит и чего-то ждёт штаб Юго-Западного фронта, но, повторю, заняться им не успевали.

    Кирпонос, судя по всему, конечно, подождал бы, пока Гудериан соберётся с силами, но всё дело испортило немецкое мотоциклетное подразделение, сидевшее в Мелехах. Увидев, что толпы русских трусливо топчутся в Городище целый день, немцы к вечеру обнаглели и решили добыть себе к ужину советских генералов и кадрового офицерства на гарнир. Этим немцам крупно не повезло. Во-первых, у Кирпоноса в подчинении было ещё более 3 тыс. человек с большим количеством тяжёлого оружия, посему положение обязывало Кирпоноса отдавать соответствующие приказы; во-вторых, бедные немцы наткнулись не на кадровое офицерство Красной Армии, а на роту НКВД. Дело развивалось так.

    «Я доложил командующему, что прибыл по его вызову.

    Товарищ Баграмян, — проговорил он с несвойственной ему поспешностью. — Из Мелех выступил крупный отряд фашистских мотоциклистов. Форсировав реку Многа, он сбил наши подразделения, занимавшие вот те высоты, — командующий показал на резко выделявшуюся в километре к востоку холмистую гряду, — и вот-вот может прорваться сюда. Немедленно разверните свой отряд и атакуйте противника. Ваша задача: овладеть грядой этих высот, захватить мост через реку и двигаться на Сенчу! Выполняйте!

    Что ж, выходит, всё изменилось. Будем пробиваться на Сенчу, и в первом эшелоне — мой отряд… Вспомнилось вчерашнее, когда фашисты оттеснили колонну штаба фронта от следовавших впереди нас частей 289-й стрелковой дивизии. Опасаясь, как бы и сегодня так не получилось, я сказал, что, если атака моего отряда увенчается успехом, главным силам лучше держаться поближе к нам. Командующий нетерпеливо махнул рукой:

    — Добре, идите, товарищ Баграмян.

    Я заметил — никогда ещё командующий не выглядел таким усталым, удручённым.

    Бегу к своему отряду. Построив людей и разъяснив новую боевую задачу, быстрым шагом вывожу их за околицу. В кустарнике развернулись в цепь. Гитлеровцы, засевшие на холмах, открыли огонь. Но мы продолжали движение. Завидя нас, с земли поднимаются люди. Это бойцы подразделений, вытесненных с холмов противником. Обрадованные, они вливаются в наши цепи. Отряд растёт, как снежный ком. Слышу громкий крик:

    — Товарищи, с нами генерал! Вперёд!

    Вот мы и на вершине холма. То, что недоделала пуля, довершают штык и приклад. Гитлеровцев полегло много. Мы захватили 40 пленных, несколько миномётов и мотоциклов. Всё это отправили в Городище, а сами поспешили к реке. К счастью, фашисты не успели взорвать мост. Он в наших руках».

    Итак, то, чего не делали генералы во главе с Кирпоносом, имеющие под началом 3 тыс. бойцов, мимоходом сделала рота НКВД силой в 150 человек — она не только захватила мост, который генералы не брали из-за якобы охранявших его «танковых и моторизованных частей Гудериана», но и уничтожила все эти полчища Гудериана в округе: теперь примерно на 10 км к северу и на 20 км к востоку до самой Сулы не осталось ни одного немца!

    Баграмян продолжает:

    «Темно уже, но кругом пылают стога сена. Это прекрасный ориентир для наших главных сил. Но они что-то медлят. Посылаю воентехника 2-го ранга Степанова доложить о результатах боя и о том, что мы следуем, как было приказано, на Сенчу.

    Тем временем к нам все прибывает пополнение. Начальник снабжения горючим и смазочными материалами фронта генерал Алексеев и начальник охраны тыла фронта полковник Рогатин привели с собой группу пограничников. По одному, по двое, по трое подходят бойцы и командиры из различных тыловых учреждений. А колонны штаба всё нет.

    Поздней ночью мы приблизились к селу Исковцы-Сенчан-ские (Юсковцы). Несмотря на темноту, быстро сориентировались по дорожным указателям, которые гитлеровцы с немецкой педантичностью успели поставить почти на каждом перекрёстке. Остановились, чтобы подтянуть и привести в порядок отряд. Пока Алексеев и я занимались этим, офицеры оперативного отдела обошли хаты. Узнав, что в село нагрянули не немцы, а «червонноармейцы», попрятавшиеся жители высыпали на улицу, наперебой стали потчевать бойцов разной снедью».

    На этой широте в двадцатых числах сентября солнце заходит примерно в 19.00, Баграмян, судя по всему, ждал у развилки дорог с Городищ и Вороньков, и если бой начался ещё засветло, то получается, что он ждал часов 4–5, сначала примерно в 5 км от Городищ, а затем примерно в 10 км от развилки — в Исковцах. В армии за связь отвечают вышестоящие командиры: это Кирпонос обязан был посылать к Баграмяну связных, а не наоборот. А здесь получается, что Кирпонос задержал у себя даже того связного (Степанова), которого послал к нему Баграмян.

    Но одновременно Баграмян совершенно не объясняет ситуацию с прибытием «пополнения». Тут ведь всего два варианта: либо Алексеев и Рогатин поняли, что Кирпонос предал, и, плюнув на дисциплину, сами уехали от него к Баграмяну, либо Кирпонос отослал их и пограничников сам, но не передал с ними Баграмяну никаких распоряжений. (Заметим, что и в этом случае Кирпонос избавился от самых боевых подразделений, в данном случае — пограничников.)

    «Возвратился один из командиров оперативного отдела, посланный для связи со штабом фронта. Он принёс неожиданную новость: никто за нами не следует. Ему встретились бойцы, прорвавшиеся сквозь вражеский заслон из Городища. Они в один голос заявляют, что никого из наших там не осталось, все машины ушли на запад. Ничего не могу понять. Но нам приказано двигаться на Сенчу, и мы пойдём туда. Возможно, штаб фронта следует туда другой дорогой. Миновать Сенчу он не может: там мост через Сулу. На этой каверзной речке с широкой заболоченной поймой мосты только в Сенче и Лохвице. Но соваться в Лохвииу безумие — такой крупный населённый пункт наверняка забит вражескими войсками».

    Последнего предложения Баграмяну писать не следовало, получается, что ему, да и остальным, было с самого начала понятно, что все свои наличные силы немцы держат на магистрали Пирятин — Ромны, т. е. у Чернух и Лохвицы. Тогда как понять, что Кирпонос и его генералы упорно направляли колонну штаба фронта именно в эти пункты?

    Баграмян продолжает:

    «Перед рассветом наш отряд с ходу ворвался в Сенчу в западной части села. Немцев там не было. Но стоило нам приблизиться к мосту, как с того берега ударил ураганный пулемётный и артиллерийско-миномётный огонь. Пришлось залечь. Советуюсь с Алексеевым и Рогатиным. Решаем атаковать. Надо захватить переправу и всё село и удерживать их до прихода колонны штаба фронта. Огонь не стихает, но бойцы по моей команде поднимаются, вбегают на мост. В это время показались немецкие танки. Стреляя из пушек и пулемётов, они устремились на наш берег. А у нас не было даже бутылок с горючей смесью. Пришлось оставить село. Стало ясно, что нам его не взять. Попытаемся обойти.

    Разбиваю отряд на две части. Генерал Алексеев повёл свою группу на север, а я — на юг, к небольшому селу Лучка. Обе группы подготовят подручные средства для переправы и до утра будут ждать подхода колонны штаба.

    Перед рассветом, потеряв всякую надежду на встречу со штабом фронта, мы переплыли на лодках реку. Местный житель провёл нас по путаным и топким тропам через заболоченную пойму. Благополучно пересекли шоссе и укрылись в копнах пшеницы. Я послал в разведку молодого разворотливого лейтенанта Дорохова. Он вернулся радостный:

    — Товарищ генерал! Здесь поблизости совхоз. Там ни одного немца. Жители приглашают нас».

    Тут Баграмян, что называется, «вешает лапшу на уши». От Исковцев до Сенчи 9 км — даже ночью и в колонне полчаса езды. А у него получается, что они в один и тот же час («перед рассветом») и в пустую Сенчу «ворвались», и бой вели, и разделились, и у местных жителей лодки нашли, и переправились. Поскольку наверняка переправлялись через Сулу они ещё потемну, то, значит, наткнулись они на немцев за мостом едва за полночь (восход солнца около 7.00). Какие танки ночью? Из них и днём плохо видно, а ночью без приборов ночного видения они вообще слепые! А поскольку немцев было так мало, что они не могли занять предмостное укрепление (тет де пон), которым в данном случае была западная часть Сенчи, то Баграмяну неудобно объяснять, почему же они всё же не взяли мост с боя и не переправили по нему свою технику и тяжёлое оружие. Ведь переправляясь через Сулу на лодках, они всё это бросили немцам, а сами за Сулой пошли пешком.

    Тем не менее в итоге отряд Баграмяна в ночь на 20 сентября, с боем форсировав две реки и часов 5–6 ожидая Кирпоноса, к утру проделал на машинах и пешком путь примерно в 30 км. На следующий вечер и ночь, форсировав реку Хорол, они вышли к реке Псел недалеко от города Гадяч, встретившись с войсками тыла своего фронта и преодолев только по прямой 36 км, а реально, наверное, все 50, что тем не менее для пехоты не является таким уж большим достижением.

    А сколько же в ночь на 20 сентября проехала колонна, возглавляемая Кирпоносом? Вас, наверное, уже не удивит, что якобы «прорываясь к своим», колонна штаба Юго-За-падного фронта за целую ночь (почти 12 часов), безо всяких боевых контактов с немцами, проехала на машинах целых 11 км, сильно устала и остановилась отдохнуть на целый день у хутора Дрюковщина, не доехав не то что до Сенчи и Сулы, а даже до свободных от немцев Исковцев. Понимаете, по-другому это расценить нельзя — Кирпонос ни к каким «своим» выходить не собирался: он сидел в Вороньках и нагло ждал, пока его обнаружат достаточно крупные силы немцев и перебьют тех, кто оставался с ним, чтобы лично он мог сдаться в плен. Ведь если рота НКВД выходила к своим, то она за ночь пешком и по бездорожью делала 50 км, а этот полководец на автомобилях и по дорогам —11. Потому Кирпонос и не посылал связных к Баграмяну, что ожидал, когда тот от него уйдёт и уведёт с собой энкавэдистов и пограничников, и уведёт для того, чтобы последний бой у штаба фронта не принёс немцам больших потерь. Но дадим слово Баграмяну:

    «Позднее, когда мы встретились с моим заместителем подполковником И. С. Глебовым и другими товарищами по штабу фронта, стали известны печальные подробности. Я прежде всего спросил Глебова, почему колонна штаба фронта замешкалась в Городищах и не последовала за нашим отрядом. Глебов удивлённо посмотрел на меня:

    — А разве генерал Кирпонос не предупредил вас? Ведь он же рассчитывал демонстративной атакой вашего отряда в направлении Сенчи лишь отвлечь внимание противника. Колонна тем временем должна была двинуться на север и форсировать Многу у деревни Вороньки…

    (Так вот в чём дело… Нет, я не мог обижаться на Кирпоноса за то, что он скрыл от меня свой замысел. Это право командующего — не раскрывать перед подчинённым всех карт, тем более когда тому поручается демонстративная атака, — пусть старается изо всех сил, как если бы действовал на направлении главного удара)».

    Понимаете, даже если не смотреть на карту, то эти слова Баграмяна не убеждают: ну какого чёрта Кирпоносу надо было возвращаться опять на запад и искать мост у занятых немцами Чернух, если мост уже взят и дорога на восток открыта? А если посмотреть на карту, то это вообще выглядит идиотизмом: ведь колонна Кирпоноса проехала в 20 м от уже свободного моста только ради того, чтобы сделать крюк, проехать лишние 4 км с неизвестной перспективой (а вдруг в Вороньках были бы немцы?), и всё для того, чтобы доехать до развилки дорог, до которой от свободного моста в Городище было всего 5 км. Давайте закончим цитирование Баграмяна вот такими фактическими сведениями:

    «Далее Глебов рассказал, что начало было удачным. Скрытно прошли вдоль правого берега Многи, захватили Вороньки и переправились через реку. На рассвете 20 сентября оказались у хутора Дрюковщина — километрах в пятнадцати юго-западнее Лохвицы. Здесь, в роще Шумейково, остановились на днёвку.

    В колонне штаба фронта насчитывалось более тысячи человек, из них 800 офицеров. С ними по-прежнему находились генерал-полковник М.П. Кирпонос, члены Военного совета фронта М.А. Бурмистенко, дивизионный комиссар Е.П. Рыков, генерал-майоры В.И. Тупиков, Д.М. Добыкин, А. И. Данилов, В.В. Потапов, члены Военного совета этой армии дивизионный комиссар М.С. Никишев, бригадный комиссар Д.С. Писаревский, начальник ветслужбы A.M. Пенионжко и другие товарищи. С колонной следовали 6 бронемашин, 2 противотанковых орудия и 5 счетверённых зенитных пулемётных установок.

    Рощу рассекал овраг. Транспорт и люди рассредоточились по его кромке. Боевые машины заняли позиции на опушке. К сожалению, по-прежнему давала себя знать недостаточная организованность отряда. Оборону заняла лишь охрана Военного совета фронта, которую возглавлял подполковник Глебов, и охрана штаба 5-й армии во главе с майором Владимирским. Многие офицеры разбрелись по хатам хутора, чтобы умыться, раздобыть продуктов и немного отдохнуть».

    Итак, из 3 тыс. человек к вечеру 19 сентября, к утру 20-го без всяких боёв у Кирпоноса осталась тысяча, и это из примерно 15 тыс., выведенных им из Пирятина в ночь на 18 сентября. Добился чего хотел, но не полностью — с ним всё же оставались бойцы и командиры, которые собирались исполнить свой долг до конца. Поэтому когда к обеду 20 сентября немцы всё же собрали достаточно сил, то часть солдат и командиров, оставшихся с Кирпоносом, открыла по немцам огонь, а те, само собой, подвезли артиллерию и начали перепахивать рощу снарядами, уничтожая и храбрецов, и трусов. Вот поэтому историкам до сих пор и неясно, что же на самом деле произошло с Кирпоносом и Бурмистенко — действительно они погибли от осколков или их всё же пристрелили солдаты НКВД, всё ещё остававшиеся при штабе и понявшие в чём дело?

    Давайте подытожим. Все советские генералы в целом восхваляют храбрость Кирпоноса, ставшего Героем Советского Союза на войне с финнами, но даже из этих панегириков выпирают странности. В частности.

    1. Накануне войны Кирпонос попытался воспрепятствовать приведению войск Киевского особого военного округа в боевую готовность. Напомню, что начальник штаба округа генерал Пуркаев вспоминал, что Кирпонос запретил выводить дивизии на рубеж недостроенного и не имеющего оружия Владимир-Волынского укрепрайона.

    Это Кирпонос с Бурмистенко убедили Сталина, что вопреки предложению Будённого не надо оставлять Киев и отводить войска Юго-Западного фронта на рубежи реки Псёл.

    Кирпонос проигнорировал приказ Тимошенко об отводе армий фронта за Псёл, мотивируя этот отказ формальной причиной отсутствия письменного приказа, хотя тылы фронта уже были отведены на этот рубеж.

    Когда Кирпонос всё же отдал приказ о прорыве и отводе войск, то тут же обезглавил фронт, прекратив командовать им.

    Кирпонос не выходил из окружения, а фактически ждал, когда в колонне штаба погибнет как можно больше вверенных ему людей, и этим фактически подставил их немцам для уничтожения.

    Если последние три пункта можно как-то объяснить трусостью и подлостью Кирпоноса в условиях предстоящего поражения вверенных ему войск, то как понять первые два пункта — ведь Кирпонос вредил советскому народу и тогда, когда угрозы поражения вверенных ему войск ещё не было. И остаётся вопрос: так это просто трусливая подлость Кирпоноса или ещё довоенный замысел помочь немцам?

    В контексте этой главы будет уместным ещё раз вспомнить окружение немецкими войсками советских армий под Вязьмой. Рассмотрим его в описании участников этого события генерал-полковника А.Г. Стученко, тогда полковника, командира 45-й кавалерийской дивизии, и генерал-лейтенанта И.А. Толконюка, в то время капитана, служившего в оперативном отделе штаба 19-й армии.

    Итак, 7 октября 1941 года немцы замкнули кольцо окружения четырех советских армий (19-й и 20-й Западного фронта и 24-й и 32-й Резервного фронта). Через 5 дней Ставка дает приказ командарму-19 генералу Лукину возглавить все четыре армии и прорываться с ними к Москве. Но сначала дадим вспомнить о поведении генерала Лукина командиру 45-й кавалерийской дивизии:

    «8 октября мы получили приказ командующего фронтом пробиваться из окружения. Войска сделали несколько попыток — ничего не получилось. 45-й кавалерийской дивизии приказано находиться в резерве командующего армией. Разместили нас в кустарнике к северу от Шутово. Расположив там дивизию, я утром 9 октября прибыл на хутор у Шутово. В крайней просторной избе за столом сидели генералы Лукин, Вишневский, Болдин и группа штабных командиров. Выслушав мой доклад, генерал Лукин приказал быть при нем. Сев на скамью и вслушавшись в разговор, я понял, что идет выработка решения на выход из окружения. Командармы решили в 18.00 после артиллерийской подготовки поднять дивизии в атаку. Прорываться будем на северо-запад на участке 56-го моторизованного корпуса. Наша 45-я кавалерийская дивизия будет замыкать и прикрывать войска с тыла.

    Вечером после короткой артиллерийской подготовки над перелесками прозвучало мощное «ура», но продвинуться наши части не смогли. Повторили попытку на следующий день — результат тот же. Люди были измотаны, боеприпасы подходили к концу.

    Автомашины, тягачи и танки остались без горючего. Чтобы боевая техника не досталась врагу, много машин и орудий пришлось уничтожить. Подрывая их, бойцы не могли удержать слез.

    В 19-й армии полностью сохранила свою боеспособность, пожалуй, только одна 45-я кавалерийская дивизия. Я убедительно просил командарма Лукина разрешить мне атаковать противника и этим пробить путь для всей армии. Но он не согласился:

    — Твоя дивизия — последняя наша надежда. Без нее мы погибли. Я знаю, ты прорвешься, но мы не успеем пройти за тобой — немцы снова замкнут кольцо.

    Этот довод, возможно, и был справедлив, но нам с ним трудно было согласиться. Мы, кавалеристы, считали, что можно было организовать движение всей армии за конницей. А в крайнем случае, даже если бы это не удалось, то сохранилась бы боеспособная дивизия для защиты Москвы».

    Давайте оценим действия генерала Лукина. Немецкие дивизии, окружившие четыре наших армии под Вязьмой, сами стали на грань окружения и разгрома, если бы эти наши армии не ставили себе целью убежать от немцев, а ударили под основание немецких клиньев. Но у Лукина и мыслей таких нет, узнав, что он в окружении, он немедленно прекращает управление войсками — дезорганизует их — и, казалось бы, ставит себе одну цель — удрать! Но ведь и это он делает странно — точь-в-точь как Кирпонос.

    Для того чтобы «выйти из окружения», нужно было пробить еще не организованный фронт немецкого кольца. А для прорыва любого еще не организованного фронта всегда используются наиболее подвижные войска: к примеру, немцы для этого использовали танковые и мотопехотные дивизии. Смысл в том, что если в месте прорыва противник окажется готов к обороне и неожиданно силен, то нужно быстро переместиться в другое место — быстро найти такой участок, где противник слаб. Делается так для того, чтобы прорвать фронт с минимумом потерь, а потом ввести в прорыв свою пехоту и поставить противника перед необходимостью самому атаковать эту пехоту, чтобы закрыть прорыв. Это главная оперативно-тактическая идея немецкого «блицкрига». Причем немцы позаимствовали эту идею у Буденного, изучив его опыт войны с Польшей в 1920 году, но Буденный в те годы делал полякам «блицкриг» кавалерией!

    Вот и объясните: зачем Лукин самое подвижное соединение своей армии назначил в арьергард, т. е. поставил кавалеристской дивизии задачу, которую всегда ставили только пехоте (как наиболее устойчивому в обороне роду войск)?

    Вот и объясните, почему Лукин считал, что если 45-я кавдивизия прорвет немецкое кольцо, то это плохо, так как 19-я армия может не успеть удрать из кольца в этот прорыв, а если не делать прорыв, то тогда будет лучше. Чем лучше? Для кого лучше?

    Стученко над этими вопросами не задумывается, но дальше вспоминает следующее:

    «Мысль о спасении дивизии не давала мне покоя. На свой страх и риск решил действовать самостоятельно. Так как северо-восточное направление уже было скомпрометировано неудачными атаками армии, было намечено другое — на Жебрики, почти на запад. К рассвету, расположившись вдоль опушки леса возле Горнова, дивизия была готова к атаке. Впереди конных полков стояли артиллерия и пулеметные тачанки. План был прост и рассчитан на внезапность: по сигналу на трубе «В карьер» пушки и пулеметные тачанки должны были галопом выйти на гребень высоты, прикрывавшей нас от противника, и открыть огонь прямой наводкой. Под прикрытием этого огня сабельные эскадроны налетят на врага и пробьют дорогу. Штаб дивизии, командиры, политработники разъезжали по полкам, проверяли их готовность, беседовали с бойцами, поднимая их боевой дух. Нужно было в каждого вселить твердую решимость прорваться или умереть — только в этом случае можно было надеяться на успех. Объехав строй дивизии, я обратился к конникам:

    — Товарищи! Через несколько минут мы ринемся на врага. Нет смысла скрывать от вас, что не все мы пробьемся, кое-кто погибнет в этом бою, но остальные вырвутся из кольца и смогут сражаться за нашу родную Москву. Это лучше, чем погибнуть всем здесь, не принеся пользы Родине. Итак, вперед, и только вперед! Вихрем ударим по врагу!

    По лицам всадников было видно, что они понимают меня, что они пойдут на все. Подан сигнал «Пушкам и пулеметам к бою». Они взяли с места галопом и помчались вперед на огневую позицию. После первых же их залпов у врага началось смятение. В бинокль можно было наблюдать, как отдельные небольшие группы противника побежали назад к лесу. По команде, сверкая клинками, дивизия перешла в атаку. До наших пушек осталось всего метров двести, когда мы увидели, что наперерез нам скачут на конях М.Ф. Лукин с адъютантом. Командарм что-то кричал и грозил кулаком. Я придержал коня. Полки, начавшие переходить уже в галоп, тоже придержали коней. Лукин подскакал ко мне:

    — Стой! Именем революции, именем Военного совета приказываю остановить дивизию!

    Чувство дисциплины побороло. Я не мог ослушаться командарма. А он боялся лишиться последней своей надежды и данной ему властью хотел удержать дивизию, которая армии уже не поможет, ибо армии уже нет… С тяжелым сердцем приказываю трубачу играть сигнал «Кругом». А немцы оправились от первого испуга и открыли огонь по нашим батареям и пулеметам, которые все еще стояли на открытой позиции и стреляли по врагу. От первых же снарядов и мин врага мы потеряли несколько орудий и тачанок. Снаряды и мины обрушились и на эскадроны, выполнявшие команду «Кругом». Десятки всадников падали убитыми и искалеченными.

    Я с раздражением посмотрел на командарма и стал себя клясть, что выполнил его приказ. Не останови он дивизию, таких страшных потерь мы не понесли бы и, безусловно, прорвали бы вражеское кольцо. От близкого взрыва нас обсыпало землей и осколками, кони в испуге шарахнулись в сторону, а лошадь моего адъютанта повалилась с перебитыми ногами.

    Полки на рысях уходили в лес, за ними тронулись и мы с командармом. М.Ф. Лукин продолжал доказывать мне, что так надо было, что он не мог лишиться нашей дивизии.

    Подбираем раненых, хороним убитых. Надо скорее покидать этот лес, по которому уже пристрелялся противник. Дивизия «под конвоем» командарма Лукина и его штаба перешла на старое место — к хутору у Шутово. Вечером на командном пункте Лукина собрались работники штаба, политотдела, трибунала, прокуратуры, тыла 19-й армии и штабов других армий. Здесь же были командарм Вишневский[10] и Болдин.[11] Командный пункт, по существу, уже ничем не управлял. Связи с частями не было, хотя переносные радиостанции действовали в некоторых частях (мощные радиостанции пришлось уничтожить)».

    А теперь прервем Стученко и прочтем воспоминания тогда капитана Толконюка. Напомню, что в этот день, 12 октября 1941 года, Ставка приказала генералу Лукину возглавить все четыре советские армии, попавшие в окружение. И.А. Толконюк пишет (выделено мною. — ю.м.).

    «…Генерал-лейтенант М.Ф. Лукин, получив указание, что на него возлагается руководство выводом всех четырех армий из окружения, собрал совещание командующих армиями, с которыми не было никакой технической связи, и прибыли не все для обсуждения положения и выработки решения. В этом совещании, проходившем в условиях строгой секретности и сильно затянувшемся, присутствовал и генерал-лейтенант И. В. Болдин. В результате родился приказ, исполнителем которого был начальник оперативного отдела полковник А.Г. Маслов. После неоднократных и мучительных переделок и поправок, вызывавших нервозность, приказ был подписан командармом и начальником штаба. Этот последний, отданный в окружении приказ имел важное значение, ибо он определил дальнейшую судьбу окруженных армий. Кстати сказать, решение, выраженное в приказе, не было сообщено в Ставку. Думается, что это случилось потому, что руководство окруженными войсками не ожидало его одобрения. Следует к тому же заметить, что на последние запросы Ставки командование почему-то вообще не находило нужным отвечать.

    В приказе давался краткий и довольно мрачный анализ сложившейся обстановки и делалась ссылка на требование выходить из окружения во что бы то ни стало. Войскам приказывалось сжечь автомашины, взорвать материальную часть артиллерии и оставшиеся неизрасходованными снаряды, уничтожить материальные запасы и каждой дивизии выходить из окружения самостоятельно.

    В этот день я был оперативным дежурным, и приказ, размноженный в нескольких экземплярах для 19-й армии, попал ко мне для рассылки в дивизии. Передавая его мне, полковник А. Г. Маслов был крайне расстроен: он, стараясь не глядеть никому в глаза, молча передал документ, неопределенно махнул рукой и ушел. Чувствовалось, что полковник не был согласен с таким концом армии. Через некоторое время он сказал мне по секрету: «Из всех возможных решений выбрано самое худшее, и армия погибла, не будучи побежденной противником. Правильно говорится, что армия не может быть побежденной, пока её командование не признает свое поражение. В нашем случае командование признало себя побежденным преждевременно и распустило армию, предоставив её непобежденным бойцам самим заботиться о своей участи».

    …Приказ был незамедлительно доставлен в дивизии нарочными офицерами. А когда его содержание довели до личного состава, произошло то, что должно было произойти. Нельзя было не заметить, что задача понята своеобразно: спасайся кто как может. Офицеры штаба, проверявшие на местах, как доведен и понят приказ, наблюдали неприглядную картину, поправить которую уже возможности не было, да никто и не пытался что-либо изменить. Всякая связь штаба армии с дивизиями прекратилась, вступили в свои права неразбериха и самотек. К вечеру 12 октября командование и штаб армии сложили с себя обязанность управлять подчиненными войсками. Командиры дивизии поступили так же. Командиры многих частей и подразделений выстраивали подчиненных на лесных полянах, прощались с ними и распускали. На местах построения можно было видеть брошенные пулеметы, легкие минометы, противогазы и другое военное снаряжение. Солдаты и офицеры объединялись в группы различной численности и уходили большей частью в неизвестность. В некоторых соединениях личный состав с легким ручным оружием начал поход в составе частей и подразделений, но с течением времени, встретившись с трудностями, эти части и подразделения также распадались на мелкие группы.

    …Это невольно способствовало тому, что из 28 немецких дивизий, первоначально окруживших наши войска, к началу второй декады октября было оставлено здесь только 14, а 14 дивизий смогли продолжить путь к Москве. Расчет нашего командования на то, что окруженные армии организованно прорвутся из окружения и будут использованы для непосредственной защиты столицы, не оправдался. Эти войска вынуждены были оставить в окружении всю материальную часть, все тяжелое оружие и остававшиеся боеприпасы и выходили из окружения лишь с легким ручным оружием, а то и без него. В итоге всего сказанного и многого несказанного группировка из четырех, хотя и обескровленных армий, насчитывавшая сотни тысяч человек, с массой артиллерии, танков и других боевых средств, окруженная противником к 7 октября, уже 12 октября прекратила организованное сопротивление, не будучи разгромленной, и разошлась кто куда. Она, следовательно, вела бои в окружении всего каких-то 5–6 дней. Это кажется невероятным, этому трудно поверить. И тем не менее это так.

    …В продовольствии нужды не ощущалось, потому что в окруженном районе продовольствие могло быть получено из местных ресурсов: местность была запружена угнанным из западных районов советскими людьми скотом, и созревший урожай, при определенной организации, мог обеспечить питание личного состава длительное время. К тому же не были полностью использованы и продовольственные запасы, находившиеся на складах и в железнодорожных эшелонах, которыми были переполнены железнодорожные станции. В общем, у нас не было крайней нужды в продовольствии. В боеприпасах ощущалась некоторая нужда, но и их мы полностью не израсходовали, вплоть до прекращения организованного сопротивления. Нужда ощущалась в горючем для машин, а главное — в эвакуации раненых. Так что не в материальном обеспечении в первую очередь нуждались окруженные войска. Они нуждались прежде всего в квалифицированном, твердом и авторитетном руководстве, чего, по существу, не было».

    Ну и о том, как в тот же день, 12 октября, высокопрофессионально и талантливо распорядился Лукин 45-й кавалерийской дивизией, вспоминает Стученко:

    «Лукин не отпускал меня от себя ни на шаг. Собрали скудные свои запасы, принялись за ужин. В это время в хату с шумом ворвался какой-то подполковник и доложил, что стрелковый полк, прикрывавший район Шутово с запада, атакован немцами. Все вскочили. Лукин приказал мне остановить немцев, не допустить их продвижения к командному пункту.

    Вскочив на коня, я помчался к дивизии. Эскадроны сели на коней и на ходу стали развертываться для атаки.

    Став перед 58-м кавалерийским полком (он был в центре), я подал команду «Шашки к бою!» и, не видя еще противника, повел дивизию рысью, выбросив вперед разъезды. Километра через два мы встретились с нашими отходящими стрелковыми подразделениями. Приказываю командиру резервного 52-го полка разомкнуть один эскадрон в одну шеренгу, остановить и собрать пехотинцев. В полукилометре от нас горел хутор. Особенно ярко пылал сарай, по-видимому, с сеном. Высокий столб пламени зловеще озарял окрестность. И тут мы увидели немцев. Шли они беспорядочной толпой, горланили что-то и не целясь палили из автоматов.

    При виде наглого, самоуверенного врага, поганящего нашу землю, убивающего наших людей, знакомое уже чувство страшной ненависти охватило нас. Командую полкам: «В атаку!» Конники ринулись навстречу фашистам. Те увидели нас, но было уже поздно. Мы врезались в их толпу; удар был настолько неожидан, что гитлеровцы и не отстреливались, кинулись к лесу, начинавшемуся за догоравшим хутором. Немногим посчастливилось спастись, и то потому, что уже стемнело и гоняться за отдельными солдатами в темноте, да тем более в лесу, не имело смысла.

    Надо было как можно быстрее организовать оборону. Сигналами «Стой» и «Сбор» приостанавливаю атаку. Командир резервного полка доложил, что собралось около 200 человек пехотинцев. Мы покормили их из запасов пулеметчиков (у них в тачанках всегда кое-что припрятано «на черный день») и помогли закрепиться у хутора.

    В 23.00 дивизия получила приказ командующего армией: держать фронт до четырех часов утра, после чего отходить на юг, прикрывая войска, которые будут с рассветом пробиваться в район Стогово (южнее Вязьмы) на соединение с 20-й армией генерал-лейтенанта Ершакова.

    Штабом посланы разъезды, чтобы связаться с соседями на флангах. Они вернулись с тревожной вестью: ни справа, ни слева наших частей нет, и противник обходит нас на обоих флангах. В ночной темноте не стихает треск немецких автоматов; спереди, справа, слева, сзади взвиваются осветительные ракеты. Пытаюсь связаться со штабом армии, но разъезды теряют людей, а пробиться не могут.

    Подходя к делу формально, мы могли бы спокойно просидеть на месте до четырех часов утра. Но нас мучила мысль: что с командным пунктом армии? Может, командарму и штабу нужна наша помощь?

    А разъезды все возвращаются ни с чем.

    — Дай я попробую, — сказал комиссар дивизии А.Г. Полегин.

    Обмотав копыта лошадей тряпками, Полегин и его товарищи скрылись в темноте. Я провел немало тревожных минут. Наконец послышался приглушенный топот и показались силуэты всадников. Комиссар все-таки пробился на хутор, где размещался штаб армии. Там уже никого не было. Удалось выяснить, что еще в полночь оба командарма и Болдин, собрав своих штабных работников и сколотив отряд, насчитывающий человек шестьсот, взяли радиостанцию и ушли в неизвестном направлении. Итак, мы уже около четырех часов сидим здесь неизвестно для чего, неизвестно кого прикрывая.

    В пятом часу утра полки по моему приказу бесшумно снялись с места. Держа коней в поводу, конники начали движение на юг, как приказал нам еще вечером командарм.

    На рассвете 13 октября дивизия подошла к деревне Жипино. Разъезды, высланные нами, были встречены огнем: в деревне враг. Чтобы избежать ненужных потерь, я решил обойти ее с северо-запада и на рысях повел дивизии через лес на деревню Буханово. Но до нее мы не дошли. У узкого ручья головной эскадрон попал под ураганный автоматно-пулеметный огонь».

    Вы видите, что и генерал Лукин, как и генерал Кирпонос, стремился уйти от сопровождающих его войск, и остаться с как можно меньшей свитой. Добавлю, что доблестному генералу Лукину всё же удалось сдаться немцам, правда, раненым, а вот его начальник штаба генерал В.Ф. Малышкин целым уже в ночь на 13 октября перебежал к немцам и служил им вместе с Власовым, надо думать, лучше, чем выкормившему его советскому народу. Да и Лукин, похоже, пытался отобрать лавры у Власова.

    Зимой—весной 1942 года пять месяцев в тылу немцев дралась «группа генерала А.П. Белова» (1-й гвардейский кавалерийский корпус с присоединившимися к ней частями 4-го воздушно-десантного корпуса). «Группа Белова» удерживала территорию в 10 тысяч квадратных километров, сковывая, по советским данным, 7 немецких дивизий. Отчаявшиеся разгромить группу немцы применили против них группы предателей. 26 мая из 4 ВДК в штаб Западного фронта Жукову и Булганину поступила шифровка (пропуски в публикации. — Ю.М.):

    «Диверсионная группа численностью 300 человек почти полностью ликвидирована. Захваченный в плен майор 33-й армии Богатое Алексей Матвеевич бывшей 160 сд показал:

    На ликвидацию нашей группировки привлечен 4 армейский резервный корпус, 43 корпус с Милятино, с Богатырей и др. направлений.

    Танков для этой операции придается около 600 танков 20 тбр и 59 бронетанкового соединения, кроме того, привлекается корпус, сформированный из бывших военнопленных под командованием генерал-лейтенанта Лукина… командующего 16 или 20 армией. Наступление этого корпуса предполагается со стороны Дорогобуж. Ликвидация всей группы намечена в 2–3 дня. Первая задача разъединять Белова с 4 ВДК и дальше уничтожить по частям. Этой операции они придают большое значение, считая ее началом главного наступления.

    Немцы готовят еще ряд диверсионных групп, в том числе десант из русских. Основной целью ликвидированной группы был поставлен захват штаба Белова.

    В штабе Белова есть… работающие в пользу немцев.

    Все наши шифры известны немцам, и наши радиограммы они перехватывают. О наших планах немцам известно. Опрос произведен ввиду сложной обстановки кратко…донесу дополнительно. Его показаниям в ночь на 26.5.42 г. должны пройти еще группы 400 человек между Богородицкое, Акулово. Его показаниям командир 43 армейского корпуса высоко расценивает действия десантников.

    26.5.42 г. столько сил против нас — это свидетельство врага о высоком качестве наших войск. Будем драться.

    (Белов».)

    Судя по этому донесению, немцы начинали объединение предателей под началом Лукина.

    Ко мне в руки попала одна из их книг — «Немецкий плен и советское освобождение» (Paris, 1987 г.), в которой два бывших советских военнопленных сержанта, сбежавших после Победы в американскую зону оккупации Германии и оставшись за рубежом, поливают помоями Советскую власть, из-за которой якобы они и попали в плен. Оба яростно доказывают, что в том, что они сдались в плен, армия не виновата, а виноват только Сталин. Но, описывая обстоятельства сдачи в плен, оба, забыв про Сталина, вспоминают одно и то же. Ф. Черон, служивший в Белоруссии, пишет, что в день начала войны его полк в 4 часа утра подняли по тревоге и отвели в ближайший лес, чтобы спасти от авиационного удара немцев. И это была последняя команда полку, поскольку «командного состава не было видно. До сих пор не представляю, что с ними случилось, куда делись старшие командиры полка. Словно их метлой смело. Красноармейцы бродили бесцельно и не знали, что делать. Разные слухи поползли, были преувеличенные, искаженные и часто неверные. Никто этих слухов не опровергал. Все принималось за чистую монету.

    Уже трудно было не поверить, что совершилось что-то страшное, с чем мы никогда не встречались. Война на самом деле? Куда же идут немцы? Куда нам идти или бежать? Что же делают наши войска на границе? Что означает «немцы перешли границу»?

    Создавшийся хаос в нашей части перешел в неорганизованное бегство. Не нашлось ни одного командира, чтоб установить какой-нибудь порядок. Получалось так, что они убежали, оставив на произвол судьбы своих красноармейцев».

    В толпах этих абсолютно дезорганизованных солдат Черон и сдался в плен на третий день войны. А сержант И. Лугин сдался в плен в 1942 году во время окружения под Харьковом. Но и он пишет то же самое: «В окружении исчезли командиры, особенно высоких рангов. Этим отчасти объясняется, что наши части не сопротивлялись. Только уже в последний день перед пленом появился какой-то бравый капитан и начал сколачивать группу прорыва. Собрал он около двух сотен бойцов». Но прорыв не удался, капитан исчез, и Лугин сдался немцам, зачищавшим местность.

    Об этом же пытались писать и советские солдаты, но цензура ЦК КПСС была начеку. У маршала Рокоссовского из воспоминаний были убраны обширнейшие куски текста, не соответствовавшие «линии партии». В частности, маршал в этих кусках вспоминал о таких проявлениях лета 1941 года:

    «А накануне в районе той же Клеваны мы собрали много горе-воинов, среди которых оказалось немало и офицеров. Большинство этих людей не имели оружия. К нашему стыду, все они, в том числе и офицеры, спороли знаки различия.

    В одной из таких групп мое внимание привлек сидящий под сосной пожилой человек, по своему виду и манере держаться никак не похожий на солдата. С ним рядом сидела молоденькая санитарка. Обратившись к сидящим, а было их не менее сотни человек, я приказал офицерам подойти ко мне. Никто не двинулся. Повысив голос, я повторил приказ во второй, третий раз. Снова в ответ молчание и неподвижность. Тогда, подойдя к пожилому «окруженцу», велел ему встать. Затем, назвав командиром, спросил, в каком он звании. Слово «полковник» он выдавил из себя настолько равнодушно и вместе с тем с таким наглым вызовом, что его вид и тон буквально взорвали меня. Выхватив пистолет, я был готов пристрелить его тут же, на месте. Апатия и бравада вмиг схлынули с полковника. Поняв, чем это может кончиться, он упал на колени и стал просить пощады, клянясь в том, что искупит свой позор кровью. Конечно, сцена не из приятных, но так уж вышло».

    Судя по всему, немцы достаточно презрительно относились к советским генералам и офицерам, сдававшимся в плен, и не видели своих особых заслуг в пленении этого трусливого сброда. Пауль Карелл описывает историю одного, да и то попутно. Это командир 4-й танковой дивизии генерал-майор Потатурчев. Его дивизию немцы обошли, она практически не участвовала в боях, не считая бомбёжек немецкой авиации, тем не менее она как соединение в несколько дней развалилась, а Потатурчев с несколькими офицерами, переодевшись в гражданское, бросил своих солдат и сбежал, сдавшись немцам в плен под Минском.

    В ходе той войны на советско-германском фронте немецкие армии трижды попали в окружение советских войск: под Демянском около 100 тыс. немцев попали в окружение в январе 1942 года и больше года (до февраля 1943 г.) сражались в окружении или полуокружении, пока не вырвались из «мешка»; в ноябре 1942 года 6-я немецкая армия попала в окружение под Сталинградом и больше двух месяцев сражалась как единое целое; под Корсунь-Шевченковским в январе 1944 года были окружены около 90 тыс. немцев, которые три недели сражались как единое целое, а затем пошли на прорыв и частично прорвались.

    Немцы окружали советские войска по моему счету восемь раз: под Минском, под Смоленском, под Уманью, под Киевом, под Вязьмой в 1941 году; 33-ю армию в ходе Ржевско-Вяземской операции, войска Южного и Юго-Западного фронтов под Харьковом и 2-ю ударную под Ленинградом в 1942 году.

    И только 33-я армия генерала Ефремова, отказавшегося бросить своих солдат, сражалась в окружении почти полгода, и 2-я ударная — три недели. Во всех остальных случаях, как только немцы окружали наши войска, кадровое офицерство практически немедленно прекращало управление ими, бросало солдат и сдавалось в плен либо пыталось удрать из окружения самостоятельно — без войск.

    А немецкие офицеры своих солдат не бросали ни при каких обстоятельствах! Вот Пауль Карелл описывает отступление немецких войск после Сталинградской битвы: «Они уже не являлись подвижными войсками, хорошо оснащенными моторизованными частями, это были лишь ослабленные маленькие танковые части 13-й танковой дивизии, а в основном — пехотные, стрелковые части, горные подразделения и артиллерия на конной тяге, которые за четыре недели прошли расстояние в 400 километров без машин, располагая только вьючными животными и лошадями, чтобы тащить орудия и снабженческие подводы. На большей части пути им приходилось вести бои. С ледяных склонов Эльбруса, Клухора и Санчара, из топей долины Гунайки они спустились в Кубанскую степь и повернули на северо-запад к «Голубой линии», последнему бастиону перед Кубанским плацдармом.

    Это отступление тоже представляет собой подвиг, практически не имеющий аналогов в военной истории. Этот период войны отмечен геройством, верностью долгу и готовностью к самопожертвованию со стороны офицеров и рядовых и не только с оружием в руках, но и с лопатой, рядом с лошадьми и мулами.

    Здесь больше чем когда-либо немецкий вермахт пожинал плоды своей прогрессивной, современной структуры, отсутствия социальных барьеров и классовых предрассудков. Германская армия была единственной армией в мире, в которой офицеры и рядовые ели одинаковую еду. Офицер был не только командиром в сражении, но также и «бригадиром», «солдатом в погонах», который, не колеблясь, брал на плечи груз или вытаскивал застрявшие машины, подавая пример, помогающий превозмогать усталость. Никаким другим образом успешно осуществить это великое отступление было бы невозможно».

    Фельдмаршал Манштейн, высоко оценив выносливость и смелость румынского солдата, причины слабости румынской армии (помимо подготовки и оснащения) видел в том, что (выделено мною. — Ю.М.): «значительная часть офицеров, в особенности высшего и среднего звена, не соответствовала требованиям к военным этого уровня. Прежде всего не было тесной связи между офицером и солдатом, которая у нас была само собой разумеющимся делом. Что касается заботы офицеров о солдатах, то здесь явно недоставало «прусской школы»».

    А.В. Невский был участником приема капитуляции немецких войск в Кенигсберге 9 апреля 1945 года. Немцы шли сдаваться нашим генералам колоннами в составе своих частей и подразделений. «Когда немецкие офицеры получили приказ М.И. Перевозникова построиться отдельной колонной, началось прощание немецких офицеров со своими солдатами. Все они целовались и плакали», — вспоминает А.В. Невский.

    А как прощались со своими солдатами кадровые офицеры Красной Армии, можно узнать из докладов работников НКВД о положении на оккупированной территории Московской области: «7. 1–2 ноября 1941 года вышедшие из окружения красноармейцы заявили, что в окружении в районе г. Вязьмы они были предоставлены сами себе. Находившиеся с ними командиры буквально приказывали, ругаясь матом, оставить их, командиров, одних и с ними не идти, предлагая им пробираться самостоятельно».

    Да, вырастил советский народ генералов и кадровое офицерство на славу. А теперь это офицерство старательно нас уверяет, что немцев победили они — кадровые, а большие потери советского народа произошли потому, что:

    — кадровыми офицерами командовал плохой главнокомандующий И.В. Сталин, и вообще начальники были плохие;

    — у них, у кадровых офицеров, были плохие солдаты из крестьян;

    — у них, у кадровых офицеров, был плохой советский народ, который не обеспечил их во время войны тем, чем им хотелось.

    Все это, конечно, в среднем. И среди немцев было достаточно офицеров и генералов (и сам Манштейн в том числе), которые не так хороши, как Манштейну хочется их нам представить. И среди советских генералов и офицеров были герои, добросовестно и беззаветно исполнявшие свой долг. Но все же…

    Такой вот гипотетический вопрос: если бы Саддам Хусейн знал, как ведут себя генералы при необходимости воевать с сильным противником, оставил бы он своих генералов без контроля, дал бы им возможность предать Ирак в войне 2003 года?

    Полезный вывод

    В начале войны значительная часть кадровых генералов и офицеров предали Советский Союз и отказались исполнять свой воинский долг и присягу. Это нам полезно знать?


    Примечания:



    1

    Гитлер указал договоренность с изменениями на 28.09.1939 г.



    6

    Согласно журналу посетителей Сталина в этот день у него не было никаких совещаний.



    7

    В тот момент это направление защищали остатки армий, прорвавшихся из окружения под Смоленском.



    8

    УР — укрепленный район — система инженерных заграждений и сооружений (ДОТы, рвы, минные поля), предназначенная для обороны границ или важных объектов.



    9

    Против войск Гудериана.



    10

    Генерал-майор С.В. Вишневский командовал 32-й армией.



    11

    Генерал-лейтенант И.В. Болдин — заместитель командующего Западным фронтом.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке