• А) Религия
  • 1. Исконно римские божества
  • 2. Венера
  • 3. Либер, Фаллос, Приап
  • 4. Вакханалии
  • 5. Кибела
  • 6. Исида
  • 7. Добрая богиня
  • Б) Философия
  • Глава 3

    Римская религия и философия в отношении к сексуальной жизни

    А) Религия

    Во втором разделе данной главы мы обсудим вопрос, оказала ли какое-либо влияние философия на сексуальную жизнь римлян и насколько сильным было это влияние. Сейчас же рассмотрим отражение сексуальной жизни в римской религии.

    Нет ничего удивительного в том, что первобытный человек видел в плодородящей силе нечто таинственное и божественное. Шопенгауэр утверждает, что в сексуальных побуждениях проявляется «сокровеннейшая сторона природы, сильнейшая воля к жизни», а такие древнегреческие поэты и мыслители, как Гесиод и Парменид, называли Эрос Первоисточником, Творцом, Принципом, который породил все сущее. Точно так же сексуальные побуждения обожествляли многие другие народы – и не последние среди них римляне.

    Именно в этом смысле отчетливее всего проявляется колоссальная разница между классическим и христианским представлением о сексуальной жизни. В древности, особенно в Греции и Риме, сила плодородия вполне бесхитростно рассматривалась как создающая новую жизнь и, следовательно, как нечто заслуживающее почестей и обожествления. Но христиане видели все сексуальное в первую очередь как бездуховное и бессознательное, требующее подавления силой духа, иначе же перерастающее в такие дикие излишества, которые подавляют все прочие проявления души. В этом смысле христианство позаимствовало идеи Платона. Именно он, как мы увидим ниже, одним из первых перестал доверять чувствам и объявил им священную войну. Мы можем согласиться с мнением Ницше, что «деградация» началась именно с этого философского отношения к чувствам; можно также сказать, что пересмотр представлений о сексе являлся составной частью «прогресса цивилизации», – все зависит от точки зрения. Но по крайней мере ясно, что в античную эпоху люди, которые не придерживались доктрин Платона и подобных мыслителей, подходили к сексу все так же бесхитростно и примитивно. В сексе они видели что-то существенно природное, однако содержащее в себе и проявляющее божественную силу.

    В этом отношении можно упомянуть заблуждение, которое встречается во многих книгах по данной теме. Эта ошибка состоит в том, что из постоянного присутствия сексуальной символики в античном искусстве и из сексуального характера некоторых античных праздников делается вывод о какой-то «аморальности» или «испорченности» общества древних времен. Даже Буркхардт в своей книге о Константине говорит о «постыдных культах» – замечание, которое показывает, что, встав на христианскую точку зрения, ученый не сумел справедливо оценить эти культы. Точно так же древнейшие христианские авторы нападали на обряды, смысла которых они уже не понимали. Например, Августин в своем великом труде «О граде Божием» (vi, 9) со своей точки зрения критикует все римские свадебные обычаи, связанные с сексом, и объявляет их наполовину смехотворными, наполовину отвратительными. В частности, он называет наиболее шокирующим его обычаем mos honestissimus et religiosissimus matronarum («весьма почетный и благочестивый обычай матрон»), но сам же признает, что в нем нет ничего непристойного и отвратительного, как у деградировавших народов. Разумеется, естественно, что все подобные первобытные религиозные обряды со временем редуцируются к своей чисто чувственной стороне и начинают служить лишь для потворства низменным инстинктам. Блох весьма справедливо указывает в упоминавшейся выше книге (с. 514): «Эта церемония представляла собой лишь примитивный способ почтить сексуальные начала и столь же примитивные сексуальные упражнения, выполнявшиеся в честь божеств плодородия. Но в результате частых изменений она действительно превратилась в сексуальную оргию, и в таком виде, естественно, принимала самые эксцентричные и неестественные формы, сводясь к непристойным разговорам, онанистическим процедурам и сексуальным извращениям». Однако мы не должны забывать, что извращения не являются истинным содержанием этих обрядов.

    1. Исконно римские божества

    Перейдем к деталям. Во-первых, мы должны четко указать, что множество связанных с сексуальной жизнью божеств, которым в поздние времена поклонялись в Риме, были не римского происхождения, а позаимствованы из других стран. Какие же из них, зададимся вопросом, были исконно римскими?

    Почти все старые римские божества представляют собой одну из сторон примитивной жизни народа, добывающего средства к существованию изнурительным сельским трудом и ведущего непрерывные войны с соседями. Таким, например, был Юпитер, небесный бог, который дождями и солнечным светом ускорял рост посевов; Янус, бог дома; Сатурн, бог сева; Церера, богиня роста; Фавн, бог лесов; Марс, защищавший общину в ежегодно возобновлявшихся войнах; и Термин, страж межевых камней в поле. Должно быть, эти божества – не первый этап в развитии религиозных представлений, но более древние римские боги нам неизвестны. Среди них мы не видим ни одного божества, связанного с любовной жизнью римлян. Даже имя Венеры не встречается в древнейших жреческих записях. Однако среди этих старых богов мы находим божество секса, которое упоминали в разделе о браке. Это божество известно под двойным именем Мутун-Тутун; согласно Фесту («О значении слов», 155), в Древнем Риме имелось святилище этого бога, которое женщины посещали под покрывалами. Очевидно, он играл очень важную роль в свадебных церемониях.

    Ученые пытались связать имя этого бога со сферой, находящейся под его покровительством, связывая основу слова Mutunus с mentula, мужским половым органом; но эта связь сомнительна. Августин, от которого нам известно многое о римских свадебных обрядах, отождествляет Мутуна-Тутуна с заимствованным в более поздние времена Приапом. Но видимо, ближе к истине подошел Лактанций (i, 20, 36): «Почитается и Тутун; на половой член этого бога садятся невесты, чтобы казалось, будто целомудрие их первым познает бог». Этот обычай существует у многих других первобытных народов – каждая женщина отдает свою девственность богу, или же совершает символический акт, означающий этот дар. В основе этого обычая лежит первобытное представление о необходимости заручиться содействием бога в грядущем браке, чтобы тот принес свои плоды, так как первобытный человек не видит связи между сожительством и беременностью или, по крайней мере, представляет ее себе очень смутно. Из подобных соображений мы можем сделать вывод о древности этих сексуальных божеств. Конечно, неизвестно, выполнялся ли этот древний обряд при каждой римской свадьбе. Однако его упоминают многие христианские авторы, а значит, в их время он еще существовал.

    К тому же разряду сверхъестественных существ относятся божества, отождествляемые с дальнейшим прохождением первой брачной ночи. Августин пишет о них («О граде Божием», vi, 9): «Тут находятся и богиня Виргиниенсия, и бог Субиг – отец, и богиня Према – мать, и богиня Пертунда, и Венера, и Приап. Зачем это? Если мужчине нужна в этом случае помощь со стороны богов, то не достаточно ли кого-то из них одного или одной? Неужели мало одной Венеры, которая потому, говорят, и получила свое имя, что без ее содействия женщина не перестает быть девицей? Если есть у людей хоть капля стыда, которого нет у богов, то разве при представлении о том, что присутствует и вникает в это дело такое множество богов того и другого пола, не проникаются ли супруги таким стыдом, что один меньше требует, а другая больше сопротивляется? Но пусть богиня Виргиниенсия присутствует затем, чтобы развязан был у новобрачной девственный пояс; пусть бог Субиг – чтобы она подчинилась мужу; богиня Према – чтобы, подчинившись, сохраняла покорное положение: что делает там богиня Пертунда? Да будет ей стыдно: пусть идет она вон. Должен же сделать что-нибудь и сам муж! В высшей степени позорно, если роль, от которой она имеет свое имя, исполняется кем-либо другим, кроме мужа».

    Из этого интересного отрывка мы узнаем не только имена и функции сексуальных божеств, но и важный факт, что во времена Августа истинное значение всех этих божеств было забыто, – они стали предметом шуток. В давние времена, когда жила вера в необходимость божественной помощи в этих интимных вопросах, божества никогда не наделялись такой антропоморфностью. Их не представляли себе как толпу любопытных, чье присутствие неизбежно помешает важному брачному обряду, и поэтому вызывает негодование или насмешки. Христианский автор со своей язвительной критикой оказывается на одном уровне с насмешником Лукианом, автором «Разговоров богов».

    Из сочинения Августина мы узнаем также, что в очень древние времена в Риме существовали и другие боги брака. Юнона выступала как страж женских сексуальных функций; но она была, в частности, также богиней брака и в этом качестве имела особое имя для каждой функции. Как Итердука она приводила домой невесту; как Унксия или Цинксия наблюдала за умащением невесты; как Пронуба играла роль подружки невесты и как Луцина присутствовала при рождении ребенка.

    Юноне в жизни женщины соответствовал Гений в жизни мужчины. Один ученый справедливо заметил: «Гений и Юнона так же соотносятся друг с другом, как деторождение и зачатие». Слово Genius непосредственно происходит от корня gen, имеющего значение «производить» или «порождать». Разумеется, роль Гения со временем разрослась, и он превратился в божество, охраняющее личность и духовное существование каждого человека. И здесь мы сталкиваемся с представлением о том, что у каждого мужчины есть собственный Гений (как у каждой женщины есть собственная Юнона). Аналогично представляли себе и домашних божеств, особенно Лара: у каждого конкретного дома имелся собственный Лар. Но, как бы интересна ни была эта тема, мы не станем в нее углубляться.

    Согласно Августину, другие божества, которые никак не сопоставляются с сексуальными функциями, в некотором смысле все же считаются связанными с ними. Например, Янус, бог начинаний, присутствует при обряде, «чтобы открыть дорогу для излияния семени ради зачатия телесного плода». А Сатурн, чья сфера – посев, оберегает мужское семя. Августин справедливо говорит, что «второстепенные должности были розданы одна за другой многочисленным божествам». Но это характерно для всей римской теологии.

    Вот и все о древнейших известных римских богах, связывавшихся с сексуальной жизнью. Они вполне соответствуют характеру любовной жизни в самый ранний период существования Рима, которая была чрезвычайно примитивна. Брак пользовался глубоким уважением как ядро сексуального удовлетворения, но утонченный и изысканный эротизм более поздних эпох был еще неизвестен. В частности, совершенно отсутствовали культы Диониса, Венеры и Приапа, которые с такой легкостью переросли в оргиастические обряды. Но не будем торопиться с выводом, что их отсутствие доказывает идею, что даже сексуальная жизнь человека находит свое воплощение лишь в моногамном браке, утвержденном им самим. Мы уже видели, что проституция существовала в Риме с древнейших времен; а кроме того, для удовлетворения сексуальных желаний своих хозяев служили и рабы, и рабыни.

    Благодаря контактам с другими народами римляне постепенно познакомились с другими богами и отвели им место среди своих религиозных представлений. Поразительно, насколько римляне были восприимчивы к новым влияниям. Если бы мы писали серьезный научный труд, то показали бы, какие божества были позаимствованы от италийских племен, какие – от греков. Кроме того, остается спорным вопрос, являются ли какие-нибудь боги исконно италийскими или все они в конечном счете греческого происхождения. Но мы не будем касаться этих частностей, тем более что они обсуждаются в любой крупной работе по римской мифологии (см., например, углубленное раскрытие этой темы Уиссовой в «Справочнике по классической античности» Паули-Уиссовы, которому мы до некоторой степени следуем в данном отношении). Для нас в первую очередь важно дать верное изображение самых важных богов, которые в ходе столетий были позаимствованы римлянами как сексуальные божества.

    2. Венера

    В первую очередь необходимо упомянуть истинную богиню любви, по крайней мере согласно популярным представлениям, то есть Венеру – богиню, которая приобрела большую известность после того, как Вергилий написал «Энеиду», включив в этот национальный эпос многие старые мифы.

    Хотя имя Венеры непонятным образом отсутствует в древнейших жреческих записях, современные ученые считают ее первобытным римским божеством, связанным – как и большинство древних римских богов – с сельскохозяйственной жизнью народа. В некоторых источниках она появляется буквально как страж садов и цветов. Позже она становится богиней породы и красоты, а затем отождествляется с заимствованной у греков Афродитой, став тем самым в первую очередь Афродитой Римской. На Сицилии существовал очень древний культ Афродиты на горе Эрикс; именно благодаря ему Афродиту стали почитать и римляне. Уже в эпоху империи, при Тиберии и Клавдии, храм на горе Эрикс был восстановлен, потому что он считался святилищем, от которого произошел римский культ Венеры (Тацит. Анналы, iv, 43). Первое святилище Венеры Эрицинской появляется на римском Капитолии уже во время 2-й Пунической войны (Ливий, xxii, 9, 7).

    Культ Венеры имел несколько совершенно разных значений. Богиня считалась стражем честных браков, и в этом качестве ей поклонялись matronae (матери семейств). С другой стороны, она была богиней meretrices (шлюх). Наконец, Венера считалась в некотором роде матерью римского народа. Сулла поклонялся ей как своей покровительнице под именем Venus Felix (Венера счастливая). Помпей украсил храм Venus Vicrtix (Венеры-победительницы). Наконец, Цезарь после своей знаменитой победы при Фарсале посвятил Венере храм и дал ей постоянное имя Venus Genetrix (Венера-прародительница) – божественная мать потомков Энея, к которым принадлежал и род Юлиев. Цезарь любил похваляться своим происхождением от Венеры. Он сам говорил: «От богини Венеры [происходит] род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья» (Светоний. Юлий, 6).

    А Веллей Патеркул (ii, 41) сообщает, что Цезарь «происходил из наизнатнейшей семьи Юлиев и, как это установлено всеми знатоками старины, вел свое происхождение от Анхиза и Венеры».

    Наконец, Август, пытавшийся реформировать римскую религию, реанимировав старые культы, не упустил возможности ввести культ Венеры для прославления династии Юлиев. С тех пор Венера, а также Марс считались богами-прародителями римского народа. Они появляются как главнейшие среди множества менее важных божеств в Пантеоне, построенным знаменитым военачальником Августа Агриппой. Но связь Венеры и Марса в действительности намного древнее. Они появляются рядом уже в 271 году до н. э., в год ужасного поражения на Тразименском озере, когда в их честь по совету Сивиллиных книг устроили lectisternium (священное пиршество).

    Можно отметить особенно интересную форму, которую принимал культ Венеры, когда она появляется под именем Вертикордия. В 114 году до н. э. три римские весталки были приговорены к смерти за связь с римскими всадниками в нарушение сурового закона, требовавшего от них девственности. Чтобы загладить их вину, Венере Вертикордии был посвящен занавес в надежде, что она обратит сердца женщин и девушек от безнравственности к непорочности. Отсюда и ее имя Verticordia («обращающая сердца»). Ее под таким именем особенно почитали замужние женщины, а день 1 апреля был и ее праздником наряду с Венерой-прародительницей. Покровительнице проституток, которую Лукреций называет Вольгивага (гулящая), поклонялись 23 апреля (Овидий. Фасты, iv, 863 и далее). После эпохи Цезаря у мужчин-проституток появился собственный праздник любви, также отмечавшийся 23 апреля.

    В главе о римской литературе мы подробнее рассмотрим важную роль, которую Венера играла в римской изящной словесности, особенно под все усиливавшимся влиянием греческой поэзии.

    Упомянем любопытное сексуальное божество, возникшее, видимо, в древнейшую римскую эпоху, происхождение которого, однако, покрыто тайной. Это Fortuna virilis (Фортуна мужчин), которую многие ученые считают доисторическим латинским божеством, хотя некоторые полагают ее синонимичной с Венерой – мнение, которое едва ли выдерживает критику. Ей поклонялись женщины из бедных классов и, что характерно, в мужских банях – потому что, читаем мы наивное объяснение, «там непокрыты те части мужского тела, которые ищут женского расположения» («Пренестийские фасты», 1 апреля). Эта богиня никогда не была защитницей женской скромности, что показывает замечание Квинтилиана об этих банях: «Развратницы любят мыться вместе с мужчинами». По этой причине ее изображение помещалась рядом с алтарем Венеры.

    Противоположность ей (такую же, какая существует и в рамках культа Венеры) представляла Fortuna Virginalis (Фортуна девушек), которой невесты посвящали свои девичьи одежды на свадебной церемонии. Наконец, Фортуна появляется и как Fortuna muliebris (Фортуна женщин), божество жен, которые строго придерживались моногамии. В ее святилище позволялось входить лишь женщинам, живущим в первом и единственном браке (Дионисий Галикарнасский. Римские древности, viii, 56, 4).

    3. Либер, Фаллос, Приап

    Бог Либер у римлян первоначально был покровителем роста и плодородия, а также семени животных и растений; впоследствии он был отождествлен с заимствованным у греков Дионисом. В разных частях Италии в честь Либера – очевидно, в действительности италийского бога плодородия – устраивались фаллические праздники. Во время этих праздников по полям и по городу на повозке возили большой фаллос, вероятно вырезанный из дерева; в конце церемонии он увенчивался матроной. У Августина в труде «О граде Божием» содержится очень интересная ссылка на этот обычай (vii, 21): «[Варрон] говорит, что на перекрестках Италии некоторые частности культа Либера совершаются с такой отвратительной свободой, что в честь его почитается срамной мужской член, – почитается не с сохранением сколько-нибудь стыдливой тайны, а с открытым и восторженным непотребством. Так, этот гнусный член, положенный в тележки, в дни праздника Либера с великим почетом вывозится сначала в деревнях на перекрестки, а затем ввозится и в город. В городке же Лавинии Либеру посвящен был целый месяц, в продолжение которого у всех на языке были похабнейшие слова, пока этот член не провозили через площадь и не прятали в своем месте. На этот почтенный член почтеннейшая из матрон должна была открыто возложить корону! Так, изволите ли видеть, надо было склонять к милости бога Либера ради урожая; так нужно было удалять язву с полей; нужно было принудить благородную женщину сделать публично такое, чего не позволила бы себе сделать в театре и блудница, если бы зрительницами были благородные женщины». Так говорит Августин. Но как мы можем видеть, тот факт, что церемонию исполняла почтенная женщина, доказывает, что это была не оргия, а древний обычай, религиозный смысл которого состоял в том, чтобы отогнать разрушительные «магические влияния».

    Фаллос (или, как римляне называли его, fascinum) использовался почти во всех противомагических церемониях. В «Римской мифологии» Преллера справедливо говорится о «распространенном по всей Италии применении fascinum как амулета и защиты от магии; в этом выражалась вера в охранительное действие вечной божественной порождающей силы». По этой причине фаллос в различных видах вешали на шею детям, прибивали над дверями лавок, даже прикрепляли к колеснице воина-триумфатора. Плиний («Естественная история», xxviii, 4 [7]) говорит в этой связи: «Фаллос охраняет не только младенцев, но и полководцев». Этому богу (а фаллос называли именно богом, deus) «прислуживают девственные весталки в Риме; кроме того, повешенный под колесницей военачальника-триумфатора, он отводит от нее зависть». Фаллос иногда водружали над городскими воротами, чтобы защититься от несчастий. Иногда под фаллосом делали надпись His habitat felicitas («здесь обитает счастье»). Конечно, это не означало, что в этом месте гарантировано всякое сексуальное счастье, а только то, что фаллос своей магией отгонял несчастье. Подобные фаллические амулеты есть почти в каждом европейском музее древностей; но обычно их не демонстрируют публике, поскольку современный человек смотрит на подобные предметы почти что глазами Августина, что, как мы теперь понимаем, несправедливо по отношению к глубокому первоначальному смыслу этого символа.

    Другое существо подобного рода – бог садов Приап. Он, в сущности, представляет собой не что иное, как гигантский фаллос, тем или иным образом соединенный с человеческим лицом. Достаточно часто фаллос прикреплялся в соответствующем месте к Гермесу, то есть к пьедесталу, на который была водружена голова бога. Современные зрители наивно представляют это верхом неприличия, думая, что скульптор старался подчеркнуть свой интерес к голове и эрегированному члену. Читатели же, следящие за ходом нашей мысли, уже знают, что эти фаллические статуи имели совершенно иной смысл.

    Ученые обычно считают, что Приап позаимствован римлянами от греков или даже из Малой Азии. Я осмелюсь предположить, что обычай использования фаллоса как охранительного символа является исконно италийским; в сущности, он встречается у всех первобытных народов. Однако можно допустить, что фаллос был отождествлен с малоазиатским фаллическим богом Приапом после того, как римляне вступили в контакт с азиатскими народами, то есть после войны с Ганнибалом. Так или иначе, римляне поздних времен знали Приапа как бога садов, который отгонял птиц и воров наподобие пугала. Именно так Гораций описывает его в «Сатирах» (i, 8):

    Некогда был я чурбан, смоковницы пень бесполезный;
    Долго думал мужик, скамью ли тесать или Приапа.
    «Сделаю бога!» – сказал. Вот и бог я! С тех пор я пугаю
    Птиц и воров. Отгоняю воров я правой рукою
    И непристойным колом, покрашенным красною краской[50].

    (Почти все статуи Приапа имели мужской детородный орган огромных размеров – фаллический символ вечной плодородящей силы природы.)

    Фаллос выступает также как оружие или орудие наказания за разврат посредством грубых половых актов. Существует известный сборник латинских стихотворений «Приапея» – это непристойные вирши неизвестных авторов, весьма остроумно объясняющих эту функцию Приапа. Те, кто читал эти стихи, вспомнят подчеркнуто садистскую тональность деяний и описаний, которые мы имеем в виду.

    Приап был не только богом садов. В качестве стража плодородия он считался также покровителем людской плодовитости. Поэтому люди, страдавшие бесплодием, добивались его помощи; и точно так же его содействие было желательно при любых сексуальных расстройствах.

    Фаллический бог – частый объект изображения в древнем искусстве, либо в описанном выше виде фаллического Гермеса, примитивного или эстетически изысканного, либо в разнообразных фаллических амулетах. Ювенал (ii, 95) упоминает «стеклянных Приапов», то есть сосуды фаллической формы. Иногда их делали из других материалов – золота или серебра. Согласно Петронию («Сатирикон», 60), были и Приапы из теста, наподобие современных имбирных человечков и шоколадных пасхальных яиц.

    Упомянутые приапические стихотворения говорят о том, что грубое людское воображение остановилось на божестве, которое изначально не было ни комическим, ни непристойным, и при этом выделило его чисто сексуальный аспект. Подробнее об этом мы поговорим в главе о римском театре.

    В поздние эпохи религиозные праздники в честь Приапа были исключительно разнузданными и грубыми. Описание, которое дает Петроний («Сатирикон», 26 и далее), возможно, намеренно преувеличено в том, что касается дефлорации малолетней девочки. Но Августин также пишет: «Неужели в честь Приапа отправляют гнусные безобразия одни только мимы, но никак не жрецы? Или он одним образом выставляется для поклонения в местах священных и совсем другим является в театр, служа объектом всеобщей потехи?.. Скорее следовало бы благодарить гистрионов за то, что они щадят стыдливость людей и не показывают на зрелищах всего того, что скрывается за священными стенами храмов. Что хорошего можно думать об их сокровенной святыне, когда так много гнусного в том, что выставляется на обозрение?.. Каков же, следовательно, тот культ, для отправления которого святость избрала таких людей, каких гнушается и театральная мерзость?»

    Мы видим, насколько было распространенным среди простого народа почитание Приапа, из того факта, что в 1834 году при раскопках около Ксантенана-Рейне было обнаружено множество фаллических амулетов, музыкальных инструментов с фаллическими изображениями и подобных предметов. Очевидно, все они попали в Ксантен вместе с римскими легионами.

    4. Вакханалии

    С богом Либером тесно связаны вакханалии. Этот культ, очевидно, возник в Южной Италии, и позже его пытались внедрить в Риме. На юге он, похоже, развился под греческим влиянием, а на севере его поощряли этруски. Поскольку вакханалии имеют сильную сексуальную подоплеку, мы должны упомянуть их в нашем исследовании. Снова процитируем «Римскую мифологию» Преллера: «С незамысловатым почитанием бога виноградников и вина связан другой культ, а именно – фантастическая и мистическая вера в Вакха, которого первоначально отождествляли с фракийским и фиванским Дионисом, сыном Семелы или Персефоны, символом периодической смерти и возрождения природы. Тайные праздники и обряды в его честь проводились обычно по ночам женщинами, впадавшими в дичайший религиозный экстаз».

    Культ Вакха, очевидно, появился в Риме вскоре после ганнибаловских войн; возможно, его последователи, в страхе за свою жизнь покинувшие родину, искали безопасное место для его проведения. Ливий ясно показывает, что сперва этот культ терпели. Вот как он передает слова консула Постумия, обращенные к сенаторам (xxxix, 15, 6): «Что повсюду в Италии, а теперь уже и во многих местах нашей столицы справляются таинства Вакха, не сомневаюсь, вы знаете не только из слухов, но по шуму и завываниям, ночью оглашающим город»[51]. Очевидно, культ приобрел такую форму и распространился в такой степени, что сердца всех трезвомыслящих римлян наполнились тревогой и даже ужасом. Ливий (xxxix, 9 и далее) приводит длинный и невероятный рассказ, который мы дадим здесь в сокращении.

    Юноша по имени Эбутий вступил в связь с вольноотпущенницей Гиспалой, которая была известной куртизанкой. Его отчим, неправедно распоряжаясь собственностью юноши, «искал способа погубить пасынка или превратить его в забитое, покорное существо, средство к чему нашел в вакханалиях. И вот мать заявила сыну, что дала во время его болезни обет, как только он выздоровеет, посвятить его в Вакховы таинства… Для этого он должен в течение десяти дней блюсти целомудрие, а на десятый день, когда он поужинает и чисто вымоется, она отведет его в святилище». Любовница юноши узнала о намерениях его матери, потому что «юноша в шутливом тоне велит своей подруге не удивляться, если несколько ночей он будет спать без нее… он хочет приобщиться к таинствам Вакха. Услыхав об этом, Гиспала пришла в волнение и вскричала: «Да сохранят нас от этого боги! Лучше обоим нам умереть, чем тебе это сделать». И она стала призывать проклятия на голову тех, кто внушил ему это намерение». Эбутий, пораженный ее реакцией, потребовал объяснений. «Гиспала рассказала, что, еще в бытность свою служанкой, она, сопровождая свою госпожу, бывала в этом святилище, но, получив свободу, больше не приближалась к нему. Она знает, что это – кузница всех пороков и преступлений, и ни для кого не секрет, что два последних года туда принимают новичков не старше двадцати лет. Как только новичка туда вводят, его, словно жертвенное животное, передают в руки жрецам, а те ведут его в некое помещение, оглашаемое завываниями и пением, звоном литавр и грохотом барабанов, так чтобы ни единый крик насилуемого не вырывался наружу».

    Юноша позволил любовнице переубедить его и обещал воздержаться от инициации. «Когда он пришел домой и мать стала объяснять ему, как он должен готовиться к посвящению сегодня и как – в последующие дни, он объявил, что ничего этого делать не будет и что он вообще раздумал принимать посвящение. При разговоре присутствовал отчим. Мать тут же завопила, что мальчишка, видите ли, не может потерпеть, чтобы не спать со своей Гиспалой каких-нибудь десять ночей, что эта змея так опоила его приворотными зельями, что он уже ни мать, ни отчима, ни богов ни во что не ставит. С криками и бранью мать и отчим выгнали Эбутия с четырьмя его слугами из дому. Юноша нашел прибежище у своей тетки Эбутии и рассказал, за что мать выгнала его из дому, а на другой день, по ее совету, он отправился к консулу Постумию и с глазу на глаз все ему рассказал…» Консул удостоверился в правдивости юноши, а затем допросил, среди прочих, и Гиспалу. Сперва она от ужаса пыталась все отрицать, но в конце концов рассказала ему все, что знала. «Сначала это было чисто женское таинство, куда ни один мужчина не допускался. В году было три установленных дня, когда, еще засветло, совершалось посвящение в Вакховы таинства, причем жрицами выбирали почтенных замужних женщин. Но когда жрицей стала Пакулла Анния, уроженка Кампаньи, то она, якобы по внушению свыше, изменила заведенный порядок, впервые допустив к обрядам мужчин и посвятив в таинства своих сыновей… С тех пор как состав вакхантов стал смешанным, а к смешению полов прибавилась и разнузданность ночных оргий, там уже нет недостатка ни в каких пороках и гнусностях. Больше мерзостей мужчины творят с мужчинами, нежели с женщинами. Тех, кто противится насилию или уклоняется от насилия над другими, закалывают как жертвенных животных. Верхом благочестия у них считается готовность к любому кощунству. Мужчины, словно безумные, во время обряда раскачиваются всем телом и выкрикивают пророчества, а замужние женщины, одетые словно вакханки, с распущенными волосами, с пылающими факелами устремляются к Тибру, окунают факелы в воду, и так как те начинены горючей серой с известью, вынимают столь же ярко горящими. Про тех, кого, привязав к театральной машине, сбросили в подземные бездны, они говорят, что те взяты богами.

    Этими жертвами становятся те, кто отказался или вступить в их сообщество, или участвовать в преступлениях, или подвергаться насилию. Они составляют огромное множество, почти равное населению Рима, и среди них есть даже члены знатных фамилий, и мужчины и женщины. Последние два года стало правилом, чтобы в таинства посвящали лиц моложе двадцати лет». Консул поместил обоих свидетелей в безопасное место и сообщил о происшедшем Сенату. Сенат был потрясен, однако поблагодарил консула, поручил ему вести дальнейшее расследование и пообещал свидетелям безопасность и вознаграждение.

    Далее было постановлено разыскать всех жрецов этого культа – и мужчин, и женщин. Специальный эдикт требовал «привлечь к ответственности тех, кто использовал эти собрания и обряды в безнравственных и развратных целях». По всему Риму были расставлены караулы, чьей основной обязанностью было предотвращать ночные сборища и ловить поджигателей.

    Наконец, консул произнес речь перед народом, в которой, согласно Ливию, сказал: «Большую часть [приверженцев этого культа] составляют женщины, которые и положили начало этому злу. Затем, это – напоминающие женщин мужчины, совращаемые и совратители, исступленные и неистовые, обезумевшие от ночных оргий и попоек, шума и криков. Сейчас преступное сообщество бессильно, но оно набирает силу с устрашающей быстротой, и численность его растет со дня на день. Ваши предки не разрешали даже благонамеренным гражданам самовольных, неорганизованных сходок, кроме трех случаев: когда знамя, водруженное на городской цитадели, созывало граждан с оружием в руках для проведения за городом центуриатных комиций, когда трибуны назначали сходку плебеев и когда кто-то из магистратов в законном порядке созывал народную сходку. И всюду, где собиралась толпа, считалось необходимым присутствие законного ее председателя. Как после этого вы должны относиться к сборищам, которые проводятся по ночам и в которых женщины участвуют вместе с мужчинами? Если бы вы знали, в каком возрасте мужчин посвящают в эти мистерии, то вы бы не только жалели их, но и стыдились за них. Неужели, квириты, вы полагаете, что, дав такую клятву, юноши могут служить в вашем войске? Им ли, прошедшим школу разврата, вы захотите доверить оружие? Неужели, покрытые своим и чужим позором, на поле брани они будут отстаивать честь ваших жен и детей?.. За последние несколько лет не было преступления или обмана, источником которому не служили бы вакханалии… Зло ползком подкрадывается и растет с каждым днем. Сейчас оно… грозит уже государству в целом… Если кто-то… безумием или похотью оказался втянут в эту трясину, то вы должны от него отречься, как от опасного преступника из числа самых отъявленных негодяев… Ничто внешне так не обманчиво, как ложное суеверие. Когда преступления оправдывают религией, закрадывается опасение, что, карая людские заблуждения, мы можем нарушить связанные с ними права богов. Но от сомнений такого рода вас избавляют бесчисленные декреты понтификов, постановления Сената, ответы гаруспиков. Сколько уже раз во времена ваших отцов и дедов магистратам поручалось запретить иноземные ритуалы, изгнать с Форума, цирка и вообще из столицы бродячих жрецов и гадателей, разыскать и сжечь книги мнимых пророчеств, отменить все жертвоприношения, не соответствующие римским обычаям. Ведь они, хорошо разбираясь в праве божественном и людском, полагали, что нет ничего пагубнее для благочестия, чем совершать обряды не по обычаю предков, а на манер иноземцев. Я счел нужным предупредить вас об этом, чтобы суеверие не тревожило вас, когда вы увидите, как мы разрушаем места проведения вакханалий и разгоняем эти нечестивые сборища. Все, что мы сделаем, будет совершено с изволения и с помощью бессмертных богов, которые, негодуя на то, что их именем прикрывались злодеяния и разврат, теперь эту гнусность разоблачили, не для того, чтобы оставить ее безнаказанной, но чтобы со всею строгостью покарать»[52].

    Очевидно, меры, принятые Сенатом, оказались весьма действенными, так как многие замешанные в скандале, несмотря на строгий запрет, пытались бежать из Рима. Но все они были арестованы и предстали перед судом. Некоторые покончили с собой. Общее число подозреваемых составило около 7 тысяч человек. Следователи выяснили один крайне важный факт – секта практиковала не только сексуальные извращения и убийства, но и другие преступления, такие, как лжесвидетельства, подделка печатей и подлог завещаний. Все уличенные в серьезных преступлениях были казнены; согласно древнему обычаю, исполнение приговора над женщинами поручалось их родственникам. Наконец, в 186 году до н. э. Сенат издал указ, который дошел до нас на бронзовой плите: навсегда запрещались вакханалии в Риме и в Италии, за исключением нескольких мелких местных культов, о которых следовало оповещать претора.

    Таков, вкратце, рассказ Ливия об этом деле и его последствиях. Возможно, автор придал ему романтическую окраску, свойственную всему стилю Ливия, но в целом факты изложены им верно. Но мы должны сделать одно примечание: отнюдь не аморальные действия, связанные с этим культом, реальность которых мы не можем ни проверить, ни обсуждать, заставили власти принять строгие меры; в первую очередь правящие лица вмешались потому, что почувствовали опасность самому существованию государства, исходящую от этих тайных обществ, особенно когда следствию стало известно о таких регулярно практиковавшихся преступлениях, как убийства и фальсификация документов. В то время Римское государство не могло допустить существования внутри себя любой другой силы, о которой оно не знало или которой не могло управлять. Как только оно лишилось силы для предотвращения функционирования подобных обществ, то растеряло весь свой авторитет, и началась гражданская война.

    Так или иначе, столь суровые меры Сената и консула против развратных и преступных вакханалий оставили на них несмываемое клеймо. Есть сведения, что Цезарь восстановил почитание Вакха, но достоверность их сомнительна. Однако из письменных источников, оставшихся от вакхических сообществ, мы знаем наверняка, что в более поздние времена этот культ возродился в сочетании с другими заимствованными культами – Исиды, Митры и Великой Матери.

    5. Кибела

    В этой связи пора обратиться к Бахофену, хотя, как мы говорили, ученые в целом игнорируют его труды. Ему принадлежит замечание: «Восток пытался возложить новое ярмо на Запад посредством религий». Но Рим, оказав столь сильное противодействие первой попытке внедрения пришедшего из Азии культа, доказал, что осознает ход всемирной истории. Бахофен в этом отношении говорит: Рим представляет и воплощает идеал высшей морали, противостоящей азиатской чувственности; и в этом смысле, полагает он, Рим выполнил свою истинную задачу. На такую концепцию истории сильное влияние оказал Гегель. Мы не можем всецело согласиться с ней, но полагаем, что подобные далеко идущие идеи должны стимулировать нас на углубленное изучение римской жизни и истории. Вероятно, к Бахофену мы должны относиться так же, как к Ницше, который в целом, разумеется, ошибался, но, безусловно, был прав во многих частностях и в таком качестве является постоянным стимулом для мыслителей. Однако вернемся к нашей теме. Закроем ее еще одной цитатой из Бахофена. Он пишет в своей книге «Легенда о Танакиль»: «Чтобы излечить Италию от язвы в лице Ганнибала, с фригийской родины римлян был доставлен бесформенный метеорит. Рим, город Афродиты, ужаснулся тому, что столь надолго забыл о своей матери, признавая исключительно отцовскую власть как политический принцип».

    Что имеет в виду Бахофен? Заимствование из Малой Азии культа Кибелы, богини, которую римляне называли Magna Mater («Великая Мать»). Ее культ, разумеется, обладал некоторыми сексуальными чертами, и, хотя конкретные детали нам неизвестны, мы должны его упомянуть. Ливий дает нам наивное описание расцвета этого культа в Риме. Это произошло в 204 году до н. э., незадолго до последнего кризиса войны с Ганнибалом, то есть в эпоху, когда страна была надломлена длительными тяжелыми войнами и сопутствовавшими им бедствиями. В этой ситуации римляне легко поддавались распространению новых культов со множеством мистических обрядов. Децемвиры нашли в книгах Сивиллы пророчество на этот счет: «Когда бы какой чужеземец-враг ни вступил на италийскую землю, его изгонят и победят, если привезут из Пессинунта в Рим Идейскую Матерь» (Ливий, xxix, 10). Имелся в виду священный метеорит, фетиш Кибелы, который был привезен царем Атталом из Пессинунта в Пергам и установлен в святилище под названием Мегалесион (Варрон. О латинском языке, vi, 15). Соответственно символ богини был торжественно перевезен в Италию.

    Ливий рассказывает (xxix, 14): «Публию Корнелию было приказано идти вместе со всеми матронами навстречу богине, принять ее, снести на землю и передать матронам. Когда корабль подошел к устью Тибра, Корнелий, как было приказано, вышел на другом корабле в море, принял от жрецов богиню и вынес ее на сушу. Ее приняли первые матроны города, среди них была знаменитая Клавдия Квинта. До того о ней говорили разное, но такое служение богине прославило в потомстве ее целомудрие. Богиню несли на руках посменно; весь город высыпал ей навстречу; перед дверями домов, мимо которых ее несли, стояли кадильницы с ладаном; молились, чтобы она вошла в Рим охотно и была милостива к нему. Ее поместили в храме Победы на Палатине»[53]. Другие свидетельства утверждают, что, как только богиня достигла Тибра, начались чудеса. Например, по молитве Клавдии корабль с образом богини, севший на мель в Тибре, снялся с мели и так далее.

    Наконец, в 191 году до н. э. богине построили особый храм на Палатине; вскоре после этого ее начали прославлять во время театральных зрелищ, которые регулярно проводились в Риме под названием Ludi Megalenses. В аристократических римских домах в ее честь часто устраивались роскошные пиры. Но культ этой чужеземной богини, согласно указу, мог отправляться только так называемыми галлами, жрецами, которые прибыли в Рим вместе с ней. Следовательно, на Кибелу сперва смотрели с большим подозрением, помня о вакханалиях, запятнанных оргиями.

    Ритуал Кибелы был достаточно странным. Дионисий Галикарнасский («Римские древности», ii, 19) говорит: «Согласно римскому закону, преторы ежегодно устраивают в ее честь жертвоприношения и игры. Ей прислуживают фригиец и фригийка, которые, по обычаю, проносят ее по городу, прося для нее подаяние; у себя на груди они носят маленькие образки и возносят богине гимны под аккомпанемент флейт или барабанный бой. Но ни один урожденный римлянин не может ходить по городу, прося милостыню или, одевшись в яркие цветные одежды, играть на флейте, а также совершать в честь богини оргиастические фригийские ритуалы – это запрещено законом и сенатским указом».

    Из других источников мы знаем, что эти жрецы были евнухами, следуя в этом отношении мифу об Аттисе – юном возлюбленном богини, в честь которой он в экстазе оскопил себя, умер и возродился снова. Этот миф не вполне ясным для нас образом довольно скоро стал связываться с культом Великой Матери.

    Миф об Аттисе пересказывается в «Фастах» Овидия (iv, 223 и далее):

    Отрок фригийский в лесах, обаятельный обликом Аттис,
    Чистой любовью увлек там башненосицу встарь.
    Чтобы оставить его при себе, чтобы блюл он святыни,
    Просит богиня его: «Отроком будь навсегда!»
    Повиновался он ей и дал ей слово, поклявшись:
    «Если солгу я в любви – больше не знать мне любви!»
    Скоро солгал он в любви; и с Сагаритидою, нимфой,
    Быть тем, кем был, перестал. Грозен богини был гнев:
    Нимфа упала, когда ствол дерева рухнул, подрублен,
    С ним умерла и она – рок ее в дереве был.
    Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша;
    Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он.
    То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!»,
    То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой.
    Острый он камень схватил и тело терзает и мучит,
    Длинные пряди волос в грязной влачатся пыли.
    Он голосит: «Поделом! Искупаю вину мою кровью!
    Пусть погибают мои члены: они мне враги!
    Пусть погибают!» Вскричал и от бремени пах облегчает,
    И не осталося вдруг знаков мужских у него.
    Это безумство вошло в обычай, и дряблые слуги,
    Пряди волос растрепав, тело калечат себе[54].

    Такова версия мифа в изложении Овидия. Катулл излагает ее по-другому:

    Чрез моря промчался Аттис на бегущем быстро челне
    И едва фригийский берег торопливой тронул стопой,
    Лишь вошел он в дебрь богини, в глубь лесной святыни проник,
    Он, во власти темной страсти здравый разум свой потеряв,
    Сам свои мужские грузы напрочь острым срезал кремнем.
    И тотчас узрев, что тело без мужских осталось примет
    И что рядом твердь земная свежей кровью окроплена,
    Белоснежными руками Аттис вмиг схватила тимпан,
    Твой тимпан, о мать Кибела, посвящений тайных глагол,
    И девичьим пятиперстьем в бычью кожу стала греметь,
    И ко спутникам взывая, так запела, вострепетав:
    «Вверх неситесь, мчитесь, галлы, в лес Кибелы, в горную высь,
    О, владычной Диндимены разблуждавшиеся стада!
    Вы, что новых мест взыскуя, вдаль изгнанницами ушли,
    И за мной пустились следом, и меня признали вождем,
    Хищность моря испытали и свирепость бурных пучин,
    Вы, что пол свой изменили, столь Венера мерзостна вам,
    Бегом быстрым и плутаньем взвеселите дух госпожи!
    Нам теперь коснеть не время, все за мной, за мною скорей —
    Во фригийский дом богини, под ее фригийскую сень,
    Где звенит кимвалов голос, где ревут тимпаны в ответ,
    Где игрец фригийский громко дует в загнутую дуду,
    Где плющом увиты станы изгибающихся менад,
    Где о таинствах священных вдаль гласит неистовый вой,
    Где вослед богине рыщет без пути блуждающий сонм!
    Нет иной для нас дороги. В путь скорее! Ног не жалеть!»
    Так едва пропела Аттис, новоявленная жена, —
    Обуянный отвечает хор трепещущим языком,
    Уж тимпан грохочет легкий, уж бряцает полый кимвал.
    И на верх зеленой Иды мчится хор поспешной стопой.
    Их в безумьи, без оглядки, задыхаясь, Аттис ведет,
    Ввысь и ввысь, гремя тимпаном, их ведет сквозь темную дебрь.
    Так без удержу телица буйно мчится прочь от ярма.
    За вождем, себя не помня, девы-галлы следом спешат.

    Этих цитат достаточно, чтобы передать суть мифа. Мы воздержимся от каких-либо попыток интерпретировать его, хотя для психоаналитиков поле деятельности здесь широкое. Сексуальная подоплека культа несомненна. Можно понять, что римляне ранних эпох относились к подобным предметам презрительно. У Овидия речь идет о бичах (в этой связи упоминающихся Апулеем и изображенных на рельефе), к которым прикреплены костяшки, превращающие их в истинное орудие пытки. Здесь просматривается известное сходство со средневековыми флагеллантами. Кровопролитное бичевание, видимо, появилось позже, взамен кастрации. Оно устраивалось в День крови (обычно 24 марта), на следующий же день проходило празднество воскрешения мертвого Аттиса.

    Где-то в конце II века до н. э. или чуть позже культ Великой Матери изменился и стал включать в себя особое жертвоприношение быков и баранов, называвшееся Тавроболий или Криоболий; жрецами культа могли теперь становиться и римские граждане. Важную, но таинственную часть в церемонии стало играть крещение кровью. Неофита помещали в яму с дырявой крышкой и окропляли кровью быка, приносимого в жертву наверху. Считалось, что этот акт означает возрождение окрещенного человека. Очевидно, аналогичным образом совершалось посвящение в жреческий сан. Во время жертвоприношений особое значение имели бычьи яички – еще одно указание на глубокую сексуальную основу мифа. Согласно Плинию («Естественная история», xviii, 3 [4]), римские крестьяне верили, что с тех пор, как Великая Мать поселилась в Риме, урожаи с каждым годом становятся богаче. Эта таинственная религия, чьи обряды носят известное сходство с христианскими, в действительности была очень широко распространена вплоть до эпохи поздней империи, что видно по бесчисленным алтарям и надписям, найденным при раскопках. Взгляды Бахофена могли бы получить более высокую оценку, если бы они были более надежно обоснованы. Возможно, дальнейшие исследования прояснят эту проблему.

    Апулей («Метаморфозы», viii) описывает жрецов Кибелы как чрезвычайно похотливых и развращенных и говорит, что они удовлетворяли свою низменную похоть с крепкими молодыми крестьянами. Но по моему мнению, из этого нельзя делать вывод, что весь культ Кибелы был пронизан гомосексуальностью (как, например, утверждает Блох). Мы не можем обобщать на всех жрецов Кибелы пристрастное описание некоторых деградировавших его представителей, точно так же, как не можем вменять грехи отдельного священника всему христианскому духовенству.

    6. Исида

    Другой религией, пришедшей в Рим с Востока и обычно рассматривающейся как сексуальный культ, было почитание Исиды.

    Однако имеющиеся свидетельства не позволяют нам говорить со всей точностью, являлась ли распространенная в храмах Исиды проституция неотъемлемой частью культа этой богини, и мы не можем наверняка определять его как сексуальный. Рассмотрим вопрос более подробно.

    Согласно Преллеру, Исида была «богиней посевов и земледелия» в Египте, так же как Осирис-Серапис (с которым она обычно связывается) был «богом плодородия» в этой стране. Следовательно, по своему происхождению она была настоящая национальная египетская богиня, как и ее божественный супруг Осирис. Но со временем ее функции сильно расширились: она стала покровительницей путешествующих по морю, создательницей законов и законодательства (см., например: Диодор. История, i, 27). В гимне, найденном на острове Андрос, Исида так говорит сама о себе: «Сперва я наделила мужчин отвагой плавать по морю; я дала им власть вершить правосудие; и я подарила мужчинам женщин, положив начало их размножению» (цит. по: Бахофен. Первобытная религия и древние символы. Т. 2). Бахофен весьма справедливо говорит: «Мы должны заметить, что принцип законодательства связан с материнским принципом, обеспечивающим плодородие и защищающим мореплавателей. Та же мать, которая сводит мужчину и женщину и обеспечивает рождение их отпрысков на десятом месяце, также выступает творцом законов. Плодородие и закон – составные части сущности материнства; они являются принципом, неразрывным в своей сущности. Мать становится выражением высочайшей справедливости, поделив все между своими детьми с любящей беспристрастностью. Здесь мы снова видим Великую Мать как носителя спокойствия, умиротворения и изобилия – какой она выступает и в других ипостасях. Исида кладет конец войнам, делу человеческих рук, и вместо них приносит мир и процветание посредством судоходства и торговли».

    В цитировавшемся выше гимне выразительно говорится: «Я, Исида, уничтожила печали и тревоги войн; я вознесла к вершинам славы царскую власть, что несет процветание и правосудие».

    Вполне ясно, что почитание Исиды пришло в Рим через Нижнюю Италию (особенно через Путеоли) примерно во время Суллы. Однако власти долгое время были настроены к этому культу враждебно. В 58 году до н. э. публичным указом алтари Исиды на Капитолии были разрушены. Но в 43 году до н. э. было решено построить храм богини, хотя, как показывают современные исследования, это решение осталось невыполненным. Культ Исиды был официально признан лишь при Калигуле. Тиберий уничтожил одно из святилищ Исиды и выбросил ее образ в Тибр, потому что жрецы богини во время церемоний покрыли бесчестьем знатную даму (Иосиф Флавий. Древности, xviii, 65). Очевидно, имеется в виду сексуальное оскорбление – можно ли отсюда сделать вывод, что сексуальный элемент был присущ этому культу? Похоже, этот вывод подтверждают другие источники: так, Овидий («Наука любви», i, 76) пишет: «Не позабудь и мемфисской телицы в льняном одеянье – Зевса познавши любовь, учит любви она дев». (Это аллюзия на Исиду, отождествлявшуюся с Ио, любовницей Зевса.) В другом месте Овидий говорит: «Не спрашивай, что может случиться в храме облаченной в виссон Исиды». Ювенал, который все рисует в самых мрачных цветах, называет жриц Исиды попросту «шлюхами». А в девятой сатире он говорит Неволу (который жил на доходы от разврата и с мужчинами, и с женщинами), что тот «сквернил» храмы Ганимеда, Исиды, Мира, таинственной Матери, и Цереры, ибо «проституируют женщины всюду, где только есть храмы».

    К какому итогу мы приходим при изучении этих отрывков? Должны ли мы верить, что поклонение Исиде представляло собой сексуальный акт, как утверждают некоторые ученые (усердно повторяя друг за другом)? Думается, что нет. Но из этих и других отрывков, безусловно, следует, что и мужчины и женщины ходили в храмы в поисках любовных приключений, и, разумеется, не в храм одной лишь Исиды, как показывает цитата из Ювенала. Мы можем быть уверены в этом, но более ни в чем. Разумеется, жрецы и жрицы очень часто могли содействовать подобным приключениям, а жрецы Великой Матери иногда истощали свою страсть в сексуальных неистовствах. Но все это не имеет отношения ни к культу, ни к истинной природе богов. Поклонение Исиде в действительности было очень широко распространено в поздней империи и, как в случае с Великой Матерью, должно быть, прочно укоренилось среди низших классов. Это объясняет безграничную ненависть, с какой на него нападают такие христианские авторы, как Фирмик Матерн.

    До нас почти не дошло свидетельств о сути священнодействий в честь Исиды, о подробностях ее ритуала и о сокровенном значении его тайных доктрин. Однако Апулей оставил нам живое описание одной из процессий Исиды в «Метаморфозах» (xi).

    «…Уже двинулось и специальное шествие богини-спасительницы. Женщины, блистая белоснежными одеждами, радуя взгляд разнообразными уборами, украшенные весенними венками, одни из подола цветочками усыпали путь, по которому шествовала священная процессия, у других за спинами были повешены блестящие зеркала, чтобы подвигающейся богине был виден весь священный поезд позади нее; некоторые, держа гребни из слоновой кости, движением рук и сгибанием пальцев делали вид, будто расчесывают и прибирают волосы владычице; были и такие, что дивным бальзамом и другими благовониями окропляли улицы. Тут же большая толпа людей обоего пола с фонарями, факелами, свечами и всякого рода искусственными светильниками в руках прославляла источник сияния звезд небесных. Свирели и флейты, звуча сладчайшими мелодиями, создавали очаровательную музыку. За музыкантами – прелестный хор избранных юношей в сверкающих белизною роскошных одеждах повторял строфы прекрасной песни, слова и мелодию которой сочинил благоволением Камен искусный поэт… Шли и флейтисты, великому Серапису посвященные, и на своих изогнутых трубах, поднимавшихся вверх, к правому уху, исполняли по нескольку раз напевы, принятые в храме их бога. Затем шло множество прислужников, возвещавших, что надо очистить путь для священного шествия.

    Тут движется толпа посвященных в таинства – мужчины и женщины всякого положения и возраста, одетые в сверкающие льняные одежды белого цвета; у женщин умащенные волосы покрыты прозрачными покрывалами, у мужчин блестят гладко выбритые головы; земные светила великой религии, они потрясают медными, серебряными и даже золотыми систрами, извлекая из них пронзительный звон. Наконец – высшие служители таинств; в своих узких белых льняных одеждах, подпоясанных у груди и ниспадающих до самых пят, несут они знаки достоинства могущественнейших божеств. Первый держал лампу, горевшую ярким светом и нисколько не похожую на наши лампы, что зажигают на вечерних трапезах; это была золотая лодка с отверстием посредине, через которое выходил очень широкий язык пламени. Второй был одет так же, как первый, но в каждой руке нес он по алтарю, называемому «помощником», – это имя дал им быстро приходящий на помощь промысел верховной богини. За ним шел третий, неся пальмовую ветвь с тонко сделанными из золота листьями, а также Меркуриев кадуцей. Четвертый показывал символ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью, – она слаба от природы, ни хитростью, ни ловкостью не одарена и потому скорее, чем правая, может олицетворять справедливость: он же нес и закруглявшийся, наподобие сосца, золотой сосудик, из которого совершал возлияние молоком. У пятого – золотая веялка, наполненная лавровыми веточками; последний нес амфору.

    Вскоре показалась и процессия богов, соблаговоливших воспользоваться человеческими ногами для передвижения. Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, с величественным ликом, то темным, то золотым, высоко возносит свою песью голову Анубис, в левой руке держа кадуцей, правою потрясая зеленой пальмовой ветвью. Сразу же вслед за ним – корова, ставшая на дыбы, воплощенное плодородие всеродительницы богини; неся ее на плечах, один из священнослужителей легко и красиво выступал под блаженной ношей. Другой нес закрытый ларец, заключающий в себе нерушимую тайну великого учения. Третий на счастливое лоно свое принял почитаемое изображение верховного божества; не было оно похоже ни на домашнее животное, ни на птицу, ни на дикого зверя, ни даже на самого человека; но, по мудрому замыслу самой необычностью своей возбуждая почтение, – лишь сущность неизреченная высочайшей веры, сокрытая в глубоком молчании. Сделано оно было из ярко блестевшего золота следующим образом: это была искусно выгнутая урна с круглым дном, снаружи украшенная дивными египетскими изображениями; над отверстием ее подымалось не очень высокое горлышко с длинным, далеко выступавшим носиком, а с другой стороны была приделана широкая ручка, на которой свернулась в клубок змея, раздувая поднятую вверх чешуйчатую шею, покрытую морщинами»[55].

    Здесь нет места для описания дальнейших деталей этой фантастической процессии. Однако, как мы видим, она не содержала сексуальных символов, что непременно имело бы место, если бы поклонение Исиде являлось сексуальным культом.

    Напротив, мы снова и снова обнаруживаем, что оно предъявляло различные аскетические требования к своим поклонникам, особенно десятидневного воздержания от новопосвященных. Очевидно, чувственный юг считал это суровым ограничением, и мы часто слышим об этом у поэтов-современников Августа.

    Сентиментальный Тибулл жалуется так (i, 3, 23):

    Что ж ныне, Делия, мне от твоей Исиды за польза,
    Или от меди, что ты столько рукою трясла!
    Что в том, если, служа божеству, ты моешься чисто
    И на чистое, врозь – помню я, ложе легла?[56]

    А Проперций говорит (ii, 33, 1):

    Грустный опять для меня обряд годичный приходит;
    Цинтия службою вновь десять ночей занята…
    Стольких влюбленных уже разлучила какая богиня?..
    Иль недовольно тебе темнолицых питомцев Египта?
    В Риме чего ты искать долгой дорогой пришла?
    Что за радость тебе, чтобы спали вдовицами девы?

    Овидий, этот утонченный знаток женских сердец, советует наложнице усилить пыл своего любовника, почаще отказывая ему; он говорит, что в качестве предлога можно сослаться на Исиду («Любовные элегии», i, 8, 73):

    В ночи отказывай им почаще, на боль головную
    Иль на иное на что, хоть на Исиду, сошлись[57].

    В рамках данной книги мы не можем углубляться в изучение культа Исиды и его значения в истории религии. Мы всего лишь старались показать, что хотя этот культ, возможно, и был сексуальным, но, скорее всего, дело обстояло наоборот.

    7. Добрая богиня

    Очевидно, аналогичным был культ Доброй богини (Bona Dea): это божество многие ученые отождествляют с древней римской богиней Фауной. Другие полагают, что она была заимствована из Греции. В любом случае Bona Dea являлась покровительницей женщин, которые просили ее помощи при несчастьях и болезнях. В Риме она была известна уже во время Тарентинской войны (272 год до н. э.); следовательно, возможно, что ее признали в Риме благодаря контактам с Грецией.

    Не будем вдаваться в более подробное обсуждение этих вопросов. Наверняка нам известно лишь то, что уже сказано выше: Доброй богине поклонялись женщины и только женщины. Вот что пишет Плутарх («Цезарь», 9): «У римлян есть богиня, которую они называют Доброю, а греки – Женскою. Фригийцы выдают ее за свою, считая супругою их царя Мидаса, римляне утверждают, что это нимфа Дриада, жена Фавна, по словам же греков – она та из матерей Диониса, имя которой нельзя называть. Поэтому женщины, участвующие в ее празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается, в соответствии с мифом, священная змея. Ни одному мужчине нельзя присутствовать на празднестве и даже находиться в доме, где справляется торжество; лишь женщины творят священные обряды, во многом, как говорят, похожие на орфические. Когда приходит день праздника, консул или претор, в доме которого он справляется, должен покинуть дом вместе со всеми мужчинами, жена же его, приняв дом, производит священнодействия. Главная часть их совершается ночью, сопровождаясь играми и музыкой»[58]. Так Плутарх бесхитростно рассказывает об этом культе. Поразительно, насколько это описание отличается от того, что приводит Ювенал в знаменитой Шестой сатире. Поскольку Плутарх и Ювенал были современники, мы вынуждены сделать вывод, что либо женщины представлялись им в совершенно разном свете, либо что эти авторы пользовались источниками, относящимися к разным эпохам. Ювенал описывает праздник Доброй богини с таким отвращением, что мы можем лишь отметить, но не объяснить различие между двумя описаниями.

    Вот нарисованная Ювеналом картина во всех ее ярких красках:

    Знаешь таинства Доброй богини, когда возбуждают
     Флейты их пол, и рог, и вино, и менады Приапа
    Все в исступленье вопят и, кису разметавши, несутся:
    Мысль их горит желаньем объятий, кричат от кипящей
    Страсти, и целый поток из вин, и крепких и старых,
    Льется по их телам, увлажняя колени безумиц…
    То не притворства игра, тут все происходит взаправду,
    Так что готов воспылать с годами давно охладевший
    Лаомедонтов сын, и Нестор – забыть свою грыжу:
    Тут похотливость не ждет, тут женщина – чистая самка.
    Вот по вертепу всему повторяется крик ее дружный:
    «Можно, пускайте мужчин!» Когда засыпает любовник,
    Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою.
    Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды
    Нет на рабов – наймут водоноса: и он пригодится[59].

    Наконец, если под рукой нет и мужчины, они довольствуются ослом! Так заканчивается это чудовищное описание.

    Я сильно подозреваю, что оно столь же фантастично, как многие другие романтические или недоброжелательные измышления – например, те, что встречаются у Тацита. Вполне возможно, что при отправлении этого культа женщины иногда предавались сексуальным излишествам, но сам по себе культ Доброй богини не имеет никакого отношения к развращенности. К подобным пассажам, которые один моралист переписывает у другого, следует подходить с осторожностью, а мнение о высоконравственном характере праздников в честь Доброй богини подкрепляется словами Плутарха («Цицерон», 19): «Торжественные жертвы ей приносятся ежегодно в доме консула его супругою или матерью при участии дев-весталок».

    Можно ли вообразить такие оргии, какие описывает Ювенал, в доме высшего должностного лица в присутствии девственных весталок? По моему мнению, гораздо более вероятно, что Bona Dea – одно из многих воплощений Богини-матери, которые, согласно блестящей интерпретации Бахофена, неоднократно внедрялись или пытались внедриться в римскую религию в эпоху позднего Рима. Возможно, перед нами также пример того, как в душе римской женщины шла, по словам Бахофена, борьба между матерью и проституткой, – а если это верно, таким образом можно объяснить поразительное различие между двумя описаниями одного богослужения.

    На этом закончим наш рассказ о богах римских и тех, которые были заимствованы римлянами от других народов, в том отношении, в каком они как-либо связаны с сексуальной жизнью. Конечно, мы могли бы обсудить поклонение Антиною, таинственному фавориту Адриана[60], или помпезный восточный культ мальчика-императора Бассиана, который называл себя Элагабалом по имени своего бога. Но в этих культах невозможно разобраться, ничего не зная о реальных Антиное и Бассиане. Поэтому об этой теме разговор пойдет ниже.

    Заканчивая главу, можем снова взглянуть на богов, которые играли действительно важную роль в длительной истории римской сексуальной жизни. Возможно, стоит заметить, что среди многочисленных божеств, зародившихся на италийской почве или привезенных из-за границы, нет бога, представляющего гомосексуальность, аналогичного юному Эросу в Греции. Отсутствие подобного божества позволяет нам снова сделать вывод, что римляне никогда не идеализировали гомосексуализм, пусть этот феномен и был им известен с древнейших времен. Римские сексуальные божества неразрывно связаны с сексуальными функциями женщины и с любовью между мужчиной и женщиной.

    Б) Философия

    При попытке обрисовать римскую сексуальную жизнь во всех ее проявлениях, вероятно, будет уместно задаться вопросом, оказала ли влияние на ее развитие античная философия. Мы видим, например, насколько глубоко христианская мысль затронула сексуальную жизнь в Средние века, а в отношении строгих приверженцев католицизма это верно и по сей день. Как мы говорили во введении, характер римлян не располагал их к рефлексии. Римлянин был человек действия, а не мысли. Но я полагаю, что Шпенглер прав, когда говорит (в своем знаменитом «Закате Европы»): «Истинный римлянин был большим стоиком, чем любой грек – даже тот римлянин, который решительнее всего отрицал стоицизм». Не случайно римлян так привлекало это учение. Подробное описание воззрений стоиков выходит за рамки данной работы. Но мы все же вкратце обрисуем основные черты этого учения, насколько оно имело значение для римской мысли. Возможно, лучше всего понимал его сущность Шопенгауэр, который пишет («Мир как воля и представление», i, 16): «В целом этика стоицизма является примечательной и полезной попыткой воспользоваться величайшей привилегией человека – Разумом – для важного и достойного начинания: поднять человека над болью и тревогами, которым подчинена любая человеческая жизнь». В книге ii (глава 16) он продолжает: «Следовательно, мы можем рассматривать стоицизм как духовную гигиену; соответственно, так же, как мы закаляем свои тела против ветра и непогоды умеренностью и упражнениями, мы должны закалять души против несчастий, страхов, потерь, несправедливостей, злобы, предательства, гордыни и человеческой глупости». Другой автор говорит, что это учение выражает самую душу римлян.

    Стоицизм, очевидно, основан на идее, что мир – единство, в котором неразрывно связаны все его отдельные части и явления и что каждый из нас занимает необходимое место в этом единстве, получает роль, которую мы должны сыграть, не заботясь об удовлетворении личных желаний. Все излишества, такие, как богатство, процветание, удобства и даже радости и печали, не в силах лишить нас внутренней свободы – если мы только будем правильно пользоваться своим разумом, оставаться сами себе хозяевами, прилагать всю свою волю к гармонизации с неизбежным ходом событий и признать, что внешний мир никогда не будет приспосабливаться к нам. Идеал стоиков – Мудрец, которого ничто не в силах потревожить, который сохраняет холодный разум перед лицом любого события: как крайнего счастья, так и крайнего несчастья.

    Nil admirari («Никогда не изумляйся»), – говорит Гораций, и, еще более прозрачно, – si fractus illabatur orbis, impauidum ferient ruinae («Если Вселенная разрушится и погибнет, он будет безмятежно стоять среди падающих на него обломков»). Стоицизм учит мужественной твердости воли и перед лицом боли, и перед лицом жизненных соблазнов. Какая другая философия была бы более подходящей для римского мировоззрения? И все же наиболее зрелые римские души сторонились ее, когда она впервые была представлена им двумя греческими философами.

    Плутарх пишет в биографии Катона (22): «Катон был уже стариком, когда в Рим прибыли афинские послы – платоник Карнеад и стоик Диоген – хлопотать об отмене штрафа в пятьсот талантов, к которому заочно присудили афинский народ сикионяне по жалобе граждан Оропа. Сразу же к ним потянулись самые образованные молодые люди, которые с восхищением внимали каждому их слову. Наибольшим влиянием пользовался Карнеад: неотразимая сила его речей и не уступающая ей молва об этой силе привлекали влиятельных и стремившихся к знаниям слушателей, и его слава разнеслась по всему городу. Пошли упорные слухи, будто некий грек, муж исключительного дарования, каким-то чудом покоряющий и пленяющий всех и вся, пробудил в молодежи такую горячую любовь, что, забыв обо всех прочих занятиях и удовольствиях, она бредит только философией. Римлянам это пришлось по душе, и они с удовольствием глядели на то, как их сыновья приобщаются к греческому образованию и проводят время с людьми столь высоко почитаемыми. Но Катон с самого начала был недоволен страстью к умозрениям, проникающей в Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые замыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов…» «Он хотел опорочить Грецию в глазах своего сына и, злоупотребляя правами старости, дерзко возвещал и предсказывал, что римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество»[61]. В итоге в 150 году Сенат издал указ, изгоняющий из Рима всех иноземных философов и риторов. Но это не смогло остановить ход событий. Мы знаем, что большой интерес к стоикам проявляли, среди прочих, Цицерон и Гораций; а самые типичные представители позднего стоицизма – три знаменитых римлянина: Сенека, Эпиктет и Марк Аврелий.

    Для таких римлян, как Катон Старший, конечно, было непостижимо, чтобы человек тратил силы разума на размышления о жизни. Они не видели проблем в жизни. Они не рассуждали – они действовали. Они работали на земле, они были солдатами и политиками. Они жили, уже говорили мы, так, как им приказывали сильные инстинкты. Что могло заставить их размышлять о жизни и счастье?

    Однако весьма существенно, что поздних римлян особенно привлекало именно это учение, так как оно старалось не решать теоретические проблемы, а скорее найти способ, посредством которого люди могут преодолеть жизненные трудности, не теряя гордости и не жертвуя своей внутренней свободой. Весьма справедливо будет сказать, что римляне эпохи империи применяли стоицизм в практической жизни. Этот процесс описан в виде дневника в знаменитых «Размышлениях» Марка Аврелия. И мы знаем, что многие менее знаменитые римляне времен империи заканчивали свою жизнь в соответствии со стоической идеей героизма.

    Но учение стоиков, особенно в своей римской форме, содержало и другие элементы. Старые стоики учили, что людей следует оценивать не только по их национальности, но и по их добродетелям и порокам. Поэтому фундаментальный принцип стоицизма гласит, что все национальные границы – «неестественные»: весь мир является единым социальным организмом, в котором все люди должны помогать друг другу. Но тут же подчеркивалось, что эта помощь является обязательной не из-за каких-либо чувств симпатии, а вследствие того факта, что все люди – члены одного гигантского организма.

    Этот космополитизм, проповедовавшийся поздними стоиками, сильно напоминает христианскую доктрину всеобщего братства – он даже проповедует любовь к своим врагам. Мы не можем здесь обсуждать, произошло ли христианство от стоицизма (как утверждают некоторые современные ученые), или же учение Нового Завета, хотя и похожее на стоические доктрины, покоится на более глубоком основании. Так или иначе, филантропические теории стоиков не пытались укрепить идеал римского господства над миром, и они не могли проникнуть в Римскую державу, пока та по собственной воле не отказалась от политики завоеваний и превратилась в интернациональную космополитическую империю, основанную на вечном, как казалось тогда, мире.

    Взгляды стоиков, возможно, наилучшим образом отражаются в сочинениях Сенеки. Его письма и трактаты полны сентенций, словно бы позаимствованных из Нового Завета. «Ценность всех добродетелей – в них самих.

    В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильного поступка в том, что он совершен» («Письма к Луцилию», 81, 19). И еще: «Как приятно, как дорого бывает, если оказавший благодеяние не допустил принести ему благодарность, если он, давая, уже забыл о том, что дал!» («О благодеяниях», ii, 6, 2). Также: «Помни о добром, принося жертву богам. Из нее не выйдет ничего хорошего, если совершать ее без добра в сердце» («О благодеяниях», vii, 29, 1). Еще: «Бога чтит тот, кто его познал… богу не нужны прислужники. Почему? Да потому, что он сам служит роду человеческому, везде и всякому готовый помочь» («Письма к Луцилию», 95, 47). Конечно, мы не должны забывать, что бог стоиков – не тот «любящий отец всех людей», каким он появляется в Новом Завете, а более безличное существо, почти пантеистическая божественность. Сенека говорит и следующее: «Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи» («Письма к Луцилию», 95, 52).

    Но мировоззрение стоиков имеет и другую, более глубокую сторону, и тут мы возвращаемся к нашей теме.

    Стоик превыше всего ценит разум: он пользуется разумом для самосовершенствования. Но он знает, что, помимо разума, в человеке есть и другой элемент – чистый инстинкт, «плоть», которая постоянно мешает нам жить в точном соответствии с требованиями разума. И поэтому он готов сделать вывод, который ведет к пессимизму или, по крайней мере, к чистому аскетизму: «Я должен победить или презирать все, что отвлекает меня от усилий разума». Отсюда и следующее замечание: «Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно: безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь случится» («Письма к Луцилию», 101, 15). А также: «Если ты пожелаешь верить тем, кто глубже видит истину, то узнаешь, что вся жизнь – мука; ввергнутые в это глубокое и беспокойное море с переменными отливами и приливами, постоянно бросающее нас, то поднимая к мгновенному благополучию, то опуская и причиняя нам большой ущерб, мы повисаем и раскачиваемся на волнах и сталкиваемся друг с другом. Рано или поздно мы терпим кораблекрушение, мы постоянно испытываем страх. В этом столь бурном и открытом для всех вихрей море для плавающих нет никакой другой гавани, кроме смерти»[62] («Утешение к Полибию», 9, 6).

    Человек, который видит жизнь в таком свете, мало интересуется ею. В другом месте у Сенеки мы читаем: «Мне кажется, очень тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли мудрец полюбить: «Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и необузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть другому. Взглянут на нас благосклонно – мы пуще распаляемся от доброты; отвернутся – нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь, и трудная: легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет бороться. Так что лучше нам остаться в покое, зная нашу слабость. Нестойкую душу нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазнительным приманкам». То же самое, что Панэтий говорил о любви, я скажу обо всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места: мы и на сухом-то стоим нетвердо» («Письма к Луцилию», 116, 5 и далее).

    Не нужно вдаваться в подробности, чтобы доказать, что стоики первыми начали презирать и клеймить все «неправильные» сексуальные радости. Но они даже брак не ценили сколько-нибудь высоко, хотя старшие стоики, такие, как Зенон и Хрисипп, смотрели на него более положительно. Но сейчас мы ведем речь о стоицизме в той форме, какую он принял во времена империи, когда презрение к миру, даже его отрицание, стали характерной чертой этого учения.

    Здесь мы подходим к очень интересной и важной сфере человеческой мысли и чувств: я имею в виду то, что в самом широком смысле может быть названо аскетизмом. Это отношение к жизни в то время широко распространилось среди римлян, и не только среди тех, которые находились под влиянием христианства. Имеет смысл поговорить на эту тему более подробно – особенно постольку, поскольку аскетизм оказал решительное влияние на отношение человека к сексуальной жизни.

    Если мы хотим понять основную идею аскетизма и рассмотреть, каким образом он может быть объяснен через отношение человеческой души к миру, мы и сегодня можем обратиться к мыслям Шопенгауэра на эту тему. Аскетизм играет решающую роль в его бессмертном учении. Однако нам будет достаточно показать, как эти идеи и это мировоззрение повлияли на римлян поздней эпохи.

    Древняя орфическая и пифагорейская доктрина (возможно, пришедшая из Индии) учила, что душа «нисходит» из мистического блаженного состояния, начиная земную жизнь; и, следовательно, жизнь представляет собой наказание, чистилище, после которого душа может вернуться к «богам», если успешно пройдет испытание. Согласно этим представлениям, земная жизнь делится на четкие этапы – что объясняет идею «странствий души». Чем «чище» человек был в своей земной жизни, тем скорее он вернется к состоянию блаженства. Но в этой идеологии «чистой» называлась жизнь, отказавшаяся от всего чувственного, интересующаяся лишь духовным. Платон красиво описал это в «Федоне»: «Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных призраков, что, верьте слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить!.. А пока мы живы, мы, по-видимому, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы, и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено»[63] («Федон», 66).

    Эта концепция произвела на Цицерона – которого, конечно, в других отношениях нельзя назвать аскетом – столь глубокое впечатление, что он выражает согласие с ней в самых проникновенных местах своих философских сочинений (например, в «Сне Сципиона», «О государстве», vi). Но от этой концепции остается лишь шаг до окончательной доктрины сознательного аскетизма – воздержания от плотских удовольствий, от поблажек самому себе и, естественно, от половых сношений. Этот шаг сделали представители более поздней школы неоплатоников. Их главный представитель – утонченный мыслитель Плотин (род. около 250 года н. э.). Он полагал, что истинная жизнь человека – это vita contemplativa, чисто теоретическая жизнь, далекая от каких-либо чувственных соблазнов. Соответственно, он считал, что «общественные» добродетели, которые служат лишь для сдерживания похоти в соответствии с требованиями социальной жизни, наименее ценны; «очищающие» добродетели, которые удаляют нас от чувственности, выше; «духовные» добродетели, ведущие человека к мысли, еще выше; а наивысшие – «идеальные» добродетели, дающие нам возможность лицезреть Бога. Мы видим, что повседневная жизнь человека выступает здесь как необходимая основа его духовной жизни, а аскетизм дает возможность прикоснуться к высшей жизни. Каждый человеческий поступок, который можно назвать добродетельным, в некотором смысле становится «очищением души» от оскверняющих уз чувственного мира; наслаждение красотой (эту идею Плотин позаимствовал у Платона) оправдано лишь в той степени, в какой оно пробуждает в нас Эрос, тот Эрос, который служит проводником к внечувственным мирам. «Предаваться плотской любви – грех» (Плотин. Эннеады, iii, 5, 1).

    Существенно, что Плотин действительно жил в соответствии со своей доктриной: он не бродил, подобно циникам, по стране, как нищий или странствующий проповедник, а вел жизнь, полную культуры и мысли. Его биограф Порфирий говорит нам: «Казалось, Плотин стыдится, что у него есть тело. Поэтому он никогда ничего не рассказывал о своем происхождении, о родителях и о своей родине. Мысль о том, чтобы позировать художнику или скульптору, настолько его отталкивала, что он говорил: «Разве не достаточно того, что мы носим тень, которой снабдила нас Природа? Какой смысл в том, чтобы делать тень этой тени и оставлять ее потомкам как нечто существенное?» Когда он болел, то не ел и не пил ничего имеющего животное происхождение, так как никогда не употреблял мяса. (Один из его друзей, сенатор, впал в такой аскетизм, что роздал всю собственность, освободил своих рабов, отказался от всех почестей, перестал интересоваться делами государства и вел простую неприхотливую жизнь, причем ел лишь раз в день. Плотин был чрезвычайно высокого мнения об этом человеке и ставил его жизнь в пример остальным.) Сам он мало ел и спал, был не женат, но не избегал бесед с друзьями. Многие знатные мужчины и женщины, будучи при смерти, отводили к нему своих детей (и мальчиков, и девочек) и доверяли их ему вместе со всей их собственностью как безупречному и праведному опекуну. Поэтому его дом был полон детей; за образованием некоторых из них Плотин следил с особой тщательностью. Он аккуратно распоряжался имуществом воспитанников, говоря: «Пока эти молодые люди не стали философами, мы должны позаботиться об их собственности». Он был всегда приветлив и готов принимать любого, кто искал его общества, и благодаря этому не имел врагов, хотя в качестве третейского судьи уладил много ссор. Более того, он славился своим знанием людей: он мгновенно вычислил вора среди рабов вдовы, жившей у него в доме, и мог предсказать, кем станет любой из отданных на его попечение ребят.

    Он не был суровым мыслителем и рассматривал аскетизм не как насильственное подавление каких бы то ни было природных побуждений, а последовательное покорение инстинктов «тела» духом. Инстинкты, как их понимает Плотин, находятся в близком родстве с шопенгауэровским «утверждением воли к жизни»; он рассматривает физическую природу как истинную основу, с которой душа может начать путь наверх – «естественный порыв, подобный тому, какой толкает людей к половой близости», как он это называет («Эннеады», iv, 3, 13). Такое отношение подразумевает, хотя не всегда сознательно, суровое подавление сексуальных побуждений почти греховным поступком. Поэтому каждая добродетель является «очищением» («Эннеады», i, 6, 6). И любой, кто стремится к чистому духовному созерцанию сверхчувственного, должен бежать «от волшебницы Цирцеи или от Калипсо, как говорит Одиссей, имея в виду, как мне кажется, что ему не нравится оставаться, хотя и есть услада для глаз, в общении лишь с чувственной красотой»[64] («Эннеады», i, 6, 8).

    Но мысли и чувства Плотина – истинно эллинские. Он не может согласиться с осуждением мира как чего-то абсолютно злобного и враждебного, что проповедовали современные ему христиане-гностики. В своей знаменитой книге против гностиков («Эннеады», ii, 9) он говорит: «Если эта Вселенная устроена так, что мы можем достичь мудрости и жить в ней божественной жизнью, то разве это не доказательство ее зависимости от духовного мира?» И далее: «Мы можем почитать гностиков за их презрение к земной красоте, если она означает лишь красоту юношей и женщин, – это презрение не даст им пасть жертвой невоздержанности… Но мы должны всегда помнить, что красота отдельных вещей не может быть превыше красоты Вселенной, а также что даже в нашем мире чувственного восприятия красота отдельных вещей может наполнить нас почтением к их создателю, источнику их красоты. Мы можем сделать дальнейший вывод и описать этот чувственный мир как несравненно прекрасный – при условии, что мы не остановимся на созерцании Земли, а поднимемся к духовному миру, не презирая покинутую нами Землю». И еще: «Видя блистательную красоту, мы чувствуем влечение к ней. А когда мы узрим всю красоту мира чувств – его строгую симметрию, порядок, в котором даже далекие звезды играют свое грандиозное представление, кто останется настолько тупым, настолько холодным, что не прочувствует все величие этих вещей и их создателя?» («Эннеады», ii, 16).

    Но в одном отношении Плотин стоит ближе к первоначальной концепции христианства, чем все его предшественники. Он никогда не устает восхвалять красоту, но превыше всего ставит благо. Он говорит, например: «Благу свойственна мягкость, нежность, ласковость, и кто как хочет, так и наслаждается им. Но красота вызывает изумление, как бы поражает и дает наслаждение не без некоторой доли страдания, а что хуже всего, нередко отделяет от добра людей нерассудительных или неосторожных, как, например, любовь отнимает сына у отца. Благо старше красоты не по времени, а по своему более истинному и реальному существу, по своей большей мощи или власти, которая есть всеобъемлюща… Итак, Бог есть Благо сам по себе, а не чье-либо благо» («Эннеады», v, 5, 12). Наивысший момент в жизни чистого человека – экстатический союз с Благом, с Богом. Плотин лично четырежды достигал этого священного состояния и говорит о нем неясным и мистическим языком («Эннеады», vi, 7, 34): «Когда душа благодаря счастливой удаче сливается с этим Благом, или, вернее, когда Благо появляется и снисходит к душе, когда душа сбрасывает с себя все наносное и готовится стать такой прекрасной, какой могла бы, чтобы быть похожей на Благо (подготовка и украшение души известны тем, кто готовится к этому испытанию), тогда душа неожиданно узрит в себе Благо, или Бога, и тогда ничто уже не отделяет ее от него, тогда она одно с ним, а не двое, так что, пока она пребывает в нем, нельзя и отличить ее от него (некоторое подобие этого столь полного единения представляет и земная взаимная любовь, насколько питающие такую любовь тоже рады бы слиться воедино). В этом состоянии душа не чувствует даже того, есть ли у нее тело и в нем ли она находится, и не думает о том, что она такое есть, – человек ли, существо ли, или что бы то ни было другое, – как потому, что на это у нее нет ни времени, ни желания, так и потому, что это значило бы отвлечь свое внимание на низшее – после долгих исканий, очутившись наконец в присутствии Бога, она только его и видит, а не себя, не успев даже прийти в себя и осознать, что такое с ней происходит, и зная лишь одно, что этого состояния не променяла бы ни на что другое в мире, даже на все небо».

    Мы специально так долго цитируем замечательное сочинение Плотина, этого опьяненного Богом мистика, чтобы показать величие мысли лучших умов той эпохи. Несложно понять, что такие люди относились к политике, экономике и ко всему, что удовлетворяет привычные потребности толпы, как к чему-то оставшемуся далеко позади. Чем более человека великих дарований тревожат и беспокоят внешние проявления жизни, тем решительнее он отступает в тайные убежища своей души. Такова была духовная жизнь тех римлян, которые еще не пришли к христианству. К несовершенствам жизни они относились снисходительно, почти всепрощающе, столь уверены были в завершенности своего внутреннего опыта.

    И мировоззрение образованных христиан представляется нам аналогичным – возможно, они с еще большей готовностью старались избегать «мира», тем более что мир отвечал иногда новой вере пытками и казнями. Мы не можем здесь подробно описывать стремление ранних христиан к аскетизму, поэтому должны ограничиться несколькими примерами.

    Буркхардт в своем жизнеописании Константина пишет: «Рассматривая моральный эффект, произведенный христианством на глубокие натуры, мы не должны измерять их стандартами Эвсебия. Эвсебий не обещает большей награды для обращенных, чем земное счастье и власть. Но глубокие натуры пришли к совершенно новому отношению ко всему земному: некоторые стали интересоваться им сильнее, другие, наоборот, слабее. Большинство обращенных обустраивали свою жизнь со всеми возможными удобствами, какие только допускались блюстителями нравственности в их стране; но искренние неофиты решительно отказывались от многих земных удовольствий».

    Однако Константин явно не входил в число последних. Он терпел христианство, но сам, конечно, христианином не был. Тем не менее, по словам Буркхардта, «многие мужчины и женщины, иногда занимавшие высочайшее положение и привыкшие жить в роскоши, буквально последовали совету Иисуса богатому юноше. Они продавали все свое имущество и отдавали деньги бедным, чтобы среди мирского шума и грома больших городов в добровольной нищете предаваться созерцанию возвышенного». Другие удалялись в безлюдные места, такие, как египетские пустыни. Таким образом на свет появилось сословие анахоретов, позже превратившееся в монашеские ордена.

    Я не уверен, должны ли мы вслед за Буркхардтом рассматривать эти феномены как симптомы «нездоровья индивидуальной и общественной жизни». Некоторые критики усматривают такой же симптом «нездоровья» в возникновении философии Шопенгауэра. Нам следует решительно отмежеваться от этих вульгарных и филистерских взглядов. Их проповедники считают состояние человека «нездоровым», если он не бездумно наслаждается жизнью, не испытывает вместе со своими товарищами удовлетворения и, подобно Богу на седьмой день творения, не смотрит на все и не говорит, что это хорошо. Но разве не всегда самые утонченные и глубокие умы мира все сильнее и сильнее сомневаются в жизни и во всех ее проявлениях, пока, наконец, не задаются вопросом: «Разумен ли мир? Не было бы ли лучше, если бы его никогда не существовало?» Эти вопросы задавались в самых разных местах и во все эпохи – философами Индии, греками, христианскими мистиками и современными пессимистами – последователями Шопенгауэра.

    Сегодня мы должны быть втайне благодарны этим первым христианским отшельникам за то, что те практиковали аскетизм, презирая мир и превознося духовную жизнь, и погружались в тайные глубины религии. Буркхардт справедливо говорит: «Мы в наше время, безгранично предаваясь умствованиям, слишком легко забываем о том, что они озарены величием вечности – наследием средневековой церковной науки». Однако эти первые отшельники и монахи отрицали чувственную жизнь с таким свирепым аскетизмом, равный которому едва ли найдется в последующие века в Европе. Некоторые предписания Нового Завета они принимали буквально и всерьез, отказываясь от компромиссов и, по словам Буркхардта, «не мостили свой путь полумерами».

    Возможно, требования Нового Завета были внешней причиной, которая гнала этих людей из римских городов с их высокой цивилизацией в одиночество и уединение первобытной пустыни. Но мы полагаем, что это не была истинная причина. Истинную причину едва ли возможно понять в свете холодного рассудка. Это была внезапная вспышка света из высшего, лучшего, сверхъестественного мира – того света, который все мистики пытаются описать одинаковым запинающимся языком, который Шопенгауэр называет сияющим во тьме мерцанием отречения от воли к жизни. Шопенгауэр четко показывает нам, что таинственный импульс может проникнуть в душу внезапно, подобно интуиции. Но чаще его пробуждает очищающее пламя печали.

    Подгоняемые свирепой волей к жизни, стремясь к вечному наслаждению и вечному довольству, мы в итоге приходим к «тщетности и пустоте всех наших стремлений», и, когда вокруг нас бушуют волны печали, мы восклицаем во внезапном просветлении: «Почему так должно быть? Почему я не могу изменить цель моей воли, преобразовать саму эту волю?» Жестокая жажда самореализации, получив все, к чему она стремится, иногда начинает удовлетворяться чужой болью – что познали многие римляне во время кровавых представлений на арене. Но после обращения, говорит нам Шопенгауэр, эта жажда больше не мучает нас. «Какой бы жалкой, безрадостной и нищей ни казалась наша жизнь, она полна внутреннего счастья и божественного спокойствия».

    Можно возразить, что, если большинство людей обратится к «этой аскетической жизни», наш мир постигнет упадок и гибель. Но на это можно ответить: «Вам известна истинная цель существования нашего мира? Не более ли чем вероятно, что все наши важные дела в один прекрасный день сметет какая-нибудь катастрофа, предотвратить которую мы не властны?» Но даже помимо этого, разве каждый мыслящий человек не видит – то, что мы называем этичным поведением, и все, что в действительности заслуживает этого названия, восходит к отрицанию воли к жизни? Можно подтвердить эту мысль словами Шопенгауэра: «Из одного и того же корня вырастают утверждение воли к жизни, мир внешних проявлений, разнообразие вещей, индивидуальность, эгоизм, ненависть и жестокость. А из другого корня вырастают отрицание воли к жизни, мир реальности, идентичность вещей, справедливость и человеколюбие».

    Должно ли все это вести к мистическим выводам? Правда ли, что человек, живущий этично, то есть справедливо и в любви к собратьям, стремится к полному самоуничтожению? Возможно, решаясь на отказ от воли к жизни, мы обнаруживаем, что это высочайшая и, может быть, единственно истинная реальность. Возможно, это тот тайный источник, из которого только достойные деяния человечества черпают свою неодолимую силу. Возможно, строка из Гете приобретает здесь иной смысл: «Внутри твоего ничто да найду я мое все».

    Но подобные испытания и люди, которые действительно прошли через них, редки, как и все великое и благородное. Не следует думать, что любой человек, обратившийся к отрицанию воли к жизни, достиг состояния непоколебимого спокойствия. Христианские анахореты снова и снова говорят нам, что они завоевали внутренний мир в непрерывной борьбе против желаний плоти. Как говорит Шопенгауэр, «этот мир и состояние блаженства – цветок, который всходит лишь над покоренной волей. Почва, из которой он вырастает, – вечная война с волей к жизни. Ни один человек на земле не получит длительного мира». И, что весьма существенно, нам часто говорят, что анахоретов донимали чувственные видения – тела обнаженных женщин, столы с лакомыми яствами, бои гладиаторов, – в сущности, видения городской жизни, которую они покинули. Наконец, нельзя отрицать, что ревностное это стремление освободиться от мира и его соблазнов развивается в «лицемерие и мерзость», ибо, как справедливо говорит Шопенгауэр, «такая жизнь для большей части человечества невозможна».

    В дополнение к разговору о римском садизме уместно привести следующий факт. Люди, искавшие выход своей воли и своей похоти столь законченным и отвратительным образом во время жестоких сражений на аренах, естественно, испытывали как реакцию внутренний свет отречения. Многие из них поменяли чувственные удовольствия роскошных бань на грязь и одиночество в пещере отшельника, постоянное сексуальное возбуждение – на полный отказ от секса, разгульные пиршества – на голод и жажду, блестящую поэзию чувств – на благочестивое чтение священных писаний. Пусть случаи столь полного обращения редки, но они были. С их помощью христианство пришло к своей победе – не к внешней победе государственной религии, двусмысленной и несовершенной, которая сменила римскую власть, а к победе истинного мистического учения, всепобеждающей любви, крайнего самопожертвования, таинственной силы, которая выросла из отрицания воли к жизни.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке