• ОДИНОКИЙ ОТДЫХАЮЩИЙ
  • ЗАДАНИЕ ДЛЯ ЗОИ КОСМОДЕМЬЯНСКОЙ
  • ПИСЬМО ВОЖДЮ И ЧАСЫ ОТ ПАВЛА БУРЕ
  • СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ
  • КРУШЕНИЕ ПОПОВА И ВОЗВРАЩЕНИЕ ХРУЩЕВА
  • ПРИЕЗД СЕМИЧАСТНОГО
  • ЖДАНОВ ИЛИ ШЕЛЕПИН?
  • ГЛАВА ПЕРВАЯ

    В СТАЛИНСКИЕ ГОДЫ

    Этот человек обладал счастливым даром сплачивать вокруг себя людей. Некоторые из них остаются его искренними поклонниками и по сей день. Этого человека в пору его расцвета и стремительной карьеры за глаза называли «железным Шуриком», с намеком на «железного Феликса».

    Александр Николаевич Шелепин вошел в историю как человек, организовавший сорок лет назад, осенью шестьдесят четвертого года, свержение Хрущева. Когда Никиту Сергеевича сняли со всех постов и отправили на пенсию, многие именно Шелепина считали самым реальным кандидатом на пост руководителя партии и государства.

    Влиятельные и весьма близкие к высшей власти люди уверенно говорили, что Леонид Ильич Брежнев — фигура слабая и временная и скоро его сменит Шелепин.

    Его имя гремело. И в нашей стране, и за рубежом многие были уверены, что он вот-вот станет главой государства. Он приехал в Москву худеньким школьником поступать в институт и сделал фантастическую карьеру. Он выиграл множество схваток, но одну все-таки проиграл. Брежнев и его окружение постепенно оттеснили его от власти. Его изъяли из большой политики. Исчезли его фотографии, перестали упоминать его имя.

    И если бы не популярный несколько лет назад фильм «Серые волки» о кремлевском заговоре в октябре шестьдесят четвертого года, то современный читатель, может, уже и не вспомнил бы, кем был Александр Николаевич Шелепин.

    Александр Шелепин был совсем другим человеком, чем Брежнев. И по характеру, и по взглядам, и по образу жизни. Если бы Шелепин возглавил страну, застоя, скорее всего, не было бы. Возможно, не было бы и перестройки. А, следовательно, и Советский Союз бы не распался. Вся история нашей страны пошла бы иным путем…

    ОДИНОКИЙ ОТДЫХАЮЩИЙ

    Эта книга не появилась бы на свет, если бы много лет назад я не познакомился с Шелепиным. Это произошло в середине семидесятых годов на Северном Кавказе, в городе Железноводске, известном своими минеральными водами. Я учился тогда в московском университете и жарким летом оказался вместе с родителями в санатории «Дубовая роща», где поправляли здоровье те, кто, говоря медицинским языком, жаловался на органы пищеварения.

    Место не слишком веселое, но располагающее к раздумьям. Три раза в день обитатели санатория организованно направлялись к живительному источнику, потом располагались в столовой. Санаторий был для начальства, поэтому все друг друга знали, встречали и провожали друг друга в соответствии с занимаемой должностью. Разница в служебном положении ощущалось во всем. Скажем, обитатели люксов сдавали анализы без очереди, и сеансы массажа у них были подлиннее.

    Пожалуй, единственным свободным от чинопочитания был я как лицо в ту пору молодое и неноменклатурное.

    Среди отдыхающих выделялся посол в одной из скандинавских стран, бывший партийный работник из Сибири, с роскошной седой шевелюрой, доброжелательно посвятивший меня в тонкости дипломатического протокола.

    Единственный трехкомнатный люкс занимал мрачный заместитель министра внутренних дел. Его замкнутость и тоскливое выражение лица объяснялось необходимостью в течение месяца ограничивать себя в самом необходимом.

    Рассказывали, что весь срок в санатории он крепче минеральной воды ничего в рот не берет, зато остальные одиннадцать месяцев ни в чем себе не отказывает. Но, будто бы, чем больше коньяка выпьет, тем лучше работает. Говорили, что даже во время заседания коллегии министерства он вдруг просил разрешения выйти. Министр, понимая, в чем дело, не возражал. Замминистра поспешно уходил в свой кабинет, вынимал из сейфа вожделенную бутылку пятизвездочного, делал порядочный глоток и, вернувшись в зал заседаний, выступал разумнее всех.

    С главным редактором одного партийного журнала, тоже поправлявшего здоровье в санатории, мы вместе оказались в кинозале. Показывали модный тогда фильм, где парочка (весьма целомудренно) предавалась любви подальше от шума городского. Выходя из зала, я из вежливости поинтересовался у главного редактора:

    — Как вам понравился фильм?

    Он изумил меня ответом:

    — Я еще не готов ответить на этот вопрос.

    На следующее утро, увидев меня, он отвел меня в тенек и сказал:

    — Ты спрашивал вчера о фильме. Так вот…

    И главный редактор, бывший заведующий сектором отдела пропаганды ЦК КПСС, изложил мне выдержанную, четкую, глубоко партийную оценку: с одной стороны, с другой стороны, вместе с тем… Я восхитился: это было железное правило, привычка, впитавшаяся в плоть и кровь — ни одного необдуманного и невзвешенного слова! Прежде чем что-либо сказать — подумай! Даже в разговоре с каким-то студентом.

    Но главный редактор был светочем мысли и просто даже вольдумцем по сравнению с нашим соседом в столовой.

    За нашим столиком оказался первый секретарь Пятигорского горкома Иван Сергеевич Болдырев, сравнительно молодой человек. Он почему-то держался крайне настороженно. Избегал общения с другими отдыхающими и только осматривал высокопоставленных чиновников внимательным взглядом. Сам он ни о чем не рассказывал. На вопросы отвечал, хорошенько подумав, и только на нейтральные темы — о семье, о сыне, которому подарил только-только появившиеся тогда электронные часы по случаю поступления в Бауманское училище.

    Иван Сергевич, видимо, еще крепче редактора партийного журнала усвоил, что молчание — золото. Ей богу, свет не видел более осторожного человека.

    Я заметил, что наш сосед почему-то никогда не подходил к отдыхавшему в том же санатории своему непосредственному начальнику Виктору Алексеевичу Казначееву, второму секретарю Ставропольского крайкома партии. Они словно не замечали друг друга. Видно, отношения в краевой верхушке были непростые.

    Казначеев был человек иного типа, чем Болдырев, очень заметный и даже шумный. Официантки так и порхали вокруг него, готовые исполнить любое желание второго человека в крае. Санаторий хотя и подчинялся Москве, но находился на территории края, и Казначеев вел себя по-хозяйски. Кстати говоря, имя главного хозяина — первого секретаря Ставропольского крайкома — в разговорах ни разу не возникло. А ведь это был Михаил Сергеевич Горбачев. Пройдет каких-нибудь пару лет, и его имя услышит вся страна.

    Характерно, что Горбачев впоследствии забрал Казначеева в Москву, но дал ему сравнительно невысокую должность заместителя министра. А нашего соседа-молчальника, Ивана Сергеевича Болдырева, посадил на свое место, сделал хозяином края и членом ЦК. Помню, что это назначение заставило меня сильно усомниться в способности Горбачева подбирать кадры.

    Но все лечившиеся в санатории начальники, союзного или местного значения, в упор не замечали одного из отдыхающих, немолодого уже человека в трикотажной рубашке с короткими рукавами. И не потому, что он никому не был известен. Совсем наоборот. Его-то знали все и какждый. Но, встретив его в столовой или на дорожке, ведующей к источнику минеральной воды, те, кто постыдливее, отводили взор и заговаривали с женой, остальные равнодушно скользили по нему взглядом, не делая попытки поздороваться.

    Одинокий отдыхающий находился в опале. Это было страшнее, чем проказа. Решительно никто не желал оказаться рядом с ним даже в лифте или тем более сесть за один столик. А вдруг кто-то доложит о странном интересе к опальному политику? О чем это он с ним говорил? Подсел к нему… Прогуливался вместе… Уж не группа ли сколачивается, может быть, новая политическая оппозиция? Это что же, вызов генеральному секретарю? И все, и конец карьере…

    В роли санаторского прокаженного пребывал Александр Николаевич Шелепин, недавний член политбюро. Бывшего комсомольского вожака, бывшего председателя КГБ, бывшего главу комитета партийно-государственного контроля, бывшего секретаря ЦК и заместителя председателя Совета министров СССР перевели — словно в насмешку — на незначительную должность во второразрядное ведомство. Отдыхал Александр Николаевич без семьи, и это только подчеркивало его одиночество.

    Могу себе представить, каково ему было видеть всю эту чиновничью рать, которая прежде заискивала перед ним, за три шага шапку ломала, а теперь даже не здоровалась.

    Не сложно было заметить, что Шелепин инстинктивно сторонился людей. Сам ни к кому не обращался, повсюду ходил один, погруженный в свои мысли. Да и старался поменьше бывать на людях, сидел в своем номере, тем более, что жара была страшная.

    И во всем немаленьком санатории только мои родители самым любезным образом приветствовали опального политика. Не потому что они были знакомы. Раньше видели его только на трибуне или на портретах. Просто иной образ поведения для них исключался. Как же не поздороваться с человеком, с которым каждый день сталкивашься нос к носу? А если другие — из трусости — его не замечают, так тем более следует быть вежливым и внимательным.

    Той завидной осторожности, которой в избытке обладали наши чиновные соседи по санаторию, у моих родителей не было. За что я их люблю и уважаю, хотя в конце концов именно это обернулось для них бедой. Общение с еще одним опальным политиком стоило им любимой работы, и теперь уже они оказались в положении прокаженных, которых не узнавали недавние приятели. Ну, да это другая история.

    Родители даже уговорили Шелепина прогуляться вместе после ужина и повели его по дорожке, петлявшей вокруг многоэтажного корпуса. И стали, конечно же, расспрашивать про Сталина. Шелепин рассказал, как после смерти вождя секретарей ЦК комсомола привезли на ближнюю дачу в Волынском и он своими глазами видел этот дом, бесконечные репродукции из «Огонька», которые Сталин развешивал на стенах…

    В столовой я сидел лицом к входу, родители спиной. Поэтому получилось так, что каждое утро Александр Николаевич Шелепин, который — пойди история иным путем — вполне мог стать главой нашего государства, входя в столовую, со мной одним приветливо здоровался и желал мне приятного аппетита, на который я в те годы не жаловался.

    Маму эта забавная ситуация очень веселила. Она шутила:

    — Раньше он с Леонидом Ильичем здоровался, теперь с тобой…

    Я застал его на излете. А у молодого Шелепина — я потом видел его старые фотографии, просматривал кинохронику, взятую в Красногорском архиве, — было очень выразительное, интересное лицо, губы сомкнуты, взгляд внимательный, даже пронзительный.

    Но и тогда, когда я познакомился с ним в Железноводске, в его глазах, в походке, манере говорить, в крепком рукопожатии было нечто, выдававшее в нем человека сильной воли, который так и не реализовался.

    Много лет спустя, уже работая на телевидении, я подумал о том, почему человек, сыгравший столь важную роль в истории нашей страны, мало кому известен? И не настало ли время ответить на вопрос: почему Брежнев, а не Шелепин восемнадцать лет руководил нашей страной?

    ЗАДАНИЕ ДЛЯ ЗОИ КОСМОДЕМЬЯНСКОЙ

    Имя Шелепина страна впервые услышала, когда ему было всего двадцать четыре года. Осенью сорок первого в столице, к которой вплотную придвинулся фронт, секретарь московского городского комитета комсомола по военной работе Александр Шелепин отбирал добровольцев для партизанских отрядов, для диверсий в тылу врага.

    Сам он, к слову, не воевал в ту лихую годину. Несколько месяцев провел на финской войне — заместителем политрука, комиссаром эскадрона, а в Великой Отечественной не участвовал, за что потом подчиненные по КГБ будут его упрекать: других отправлял в бой, а сам отсиживался в Москве. Впрочем, среди руководителей нашей страны фронтовиком был, пожалуй, только Брежнев. Он действительно прошел всю войну, не на передовой, конечно, а в политотделе, но в действующей армии, так что рисковал жизнью. Остальные члены политбюро нужнее были в тылу — на партийной или комсомольской работе.

    К Шелепину пришла проситься в партизаны ученица 201-й московской школы Зоя Космодемьянская. Он не сразу определил ее в отряд. Ему показалось, что она боится, что не сможет провести операцию, и он ей отказал. А потом все-таки включил Зою в отряд.

    Судьба Зои была ужасной. Сделать она фактически ничего не успела — немцы ее сразу поймали и как поджигательницу в первых числах декабря сорок первого казнили.

    Посмертно ей присвоили звание Героя Советского Союза. Ее трагическая судьба так потрясла людей даже в те суровые времена, что на смерть девушки откликнулась вся страна. Зоя стала символом стойкости и мужества.

    Совсем не официозная поэтесса Маргарита Алигер написала получившую громкую известность и удостоенную сталинской премии поэму «Зоя», патетически воспев в ней в духе тех лет и секретаря горкома комсомола Александра Шелепина:

    Октябрьским деньком, невысоким и мглистым, В Москве, окруженной немецкой подковой, Товарищ Шелепин, ты был коммунистом

    Со всей справедливостью нашей суровой…

    Ты не ошибся в этом бойце, Секретарь Московского Комитета…

    Это уже была всесоюзная слава, сыгравшая свою роль в его комсомольской карьере. Хотя много позже некоторые историки и писатели косвенно поставят ему в вину гибель Зои.

    На самом деле все началось с приказа Ставки Верховного главнокомандования N 0428 от семнадцатого ноября сорок первого года, подписаного Сталиным и начальником генерального штаба маршалом Шапошниковым:

    «Опыт последнего месяца войны показал, что германская армия плохо приспособлена к войне в зимних условиях, не имеет теплого одеяния и, испытывая огромные трудности от наступивших морозов, ютится в прифронтовой полосе в населенных пунктах.

    Лишить германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом — такова неотложная задача, от решения которой во многом зависит ускорение разгрома врага и низложение его армии.

    ПРИКАЗЫВАЮ:

    1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40-60 км в глубину от переднего края и на 20-30 км вправо и влево от дорог.

    2. Для уничтожения населенных пунктов в указанном радиусе немедленно бросить авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков, лыжников и подготовленные диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами…

    3. При вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать…

    Ставке каждые три дня отдельной строкой доносить, сколько и какие населенные пункты уничтожены за прошедшие дни и какими средствами достигнуты эти результаты».

    Невероятно жестокий приказ! Сжигать дома и уничтожать целые деревни на своей (не вражеской!) территории — такое военные не могли придумать. Это явно была сталинская идея. И когда он диктовал этот приказ, его мало волновало, что немцы-то в любом случае организуют себе ночлег, а вот крестьянские семьи, лишившись дома, не переживут трудную военную зиму.

    Именно этот сталинский приказ и привел к трагической гибели московской школьницы Зои Космодемьянской.

    Недостатка в добровольцах, готовых отправиться в тыл врага и исполнить волю вождя, не было. Московская молодежь не щадила себя.

    Зою Космодемьянскую взяли в воинскую часть N 9903, командовал ею майор Спрогис (см. «Московский комсомолец», 8 декабря 2001). В Кунцево, в помещении детского сада, вчерашних школьников наскоро готовили к диверсионной работе. Учили самому элементарному: стрелять, закладывать взрывчатку.

    Обычно полный курс проходили за десять дней. И это-то был ничтожно короткий срок, а группу Зои сочли готовой к заброске в тыл врага всего через четыре дня! Это было преступное решение. Отправить на сложнейшее задание необученую молодежь — значит заведомо обречь ее на гибель. Никакой военной необходимостью эти жертвы не оправдывалось. Но такова была воля вождя, и командиры спешили отчитаться об исполнении сталинского приказа.

    Скажу сразу, что Шелепин к этому не имел никакого отношения. Мобилизованные комсомолом юноши и девушки поступали в полное распоряжение военных и чекистов. Они так варварски распорядились судьбами московской молодежи.

    Группа получила приказ поджигать населенные пункты, занятые немцами, хотя уже было известно, что отправленные в тыл врага неопытные диверсанты действуют неумело и быстро попадают в руки немцев.

    Как и следовало ожидать, местное население возненавидело людей, сжигающих их дома, и сдавало их немцам. Подмосковные крестьяне, хватавшие переодетых в штатское диверсантов, не были предателями. Они спасали свои семьи от неминуемой смерти. Зима в тот год выдалась особенно холодной. Они же не знали, что дома сжигаются по личному приказу любимого вождя, товарища Сталина.

    Немецкая полевая жандамерия пойманных диверсантов после недолгого допроса вешала. Казнь совершалась публично. На грудь прикрепляли фанерную табличку с надписью «поджигатель» на двух языках.

    Двадцать третьего ноября зоина группа перебралась на занятую немцами территорию возле Наро-Фоминска. Пять дней они двигались в сторону деревни Петрищево. Считалось, что они должны были разложить костры, чтобы помочь нашим самолетам-разведчикам точнее установить линию фронта. Потом — что им дали приказ уничтожить немецкую штабную радиостанцию в Петрищево, которая мешала советской радиоразведке (см. «Вечерняя Москва», 27 ноября 2001). Ни того, ни другого они не сделали. Большая часть группы Зои погибла, остались трое.

    Вечером двадцать седьмого ноября двое из них пробрались в деревню, перерезали провод полевого телефона и подожгли конюшню. Загорелась и изба крестьянина Петра Свиридова. Тот выскочил из избы, схватил поджигателей и передал немцам.

    Один — Василий Клубков — предпочел все рассказать. Он согласился работать на немцев, которые отправили перевербованного агента назад, в расположение Красной армии. Он попал в руки чекистов, и его расстреляли.

    Зоя на допросе упорно молчала, даже не выдала свое настоящее имя. Она назвала себя Таней в честь героини Гражданской войны Тани Соломахи, которую изрубили белоказаки. Утром двадцать девятого ноября Зою Космодемьянскую повесили.

    Когда немцев из этого района выбили, туда приехал корреспондент «Правды» Петр Лидов. Ему рассказали эту историю. Эксгумировали труп и с трудом опознали десятиклассницу 201-й московской школы Зою Космодемьянскую…

    Фронтовик и литературный критик Лазарь Лазарев пересказывает в своих записках слова режиссера Лео Оскаровича Арнштама, который еще во время войны, в сорок четвертом, снял фильм о Зое Космодемьянской:

    «Он был уверен, что эта девочка, с военно-прагматической точки зрения ничего существенного не совершившая, была человеком незаурядным, из той породы, что и Жанна д'Арк. Она жила высокими помыслами и страстями.

    Советско-германский пакт тридцать девятого года вызвал у нее такое возмущение, такой нервный срыв, что ее положили в больницу. Со школьных лет она была одержима идеей героического жертвенного подвига. Искала случая, чтобы его совершить.

    Очень дурно Арнштам говорил о Шелепине как о человеке, который несет немалую ответственность за то, что «цвет московской молодежи» (эти слова я точно запомнил) угробили без всякого смысла и пользы: там, куда забрасывали эти группы, в одну из которых входила Зоя, — сто километров от Москвы условий для партизанской войны не было никаких, они были обречены.

    С еще большим негодованием говорил он о матери Зои: она снимала пенки с гибели дочери, она славы ради вытолкнула в добровольцы младшего брата Зои, он по возрасту еще не должен был призываться, и мальчишка погиб.

    — Когда фильм был готов, — рассказывал Лео Оскарович, я со страхом думал о том, как она его будет смотреть. Ведь там пытают и казнят героиню. Это актриса, но ведь за ней стоит ее дочь, ее страшная судьба. А она мне говорит: «По-моему, ее мало пытают». Я ужаснулся…»

    Справедливо ли возлагать вину за смерть девушки на секретаря горкома комсомола Шелепина? Зоя Космодемьянская и другие молодые (и не молодые) москвичи и без него ушли бы на фронт — одни в ополчение, другие в разведывательно-диверсионные отряды. В те самые страшные месяцы войны москвичи по-существу заменили действующую армию, которая не в силах была остановить вермахт, отступала и едва не сдала столицу.

    Формирование народного ополчения в сорок первом было актом отчаяния. Подавляющее большинство ополченцев прежде не держали в руках винтовки, да и винтовок на всех не хватало. Бросать в бой ополчение — то есть людей немолодых (или слишком юных), не пригодных по состоянию здоровья к военной службе и не имеющих военной подготовки, — было не только нелепо, но и вообще преступно.

    Однако же Сталин распорядился о формировании частей народного ополчения, потому что кадровая армия — по его вине и по вине бесталанных выдвиженцев-генералов — была частично разгромлена, частично взята в плен…

    Но московская молодежь тогда об этом не думала и просто исполняла свой долг. Из Института истории, философии и литературы, в котором учился Шелепин, многие ушли на фронт в первые же дни войны. Студенческий билет давал право на отсрочку от призыва, поэтому записывались добровольцами.

    Учившийся вместе с Шелепиным на историческом факультете Института истории, философии и литературы Александр Израилевич Зевелев и его друзья попали в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН), состоявшую из двух полков. Один с помощью Коминтерна сформировали из иностранных коммунистов, другой из москвичей, им, кстати, командовал полковник Сергей Вячеславович Иванов, отец Игоря Иванова, ставшего при Ельцине министром иностранных дел, а при Путине секретарем Совета безопасности.

    Боевые группы ОМСБОН сражались в тылу противника. Первым Героем Советского Союза в бригаде стал секретарь комитета комсомола Второго часового завода Лазарь Паперник. Александр Зевелев зимой сорок третьего был ранен в бою, его перебросили через линию фронта. После пяти операций вернулся к гражданской жизни, стал профессором истории и написал книгу о родном институте.

    То, что сделала тогда столичная молодежь, считавшаяся изнеженной и не готовой к суровым испытаниям, заслуживает высочайшего уважения.

    Я нашел записки медседстры Анны Косаревой, которую осенью сорок первого зачислили в 311-й отдельный батальон местной противовоздушной обороны. Батальон состоял из четырех рот: строительной, пожарной, санитарной и дегазационной.

    Девушки из спанитарной роты встречали на вокзалах поезда с ранеными и развозили по госпиталям, во время налетов немецкой авиации спускались в метро, превращенное в бомбоубежище, чтобы помогать москвичам, измученным бомбардировками. Пожарная и дегазационная роты дежурили на крышах московских зданий и тушили зажигательные бомбы. Строительная рота разбирала завалы после бомбардировок, раненых отправляли в больницы, мертвых — в морги.

    Анна Косарева, избранная секретарем комсомольского бюро, вспоминала:

    — В горкоме за военную работу отвечал Саша Шелепин. Часто вызывал к себе, интересовался, как я строю свою комсомольскую работу, нуждаюсь ли я в какой-либо помощи, и всегда смотрел на меня, улыбаясь. Видимо, я была ему небезразлична. Но я всегда была строгая.

    Саша Шелепин вскоре тоже станет весьма строгим. В силу занимаемых должностей — председатель КГБ, председатель комитета партийно-государственного контроля, — может быть, даже сверх-строгим. Впрочем, Шелепин таким не родился.

    ПИСЬМО ВОЖДЮ И ЧАСЫ ОТ ПАВЛА БУРЕ

    Александр Шелепин появился на свет восемнадцатого августа восемнадцатого года. Вырос в Воронеже. Его отец, Николай Георгиевич, был железнодорожником, работал инженером в управлении Юго-Восточной дороги.

    Тогда железнодорожники были в почете — благодаря наркому путей сообщения Лазарю Моисеевичу Кагановичу, человеку бешеной энергии и фантастической работоспособности. Он проламывал любую преграду. И поезда, чистые, ухоженные, стали ходить по расписанию, и железнодорожникам подняли зарплату. Их переодели в форму, вызывавшую зависть у мальчишек.

    Шелепины жили на улице Венецкой, снимали квартиру с отдельным выходом в частном одноэтажном доме, стоявшем в глубине двора. Саша Шелепин любил голубей — распространенное развлечение тех лет. Для выполнения личной продовольственной программы держали кур, и ребята подсчитывали, сколько какая курица яиц снесет.

    Шелепины, по воспоминаниям, жили очень скромно. Отец, Николай Георгиевич, был человеком бережливым и аккуратным, не позволял себе никаких гулянок, заботился о семье. Мама не работала — сидела с детьми: у них было трое мальчиков.

    Младший сын, Леонид Шелепин, когда началась война, был призван в армию и погиб. Никто не знает, где его похоронили. Александр Николаевич, уже будучи одним из руководителей страны, пытался навести справки, чтобы хотя бы могилу найти и памятник поставить, чтобы было куда приехать поклониться, но безуспешно.

    Старший брат, Георгий Шелепин, тоже прошел фронт. Спортивный, как и все братья Шелепины, он в юности мечтал работать в цирке. Но сорвался с турника, сильно расшибся, и о гимнастике пришлось забыть. Став врачом, Георгий Николаевич после войны вернулся в Воронеж. В родном городе прожил с семьей долгую жизнь.

    Саша Шелепин учился в школе N 9 на улице Комиссаржевской, неподалеку от Дворца труда на проспекте Революции. Это было время бесконечных школьных реформ, когда педагоги постоянно придумывали что-то новенькое. Однажды в наркомате просвещения распорядились разбить класс на группы по пять учеников, которые должны были заниматься вместе и друг за друга отвечать — так воспитывали чувство коллективизма. Кто-то один от имени своей пятерки отвечал на уроке, и полученную им оценку учитель ставил и всем остальным. Это была глупость несусветная, и от новации быстро отказались. Были пятидневки, как в промышленности: пять дней работали, а шестой — выходной. Потом и о пятидневках забыли.

    А рядом стояла школа N 5, там были друзья, там училась и первая настоящая любовь Александра Николаевича — Нина Щербакова. В десятом классе у них возник настоящий роман, но не сложилось…

    Нина окончила педагогический институт в Воронеже, где встретила своего будущего мужа — Афанасия Долгих, изумительного, по словам друзей, парня, страстного поклонника поэзии. Он тоже делал карьеру в комсомоле, стал первым секретарем обкома ВЛКСМ, потом работал в Москве в комитете народного контроля. Последние годы Афанасий Трофимович болел, не вставал. Он страдал от страшной болезни — рассеянного склероза и умер раньше жены.

    Самое удивительное, что семьи Шелепиных и Долгих остались друзьми. Когда и Нина ушла в мир иной, Шелепин провожал ее в последний путь.

    Об всем этом рассказывал мне Валерий Иннокентьевич Харазов, который дружил с Шелепиным с пятого класса.

    С Харазовым я познакомился, когда снимал телепередачу о Шелепине. Валерий Иннокентьевич — человек открытый, искренний, доброжелательный. Подружившись в тридцатые годы прошлого столетия детьми, школьниками, они пронесли свою дружбу через всю жизнь. Причем Харазову дружба с Шелепиным стоила карьеры. Но об этом речь впереди.

    Воронеж был столицей образованной в двадцать восьмом году Центрально-Черноземной области. В нее вошли: Воронежская, Тамбовская, Курская, Липецкая, Белгородская и Орловская области. Потом число областей начали сокращать, а в тридцать четвертом году и вовсе произошло разукрупнение, огромную ЦЧО поделили.

    Первый секретарем обкома был известный в те годы партийный деятель Иосиф Михайлович Варейкис; тогда в Воронеже, кстати, обосновалось довольно много литовцев.

    Иосиф Варейкис прославился еще в годы Гражданской войны, когда совсем молодым человеком был избран председателем Симбирского губкома. С его именем связан один из самых драматичных эпизодов Гражданской, описанный во множестве книг и показанный в кинофильмах.

    В июле восемнадцатого года находившийся в Симбирске командующий Восточным фронтом бывший подполковник царской армии и левый эсер Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против большевиков. Он был возмущен миром с кайзеровской Германией, считал его позорным и заявил, что намерен продолжать войну против немцев. Муравьев арестовал местных партийных работников и заодно одного из своих подчиненных, будущего маршала Михаила Николаевича Тухачевского.

    Мятеж ликвидировал председатель Симбирского губкома Варейкис. Он вызвал Михаила Муравьева в губком будто бы для переговоров. Там его убили верные Варейкису бойцы. Оставшийся без командования отряд легко разоружили.

    Варейкис до поры до времени принадлежал к числу сталинских любимцев. Вождь сделал Варейкиса членом ЦК партии. Иосиф Михайлович выступал на съездах и конференциях, вообще был очень заметным в стране человеком. Он вел себя скромно, скажем, ездил на дачу на электричке, и в Воронеже к нему относились с уважением. Варейкис многое сделал для развития города. В годы детства и юности Шелепина Воронеж стал крупным промышленным и культурным центром. Его население к тридцать девятому году достигло трехсот двадцати тысяч.

    В Воронеже построили завод синтетического каучука СК-2, второе предприятие в стране, 18-й самолетный завод, радиотехнический завод «Электросигнал» (здесь уже после войны собирали телевизор «Рекорд»), 16-й моторный завод, то есть в городе оказались два крупных авиационных предприятия.

    Потом вождь перевел Варейкиса первым секретарем в Сталинград, а в тридцать седьмом отправил на Дальний Восток. Это было последнее назначение Иосифа Михайловича, его арестовали и расстреляли.

    Саша Шелепин еще учился в школе, когда начался период массовых репрессий, истерической борьбы против «врагов народа». Естественно, это происходило и в Воронеже, где тоже провели большую чистку.

    Ради этого в город приехал секретарь ЦК Андрей Андреевич Андреев. По его указанию снимали с должностей и арестовывали целыми списками. Его рвение объяснялось среди прочего и тем, что Андреев замаливал грех политической юности.

    Незадолго до его приезда в Воронеж, в том же тридцать седьмом, выступая перед военными, Сталин словно невзначай напомнил:

    — Андреев был очень активным троцкистом в двадцать первом году.

    Кто-то из сидящих в зале спросил недоуменно:

    — Какой Андреев?

    — Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Товарищ Андреев дерется очень хорошо.

    Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать.

    Тринадцатого ноября тридцать седьмого Андреев шифротелеграммой докладывал Сталину:

    «По Воронежу сообщаю следующее:

    Вместе с Никитиным (новый первый секретарь Воронежского обкома — авт.) разобрался в обстановке, и он сел за работу. 

    Бюро обкома нет, за исключением одного кандидата все оказались врагами и арестованы, новое будет избрано на пленуме обкома, как только Никитин ознакомится с людьми. На половину секретарей райкомов есть показания о причастности к антисоветской работе, а они остаются на своих постах, из них часть мы решили арестовать, а часть освободить с постов, заменив новыми… 

    Очевидно, что самое большое вредительство в Воронеже было по скоту и прежде всего по тяглу. Травили и убивали скот, якобы больной и зараженный. Расчистка в этом направлении еще далеко не закончена, указания Никитину и НКВД мы дали, будут также дополнительно на днях проведены два открытых процесса по вредителям в животноводстве и один по свекле… 

    Был я на самолетном заводе, завод с большими возможностями и по площади цехов и по оборудованию, но сейчас еще сильно дезорганизован и работает с большими простоями оборудования и рабочих, наркомат недостаточно помогает заводу. Новый директор завода из парторгов производит неплохое впечатление, но ему надо помочь посылкой группы инженеров вместо арестованных вредителей…»

    Письмо Андреева позволяет представить, какой разгром был учинен в городе и в какой атмосфере воспитывалась молодежь. Аресты, мнимые разоблачения, разговоры о врагах народа не проходили даром.

    — В тридцать шестом, — вспоминал Валерий Харазов, — пожары случались один за другим — были на СК-2 и на Электросигнале, когда приехали пожарные, ворота были заперты. И все гидранты были обезвожены… Случайностей не бывает — так мы тогда считали. Ведь новые заводы горели, а не старые.

    В тридцать четвертом Шелепин вступил в ВЛКСМ, и его сразу избрали секретарем комитета комсомола школы, затем членом райкома комсомола.

    Лидерские качества проявились в нем очень рано. С юных лет он целенаправленно готовил себя к роли руководителя, считал, что должен воспитать в себе собранность и пунктуальность, умение выступать. У него была четкая речь, хорошо поставленный голос. Читать его доклады было менее интересно, чем слушать.

    Однажды они с Харазовым договорились, что никогда не будут опаздывать.

    — Опоздать на минуту — это был позор, — вспоминал Харазов. — И мы выработали такую привычку на всю жизнь. Заседание, которое он вел, всегда начиналось в назначенное время.

    У него была очевидная способность к организаторской работе, плюс целеустремленность и трепетное отношение к делу, говорил Валерий Харазов:

    — Во время перемены мы просто болтаем, а он, занятый делами, бегает по этажам. С одним надо увидеться, с другим переговорить. Это мы тоже себя так воспитали. Ты обязан выполнить то, что тебе поручили. Не сделал — объясни почему.

    Шелепин с юности увлекался политикой — в той степени, в какой это было возможно. Он даже написал письмо Сталину по вопросу о возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Ответа из Москвы не получил. Но через некоторое время в газетах появился ответ Сталина другому человеку на тот же самый вопрос. Шелепин был доволен. Говорил, что поставил важный вопрос, который и других интересует: значит, Сталин и ему тоже ответил…

    Когда уже заканчивали школу, завуч сказал Харазову:

    — Такого вожака у нас больше никогда не будет.

    Через много лет, во время целинной эпопеи, в Казахстане на демонстрации Харазов увидел своего директора своей бывшей школы в Воронеже. Он эвакуировался во время войны и остался в Казахстане. Харазов позвонил ему:

    — Я у вас учился. Не помните?

    Тот с трудом вспоминал, потом радостно воскликнул:

    — А это не тогда, когда у нас Саша Шелепин был секретарем комсомольской организации?

    Александра Шелепина часто изображали карьеристом, который с юности ни о чем другом и не думал. Но он был молод, и, как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо.

    Он вырос в очень уютном городе.

    «Была в Воронеже какая-то особая атмосфера покоя, стабильности, единения людей, — вспоминал Виталий Иванович Воротников, еще один член политбюро — выходец из Воронежа. — И позже, в предвоенные годы Воронеж оставался таким же доброжелательным, гостеприимным, распахнутым людям городом. Воронежцы, порою, поражали приезжих своей непосредственностью, свойственной и другим южнорусским городам».

    — К нам из столицы приезжали отдыхать, — рассказывал мне Валерий Харазов. — Под Воронежом есть чудесные места, лес прекрасный. Вокруг города строили дома отдыха. У нас был старейший в России драматический театр, настоящий большой цирк, театр юного зрителя, театр музыкальной комедии, где я смотрел оперетту — в главном городском саду «Первомайский» на проспекте Революции.

    В городе было много парков, в центре — Дом Красной армии, Студенческий сад, плац Третьего Интернационала, стадионы — «Пищевик» и «Динамо», где зимой заливали каток. По улице Венецкой, где жил Шелепин, идущей вниз к реке Воронеж, под горку, катались на санках.

    Саша Шелепин хорошо плавал, потому что жил рядом с рекой. Как и многие в те годы, Шелепин увлекался футболом, болел за «Динамо». В футбол играли на левом берегу реки. Правый берег крутой, а на левом, пологом, устроили пляжи и футбольные поля. В садике у дома, где жили Шелепины, стоял турник, братья на нем крутились.

    Ездили на велосипедах — по проспекту Революции, где машин тогда было мало, или по плацу Третьего интернационала. Иногда отправлялись далеко за город, там, в лесу отдыхали, играли в карты или домино.

    Ездили втроем или вчетвером: Харазов, Шелепин, Виктор Рудаков, с которым Александр Николаевич сидел на одной парте, еще один его одноклассник Борис Редин, который погиб на фронте при взятии Севастополя.

    — От тех времен у меня сохранился один-единственный снимок. Все фотографии пропали в войну, — с горечью в голосе говорил Харазов. — Город сгорел, а население немцы выгнали. Моя мама чудом выжила.

    Валерий Иннокентьевич вырос на улице Фридриха Энгельса, в том же доме, где некоторое время жил попавший в опалу поэт Осип Мандельштам.

    — Восемнадцатого августа, в день авиации, а это же и сашин день рождения, — с удовольствием вспоминал Харазов, мы обычно ездили в аэроклуб, который находился за Коминтерновским кладбищем. Там орешник чудесный, к этому времени орехи уже поспевали. В аэроклубе училась летать моя будущая жена, Людмила Петровна. Она мечтала стать летчиком, написала письмо наркому обороны Ворошилову. Он ответил: мы женщин не берем. А поженились мы ровно за неделю до начала войны, пятнадцатого июня сорок первого.

    Мальчиком Саша Шелепин бегал на танцы. Спиртным он не увлекался ни в юности, ни в зрелом возрасте — редкое для советских руководителей качество.

    Валерий Харазов:

    — Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса. Он к вину и к водке относился пренебрежительно…

    Шелепин закончил школу с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре», и имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов.

    СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ

    В Воронеже был крупный университет, медицинский институт, педагогический, сельскохозяйственный… Но Шелепин твердо выбрал знаменитый до войны Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), созданный в тридцать первом году.

    Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.

    ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.

    Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“

    Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.

    Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».

    Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.

    «Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».

    Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».

    «Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…

    На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».

    Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.

    По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.

    Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.

    «Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.

    Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.

    Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.

    Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

    Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.

    И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»

    Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».

    Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».

    — Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).

    Официантка с испугом ответила:

    — Это товарищ Шелепин.

    Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:

    — А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?

    — Нет.

    В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.

    — Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.

    Рассказывают, что Шелепин с юности мечтал сделать карьеру. Один из ифлийцев, уже упоминавшийся в этой книге профессор-историк Александр Зевелев, вернувшийся с войны инвалидом, уже на склоне лет вспомнил несколько эпизодов совместной студенческой жизни:

    «1940 год. Зимняя сессия. Стромынка. Иду за кипятком (основной пищей бедного студента) в кубовую. Здесь в окружении девушек балагурит наш комсомольский вожак. Веселый, как обычно, гомон.

    — Шурик! Все «грызут» науку. Экзамены. А ты…

    — Учись, учись — профессором будешь. А я вождем..! — и в глазах неподдельный блеск.

    1947 год. После войны и выписки из госпиталя живу в Ташкенте. Выхожу из здания горкома партии, где числюсь внештатным лектором. Навстречу — Шелепин в сопровождении первого секретаря ЦК комсомола Узбекистана:

    — Здравствуй, Александр! Что в горкоме делаешь? Где работаешь?

    — Я кандидат наук, доцент в Среднеазиатском университете. Похоже, твое предсказание не сбылось. Я еще не профессор, а ты еще не вождь…

    Шелепин пригласил меня на дачу ЦК. Вспомнили ИФЛИ, товарищей, живых и погибших.

    — Дерзай, пиши, — говорит Шелепин. — Надеюсь на удачу, предсказания мои сбудутся.

    1966 год. Москва, ЦК КПСС. Навстречу мне в окружении двух охранников не идет — шествует — член президиума, секретарь ЦК партии Александр Шелепин.

    — Читал, читал твою статью в «Правде». Как видишь сбылось: ты — доктор исторических наук. Ну, а я…»

    Известно: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. А комсомол был единственной стезей для юноши с задатками политика. Впрочем, мне кажется, что насчет желания стать «вождем» шутил тогда окруженный студентками молодой секретарь институтского комитета комсомола. Хотя бы потому, что был он достаточно осторожен в словах и поступках — черта, необходимая в то время.

    Ректором института была Анна Самойловна Карпова, сестра Розалии Самойловны Землячки. Старая большевичка, Розалия Землячка занимала перед войной крупные посты — член ЦК, заместитель председателя Совнаркома. Сталин ее не тронул.

    Анна Карпова тоже рано примкнула к большевикам, при царе дважды сидела в тюрьме. Студенты вспоминали ее с уважением как человека интеллигентого и внимательного. Во всяком случае при ней в институте учились дети растрелянных наркомов.

    Комитет комсомола ИФЛИ работал под руководством парткома. Его возглавляли тоже известные люди — сначала болгарский философ Тодор Павлов. После войны он стал в Софии президентом Академии наук и членом политбюро болгарской компартии. Затем — Георгий Федорович Александров, тоже профессор. Он считался автором учебника по истории западноевропейской философии, но в реальности даже не читал классиков мировой философской мысли — в чем быстро убедились наиболее серьезные и пытливые студенты.

    «Мы, — писал известный публицист Даниил Данин, — напрасно пытались получить у профессора Александрова консультацию по „Малой логике“ Гегеля, когда зачем-то принялись добровольно ее изучать. Мы не услышали ни одного ответа ни на один вопрос!

    Выяснилось: руководитель кафедры философии никаких гегелевских сочинений в натуре не проходил, хотя эти сочинения были, как он доверительно сообщил нам, одним из трех источников марксизма».

    Зато он оказался умелым партийным чиновником.

    Александрова из института забрали в аппарат Коминтерна, оттуда перевели в ЦК партии. Он понравился Сталину и занял ключевую должность начальника управления пропаганды и агитации. Более того, Сталин нарушил все партийные традиции, введя Александрова, который еще не был членом ЦК, в состав оргбюро ЦК ВКП/б/, ведавшего руководящими кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами.

    Это решение Сталин поддержал своим авторитетом, взяв слово на пленуме ЦК в марте сорок шестого года:

    — Были разговоры, что будто бы оргбюро должно быть составлено только из членов ЦК. Никаких указаний на этот счет в уставе не имеется, и никаких запрещений нет. Пленум может ввести любого члена партии в оргбюро. Товарищ Александров кандидат в члены ЦК. Мы его вводим в оргбюро…

    Но барская любовь недолга. Уже через год Сталин разочаровался в своем выдвиженце.

    «Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминает Александрова один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»

    Весной сорок седьмого года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление этой книги было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране!

    Устроил эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а еще лучше — и в плагиате.

    Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминает, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь вдруг сказал:

    — Патоличев, задержитесь.

    Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Патоличев думает: не забыл ли вождь о нем? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:

    — Скажите, Александров сам пишет?

    Патоличев твердо ответил:

    — Александров пишет сам.

    Сталин внимательно посмотрел на Патоличева, помолчал:

    — Ладно, можете идти.

    Вообще-то творческая манера Александрова, которого в сорок шестом сделали академиком, была известна в Москве. Рассказывали, как он вызывал к себе талантливого молодого ученого и говорил ему примерно следующее:

    — Тут звонили из госбезопасности, справлялись о вас. Плохи ваши дела. Единственное для вас спасение — срочно написать такую-то книгу.

    Тот в панике пишет, Александров запугивает его вновь и вновь и, в конце концов, получает рукопись, на которой смело ставит свое имя и отдает в издательство…

    Учебник Александрова был компилятивный, он создавался с помощью ножниц и клея. Но раскритиковали его, разумеется, не по этой причине, а потому что так решило начальство. Александрова отстранили от руководства управлением пропаганды и из аппарата ЦК отправили руководить Институтом философии Академии наук.

    После смерти Сталина над Александровым смилостивились и сделали его министром культуры. Но весной пятьдесят пятого совершенно случайно в подмосковной Валентиновке открылось «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения главный идеолог и партийный философ страны Георгий Федорович Александров, а с ним еще несколько высокопоставленных чиновников от культуры.

    Писатель Корней Иванович Чуковский записал в дневнике:

    «Подумаешь, какая новость! Я этого Александрова наблюдал в санатории в Узком. Каждый вечер он был пьян, пробирался в номер к NN и (как говорила прислуга) выходил оттуда на заре. Но разве в этом дело. Дело в том, что он бездарен, невежественен, хамоват, вульгарно-мелочен. Нужно было только поглядеть на него пять минут, чтобы увидеть, что это чинуша-карьерист, не имеющий никакого отношения к культуре. И его делают министром культуры!..

    В городе ходит много анекдотов об Александрове. Говорят, что ему позвонили 8 марта и поздравили с женским днем.

    — Почему вы поздравляете меня?

    — Потому что вы главная наша проститутка».

    Знаменитой балерине Майе Плисецкой министр культуры Александров показался «невзрачным и тусклым человечком — вылитый Кот в сапогах». Она с некоторым удивлением всматривалась в министра, который «проводил темные московские ночи в сексуальных оргиях с молоденькими, аппетитными советскими киноактрисами. Разве откажешь любимому министру?

    По счастью, низкорослому, лысоватому философу любы были дородные женские телеса. Тощие, костлявые балеринские фигуры никаких вожделенных чувств у министра не вызывали. Большой балет остался в первозданной невинности».

    Тогда уж Александрова вовсе выслали из Москвы и отправили работать в Минск, где он умер в пятьдесят три года…

    Так что атмосфера свободомыслия в ИФЛИ компенсировалась такими профессиональными циниками, как секретарь институтского парткома Александров. Да и не один он такой был.

    На филологическом факультете кафедрой заведовал Александр Михайлович Еголин, будущий член-корреспондент Академии наук. Его ушел в аппарат ЦК вслед за Александровым — руководить отделом художественной литературы. После войны он стал заместителем начальника управления пропаганды и агитации ЦК. С Александровым его роднило не только преподавание в ИФЛИ, но и неумеренная страсть к молоденьким девицам и к зарабатыванию денег с использованием служебного положения.

    «Еголин заработал несколько десятков тысяч рублей, вспоминал еще один ифлиец Григорий Померанц, — и в конце концов погорел, оказавшись акционером подпольного публичного дома. При другом режиме он был бы банщиком или половым в трактире и прожил умеренно честную жизнь (разве что попался б на мелком воровстве».

    Шелепина поселили на Стромынке, где находилось большое общежитие для студентов разных вузов. Здесь Александр Николаевич познакомился с будущей женой, Верой Борисовной. Она училась в педагогическом институте, а их комнаты в общежитии оказались совсем рядом. Свадьбу устроили в комнате у жениха.

    В конце ноября тридцать девятого Сталин начал войну с Финляндией. К финской кампании в стране отнеслись без особого энтузиазма: не очень понимали, из-за чего воюем. Шелепин добровольцем ушел в армию. Как комсомольского секретаря его назначили заместителем политрука эскадрона 24-й Московской кавалерийской дивизии, отправленной на финский фронт.

    — Его эшелон шел мимо нашего института, — вспоминал Харазов. — Мы с ним попрощались в Покрово-Стрешнево, где остановился эшелон.

    Финская война продолжалась сто пять дней. На той, как писал Твардовский, «войне незнаменитой» сложило голову немало молодых людей, но Александра Николаевича судьба хранила.

    Карьера Шелепина началась второго октября сорокового года. Как раз в этот день вышел указ о том, что высшее образование становится платным, стипендии будут платить только отличникам. Из-за войны у Шелепина, естественно, накопились хвосты, и по новому закону стипендия ему не светила.

    Он сидел в институтском комитете комсомола и думал, что делать. Тут приехал Николай Прокофьевич Красавченко, секретарь московского горкома комсомола, и решил судьбу Шелепина. Он сказал:

    — А для тебя, Шурик, у меня есть работа. Пойдешь к нам в горком?

    Николай Красавченко был на два года старше Шелепина. Он приехал в Москву из Краснодарского края и тоже поступил на исторический факультет ИФЛИ. В горкоме Красавченко курировал отдел студенческой молодежи и взял Шелепина к себе.

    Сначала Александр Шелепин был инструктором по работе среди студенческой молодежи. Десятого декабря сорокового года решением бюро МГК ВЛКСМ его назначили заведующим военно-физкультурным отделом. Постановлением пленума шестого августа сорок второго утвердили секретарем горкома.

    Горком и обком комсомола находились в Колпачном переулке, дом пять. Первым секретарем московского горкома и обкома комсомола был тогда Анатолий Пегов. Его брат, Николай Михайлович, сделал большую карьеру, на последнем при Сталине Х1Х съезде был избран секретарем ЦК.

    Анатолий Пегов вскоре ушел учиться, а руководителем столичного комсомола стал Николай Красавченко.

    Институт Шелепин закончил как раз перед войной, весной сорок первого, по кафедре основ маркисзма-ленинизма.

    В начале войны Шелепин и Харазов впервые расстались. Валерий Иннокентьевич рано остался без отца, надо было кормить семью, и параллельно с учебой он пошел работать на авиационный завод N 82 в Тушино.

    — Там, в конструкторском бюро, и узнал, что началась война, — вспоминал Харазов. — Через неделю поступил приказ эвакуироваться. Месяц ушел на подготовку, вышли на баржах из Водного стадиона и по Москва-реке, Оке, Волге пришли в Казань. Три завода разместились на одной площадке. А в сорок втором наш коллектив вернули в Москву. Жена работала сменами — сначала две дневные смены, потом две ночные, один выходной и все заново. А я стал старшим мастером, это вообще ни дня, ни ночи. Кормили скудно. Мы были измотаны до предела.

    С Шелепиным они потеряли друг друга. Харазов думал, что Шелепин в эвакуации — все учреждения, включая ЦК партии, из столицы вывезли:

    — А когда весной сорок второго на Новодевичьем кладбище хоронили Зою Космодемьянскую, с заводов отправили на митинг представителей комсомола. От нашего завода поехала моя жена. И на кладбище она увидела Сашу, который вел митинг.

    Шелепин оставался в Москве, не эвакуировался даже в страшные октябрьские дни сорок первого, когда казалось, что удержать Москву не удастся.

    В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники. Возникла паника. На Центральном аэродроме дежурили транспортные «дугласы», чтобы в последний момент эвакуировать Сталина. Личные вещи вождя увезли в Куйбышев вместе с бумагами, книгами и документами.

    На случай взятия немцами Москвы было принято решение оставить в городе пять нелегальных разведывательных резидентур. Этим занимались чекисты и особо доверенные партийные и комсомольские работники. Людей подбирали самых обычных, не имеющих опыта конспиративной работы — учителей, инженеров, рабочих, даже артистов. Им меняли фамилии и выдавали новые документы.

    Но, к счастью, Москву отстояли. В марте сорок второго Александру Шелепину решением военного совета Западного фронта вручили орден Красной звезды (впоследствии его наградят медалями «Партизану Отечественной войны» первой степени, «За оборону Москвы», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»).

    Когда немцев отогнали далеко от столицы, на пленуме горкома комсомола шестнадцатого января сорок третьего его избрали секретарем МГК ВЛКСМ по пропаганде. Но на этой должности он проработал меньше полугода.

    Шелепины жили на Петровке. Харазовы часто оставались у них ночевать, чтобы поздно вечером не тащиться в Тушино. Они приехали к друзьям и тридцатого апреля сорок третьего года, чтобы вместе провести майские праздники.

    — Я с собой дровишек прихватил, — рассказывал Харазов, — в доме было еще очень холодно, а у него уже ребенок родился. Мы пришли, а его еще нет. Приходит радостный. Что такое? Объяснил торжественно: «Сегодня Сталин подписал решение о моем утверждении секретарем ЦК комсомола».

    С сорок первого по сорок четвертый год пленумы ЦК комсомола не проводились, потому что Сталин не собирал партийные пленумы. Поэтому только семнадцатого марта сорок четвертого года, состоялся пленум, и Шелепина официально утвердили секретарем ЦК комсомола по военной работе.

    Александр Николаевич сменил в ЦК Филиппа Ивановича Наседкина, известного писателя, который оказался на высоком посту достаточно случайно. В конце тридцать седьмого года его утвердили заведующим отделением «Комсомольской правды» в Киеве. Через год, после большой чистки, когда некого было взять на руководящую работу в республиканский комсомол, Наседкина назначили секретарем ЦК комсомола Украины, а весной тридцать девятого перевели в Москву секретарем ЦК ВЛКСМ. В апреле сорок третьего он ушел учиться.

    Шелепин пришел в ЦК, когда секретарем по пропаганде и агитации была печально знаменитая Ольга Петровна Мишакова. В тридцать восьмом году бывшая учительница начальных классов Мишакова, ставшая инструктором ЦК ВЛКСМ, написала Сталину донос на своих начальникам. По ее письму в ноябре тридцать восьмого созвали пленум ЦК ВЛКСМ. Главный партийный инквизитор, секретарь партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК Матвей Федорович Шкирятов выступил с докладом о результатах разбора заявления Мишаковой и о положении в комсомоле.

    Секретари ЦК Александр Васильевич Косарев, Серафим Яковлевич Богачев и Валентина Федоровна Пикина были сняты со своих постов «за бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)».

    Косарева и Богачева расстреляли, Пикина тринадцать лет отсидела в тюрьмах и лагерях, еще три года провела в ссылке.

    Первым секретарем ЦК ВЛКСМ избрали Михайлова, Мишакова тоже стала секретарем ЦК.

    Шелепин застал Ольгу Мишакову, когда она еще была в силе. В аппарате ее смертельно боялись. Вздохнули спокойно, когда в июле сорок шестого года она ушла из комсомола. Мишакова заведовала отделом культурно-просветительных учреждений управления пропаганды и агитации ЦК партии, потом была инспектором ЦК. Она продолжала писать доносы, называя тех, кто ей не нравился, «шпионами». Ходила со своими записками к Маленкову и Берии. Зная о том, что однажды на письмо Мишаковой откликнулся сам Сталин, ее «сигналы» воспринимались как руководство к действию, и люди вылетали с работы.

    После ХХ съезда, в пятьдесят седьмом году Комитет партийного контроля исключил Ольгу Мишакову из партии за то, что она оклеветала большую группу партийных и комсомольских работников.

    Первым секретарем ЦК ВЛКСМ был Николай Александрович Михайлов, который руководил советской молодежью четырнадцать лет. Николай Михайлов был на двенадцать лет старше Шелепина. Он практически не учился, до революции ходил в церковно-приходское училище, потом занимался в вечернем рабочем университете. Рабочую жизнь начинал подмастерьем в сапожной мастерской отца. Из редакторов многотиражки завода «Динамо» в начале тридцать седьмого был переведен в «Правду», а в декабре — в «Комсомольскую правду» и сразу утвержден ответственным редактором. Это был драматический момент, когда все прежнее руководство газеты было арестовано.

    Михайлов понравился Сталину. На следующий год, когда уничтожили прежнее руководство комсомола, Михайлов стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ. Под его руководством комсомольский аппарат принял участие в большой чистке, когда детей заставляли отрекаться от арестованных родителей. В тридцать девятом вождь включил Михайлова в состав оргбюро ЦК. Высокое партийное звание делало его влиятельным человеком.

    На Х1 съезде комсомола, проходившем в марте-апреле сорок девятого года, Николай Михайлов — задолго до хрущевской программы построения коммунизма — говорил:

    — Великое счастье выпало на нашу долю. Наше поколение будет жить при коммунизме.

    В пятидесятом году Михайлов намеревался снять с должности первого секретаря республиканского комсомола Петра Мироновича Машерова, бывшего партизана, Героя Советского Союза. Уже был созван пленум ЦК ЛКСМ Белоруссии с повесткой «О мерах улучшения политико-воспитательной работы среди сельской молодежи». Михайлов сам приехал на пленум в Минск.

    На пленуме Петра Машерова жестко критиковали:

    — Доклад товарища Машерова не удовлетворил участников пленума. он был составлен без глубокого знания действительного положения дел на местах, показал оторванность ЦК от жизни обкомов, райкомов и первичных комсомольских организаций… В докладе отсутствовала большевистская критика и самокритика серьезных недостатков и ошибок в работе бюро и аппарата ЦК комсомола Белоруссиии.

    Но менять Машерова не захотел новый первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Николай Семенович Патоличев. Он договорился с Москвой, и Петр Миронович остался на месте. Михайлов уехал из Минска ни с чем.

    Шелепин в ЦК комсомола отвечал за организационные дела, ведал отделом комсомольских органов. На пленумах ЦК его иногда критиковали за резкость и требовательность, но все признавали — хороший организатор.

    Характер у Шелепина был твердый и властный, вел он себя смело, не юлил и перед начальством не заискивал.

    Константин Симонов вспоминал, как осенью сорок седьмого он возглавил небольшую делегацию, отправившуюся в Югославию. В нее входили секретарь ЦК комсомола Шелепин и Ольга Александровна Хвалебнова, секретарь парторганизации Союза писателей и жена министра черной металлургии Ивана Федоровича Тевосяна.

    В белградском аэропорту делегацию никто из посольства не встретил, о ситуации в стране не информировал.

    «Шелепин, — вспоминает Симонов, — со свойственной ему прямотой высказал послу Лаврентьеву все, что он думал о том, что нас не встретили и не позаботились проинформировать, и пообещал об этом безобразии рассказать в Москве…»

    — В сорок девятом, на одиннадцатом съезде комсомола, вспоминал Харазов, — меня как секретаря Сталинского райкома комсомола города Москвы избрали членом Ревизионной комиссии ВЛКСМ, а потом сделали ее председателем. Как председатель Ревизионной комиссии я присутствовал на всех заседаниях бюро ЦК ВЛКСМ, кстати, сидел рядом с Петром Мироновичем Машеровым, будущим руководителем Белоруссии, и видел, как Саша работает.

    — Он изменился, став секретарем ЦК? — спросил я Валерия Иннокентьевича.

    — Он бывал резок, но не был ни мстительным, ни начальственным. Барином он не стал. Поймите, наше поколение — в основном из-за войны — было лишено радостей и веселья, сопровождающего молодость. На нашу долю этого не досталось. В определенном смысле мы росли аскетами, равнодушными к бытовым удобствам.

    Вторым секретарем ЦК комсомола был Николай Николаевич Романов. Перед войной его из Ленинграда перевели в столицу и сделали секретарем по работе среди учащейся молодежи и спорту. В сорок первом он стал вторым секретарем. А в сорок пятом Романова назначили председателем Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта при Совнаркоме.

    Вместо него в ноябре сорок пятого вторым секретарем ЦК ВЛКСМ утвердили Всеволода Николаевича Иванова, еще одного выходца из Ленинграда, человека с необычной биографией. В Гражданскую войну он остался без родителей, беспризорничал, работал на мельнице. Окончил в Ленинграде электротехнический институт связи, остался в нем преподавать, стал доцентом. В сороковом году его избрали секретарем одного из ленинградских райкомов партии, а в сорок первом внезапно утвердили первым секретарем обкома и горкома комсомола. Всю блокаду он провел в осажденном городе.

    В октябре сорок четвертого Всеволода Иванова повысили сделали секретарем горкома партии по пропаганде и агитации. Он защитил кандидатскую диссертацию по истории комсомола.

    В мае сорок пятого его перевели в Москву вторым секретарем ЦК ВЛКСМ.

    Сын руководителя московского комсомола Красавченко, Сергей Николаевич, ученый-экономист (а в ельцинские годы политик и депутат), рассказывал мне, что в детстве родители иногда оставляли его на попечении Иванова, и тот наизусть читал мальчику всего «Евгения Онегина».

    Впрочем, эта любовь к литературе не помешала тому же Иванову участвовать в идеологических кампаниях тех лет. В декабре сорок шестого года Иванов отправил секретное послание секретарю ЦК партии Николаю Патоличеву:

    «Просим Вас ознакомиться со сказкой К. Чуковского „Собачье царство“, изданной кооперативным издательством „Сотрудник“ по заказу Центрального универмага Главособторга. 

    По нашему мнению, это антихудожественное и антипедагогическое произведение. К. Чуковский, как и в предыдущих своих сказках «Одолеем Бармалея» и «Бибигон», допускает серьезные ошибки. 

    ЦК ВЛКСМ в свое время ставил перед Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП/б/ вопрос о деятельности кооперативных издательств. Выход сказки К. Чуковского «Собачье царство» показывает необходимость установить тщательный контроль за деятельностью этих издательств…»

    Патоличев переадресовал письмо в управление пропаганды и агитации. Начальник управления академик Александров успокоил секретаря ЦК:

    «Антихудожественная книжка К. Чуковского „Собачье царство“ подвергнута критике в газете „Культура и жизнь“ в заметке „Пошлятина под флагом детской литературы“.

    По указанию Главлита книжку замечательного детского писателя конфисковали, она находилась в списке запрещенной литературы до самой перестройки.

    Считалось, что Иванов находится в оппозиции к первому секретарю ЦК комсомола Михайлову. Поговаривали, что он и заменит малообразованного Михайлова, тем более, что тот засиделся на посту первого секретаря.

    Но все получилось иначе. Иванова в сорок девятом году забрали в аппарат ЦК партии инспектором. Но это не было повышением.

    Красавченко-младший вспоминал, как его отец и Всеволод Иванов после футбольного матча на стадионе «Динамо» уединились, чтобы побеседовать:

    — А после разговора отец был мрачный и взволнованный. Иванов говорил, что его прижимают и что назревают какие-то крупные события.

    Через несколько месяцев Всеволода Николаевича Иванова арестовали.

    Вторым секретарем ЦК комсомола стал Шелепин.

    КРУШЕНИЕ ПОПОВА И ВОЗВРАЩЕНИЕ ХРУЩЕВА

    В жизни и карьере Шелепина ключевую роль сыграло решение Сталина вернуть Хрущева из Киева в Москву и вновь поставить во главе столичной партийной организации.

    В конце сорок девятого года первый секретарь ЦК компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев находился во Львове. Он проводил митинг Лесотехнического института, посвященный убийству писателя Ярослава Галана. Националистическое подполье ненавидело писателя, один из студентов Лесотехнического института его и убил. Во время выступления Хрущеву передали записку, что Сталин просит позвонить.

    Хрущев закончил речь, поехал на временную квартиру, на которой остановился во Львове, и связался с Москвой.

    Сталин только седьмого декабря вернулся из отпуска, в котором находился три месяца.

    Он спросил у Хрущева:

    — Когда вы можете приехать в Москву?

    — Если нужно срочно, могу завтра.

    — Хорошо, — сказал Сталин и, по обыкновению не прощаясь, повесил трубку.

    Разговор был коротким, и Хрущев забеспокоился. Время для него было тяжелым. После неурожая сорок шестого года он попал у Сталина в опалу.

    Но тут же Хрущеву позвонил Георгий Максимилианович Маленков, секретарь ЦК, ведавший кадровыми делами и хорошо обо всем осведомленный, и ободрил:

    — Ты не беспокойся. Тебя вызывают по хорошему делу. А подробности узнаешь, когда приедешь.

    Когда Хрущев вошел в сталинский кабинет, вождь сразу заговорил о деле:

    — У нас неблагополучно в Ленинграде. Там обнаружена измена, ведется следствие.

    Речь шла о сфабрикованном чекистами «ленинградском деле», когда руководство города и выходцев из Питера обвинили в сепаратизме и нежелании подчиняться ЦК. Разбираться с ленинградцами вождь приказал Маленкову. Это закончилось расстрелами.

    Столицу Сталин поручил Хрущеву, понимая, что тот должен ревниво относиться к нынешним кадрам.

    — В Москве, — продолжал вождь, — тоже неблагополучно. Мы бы хотели, чтобы Москва стала настоящей опорой Центрального комитета, поэтому предлагаем вам перейти сюда.

    И добавил доброжелательно:

    — Довольно вам работать на Украине, а то вы совсем превратились в украинского агронома.

    Когда Сталин еще отдыхал на юге, в октябре, на его имя в ЦК пришло не очень грамотное анонимное письмо, под которым стояли придуманные подписи. В нем говорилось, что в Москве существует заговор против Сталина, совсем как в Ленинграде. А по ленинградскому делу уже начались аресты…

    Главной мишенью письма был руководитель Москвы Георгий Михайлович Попов:

    «Большевики Московской организации вполголоса заговорили, пока в кулуарах, о том, не пришел ли момент своевременного вскрытия давно назреваемого гнойника в головке нашей организации. Речь идет о весьма подозрительной политике, проводимой секретарем МК ВКП/б/ т. Поповым…

    Попов самый молодой из секретарей ЦК. Будучи одержим титовской манией вождизма, его одолевает мысль в будущем стать лидером нашей партии и народа… На банкете по случаю 800-летия Москвы один из подхалимов поднял тост:

    — За будущего вождя нашей партии Георгия Михайловича.

    Присутствующий Попов пропустил мимо ушей и будто согласился с прогнозом. Тогда как нужно было одернуть дурака или после обсудить о его партийности…

    Попов расставляет свои кадры везде, где может с тем, что бы в удобный момент взять баранку руля страны в свои руки. Таким образом, Попов соревновался с ленинградцами в расстановке «своих» людей. Шла подготовка к захвату лидерства. В Москве начали поговаривать, что Попову дорога расчищена на этом пути.

    В кругах МК открыто говорят, что за плечами Попова тов. Сталин, и что пост великого вождя перейдет Попову…»

    Отдельно говорилось о кадрах Попова. Один из его фаворитов, секретарь райкома партии, во время войны служил в армии присоединившегося к немцам генерала Власова, другой «тупица из тупиц», секретарь обкома (женщина) сделала карьеру, потому что входила в гарем Попова. Секретарь горкома партии Николай Павлович Фирюбин — «политически безграмотный человек, лизавший ему пятки».

    Досталось и руководителю московского комсомола Николаю Красавченко, под руководством которого начинал Шелепин:

    «Молодой карьерист комсомолец Красавченко попал на фронт, оказался в плену у немцев, неизвестно где дел партийный билет. Неизвестными путями выбрался из тыла врага. Ему бы место в лагерях. Но Попов выдал ему новый партбилет, послал заграницу в числе членов молодежной делегации, а затем сделал его секретарем МК и МГК ВЛКСМ.

    Будучи карьеристом, а не руководителем Красавченко на прошлой областной конференции комсомола был забаллотирован депутатами. Попов находился в это время в отпуске. Поехали к Попову с вопросом как быть? Приказ был дан «избрать Красавченко опять секретарем МК и МГК ВЛКСМ». 

    Попов настоятельно домогался избрания Красавченко на последнем съезде комсомола секретарем ЦК ВЛКСМ. Но даже молодежь раскусила, что за фрукт Красавченко, и провалила его».

    Николай Красавченко в сорок первом с большой группой московской молодежи был отправлен под Смоленск на строительство оборонительных сооружений. Немцы наступали так стремительно, что молодежь попала в плен. В каком-то сарае Красавченко, понимая, что его ждет, закопал партбилет. Но ему удалось убежать из плена. Выйдя к своим, он рассказал, как именно утратил партбилет, и ему выдали новый. Теперь этот эпизод поставили ему в вину…

    Что касается поездки за границу, то его действительно в сорок втором году вместе с двумя снайперами, отличившимися на войне, отправили в Англию и Соединенные Штаты, агитировать британскую и американскую молодежь за скорейшее открытие второго фронта…

    Красавченко действительно был в фаворе у Попова. Дома ворчал, что Георгий Михайлович грубоват, но умелый администратор. Красавченко прочили в секретари ЦК ВЛКСМ, но Попов эту идею отверг, сказал:

    — Ты туда не лезь. Мы на тебя в Москве виды имеем…

    Вождь многое прощал своим подчиненным, но если Георгий Попов позволяет окружению говорить о нем как о будущем лидере, значит от него надо избавиться.

    Двадцать девятого октября Сталин с юга написал записку Маленкову, оставшемуся в Москве на хозяйстве:

    «Я не знаю подписавших это письмо товарищей. Возможно, что эти фамилии являются вымышленными (это нужно проверить). Но не в этом дело. Дело в том, что упомянутые в письме факты мне хорошо известны, о них я получил несколько писем от отдельных товарищей Московской организации.

    Возможно, что я виноват в том, что не обращал должного внимания на эти сигналы. Не обращал должного внимания, так как верил тов. Попову. Но теперь, после неподобающих действий тов. Попова, вскрывших антипартийные и антигосударственные моменты в работе тов. Попова, Политбюро ЦК не может пройти мимо вышеупомянутого письма».

    Записка вождя заставляет предполагать, что само письмо, возможно, появилось, поскольку вождь выразил недовольство Поповым. А для формального разбирательства нужен был повод, который и был организован.

    Сталин распорядился назначить комиссию. Поручение было исполнено незамедлительно.

    Первого ноября сталинское распоряжение оформили в виде постановления политбюро:

    «Назначить комиссию в составе тт. Маленкова, Берия, Кагановича и Суслова для проведения проверки деятельности т. Попова Г.М. с точки зрения фактов, отмеченных в письме трех инженеров».

    Комиссия легко справилась с задачей, поскольку позиция Сталина была ясна: снять Попова с должности.

    Карьера Георгия Михайловича Попова началась с комсомольской работы. Он руководил комсомольской ячейкой на торфоразработках в Тамбовской области, секретарил в Пахотно-Угловском волостном комитете комсомола. Потом работал в протезной мастерской, откуда был отправлен на комсомольскую работу в Татарию.

    В тридцать пятом году Георгий Попов поступил на машиностроительный факультет Промышленной академии. В тридцать восьмом его взяли инструктором в организационно-распределительный отдел ЦК партии, занимавшийся расстановкой руководящих кадров.

    Когда перед войной Сталин отправил Хрущева на Украину, московское руководство сформировали заново.

    Первым секретарем горкома и обкома стал Александр Сергеевич Щербаков, молодой политик, которого Сталин быстро поднимал по служебной лестнице. Щербаков, который начинал трудовую деятельность разносчиком газет в Рыбинске, после революции стал секретарем Туркестанского крайкома комсомола. Он окончил в двадцать четвертом году Коммунистический университет имени Я.М. Свердлова и работал в Нижегородском крае секретарем Муромского окружкома партии.

    В тридцатом он приехал в Москву учиться в Институт красной профессуры, но через два года его взяли в аппарат ЦК партии — заместителем заведующего орготделом. Еще через два года стал секретарем только что созданного Союза советских писателей (то есть был своего рода комиссаром при Максиме Горьком) и одновременно заведовал отделом культурно-просветительной работы ЦК.

    В тридцать шестом Щербакова сделали вторым секретарем Ленинградского обкома, а в апреле тридцать седьмого утвердили первым секретарем Иркутского (Восточно-Сибирского) обкома, где он провел массовую чистку.

    Щербаков докладывал члену политбюро Андрею Александровичу Жданову о проделанной работе:

    «Должен сказать, что людям, работавшим ранее в Восточной Сибири — верить нельзя. Объединенная троцкистско — „правая“ контрреволюционная организация здесь существовала с 1930-1931 года…

    Партийное и советское руководство целиком было в руках врагов. Арестованы все руководители областных советских отделов, заворготделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей райкомов, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т.д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате.

    Трудно было вообразить что-либо подобное.

    Теперь начинаем копать органы НКВД.

    Однако я не только не унываю, но еще больше укрепился в уверенности, что все сметем, выкорчуем, разгромим и последствия вредительства ликвидируем.

    Даже про хворь свою и усталость забыл, особенно когда побывал у т.т. Сталина и Молотова».

    Так тогда делались карьеры — на чужой крови. В начале тридцать восьмого Щербакова перевели в Сталинский (Донецкий) обком, но в октябре того же года Сталин поставил его во главе московского горкома и обкома партии.

    А ему в помощь подыскали Георгия Попова. В ноябре тридцать восьмого его сделали вторым секретарем московского горкома. В начале декабря сорок четвертого его назначили еще и председателем исполкома Моссовета. Иначе говоря, он непосредственно занимался всеми городскими делами, до которых у Щербакова просто руки не доходили.

    Перед войной Сталин сделал Александра Сергеевича секретарем ЦК, членом оргбюро и кандидатом в члены политбюро, поручил ему руководить управлением пропаганды и агитации ЦК. После начала войны назначил еще и начальником Совинформбюро. В сорок третьем Щербаков стал одновременно заведовать отделом международной информации ЦК. Это была нагрузка, превышающая человеческие возможности.

    Историки считают Александра Щербакова чуть ли не самым исполнительным помощником Сталина, готовым в лепешку расшибиться, лишь бы исполнить указание вождя. Если многие его коллеги были циничными карьеристами, то Щербаков подчинялся вождю искренне.

    «По культурному уровню это был старший дворник, — вспоминал Корней Чуковский. — Когда я написал „Одолеем Бармалея“, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня.

    Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте».

    Нечто подобное сказал о Щербакове Александр Александрович Фадеев, руководивший Союзом писателей: «Я ненавидел Щербакова за то, что он кичился своей бюрократической исполнительностью, своей жестокостью бесчеловечного служаки».

    Щербаков вполне мог стать вторым человеком в партии. Но Александр Сергеевич, опасно располневший, был тяжелым сердечником. Неправильный образ жизни усугубил его нездоровье. Для него смертельно опасным было участие в сталинских застольях. Но Щербаков об этом не думал, напротив, почитал за счастье быть приглашенным к вождю на дачу.

    «Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками, — вспоминал Хрущев. — Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее.

    Но Щербаков разоблачил их: он налил себе «вина» из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал:

    — Да они же пьют не вино!

    Сталил взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну.

    Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал от того же. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и умер.

    Стали, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой. Но мы-то знали, что умер он оттого, что чрезмерно пил в угоду Сталину, а не из-за своей жадности к вину…»

    Александр Сергеевич Щербаков надорвался и умер десятого мая сорок пятого, когда страна отмечала победу в войне. Ему не было и сорока четырех лет.

    Должности Щербакова унаследовал Попов. Он возглавил горком и обком партии. В марте сорок шестого он стал еще и секретарем ЦК и членом оргбюро.

    При Попове пышно, целую неделю, отмечалось восьмисотлетие Москвы. Шестого сентября сорок седьмого в Большом театре прошло торжественное заседание Моссовета. Попов выступил с докладом «О социалистической Москве и перспективах ее развития». На следующий день был заложен памятник основателю города Юрию Долгорукому. Двадцатого сентября на митинге объявили об учреждении медали «В память 800-летия Москвы».

    Все это делалось с благословения Сталина. Праздник позволял Попову приблизиться к вождю. Георгия Михайловича и в самом деле стали воспринимать как политика с большой перспективой. В Москве он вел себя как абсолютный хозяин.

    Но Попов, по словам Хрущева, был «неумный человек и грубый администратор». Он зарвался, кричал даже на министров и настроил против себя интеллигенцию.

    А уж московский партийно-комсомольский аппарат он разносил безжалостно. Будущий дипломат Юрий Владимирович Бернов работал в те годы в горкоме комсомола. Накануне празднования седьмого ноября Бернова утвердили комиссаром тридцатитысячной колонны физкультурников, которые по традиции открывали демонстрацию трудящихся на Красной площади.

    На одну из ночных репетиций приехал Георгий Попов. Как назло, именно в этот момент колонна сбилась. Взбешенный Попов прилюдно матерно выругал руководителей колонны (один из которых заведовал отделом в горкоме партии), подозвал барабанщиков из оркестра и заставил своих подчиненных под свист и улюлюканье собравшихся ходить строевым шагом по Красной площади.

    — Вот так продолжайте репетицию, — удовлетворенно сказал он и уехал.

    Не удивительно, что Попов нажил себя множество врагов, которые мечтали избавиться от самодура.

    Четвертого декабря сорок девятого политбюро утвердило выводы, сделанные комиссией, их продиктовали по аппарату правительственной ВЧ-связи в Сочи для Сталина. Получив его санкцию, двенадцатого декабря оформили постановление. Попову в соответствии со сталинскими указаниями предъявили два главных обвинения:

    «1. Тов. Попов не обеспечивает развертывания критики и самокритики в Московской партийной организации. Более того, своими неправильными методами руководства он способствует зажиму критики недостатков в работе Московского комитета ВКП/б/ и Московской партийной организации…

    2. Московский комитет ВКП/б/ прежде всего по вине т. Попова проводит неправильную линию в отношении союзных министерств и министров, пытаясь подмять министров и командовать министерствами, подменить министров, правительство и ЦК ВКП/б/…

    Возомнив, что ему все позволено, т. Попов требует от министров, чтобы они беспрекословно подчинялись указаниям Московского комитета… Не согласным с этими антигосударственными требованиями министрам т. Попов угрожает тем, что Московский комитет будто бы имеет свою резиденцию, куда он «может пригласить министров» и дать им нагоняй…»

    Политбюро решило:

    «а) освободить т. Попова от обязанностей секретаря МК и МГК ВКП/б/, а также от обязанностей секретаря ЦК ВКП/б/ и направить на другую работу, обязав его решительно изжить неправильные методы в своей дальнейшей деятельности; б) созвать пленум МК и МГК ВКП/б/, на котором разъяснить ошибки и недостатки в руководстве как т. Попова, так и бюро Московского областного и бюро МГК ВКП/б/».

    Отдельно постановили, что отныне секретари райкомов и председатели райисполкомов Москвы и Ленинграда будут утверждаться еще и в ЦК. Подозрительный Сталин хотел помешать городским руководителям самостоятельно подбирать кадры и окружать себя преданными людьми.

    Изгнанного с позором Попова сменил Никита Хрущев, вернувшийся на роль столичного руководителя.

    Теперь ему вышло повышение. Тринадцатого декабря сорок девятого постановлением политбюро Хрущев был утвержден секретарем ЦК ВКП/б/. Это постановление было подтверждено опросом членов ЦК, проведенным за два дня, пятнадцатого — шестнадцатого декабря. Собирать пленумы ЦК Сталин не любил.

    Тринадцатого декабря открылся и пленум горкома и обкома партии. Впервые Хрущев выступил в новой роли. Дали слово и Попову. Он, зная правила игры, каялся и повторял:

    — Правильно, что меня освободили.

    Первоначально друзья-приятели хотели сохранить за Поповым пост председателя Моссовета, но Сталин велел вообще убрать его из города. Он показал Хрущеву письмо, погубившее карьеру Попова, спросил:

    — Вы познакомились с этим документом?

    — Да, познакомился.

    — Ну, как? — спросил вождь и внимательно посмотрел Никите Сергеевичу в глаза.

    Наверное, если бы Хрущев пожелал, Попов угодил бы в руки чекистов. Но Хрущев не захотел затевать в Москве новую чистку. Он доложил, что безобразий в столице много, но контрреволюции нет.

    Попов еще хорошо отделался, его сделали министром городского строительства. В марте пятьдесят первого года перевели министром сельскохозяйственного машиностроения. Но в декабре Попов потерял и этот пост. Сталин распорядился отправить его директором завода в Куйбышев. Но не забыл о Попове. Осенью пятьдесят второго, перед Х1Х съездом, вызвал его в Кремль. Как тот сам рассказывал, вождь долго смотрел на опального чиновника, потом сказал:

    — Ну что, одумался? Говорят, ссылка только пошла тебе на пользу.

    После смерти вождя, в апреле пятьдесят третьего, Попова вернули в Москву и в порядке компенсации отправили послом в Польшу. Однако и на этой должности Попов не удержался.

    Бывший комсомольский работник Юрий Бернов, который стал дипломатом и в Варшаве вновь оказался подчиненным Попова, вспоминал, как на приеме в посольстве по случаю октябрьской революции к Георгию Михайловичу подошел посол Ирана и возмущенно сказал:

    — Господин посол, вы без объяснения причин не пришли ко мне в посольство на прием в связи с нашим национальным праздником. То есть вы не уважаете мою страну и меня лично. Я уважаю вашу страну — нашего доброго соседа, поэтому пришел на прием в советское посольство. Но я не уважаю вас как посла, поэтому я ухожу с приема.

    Известный самодур, Попов вел себя в Польше, как комиссар среди анархистов, по каждому поводу отчитывал главу партии и правительства Болеслава Берута — даже за то, что польские крестьяне не так пашут и не так сеют, и в конце концов сказал, что не взял бы его к себе даже секретарем райкома в Московской области.

    Возмущенный Берут не выдержал и, позвонив Хрущеву, заявил, что если он не способен быть даже секретарем райкома, то в таком случае он должен поставить вопрос о своем освобождении. Хрущев поспешил его успокоить. Болеслав Берут, хранивший верность Москве, был значительно важнее для советского руководства, чем порядком надевший посол.

    Георгия Попова, который и года не усидел в Варшаве, отозвали. Тринадцатого февраля пятьдесят четвертого года на заседании президиума ЦК Попова отчитали за грубые ошибки на посту посла. Попов оправдывался:

    — Я же не дипломат…

    Ничего другого сказать в свое оправдание он не мог.

    Заместителю министра иностранных дел Валериану Александровичу Зорину поручили подготовить проект постановления «о политических ошибках и неправильных действиях т. Попова».

    Двадцать девятого марта президиум ЦК снял Попова с должности:

    «Тов. Попов нарушил указания ЦК КПСС и советского правительства о недопустимости какого-либо вмешательства послов СССР во внутренние дела народно-демократических стран и пытался взять на себя функции контроля за деятельностью ЦК ПОРП и польского правительства.

    Тов. Попов, не имея на то никаких полномочий, позволил себе в беседах с т. Берутом произвольное и неправильное толкование тех советов, которые ЦК КПСС давал ЦК ПОРП…

    Тов. Попов в ряде вопросов тенденциозно подходил к оценке внутриполитического положения в Польше и деятельности ее руководящих партийных и государственных органов, допуская высокомерное отношение к польским товарищам…

    Послы СССР обязаны руководстваться тем, что какие либо советы и рекомендации руководящим органам коммунистических и рабочих партий они могут давать лишь по поручению ЦК КПСС, не допуская каких-либо своих толкований этих советов и рекомендаций».

    Неудачливого посла переводили с одной должности на другую и наконец отправили директором завода авиационных приборов во Владимир…

    ПРИЕЗД СЕМИЧАСТНОГО

    В феврале пятидесятого года убрали выдвиженцев Попова, вторых секретарей горкома и обкома партии, — «за беспринципную позицию, зажим критики и самокритики, серьезные ошибки в работе с кадрами».

    Николая Красавченко, который сделал из Шелепина профессионального комсомольского работника, тоже сняли с должности и исключили из партии. Новым руководителем московского комсомола стал Николай Трофимович Сизов, который закончит свою карьеру генеральным директором «Мосфильма».

    Сын Красавченко, Сергей Николаевич, рассказывал мне, как отец уехал за город и закопал в лесу винтовку, подаренную ему во время войны на фронте, жег письма тех, кого уже посадили. Полгода он сидел без работы и ждал ареста. Потом попросился на учебу. Никто согласия не давал.

    Министр высшего образования Сергей Васильевич Кафтанов, старый знакомый, великодушно согласился:

    — Ладно, давай заявление, подпишу.

    В тридцать четыре года бывший комсомольский вожак поступил в аспирантуру исторического факультета московского университета. Николай Прокофьевич Красавченко защитил диссертацию, стал преподавателем, возглавлял кафедры в различных институтах. Когда Шелепин был в силе, друзья по комсомолу вспомнили о Красавченко, предлагали ему какие-то должности. Он не захотел возвращаться на прежнюю стезю и правильно сделал. Ему поручили создать университет в Элисте, а потом он стал ректором Историко-архивного института в Москве. Более удачливые выходцы из комсомола к тому времени уже утратили свои должности, а Красавченко оставался ректором до преклонных лет, когда его сменил Юрий Николаевич Афанасьев, известный политик времен перестройки…

    Но я слишком забежал вперед.

    Политическая карьера Шелепина начиналась под руководством Щербакова, Попова и Красавченко, так что история со сменой московской власти могла ему сильно повредить.

    Но вслед за Хрущевым в Москве появился молодой украинский комсомольский работник Владимир Ефимович Семичастный. О его переводе в столицу попросил Хрущев. В штатном расписании ЦК ВЛКСМ ввели еще одну должность секретаря ЦК, в конце января пятидесятого на пленуме ее занял Семичастный. Ему было всего двадцать шесть лет.

    На ближайшем столичном активе Семичастного посадили в президиум. Искушенные москвичи с интересом разглядывали новичка. Никита Сергеевич, выступая, прямо с трибуны обратился к Семичастному, попросил напомнить что-то, связанное с Украиной. Это подняло авторитет Семичастного. Стало ясно, что у него особые отношения с Никитой Сергеевичем.

    Новичок быстро освоился в столице.

    Напористы и экспансивный Семичастный и вдумчивый, но волевой Шелепин сблизились и подружились, образовался мощный политический тандем. Владимир Ефимович признавал ведущую роль старшего товарища, Александр Николаевич ценил энергию и политический темперамент Владимира Ефимовича. И в комсомоле, и позже они с Шелепиным действовали сообща. Эта дружба определила их политическую судьбу. Семичастный сыграл свою роль в том, что Хрущеву понравился Шелепин.

    Я познакомился с Семичастным через много лет после описываемых событий, осенью девяносто седьмого года, когда снимал телепередачу о Карибском кризисе. Со съемочной группой приехали к Владимиру Ефимовичу, уже пенсионеру, в его квартиру на Патриарших прудах. Он сначала держался несколько настороженно, потом стал рассказывать живо и интересно. У него была яркая и образная речь. Они не боялся никаких вопросов и никогда не затруднялся с ответом.

    Пока он был жив, мы беседовали довольно часто. На последнюю встречу, к нам, в Останкино, он приехал с трудом. Видно было, что он плохо себя чувствует. Но я спросил о чем-то, что было для него важно, и он разговорился, забыв о своих недугах. Он был мужественным человеком.

    Владимир Ефимович Семичастный родился первого января двадцать четвертого года в селе Григорьевка Межевского района Днепропетровской области. Но к брежневской группе не принадлежал.

    Школу закончил накануне войны. От службы в армии его освободили по причине порока сердца. В июле сорок первого его взяли председателем Красноармейского райсовета добровольного спортивного общества «Локомотив» Донецкой области. Через месяц, в августе, сделали секретарем узлового комитета комсомола в Красноармейске.

    Когда пришли немецкие войска, Семичастный эвакуировался в Кемерово, где жила сестра с мужем. В декабре поступил в Кемеровский химико-технологический институт, но проучился недолго. На следующий год Семичастного послали в военно-интендантское училище в Омске, но начальник училища от белобилетника отказался:

    — Таких, как вы, у меня достаточно.

    Семичастный вернулся в Кемерово, где его сделали секретарем комитета комсомола Кемеровского коксохимического завода. А через два месяца избрали секретарем Центрального райкома вместо девушки, добровольно ушедшей на фронт.

    Осенью сорок третьего Семичастный вернулся на освобожденную Украину, и там началась его стремительная комсомольская карьера. В двадцать один год он уже был первым секретарем Донецкого обкома комсомола, и почти сразу его забрали в Киев — секретарем ЦК комсомола по кадрам. Хрущев потребовал назначить на этот пост молодого человека. Моложе Семичастного никого не было.

    Весной сорок седьмого Сталин прислал на Украину первым секретарем Лазаря Кагановича. Он ценил моторных и энергичных людей, поставил Семичастного во главе республиканского комсомола. На эту должность предлагали более опытного работника и с высшим образованием. Но Каганович категорически воспротивился:

    — Во главе комсомола Украины должен быть украинец.

    Лазарь Моисеевич в том же году вернулся в Москву, и хозяином республики опять стал Хрущев. Никита Сергеевич очень хорошо относился к Семичастному, воспринимал молодого человека как своего выдвиженца, воспитывал его и продвигал. Сам Семичастный говорил, что «наши отношения можно было сравнить с отношениями отца и сына».

    Хрущев спас Семичастного, когда выяснилось, что брат первого секретаря ЦК комсомола Украины осужден на двадцать пять лет. Борис Семичастный попал в немецкий плен, а после войны отправился в Сибирь, поскольку чекистам доложили о его «сотрудничестве с немцами».

    Владимира Ефимовича вызвали в Москву. Второй секретарь ЦК ВЛКСМ Всеволод Иванов объяснил Семичастному, что таким, как он, нечего делать в комсомоле. Но Хрущев твердо сказал:

    — Не тревожься и спокойно работай.

    Когда Семичастный уже позже заведовал отделом ЦК, то попросил принести его собственное дело. В нем лежало адресованное Сталину письмо, в котором Никита Сергеевич ручался за своего комсомольского секретаря. ..

    Семичастный рассказывал, как он еще на Украине однажды позвонил Хрущеву, попросился на прием, а тот ответил:

    — Приходи. Я буду министров принимать, а ты посиди.

    Никита Сергеевич вызывал одного, другого, третьего. Между делом спрашивал Семичастного:

    — А ты что думаешь по этому поводу? Твое какое мнение?

    Он изучал комсомольского секретаря, хотел понять, на что молодой человек способен.

    Хрущев распорядился, чтобы в аппарате ЦК Украины ни одного вопроса, который касается комсомола, без Семичастного не решали. Но работать с Никитой Сергеевичем было не просто. Однажды Семичастный пришел к Хрущеву с большим количеством накопившихся проблем. А у первого секретаря настроение было отвратительное. Что бы комсомольский лидер ни предложил, тот все отвергал. Как же быть? Наконец Хрущев смилостивился и объяснил:

    — Меня разозлили, я на тебе срываюсь. А ты все равно старайся меня убедить. Учись это делать.

    И Семичастный научился. Поэтому Хрущев, перебравшись в Москву, позаботился о том, чтобы Семичастного тоже перевели в столицу.

    Впрочем, хорошие отношения с одним из членов политбюро не спасали от неприятностей.

    Летом пятьдесят второго, на ХУ летних Олимпийских играх в Хельсинки, советская команда выступила очень удачно. Но в Москве ожидали полной победы. Однако проигрыш футболистов, поражение конников и то, что первое место пришлось поделить с американской командой, Сталин и политбюро восприняли крайне болезненно.

    Владимир Ефимович рассказывал мне:

    — Мы с Шелепиным были в Хельсинки на Олимпийских играх. Когда вернулись, нас сразу повезли в Кремль. Там сидят хмурые Маленков, Берия, Каганович и Суслов. И прорабатывали они нас с десяти вечера до шести утра. Главным обвинением был, конечно, проигрыш в футбол югославам. Ведь Сталин футболистам телеграмму послал, надеялся, что победим. Мы с югославами были тогда на ножах, так что эта игра была не спортивная, а политическая. Команду ЦСКА за проигрыш разогнали. И нам Берия так зловеще говорит: «Вас, наверное, не туда доставили…»

    Мы еще из Хельсинки дали шифровку, что опередили американцев по очкам. А в последний момент американцы подали протест по итогам соревнования по пулевой стрельбе, протест удовлетворили. И получилось, что мы не выиграли у американцев, а только сравнялись. Нам это в упрек: «Как вы могли обмануть товарища Сталина!»

    Потом Маленков сходил к Сталину, вернулся успокоенный: «Товарищ Сталин сказал, что неплохо выступили, но некоторые виды спорта надо подтянуть». Тогда нас отпустили…

    Руководил Всесоюзным комитетом по делам физической культуры и спорта Николай Николаевич Романов, бывший второй секретарь ЦК комсомола. Шелепин по должности состоял членом комитета. Во время Олимпийских игр Шелепин был заместителем Романова по политической линии. Романова наказали тем, что не утвердили руководителем Спорткомитета, оставили исполняющим обязанности председателя.

    Шелепин в декабре того же, пятьдесят второго, отправил Маленкову записку с просьбой освободить его от обязанностей члена Комитета по делам физической культуры и спорта при Совете министров СССР и утвердить в этой должности Семичастного. Через две недели замену утвердило правительство.

    ЖДАНОВ ИЛИ ШЕЛЕПИН?

    Пятого октября пятьдесят второго года, в воскресенье, открылся Х1Х съезд партии. Это был последний съезд при Сталине и первый, на котором присутствовал Шелепин.

    Вступительную речь на съезде произнес Вячеслав Михайлович Молотов.

    Сталину было почти семьдесят четыре года, он чувствовал себя слабым, отказался делать основной доклад и ограничился небольшой речью.

    С отчетным докладом выступил Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, ведал всеми организационными делами, держал в руках партийно-государственную канцелярию и воспринимался как самый близкий к Сталину человек, как заместитель вождя.

    Х1Х съезд был на редкость скучным и запомнился, пожалуй, только тем, что Всесоюзную Коммунистическую Партию /большевиков/ переименовали в Коммунистическую Партию Советского Союза, а политбюро — в президиум.

    После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он произносил все тосты. Сталин был в прекрасном расположении духа. Главные драматические события произошли уже после окончания съезда.

    Шелепина впервые избрали членом ЦК. Александр Николаевич этого не ожидал — впервые в состав Центрального комитета партии включили не только первого, но и второго секретаря ЦК комсомола. Шелепин получил множество поздравлений по случаю избрания в Центральный комитет партии, не только от товарищей по работе, но даже и от итальянских коммунистов.

    Шестнадцатого октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Такие организационные пленумы обычно носят рутинный характер, кто куда будет выдвинут — людям посвященным известно заранее. С теми, кого ждет повышение, предварительно беседуют, сюрпризов старательно избегают.

    На этом пленуме все было иначе. Никто — кроме самого Сталина — не знал заранее, что именно произойдет.

    Впервые Шелепин увидел, как Сталин занимался политикой. Вождь был уже пожилым человеком, но страсть к политической интриге не утратил.

    Когда появилось политбюро старого состава, новенькие члены ЦК по привычке встали и зааплодировали. Сталин недовольно махнул рукой и буркнул:

    — Здесь этого никогда не делайте.

    На пленумы ЦК обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали.

    Председательствовавший Маленков сразу же предоставил слово вождю.

    Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и неспешно говорил:

    — Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

    Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК…

    Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии.

    Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей, — раздраженно пошутил Сталин.

    И тут вождь неожиданно обрушился на Молотова и Микояна. Они пытались оправдаться. Но Сталин не захотел их слушать.

    Разделавшись с Молотовым и Микояном, Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанную бумагу и сказал:

    — В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

    Он назвал длинный список. К удивлению членов ЦК прозвучали фамилии сравнительно молодых партработников, скажем, Леонида Ильича Брежнева, которые сами не ожидали выдвижения. Никто с ними перед пленумом не беседовал.

    Прозвучала и фамилия руководителя комсомола Николая Михайлова. Он тоже получил повышение, стал членом президиума и секретарем ЦК. По распределению обязанностей среди секретарей ему поручили «руководство работой в области пропаганды и агитации» и включили в состав постоянной комиссии по внешним делам при президиуме ЦК. Через неделю его утвердили еще и заведующим отделом пропаганды и агитации и поручили ему общее руководство отделом школ.

    Николай Михайлов вошел в когорту сравнительно молодых руководителей, которыми Сталин, судя по всему, собирался заменить старую гвардию. Но вождь через полгода ушел в мир иной, и Михайлов в марте пятьдесят третьего лишился высокой партийной должности…

    После избрания Михайлова возник вопрос, кто сменит его в ЦК ВЛКСМ?

    Сталин предполагал поручить комсомол своему зятю Юрию Жданову, сыну покойного члена политбюро Андрея Александровича Жданова. Юрий Андреевич был на год младше Шелепина. В сорок первом он закончил Московский государственный университет, получил диплом химика-органика. Но по специальности поработать не удалось. Проницательные кадровики сразу разглядели в сыне влиятельного отца политические таланты. Во время войны Жданова-младшего зачислили инструктором в политуправление Красной армии, которы руководил Александр Сергеевич Щербаков, выдвиженец Жданова-отца.

    В сорок пятом Юрий Жданов вернулся ассистентом на химический факультет университета, где защитил кандидатскую диссертацию. В сорок седьмом, в двадцать восемь лет, он стал заведовать отделом науки управления пропаганды и агитации ЦК партии. Его отец был тогда фактически вторым человеком в партии. По распределению обязанностей между секретарями ЦК Жданов-старший курировал управление пропаганды и агитации, то есть сын работал под руководством отца.

    Такая династия вполне устраивала вождя. Он благоволил к младшему Жданову. Юрию Андреевичу сошла с рук даже скандальная история с «народным академиком» Трофимом Денисовичем Лысенко. Летом сорок восьмого на всесоюзном семинаре лекторов молодой Жданов покритиковал гениального мистификатора Трофима Денисовича Лысенко.

    Выступление младшего Жданова не было самодеятельностью. В идеологическом подразделении ЦК давно выражали недовольство Лысенко. На него жаловались видные ученые-биологи, которые доказывали, что деятельность Лысенко идет во вред сельскому хозяйству. Ни один из обещанных им чудо-сортов пшеницы так и не появился. Зато он успешно мешал другим биологам внедрять свои сорта, выведенные в результате долгой селекционной работы.

    Сталин разозлился. В своем кабинете он разносил руководителей идеологического ведомства:

    — Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?

    Сталин зловеще сказал:

    — Так этого оставлять нельзя. Надо примерно наказать виновных. Надо поддержать Лысенко и развенчать наших доморощенных морганистов.

    Пятнадцатого июля политбюро приняло решение:

    «В связи с неправильным, не отражающим позицию ЦК ВКП/б/ докладом т.Ю. Жданова по вопросам биологической науки, принять предложение Министерства сельского хозяйства СССР, Министерства совхозов СССР и Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина об обсуждении на июльской сессии Академии сельскохозяйственных наук доклада акад. Т.Д. Лысенко на тему „О положении в советской биологической науке“, имея в виду опубликование этого доклада в печати».

    Юрию Жданову пришлось написать покаянное письмо Сталину. Оно появилось в «Правде» седьмого августа, в последний день сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, которая стала триумфом Лысенко.

    Юрий Жданов писал:

    «С первого же дня моей работы в отделе науки ко мне стали являться представители формальной генетики с жалобами на то, что полученные ими новые сорта полезных растений (гречиха, кок-сагыз, герань, конопля, цитрусы), обладающие повышенными качествами, не внедряются в производство и наталкиваются на сопротивление сторонников академика Т.Д. Лысенко…

    Ошибка моя состоит в том, что, решив взять под защиту эти практические результаты, которые являлись «дарами данайцев», я не подверг беспощадной критике коренные методологические пороки менделевско-моргановской генетики…

    Сознаю, что это деляческий подход к практике, погоня за копейкой…»

    Сталин не случайно заставил молодого Жданова каяться публично. Это был удар по репутации Жданова-старшего, от которого вождь хотел избавиться.

    Будущее Юрия Жданова тоже рисовалось в мрачных тонах. Но тридцатого августа Андрей Александрович умер, избавив Сталина от многих проблем, и его отношение к младшему Жданову сразу изменилось к лучшему.

    Более того, весной сорок девятого Светлана Сталина с благословения отца вышла замуж за Юрия Жданова. Впрочем, династический союз оказался недолговечным. Попав в семью главного партийного идеолога, Светлана была потрясена обилием сундуков, набитых «добром», и вообще сочетанием показной, ханжеской «партийности» с махровым мещанством. Этот брак быстро развалился.

    Светлана писала отцу:

    «Что касается Юрия Андреича Жданова, то мы с ним решили расстаться. Это было вполне закономерным завершением, после того, как мы почти полгода были друг другу ни муж, ни жена, а неизвестно кто, после того как он вполне ясно доказал мне — не словами, а на деле — что я ему ничуть не дорога и не нужна и после того, как он мне вторично повторил, чтобы я оставила ему дочку.

    Нет уж, довольно с меня этого сушеного профессора, бессердечного «эрудита», пусть закопается с головой в свои книжки, а семья и жена ему вообще не нужны, ему их вполне заменяют многочисленные родственники.

    Словом, я ничуть не жалею, что мы расстались, а жаль мне только, что впустую много хороших чувств было потрачено на него, на эту ледяную стенку!»

    Но молодой Жданов не утратил расположения тестя, поэтому ему прочили большую карьеру. В пятьдесят втором году его утвердили заведующим отделом естественных и технических наук и высших учебных заведений ЦК, на Х1Х съезде, как и Шелепина, избрали членом ЦК КПСС.

    После разговора с вождем Юрий Жданов приехал в ЦК комсомола знакомиться.

    Семичастный вспоминал:

    — Нас собрали. Жданов говорит: «Товарищ Сталин просит меня стать первым секретарем. Расскажите, что вы делаете». Мы один за другим рассказали, чем занимаемся. Жданов взмолился: «Ребята, милые, я в этом ничего не понимаю и не могу вами руководить. Я сейчас же пойду к Иосифу Виссарионовичу и откажусь».

    Юрий Андреевич, кабинетный человек, предпочел остаться в аппарате ЦК партии.

    Когда Жданов отказался, Сталин, видимо, спросил Михайлова, кого бы тот рекомендовал на свое место. Николай Александрович, надо понимать, и назвал кандидатуру Александра Шелепина. Наверное, имело значение и мнение Маленкова, который Шелепина поддерживал.

    Сталин вызвал кандидата в комсомольские вожаки к себе на дачу. Это была их первая и единственная встреча. Сталин усадил Шелепина на стул, а сам шагал по кабинету и задавал вопросы. Время от времени подходил к Шелепину, нагибался и заглядывал ему в глаза. Смотрел внимательно. Он же верил, что никто не смеет лгать ему…

    Александр Николаевич потом признался своему лучшему другу Валерию Харазову, что ему было страшно…

    Тридцать первого октября пятьдесят второго года на пленуме ЦК ВЛКСМ Шелепин стал первым секретарем. Учитывая то, что его предшественник сразу оказался на партийном Олимпе, должность эта была более чем высокой. На Шелепина смотрели как на восходящую политическую звезду.

    Секретарем ЦК ВЛКСМ по кадрам утвердили Василия Никифировича Зайчикова. Но в самом начале пятьдесят третьего года его внезапно забрали на работу в министерство государственной безопасности — помощником начальника следственной части по особо важным делам. Сталин подбирал в органы новых людей, чтобы заменить ими старых чекистов.

    Одновременно с Зайчиковым в МГБ на той же должности оказался и недавний заместитель заведующего отделом комсомольских органов ЦК ВЛКСМ Николай Николаевич Месяцев. Но он в отличие от Зайчикова был военным юристом, во время войны служил в управлении военной контрразведки СМЕРШ.

    Василий Зайчиков допрашивал бывшего министра госбезопасности, бывшего начальника СМЕРШа генерал-полковника Виктора Семеновича Абакумова.

    Зайчиков рассказывал Месяцеву, что, когда Абакумова в первый раз привели к нему на допрос, тот сразу раскусил следователя. Улыбаясь, заметил:

    — А, мне следователя-новичка дали.

    — Как вы это определили? — поинтересовался Зайчиков.

    — Вы были депутатом Верховного Совета, у вас еще на лацкане след от значка, ботинки из-за границы…

    А Зайчиков действительно был депутатом Верховного Совета РСФСР.

    Николая Месяцева Шелепин в пятьдесят пятом году опять взял в ЦК заведующим отделом пропаганды и агитации, а на следующий год сделал секретарем ЦК ВЛКСМ по идеологии.

    В сталинские времена комсомол был суровой школой.

    «Мое поколение долго, вплоть до ХХ съезда КПСС, — писал на склоне лет Александр Шелепин, — не располагало достоверной информацией о положении в партии, стране и жило во лжи».

    Владимир Семичастный, шедший за Шелепиным, можно сказать, след в след (он возглавил после него комсомол, а потом сменил его и в ЦК КПСС, и на Лубянке), сформулировал это так:

    — Чем отличались советские кадры? Чтобы продвинуться и занять пост, надо семь сит пройти, шишки и синяки набить. Через семь сит прошел, а на восьмом застрял…

    Многие комсомольские функционеры копировали худшие черты своих партийных опекунов: чинопочитание, послушание и умение внимательно слушать вышестоящих, писал Михаил Федорович Ненашев, секретарь челябинского обкома партии, а затем заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Аппарат комсомола, особенно в его верхнем эшелоне, в фарисействе мало чем уступал иезуитам.

    Наиль Биккенин, который много лет проработал в ЦК партии, писал: «Я безошибочно мог определить в аппарате ЦК бывших комсомольских работников по тому, как они садились и выходили из машины. Такую непринужденность и автоматизм навыков можно было приобрести только в молодости».

    В комсомольском аппарате многие делали карьеру, сочиняя доносы на своих начальников, зная, что это лучший способ продвинуться.

    Вячеслав Иванович Кочемасов был секретарем ЦК ВЛКСМ с весны сорок девятого по осень пятьдесят пятого года. Он вспоминал, как и на него написали донос: сам, дескать, сын кулака, а жена его — дочь врага народа. А ее отец, между тем, был секретарем обкома. Его в годы террора расстреляли, мать посадили в тюрьму, а девочку отправили в Горький, где она и познакомилась с Кочемасовым.

    Донос передали на рассмотрение Шелепина.

    Вячеслав Кочемасов:

    — Однажды он приглашает меня: «Ты занят?» — «Нет». «Зайди на минуту». Поговорили, но чувствую, не за тем меня позвал. Жду. Он перешел к делу: «Я тебе одну бумагу покажу». Открыл сейф, достал этот донос. Я прочитал. Шелепин говорит: «Ты не обращай внимания и не переживай». И при мне разорвал его и в корзину. Так два раза было…

    Не много нашлось в советской истории руководителей, способных на такой поступок. Разорвать анонимку означало принять на себя полную ответственность. Вышестоящие товарищи всегда могли призвать его к ответственности за соучастие в преступлении: почему не реагировал на сигнал масс? Покрываешь врагов народа?

    По словам Кочемасова, Александр Николаевич был простым и достойным человеком, тяготился бюрократическим стилем прежнего руководства комсомола, не терпел тягомотных заседаний и не читал нотаций.

    С Вячеславом Ивановичем Кочемасовым я беседовал, когда он уже вышел на пенсию. После комсомола он работал в посольстве в ГДР, был заместителем председателя Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами. В шестьдесят втором году его утвердили заместителем председателя Совета министров РСФСР; он курировал республиканское министерство культуры, госкомитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Он оказался последним советским послом в ГДР. Очень спокойный, выдержанный и любезный, Вячеслав Иванович вполне подходил для дипломатической работы…








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке