Глава вторая

«ДЕЛО» ИДАЛИИ ПОЛЕТИКИ

В воспоминаниях артиста Художественного театра Л. М. Леонидова есть рассказ об одном из ярких впечатлений его детства.

В конце восьмидесятых годов Леонидов жил в Одессе и хорошо запомнил, как ежедневно с четырех до шести на Николаевском бульваре появлялись три странные фигуры. Это были вроде бы тени прошлого: два старика — граф Александр Григорьевич Строганов, мелкий, худенький князь Александр Васильевич Трубецкой и сестра графа Идалия Полетика. Шаг у старухи был твердым, руки она держала по-мужски, за спиной. Иногда все трое останавливались, спорили по-французски и шли дальше.

В девяностые годы переживший Полетику полуслепой столетний граф Строганов, бывший генерал-губернатор Одессы, вызвал к себе представителей пароходства и приказал вывезти в море его личный архив и… утопить. «Для перевозки архива потребовалось несколько телег. Чем объяснить такой поступок, сказать трудно. Но что погиб большой, интересный архив, говорить не приходится, — писал Леонидов. — Строганов был министром внутренних дел, у него могли быть бумаги, относящиеся к Пушкину, к декабристам».

Несколько лет назад, читая документы о пушкинской дуэли, я был поражен одной догадкой, касающейся Идалии Полетики. Не предполагая, что может выявиться, я все же завел папку и в нее стал собирать все упоминания об этой особе. Находок было не много. Даже в Пушкинском Доме в картотеке Модзалевского оказалось менее десятка карточек на это имя.

Полетикой, как правило, пренебрегают. Проходят мимо, как часто в быту не здороваются с человеком явно безнравственным. Каждый, прикоснувшийся к биографии Пушкина, хорошо знает, что именно у Полетики происходила последняя встреча Натали и Дантеса, а известие об этом, полученное каким-то образом поэтом, стало для него роковым.

Помнят и другое: Полетика всю свою жизнь за что- то ненавидела Пушкина. Эта ненависть продолжает удивлять всех, потому что с годами она не только не затухала и не стиралась, а становилась глубже. В записных книжках одного из первых биографов Пушкина П. И. Бартенева есть, например, такая запись, относящаяся к концу XIX века: «В Одессе проживает у брата своего Александра Григорьевича Строганова Идалия Григорьевна Полетика, левая дочь известного сластолюбца…) Полетика сводила Геккерна с Натальей Николаевной. Смешно и для Пушкина позорно, что ее оскорбляет воздвигаемая в Одессе статуя Пушкина, она намерена поехать и плюнуть на нее».

Памятник Пушкину в Одессе был открыт в 1888 году, через пятьдесят один год после гибели поэта, «постоянство» Полетики по меньшей мере удивительно.

Пожалуй, важно и то, что мы можем приблизительно датировать начало «злобы» Полетики по двум пушкинским высказываниям о ней. Первое относится к октябрю 1833 года — это письмо к Наталье Николаевне, в нем слышится только расположение, даже симпатия поэта к Идалии: «Полетике скажи, что за ее пацелуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают».

Второе письмо тоже к Наталье Николаевне, оно написано 6 мая 1836 года из Москвы, — ниже я приведу отрывок. Надо сказать, что и в нем никакого негативного отношения Пушкина к Полетике увидеть нельзя. Весна и лето 1836 года — время родов и болезни Натальи Николаевны, так что если и произошел конфликт между Полетикой и семьей Пушкиных, то это можно отнести только на осень 1836 года, до января 1837 года.

Можно сказать, что «тайна» ненависти Полетики так и осталась одной из загадок, казалось бы самых незначительных в дуэльной истории. Почему? Чем объяснить такую незатухающую злобу?

Предположений было несколько.

Анна Андреевна Ахматова писала, что Полетика была «неравнодушна к Дантесу». Все остальное, рассказанное о Полетике, как правило, похоже на анекдот. П. И. Бартенев записал, что Пушкин якобы обидел как-то Полетику в карете, когда они втроем — Наталья Николаевна, Идалия и он — ехали на бал. Существует и другая история, услышанная В. П. Горчаковым, будто бы Пушкин написал в альбом некоей дамы (подозревают Идалию) любовное стихотворение, польстил ей этим, но внизу пометил первое апреля. О шутке услышали в свете, Полетика (?) уже никогда не могла простить Пушкину такой насмешки.

В 1966 году И. С. Зильберштейн возродил интерес к Полетике, опубликовав в «Огоньке» свои сенсационные парижские находки.

Отец Идалии граф Строганов был блестящий человек, светский волокита, пользовавшийся колоссальным успехом у женщин. Его считали прообразом Дон-Жуана Байрона. Будучи послом в Испании, Строганов влюбился в португальскую графиню д'Эга, жену камергера королевы Марии I. Графиня оставила мужа и вместе с возлюбленным уехала в Россию. В 1826 году, после смерти жены Строганова, им удалось обвенчаться. Дочь Идалия — редкостное для нас имя! — родилась задолго до брака.

Как известно, граф Григорий Александрович Строганов был двоюродным братом Натальи Ивановны Гончаровой, матери Натальи Николаевны. Таким образом, Наталья, Александра и Екатерина приходились Идалии троюродными сестрами.

Незаконнорожденная Идалия до конца жизни считалась «воспитанницей» графа Строганова, — этого она не могла простить свету. Особенно достается менее родовитым, чем она, Натали и Александрине, провинциальным барышням, ставшим в силу случая такими заметными в обществе. А почему? Разве в жилах Идалии не течет кровь древних вестфальских графов?! Разве ее бабка маркиза д'Алориа, шесть томов сочинений которой стоят на полках просвещенных людей Европы, не более знаменита, чем Пушкин?! И почему у своего отца и у своей матери приходится ей бывать дома на менее законном положении, чем далекие родственники?! «Я обедала… у Строгановых», «Ваших сестер вижу у Строгановых», — несколько раз напишет она.

У Строгановых! Не у отца, не дома!

В 1829 году Идалия выходит замуж за пожилого, как пишут, а в действительности двадцатидевятилетнего кавалергарда, штаб-ротмистра А. М. Полетику, «божью коровку», — свадьба как бы узаконивает ее права. Вот документ, программа бала-маскарада в Михайловском дворце, опубликованная в «Русском архиве», — первые страницы пестрят именитостями, и лишь в последних строчках придворного кордебалета мелькает имя Полетики.

Наиболее серьезная публикация о Полетике — выдержки из ее писем к Дантесу и Екатерине — была сделана в 1951 году М. А. Цявловским в альманахе «Звенья». Первым же публикатором этих отрывков оказался французский писатель Анри Труайя, получивший в сороковые годы доступ в семейный архив Геккернов, а в 1946 году выпустивший в Париже двухтомник «Пушкин».

Отрывки из писем Полетики были так любопытны, что я, не находя другой возможности, решил обратиться к Труайя с вопросом: не сохранилось ли у него полных текстов?

Труайя сожалел, что вынужден мне отказать: документы он возвратил семье, если письма меня так интересуют, то он рекомендует написать нынешним владельцам архива.

Я послал письмо правнуку Дантеса. Когда-то П. Е. Щеголев, работая над книгой «Дуэль и смерть Пушкина», обращался к Луи Метману. Чувство исторической причастности, неискупаемой вины заставило потомков Дантеса помочь русскому исследователю.

Из Парижа пришли два первых письма. В объемистом фамильном конверте лежала фотокопия статьи Клода де Геккерна д'Антеса «Белый человек, или Кто убил Пушкина?», опубликованной во французском журнале. В этой статье пересказывалась известная история о разговоре Пушкина с гадалкой, которая будто бы предсказала поэту смерть в тридцать семь лет от руки «белого человека». И раз это рок, то Дантес всего лишь невольник судьбы, фигура по меньшей мере трагическая. Автор пытался рассказать о страданиях Дантеса, стоящего «под жерлом пушкинского пистолета». Молодой кавалергард, «прекрасный, как Персей», в этот момент вспоминает удивительную свою жизнь, мысленно прощается с самым для него дорогим.

«За тысячи километров от этой странной земли, — писал Клод, — он воскрешал в уме покатую крышу старого эльзасского дома, которую так уютно украсил декабрьский снежок. Он покинул эту землю несколько лет назад, как д'Артаньян, чтобы побродить по дорогам и поступить наконец куда угодно, только бы не служить королю-гражданину (Луи-Филиппу. — С. Л.)» и т. д.

Но было в этой статье и другое, то, что, несомненно, мог прочитать правнук Дантеса «в пожелтевших архивах, записках, письмах с сургучными печатями», — это доброе слово Полетике.

«Благодаря женщине, которая его любила и любит, — писал Клод, — Жорж мог увидеть в последний раз предмет своей безграничной страсти. Как странно это свидание, устроительница которого смогла замолчать свою собственную любовь, чтобы дать свободу действий другой!»

А в сноске объяснено: «Идалия Полетика, так несправедливо очерненная большинством пушкинистов, действительно оставалась другом семьи Дантеса и после драмы».

Именно любовь Полетики и Дантеса, любовь, которая так прочитывалась в отрывках из ее писем, и была причиной моей первой догадки. Любовь Полетики (если любовь была!) совпадала по времени с ухаживанием Дантеса за Натальей Николаевной. Опубликованные отрывки из писем давали право предполагать и ответное со стороны Дантеса чувство.

Во втором конверте было письмо Клода.

«Я испытываю величайшее восхищение перед Пушкиным, — писал он, — но это, однако, никак не мешает мне исповедовать настоящий культ по отношению к памяти моего прадеда, Катрин и нашей тетушки Натали. Немного таинственная личность Полетики меня всегда завораживала, как и ее несравненная красота, о которой я могу судить по фотографии с акварели Петра Соколова. Я знаю о Полетике мало, но письма, которые у меня есть, говорят о женщине умной, с тонкими чувствами. Одно интриговало меня всегда: какова причина ненависти, которая разделяла ее и Пушкина? Была ли она для Жоржа больше чем друг? И в какой момент? Я этого не знаю. Во всяком случае, она оставалась другом семьи Дантеса и после его высылки из России».

Так началась переписка. Но прошло немало времени, прежде чем Клод написал мне об имеющихся у него пяти письмах Полетики,[4] которые «очень милы и могут прекрасно трактоваться как письма женщины любящей и по-прежнему любимой…».

Даже при первом их чтении возникает ощущение характера, натуры Полетики, человека желчного не только к тем, кого она откровенно не любит, но и к тем, кто принимает ее в собственном доме, с кем она проводит светские вечера.

В письмах к Екатерине и к Дантесу в Париж Полетике не нужно скрывать своих чувств, она не скупится на оценки и характеристики. Иногда факты, которые сообщает Полетика, кажутся невинными, это скорее светские сплетни, забавные истории, произошедшие в их среде.

«По части сплетен, — так и напишет она в письме от 3 октября 1837 года, — ничего особенного, если не считать госпожу Меллер-Закомельскую,[5] которая позволила себя похитить графу Мечиславу Потоцкому».

Иногда Идалия все же высказывается более определенно, так или иначе оценивая описываемый ею поступок, характеризуя людей.

Некий кавалергард, сослуживец мужа, «вынужден оставить полк за содеянные им подлости. Он уродливее чем когда-либо и почти ничего не видит».

А вот приятельница поближе, некая «croque-mort» («гробовщица», «могильщица»), из клана Бутера, — возможно, прозвище связано с тем, что дача князя находилась в Парголове, неподалеку от кладбища.

«Что касается croque-mort, — пишет Полетика 18/30 июля 1839 года, — то она все такая же, и мы по- прежнему любим друг друга так же нежно, мы даже обмениваемся иудиными поцелуями, след от которых я как можно быстрее спешу стереть». Будучи небогатой, «гробовщица» живет полуприживалкой у именитых родственников, пользуется их приютом, но… «надо сказать ей в похвалу… ими немного пренебрегает».

В письме от 8 октября 1841 года, написанном из Милана, во время длительного путешествия по Италии, где Полетика, «как затравленная крыса» — так Идалия оценивает свое состояние, — бегает по кладбищам, театрам и церквам, ее сопровождает подруга. «Я уже считаю дни до конца своего путешествия, — сообщает Идалия, — оно мне страшно надоело по причинам, которые Вы знаете. Она невыносима более чем когда-либо. Каждая лишняя морщинка прибавляет ей худого настроения. Ничего не пишите о ней, ибо может случиться, что она попросит прочесть Ваши письма: если Вы захотите сказать мне что-нибудь личное, пишите на отдельном листочке, для меня одной».

Впрочем, ни сама Идалия, ни ее характер не тревожили бы исследователей, если бы рядом с ней или другими забытыми именами не возникало имени Натальи Николаевны Пушкиной. Отвечая Екатерине и делая невероятные усилия, чтобы казаться объективной, Полетика не способна скрыть своего отношения к Натали. Ее ненависть к Пушкину, к его жене и детям, к прозорливой Загряжской прорывается в каждой строчке.

«Позавчера я имела счастье обедать с Вашей тетушкой, — сообщает она в письме к Екатерине от 3 октября 1837 года, — удивительно, до чего эта женщина меня любит: она просто зубами скрежещет, когда ей надо сказать мне „здравствуйте“. Что до меня, то я проявляю к ней полнейшее безразличие, это единственная дань уважения, которое я способна ей оказать».

Неудачи в семье Пушкина вызывают у Полетики явное злорадство. «Пламенное усердие, с которым покупались произведения покойного (подчеркнуто Полетикой. — С. Л.),[6] чрезвычайно ослабело, вместо пятисот тысяч им не удается выручить и двухсот, так всегда бывает».

Особенно знаменательно отношение Полетики к Натали.

«Дабы писать только о том, что Вам может быть интересно, отвечу прежде на все Ваши вопросы, — продолжает она в том же письме. — Я лишь очень немногое могу сказать о том, что касается Натали. В настоящее время она находится у Вашей матери, затем вернется к Вашему брату. Ваша тетя собирается через несколько недель отправиться туда, чтобы провести с ней часть зимы. Говорят, будто Натали по-прежнему очень подавлена. Я хотела бы верить этому, ибо другие говорят, будто она просто скучает и ей не терпится уехать из деревни, — словом, это одно из тысячи „говорят“, а им доверять не следует в Петербурге более чем где-либо».

По прошествии двух лет, в письме от 18/30 июля 1839 года, Идалия напишет Екатерине: «Ваших сестер я вижу довольно часто у Строгановых, но не у меня, у Натали не хватает мужества ходить ко мне. Мы очень милы друг с другом, но она никогда не говорит о прошлом, его в наших разговорах не существует. Так что, держась весьма дружественно, мы много говорим о погоде, которая, как вы знаете, в Петербурге редко бывает хорошей». И дальше: «Натали по-прежнему хороша собой, хотя и очень похудела… Дети милы, особенно мальчики; они похожи на нее, но старшая дочь — вылитый отец, а это очень жаль».

Несколько иначе прочитывается в письмах Идалии ее отношение к Дантесу и к их общим друзьям. Конечно, чувства Идалии тщательно зашифрованы, она адресуется (да и должна адресоваться) к Екатерине, и все же каждая строчка говорит больше, словно явно рассчитана на то, что их будет читать не только она.

«Скажите мне, моя дорогая, моя добрая Катрин, — начинает она письмо от 3 октября 1837 года, — как быть, когда ты провинился, чувствуешь это и хотел бы сразу же и признать свою вину, и получить прощение. Скажите мне, существуют ли еще на этом свете великодушные и снисходительные друзья. Словом, скажите мне, что Вы не слишком на меня сердитесь. Не подумайте только, что я Вас забыла. Нет, конечно. Каждый день я принимаю решение написать Вам и каждый вечер не могу выполнить своего намерения. Что сказать Вам в свое оправдание? В начале лета — балы, празднества, прогулки, затем весьма серьезная болезнь моей дочери, которую я чуть было не потеряла<…>. Все это явилось причиной того, что я кажусь Вам неблагодарной, ведь Вы, должно быть, очень часто обвиняли меня в этом. Наконец, Ваше доброе письмо довело до предела угрызения моей совести, и вот я припадаю к Вашим стопам, и посыпаю пеплом главу, и приношу вечное покаяние.

Ваше письмо доставило мне большую радость. Вы счастливы, мой друг, и за это слава Богу. Я-то, которая хорошо знаю Вашего доброго Жоржа и умею его ценить, никогда ни минуты в нем не сомневалась, ибо все, что только может быть доброго и благородного, свойственно ему». А ниже: «Скажите от меня Вашему мужу все самые ласковые слова, какие придут Вам в голову, и даже поцелуйте его, — если у него еще осталось ко мне немного нежных чувств».

В том же тоне пишет Полетика и в письме от 18 июля 1839 года:

«Ваше письмо, дорогая Катрин, доставило мне искреннее удовольствие, и я бы тотчас на него ответила, когда бы не была в то время в разъездах. Это было как раз в момент сборов на дачу, затем началось летнее таскание в Петергоф, затем свадебные празднества в городе, затем снова Петергоф, а теперь в Красное Село, все это мешало мне ответить Вам раньше. Вот причины, и в них мое оправдание. Теперь я предоставляю Вашей дружбе снять с меня этот грех, потому что сердце мое к нему непричастно, я по-прежнему люблю Вас, Вашего [нрзб. ] мужа, и тот день, когда я смогу вновь увидеть Вас, будет самым счастливым в моей жизни». И еще: «Прощайте, моя милая Катрин, обнимите за меня Вашего мужа и скажите ему, чтобы он в свой черед передал для меня нежный поцелуй».

В письме от 8 октября 1841 года Идалия пишет: «Передайте тысячи добрых слов барону и поцелуйте за меня Вашего мужа. На этом расстоянии Вы не можете ревновать, не правда ли, мой друг?»

Кроме приведенных писем Полетики, заполненных многозначительными намеками и недосказанностями по отношению к Дантесу, в архиве де Геккернов существовали еще две записки Полетики, недатированные, неподписанные, как бы не имеющие начала и конца. Впрочем, и дата, и адресат, и автор легко определяются. Так же как позднее в письме к Екатерине, где Полетика советует писать ей на отдельном листочке, чтобы сохранять тайну от нежелательного лица, так и здесь Полетика вкладывает записку в общее письмо от 3 октября 1837 года. Другая записка послана через друзей на гауптвахту Дантесу еще в России, в феврале 1837 года.

Выдержки из записки в свое время цитировались Труайя и Цявловским, приведу их полностью в новом переводе.


«Бедный друг мой!

Ваше тюремное заключение заставляет кровоточить мое сердце. Не знаю, что бы я дала за возможность прийти и немного поболтать с Вами. Мне кажется, что все то, что произошло, — это сон, дурной сон, если не сказать кошмар, в результате которого я лишена возможности Вас видеть.

У нас никаких новостей. Все эти дни была подготовка парада, который происходит в данный момент. Там присутствует много дам — Трубецкая, Барятинская, Раух.

Что касается меня, то я там не была, потому что мне нездоровится, и Вы будете смеяться, когда я Вам скажу, что я больна от страха.

Катрин Вам расскажет о моих „подвигах“. Милую Катрин мне ужасно жаль, потому что образ жизни, который она ведет, ужасен. Она вполне заслуживает того, чтобы Вы заставили ее забыть все это, когда уедете и когда ее медовый месяц возобновится.

Прощайте, мой прекрасный и добрый узник. Меня не покидает надежда увидеть Вас перед Вашим отъездом.

Ваша всем сердцем».


А вот текст двух листочков Дантесу, по-видимому вложенных в общее письмо, — это благодарные слова Идалии в ответ на присланный Жоржем подарок.

«Вы по-прежнему обладаете способностью заставлять меня плакать, но на этот раз это слезы благотворные, ибо Ваш подарок на память меня как нельзя больше растрогал и я не сниму его больше с руки; однако таким образом я рискую поддержать в Вас мысль, что после Вашего отъезда я позабуду о Вашем существовании, но это доказывает, что вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда.

Итак, спасибо за Ваш добрый и красивый подарок на память — он проникает мне в душу.

Мой муж почивает на лаврах. Парад прошел великолепно; он имел полный успех. На параде присутствовали Императрица и множество дам.

До свидания, я пишу „до свидания“, так как не могу поверить, что не увижу Вас снова. Так что надеюсь — „до свидания“.

Прощайте. Не смею поцеловать Вас, разве что Ваша жена возьмет это на себя. Передайте ей тысячу нежных слов.

Сердечно Ваша».

«Подарок на память», который Полетика обещает не снимать с руки, вряд ли был безделушкой; по всей вероятности, Дантес послал значительную, дорогую вещь. Подстрочный перевод фразы — «не покинет моего запястья» — говорит о том, что это, скорее всего, был браслет.

Хочу отметить еще одну особенность писем Полетики. Наряду со щедрыми комплиментами Дантесу Идалия как бы «забывает» передать приветы от собственного мужа или пишет о нем иронически («Мой муж почивает на лаврах»), хотя Александр Михайлович Полетика, как и она, был вернейшим другом семьи Геккернов.


Оставим временно Идалию и предоставим слово Дантесу. В мае 1835 года барон Луи Борхард де Геккерн выехал из Петербурга в Париж и находился там до середины 1836 года. Через сто десять лет, в 1946 году, два письма Дантеса к Геккерну, полученные из семейного архива, как я уже упоминал, были опубликованы Анри Труайя в его двухтомнике «Пушкин». В русском переводе эти письма напечатаны М. А. Цявловским в «Звеньях» вместе с выдержками из приводимых мною писем Полетики.

Поскольку в переводах писем Дантеса, сделанных М. А. Цявловским, оказались отдельные неточности, привожу их в переводах А. Л. Андрес, любезно согласившейся перевести их заново.

В отдельных случаях мне придется сопоставить оба текста.


«Петербург, 20 января 1836 года.

Я поистине виноват, что не сразу ответил на два дружественных и забавных твоих письма, но, понимаешь, — ночи танцуешь, утро проводишь в манеже, а после обеда спишь — вот тебе моя жизнь за последние две недели, и мне предстоит вынести ее еще по крайней мере столько же, а хуже всего то, что я влюблен, как безумный.

Да, как безумный, ибо просто не знаю, куда от этого деться, имени ее тебе не называю, потому что письмо может до тебя не дойти, но ты припомни самое очаровательное создание Петербурга, и ты поймешь, кто это.

А всего ужаснее в моем положении то, что она тоже меня любит, видеться же нам до сих пор было невозможно, ибо ее муж безобразно ревнив. Вверяюсь тебе, дорогой мой, как лучшему своему другу, знаю, что ты посочувствуешь мне в моей беде, но, ради Бога, ни слова никому, и не вздумай кого-либо расспрашивать, за кем я ухаживаю, не то, сам того не желая, ты можешь ее погубить, и тогда я буду безутешен. Потому что, понимаешь, я ради нее готов на все, только бы ей угодить, ведь жизнь, которую я веду последнее время, это какая-то невероятная пытка. Это ужасно — любить и не иметь возможности сказать об этом друг другу иначе, как между двумя ритурнелями в контрдансе; может, напрасно я поверяю все это тебе, и ты назовешь это глупостями, но сердце мое до того переполнено, что мне необходимо хоть немного излить свои чувства. Я уверен, что ты простишь мне это безумство, я согласен, что это безрассудно, но я не могу внять голосу рассудка, хотя мне это очень было бы нужно, ибо любовь эта отравляет мне жизнь; но не беспокойся, я веду себя благоразумно и был до сих пор столь осторожен, что тайна эта известна только мне и ей (она носит ту же фамилию, что та дама, которая писала тебе по поводу меня, что ей очень жаль, но мор и голод разорили ее деревни); теперь ты понимаешь, что от такой женщины можно потерять голову, особливо если она тебя любит.

Еще раз — ни слова Брожу (Бражу?), ведь он переписывается с Петербургом, и достаточно малейшего упоминания в письме к его супруге, чтобы мы оба погибли. Ибо Бог знает, что может случиться, вот почему, дражайший друг мой, мне вечностью покажутся те четыре месяца, что предстоит нам с тобой провести в отдалении друг от друга, ибо в моем положении так необходим человек, которого любишь, кому можешь открыть свое сердце, у кого можешь просить поддержки. Вот потому-то я плохо выгляжу, а не будь этого, никогда я не чувствовал себя здоровее телом, чем теперь, но я до того взбудоражен, что уже ни днем, ни ночью не знаю покоя, именно из-за того, а вовсе не из-за нездоровья, у меня болезненный и печальный вид.

Прощай, дражайший друг, отнесись снисходительно к моей новой страсти, ибо и тебя я тоже всем сердцем люблю».


Второе письмо Жоржа Дантеса Луи Геккерну в Париж:

«Петербург, 14 февраля 1836 года.

Дорогой друг мой, вот и масленица миновала, а с ней и часть моих мучений, право же, мне кажется, что я несколько спокойнее с тех пор, как уже не вижу ее каждый день и всякий уже не вправе брать ее за руку, касаться ее талии, танцевать и беседовать с ней так же, как и я, но другим это было бы просто, потому что у них более спокойная совесть. Глупо говорить, но я и сам бы не поверил в это прежде, но ведь то состояние раздражения, в котором я все время находился и которое делало меня таким несчастным, оказывается, объясняется попросту ревностью. А затем у нас с ней произошло объяснение в последний раз, когда я ее видел, ужасно тяжелое, но после мне стало легче. Эта женщина, которую считают не слишком умной, уж не знаю, может быть, любовь прибавляет ума, но невозможно проявить больше такта, очарования и ума, чем проявила она в этом разговоре, а ведь он был труден, потому что речь шла не больше и не меньше, как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку нарушить ради него свой супружеский долг; она обрисовала мне свое положение с такой искренностью, она так простодушно просила пожалеть ее, что я поистине был обезоружен и ни слова не мог найти в ответ.

Знал бы ты, как она меня утешала, ибо она видела, как я задыхаюсь, в каком я был ужасном состоянии после того, как она мне сказала: я люблю Вас так, как никогда не любила, но никогда ничего не требуйте от меня, кроме моего сердца, потому что все другое принадлежит не мне, и я не могу быть счастлива иначе, как выполняя то, что мне велит долг, пощадите меня и любите меня всегда так, как любите сейчас, и да будет Вам наградой моя любовь.

Ты понимаешь, я готов был пасть к ее ногам и лобызать их, когда был бы один, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь стала еще сильнее, только теперь я люблю ее иначе, я благоговею, я почитаю ее, как почитают того, с кем ты связан всем своим существованием.

Но прости, дражайший друг, что письмо свое я начинаю с разговора о ней, но она и я нечто единое, и, говоря о ней, я говорю о себе, а ты во всех своих письмах коришь меня, что я недостаточно подробно о себе пишу.

А я, как уже говорил, чувствую себя лучше, гораздо лучше, я, слава Богу, вновь начал свободно дышать, ведь это же была просто невыносимая пытка — выглядеть оживленным, веселым на людях, перед теми, кто видит тебя ежедневно, в то время как душа твоя полна отчаяния, — ужасное положение, которого я и врагу не пожелаю».

Можно без преувеличения сказать, письма Дантеса, если в них говорится о Наталье Николаевне Пушкиной, самый тягостный обвинительный документ для нее.


М. А. Цявловский так комментировал свою публикацию: «В двух неотосланных ноябрьских письмах, а также в своем знаменитом письме от 25 января 1837 года к Геккерну, послужившему поводом к роковой дуэли, Пушкин между прочим писал о „великой и возвышенной страсти“ (cette grande et sublime passion) Дантеса к Наталье Николаевне. Теперь эти слова имеют документальное подтверждение. В искренности, глубине чувства Дантеса к Наталье Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться».

В первой главе я приводил подобное же мнение Берберовой.

Бесспорно, называя страсть Дантеса «великой и возвышенной», Пушкин вкладывал в эти слова злую иронию. Не мог он так высоко оценивать настойчивые ухаживания кавалергарда. В последнее время появились исследователи, которые стали отмечать несоответствия многих фактов, сообщенных Дантесом в приведенных письмах, тому, что известно о Натали. Вернемся к текстам.


…Итак, Дантес сообщил Геккерну сведения о своей «новой страсти». Зашифровывая, уточняя и педалируя, он сумел передать «старому барону» имя любимой женщины, чрезвычайно, конечно же, тайное. Во втором письме, от 14 февраля 1836 года, Дантес пишет Геккерну уже так, словно эта женщина хорошо известна его «дражайшему другу». Изучавшие письма в этих намеках Дантеса признали Натали: «Припомни самое очаровательное создание в Петербурге…» и «Муж безобразно ревнив…» (письмо от 20 января 1836 года), «Эта женщина, которую считают не очень умной» (письмо от 14 февраля 1836 года).

И все.

Впрочем, Натали действительно красива, а муж ее ревнив. Только достаточно ли этих «опознавательных намеков» Геккерну? Разве мало в Петербурге самых «очаровательных» дам? Разве бы их мужья остались безразличными к ухаживаниям блестящего кавалергарда? Кстати, в мае 1835 года, когда старый барон покинул Петербург, о ревнивом характере Пушкина еще не шло разговоров. Ахматова предполагает, что об этом Дантесу рассказала Натали, но что тогда могли дать Геккерну не объясненные Дантесом намеки?

В конце мая 1835 года Наталья Николаевна родила сына и долго не появлялась в свете, таким образом, ко времени январского письма Геккерн не мог слышать о Пушкиной около года. Нельзя забывать и о другом: письма Дантеса написаны в январе и феврале, когда Наталья Николаевна снова была на шестом месяце беременности. Ахматова пишет, что Наталья Николаевна, по всей вероятности, «последние два месяца в свете не появлялась».

Я посмотрел записи камер-фурьерского журнала с ноября 1835 года по июнь 1836-го. Последний раз на дворцовом приеме «камер-юнкер Пушкин с супругою, урожденной Гончаровой» упоминается только 27 декабря 1835 года, в дальнейшем имя Пушкина не встречается. Приглашали во дворец по «списку», и в этот последний для Пушкиных прием Дантес приглашен не был. Единственное совпадение приглашений было 24 ноября, в день тезоименитства великой княжны Екатерины Михайловны.

Конечно, в эти же месяцы в Петербурге было бесчисленное количество балов, но Наталья Николаевна, вероятно, появлялась на них не часто, так как уже в конце ноября ее беременность протекала тяжело, с явлениями токсикоза. Ценным свидетельством тому является письмо Александрины брату от 1 декабря 1835 года, то есть за полтора-два месяца до публикуемых писем Дантеса:

«…послезавтра у нас будет большая карусель: молодые люди самые модные и молодые особы самые красивые и самые очаровательные. Хочешь знать, кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы красавицы, потому что третья… кое-как ковыляет, затем Мария Вяземская и Софи Карамзина; Валуев — примерный молодой человек, Дантес — кавалергард, А. Голицын — артиллерист, А. Карамзин — артиллерист; это будет просто красота».

«Кое-как ковыляет» относится к беременной, чувствующей себя худо Наталье Николаевне. «Карусель», то есть конные состязания, естественно, не для нее. Что касается упоминаемого в письмах «не слишком» большого ума дамы, то и это качество далеко не индивидуальное. И хотя такое мнение о Натали бытовало в свете, оно никак не может быть решающим. К этому мы еще вернемся.

Поищем признаки, которые могли бы с большей определенностью сообщить Геккерну единственное имя женщины.

В первом письме от 20 января 1836 года имеется многозначная фраза, которая, конечно же, и является кодовой для Геккерна:

«… (elle porte le meme nom que la dame qui t'ecrivait a mon sujet qu'elle etait au desespoir mais que, la peste et la famine avaient ruine ses villages); tu dois comprendre maintenant s'il est possible de perdre la raison pour une pareille creature, surtout lorqu'elle vous aime!»

Фраза по-разному переводится M. А. Цявловским и А. Л. Андрес.

Привожу перевод М. А. Цявловского: «…(она носит то же имя, как та дама, которая писала тебе обо мне, что она была в отчаянии, потому что чума и голод разорили ее деревни); ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит».

А. Л. Андрес считает, что «elle porte le meme nom» скорее может означать «она носит то же родовое имя», то есть фамилию, ибо в отношении «крестного имени», вероятно, было бы сказано «elle s'appelle».

Впрочем, дело не только в этом. Сама фраза переведена неверно. В оригинале нет никакого «потому что», а есть «но» («mais»), так что причинной связи между «отчаянием» и «разорением» здесь нет, да нет и никакого «отчаяния», так как «je suis au desespoir» обычная, обиходная формула, означающая: «мне очень жаль, но…»

И звучит эта фраза так:

«…она носит ту же фамилию (у нее та же фамилия), что та дама (что у той дамы), которая писала тебе по поводу меня, что ей очень жаль, но мор и голод разорили ее деревни».

Выходит, «дама» была расстроена не тем, что мор и голод разорили ее деревни, а ей просто было очень жаль, что по этой причине пришлось, по-видимому, отказывать Геккерну в какой-то просьбе, касающейся Дантеса, возможно, дать взаймы. Значит, следуя логике письма, в свете должны были существовать две дамы с одной фамилией.

Допустим, одну даму, хорошо известную Геккерну, — это ей он писал о необходимости займа, и она вынужденно из-за мора и голода ему отказала, — зовут Пушкина, и тогда старый барон, читая письмо Жоржа, мог бы мгновенно понять, что Дантес имеет в виду другую Пушкину, жену поэта, человека не близкого барону, но известную своей красотой и, как сплетничали в свете, не очень-то умную.

Нужно сказать, что еще известна графиня Эмилия Карловна Мусина-Пушкина, которую чаще называли «графиней Пушкиной», «финляндкой», — жена генерала В. А. Мусина-Пушкина, «сиятельного Пушкина», как его называл А. Я. Булгаков. Может быть, это ее имел в виду Дантес?

Вряд ли. Да и не страдали обширные поместья Эмилии Карловны от эпидемий.

В 1981 году в журнале «Вопросы литературы» В. Сайтанов, допуская возможную неточность перевода М. Цявловского, предложил в кандидаты Наталью Кочубей-Строганову, жену графа А. Г. Строганова, сводного брата Полетики.

Действительно, поместья отца Н. Строгановой — В. Кочубея — в 1831–1832 годах серьезно пострадали от эпидемии.

«Кочубей и Нессельроде, — записал Пушкин в дневнике 14 декабря 1833 года, — получили по двести тысяч на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. В обществе ропщут, а у Нессельроде и Кочубей будут балы (что также есть способ льстить двору)».

В 1836 году ни о каком разорении Кочубея уже разговора не было. Но, кроме того, графиня Н. В. Строганова была давно полноправным членом другого богатейшего семейства, во главе которого стоял обер-шенк граф Григорий Строганов.

Геккерн не только дружил со Строгановыми, но как посол не стал бы, да и не мог «ронять себя» на таком уровне с личной просьбой, отказа в которой, конечно же, не могло быть. Любая просьба к Строгановым переходила из личной в разряд официальной.

Нет, не о Э. К. Мусиной-Пушкиной, не о Н. В. Кочубей писал Дантес. Геккерн должен был обращаться к лицу менее известному и неофициальному.

Предположим иное: а что, если и та дама, которая писала Геккерну, и та дама, в которую Дантес был «безумно» влюблен, — одно лицо?

«Старый барон», читая о даме, которая писала ему, и хорошо ее зная, сразу же поймет, что другой дамы с такой фамилией не существует, и мгновенно сообразит, о ком идет речь. Тем более что в следующей фразе звучит категорическое утверждение: «Теперь ты понимаешь, что от такой женщины можно потерять голову, особливо если она тебя любит». Если все это так и Дантес предполагал Наталью Николаевну, то тогда именно Наталья Николаевна писала Геккерну, отказывала ему в займе и у нее в псковских или калужских землях мор и голод разорили деревни.

Ничего этого не было. Наталья Николаевна никогда не состояла и не могла состоять в переписке с бароном, да и не была с ним близко знакома, а поветрия, как известно, не коснулись ее деревень.


Существует еще момент, который стоит проверить: так ли был осторожен Дантес в своих отношениях с Натальей Николаевной Пушкиной? Напомню его письма 1836 года:

«…ради Бога, ни слова никому, и не вздумай кого-либо расспрашивать, за кем я ухаживаю, не то, сам того не желая, ты можешь ее погубить, и тогда я буду безутешен…»

«Это ужасно — любить и не иметь возможности сказать об этом друг другу иначе, как между двумя ритурнелями в контрдансе».

«…не беспокойся, я веду себя благоразумно и был до сих пор столь осторожен, что тайна эта известна только мне и ей».

«…ни слова Брожу (Бражу?), ведь он переписывается с Петербургом, и достаточно малейшего упоминания в письме к его супруге, чтобы мы оба погибли».

А как же сохранилась эта «тайна» в свете?

«На балу у княгини Бутера, — записывает в своем дневнике фрейлина М. К. Мердер 5 февраля 1836 года, — в толпе я заметила Дантеса, он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне казалось, что глаза его выражали тревогу, он искал кого-то взглядом и внезапно, устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожой Пушкиной. До моего слуха долетело:

— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…

Побыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с госпожою Пушкиной. Как счастливы они казались в ту минуту!»

Оговорюсь, это единственное свидетельство ухаживания Дантеса в феврале 1836 года, все остальные написаны позднее. Однако в сумме своей они характеризуют поведение Дантеса в течение последнего года достаточно ярко.

«Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая все светские приличия, обнаружил в глазах у всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине, — записала Дарья Федоровна Фикельмон в своем дневнике 29 января 1837 года. — Казалось при этом, что она бледнеет и трепещет под его взглядом, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздать этого человека и он был решителен в намерении довести все до крайности!»

«Он (Дантес. — С. Л.) не переставал волочиться за своею свояченицей, он откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что он насмехается над ревностью не примирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальей Николаевной, за ужином пил за ее здоровье, — словом, довел до того, что все снова стали говорить про его любовь». (Н. М. Смирнов).

«Ну что, — обратился Пушкин к Россету, — вы были в гостиной: он уже там, возле моей жены?» (П. И. Бартенев со слов А. О. Россета).

«Разговор наш продолжался долго <…>. Я заговорил о жене его [Пушкина]: „Дорогой мой, это кривляка“» (В. А. Соллогуб о разговоре с Дантесом).

Чрезвычайно ценно свидетельство Софьи Карамзиной в письме к Андрею от 8 июля 1836 года.

В кругу Карамзиных еще не появилась после родов Наталья Николаевна; Пушкины не бывают ни в Царском Селе, ни в Красном Селе, нет их на традиционном петергофском празднике 1 июля, о котором подробнейшим образом сообщает Софи. Карамзина перечисляет всех, с кем ей пришлось встретиться, поболтать, даже затянуть к себе домой выпить чаю. Дантеса она встречает дважды, очень ему рада. Наталья Николаевна в это же время живет на Каменном острове на даче.

Прочитаем запись Софьи Карамзиной, — этот отрывок в книге «Пушкин в письмах Карамзиных» был переведен не совсем удачно. Приведу его в переводе А. Л. Андрес:

«Потом мы все вместе отправились выпить чаю, — чашек и стульев с грехом пополам хватило только для половины, — и в одиннадцать вечера отправились в путь. Я шла под руку с Дантесом, который меня очень развлекал своими дурачествами, своей веселостью и даже приступами чувств, которые также весьма смешны (по-прежнему к прекрасной Натали)».

Через два с половиной месяца, 18/30 октября 1836 года, С. Н. Карамзина отметит в своих письмах не менее любопытное: «Мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес…»

А вот еще один не до конца оцененный документ — письмо от 14/26 марта 1887 года, написанное бароном Густавом Фризенгофом, мужем Александры Николаевны, с ее слов и посланное А. П. Араповой. «Он (Дантес. — С. Л.) оказывал внимание исключительно Вашей матери, пожирал ее глазами, даже когда он с ней не говорил; это было ухаживание более афишированное, чем это принято обыкновенно».

Это до ноября 1836 года. Дальше Фризенгоф записывает слова Александры Николаевны о поведении Дантеса после свадьбы:

«Дом (Пушкиных. — С. Л.) оставался закрытым для Геккерна и после брака, и жена его также не появлялась здесь… Но они встречались в свете, и там Геккерн продолжал демонстративно восхищаться своей невесткой, он мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя с нее глаз. Это была настоящая бравада, и я лично думаю, что этим Геккерн намерен был засвидетельствовать, что он женился не потому, что боялся драться, и что, если его поведение не нравилось Пушкину, он готов был принять все последствия этого».

Как все противоречиво! С одной стороны, боязнь даже намека в письме на подлинное имя, ответственность за честь любимой, замужней женщины, благоразумие и глубокая тайна, с другой — разнузданность, наглость, кривляние, ухарство, этакие развеселые остроты для потехи общества еще в июле 1836 года «по-прежнему к прекрасной Натали».

Конечно, полярные факты были замечены исследователями. Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили» так объяснял письма к Геккерну: «Дантесу только казалось, что он осторожен, в то время как в свете говорят о его влюбленности». Раевский полностью согласен с Цявловским, что «виновность Натали после публикации двух писем Дантеса доказана бесспорно».

И. Ободовская и М. Дементьев, наоборот, усомнились в искренности Дантеса. «Другим документом, — писали они, — <…> были письма Дантеса к Геккерну, в которых он говорил, что Наталья Николаевна якобы любит его. Письмам этим вряд ли можно доверять… Скажем только, что нескромность их, нарочитость бросаются в глаза с первого взгляда… Можно предположить, что письма Дантеса написаны много лет позднее и оставлены им среди бумаг „для оправдания перед потомством“».

Увы! К великому сожалению, надежды авторов нескольких книг о Наталье Николаевне не подтверждаются фактом: письма Дантеса находятся в том же альбоме, о котором я упоминал.


И все же — почему столько несоответствий?

В 1937 году Б. В. Казанский высказал предположение, которое позднее Э. Герштейн назвала «абстрактным», о притворстве Дантеса. Казанский считал, что Дантес умышленно компрометировал Наталью Николаевну. Любопытна запись А. Карамзина: «Он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение там, где была лишь гнусная интрига».

Действительно, не может ли в письмах Дантеса от 20 января и 14 февраля 1836 года идти речь о совсем другой женщине, даме высшего света, связь с которой была бы еще губительнее для обоих?


«Круг» Дантеса теперь нам известен. «Тайна» поведения Идалии Полетики, многолетняя ее «патологическая» ненависть к Пушкину, признания в письмах — не достаточно ли оснований для такого предположения?! О красоте Полетики есть немало живых свидетельств, но в первую очередь об этом говорит портрет, написанный Петром Соколовым, замечательным акварелистом, в начале тридцатых годов. Полетика, рыжеволосая красавица в горностаевом палантине, смотрит прямо на нас — оторваться от ее лица невозможно.

В декабре 1975 года в газете «Советская культура» промелькнуло сообщение об обнаруженных в Москве у потомков Бакуниных неизвестных портретах Полетики. Рассказ о поисках портретов мог бы стать самостоятельной главой, впрочем, важна конечная суть: портреты приобретены Калининским городским музеем, там и удалось мне их посмотреть.

Один портрет бесспорен.[7] Он датирован 1827 годом. На нем Идалия Полетика, девочка-подросток лет пятнадцати, со своей матерью Юлией Павловной Строгановой. Мать сидит вполоборота, приподняв голову смотрит на свою дочь, ангела с розовыми пухлыми щеками.

Если уж говорить о возможной гибели от ревности мужа (да только ли от ревности, а беспощадный кодекс дворянской и офицерской чести?!), то такая опасность была очевидной. Муж Идалии, штаб-ротмистр А. М. Полетика, был товарищем по полку, старшим офицером. Чем же, кроме оскорбительного позора, могло кончиться для Идалии даже подозрение в адюльтере? Стоит ли сомневаться в единственном дуэльном исходе для Жоржа?!

Кстати, в 1836 году случился трагический эпизод, связанный с именем Идалии Полетики. История эта широко обсуждалась светским обществом и, вероятно, основательно перепугала «левую» дочь Строганова.

Влюбленный в Идалию кавалергардский поручик Петр Яковлевич Савельев, вспыльчивый, искренний человек, взбешенный шуткой генерала Грюнвальда, командира кавалергардского полка, неуважительно отозвавшегося об Идалии Полетике, накинул генералу на шею «снурок от пистолета» и… затянул его.

Второй подобный инцидент оказался бы для Идалии более чем нежелательным. Вот что писал Пушкин жене: «Что Москва говорит о Петербурге, так это умора.

Например, есть у вас некто Савельев, кавалергард, прекрасный молодой человек, влюблен в Идалию Полетику и дал за нее пощечину Грюнвальду. Савельев на днях будет расстрелян. Вообрази, как жалка Идалия!»

Расстрелян Савельев не был, его перевели в армию и сослали на Кавказ, однако пятно скандала лежало на Полетике.

Стоит обратить внимание на одно высказывание в письме Дантеса:

«…я несколько спокойнее с тех пор, как уже не вижу ее каждый день и всякий уже не вправе брать ее за руку, касаться ее талии, танцевать и беседовать с ней так же, как и я, но другим это было бы просто, потому что у них более спокойная совесть…»

Логика Дантеса, мне кажется, понятна: видеть и не только не обладать, но и не сметь приблизиться к любимой, боясь скомпрометировать, — это мука. Легче не видеть ее так часто, не завидовать другим, кому скрывать и таиться не для чего, у кого «более спокойная совесть».

Значит, по отношению к одной даме Дантес постоянно делает «непринужденный вид», и это для него непросто, по отношению к другой нарушает светские приличия, доводит «до крайности», как писала Дарья Федоровна Фикельмон. И, наконец, последнее, что сообщает Дантес Геккерну, — «эта женщина, которую считают не очень умной», фраза, которая, казалось бы, не может относиться к Полетике.

Учтем это несоответствие и попробуем поискать другие возможности в письме, чтобы выяснить, кто же была женщина, которую так полюбил Дантес.

Вернемся к фразе, при помощи которой Дантес сообщил Геккерну, кого же он имеет в виду: «Она носит ту же фамилию, что та дама, которая писала тебе по поводу меня…»

Отнесем эти слова к Идалии Полетике, выяснив вначале, не было ли в свете еще дамы с такой фамилией.

Просматривая воспоминания современников, дневники, исследования о пушкинском окружении, можно определенно сказать — второй не было. Казалось бы, подозрение с Полетики можно снять? Но если предположить (а это возможно!), что Дантес с помощью двойного шифра сообщил единственное имя, потому что второй Полетики не существовало, если предположить, что единственная Полетика и переписывалась с Геккерном, сожалея, что вынуждена отказать в займе старому барону для Дантеса, так как сама в тот момент испытывала денежные затруднения, если все это допустить, то отчего же не представить очевидное: Геккерн, прочитав многозначительную фразу Дантеса, мгновенно понял — речь идет об одном человеке, другого попросту нет, — и, поняв это, ужаснулся: любовь Дантеса и жены штаб-ротмистра, которую Дантес умолял «нарушить супружеский долг», — может ли быть опасность страшнее?!

«Теперь ты понимаешь, — заканчивает Дантес мысль, будучи уверенным, что Геккерн знает, о ком речь, — что от такой женщины можно потерять голову, особливо если она тебя любит».

В своей переписке с Клодом я попытался узнать, не существует ли в семейном архиве Геккернов писем Идалии Полетики к «старому барону» в Париж в период с мая 1835 года по январь 1836 года и не существует ли в этой переписке конкретного письма Полетики, в котором она вынужденно отказывает Геккерну в займе для Дантеса, объясняя свой отказ денежными затруднениями — ее деревни пострадали от мора и голода. Что и говорить, обнаружение такого письма сделало бы предположения бесспорными.

Скажу сразу, единственного письма Полетики к Луи Геккерну я не получил. Как написал Клод, часть архива находится в руках семьи его брата, и ему не удается все проверить.

Однако немаловажно знать, была ли вообще переписка Полетики и «старого барона».

В письме от 18/30 июля 1839 года Идалия сама сообщает об этом Екатерине:

«На первый взгляд я очень виновата перед Вами, добрый мой друг, а между тем это вовсе не так, ибо не проходит дня, чтобы я не вспомнила о Вас и жалела о Вас, но у меня было столько горя с того времени, как я ответила старому барону (подчеркнуто Полетикой. — С. Л.), раз уж Вы называете его старым, — на его письмо. Я имела несчастье потерять еще одного ребенка трех лет в прошлом году, и этот удар меня сразил».

Дочь Полетики умерла в 1838 году, Геккерн и Полетика переписывались, вероятно, в конце 1837 года. Если переписка была в это время, она, несомненно, могла быть и раньше. Знакомство Полетики и Геккернов началось с 1834 года, когда Жорж попал в полк, любовь — с января 1836 года. Следовательно, «дама», о которой сообщает Дантес, писавшая Геккерну «по поводу» Жоржа в 1835 году, вполне могла быть Идалией.

Во второй части фразы есть другая крайне важная для Геккерна информация. «Мор и голод, — сообщает Дантес, — разорили ее деревни».

М. А. Цявловский перевел слово la peste — чума, но слово это многозначно, оно имеет синонимы — мор, поветрие, язва, бедствие.

Исследуя эпидемическую карту России тех лет, я отметил отсутствие чумных эпидемий. Холера в России была болезнью новой, первые случаи ее описаны в начале тридцатых годов, новая страшная эпидемия часто называлась чумой.

В «Сборнике биографий кавалергардов» сказано, что Александр Михайлович Полетика «имел в Тамбовском уезде при селе Столовом четыреста душ». Уточню: «четыреста душ при селе Столовом» (неофициальное название Александровка) не обязательно одна деревня, а возможно, и несколько деревень с единой барской усадьбой. Такое объединение деревень под общим названием было обычным.

О жизни Полетик в Тамбове есть и другие более поздние упоминания, например записки графа М. Д. Бутурлина в пятидесятые годы.

А теперь свидетельства иного характера:

«Холера подкрадывалась к Тамбову медленно, сперва проникая в ближайшие к городу села, — писал С. Гессен, известный исследователь холерных бунтов в России в 1830–1832 годах. — Третьего сентября она появилась в тридцати верстах от Тамбова, в селе Рассказове, а вслед за тем и в селе Никольском…»

«Крестьяне шли по дорогам и кричали: „Мор! Мор!“».

«В январе 1831 года эпидемия достигла своего высшего развития, и в Тамбове стало недоставать гробов для покойников», — записывал И. Якунин о холере в Тамбове по свидетельствам очевидцев.

Село Рассказово (владение Полторацких) находилось в восьми верстах от села Столового (владение Полетики), границы поместий были общими. В «Историко-статистическом описании Тамбовской епархии» сказано, что крестьяне села Столового пользовались приходом, больницей и базаром села Рассказова.

В это время в Тамбове и в Никольском вспыхивают крестьянские восстания, подавленные регулярными войсками: «Две тысячи Никольских крестьян с вилами, косами, топорами, шедшие на помощь тамбовским бунтовщикам, были задержаны в четырех верстах от Астраханской заставы и не поспели к месту действия» (С. Гессен).

Дорога от Никольского к Тамбову проходит через село Столовое. Таким образом, мы можем с полным правом сказать, что холера началась именно здесь, в поместьях Полторацкого и Полетики; здесь были наибольшие жертвы и разрушения. Вот почему в 1831 году, находясь в польском походе, казалось бы не такой уж бедный помещик А. М. Полетика, как записывает П. И. Бартенев, вынужден был «живиться за счет Шереметева».

В Историческом архиве мне попалась не подписанная записка, характеризующая Александра Полетику:

«Полетика Александр, женатый на сестре графа Строганова, товарища графа Дмитрия Николаевича Шереметева по полку. В походах 1830 года (по формулярному списку Полетика был в походе с марта по ноябрь 1831 года. — С. Л.) променял ему свою походную кровать на постоянные завтраки».

В той же папке оказалось долговое письмо Александра Полетики к графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву, к сожалению, не датированное. В письме Полетика вспоминает давнюю дружбу с графом, просит три тысячи на два года. «Не откажите старому приятелю, — умоляет Полетика, — который никогда не забывает, что вы его спасли».


А. С. Пушкин в своем дневнике за 1833–1835 годы трижды упоминает голод в России в результате тяжелого неурожая.

В тягостную осень 1833 года высший круг Петербурга буквально взбудоражило неожиданное новшество в дворцовом этикете: вводились форменные костюмы для фрейлин и придворных дам, иначе «дамские мундиры — бархатные, расшитые золотом», как записал А. Я. Булгаков. Чуткий Пушкин с горечью отмечает: «И это… в настоящее время, бедное и бедственное». 14 декабря 1833 года Пушкин вспоминает о недороде в стране. 17 марта 1834 года Пушкин снова записывает: «Много говорят о бале, который должно дать дворянство по случаю совершеннолетия Г. Наследника… Вероятно, купечество даст также свой бал. Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»

Нас, естественно, интересует, коснулось ли «бедное и бедственное время» Тамбовской губернии.

А. С. Ермолов в своей книге «Наши неурожаи и продовольственный вопрос», вышедшей в Петербурге в 1909 году, пишет:

«По цензурным условиям того времени литература сохранила немного данных о размерах бедствия, которое претерпевалось населением вследствие неурожая 1833 года… Однако можно о них судить по данным о продажных ценах на хлеб, которые повысились в семь и в десять раз против нормальных. Так, я могу отметить, что в губ. Тамбовской, вместо обычной средней цены четверти ржи в четыре рубля, цена возросла до 27 рублей за четверть… Очевидно, что покупать хлеб по таким ценам сельским обывателям было совершенно не под силу, и положение… представлялось совершенно отчаянным».

Таким образом, слова «дамы» о «море и голоде», разоривших деревни, можно читать буквально.

Невольно возникает вопрос: почему Геккерн выбрал для денежного займа товарища Дантеса по полку, штаб-ротмистра Полетику?

Я уже писал, что Геккерна окружало множество чрезвычайно богатых знакомых, однако должность посла обязывала ко многому. За помощью Геккерн мог обращаться только к неофициальным лицам. Полетики — близкие друзья Дантеса. Истинного их имущественного положения Геккерн знать не мог. Будучи незаконнорожденной дочерью Строганова, Идалия не была приближена ко двору, следовательно, обращение за помощью к ней никем превратно истолковано быть не могло. Кроме того, одалживать у товарища по полку было не только приличным, но и обычным.

Должен сказать, что при первой публикации этой главы я допустил ошибку, сказав, что Дантес был подчиненным Полетики, служил у него в эскадроне. Это не так. Штаб-ротмистр Полетика не был командиром Дантеса. Правильное замечание критиков о том, что обращение за денежным долгом младшего офицера к собственному командиру попросту невозможно, отпало само собой.

Было и еще замечание: возрастная разница Дантеса (25 лет) и Полетики (37 лет) будто бы делала, утверждаемую мной, их дружбу сомнительной.

Но, во-первых, я нигде не пишу о дружбе мужчин; разговор идет об особом расположении к Жоржу Идалии, муж обычно сопровождает ее. Что касается восприятия Екатерины и «старого барона», то действительно в своих письмах Жоржу в Тильзит, которые я приведу дальше, они одинаково говорят об особом дружественном расположении, даже более чем дружественном, почти родственном, «мужа и жены».

Что же касается «долга», то нельзя упускать и того обстоятельства, что к А. М. Полетике, если речь идет о Полетике, обращался не Жорж, а «старый барон», живший в тот период в Париже.

И все же, отчего отказом ответила Идалия, а не сам Александр Михайлович?

Дело в том, что письмо Геккерна могло прийти только летом или осенью 1836 года, когда кавалергарды находились на маневрах вне Петербурга. Отсутствие Полетики в столице давало право Идалии ответить барону до возвращения полка, что не только смягчало форму отказа, но и сохраняло достоинство мужа.

Клод в одном из писем так характеризовал финансовое положение Дантеса: «У Жоржа не было никакого личного состояния. Геккерн по договоренности с Конрадом Дантесом обеспечивал материальную сторону Жоржа в полку и вне оного. Мой предок Конрад не мог бы выдержать подобных расходов. Без покровительства Геккерна у Жоржа не было бы даже необходимого минимума, который бы позволил ему появляться в свете и при дворе. <…>. Барон был человеком со слишком практическим умом».

В письме от 20 января 1836 года Труайя не сумел прочитать фамилию человека, которого особенно опасается сверхосторожный Дантес. «Ни слова Брожу (Бражу?)», — предупреждает он.

Л. А. Черейский, автор книги «Пушкин и его окружение», в разговоре со мной высказал предположение, что Труайя допустил ошибку: дело идет о графе Борхе.

Мое предположение, что в Париже находился дипломат-камергер А. М. Борх, архивными документами не подтвердилось. Оставался брат А. М. Борха — Иосиф Борх, протоколист-переводчик коллегии министерства иностранных дел. К сожалению, командировки в Париж И. Борха в начале 1836 года обнаружить пока не удалось, однако более поздние свидетельства о пребывании Борха за границей известны. «В последнее воскресенье, — писал А. Карамзин летом 1837 года, — я ездил верхом с графиней Борх… Муж, ехавший с нами в коляске… вынужден был воротиться… Кислая фигура de се vilain avorton de mari наводила уныние на все общество».

Упоминаются в этой прогулке и Жорж Дантес, и Луи Геккерн.

Графиня Любовь Борх была женщиной, как говорится, легкого нрава. Известно ироническое замечание Пушкина, встретившего чету Борх по дороге на Черную речку. «Вот две образцовых семьи, — сказал он Данзасу, — ведь жена живет с кучером, а муж — с форейтором».

Avorton de mari — муж-выродок, рогоносец, живущий с форейтором.

В этом смысле забавен поздний документ, найденный мною в архиве: усыновление глубоким стариком И. Борхом поручика Станислава, будто бы незаконнорожденного сына (история такая же, как и с Дантесом!), и ходатайство Борха о пожаловании Станиславу графского титула. Таким образом, Борх не просто светский знакомый Геккерна — он его «брат». Вероятно, общение между Геккерном и Борхом было самое тесное, и Дантес мог видеть в этом контакте особую для себя опасность.

Невольно вспоминается еще один почти мистический факт. Пасквиль, полученный Пушкиным, был подписан «несменным секретарем ордена рогоносцев графом И. Борхом». Это случилось через десять месяцев после того, как Жорж Дантес в письме Геккерну посоветовал особенно остерегаться этого человека.

Перечитаем зашифрованный Дантесом отрывок, восстановив его смысл: «…тайна известна только мне и ей (она носит ту же фамилию, что та дама, которая писала тебе по поводу меня, что ей очень жаль, но мор и голод разорили ее деревни); теперь ты понимаешь, что от такой женщины можно потерять голову, особливо если она тебя любит!

Еще раз — ни слова Борху (?), ведь он переписывается с Петербургом, и достаточно малейшего упоминания в письме к его супруге, чтобы мы оба погибли».

Статья М. А. Цявловского в «Звеньях» содержала не только категорическую оценку по поводу бесспорной «искренности и глубины чувства» Дантеса, но и касалась отношения к Дантесу Натальи Николаевны Пушкиной. М. А. Цявловский писал: «Ответное чувство Натальи Николаевны к Дантесу тоже теперь не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт».

К сожалению, предположения «биографов», комментировавших опубликованные письма, шли подчас еще дальше. Даже такой серьезный исследователь, как Л. Гроссман, косвенную речь Дантеса перевел в прямую речь Натальи Николаевны. «На одном из зимних балов 1836 года состоялось „между двумя ритурнелями кадрили“ решительное объяснение между Пушкиной и Дантесом», — писал Гроссман. И дальше: «Как оказывается, Наталья Николаевна заявила Дантесу: „Я люблю вас так, как еще в жизни не любила“».

Вопрос исчерпан, сомнений, по мнению исследователя, быть не должно. Однако если мы на основании всех предыдущих фактов допустили, что Дантес говорил Геккерну совсем о другой «даме», гораздо более знакомой «старому барону», чем Наталья Николаевна Пушкина, а значит, и легко узнаваемой, то как же назвать бесспорное ухаживание Дантеса за Натали? Неужели это розыгрыш?! Желание дискредитировать одну, чтобы отвести возможное подозрение от другой? Иначе неужели Дантес позволял себе издевательское преследование, «для потехи» общества, «прекрасной Натали», как писала Софи Карамзина, только для того, чтобы отвести подозрение от любимой «дамы»?!

В первом письме Дантеса есть фраза, которая как бы противоречит тому, что мы знаем об Идалии Полетике: «Эта женщина, — сообщает Дантес, — которую считают не слишком умной».

Впрочем, так ли уж противоречит?

Отношение света к Полетике в 1836 году попросту неизвестно, сообщения о ней появились позднее. Все известное нам говорит скорее о характере, о манере жить и думать, чем о заметном уме. Ведь гладкость и ловкость слога, недоброжелательство и злоязычие могут прекрасно уживаться (тем более у светской дамы) с ограниченностью. Но, может быть, ум Полетики как раз и сказался в ее интриге? Может, признаком ума «той дамы» как раз и является разработанная ею (допустим!) компрометация простодушной приятельницы для прикрытия собственных действий?

Подобная история чрезвычайно банальна. Сюжет «ширмы» был широко известен в эти годы. Подобные ситуации, чуть варьируясь, игрались в бесконечных французских водевилях, наводнявших русскую сцену. В эти годы Лермонтов пишет «Княгиню Литовскую», а с 1804 года в России читается взахлеб роман Шодерло де Лакло «Опасные связи». Полетика была заядлая театралка. «Двор проведет октябрь и часть ноября в Москве, — писала она 3 октября 1837 года Дантесам. — Я в ожидании балов. У нас превосходные театры. Французская труппа очень хороша, благодаря господину и госпоже Аллан…»

Очень важно, мне кажется, появление слова «ширма» в высказываниях людей, так или иначе касавшихся дуэльных событий. Барон Фризенгоф, записывая рассказ Александрины, говорит, что Дантес хотел сделать из Екатерины «ширму». Ниже я приведу отрывок из его письма.

Еще более неожиданно звучит признание Александры Осиповны Смирновой-Россет, приведенное Б. Казанским еще в 1928 году в журнале «Звезда» № 1 и больше никем не цитированное: «Дантес никогда не был влюблен в Натали; он находил ее глупой и скучной. Он был влюблен в Идалию и назначал ей свидания у Натали, которая служила им ширмой в продолжении двух лет. Ее дружбу с Натали и эту внезапную нежность никто не понимал, так как прежде она (Идалия. — С. Л.) жестоко потешалась над нею». Как много тут сказано! «Глупа и скучна». Не это ли со слов Дантеса многократно повторяет его друг А. В. Трубецкой, квартировавший летом 1836 года вместе с Дантесом в одной избе в Новой Деревне? Или «жестоко потешалась». Разве не то же самое пишет Софья Карамзина брату, рассказывая о смешных «приступах чувств» Дантеса?!

«Балаганил» — так много лет спустя обозначил поведение молодого Геккерна П. П. Вяземский.

Не означает ли признание А. О. Смирновой-Россет, что слух о Полетике, о ее участии в розыгрыше, все же проник в ближайшую к Пушкиным среду?

Перечитаем второе письмо Дантеса, от 14 февраля 1836 года: «У нас с ней произошло объяснение… Речь шла не больше и не меньше, как о том, чтобы отказать любимому и обожающему человеку нарушить свой супружеский долг…» и т. д.

Каждое слово этих писем противоречит всему, что мы знаем бесспорно. Где, когда мог позволить себе Дантес так говорить с Натали?! Любопытно, что в последующие годы Полетика (я еще вернусь к этому), компрометируя людей, близких к Пушкину, неоднократно будет пользоваться приемом «ширмы», как бы заимствованным из водевильной бульварщины, проявляя таким образом не столь остроту ума, сколь вопиющую, на мой взгляд, ординарность.


Почему Дантес, если мы согласимся, что он был влюблен в Идалию, женится на Екатерине, входит в семью Пушкиных?

Трусость отрицают все.

Существует несколько версий. Наиболее выгодная для Дантеса, возникшая в то время: он женится на Екатерине, чтобы оставаться рядом с Натали, «дышать с ней одним воздухом». Он, Дантес, совершает акт самопожертвования. Последние десятилетия повторяется версия Л. Гроссмана о беременности Екатерины до свадьбы, что будто бы и заставило Дантеса жениться. Есть письмо Луи Геккерна в Тильзит, где старый барон пишет об опасности выкидыша у Екатерины. Т. Цявловская оспаривает перевод слова fausse-couche, сделанный Щеголевым, считая, что точнее не «выкидыш», а «преждевременные роды».

Но какие же «преждевременные» в марте, если Матильда Дантес родилась 20 октября 1837 года? В марте беременность была два месяца. Опасность выкидыша у первородящей в эти сроки обычна. Интересно, что письма Полетики подтверждают и это событие. За две недели до родов, 3 октября 1837 года, осведомленная Полетика пишет Екатерине: «Вот уже приближается для Вас великий момент. Да поможет и защитит Вас Бог, друг мой».

Необъяснимость и полная неожиданность поступка Дантеса буквально поразила самых близких его знакомых, да и друзей Пушкина. «Вечером на бале у С. В. Салтыкова была объявлена свадьба, — вспоминал В. А. Соллогуб, — но Пушкин Дантесу не кланялся. Свадьбе он не верил…» «Тут что-то должно быть подозрительное, — писала отцу Ольга Сергеевна Пушкина, — какое-то недоразумение…» «У нас тут свадьба, — сообщала Е. А. Карамзина сыну. — Прямо невероятно…» «…Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что все это не сон», — приписывает Софи Карамзина. «Не могу прийти в себя от свадьбы, — отвечает Андрей Карамзин 3 декабря 1836 года. — <…> Черт возьми, что все это значит? <…>. Может быть, это было самоотвержение?».

В следующих письмах Карамзины несколько раз возвращаются к обсуждению невероятной свадьбы: «Начинаю с темы Дантеса: она была бы неисчерпаемой, если бы я принялась пересказывать тебе все, что говорят, но поскольку к этому нужно прибавить никто ничего не знает — я ограничусь сообщением, что свадьба совершенно серьезно состоится 10/22 января» (письмо С. Н. Карамзиной от 29 декабря 1836 г.). «Завтра, в воскресенье состоится эта удивительная свадьба <…>. Пушкин проигрывает несколько пари, потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему странно и необъяснимо…» (письмо С. Н. Карамзиной от 9 января 1837 г.).

Итак, с одной стороны, полная неожиданность не только для Пушкина, но и для ближайшего к Пушкиным и к Дантесу окружения, а с другой — мгновенное, радостное согласие Екатерины, ее полная уверенность в искренности Дантеса. Почему? Не означает ли это, что существовало «третье лицо», посредник, доверенный человек, который заранее мог подготавливать Екатерину к такому шагу?

Знаменательно одно воспоминание Араповой: «Александра Николаевна рассказывала, что его (Дантеса. — С. Л.) осведомленность относительно их прогулок или выездов была прямо баснословна и служила темой постоянных шуток и догадок сестер.

Раз даже дошло до пари. Как-то утром пришла внезапно мысль поехать в театр. Достав ложу, Александра Николаевна заметила:

— На этот раз Геккерна не будет! Сам не догадается, а никто подсказать не может.

— А тем не менее мы его увидим! — возразила Екатерина Николаевна. — Всякий раз так бывает, давай держать пари!

И на самом деле, не успели мы занять места, как блестящий офицер, звеня шпорами, вошел в партер».

Очевидно, некто очень близкий к Екатерине держал связь с Дантесом, передавал ему все, что происходило в семье Пушкиных. Вероятно, это была Полетика. Но тогда, если предположить, что Идалия была тайной свахой Екатерины и Дантеса, почему все же ее, Полетику, могла устроить эта свадьба? Не оттого ли, что жертвенность Дантеса сулила ей немалые выгоды: сохраняла Идалии (близкой подруге Екатерины) Жоржа, делала их частое общение фактически легальным. Не потому ли согласился Дантес на брак с Екатериной, что именно таким путем он мог сохранить для себя Полетику? Если говорить о «методе» нового обмана, то он прежний, только обманутой в данном случае оказывается Екатерина. «Молодой Геккерн принялся тогда притворно ухаживать за своей будущей женою, вашей теткой Екатериной, — писал Араповой барон Густав Фризенгоф, — он хотел сделать из нее ширму, за которой он достиг бы своих целей».

И в самом деле: не конкурентка Полетике, некрасивая, немолодая Екатерина (ей шел двадцать девятый год, а не двадцать шесть, как записано в брачном документе) благодарно откроет свой дом ближайшей подруге. Да и кто теперь может стать ей (это видно из писем) ближе облагодетельствовавшей ее Идалии?!

Оговорюсь, — мне не хотелось бы упрощать мысль. Женитьба на Екатерине «устраивала» не только Полетику, но и все семейство Геккернов, несло каждому выгоды. Дантес выигрывал во мнении общества, «пожертвовав» собою во имя «возвышенной любви» к Натали. Пушкин, поставленный перед фактом женитьбы на свояченице, должен был отказаться от вызова, что сохраняло желанную службу Луи Геккерну. Опытный дипломат понимал возможные последствия дуэли для него самого.

Да, нужно признать, женитьба — ход действительно остроумный и ловкий! Ни Полетика, ни Жорж не могли бы так рассчитать эту партию. В шахматном гамбите, который они разыгрывали, чувствуется рука высочайшего мастера интриги Луи Геккерна.


В 1963 году в Париже были изданы — в русском переводе — записки дочери Николая I Ольги Николаевны, опубликованные раньше на немецком языке. Двойной перевод был настолько неточен, что привел к многим сенсационным «открытиям». Недавно праправнук Пушкина Г. М. Воронцов-Вельяминов опубликовал подлинный текст мемуаров (вместе с факсимиле) и перевод их на русский язык.

Приведу отрывок о Пушкине:

«Папа, который проявлял к нему интерес как к славе России и желая добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Друзья нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения. Дантес должен был жениться на… сестре г-жи Пушкиной, довольно малоинтересной особе».

Т. Цявловская, Н. Раевский и другие решили, что «друзья» были только у Пушкина, хотя текст не давал полного права на такое предположение. Были даже названы имена друзей: Жуковский и Загряжская. И все же, мне думается, маловероятно влияние на Дантеса… пушкинских друзей. На Дантеса могли влиять его друзья.

Кто же они?

В метрической книге Исаакиевского собора за 1837 год (ч. II, ст. 1) зафиксировано венчание «барона Георга Карла Геккерна, 25 лет… с фрейлиною ее Императорского Величества, девицей Екатериной Гончаровой, 26 лет». Перечислены поручители: со стороны жениха — ротмистр Бетанкур и виконт д'Аршиак; со стороны невесты — граф Г. А. Строганов (отец Полетики), брат Екатерины Иван Гончаров, полковник Александр Полетика и барон Геккерн.

Бракосочетание повторилось и по католическому обряду в часовне княгини Бутера, после которого там же у Бутера был ужин — об этом сообщает барон Фризенгоф в письме Араповой.

Любопытно, что обо всех этих людях многократно вспоминает Идалия в своих письмах. «Бетанкур готовится к отъезду, — пишет она в 1837 году, — ему дан полугодовой отпуск, он едет в Брюссель, Лондон и, может быть, в Париж. Счастливый смертный! Я была очень рада вновь увидеть д'Аршиака. Мы часто говорим о Вас. Он очень добрый, замечательный малый». А в письме 1839 года: «Часто говорим о Вас с Бетанкуром, в прошлом году он ездил в Англию, теперь он в Красном Селе на маневрах. Это один из моих верных, я вижу его через день».

О чете Бутера в письме 1837 года: «Что касается Бутера, то они еще в Парголово. Князь поехал в Ямбург, в гости к брату». «Гробовщица», с которой Полетика обменивается «иудиными поцелуями», из этого же семейства. А в письме 1839 года Полетика как бы продолжает: «Бутера три недели как возвратились».

Любопытно, что фрейлина двора Мердер именно на балу у Бутера (5 февраля 1836 года) улавливает фразу Дантеса: «Уехать — думаете ли вы об этом…» — сказанную будто бы для других ушей.

Близость Полетики и Бутера заставляет думать, что на балу был не только Жорж, но могла быть и Идалия. Кто знает, может, только что одарив очередным «иудиным поцелуем» Наталью Николаевну Пушкину, она, Идалия, стоя за колонной танцевального зала, одобрительными взглядами поощряла Дантеса. Не там ли началось?!

И все же выявление «круга» Полетики и Дантеса не было бы для нас столь интересным, если бы мы не имели другого чрезвычайно важного и, я бы сказал, удивительного документа: переписки Карамзиных.

Салон Карамзиных многолюден. На сотнях страниц подробнейших писем всех членов этой семьи возникают десятки имен и фамилий, и среди них как близкий знакомый и частый гость — Дантес. «Наш образ жизни, дорогой мой Андрей, — писала Софья Карамзина 5 июня 1836 года, — все тот же, по вечерам у нас бывают гости, Дантес — почти ежедневно». Или: «У нас за чаем всегда бывает несколько человек, — пишет она же 3 ноября 1836 года, — в их числе Дантес, он очень забавен».

Выше я цитировал письмо Софьи Карамзиной, которая с восторгом рассказывает о «дурачествах» Дантеса и его беспрерывных шутках «по-прежнему к прекрасной Натали». Читая переписку Карамзиных, подробно, даже скрупулезно описывающих светские вечера, приемы в собственном доме, невольно поражаешься тому, что имена друзей Дантеса, названные Полетикой, и имена друзей Дантеса, называемые Карамзиными, не совпадают. На сотнях страниц писем Карамзиных и ответных писем Андрея ни разу не вспоминается Полетика, не произносится ее имя, ее следы не угадываются даже вблизи гостеприимного дома. Это удивительное «выпадение» заметил и внимательный к своему предку Клод, в одном из писем он попросил меня объяснить такую странность.

Письма Полетики и письма Карамзиных делают совершенно очевидным факт, что для Дантеса существовало два непересекающихся круга общения. «Круг Карамзиных» был легальным, — там Дантес разыгрывал свою влюбленность, веселил легкомысленных друзей смешными «приступами чувств» «по-прежнему к прекрасной Натали». Отсутствие Полетики в этом салоне делало Идалию неуязвимой.

Дом Карамзиных оказался, к сожалению, фактически единственным местом, где совершался этот безобразный фарс.


Друзья Идалии Полетики — «круг» конспиративный. Невольно вспоминаются слова Жуковского о «двух лицах» Дантеса, о его двойном существовании.

В комментарии к переписке А. И. Тургенева с A. И. Нефедьевой П. И. Бартенев, ссылаясь на рассказ B. Ф. Вяземской, записал: «Дантес бывал частым посетителем Полетики и у нее виделся с Натальей Николаевной, которая однажды приехала оттуда вся впопыхах и с негодованием рассказывала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса».

Существует еще один, приведенный ранее, более подробный рассказ Вяземской.

В марте 1887 года об этой встрече у Полетики написал Араповой муж Александры Николаевны, барон Фризенгоф: «Что касается свидания, то Ваша мать получила однажды от госпожи Полетики приглашение посетить ее, а когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома…»

В письмах Полетики, полученных мною от Клода, есть несколько мест, которые, по всей вероятности, относятся к этому свиданию. 3 октября 1837 года Идалия сообщает Екатерине: «Я ни о чем, ни о чем не жалею, ибо свет мне вовсе не необходим в первую очередь, напротив, я в восторге от этого светского междуцарствия».

О чем не жалеет Полетика? Почему Идалия «в восторге» от «светского междуцарствия»? (В «Звеньях» «от светского одиночества»). Каких людей — не всех же! — ей не хочется видеть в опустевшем из-за летних разъездов Петербурге? Есть же и ее «верные», которых она встречает постоянно, ждет Полетика и двор, возвращающийся, как она сообщает, «в конце ноября». По всей вероятности, Идалия «отдыхает» от людей, близких к Пушкиным. Не зря в том же письме она подробно рассказывает о Загряжской, «скрежещущей зубами» при встрече.

В главе о Строгановых я назвал всех посвященных в тайну свидания: их оказалось не так мало. Это и Александрина, и Загряжская, и Вяземские, и Екатерина, а если думать, что о свидании знали целые семьи — от ближайших утаить трудно! — то это Валуевы (родственники Вяземских) и Гончаровы.

Почему же удалось сохранить такому количеству посвященных людей столь долгое молчание? Мне кажется, что помимо воли и интереса Строганова, державшего инициативу в своих руках, нельзя не учесть и бесспорного предсмертного желания Пушкина защитить жену от злобы и жестокости света. Можно предположить, что Пушкин взял клятву со всех близких сохранять тайну о состоявшейся встрече.

А. И. Тургенев записал 28 января в половине двенадцатого: «Он [Пушкин] беспокоится за жену, думая, что она ничего не знает об опасности, и говорит, что люди заедят ее».

Не в этой ли клятве кроется ответ на необъясненный пресловутый крестик, который Пушкин протянул Александрине? Не говорит ли этот факт о данном Азинькой обете молчания? Кстати, именно в пользу такой версии, мне думается, будут и другие факты: крестик Пушкина всю жизнь хранился в доме Фризенгофов, а Александрина после разговора с Пушкиным больше не заходила к нему. И дело не в том, что Пушкин не захотел прощаться, а клятва, по всей вероятности, и была прощанием с поэтом.

Несомненно и то, что слуги в таком доме не могли знать об истинных событиях; отсюда слухи иного рода, рассказ воспитательницы, которым без всякой критики воспользовалась Арапова в своих неразборчивых записках.

Может показаться странным и другой факт: почему же Дантес не воспользовался возможностью очернить Наталью Николаевну на суде, не рассказал об этой встрече? Мне кажется, что причиной тому была единая выработанная линия со Строгановым, желание не подвергнуть опасности Полетику, дезавуировать события, оставить ситуацию «романтическо-загадочной», выгодной кавалергарду.

Не этой ли «договоренностью» веет и от известного письма Строганова, где старый граф одаривает излияниями «племянника», называет его «благородным», отмечая при этом его особое благородство «в последние месяцы пребывания в России».

В последних публикациях ставится под сомнение существование второго анонимного письма. В письмах Полетики мне видится косвенное подтверждение того, что второго анонимного письма действительно не было. Пушкину, вероятно, о состоявшемся свидании сразу же рассказала Натали — этого не могла в своих планах допустить Идалия.

В письме от 18/30 июля 1839 года Полетика сообщает Екатерине совершенно, казалось бы, неожиданное: «У Натали не хватает мужества ходить ко мне. Мы очень милы друг с другом, но она никогда не говорит о прошлом, его в наших разговорах не существует».

Признание Полетики как бы приоткрывает еще один аспект: существовало какое-то, устраивавшее жену Дантеса, объяснение случившегося. Именно с этим «объяснением» Екатерина и жила последующие годы.

Для нас же слова Полетики только подтверждают факт, что Натали никогда уже не могла простить Идалии ее участия в шантаже и обмане.

Но если мы допустили, что Дантесу и Полетике была «удобна» женитьба на Екатерине, то как объяснить поступок Идалии — приглашение Натальи Николаевны к себе на квартиру, как бы устройство предосудительного свидания?

Фраза Вяземской — «Дантес бывал частым посетителем Полетики»— мне думается, могла бы стать ключом объяснения, по крайней мере, быть принятой во внимание. Это же можно сказать и о высказывании А. О. Смирновой-Россет о «ширме», о любви Дантеса и Полетики, о проникшем в общество слухе.

Недисциплинированность Дантеса, «отлучки с дежурства, когда из начальства никто не уезжал», «опаздывание на службу», о чем сообщают кавалергарды, начала обращать на себя внимание. Значит, нужна контрмера, обеляющая свидание, способная отвести от Идалии мнение света и возможные подозрения мужа. Но, кроме того, интерес к Дантесу начал спадать, «кончился сей роман a la Balsac, — написал А. Карамзин, — к большой досаде С.-Петербургских сплетников и сплетниц».

Видимо, для Полетики и Дантеса пришло время, когда потребовались новые серьезные подтверждения собственного «благородства».

Полетика заманивает Пушкину к себе. Дантес «играет» водевиль, грозит застрелиться, а доверчивая Наталья Николаевна «не знает, куда ей деваться».

«По счастью, — рассказывает Вяземская, — ничего не подозревавшая дочь хозяйки явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».

Как все похоже на инсценировку! Зато теперь и Полетика, и все эти жаждущие новостей «гробовщицы» получат бесспорное подтверждение трагической любви Жоржа Дантеса.

События развиваются стремительно. Вызова никто не ждет. 27 января общество потрясает трагическая весть: Пушкин смертельно ранен.

В феврале Полетика посылает письмо арестованному Дантесу. «Бедный друг мой, — пишет она. — Ваше тюремное заключение заставляет кровоточить мое сердце… Мне кажется, что все то, что произошло, — это сон, но дурной сон. Я больна от страха». Об этих же событиях, по всей вероятности, она сообщает и в других своих письмах: «Я ни о чем, ни о чем не жалею» (3 октября 1837 года). «У Натали не хватает мужества ходить ко мне…» (18/30 июля 1839 года).

Если бы свидание происходило 2 ноября и не имело трагического финала, то трудно представить, как удалось бы сохранить секрет встречи, заставить молчать два месяца такое количество посвященных? Иной силы, кроме смерти Пушкина и клятвы, данной ему, я не вижу. Да и последующие пятьдесят лет молчания остались необъясненными.

Нельзя забывать, что Полетика до дуэльных дней как бы переживала благосклонность общества к себе. Именно Идалия и ее муж становятся «свидетелями» на свадьбе Дантеса и Екатерины 10 января, присутствуют вместе с семьей Гончаровых в Исаакиевском соборе и на обеде у Бутера. А Идалия, как ближайшая подруга, наверняка принимает участие в «сборах» к венчанию Екатерины.

Думаю, только оповещением вины Полетики в кругу ближайших к Пушкину людей можно объяснить и следующее письмо Геккерна в Тильзит: «Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать. Ты знаешь, о ком я говорю. Могу сказать, что муж и жена относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные, даже больше того, как друзья».

После 19 марта бесхитростная, ничего не подозревающая Екатерина посылает из Петербурга вслед уехавшему Дантесу свое недоуменное письмо, впервые приведенное Щеголевым, вероятно читавшим его с искренним удивлением: «…Идалия приходила вчера на минуту с мужем, она в отчаянии, что не простилась с тобой, говорит, что в этом виноват Бетанкур. В то время как она собиралась идти к нам, он ей сказал, что будет поздно, что ты, по всей вероятности, уехал. Она не могла утешиться и плакала, как безумная».

Невольно вспоминаю слова из записки Полетики на гауптвахту: «Прощайте, мой прекрасный и добрый узник. Меня не покидает надежда увидеть Вас перед Вашим отъездом. Ваша всем сердцем».


Виделись ли Полетика и Дантес в последующие годы?

В июле 1839 года Идалия пишет Геккернам: «Я по-прежнему люблю Вас… Вашего мужа, и тот день, когда я смогу вновь увидеть, будет самым счастливым в моей жизни. Очень возможно, добрые мои друзья, что я, если только в скором времени мне удастся покинуть Петербург, приеду повидаться с вами, и тогда я нагряну, как снег на голову, мне так хотелось бы увидеть Вашу семью».

13 мая 1840 года Екатерина сообщает брату в Россию: «Через несколько дней я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику, которая приезжает вместе со Строгановыми в Баден-Баден, и мы с мужем рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова увидеть ее, она была так мила с нами во время наших несчастных событий».

И, наконец, в письме из Милана, отправленном 3 октября 1841 года, Полетика как бы подтвердит это:

«Я получила такое удовольствие видеть вас обоих, что увидеть вас еще раз стало для меня навязчивой идеей. Я так рада, что видела вас обоих такими счастливыми, что я люблю уноситься в ваш дом в ожидании, что это смогу сделать реально. И несомненно, если чего женщина хочет, того и Бог хочет, а я — очень хочу».

Знаменательно отношение Идалии Полетики к Александрине.

В письме Екатерины от 13 мая 1840 года, которое я цитировал, есть важный абзац: «Слышала об этом стороною, что Александрина стала совершенною сумасбродкою; говорят, что получение шифра (вензель императрицы у фрейлин. — С. Л.) совсем вскружило ей голову, что она стала невероятно надменной. Я надеюсь, что все это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы нелепостью. Через несколько дней я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику».

А в письме к Екатерине от 18/30 июля 1839 года, то есть за год до приведенного отрывка, Полетика пишет: «Александрина невероятно потолстела с тех пор, как… Спросите у своего мужа, он объяснит, что я имею в виду, — он поймет меня. Выглядит она хорошо и прекрасно себя чувствует. Впрочем, она существо добродушное и привязана к Вашей сестре».

Пристрастие Полетики к Александрине замечено давно.

Что же позволяла себе Идалия по поводу этого, как она писала, «добродушного существа»?

Мне кажется, чрезвычайно важен рассказ князя А. В. Трубецкого, записанный В. А. Бильбасовым в 1887 году.

Трубецкой и Полетика, как я писал, жили в Одессе и были постоянными собеседниками.

«Откуда же дуэль?» — спрашивает князь. И объясняет: «Не так давно в Одессе умерла Полетика, с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти. Дело в том, что Гончаровых было три сестры: Наталья, вышедшая за Пушкина, чрезвычайно красивая, но чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантес, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная девушка… Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриною и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрина созналась в этом г-же Полетике».

«Воспоминания Трубецкого из маразматического бормотания, — писала А. Ахматова в статье об Александрине, — <…> превращаются в документ первостатейной важности: это единственная и настоящая запись версии самого Дантеса».

Мы теперь вправе сказать, что рассказ Трубецкого — это и версия Полетики, и всего «завистливого и душного» света. Несмотря на убогость повторенных князем историй, чувствуется один «метод», одна рука.

Фантазия Полетики и Дантеса ограничена. И хотя истории — это литературные, расхожие сюжеты, варианты «ширмы» (Пушкин любит не Натали, а Александрину!), «наблюдения» Полетики находят поддержку даже среди ближайших к Пушкину людей. Вот из какого источника черпают и Софья Карамзина, и Вяземский свои удивительные «открытия». «…Чтобы ни одной из них (сестер. — С. Л.) не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно влюблен в нее и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству».

Любопытно, что незадолго до этого «открытия» Софья Николаевна Карамзина в письме от 18/30 октября 1836 года писала о близких отношениях Александрины с Аркадием Осиповичем Россетом, приятелем Пушкина. Об этом же большом чувстве Александрины много позднее сказала и Наталья Николаевна. «…Россет пришел вчера пить чай с нами, — писала она П. П. Ланскому в 1849 году. — Это давнишняя большая и взаимная любовь Сашеньки. Ах, если бы это могло кончиться счастливо. <…>. Прежде отсутствие состояния было препятствием. Эта причина существует и теперь, но он имеет надежду вскоре получить чин генерала, а с ним и улучшение денежных дел».

Вернусь к словам Полетики: «Александрина невероятно потолстела с тех пор, как <…>. Спросите у своего мужа… что я имею в виду, — он поймет меня». Полетика советует Екатерине выяснить интимную тайну родной сестры у… Дантеса. Совет странный, но не единственный.

3 октября 1837 года, выбалтывая петербургские сплетни, Полетика сообщает Екатерине о своей подруге: «Госпожа Соланская ездила на несколько недель в Москву, где простудила свою девочку, которую сейчас может потерять: она сумасшедшая. Она все так же постоянна. Ей по-прежнему нравится нос в форме английского сада (подчеркнуто Полетикой. — С. Л.). Что это значит, спросите у своего мужа».

Еще раз невольно думаешь, что между Дантесом и Полетикой существовала своя система сигналов, код, понятный только им двоим.


Верил ли Пушкин Натали? Бесспорно.

Два человека — Пушкин и его жена — были несоизмеримо разными величинами. Гениальность и величайшая прозорливость жили рядом с простотой и бесхитростностью. Она, Наталья Николаевна, никогда не смогла бы обмануть Пушкина. Он читал в ее глазах все, она была ясна Пушкину, как может быть ясен ребенок старшему и мудрому. И, понимая собственную ясность, она не смогла бы решиться говорить неправду.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», — записал И. Т. Спасский.

«Жена моя ангел — никакое подозрение ее коснуться не может», — вспоминал слова Пушкина Соллогуб.

«Он повторял ей тысячу раз и все с возрастающей нежностью, что считает ее чистой и невинной…» — записывала Фикельмон.

Нет, не враги огорчали Пушкина, его приводили в отчаяние друзья.

Чувство одиночества, покинутости и непонимания остро испытывал Пушкин в последние месяцы своей жизни. Организованная у Полетики встреча Дантеса с Натальей Николаевной стала последней каплей трагедии, сделала дуэль неотвратимой.

Пушкин принимает окончательное решение. Вот откуда возникает у него этот удивительный покой перед дуэлью. «Встал весело в восемь часов — после чаю много писал — часу до одиннадцатого. С одиннадцати — обед. Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни» — так записывает Жуковский.

Остановить толки, что-то объяснить близким будет нельзя, и Пушкин делает шаг навстречу судьбе.

Думаю, что тогда утром, до одиннадцати, когда веселым расхаживал по комнате, именно тогда Пушкин понял, что будет стрелять вторым. Он был опытный дуэлянт и смелый человек. И как опытный дуэлянт предпочел в смертельной дуэли стрелять с кратчайшего расстояния, провоцируя врага на первый выстрел с ходу, в движении, в невыгодных условиях. Пушкин собирался бить наверняка.

У Дантеса, как и ожидалось, явно не выдержали нервы. И он выстрелил в движении. Пуля попала в живот.

Данзас рассказывает, что он только махнул фуражкой, как Пушкин «в ту же секунду был у барьера». Дантес еще шел. Он сделал всего три шага и на четвертом выстрелил — слишком резко двигалась навстречу ему фигура противника.


История Жоржа Дантеса, Идалии Полетики, Луи Геккерна — одна из нитей преддуэльной трагедии. Все трое — авторы интриги, зачинатели низкопробного спектакля, в котором приняли участие многие и многие.

Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы…

Но не менее поразительно участие высшего света, прибегнувшего к излюбленному, проверенному оружию — «злословию» для собственной «потехи», как писал М. Ю. Лермонтов. Да, они, эти люди, раздували «пожар», которого не было, но который им так хотелось видеть. «Это ужасно смешно», «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра», — писали они в дневниках и письмах.

Царь, граф Бенкендорф, супруги Бутера, Борх, как и те, которых Пушкин считал своими друзьями, принявшие как эстафету слухи от московских и петербургских сплетников и сплетниц, — у каждого из них своя роль и вина.


И все же почему Полетика так ненавидела Пушкина? Несколько раз спрашивал меня об этом и Клод. «Объясните, — писал он, — дикую ненависть Полетики к Пушкину?»

В финале «Макбета» врач, наблюдавший, как леди Макбет пытается отмыть во сне окровавленные свои руки, произносит:

Больная совесть лишь глухой подушке
Свои секреты смеет поверять.
Священник больше нужен ей, чем доктор.

Не из этой ли породы Полетика?

И все же одной вины, думаю, недостаточно, чтобы объяснить более чем пятидесятилетнюю ненависть. Вероятно, рядом с ненавистью пособницы убийства жила в Полетике и непрощающая память о рухнувшей любви, но не той любви, которая возвышает человека, а любви мстительной, ослепленной, по-своему трагической.

В психологических портретах Идалии и Дантеса было и еще общее обстоятельство: они занимали в свете полузаконное положение. Она — «воспитанница» графа Г. А. Строганова, «левая дочь», он — «приемный сын» развратного Геккерна.

Полубарон и полуграфиня — это было мучительно-унизительным.

Свет так и не признал Полетику, не допускал ее в высший круг, а о Дантесе помнил, что он подозрительное приобретение порочного «старика».

А. И. Тургенев так объясняет происхождение Дантеса: «Барон Геккерн, побочный сын голландского министра Геккерна, служащий в Кавалергардском полку и называвшийся прежде Дантесом».

Полетика и Дантес никогда не забывали своей «второсортности» и, оставаясь «на птичьих правах», тянулись друг к другу.

«Я люблю Вас так, как никогда не любила».

А в другом месте: «Если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда».

Клод писал: «Я скептик. Идалия, разумеется, могла испытывать к Жоржу искреннюю, настоящую любовь. Но как вы можете объяснить ее вечный характер?»

Ну что ж, о «вечной» любви Полетики можно судить по «вечной» ее ненависти.

«Ей достаточно, что я печатал о Пушкине, — писал Петр Бартенев, — чтобы не желать моего знакомства».

В письме от 20 января 1836 года «безумно» влюбленный Дантес признается Геккерну: «Ради нее я готов на все, лишь бы ей угодить».

Какая зловещая фраза! Как безысходно могут звучать обычные слова! Судьба словно бы нарочно отпустила им всем, — кроме несчастной обманутой Екатерины, — долгую, долгую жизнь.

Триумф Пушкина становился для Идалии адом.

Но иногда мир с удивлением слышал непонятное, неведомо откуда доносившееся «змеиное шипение» — злобные слова Полетики о ПОЭТЕ.

…А Пушкин с годами становился все величественнее, делаясь недосягаемым для любого зла.


Примечания:



4

Фотокопии писем Идалии Полетики — архив автора. Все переводы из архива Клода де Геккерна д'Антеса сделаны А. Л. Андрес.



5

Соседка Полетики по Тамбовскому уезду



6

Здесь и далее выделение подчеркиванием заменено выделением курсив+жирностьприм. верстальщика эл. версии.



7

Имеются еще три акварели, помеченные «Идалия Полетика», 1848 г. Скорее всего, это ее дочь Елизавета, 1832 г. рождения. Впрочем, портреты требуют дополнительной экспертизы.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке