Семиология как приключение?


Интерес к теории информации, распространение в Италии идей французского, а чуть позже и советского структурализма, знакомство с публикациями Ч. С. Пирса — все эти факторы в совокупности с семиотической, по существу, критикой массовой культуры и анализом авангардистской эстетики обусловили обращение Умберто Эко к теории семиотики. В конце 60-х гг. он ведет курс по визуальной коммуникации на факультете архитектуры во Флорентийском университете, а в 1969–1971 годы занимает пост профессора семиотики на архитектурном факультете Миланского политехнического института. В 1968 году выходит Отсутствующая структура, которую можно оценить с позиций сегодняшнего дня не только как набросок будущей теории знаков, но и как работу, выражающую явное стремление Эко расстаться со структурализмом, «не потеряв почву под ногами». Первым же в полном смысле слова семиотическим трактатом является опубликованная в 1974 году Теория семиотики. С этого момента академическая деятельность Умберто Эко становится более специализированной и особенно интенсивной: открытие кафедры семиотики в Болонском университете, пост генерального секретаря Международной ассоциации по семиотическим исследованиям (1972–1979) и организация в Милане первого международного конгресса по семиотике; основание и выпуск семиотического журнала Versus (1971), чтение лекций в Гарвардском, Колумбийском, Йельском университетах, позднее — в Коллеж де Франс и многое другое, что было сделано за прошедшие годы. Без преувеличения мы могли бы считать, что семиотика стала делом жизни для итальянского теоретика, или приключением, растянувшимся на многие десятилетия.

Определять семиотику как науку о знаках (каноническое определение, данное еще Д. Локком) — значит намеренно сужать предмет разговора. Для того чтобы понять причины интереса к семиотике, а также увидеть, почему, несмотря на все разговоры о кризисе или смерти семиотики, она все еще существует, нужно обратиться к другим ее определениям. Семиотика все менее воспринимается как некий необходимый компендиум позитивного знания о функционировании знаковых систем (что казалось вполне очевидным в эпоху ее альянса со структурализмом). Еще большему сомнению подвергается ее «научность»[160]. Семиотизация гуманитаристики, осуществляемая особенно интенсивно в последние десятилетия и охватившая сферу философии, эстетики, психоанализа, искусствоведения, не говоря уже о литературоведении, произошла не потому, что вдруг обнажилась знаковая природа культурных артефактов — это было известно давно: изменилось представление о самой теории семиотики и ее статусе.

Главное «открытие» состоит в том, что семиотика оказалась наиболее адекватной формой интеллектуальной критики в современной ситуации, унаследовав в известной мере пафос радикального сомнения, присущий в свое время майевтическому «методу» Сократа. С той принципиальной разницей, что семиотика менее созерцательна, нежели диалектика Сократа, и гораздо более активна. Именно в таком качестве ее и воспринимают сегодня, например, в Америке, где семиотика прежде всего рассматривается как некая технология по извлечению доминирующих значений и деидеологизации любых культурных текстов, даже далеких на первый взгляд от сферы идеологии, годная a tout faire. Но даже европейские теоретики, далекие от прагматистских установок на рецептурное знание, относятся к семиотике довольно серьезно. Показательно, что Ролан Барт, рассматривая семиотику как приключение, как увлекательную игру в значения, тем не менее полагал, что в этой эвристической игре мы имеем дело с серьезным противником — властью.

Семиотика являлась для него способом изменения мира (тезис Маркса) посредством «подрывной работы» внутри языка (изменение языка по Малларме)[161].

Поэтому среди множества определений семиотики (начиная с самого безобидного и нейтрального — как науки о знаках) предпочтительнее оказываются другие — определения, которые фиксируют способность семиологии обнаружить присутствие идеологии в тексте как результат реализации властных стратегий и социальной борьбы за доминирующие значения, которые подчеркивают ее способность обнажить механизм и формы манипуляции сознанием посредством вербальных и визуальных репрезентаций, выявить социальное бессознательное в феноменах означивания — словом, те определения, которые отражают характер семиотики как критической теории, нацеленной на освобождение сознания от автоматизмов восприятия окружающей нас реальности (или гиперреальности). Семиотика настаивает на том, что невинных, объективных репрезентаций не бывает — они изначально содержат в себе интерпретированную определенным образом реальность, поэтому даже самая правдоподобная имитация реальности уже идеологична. Так, «иконичность» визуального знака — это ловушка для наивного реципиента, не подозревающего, что иконический знак являет собой наиболее изощренный способ создания эффекта реальности и потому чреват наиболее опасными заблуждениями. Польза такого рода сомнения и недоверия по отношению к любым знаковым феноменам и визуальным репрезентациям очевидна. Пожалуй, именно выработка критического восприятия окружающей реальности является главной причиной популярности семиотики в университетских кругах: речь идет о реализации своего рода воспитательной функции семиотики — не в смысле привития какой-то идеологии, а в смысле «научения видению».

Любопытно, однако, одно обстоятельство. Семиотика, выдвинувшись на авансцену гуманитарных наук всего лет тридцать назад (в действительности гипотетическая история семиотики насчитывает не одно столетие: Аристотель и Августин занимались семиотическими проблемами задолго до Пирса и Соссюра), лет пять-десять назад пережила серьезный кризис: на волне критики структурализма мысль о том, что семиотика исчерпала свой потенциал, выглядела вполне логичной. Особенно симптоматичны были эти разговоры в России — в контексте угасания Московско-Тартуской школы семиотики, где других, альтернативных семиотических подходов не существовало. В западных странах мода на декаденство прошла, и семиотика благополучно прижилась в университетах (начиная с того времени, когда Барт возглавил кафедру политической семиологии в Коллеж де Франс, а Эко — кафедру семиотики в Болонском университете): по-прежнему продолжает существовать «теоретическая» семиотика, в большей степени имеющая дело с фундаментальными проблемами общей семиотики (философии языка), и пышным цветом расцвела прикладная семиотика, развившаяся на стыке с теорией коммуникации, теорией кино, социологией («социосемиотика»), когнитивной психологией и «культурными исследованиями» (Cultural Studies). Если даже семиотика утратила в известной мере свой революционный пафос и радикализм (видимо, израсходовав их в неравной борьбе с «языком-фашистом»), то ее влияние по-прежнему очень ощутимо: «джин был выпущен из Бутылки», произошло проникновение «семиотического арго» (В. Иванов) во многие сферы гуманитарного познания. «Кризис» же семиотики в специфическом постсоветском контексте отчасти может быть объяснен сложными взаимоотношениями семиотики и господствующей идеологии в предшествующий — советский — период, отношениями семиотического community с властью и официальной наукой. Власти оказались достаточно проницательными, чтобы распознать критическую сущность семиотики раньше, чем это осознали сами ученые, «развлекавшиеся» достаточно невинными вещами. В условиях, когда малейший намек на критику власти мог повлечь за собой определенные меры, никакое изучение «социального бессознательного», идеологии и мифологии советского режима было просто невозможно. Однако на Западе именно в этом направлении происходило развитие «неклассической» семиотики, специализирующейся на критике идеологий.

По мнению Умберто Эко, «семиотика проявила себя как новая форма культурной антропологии, социологии, критики идей и эстетики»[162]. Среди определений семиотики, используемых Эко, можно встретить следующие: семиотика как научно обоснованная культурная антропология в семиотической перспективе»; семиотика как наука, изучающая все, «что может быть использовано для лжи», как теория, осуществляющая континуальную критическую интервенцию в феномены репрезентации.

Особенность семиотической концепции Эко состоит прежде всего в том, он гораздо более внимателен к эпистемологической проблематике, которую большинство семиотиков (по традиции, идущей от Соссюра) старалось обходить стороной, ограничиваясь принятием тезиса о конвенциональности и произвольности знака. Однако главные работы Эко 70-х гг. оставляют двойственное ощущение. С одной стороны, существование внешнего (по отношению к человеку, языку, культуре) мира нигде не отрицается, но, с другой стороны, Эко (в Теории семиотики) кажется не очень заинтересованным в выяснении этого вопроса. Достаточно того, что картина мира, которой мы располагаем, — это результат опосредованного, семиозисного отношения человека к миру. Впрочем, поскольку семиотика возникла и развивается в мире созданных культурой знаков, в пространстве, где господствует Символическое, постольку важнее исследовать механизмы и специфику функционирования знака в культурном контексте. В своей недавней работе Кант и утконос Эко признается, что она возникла как результат непреодолимого желания переписать Теорию семиотики именно потому, что эпистемологически важный вопрос о референте и, следовательно, о специфике механизмов репрезентации остался непроясненным. Следует, однако, заметить, что Эко всегда оставлял эту возможность для себя открытой, вводя различие между общей и частной семиотиками.

Задача общей семиотики, которая, по определению Эко, тождественна философии языка в целом, заключается в развитии общего концептуального каркаса, в рамках которого могут быть изучены знаковые системы социальной, культурной, интеллектуальной жизни не как идентичные, а как взаимно пересекающиеся поля. «Общая семиотика есть не что иное, как философия языка, и подлинные философы языка […] всегда занимались семиотическими проблемами»[163]. Главным объектом внимания общей семиотики являются знак и семиозис.

Специальная семиотика — это грамматика отдельной знаковой системы, и она описывает область данного коммуникативного феномена как управляемую системой значений. Любая система может быть изучена с синтаксической, семантической или прагматической точки зрения. В то же время специальная семиотика должна быть определена общими эпистемологическими принципами (сфера общей семиотики), которые задают методологический каркас интерпретации таких проблем, как значение, референция, истина, коммуникация, сигнификация и др. Общая семиотика позволяет нам уяснить внутренние механизмы «логики культуры».

В период Теории семиотики собственная эпистемологическая позиция Эко выглядит как «вежливый агностицизм» (по выражению Ч. Дженкса) теоретика, предпочитающего не впадать в «референциальное заблуждение», ибо высказывания об объекте не могут быть идентифицированы как истинные или ложные, а значение знака может быть интерпретировано как «культурная целостность», под которой разумеется совокупность принятых данным обществом конвенций. Поэтому для Эко примеры так называемой нулевой экстенсии[164] или возможных миров не очень обременительны, поскольку он считает, что в рамках теории кодов не обязательно прибегать к понятию экстенсии: за «единорогом» стоит определенная единица содержания, культурная целостность с набором достаточно четких атрибутов. «Объект», к которому отсылает в конечном счете знак, это всего лишь «нечто иное», не обязательно существующее в реальности, что также подразумевается и Пирсом. Интерпретатор, имея дело со знаками, манипулирует предоставленными ему культурой смыслами. Общество эволюционирует, думая и говоря, создавая свои культурные миры, которые лишь опосредованно соотносятся с физической реальностью[165]. Культурный мир неактуален и невозможен в онтологическом смысле, он конституируется кодами, посредством которых утверждается некий культурный порядок. Эпистемологический порог семиотики Эко задает границы и самой семиотике культуры, объектом которой является мир культурных конвенций, лишь опосредованно связанных с реальностью, в силу этого не обладающей статусом первичности по отношению к содержанию «культурных единств».

Собственно говоря, именно эта позиция, которую некоторые критики Эко расценили как пансемиотизм (то, против чего направлен Маятник Фуко) и соответственно как приглашение отвлечься от проблем референции в процессе интерпретации, потребовала в дальнейшем пересмотра со стороны самого Эко.

Итак, теория кодов занимается форматом культурных миров. Теория кодов — это семиотика сигнификации, в то время как семиотика коммуникации задана теорией знакового производства[166].

Понятие энциклопедии — одно из наиболее важных понятий семиотики Эко. Он видит в понятии энциклопедии регулятивную идею, метод, с помощью которого можно обнаружить экспериментальные способы описания семиотического универсума. «Семиотически интерпретировать» — значит освоить новые возможности энциклопедии. В основе понятия энциклопедия лежит метафорическая идея лабиринта. Эко исследует оппозицию «словарь/энциклопедия», обращаясь к оппозиции «дерево/лабиринт», обращая внимание на то, что речь идет не о метафорах, а о «топологических и логических моделях». По его мнению, в различных семантических теориях все еще обитает модель дефиниции, известная как «дерево Порфирия», известная с III в. н. э. и усовершенствованная впоследствии Боэцием.

«Дерево Порфирия», независимо от его метафизических корней, является репрезентацией логических отношений, которая находит свое наиболее адекватное отражение в идее словаря.

Как известно, символ дерева — одна из самых сильных «универсальных» структур человеческого мышления и практики освоения мира. Принцип организации человеческого опыта — ветвление из единого центра и непрерывные поиски «единого», «бытия», «первоосновы» — доминирует в политических и культурных структурах и социальных институтах. «Древо жизни», «древо познания», «древо счастья», «мировое древо», «генеалогическое древо» — все это не что иное, как способы организации радиального, сегментированного, центробежного пространства. «Не этот ли универсальный принцип древа организует память рода, создает историю […], превращает власть в политику, мысль — в доктрину, книгу — в культуру?»[167] Этот архетипический символ обретает значение принципа работы сознания на глубинных уровнях человеческой психики. Для Фрейда, Лакана и других психоаналитиков было очевидно, что бессознательное древоподобно. Исследованиями по психиатрии было установлено, что символ мирового древа в его наиболее архаичной ж-образной форме (где подчеркнута симметрия верхушки и корней дерева, правых и левых его ветвей) настолько полезен для определения нормального и патологического развития, что на нем основан особый «тест дерева». Таким образом, речь идет о древнем архетипе, общем для психологического склада современных людей[168].

Осознание тотальной древоподобной организации культуры привело современную философию к поиску иных (не древо-подобных) способов мышления и упорядочивания универсума. Что если принцип «ризомы» (предложенный Делёзом и Гваттари) является более древним и более универсальным принципом мышления? Во всяком случае именно в таком ключе можно интерпретировать понятие энциклопедии у Эко: по отношению к этой модели порядок выступает как частный случай, как форма прагматического выбора для ориентации в пространстве ризомы. Выясняется, что словарь является замаскированной энциклопедией. Он растворен в «потенциально беспорядочном и неограниченном Млечном Пути осколков мирового знания»[169].

Эко заимствует у Делёза и Гваттари ряд характеристик ризомы для более развернутого пояснения энциклопедии, выделяя в качестве наиболее важных признаков следующие: антигенеалогичность, гетерогенность, множественность, отсутствие генетической оси как глубинной структуры, возможность связи с чем угодно другим, темпоральная изменчивость. Именно ризома предоставляет модель для энциклопедии как регулятивной семиотической гипотезы. В итоге универсум семиозиса, то есть универсум человеческой культуры, понимается им как структурированный подобно лабиринту третьего типа[170]: 1) он структурирован согласно сети интерпретант; 2) он фактически бесконечен, ибо допускает множественные интерпретации, реализуемые различными культурами; 3) он регистрирует не только «истины», но также все, что может претендовать на статус «истинного» (энциклопедия «регистрирует» не только историческую правду о том, что Наполеон умер на острове Св. Елены, но также и литературную «истину» о том, что Джульетта умерла в Вероне); 4) данная семиотическая энциклопедия никогда не была завершена, она существует как регулятивная идея; 5) такое понимание энциклопедии не отрицает существование структурированного знания, оно лишь предполагает, что это знание не может быть организовано как глобальная и исчерпывающая система, оно обеспечивает только локальные и временные системы знания.

«Словарь» вполне уместен, когда мы хотим выявить и описать область консенсуса, в пределах которой идентифицируется данный дискурс. Если «энциклопедия» — это «неупорядоченная сеть маркеров», то словарь предоставляет нам возможность привести систему в некий временный иерархический порядок. Таким образом, энциклопедия — это семантическое понятие, а «словарь» — прагматический механизм. Находиться в ведении определенного словаря, то есть частичного и закрытого видения мира, — значит находиться в рамках некой идеологии, поскольку идеология — это частичное и разорванное мировидение, которое отвергает множественность взаимоотношений семантического универсума. Она преследует свои прагматические цели и продуцирует определенный вид знаков равно как и их интерпретацию.


Примечания:



1

Тем не менее с начала 70-х гг. в отечественных академических изданиях стали появляться публикации главным образом в жанре рецензий, посвященные Умберто Эко, а также отдельные переводы его статей. Поскольку библиография этих работ весьма ограниченна, постольку можно привести ее здесь целиком (хотя и не исключено, что какие-либо публикации могли быть не замечены ввиду пролиферации гуманитарной литературы и периодических журналов, имевшей место в последние годы).

Работы Эко, переведенные на русский язык: О членениях кинематографического кода // Строение фильма. М.: Радуга, 1984; Заметки на полях «Имени розы» // Называть вещи своими именами. М.: Прогресс, 1986; а также полная версия в другом переводе романа Имя розы. М.: Книжная палата, 1989; Потребление, поиск и образцовый читатель // Homo Ludens. Человек читающий. М., 1990; О языке рая // Двадцать два. 1989/1990 (журнал, издаваемый в Израиле на русском языке); Средневековья Умберто Эко // Иностранная литература. 1994. № 1; Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна // Философия эпохи постмодерна / Под ред. А. Р. Усмановой. Минск, 1996; Предисловие к английскому изданию // Лотман Ю. Внутри мыслящих миров. М.: Языки русской культуры, 1996; Пять эссе на темы этики. СПб.: Symposium, 1998; Помыслить войну // Художественный журнал. 1998. № 19; Зеркала // Метафизические исследования. СПб., 1999. № 11. Самым значительным событием среди публикаций Умберто Эко на русском языке можно без преувеличения считать издание Отсутствующей структуры (Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб.: ТОО ТК Петрополис, 1998). Речь идет в основном о библиографии работ Эко на русском языке, но, вероятно, можно было бы также вспомнить о других публикациях, появившихся на территории СНГ на национальных языках: например, в белорусскоязычном журнале «ARCHE» (№ 1/1998 и 1/1999) публиковались переводы отдельных эссе Умберто Эко из Secondo diario minimo и фрагмент перевода Открытого произведения. Статьи и рецензии, посвященные У. Эко: Жолковский А. Умберто Эко. Отсутствующая структура // Вопросы философии. 1970. № 2; Козлов С. Умберто Эко. Lector in fabula. Интерпретативное сотрудничество в повествовательных текстах // Современная художественная литература за рубежом. 1982. № 1; Костюкович Е. Умберто Эко. Имя розы II Современная художественная литература за рубежом. 1982. № 5; Солоухина О. В. Концепции «читателя» в современном западном литературоведении // Художественная рецепция и герменевтика / Под ред. Ю. Б. Борева. М., 1985; Козлов С. Статьи об «Имени розы» // Современная художественная литература за рубежом. 1987. № 6; Иванов В. В. Огонь и роза. Введение к «Имени розы» // Иностранная литература. 1988. № 8; Чекалов К. Произведение искусства в теории культуры Умберто Эко // Искусство. 1988. № 5; Козлов С. Умберто Эко. Маятник Фуко // Современная художественная литература за рубежом. 1989. № 2; Лотман Ю. М. Выход из лабиринта // Эко У. Имя розы. М., 1989; Костюкович Е. Маятник Фуко — маятник Эко… // Иностранная литература. 1989. № 10; Усманова А. Р. Семиотическая модель универсума культуры в концепции Умберто Эко // Вестник Белорусского государственного университета. Серия 3. № 3. 1993; Усманова А. Р. Умберто Эко // Новейший философский словарь. Минск: Изд-во В. М. Скакун, 1998.



16

Костюкович Е. Умберто Эко. Имя розы II Современная художественная литература за рубежом. 1982. № 5. С. 46.



17

Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 77.



160

В связи с этим любопытно было бы сравнить различные определения семиотики, а также представления о ее целях и задачах, предложенные различными теоретиками. «Научность» семиотики как дисциплины отстаивалась классическими авторами (Локк, Пирс, Соссюр, Ельмслев, Якобсон, Прието), но подвергается жесткой критике со стороны нынешних авторитетов (Тодоров, Барт, Эко, Себеок и др.), которые предлагают считать семиотику «методологическим принципом» (Тодоров), «научной перспективой» (Себеок) и т. д. — вплоть до «международного языка теории». Опасность такого подхода состоит в тенденции представить семиотику как «метод методов». Но большинство теоретиков считает, что понятие методологической гегемонии здесь не уместно и противоречит самой сущности семиотического подхода. Так, Эко уверен в том, что определение семиотики как логики всех наук лишает ее возможности осуществлять главную функцию — критическую и ставит в некоторую зависимость от идеологического дискурса.



161

См.: Барт Р. Семиология как приключение // Мировое древо. Arbor mundi. 1993. № 2.



162

Eco U. Apocalypse postponed. Р. 133.



163

Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 4.



164

Речь идет о существовании знаков, отсылающих к несуществующим в природе объектам. Так, примерами нулевой экстенсии можно считать вербальные или визуальные знаки, репрезентирующие сказочных и мифологических персонажей — «русалка», «единорог», «сфинкс», «сирена».



165

См.: Чекалов К. Произведение искусства в теории культуры Умберто Эко II Искусство. 1988. № 5. С. 41.



166

По сути, речь идет также о том, что в рамках своей концепции Эко преодолевает еще одну «классическую» проблему, заявленную в середине 70-х гг. семиотиками-функционалистами, повлекшую за собой дискуссию о семиотике коммуникации и семиотике сигнификации (См., например: Mounin J. Introduction a la semiologie (Paris: Mouton, 1970). Р. 11–17). Ельмслев различал два уровня сообщения: денотативный (уровень фактического сообщения) и коннотативный (латентные смыслы, возникающие в конкретном идеологическом и культурном контексте). Сторонники семиотики коммуникации настаивали на соссюрианском тезисе предопределенности означаемого и означающего, полагая, что коннотативные значения разрушают структуру кода и, следовательно, делают невозможной коммуникацию. Адепты альтернативной точки зрения считали и считают, что коннотативные значения наполняют семиотический базис реальным социокультурным содержанием, их анализ позволяет понять процесс порождения смысла. Динамическая реальность семиотических систем такова, что любой язык представляет собой комбинацию денотативного и коннотативных уровней, которые могут меняться между собой местами (и даже более того, Эко, Барт и другие теоретики уверены, что денотативные значения есть не что иное, как отфильтрованные историей и отшлифованные языком коннотации).



167

Подорога В. Власть и культура. Проблематика власти 6 политической философии современной Франции // Новое в современной западной культурологии. М.: ИФАН, 1983. С. 130.



168

См.: Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 82.



169

Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 47.



170

Ibid. Р. 83–85.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке