• Георгий Милляр Самая обаятельная нечистая сила
  • Мария Барабанова В плену страстей
  • Анатолий Кубацкий Его величество... Актер
  • Лидия Королева Просто Кралевна
  • Глава 6

    В ЦАРСТВЕ КИНОСКАЗКИ

    Все мы родом из детства, как бы многие из нас ни пытались это забыть. Детство каждого нормального ребенка связано прежде всего со сказкой. Сегодня видео и телевидение вычеркнуло для многих книги. Но хорошо, если «живые картинки» основаны на прекрасной драматургии, на классике, на народном фольклоре, если это не «Черепашки-ниндзя» и не «Мыши-рокеры с Марса», а Птушко, Роу или Кошеверова. Эти великие «киносказочники» оставили нам такой бесценный багаж, что на его основе можно воспитать еще много поколений. Эти режиссеры снимали блистательное кино, зрелищное и одновременно высокодуховное. Они экспериментировали с новыми технологическими и техническими возможностями, не забывая при этом о стержне сюжета, о его основной мысли. Как у Крылова, «мораль сей басни такова...» Мораль в сказках наших соотечественников стояла на первом месте, а уж потом шли комбинированные съемки и спецэффекты.

    Георгий Милляр был любимым и главным актером в фильмах Александра Роу. Исполняя по две, а то и три роли в одной картине, он экспериментировал не меньше, чем режиссер, – сам подыскивал себе новые костюмы и грим, репетировал походку и интонации речи. Милляр виртуозно сыграл Бабу Ягу, и никому с тех пор не удавалось его «переплюнуть». Талантливый артист блистал на сцене, много снимался, но в памяти зрителей остался лишь мастером на роли всякой нечисти.

    Мария Барабанова оставила глубокий след в истории Киностудии имени Горького. Активная коммунистка, она распоряжалась судьбами людей, будто играла в шахматы, поэтому очень многие до сих пор вспоминают о ней не ласковым словом. В то же время все отдают должное ее таланту, ее великолепным работам в киносказках – от заглавных ролей в «Принце и Нищем» до виртуозного Кота в сапогах.

    Анатолий Кубацкий на сегодня старейший из российских киноактеров. Он начал сниматься еще в 1928 году, участвовал в создании многих эпохальных картин. Но самыми заметными стали его сказочные короли: Йагупоп, Водокрут и Унылио. Серьезный и мудрый, он преображался до неузнаваемости на экране и при этом страшно ворчал на режиссера Роу, называя его «ремесленником».

    Лидия Королева – единственная актриса, в дипломе которой стоит подпись Сергея Эйзенштейна. Она начинала учебу во ВГИКе именно в его мастерской, но во время войны была вынуждена перейти на актерский факультет. Мастер не забыл любимую ученицу и пришел на ее дипломный спектакль. Творческая биография Лидии Королевой драматична и несправедливо скудна, однако талант актрисы не позволял ей сидеть сложа руки – она выступала на эстраде со своими монологами, участвовала в остроумных капустниках, озвучивала мультфильмы.

    Георгий Милляр

    Самая обаятельная нечистая сила

    Его приглашали жить и работать в Голливуде, обещали предоставить виллу и личного шофера. Но Георгий Милляр ко всему относился с иронией и ничего в своей жизни менять не собирался. Здесь его знали и любили все – от пятилетних до девяностопятилетних. Его имя прочно связано с таким жутким фольклорным персонажем, как Баба Яга, которая благодаря уникальному таланту актера приобрела вполне человеческий вид и стала весьма миловидной старушкой. А еще Георгий Милляр оставил после себя замечательную Азбуку, цитаты из которой давно ушли в народ и стали «крылатыми».


    «Анкета – нездоровый интерес к чужой биографии»

    Георгий Милляр родился 7 ноября 1903 года в Москве. Его отец, французский инженер Франц Карлович де Милляр, к тому моменту уже прочно обосновался в России и работал на железной дороге. Здесь же он женился на Елизавете Алексеевне Журавлевой, дочери богатейшего русского золотопромышленника. Семья Милляров жила хорошо, единственный сын воспитывался среди бонн и гувернанток, обучался языкам, музыке и живописи. С малых лет Юра тянулся к лицедейству. Его первые выступления разыгрывались под большим столом в уютной гостиной. Затем он вышел на более удобную «сценическую площадку» – террасу роскошной подмосковной дачи. В семь лет он раскрасил лицо химическим карандашом и заявил родственникам, что хочет быть похожим на Мефистофеля из «Фауста». Но, к разочарованию будущего артиста, никто не испугался, а наоборот – на лицах родных появились улыбки.

    Рос Милляр в атмосфере страстной любви к искусству. Он слышал Шаляпина, Нежданову, Собинова, видел на сцене великих мастеров театра. Когда в Москве начались предреволюционные волнения, мама отправила Юру к деду в Геленджик. Там он задержался на целых пять лет. Закончил школу, устроился бутафором в местный театр. Там же состоялся его творческий дебют как актера: кого-то необходимо было срочно заменить, и на сцену вытолкнули Милляра. Неожиданно для всех юный бутафор справился с ролью великолепно, и постепенно его стали вводить в старые спектакли и занимать в новых.

    «Молодость – нет такого генерала,
    который не хотел бы стать солдатом»

    В 1924 году Георгий Милляр возвращается в Москву и сразу же идет поступать в актерскую школу при Московском театре Революции – в так называемую школу юниоров. Преподаватели с настороженностью всматривались в худощавого юношу с ужасной дикцией и довольно своеобразной внешностью. Позже Милляр напишет: «По своим психофизическим данным я был тяжелым учеником, и многие преподаватели бросили бы меня, если бы не чувство профессиональной любознательности... „Консилиум“ педагогов долго не мог предрешить исхода ни за, ни против, и поэтому меня не выгоняли...»

    Тем не менее прошли годы, и Георгий Милляр стал известен в театральных кругах Москвы как блистательный характерный артист, партнер таких мастеров, как Соломон Михоэлс, Мария Бабанова, Сергей Мартинсон, Максим Штраух, Михаил Астангов.

    «Если актер удачно сыграл –

    это происходит случайно,

    по недосмотру режиссера»

    Несмотря на прочное положение в театре, Милляр все больше поглядывал в сторону «мигающего синема». Кино он любил с детства, без конца бегал в кинотеатр «Художественный». Поэтому, когда перед ним встал выбор – театр или кино, без колебаний выбрал последнее. После ряда эпизодов актер получил приглашение сыграть главную роль – царя Гороха в самой первой советской киносказке «По Щучьему велению». Произошла знаменательная встреча двух великих киносказочников, Георгия Милляра и Александра Роу. С этой минуты они не расставались до конца дней режиссера. В шестнадцати его фильмах Милляр сыграл около тридцати ролей.

    Всего же Георгий Францевич воплотил на экране более трехсот образов. Порой это были мгновенные появления, но режиссеры почему-то тянулись к Милляру, иногда даже не понимая, чего именно они хотят от актера. Приходилось фантазировать, выдумывать грим, походку и даже фразочки. Такими же смешными были и мультипликационные герои Милляра: всевозможные вороны, гуси, колдуны и лешие.

    «Очеловеченные черти симпатичнее,

    чем очертенелые люди»

    Кстати, насчет колдунов и леших. Безусловно, Георгий Милляр стал самым сказочным из всех артистов на планете. Он и сам нередко говорил: «Я работаю в области сказок». Но одно дело – принцы и богатыри, а другое – ведьмы и оборотни. Вот их-то и взвалил на свои хрупкие плечи сын французского инженера. Причем сам Милляр любил, чтоб было пострашнее. Когда он появлялся во дворе киностудии в костюме самой первой своей Бабы Яги на съемках «Василисы Прекрасной», ребятишки с плачем разбегались в разные стороны. А когда он в образе Кащея предстал перед лошадью, та встала на дыбы и отказалась подпускать его к себе. Приходилось завязывать ей глаза, но как только она оказывалась без повязки – тут же сбрасывала актера прочь. Действительно, Милляр в этом образе был чудовищно страшным. От природы худой, во время эвакуации начала сороковых он перенес среднеазиатскую малярию, поэтому выглядел «живым скелетом». Оператору было легко работать с такой фактурой, при умелом обращении ее можно было возвести к образам ранней готики. Александр Роу просил актера быть «чуть-чуть помягче», не отдаляться к «ужастикам», но Милляру хотелось выглядеть «погаже», отчего выигрывали оба героя фильма: и красавец Столяров, и «уродец» Милляр.

    Вдоволь попугав, Георгий Францевич решил, что ирония, пожалуй, лучше. Его следующие персонажи более карикатурны. Это и болотный министр Квак («Марья-искуссница»), и придворный Шут («Новые похождения Кота в сапогах»), и Чудо-Юдо («Варвара-краса, длинная коса»), и даже юркий Черт («Вечера на хуторе близ Диканьки»), в легком костюмчике которого актер снимался при сорокоградусном морозе.

    «Если хочешь быть модным мужчиной,

    надевай на себя все дамское»

    Главной ролью творческой жизни Георгия Милляра стала Баба Яга. Этот образ впервые появился на экране в 1939 году. Когда Александр Роу приступал к съемкам «Василисы Прекрасной», самым мучительным вопросом стали поиски актрисы на роль ведьмы. Какой она должна предстать перед зрителями? Как она вообще может выглядеть? На эту роль пробовались многие известные актрисы, в том числе и Фаина Раневская. Но... Своими сомнениями режиссер поделился с Милляром. «А можно мне сыграть Бабу Ягу? – спросил актер. – Эту роль должна играть не женщина...» Роу поначалу опешил, а потом, присмотревшись к артисту повнимательнее, решил рискнуть. Так Георгий Милляр стал Бабой Ягой. И если поначалу его героиня была коварным чудовищем, злобным врагом, то со временем она превратилась в бытовую старушку-сплетницу, измученную радикулитом и не лишенную человеческих слабостей.

    К новым ролям Георгий Францевич подходил с потрясающей самоотверженностью. Он подолгу подбирал грим – брови, усы, нос, уши, бородавки, прическу. И если решал, что необходимо побриться наголо и даже сбрить брови, – ничто не могло его остановить. Его малогабаритная квартира была сплошь увешана зеркалами. Перемещаясь от одного зеркала к другому, он танцевал, скакал, гримасничал, при этом стараясь рассмотреть себя со всех сторон. «Я с зеркалом дружу. Никто не даст мне возможности посмотреть на себя сзади», – говаривал он.

    «Актер – кладбище неигранных образов»

    Вышеупомянутая, самая знаменитая фраза Георгия Милляра была им выстрадана. Конечно, его талант и уникальная способность перевоплощаться оказались востребованы несколько однобоко. И кто знает, может быть, он был бы замечательным полководцем Суворовым, сыграть которого мечтал много лет. Или мудрым Вольтером, шекспировским Цезарем – как бы обогатилась история отечественного кинематографа, все просчеты и ошибки которого принято называть неприятным словом «специфика».

    «Легенда – сплетня, возведенная в степень эпоса»

    По одной из легенд первой женой Георгия Милляра была молодая, легкомысленная актриса, которая однажды завела роман с неким кинорежиссером прямо на съемках. Спустя какое-то время она заявила мужу, что скоро в их семье будет пополнение. Но Георгий Францевич к ужасу супруги сообщил, что детей иметь не может, поэтому разрешает ей отправиться к тому, «с кем провела она счастливые минуты». Как ни умоляла она о прощении, Милляр остался непреклонен. Долгие годы он оставался один, жил с матерью в огромной квартире, некогда принадлежащей большой семье Милляров-Журавлевых, а теперь, по распоряжению Советской власти, ставшей обычной коммуналкой. Занимали они лишь одну из комнат, в остальных жили незнакомые люди. И вот однажды в квартире появилась она...

    Мария Васильевна была «из раскулаченных». Отец сидел, арестовали и мать. Она рано родила и вскоре разошлась с мужем. Второй муж погиб на войне, оставив ей еще двоих детей. Сильная русская женщина, Мария Васильевна вывела их всех в люди, выдала замуж и переженила, работала в охране в одном из министерств. Когда ей дали комнату в квартире Милляра, она уже была немолодой женщиной.

    Георгий Францевич стал присматриваться к Марии Васильевне, захаживать в гости. И однажды сделал ей предложение. «Что вы, Георгий Францевич! – удивилась она. – Мне не нужны мужчины!» – «А я уже и не мужчина», – отшутился Милляр. После долгих раздумий Мария Васильевна дала согласие. Ему было 65, ей – 60.

    «Законный брак – это когда права

    превращаются в обязанности»

    По традиции первый день съемок новой картины Роу отмечал бурным застольем. В 1969 году «Варвара-краса» началась со свадьбы. «Молодожены» не подозревали, какой сюрприз готовят им коллеги. На берегу Москвы-реки, где собралась вся съемочная группа, накрыли столы. Георгия Францевича и Марию Васильевну попросили занять места во главе – и началось! Появились ряженые – деревенские детишки с цветами и ленточками, они пели, плясали и осыпали новобрачных поздравлениями. Актеры внесли огромный сундук, из которого принялись вынимать «все для дома»: решето, сито, полотенца маленькие и большие, две чашки, две ложки и ночной горшок. Смеялись и шутили до глубокой ночи. Так, неожиданно для себя, Мария Васильевна попала в «мир киношников».

    А потом начались будни. Милляр заставил жену бросить работу и возил ее с собой на все съемки. Его мама, прожившая почти девяносто лет, с нежностью и даже стеснением приняла Марию Васильевну в свою семью. А могилу отца, умершего, когда Юре было два с половиной года, супруги ездили навещать в Ялту ежегодно.

    Георгий Францевич нашел в своей душе место и для детей Марии Васильевны, став им и отцом, и другом. В их доме царили любовь и взаимоуважение. Мария Васильевна, конечно, иногда ворчала на мужа за тягу к спиртному и излишнюю доверчивость. Некоторые режиссеры слишком уж откровенно пользовались наивностью и добротой старого актера, но он этого не замечал.

    Мария Васильевна умерла в 1999 году, пережив Георгия Францевича на шесть лет. Можно сказать, они ушли ровесниками.

    «Милляр – единственный Кащей,

    который не считает себя бессмертным»

    Георгий Милляр прожил долгую жизнь. Несмотря на неосуществленные мечты, он был счастливым человеком. Его постоянно приглашали на встречи кинотеатры, школы, пионерские лагеря и воинские части. Он никому не отказывал и ехал за тридевять земель. Иногда (крайне редко) ему за это платили. Он так и не накопил ни на виллу, ни на машину, ни на личного шофера. Даже на памятник на свою же собственную могилу не отложил – это его не волновало. К сожалению, не волнует это и тех, на кого он всю жизнь работал. Почти в восемьдесят лет Милляр получил квартирку на 18-м этаже, в восемьдесят пять стал народным артистом России. Любил друзей. Любил выпить. («Алкоголь – посредник, примиряющий человека с действительностью» – тоже его фраза.) Любил жизнь.

    Однажды к нему зашла соседская девочка познакомиться. Георгий Францевич показал ей целую стопку своих рисунков. Девочка пришла в восторг. «Возьми себе любой рисунок. Какой тебе понравился?» – поинтересовался старый актер. «А можно я возьму все?» – искренне спросила девочка. Он отдал ей все.


    Кое-что «из Милляра»

    Алфавит – предлог для составления словаря.

    Богема – интеллигентная шпана.

    Баланс – одна утренняя рюмка нужнее двух вечерних.

    Вокруг кинематографа сплетни заменяют прессу, славу и рекламу.

    Вундеркинд – насильно мал не будешь.

    Единственная привилегия в старости – право на старомодную одежду.

    Интеллигенция – это страшнее, чем класс, ибо класс уничтожается, а интеллигенция остается.

    Искусствовед – теоретик, научившийся различать музыку для планетария, для кафетерия, для крематория, и для этого он кончал консерваторию.

    Й – третья буква.

    Корявый комплимент похож на поцелуй небритого человека.

    Колесо истории никогда не поворачивает вспять. Либо буксует на месте, либо его волокут юзом вперед.

    Многообразие жанров – каждый ларчик открывается просто, если не перепутать ключи.

    Невинность – причина для удивления жениха.

    Обувь – не только одежда, но и средство для передвижения.

    Писатель – изобретатель человеческих душ.

    Потеря юмора равна потере сознания.

    Переводчик в кино – человек, почти всегда плохо знающий оба языка.

    Панихида – беседа в присутствии отсутствующего.

    Система Станиславского – то, о чем в Священном писании сказано: не засоряй мозги ближнего своего.

    Субординация – никогда не напоминай слону, что его сделали из мухи.

    Специфика – слово, которое оправдывает бардак в кинематографе.

    Самый справедливый тост – за здоровье зрителей! Они ни в чем не виноваты!

    Шут имеет право говорить дерзости даже королю.

    Юбилей – однодневный культ личности.

    Мария Барабанова

    В плену страстей

    Ее либо обожали, либо ненавидели. Вступать с ней в борьбу было опасно. Любить ее было выгодно, но мужчины сходили по ней с ума вполне искренне. Людьми она манипулировала, как шахматами, переставляя их «с позиции на позицию», как того требовала ситуация. Невозможного для нее не существовало. В бой она бросалась, не задумываясь о последствиях. Когда я это все узнал – не поверил. В моей памяти навсегда сохранился образ маленькой обаятельной женщины с вечно смеющимися глазами.

    Мария Павловна Барабанова.

    Узнав ее историю, мне оставалось удивляться другому: что может делать с человеком фанатизм, одержимость, вера в свою правоту. Мария Павловна имела в своей жизни две страсти, которые в разное время вскипали в ней с разной силой. Это Коммунистическая партия и кино. Пробудились они примерно в одно время, но к тому моменту Барабанова уже была сложившимся человеком – сильным, отчаянным и целеустремленным. Ради кино актриса оставила театр. Хороший театр. Ради роли она могла учинить скандал – в лучшем случае. В худшем – «могла пойти по трупам», как заявила одна из актрис Студии Горького. Но ведь не так-то много Барабанова сыграла. С другой стороны, методов борьбы за место под солнцем очень много, и на что только не идут актрисы ради заветной роли. «Ах, какая она прожженная стерва!» – кричат в Голливуде о Шарон Стоун, Джулии Робертс или Шон Янг. Но это там, на Западе, им можно! А ведь у нас-то то же самое. Актеры одинаковы во всем мире, только деньги другие.

    Я не оправдываю Марию Барабанову, я пытаюсь разобраться. Ведь человек, начиненный хоть какой-то властью, считает, что он обязан вынести на все свой вердикт. А если он уверен в своей непогрешимости и справедливости – спасайся, кто может! Мария Павловна совала нос во все дела киностудии. Одной из актрис изменил муж. Барабанова кинулась собирать на него компромат. Собрала, стала обдумывать наказание. В пылу борьбы познакомилась с ним поближе, подружилась и стала помогать уже ему обустраивать его холостяцкий быт. Подобные медвежьи услуги не были корыстными. Мария Павловна искренне верила, что призвана творить добро. Так же как искренне верила Коммунистической партии. Враги партии были ее личными врагами. Преданной своим идеям она оставалась до конца.

    В то же самое время она боролась за Василия Шукшина. Боролась беззаветно, страстно. Только благодаря ей он какое-то время оставался в штате киностудии, и нередко говаривал: «На таких, как Марь Пална, всегда можно опереться...» Так же самоотверженно Барабанова заботилась о ветеранах. Материальная помощь, путевки, домработницы – за всем этим она вела контроль, и ветераны были ей бесконечно благодарны. Легендарная «Машенька» – Валентина Караваева – была младше Марии Павловны, но она давно отошла от работы, бедствовала и не могла шага ступить без звонка своей покровительнице. Такая бескорыстная забота о нищих мастерах кино ушла вместе с Барабановой. Валентина Караваева была обнаружена в своей квартире мертвой через две недели после своей смерти.

    Мария Павловна ворочала делами поистине государственного масштаба. В годы войны она сумела перебросить целый театр из одного города в другой. Находясь в Душанбе (тогда Сталинабаде) со Студией Горького, она получила из Алма-Аты письмо от артистов Ленинградского театра комедии, из которого ушла год назад. Коллеги жаловались на невыносимые условия жизни, в которых они оказались. Некогда богатый и цветущий город, куда были эвакуированы ведущие театры и киностудии Москвы, теперь погряз в нищете и болезнях. Люди голодали и умирали. Барабанова пошла к первому секретарю ЦК партии Таджикистана и добилась приказа о переправке театра в Сталинабад. В это было трудно поверить! Но тем не менее...

    Здесь следует упомянуть еще одну характерную черту Марии Павловны – колоссальное воздействие на мужчин. Не исключение и тот самый таджикский партийный деятель. Барабанова никогда не «таскалась по мужикам», как это делали другие ее коллеги, но могла поистине околдовать кого угодно. Влюблялись в нее безумно. Шесть раз Мария Павловна выходила замуж, мужья буквально носили ее на руках. Она же в свою очередь выводила их «в люди», беззаветно «лепила» из них личности – то есть, выходя замуж за скромного, интеллигентного младшего научного сотрудника, она знала, что вскоре он станет заместителем министра. Так и случалось. Кстати, Барабанова никогда не увлекалась своими коллегами, ей симпатизировали люди, далекие от искусства. Хотя было и исключение – в Театре комедии она пережила бурный роман с Эрастом Гариным. Расставались супруги так же полюбовно – Барабанова выбивала для бывшего мужа квартиру, и они дружили всю жизнь. В браке с журналистом Николаем Ситниковым Мария Павловна родила дочь Киру, которая впоследствии увлеклась профессией отца. Много лет Кира Барабанова проработала на первом радиоканале, выпуская передачи о науке и животных.

    После войны, в наиболее активный период общественной работы, Мария Павловна отошла от кино на целых десять лет. К тому времени о Барабановой успели позабыть, поэтому актрисе была необходима ударная заявка, мощное напоминание о себе. И это произошло. В 1957 году, узнав о пробах актрис на роль Кота в сапогах в киносказке Александра Роу, Мария Павловна влетела в чей-то кабинет и, стукнув кулаком по столу, сказала: «Эту роль буду играть я, и никто другой!» Фильм получился. Рецензенты актрису похвалили. Но вновь наступило затишье. Режиссеры не знали, что с ней делать, ведь Кот в сапогах – роль для травести, а кино все больше снимало «настоящих» детей, и 50-летней актрисе делать в нем, вроде как, было нечего.

    Тогда Барабанова делает еще один отчаянный шаг – она сама снимает фильм. Вместе с режиссером Владимиром Сухобоковым приступает к созданию кинокомедии «Все для вас». В ролях – блистательные артисты Татьяна Пельтцер, Леонид Куравлев, Ольга Аросева, Борис Иванов, Леонид Харитонов, Борис Бибиков, Рина Зеленая. В фильме много песен, танцев. Интерьеры выполнены в тогда еще немодном, но все же новаторском духе условности: яркие краски, фанерки и щиты, минимум реквизита. По сюжету, героиня Барабановой – Маша Петровна Барашкина – инструктор горисполкома, которая трудится исключительно на благо родного города. Она и больницу построила, и стадион отгрохала, и даже ателье мод открыла. Но все равно ее никто не понимает, ни руководство, ни клиенты, ни даже любимый человек. Вся жизнь Маши Петровны Барашкиной проходит в сплошной суете, ей не до себя. По сути, Барабанова ставила автобиографию. Она пыталась доказать, что эта Маша Петровна – и есть Мария Павловна (даже фамилию-имя-отчество Барабанова придумала схожи со своими). Она пыталась оправдаться перед коллегами, что и ее жизнедеятельность направлена только на благо других, «все для вас»!

    Фильм провалился. Его не признали ни критики, ни зрители. Хотя сама Мария Павловна считала его вполне удачным, как и все, за что она бралась. Тем не менее потихоньку-помаленьку Мария Барабанова вновь вошла в киноконвейер и начала активно сниматься. Особенно в 70-е годы.

    Я познакомился с ней в 92-м. Ничего из вышесказанного я тогда не знал. Мария Павловна была уже старой женщиной, уставшей от забот и суеты. Однако, немного пококетничав, она согласилась на интервью. Когда я уже выходил из дома, раздался телефонный звонок: «Сережа! Это Марь Пална. Я тебя очень прошу, купи мне килограмм клубники. Тогда интервью будет совсем хорошим!»

    – Начнем с того, что я древняя, – повела беседу актриса. – И ты полюбопытствовал обо мне уже поздновато. Но все равно я расскажу тебе все, что смогу.

    Родилась я в Ленинграде. Отец мой был путиловским рабочим, мама – домашней хозяйкой. С тех пор как мне исполнилось пять лет, все считали, что я обязательно буду артисткой. И не только потому, что я очень четко и правильно выговаривала слова. Я была безумной хулиганкой. Меня постоянно выгоняли из школы. И когда это случилось в последний раз, я пришла домой и заплакала. А папа, который обожал меня до смерти, сказал: «Ты что плачешь? Подумаешь – выгнали! Школ много, а ты одна! Пойдешь в другую школу». Наверное, его отношение ко мне тоже сыграло свою роль в моем формировании как личности. Характер у меня закалялся с юных лет, он стал мужским, смелым, сильным. Поэтому, наигравшись в самодеятельности, я твердо решила идти в профессиональный театр. Без образования. И, представь, меня взяли. В ТЮЗ. Там я познакомилась с прекрасной актрисой Клавой Пугачевой, которая однажды мне сказала: «Все, ухожу из ТЮЗа, потому что не хочу быть кастрированной актрисой!» И я ушла вместе с ней, решила учиться. Поступила в Институт сценических искусств к Борису Михайловичу Сушкевичу. Это был замечательный педагог и режиссер мхатовской школы. Я стала его любимой студенткой. Но так случилось, что когда наш курс решил организовать театр Сушкевича, я одна из всех выступила против этого.

    – Почему?

    – Вот такой характер! Заупрямилась – и все! Сказала, что мне там будет скучно. «Вот МХАТ и Мейерхольд – это другое дело!» Причем я больше тянулась к Мейерхольду, так как очень любила форму. И когда я все это выдала, открылась дверь и вошел Сушкевич. И Юрка Бубликов, царство ему небесное, решил меня подставить: «Ну, Барабанова, скажи все это при Борис Михалыче!» И я, конечно, сказала. Борис Михайлович выслушал и отказался со мной заниматься. Пришлось мне заканчивать институт с башкирским национальным курсом.

    – Этот инцидент не сказался на вашей дальнейшей жизни?

    – Нет. Все шло замечательно. Комитет по делам искусств направил меня как выпускницу института в Театр комедии к Николаю Павловичу Акимову, у которого я играла весь советский репертуар. А потом началось и кино.

    В 1934 году к нам в Ленинград приехал Московский молодежный театр. Как-то вечером отправились мы в ресторан «Астория» кутить. Сидели за столом семнадцать парней и я, маленькая, курносая, но – будьте покойны – в обиду себя не дам. Вдруг вижу, что за столиком напротив сидит солидная пара и внимательно меня разглядывает. А дама еще и лорнет для этого приспособила. Я не стерпела и заявила своим: «Вы видели, какая наглая? Ну, я сейчас пойду ей дам!» Парни меня удержали. А на следующий день я узнаю, что меня разыскивает по всему городу режиссер Вернер с приглашением на роль в фильме «Девушка спешит на свидание». Причем у него уже был заключен договор с премьершей Александринского театра Смирновой на эту роль, но он перезаключил его со мной, студенткой. Так я впервые снялась в кино, впервые прочла о себе хорошие рецензии и стала известной ленинградской артисткой.

    – Как складывалась ваша карьера в знаменитом Театре комедии? В тридцатые годы он был еще достаточно молодым театром, его традиции и стиль еще только зарождались.

    – Мне там было очень хорошо, ко мне относились замечательно. Я играла много. Помню, например, «Венецианскую вдову», где я играла проститутку Селью. А в «Школе злословия» у меня была небольшая роль мальчика-слуги, которую я слепила из ничего. От того, что по ходу пьесы возникало много любовных историй, я решила, что мой мальчишка должен проходить по сцене, как пьяный, – до того он обалдевал от всего происходящего. Этот эпизод всегда сопровождался громом аплодисментов.

    – Вы поначалу и прославились в амплуа травести. Ваш Тимофеич из фильма «Доктор Калюжный» получил много отзывов...

    – Точно. Тут я победила очень много чего, и прежде всего – женский род. Да и роль-то больно хорошая. Вначале я сыграла ее в Театре комедии, в спектакле «Сын народа» по пьесе Германа. И, видимо, Эрасту Гарину, который собирался ставить фильм, я понравилась. Но ни у кого не было уверенности, смогу ли я перенести этот образ так же хорошо на экран. И – можешь себе представить? – когда мою пробу повезли на утверждение, меня утвердили не как актрису, а как мальчишку, приглашенного на роль. Настолько я была естественна. Я даже не гримировалась, только подрезала себе волосы под деревенского мальчишку, да намазала вазелином морду. Но главное – я «утяжелила» свои ноги, то есть придумала себе мужиковатую походку. К тому же, я играла не мальчишку, а человека, у которого на все своя точка зрения, который живет в своем собственном мире. И это, видимо, мне помогло в создании образа. Так я попала в картину «Доктор Калюжный», где играли Яна Жеймо, Юра Толубеев, Аркаша Райкин – очень сильный актерский состав. Я сразу прославилась, мне дали высшую категорию, и жизнь моя пошла замечательно. А так как я работала в театре, я не заштамповалась. Я и француженок играла, и современных девушек, роли драматические и комедийные. Меня постоянно приглашали в кино. Помню, Михаил Ильич Ромм, собираясь снимать «Русский вопрос», хотел чтобы роль прогрессивной американки Мэг играла Ада Войцик, но Константин Симонов, написавший эту пьесу, сказал: «Нет, эту роль должна играть только Барабанова. Пусть это будет женщина-подросток».

    – Конкуренция между актерами в то время чувствовалась особенно остро?

    – Она всегда чувствовалась. Порой случались непредсказуемые вещи. На роль того же Тимофеича в Театр комедии был приглашен из ТРАМа актер Виноградов, которого мы все звали Сачком. Но у него образ никак не получался. И премьеру сыграла я. Так вот что я должна тебе обязательно рассказать. Меня принимали в партию. И в райкоме, когда обсуждение моей кандидатуры подходило к концу, этот самый Виноградов, который к тому же являлся секретарем нашей парторганизации, заявляет: «Мы тут подумали и решили продлить ей кандидатский стаж. Она, конечно, политически грамотная, но все же недостаточно серьезная для партии». И вот, помню этот кабинет, длинный стол с красным сукном, за ним – много народу, секретарь райкома Лизунов... Дают мне последнее слово, и я говорю: «Виноградов! Я вступаю в партию для того, чтобы таким, как ты, там было плохо!» Что я еще там выдавала – не помню, но слушали меня, затаив дыхание. Понимаешь, Сережа, я настолько была верующей в дело партии, я была просто Дон-Кихотом! Мне вообще ничего нельзя было сказать против. И первый секретарь, вручая мне партбилет, сказал: «Барабанова, борись за него всегда так, как ты боролась сегодня»...

    – И много приходилось бороться?

    – Как сказать... Наверное. За себя надо уметь постоять. Если взять творческую жизнь – я на нее не в обиде. Актерская судьба зависимая, мы – сезонный продукт. Либо нас приглашают, либо – нет. Я работала всегда, и если была уверена, что могу сыграть такую-то роль лучше других, тогда вступала в борьбу. Я очень смелая. Когда необходимо было получить звание «народной артистки», я сильно била по начальству. У-у-у, я вообще за актеров дралась – мало кто про это знает. Это ведь очень трудно быть смелым, очень трудно. Но надо!

    – Мария Павловна, а почему вы бросили театр?

    – Потому что у меня начались съемки в фильме «Принц и Нищий», где я играла сразу две главные роли. Потому что в Ленинграде я отрабатывала спектакль, садилась в «Стрелу» и мчалась в Москву на киностудию, снималась в Москве, садилась в «Стрелу» и ехала в Ленинград. Так я жила год. Разве это нормально? Меня из театра не отпускали. Я со скандалом ушла. И не жалею, хотя театр актеру необходим. Он его шелушит, формирует, позволяет проживать образ от рождения до смерти. Но в то же время театр – это коробка. Это три стены и зрительный зал.

    – А как же общение со зрителем, его дыхание, реакция?

    – Какая разница? Аппарат – тоже общение. Если ты актер, тебе должно быть все равно, с кем общаться. Вокруг может быть тысяча посторонних людей – но ты уже никого не видишь, тебе на все наплевать. Ты вздрагиваешь, когда раздается команда «мотор!», а потом уже растворяешься в образе и живешь чужой жизнью. И аппарат – такой же твой зритель, как и в театре. Так что много в нашей профессии «шаманского», необъяснимого. Артиста делают только мама и Господь Бог. Только! А потом ты уже только учишься «читать».

    Этого никто объяснить не сможет, если кто-то начнет объяснять – не верь. Поэтому актерская профессия – это тайна, это волшебная жизнь.

    А иногда не жалко, что ты не снимаешься. И деньги никакие не нужны. Я всегда была бессребреницей и за деньгами не пошла бы за тридевять земель. Я даже не анализировала свой путь от первой до последней роли, мне казалось, что все это одно и то же – работа. А вокруг раздается: «Я выросла! Я набралась опыта!» Все же считают себя Ермоловыми, но это не так! И от этого всегда обидно и больно.

    – Мария Павловна, давайте вспомним вашу работу в фильме «Принц и Нищий». Вы, молодая актриса, получили приглашение сыграть две противоположные роли и грандиозно справились с задачей. Как вам это удалось?

    – Очень трудно. Вот представь себе – сегодня я восемь часов играю роль Принца Эдуарда. Все на мне одной – никого в кадре больше нет. Разговариваю с пластинкой, на которой записан мой же голос. А завтра я то же самое проделываю в роли Тома. Представил? Но тут помогла моя точность, моя близость к Мейерхольду, биомеханика. Видимо, это я умела делать. А потом я всегда работала в окружении очень хороших актеров, они учили меня всему. Благодаря им я и стала профессионалом.

    «Принца и Нищего» мы заканчивали уже в Сталинабаде, куда была эвакуирована Студия Горького. Там же я снималась в каких-то короткометражках и в фильме «Мы с Урала». В 1944-м я вернулась в Москву и осталась здесь уже навсегда. Начала сниматься в «Модах Парижа» и «Русском вопросе». Вот так все и пошло-поехало.

    – А если вам роль неинтересна, как вы поступаете?

    – А у меня всегда были хорошие предложения. Наверное, потому что я всеядна. Если что-то новое – я иду. Вот только что я снялась в картине Ефима Грибова «Мы едем в Америку». Так он предложил мне сыграть бандершу-еврейку! Ну представляешь себе – я еврейка! Да к тому же еще и бандерша. Со своей детской мордой. Это же смешно. А он хитрый, он сделал все наоборот. И это легло, и получилось хорошо. Сейчас, кстати, он опять снимает и приглашает меня на большую роль. «Вы, – говорит, – Марь Пална, у меня джокер. Я без вас никуда!» Так что сейчас мне нужны силы, поэтому я тебя и попросила клубнику купить.

    – Вас часто приглашали одни и те же режиссеры?

    – Конечно. Та же Надя Кошеверова. Мы с ней случайно встретились. Она снимала сказку «Как Иванушка-дурачок за чудом ходил» и перепробовала всех актрис Ленинграда на роль Бабы Яги. Кто-то посоветовал ей позвонить мне. Я поинтересовалась: «А что это за роль, Наденька? Я такого никогда не играла. Это хоть „товар“ или что?» Они мне прочли мою сцену, и я сразу ответила: «Еду!» Роль-то блистательная! Лучше всех написана. Я сразу вошла в этот образ, и совсем не играла, а жила в нем. Ведь опять же моя Баба Яга слеплена по принципу «наоборот», не так как у Жорки Милляра. Когда Олег Даль спрашивал у меня: «Вы – Баба Яга?», я же не кричала на него из-за угла: «Я-а-а!!!» А я, наоборот, где-то даже удивилась, что ко мне кто-то пришел, и испуганно ответила: «Я...» И это, конечно, подкупает. Потом я у Кошеверовой снялась в фильмах «Соловей» и «Ослиная шкура».

    – А все-таки, Мария Павловна, что вам интереснее играть, какой жанр больше любите?

    – Представь себе, драму я люблю больше, чем комедию. Комедия мне удается, чего там... Курносая – и ладно. А тут меня пригласили сыграть в короткометражке драматическую роль: я приходила к следователю в сталинские времена. Я сама удивилась, когда на себя потом посмотрела: «Ой, что ж я забыла, что я и это умею?..»

    – Как легко и интересно вы все рассказываете, наверное, на ваших творческих встречах бывало весело.

    – Конечно! Я всегда умела находить язык с людьми. Но мои встречи не были только рассказами о том, как я похудела или потолстела. Я же и стихи читала, и фельетоны. Уже выступала как актриса театра, эстрады. И это интереснее, чем те же фестивали, на которых никто никому не нужен. Я и в Каннах была, и даже там сложилось впечатление, что все это слишком делано, напыщенно. Я не люблю «раздачу слонов», раздачу автографов, поэтому легко себя чувствую один на один со зрителями. Мы же и на политические темы говорили, и детство вспоминали, всегда было весело.

    Вот, например, забавная история. Когда я снималась в детективе по Агате Кристи «Тайна „Черных дроздов“, меня отвезли в настоящий сумасшедший дом. Я играла безумную миссис Мак-Кензи. Команда „мотор!“, меня вывозят на кресле-каталке, я говорю свой монолог и начинаю, выкрикивая имя дочери, биться в истерике. Мимо проходил врач этой самой больницы. Он постоял, посмотрел на меня со стороны, подошел к съемочной группе и сказал: „Вы бы заканчивали свои съемки, а то нам трудно будет ее успокоить“.

    Когда я рассказываю такие истории, в зале всегда смех и аплодисменты.

    – Мария Павловна, вам никто не говорил, что у вас доброе лицо и озорные глаза?

    – Ну а как же! Мой характер – только плюс. Человек должен радоваться, раз он живет. У меня любимая профессия, любимая семья: дочка – журналист, внук – финансист. Я всегда была здорова. Чего ж мне не радоваться? Я же древняя!


    Мне показалось, что чего-то в этом интервью недостает, о чем-то я не спросил и чего-то Мария Павловна не договорила. Поэтому я оставил за собой право встретиться с актрисой еще. Мы подружились, часто перезванивались. За это время Барабанова познакомилась с моими домочадцами, подолгу разговаривала с моей мамой. Но нашу встречу постоянно откладывала. «Мы же с тобой не „Войну и мир“ пишем! А воспоминания никому не нужной старухи могут и подождать, – отшучивалась она. – Ты знаешь, сколько мне лет? Мне 82 года!» – «Ну и что? Замечательная цифра», – отвечал я. «Ты что? Обалдел? Это кошмарная цифра! В таком возрасте надо от людей прятаться!» Вечером Барабанова перезвонила: «Сережа, я тебя обманула. Мне не 82 года, а 80. Знаешь, зачем я всех обманываю? Когда я говорю, что мне 82, все отвечают: „Да что вы! Вы выглядите только на 80!“ И мне приятно».

    К сожалению, больше мы не встретились. Мария Павловна тяжело заболела. Она разговаривала с трудом, но даже в таком состоянии не забывала передавать привет моим близким. Когда ее не стало, в «Вечерней Москве» вышло наше интервью со словами: «Эта статья уже была подписана к печати, когда мы узнали...» и так далее. Я созвонился с Кирой Борисовной, дочерью актрисы, и мы договорились встретиться на сороковины. В этот день вся страна голосовала по принципу «Да, да, нет, да» (уж и не помню по какому поводу – то ли президента, то ли Думу выбирали). Кира Борисовна попросила меня помочь ей собрать на стол и по ходу дела «жаловалась» на Марию Павловну: «Представляешь, ничего не дает мне сегодня делать. Хочет, чтобы занимались только ею, раз сегодня такой день. Куда бы я не пошла, за что бы не взялась – все валится из рук. А когда я зашла проголосовать и увидела в буфете ее любимое печенье, сразу сдалась. „Ладно, говорю, мамка, твоя взяла“. И решила все дела отложить на завтра. Купила это печенье и пошла домой. А тут выяснилось, кто сегодня придет ее помянуть – и оказалось, что собирается довольно странная компания. Но только на первый взгляд. Если разобраться, то это только те люди, которых ей хотелось бы видеть сегодня или рядом с собой, или рядом со мной. Причем никто друг друга не знает, но появление каждого из них в этот день в этом доме что-то с собой несет. Только мамка может творить такие чудеса. Так что хочешь – не хочешь, а поверишь в загробную жизнь. Я не удивлюсь, если она со своей энергией и на небе создаст партийную организацию».

    Анатолий Кубацкий

    Его величество... Актер

    Он очень скромный человек. О нем могут рассказать что-либо немногие. Анатолий Львович Кубацкий смог прожить жизнь практически незаметно, как это ни парадоксально звучит в отношении актерской профессии. Наверное, в этом ему помог потрясающий талант перевоплощаться. Вряд ли рядовой зритель сможет связать воедино таких разных героев, как дед Глечиков из фильма «Дело было в Пенькове», генерал Франц из эпопеи «Щит и меч» и Водокрут Тринадцатый из сказки «Марья-искусница». К тому же Анатолий Кубацкий редко посещал какие-либо «великосветские» мероприятия, не ездил на фестивали и не мелькал на страницах модных журналов. Но что самое непостижимое, он ни разу не похлопотал о своем личном благополучии. Единственный его поступок в этом направлении – строительство кооперативной квартиры – был продиктован острой необходимостью. А звания, регалии, награды, всевозможные членства – все прошло мимо. Он Актер. Актер на роли сказочных королей и эксцентричных стариков.

    Даже 90-летний юбилей старейшего российского киноартиста прошел, что называется, в узком семейном кругу. Дом ветеранов кино, в который Анатолий Львович был вынужден переехать после смерти жены, оказался «за чертой бедности», а походатайствовать за себя перед Союзом кинематографистов или Гильдией актеров кино он в очередной раз наотрез отказался. Хотя представители этих организаций все равно приехали на торжества и даже вручили артисту значок «Отличника кинематографии».

    Так и протекла вся жизнь этого замечательного человека в профессии. Театр, кино, концерты. Кубацкий и ныне обладает острым, аналитическим умом, он внимательно следит за всеми происходящими событиями, читает газеты, смотрит новые фильмы. Иногда ворчит по-стариковски. Но незлобно.

    – Мой папа был поляк. Он приехал в Москву, видимо, на заработки. А мама родом из Архангельской губернии. Нас было у родителей шестеро – три брата и три сестры. Я младший. Старший брат устраивал любительские спектакли, и, естественно, мы все принимали в этом какое-то участие. Репетиции, создание афиш, обсуждения – все происходило у нас в доме, а потом начинались спектакли. Снималось помещение – дом князя Волконского, клуб купеческих приказчиков и т.д. Вначале давался какой-нибудь небольшой спектакль – водевиль, комедия, а вторая часть – бал, или, как называлось, бал-парэ: почта Амура, конфетти, серпантин, призы дамам за вальс, мужчинам – за мазурку. Обязательно присутствовал распорядитель танцев. И мы с удовольствием ходили на все эти вечера. Так что я попал в атмосферу сценических интересов еще в младенческом возрасте.

    – И повзрослев, вы уже не смогли из этой атмосферы вырваться?

    – Да. Причем впервые я вышел на сцену в школе. Со своим одноклассником Иваном Лебедевым мы разыграли отрывок из «Леса» Островского – встречу Несчастливцева и Счастливцева. Но больше никто не хотел в нашей самодеятельности участвовать. Тогда мы познакомились с воспитанниками Флеровской гимназии, где учились Леонид Варпаховский, Маша Миронова, Люся Пирогов, и они нас пригласили на постановку политизированного представления «Международный вокзал». С этого все и началось. Мы организовали эстрадный коллектив молодежи, давали концерты, выезжали в пригород. Это было забавно, интересно, увлекательно.

    – То есть вы уже вышли, что называется, на массового зрителя?

    – Больше того, Варпаховский организовал джазовый оркестр под названием ПЭКСА – Первый Эксцентрический Камерный Сочетательный Ансамбль. Оркестровки делали нам очень известные музыканты. Выступали мы в «Кино Малая Дмитровка». Там шли фильмы с Бастером Китоном, Гарольдом Ллойдом и так далее. Директором кинотеатра был Михаил Бойтлер. Он предложил нам прослушаться в спортивном зале. Мы исполнили несколько номеров, ему понравилось, и нас пригласили выступать перед сеансом, что мы и делали в течение месяца. Причем мы даже пытались озвучивать мультфильмы Диснея – импровизировали, обыгрывали шлепки, падения, полеты. Все члены джаза были консерваторцами, и только я благодаря дружбе с Варпаховским пристроился туда без музыкального образования – играл на свистульках, трещотках, короче, создавал шумы. Сам Варпаховский играл на бутылках. Но однажды приехал секстет негров, и нам пришлось уйти.

    – Профессиональное образование вы получили у Завадского. Это был первый набор в его студию?

    – Да. Это было в 1926 году. До этого я учился сначала в церковно-приходской школе в районе Самотеки, в Троицких переулках. Когда произошла революция, я перешел в городское училище, а когда начался голод, мы уехали в Саратовскую губернию, в город Кузнецк. Через два года я вернулся в Москву. По окончании школы я поступил в московское отделение «Ленинградской Красной газеты» на Советской площади. Работал передиктовщиком – надо было где-то зарабатывать деньги. А потом, когда появились афиши о приеме в студию Завадского, я ушел туда, потому что хотел быть актером.

    Вместе со мной на курс поступали Ростислав Плятт, Марк Перцовский, Юра Дуров – известный дрессировщик, который, правда, откололся месяца через три – ушел к своим зверюшкам. Студия находилась на Сретенке, на втором этаже в помещении бывшего паноптикума. Первой постановкой студии стала возобновленная пьеса «Любовью не шутят» Альфреда Мюссе. А вскоре нам дали новое помещение там же, на Сретенке, где мы и начали сезон 1931 года. На открытии присутствовал Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

    Мне запомнилось на всю жизнь, как мы встречали в студии первый Новый год в нашей большой семье. Всю ночь к нам приезжали актеры из других театров, поздравляли, некоторые выступали с концертными номерами. Это было весело, интересно. Первый тост подняли, конечно, за 27-й Новый год, а второй тост – за здоровье Веры Марецкой, которая только что родила сына Завадскому.

    – Насколько я знаю, еще будучи студийцем вы работали не только под началом Завадского, но и у Натальи Ильиничны Сац.

    – Да, в 28-м году, опять же чтобы зарабатывать, я поступил в труппу Театра для детей под руководством Натальи Ильиничны Сац. Театр находился в помещении кинотеатра «Арс» на Тверской. Днем давались спектакли, а вечером шли киносеансы. Потом я работал в разных местах. Уже будучи штатным работником радио, выступал с джазом Цфасмана – вел конферанс в образе. Текст написал известный позднее автор Червинский. Поработал и в цирке. В Ленинграде шла пантомима «Тайга в огне». Ее привезли в Москву, стали возобновлять. Режиссер Петров предложил мне роль японского консула во Владивостоке. Самое смешное, что я должен был во время сцены поимки партизан под звуки выстрелов выехать на лошади на арену, встать напротив арестованных партизан и вынести приговор, затем совершить круг по арене и уехать. А я боялся, не знал, как лошадь себя поведет, – тут же идет стрельба. Но хорошо, что лошадь была к этому приручена.

    – Ростислав Плятт в своей книге «Без эпилога» пишет, что в студии Завадского, где вы учились, у него были три ближайших товарища: Митя Февейский, Люсик Пирогов и Толя Кубацкий, или, «как ласково мы его называли, Кубик. Из всей нашей компании он один умел играть на рояле и поэтому нещадно эксплуатировался». Тут даже эпиграмма имеется:

    Я помню двухколонный зал с овиноградненою сценой,
    Где дух студийный выплясал, обрызгав все веселье пеной,
    Откуда изгнана печаль, где прироялен нашей волей,
    Волнуя сломанный рояль, гремит Кубацкий Анатолий.

    Но дальше Плятт говорит о том, что позднее вы с ним оказались в центре неприятного инцидента. В театральной стенгазете вы резко выступили против дирекции театра, дело пошло по инстанциям, вы возмутились и ушли из театра. Плятт через год вернулся, а вы нет.

    – Это слишком волнительное и серьезное для меня событие. Плятт исказил факты, он не сказал правду, а это меня очень огорчило. Он писал воспоминания в последний год своей жизни, а мы с ним никогда не вспоминали события 32-го года. Казалось бы, всего лишь стенгазета в коллективе в 30 человек, но случились очень волнительные события.

    Когда мы открыли сезон 1931 года в новом помещении, возникла острая необходимость пополнить труппу. Предполагалось, что помощники Завадского займутся поисками молодых актеров, причем таких, которые согласились бы работать за нашу небольшую зарплату и к тому же подходили театру. Вопрос стоял очень остро, так как, не решив его, мы не могли начать новый сезон. Время шло. И вдруг Завадский заявляет, что собирается на месяц к Черному морю. Вы сами понимаете, что пополнение труппы – основная задача художественного руководителя, все зависит от него. И вдруг это сваливалось на наши плечи. Что ж, хозяин – барин.

    Завадский уехал. Но неожиданно в стенах студии возникла группа неизвестных нам людей, довольно свободно чувствующих себя среди нас. Никто их не знает, никто ничего не понимает. Оказалось, что это наши новые актеры. Кем они приглашены? Мы с Пляттом пошли к директору за объяснениями. А директор у нас тоже был новым, Артур Григорьевич Орлов – работник киевского Посредрабиса. Он нам рассказал, что Завадский перед отъездом пришел к нему с просьбой пригласить на свой взгляд человек шесть-семь актеров, и чем быстрее, тем лучше. Что он и сделал. И всего делов!

    Вся эта ситуация и легла в основу статьи, которую мы написали для стенгазеты. Никого она особо не взволновала – все же все понимали и присутствовали при этих событиях. Но вот возвращается Завадский. Он читает статью. Он взбешен. Он чувствует, что «пойман с поличным» при совершении неблагоприятного поступка и решает тут же, немедленно избавиться от нас. Секретарша списывает копию с этой статьи, и Завадский идет с ней в Мособлрабис, которым руководил тогда некто Городинский. Завадский выкладывает ему ультиматум: «Либо я, либо авторы этой статьи. Вместе мы существовать не можем». Городинский заверяет сделать все необходимое, чтобы создать Мастеру все условия для спокойной работы. Он созывает общее собрание студийцев, произносит разгромную политизированную речь, призывает всех высказываться. Желающих было немного – человека два, жаждущих угодить Завадскому, и кто-то из недавно приглашенных. В заключении собрания Городинский от имени Мособлрабиса выносит решение – Плятта и меня из театра уволить, из профсоюза исключить и поставить вопрос о лишении нас паспортов.

    На другой день мы были уволены. Это было нужно только Завадскому, больше никому. Мы тут же подали апелляцию в ЦК Рабис и стали думать о том, куда устроиться. Так как мы оставались актерами, нам хотелось работать в театре, и Плятт пошел устраиваться в студию Рубена Симонова, а я пошел в Театр строителей красного стадиона – типа ТРАМа. Но так как еще в 31 году мы с Пляттом были приняты в штат Всесоюзного радиокомитета, нас не особо волновало ни наше гражданское положение, ни материальное, потому что мы работали там в полную меру и получали нужную зарплату.

    Вначале мы были дикторами, но, естественно, принимали участие в разных редакциях – детского вещания, музыкального, красноармейского. Не работали только в последних известиях и гимнастике по утрам.

    Вот такая история.

    – Чем же кончилась история с апелляцией?

    – А кончилась она тем, что ЦК Рабис не скоро, но все же рассмотрел нашу апелляцию и вынес решение: отменить все, что напридумывали Завадский с Городинским, и вновь поднять вопросы, затронутые в нашей статье. Но ввиду того, что Завадского не было в тот период в Москве, а мы с Пляттом работали в других театрах, все осталось на своих местах. Вместе с тем Плятт вернулся в студию, помирился с Завадским, а я – нет. И никогда об этом не жалел.

    Завадский вообще был человеком неприятным. Вы знаете, что он всегда носил с собой пачку остроотточенных карандашей? Он все время рисовал. Но никогда не рисовал нормальных людей. Он все время рисовал каких-то гномов, карликов, уродов. Вы не найдете в его рисунках ни одного человеческого лица. Почему? Непонятно. Мне недавно рассказали, как однажды Завадский в присутствии Галины Улановой кому-то сказал: «Мои ученики – это Плятт, Марецкая и Мордвинов». И вдруг Уланова говорит: «Как? И это все? Это же так трагично!»

    – Нравилось ли вам работать на радио?

    – Да. Мы с удовольствием играли в радиопостановках под руководством Осипа Наумовича Абдулова. У нас был такой костяк, на котором держались все его постановки: Плятт, Литвинов, Пирогов, я и кто-то еще. С 1931 по 1993 год я продолжал выходить в эфир, правда в штате я был 10 лет, а 11-й год пришелся на начало войны. Московские театры эвакуировались, и в столице остались кое-какие артисты, по каким-либо причинам не уехавшие. И вот из них и составился новый театр – Театр драмы во главе с Николаем Михайловичем Горчаковым. Играли мы в помещении бывшего театра Корша, а потом это называлось филиалом Художественного театра. После войны наш театр стал называться Театром Маяковского, и проработал я в нем в общей сложности 15 лет.

    Но так как я ушел из штата радио, я теперь не считаюсь его ветераном. А ведь когда я начинал, радио было еще в младенческом возрасте, я помню, как отмечалось 15-летие организации радио. А теперь уже есть совет ветеранов радио, и я решил, что, может быть, я тоже ветеран.

    – Ну а как же?

    – Оказалось, нет. Со мной даже почему-то не захотели разговаривать. Там требовались такие условия – либо проработать в штате 15 лет, либо уйти на пенсию из Всесоюзного радиокомитета. Но я продолжал работать там 60 лет, хотя и не в штате.

    – К сожалению, многое приходится в этой жизни доказывать. А каково это – ощущать себя ветераном? Ветераном сцены, ветераном радио, ветераном кино?

    – На этот вопрос мне очень трудно ответить. Если бы я был, скажем, боксером или штангистом, я понимал бы, что раньше я поднимал 500 кг, а сейчас – 5 кг. А в чем выражается жизнь в искусстве? Можно ответить привычно – это чувство вкуса, чувство меры, чувство такта, интеллигентности. Они возникают не сами по себе, а в связи с чем-то. Я, например, удивляюсь, просматривая телепрограммы, телесериалы. Я удивляюсь и не понимаю, что это такое. Или другой пример – к нам в Дом ветеранов кино привозят новые картины. Просмотрев почти до середины «Время танцора» Абдрашитова и Миндадзе, я громко спросил окружающих: «А в этом фильме что-нибудь человеческое есть?» Он же никуда не годится, и тем не менее взял массу наград и премий. Это тоже меня удивляет. Где же у людей представление о том, как можно разумно рассказать друг другу какую-либо историю?

    – А это не возрастное брюзжание, не конфликт поколений?

    – На это я вам отвечу. Разве вы могли бы помочиться в плафон светильника в родном театре? Или нарисовать на стене сношающихся собачек? А мой друг Плятт это делал в те же годы, когда Станиславский писал свои великие труды и осуществлял выдающиеся постановки на сцене Художественного театра. Это немыслимо! Это – из ряда вон! А однажды он умудрился во время спектакля «Компас» написать на лысине актера Февейского химическим карандашом матерное слово из трех букв и так потом веселился! Ну как это понять? Так что во все времена существовали культура и бескультурье.

    – Анатолий Львович, если продолжать тему ветеранства, нельзя обойти и ту часть вашей биографии, которая связана с войной.

    – Да, но только с финской войной. Осенью 1939 года перед своей дверью я встречаю человека в солдатской форме, который вручает мне повестку – явиться тогда-то туда-то с ложкой, вилкой, кружкой и т.д. Сбор около кинотеатра «Космос». Когда я туда пришел, понял, что обратно уже не отпустят. В карманах у меня лежали документы, деньги, ключи, поэтому я отпросился, сгонял домой, все отдал и попрощался с женой и сыном. Вечером мы уже были на вокзале. Нас погрузили в товарняк и куда-то повезли. В Орле расформировали, обстригли, переодели и погнали по шоссе в Польшу. Вдруг – приказ Ворошилова: остановиться. Постояли, повернули назад. На границе нас надолго задержали. Потом выдали обмундирование и повезли в Финляндию, в северный город Кандалакшу. Финны нас изрядно потрепали. Мы попали в окружение и получили приказ, беззвучно отступать к советской границе. Идем. И представьте себе картину: зима, лунная ночь, тишина. Мы молча, без шума и разговоров, идем неизвестно куда. Так как я служил в артиллерийском полку, мы все перевозили на конской тяге. Так что и лошади молча с нами передвигаются. И вот от нашей процессии отстает какая-то часть, и мне начальник штаба приказывает остаться одному в этом незнакомом темном месте и дождаться отставших. Представляете? Как определить в кромешной темноте, кто наш, а кто не наш? Ситуация была жуткая.

    А потом нам выдали лыжи, халаты, водку и вновь повели занимать позиции. Но, слава Богу, наступил мир.

    – В ту пору вы еще не были известным артистом, не снимались в кино?

    – Мой кинодебют состоялся в 1928 году. Представляете? Из ныне живущих киноактеров такой цифрой, пожалуй, уже никто не похвастается. Поступило приглашение от Госвоенкино, которое находилось на Красной площади в помещении ПУРККА – Политического Управления Рабоче-Крестьянской Красной армии. Режиссеры Малахов и Верховский предложили сыграть молодого парнишку, сельского жителя, брата героини – Марецкой. Ее кавалера играл Михаил Яншин. Кстати, на съемки в пригороде Москвы к нам приезжала молодая жена Яншина – Вероника Полонская, только что вышедшая за него замуж. Фильм назывался «Простые сердца». Потом некоторый перерыв, какие-то незначительные эпизоды, и с начала 50-х началась активная работа.

    – Из галереи так называемых отрицательных героев, которых вы сыграли, самым великолепным я считаю генерала Франца из фильма «Щит и меч». Прежде всего потому, что он совершенно не похож на остальные ваши работы. Это не сказочный герой, и не брюзга-старикашка, а умный, страшный противник...

    – Но вместе с тем странная вещь: сыграл Франца, сыграл еще пару злодеев, а ребята во дворе кричат: «Вон идет этот вредный тип!» А на самом деле я играл довольно мало отрицательных ролей. Та же «Марья-искусница», скажем. Ну Водяной, ну кто он такой? Хитрый мужичонка с длинной бородой, душа нараспашку!

    – Это все, наверное, от Роу, сказки которого на самом деле добрые.

    – Надо сказать, что Роу никогда мне ничего не подсказывал, как и что играть. Никаких замечаний. Он считал: раз он пригласил артиста, артист сделает свое дело. И все. Он был больше ремесленником, нежели творцом. Так что у него я снимался много и все больше по королевской линии – Йагупоп, король Унылио, царь Водокрут. Или наоборот – замухрышки-мужички, как кум Панас из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Нужно сказать, что он придерживался метода антрепризы. У него был костяк исполнителей, который обязан был принимать участие в его постановках, и неважно, подходила роль актеру или не подходила. Вот представьте себе – «Королевство кривых зеркал». Там был такой персонаж Нушрок – Коршун. И Роу предлагает снимать в этой роли Александра Хвылю – полного, крупного мужчину. Какой же он коршун, хищник? Потом уже разыскали Файта. Вот это уже было то, что надо: быстрый взгляд, нос крючком, готов в любой момент к стремительной атаке. А Роу – лишь бы роли разошлись в кругу его антрепризы. Он никого из нас не спрашивал и назначал на ту роль, на какую хотел. Сознательно я сыграл лишь короля Унылио в «Новых похождениях Кота в сапогах». Я на эту роль пробовался, я на нее шел. Во всех остальных фильмах меня не спрашивали.

    – Вы достаточно рано стали играть роли стариков. По-моему, вас даже чересчур эксплуатировали в этом амплуа, как и Милляра.

    – Это не удивительно. Это особенность характерного актера. Была такая актриса Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Она с самого начала играла старух – и играла блистательно. Тут надо сказать, что, вероятно, сейчас в России не найдется человека, который мог бы сказать, что участвовал в одном спектакле с такими людьми, как Блюменталь-Тамарина, Николай Мариусович Радин, Борис Самойлович Борисов. А я участвовал. Плятт играл там какого-то пижона, а я играл маленькую роль клерка. Это было в помещении мюзик-холла где-то недели две. Игрался спектакль «Хорошо сшитый фрак» – любимая пьеса Радина, его конек.

    – Честно говоря, мне было как-то странно слышать, что вас узнают на улице – со своим лицом вы довольно редко появлялись на экране.

    – Да, на того же Водокрута меня гримировали долго. Это надо было втереть грим так, чтобы он не отличался от цвета лица, нос наклеить, бороду длинную, и чтобы все волосики естественно располагались – это часа два продолжалось. Так что надо было приходить на грим задолго до остальных. А после съемки задерживаться. Представляете, Миша Кузнецов снял усы и ушел, а мне – разгримировываться еще часа два.

    Кстати, Водокрута должен был играть Мартинсон. Но он почему-то не мог, и пришлось сниматься мне. И я играл так, как видел этот образ сам. Мартинсон ушел бы, наверное, в эксцентрику.

    – А по голосу вас не узнают?

    – Как ни странно, узнают. Был такой случай на одной из концертных поездок. Где-то на стадионе, в сумерки, нас осветили прожекторами, и вдруг из огромного зала я слышу женский голос: «А я его знаю с детства!» Я думаю, кто это, откуда меня знает? Как потом выяснилось, она еще будучи в деревне слышала меня по репродуктору.

    – Анатолий Львович, а кем была ваша жена?

    – Жена моя, Раиса Ефимовна Ельперт-Гальперин, родом из Одессы. Лет в 12-13 она приехала в Москву. Отец ее, инженер-электрик, получал образование во Франции, занимался здесь в тресте противопожарного оборудования «Спринклер». После его смерти она решила продолжать профессию отца. Окончила противопожарный техникум и занималась проектированием оборудования. Мы поженились, в 1936 году у нас родился сын. Мы старались, чтобы он не пошел в театр, так оно и получилось. Он окончил архитектурный институт, и сейчас руководит мастерской в «Моспроекте».

    Жена жила на улице Мархлевского, которая раньше называлась Милютинским переулком. Это был двор Польского костела. Окружающие строения сплошь занимали польские товарищи, которые там жили и работали. Занимали мы втроем девятиметровую комнату. С нами жила еще и собака Джек. Это продолжалось до тех пор, пока я не вступил в кооператив от Театра Маяковского. Совместно с Театром киноактера строился дом на улице Черняховского. Но нужно было платить вступительные взносы, членские взносы... А где взять деньги? В это время я уже начал сниматься, и мне предложили перейти в штат Студии Горького, что я и сделал. И считаю, что правильно. А вот совсем недавно, уже после смерти жены, я переехал в Дом ветеранов кино.

    – Ваша жена принимала участие в вашем творчестве?

    – Нет, никакого. Я даже больше скажу. Она почти что никогда не давала оценки тому, что я делал на сцене или на экране. Помню такой момент, когда где-то шел «Юбилей» Чехова, и Хирина играл Василий Топорков. А в Театре Маяковского я играл Хирина. Так когда она посмотрела, то сказала: «Ну и что? Толя так же играл». Это перекликается с анекдотом, когда в Одессе тонул мальчик, кто-то бросился его спасать, вытащили, все были рады, а особенно рада была мама, которая спросила: «А вы кепочку там не нашли?».

    Она совершенно не годящаяся для искусства женщина. Она даже никогда не улыбалась. Но была порядочным человеком, честным. К ней всегда хорошо относилось начальство, с которым она работала, так как работником она была очень хорошим.

    Я вообще никогда никого не спрашивал о своем творчестве, а мне не говорили. Поэтому я не знаю, как к моим работам относились родственники, друзья.

    – Вы ведете своеобразный образ жизни. И коллеги говорят о вас, как о несколько замкнутом, скрытном человеке, не входившем ни в какие компании, что никогда вы не были замечены ни в каких скандалах, а спорите только с режиссерами. Это так?

    – Да и с режиссерами я не очень-то спорил. У них своя работа, у меня своя. Задача в том, чтобы исполнить роль так, как ты чувствуешь. И все. А компаний я особо никаких и не помню. Мы жили в трудное время и в театральном, и в государственном смысле. Всегда было нелегко материально, сложно с питанием. Мы увлеченно занимались профессией.

    – А как так получилось, что вы не имеете никакого звания?

    – Наверное, в силу моего характера. Я никогда не предпринимал для этого никаких шагов, действий, а само ничего не приходит. Меня это не интересовало, не волновало, не беспокоило. Не говоря о том, что когда начались все эти награждения, раздача званий, я встретил известного деятеля Художественного театра Владимира Александровича Попова. Он передал мне слова Станиславского, его реакцию на все это: «Ну, искусство кончилось».

    Лидия Королева

    Просто Кралевна

    Кого-то, может быть, это удивит, но речь пойдет о Лидии Королевой.

    «Кто такая Королева?! Не знаю я никакой Королевой! Не надо мне никакую Королеву!» – кричал великий киносказочник Роу, когда впервые услышал эту фамилию. Но познакомившись и поработав с этой актрисой, он влюбился в нее на всю жизнь. Да, Лидия Королева никогда не была ни примой, ни премьершей, ни тем более «звездой». Она труженик, рядовой труженик экрана и сцены.

    Но и не это привлекает в Лидии Георгиевне. Она удивительный человек. Мудрый, беззлобный, изысканный – при грубоватости голоса и где-то даже внешности. Она никогда не занималась своей карьерой. Играла, что предлагали, не напрашивалась, не выбивала званий и категорий, ни кичилась любовью к ней самого Эйзенштейна, снималась, озвучивала, писала эстрадные номера себе и коллегам.

    Впрочем, обо всем по порядку.


    * * *

    – Меня с детства влекла сцена, – вспоминает Лидия Королева. – Папа приносил из детских магазинов красивые раскладные театрики, и я с удовольствием разыгрывала кукольные представления. Папа был очень одаренным человеком. До 1922 года он работал у купцов Рябушинских в акционерном автомобильном обществе. Старший из Рябушинских папу любил и все время говорил ему: «Егор, хочешь театр? Я дам тебе помещение». И где-то в 19—20-м годах на Народной улице, на Таганке, у Москвы-реки, дал ему подвал. Там папа организовал самодеятельный театр. Сам ставил, пел и декламировал. После 23-го года, когда Рябушинские уехали в Париж, работал в организации «Экспортхлеб» главным бухгалтером. Но театр не бросал.

    С мамой они разошлись, но нас, троих детей, папа не забывал. По воскресеньям он брал нас к себе, и мы целый день проводили в Третьяковской галерее. Брат мой, Геннадий Георгиевич Королев, стал народным художником, профессором. За три месяца до смерти ему присвоили академика. Он вел кафедру живописи в Институте имени Сурикова.

    По настоянию отца я проучилась 10 лет, за что бесконечно ему благодарна. Наш класс был очень хорошим. До сих пор дружу со школьной приятельницей Марией Павловной Ласкавой, которая сейчас доктор философских наук. Мы любили литературу, ее нам преподавал в единственном классе в Москве профессор Зерчанинов. Так что в этом отношении база у нас была потрясающая. Но самое яркое впечатление школьных лет связано с выпускным вечером: он прошел в Колонном зале, а потом мы вышли и дали ход на Красную площадь. Мы стали первыми выпускниками школы, вышедшими на главную площадь страны.

    Моя старшая сестра была более образована технически. Она мне разъясняла теоремы, подсказывала, и я всегда ее слушалась. Поэтому когда она сказала мне: «Подавай в МГУ на математический» – я подала. Решила все задания, проучилась первый год. Но только я перешла на второй курс, в ноябре 1938 года был объявил набор молодежи во ВГИК.


    * * *

    Надо сказать, что учась в МГУ, я посещала какие-то самодеятельные курсы, и нас периодически смотрели представители министерства культуры, присутствовали на выступлениях, спектаклях. И однажды ко мне подошел пожилой, как мне показалось, человек. (Как потом выяснилось, это был очень известный и влиятельный человек по фамилии Перес, большой друг знаменитого литературоведа Фортунатова, причем было ему тогда всего 42 года.) Он меня отвел в сторону и спросил: «Вы серьезно этим делом занимаетесь?» Я ответила: «Да. Жить без этого не могу». Тогда он говорит: «Я вам сообщаю по секрету: в ноябре-месяце во ВГИКе товарищ Эйзенштейн объявит набор молодежи на режиссерский факультет по распоряжению правительства и лично товарища Жданова. Ему сказали, что хватит заниматься со стариками, давайте рождать свою, молодую советскую режиссуру». Дело в том, что Сергей Михайлович в те годы читал лекции и проводил семинары с уже известными режиссерами, такими как Разумный, Ромм, Пудовкин, Райзман, Довженко, Донской, Савченко, Калатозов, Роу, а теперь вот было решено набрать молодежь. И я пошла.

    Конкурс был очень сложный, тяжелый, и я бы сказала, что по сравнению с теперешним приемом во ВГИК он был академическим. Во-первых, экзамены по специальности. Давалось два направления: положим, отрывки из романа «Мать» Горького и что-нибудь из Маяковского. И надо было написать и раскадровать, как мы видим эти отрывки на экране. Если мы сдавали экзамен по специальности, нас направляли дальше по кабинетам сдавать все остальное. Причем, имея на руках аттестат за десятилетку с оценками по 10-12 предметам, мы должны были те же предметы сдать и в институте. Я засыпалась на биологии, и, не узнав оценки по специальности, перестала сдавать дальше. Через несколько дней я получила повестку – явиться в деканат ВГИКа. Приехала. За столом – декан Игнат Иванович Назаров: «Королева? Куда же вы пропали?» – «Я не пропала, – отвечаю. – Я засыпалась на биологии. Мне поставили двойку». – «Кто вам сказал? Нет, вам поставили тройку». Он тихонько подвел меня к доске приказов и показал глазами на отметки по специальности. И я прочла: оценка по режиссуре – 5, по актерскому мастерству – 5. «А по биологии, запомни, у тебя тройка. Так сказал Сергей Михайлович».

    Требования у Эйзенштейна к абитуриентам были огромными. К нему нельзя было прийти на экзамены, не зная живописи, музыки классической, легкой, кинематографической, мы должны были знать все. Растерянные глаза, устремленные на С. М., сразу снижали отметку. Насколько мне не изменяет память, в приемную комиссию также входили Кулешов, Хохлова, Телешева – супруга Эйзенштейна, Новосельцев, Галаджев, Оболенский, и каждый имел право задать нам вопрос на любую тему. Искусство, мода, спорт – мы должны были быть готовы ко всему. Этой же комиссии мы сдавали экзамен по актерскому мастерству – этюды, отрывок, сценки.

    Я пришла в спортивных байковых штанах, с чемоданчиком, стриженая под мальчишку. Встала у рояля, положив на него руку, чем вызвала недоуменный взгляд у пианистки. «Я буду читать монолог Ларисы из „Бесприданницы!“ – заявила я, убив этим всю комиссию. А голос у меня был такой же, как сейчас. Набрала воздух, обвела всех туманным взглядом и начала: „Я давеча за Волгу смотрела. Как там хорошо...“ Телешева по графинчику постучала: „Спасибо, деточка!“ И вдруг Эйзенштейн, чьих глаз из подо лба никогда не было видно, говорит: „Королева, вы с нами шутить будете?“ У меня – слезы градом. „Деточка, давайте что-нибудь комедийное!“ Я еще больше разрыдалась – оскорбили! Я же героиня! А они из меня клоуна делают. Но собралась: „У меня Чехов есть. Рассказ „Неудача“. Прочесть?“ Одобрили: „Вот это давайте“. Дослушали до конца. А потом дали задание на этюд: разговор по телефону с больным отцом, затем с начальником и с любимым человеком.

    На экзамене по режиссуре Эйзенштейн обязательно спрашивал и по своим работам:

    – Какая у меня последняя картина?

    – «Александр Невский».

    – Ну что ты можешь сказать? Картина понравилась?

    – Очень. Я смотрела ее несколько раз.

    – А кто автор?

    – Павленко.

    – Кто композитор?

    – Прокофьев.

    – Кто актеры? Какие сцены понравились? Что привлекло в режиссуре?

    – Мне понравился эпизод «Кольчужка коротка» и разговор о том, как прижать тевтонцев. Вами был придуман интересный ход – «зажать между двух берез и нарушить!» Это мне запомнилось.

    Он на меня посмотрел:

    – Память хорошая. А музыка?

    Поговорили о музыке, о работе художника. Вдруг он достал огромную связку прошнурованных бечевкой репродукций – ну там все было, начиная с византийского искусства. А фамилии мастеров и эпоха были заклеены. Сергей Михайлович брал репродукции веером, и на какую показывал пальцем, нужно было безукоризненно назвать мастера и картину. Из десяти репродукций я не угадала только две. Как я уже говорила, знанием живописи я обязана прежде всего моему отцу, потому что с семи лет он водил нас и в Третьяковку, и в Пушкинский музей, который раньше назывался Музеем изобразительных искусств.

    Так что экзамены были очень сложными. А после войны ситуация изменилась. Когда я об этом спросила у Стасика Ростоцкого, он сказал, что требования при приеме во ВГИК были средними. Но что значит «средними»? Я точно знаю, что аттестат по десяти предметам уже никого не интересовал. Сдавали историю КПСС, литературу и язык.


    * * *

    С января нового года начались занятия в мастерской Сергея Михайловича. Нельзя сказать, что он требовал от студентов чего-то невозможного. Но ему и в голову не могло прийти, что мы чего-то не знаем. Так что нам постоянно приходилось «быть на подхвате» у его эрудиции. К началу занятий курс состоял из сорока человек. Через семестр – из двадцати восьми. К третьему курсу осталось всего четырнадцать. Ко мне у Мастера было особое отношение. Не знаю, помнил ли он мое имя, так как величал меня Кралевной. Входя в аудиторию, он неизменно спрашивал: «Кралевна здесь?» – «Здесь», – робко отвечала я. «Тогда начинаем!»

    Что же касается его симпатий к студентам – самым любимым учеником Сергея Михайловича стал Миша Швейцер. Мэтр возлагал на него большие надежды и не ошибся. Швейцер стал известным и талантливым режиссером.

    Параллельно мы занимались актерским мастерством, конечно, по системе Станиславского. И вела их профессор Елизавета Сергеевна Телешева из МХАТа. На втором курсе мы уже делали отрывки в гриме, костюмах. Я увлеклась актерской профессией, этюдами, отрывками, и Елизавета Сергеевна стала ко мне внимательно присматриваться. Я хорошо сдавала экзамены, причем один раз сыграла Улиту из «Леса» – образ комедийный, острохарактерный. На экзамене я наблюдала за Телешевой и Эйзенштейном – они все время перешептывались. В следующем семестре мы ставили «Месяц в деревне» Тургенева. Там я играла драматическую роль Натальи Петровны, сцену с Верочкой. Образ совершенно не соответствовал моим характерным данным, и все-таки Елизавета Сергеевна дала мне его на преодоление. И я сделала. Отрывок получился хороший, и опять они шептались. В результате я узнаю, что в протоколе было написано: «Рекомендовать на актерский факультет. Телешева». Эйзенштейн написал: «Возражаю».

    Пока они судили-рядили, началась война. ВГИК был эвакуирован в Алма-Ату. Бежали из Москвы на грузовых платформах – ставились троллейбусы, и в них студенты ехали до Алма-Аты. Я в этом процессе не участвовала, надеялась, что откроется что-нибудь театральное в Москве, куда можно будет устроиться. В это время мой большой тогда друг Миша Швейцер написал письмо: «О чем ты там думаешь? Приезжай или тебя отчислят». И когда немцы отошли от Москвы, в январе 1942 года, я самостоятельно отправилась в Алма-Ату. Ехала 17 суток. И приехала вся во вшах. Когда спускалась из вагона со стареньким чемоданчиком, увидела встречающего меня Мишу с тележкой. «Ты думал, что я гардероб привезу?» – спросила я его. Он похудел, к ногам вместо ботинок были привязаны деревяшки. Посмотрела я на него: «За этим ты меня вызывал?» Он говорит: «Это случилось только месяц назад. У нас очень тяжело. Сергей Михайлович тебя ждет».

    Я пришла к заведующему научной частью оператору Юрию Андреевичу Желябужскому, он открыл передо мной протоколы последнего семестра, где было написано: «Телешевой рекомендована на актерский факультет». Я рассказала об этом Мише, и он ответил: «И иди. Потому что С. М. требователен так же, как если бы не было войны. Надо сидеть в библиотеках, надо знать все. Если он поймет, что ты чего-то не знаешь, он даже разговаривать не будет». Елизавета Сергеевна не приехала в Алма-Ату, а актерским курсом руководили Пыжова и Бибиков. И я попала к ним и была безумно счастлива. Этих педагогов я вспоминаю с гордостью, любовью, слезами на глазах и благодарностью. Они мне очень многое дали.

    Там же, в Алма-Ате, я впервые снялась в кино. Во время войны создавались боевые киносборники. Козинцев и Трауберг сделали сюжет «Юный Фриц» с Жаровым в главной роли. Я играла начальницу женского отделения гестапо, невесту Фрица. Мне нарисовали огромный синяк под глазом, затянули картуз ремнем, и мы с Жаровым танцевали что-то типа вальса.


    * * *

    Эйзенштейн продолжал заниматься с остатками режиссерского курса (некоторые студенты ушли на фронт, некоторые остались в Москве). Мастер приступил к съемкам «Ивана Грозного».

    Студенты были голодные, разутые-раздетые. Естественно, Эйзенштейн не возражал, чтобы они снимались в массовках, так что мое общение с ним продолжалось. Надо ли говорить, как мы все следили за его гениальной работой в павильоне. В то же время, работая на своем факультете над отрывком из «Ромео и Джульетты» в роли Кормилицы, я сорвала голос. Надо было срочно лечиться, доставать горячее молоко и инжир. Денег нет. Решилась обратиться к Сергею Михайловичу. Пришла в павильон: он сидит и что-то темпераментно объясняет какому-то актеру. Я нагнулась к его уху и тихо попросила денег на лечение горла. Ноль внимания. Ну, думаю, бесполезно, он весь в работе. Я угрюмо повернулась и пошла прочь. Вдруг слышу окрик: «Кралевна! Кралевна!» Оборачиваюсь – меня догоняет его помощник Борис Свешников и сует деньги от Сергея Михайловича: «Как он сказал – на горло». Со временем выяснилось, что за помощью к нему обращались многие. Вспоминаются и курьезные случаи.

    Сергей Михайлович, помимо всех других достоинств, обладал удивительным чувством юмора. Поэтому бывает очень грустно, когда все вокруг делают из него бесконечный теоретический конспект. Помню, на съемках «Ивана Грозного» крутился около него известный сценарист и режиссер Мачерет. Он постоянно отвлекал Эйзенштейна, не давал сосредоточиться. Мастера это злило, и однажды в перерыве между съемками он на обороте декорации из туго натянутых холстов крупно черным углем написал: «Здесь не мачеретиться!» Это несколько остудило пыл коллеги.

    Каждый день съемок был праздником. Праздником таланта, юмора, шуток. Это незабываемо.

    Уже в конце 44-го в Москве я заканчивала ВГИК. На дипломный экзамен по актерскому мастерству пришел Сергей Михайлович и занял председательствующее кресло. «Где тут моя Кралевна? Я ее принимал, я ее и выпущу», – сказал он, посмотрел отрывок Чехова, снятый на пленку Кулешовым, поставил «5» и подписал мой диплом. Так я стала единственной актрисой кино с подписью Эйзенштейна в дипломе.

    Если во мне есть что-то творческое, а оно, наверное, есть, то этим прежде всего я обязана ему.


    * * *

    А дальше началась целая эпопея, связанная с поступлением в Театр-студию киноактера, не меньшая, чем поступление во ВГИК. В июне 1945 нам объявили, что Михаил Ильич Ромм начинает туда прием, и, невзирая на звания, положение и общественную работу, всем надо показываться и заново держать экзамен. Комиссия: Бабочкин, Ромм, Дикий, Плотников – человек шесть. Из восьми выпускников актерского факультета были приняты человек пять. И театральные артисты приходили, с именами, и все держали экзамен. Несмотря на такие испытания, основная масса студийцев сидела без работы.

    Каждое утро мы приходили в театр к 11 утра, слонялись по коридорам. А не придешь – отметка, с зарплаты снимают. И в один прекрасный день я иду по известному коридорчику, где 31-я репетиционная комната, глянула на доску приказов, смотрю – объявленьице, причем какое-то самодеятельное, на листочке из школьной тетради в клеточку. И написано: «Товарищи артисты. Свободных от производства, желающих заняться веселым творчеством, прошу явиться такого-то числа к такому-то часу в 31 репетиционную комнату. Виктор Драгунский».

    Я думаю – надо идти. Прихожу, как всегда немножко припоздала, открываю дверь – битком набито. По правую руку – соединенный блок стульев с откидными местами, вынесенный из зала. Сидят Крючков, Андреев, Бернес, Алейников, Дружников. Рояль, стулья. Молодежь, средний возраст... И между всеми мечется Виктор Драгунский. Я вошла, встала к стеночке. Первое, что услышала – бас Андреева: «Вить, а мы-то чего тут будем делать?» Витя ответил: «То же, что и все». – «А что все?» – «А я не знаю. Будем придумывать». Тогда вся эта команда встала, сиденья хлопнули, и они так шеренгой и ушли. Потому что готовились к тому, что им уже написали тексты, скетчи, а ничего этого не было. Виктор сказал: «Будем работать вместе, у меня есть наметки. Вот здесь присутствуют автор Людмила Наумовна Давыдович, концертмейстер Владимир Александрович Чайковский – брат известного композитора Бориса Чайковского. Давайте сочинять...» И как-то все пошло-поехало. Так родилась «Синяя птичка».

    Открывался занавес, выскакивала Муся Виноградова в образе Синей птички – клювик на ней маленький, синенькая юбочка – и пела:

    Синяя птичка она такая вот,
    Синяя птичка в ней все наоборот!
    Кого она полюбит, в обиду не дает,
    А тех, кого не любит, кусает и клюет!..

    Мария Владимировна Миронова потом подошла к ней и спросила: «Дорогая, а вы какую балетную школу заканчивали?..» Все было на высочайшем профессиональном уровне.

    Первый номер Драгунский предложил сам: проблема составов. Это номер был очень злободневный, потому что Николай Сергеевич Плотников в это время репетировал Найденова «Дети Ванюшина», и у него на каждую роль было по 3-4 исполнителя. На это явление Драгунский сделал пародию, и «Синяя птичка» открывалась номером «Проблема составов – проблема отцов и детей Ванюшиных». Выходило три Алеши, два отца, три матери, четыре няньки. Тексты были потрясающе смешными. Следующий номер высмеивал модные спектакли – в те годы в Москве почти во всех театрах шла пьеса Константина Симонова «Русский вопрос». И вот Мила Давыдович, которая была моим большим другом, сказала: «Мне нужно пять девушек, которые умеют приплясывать и напевать. Я предлагаю сделать номер „5-Джесси-5“.» Это означало, как бы Джесси сыграли в хоре Пятницкого, в «Ромэне», в ЦДКЖ, в народном театре и в оперетте. Тексты все я не помню, но какие-то отрывочки напеть могу. Я делала «Джесси в ЦДКЖессе» – то есть в Центральном доме культуры железнодорожника. Я выходила в картузе начальника станции, с деревянными ложками, и басом начинала:

    На Курском вокзале еще не сыграли,
    Еще не сыграли «Вопроссс»,
    Ах очень отстали на Курском вокзале,
    А то, что сыграли – не то-с...

    Все отбивали чечетку и играли в ложки.

    Фольклорные куплеты исполняла Людмила Семенова в бархатном черном платье с жемчужинами, в грузинском головном уборе. Ее выход кончался такими строчками:

    Ох, зашел вопрос далеко-о-о,
    Репетировать нелегко-о-о,
    И сказала да-а-аже Сулико:
    «Называй меня Джессико...»

    И мы шли грузинским танцем. Заканчивалось все опереттой, Наташа Гицерот, покойная, исполняла. Тоже помню лишь какие-то обрывочки:

    И Ярон сыграет в нем Макферсона.
    Представляете себе в нем Ярона?
    И куплеты на мотив из «Фроскиты»
    Вы услышите из уст Гарри Смита.
    И сядем мы тогда, укутав носики,
    Пойдут у нас с тобой одни вопросики.
    Чтоб укрепить весь наш репертуар,
    Напишут музыку Жарковский и Легар...

    Это то, что я могу на ходу вспомнить. Шикарные номера. Со временем на эстраде появился какой-то звукоподражатель, который как бы крутит ручку приемника и попадает из одной страны в другую. Но у нас же целый номер был – Драгунский написал текст, а покойный Саша Баранов это делал так, что зал хохотал до слез. Со временем появилось много капустников – в Доме архитектора, Жук в Ленинграде целый театр на этом сделал, Белинский книгу написал, Ширвиндт тоже... Но почему-то все забыли, как гремела «Синяя птичка». А когда мы репетировали в ВТО по ночам, в старом здании на Тверской, (кстати, когда там шли наши спектакли, вокруг здания стояла конная милиция – пройти было невозможно), на каждой репетиции в зрительном зале сидел мальчик, лет 12-14. И я у Драгунского однажды спросила: «Вить, это твой родственник что ли?» Нет. Спросили у Эскина: кто это? «Да это Шурик». – «Какой Шурик?» – «Шурик Ширвиндт...»

    Жаль, что Виктор Драгунский сам не успел написать. Знаю, что над рукописями работает его супруга, может, что у нее получится... Но я все равно хочу заявить: почти все, что я впоследствии видела в разных капустниках, было у Драгунского в «Синей птичке». Пусть на меня обижаются.

    Но надо отдать должное – в Театре киноактера продолжателем традиций «Синей птички» стал Гена Петров. Он автор, поэт и большой юморист. Я тоже делала некоторые номера – «Дом моделей», и «Вход в Дом кино». Сама их придумала и поставила, и Гена был доволен. Но слово «капустник», наверное, сюда не совсем подходит. Это были скорее юмористические сценки с участием профессиональных актеров. Например, «Вход в Дом кино». Не знаю, как сейчас, а в то время ползала Дома кино занимали люди, не имевшие никакого отношения к кино: работники рынков, магазинов, комиссионок... Номер заключался в следующем. Стояли две наши актрисы – Семенова и Самсонова – изображающие вахтерш, очень похожие на них внешне. Прохаживался взад-вперед администратор – Глузский, вертя на пальце связку ключей. Они почтительно пропускали внутрь прислугу Пырьева с авоськой, набитой продуктами, некую даму в норковой шубе... Я выходила в темном платье с лисой, обвитой по талии, на шпильках, вся спина была увешана бижутерией. Глузский раскланивался, и вахтерши недоуменно спрашивали его: «Кто это?» – «Комиссионный...» Тогда это было очень актуально. В заключение на сцену вываливались Мордюкова и Чекулаев в сопровождении шестерых детей. Они входили в двери, Глузский считал детишек «по головам» и перечислял, чьи они.

    В наших постановках участвовала масса замечательных актеров: Вера Алтайская, Зоя Василькова, Юрий Саранцев, Клара Румянова, Нина Агапова, Зоя Степанова, Ольга Маркина, Григорий Шпигель, Евгений Моргунов... Все были веселыми, остроумными, азартными.

    Вообще-то я всегда задумывалась над проблемой чувства юмора. Я люблю яркие индивидуальности, пусть даже отрицательные. Не только в искусстве, но и в быту. Я высматриваю их и в транспорте, и в очередях. Например, одна дама в магазине заявила мужчине: «Я как гражданка, может быть, с вами и поговорю, но как женщина даже в вашу сторону смотреть не буду!» Ну разве не прелесть?


    * * *

    Конечно, работа в Театре-студии киноактера заключалась не только в капустниках. Я много играла и драматические роли. В основном, характерных, комедийные. В первом своем спектакле «Старые друзья» Малюгина, который ставил Лев Рудник, я играла санитарку Дусю Рязанову, очень комедийный образ. Помню, худсовет принимал спектакль, и первым за кулисы прошел Борис Бабочкин, человек, не очень доброжелательный. Я к нему: «Борис Андреевич, ну как?» Он посмотрел на меня и выдавил: «Спектакль – г..., но ты молодец!» И ушел. В этом же спектакле впервые сыграл Михаил Глузский. Очень хороший актер. Но у него был один порок – как только заканчивается не его сцена, он подходит и начинает объяснять твои недостатки, учить. От этого все дико уставали. И однажды Рудник ему сказал: «Глузский, вы мне там ничего не путайте. Отойдите от актрисы...»

    После играла экономку в «Детях Ванюшина». Затем Дикий ставил «Бедность не порок» и пригласил меня на Анну Ивановну, вдовушку, в очередь с Эммой Цесарской. А потом Плотников собрался в Потсдам, в группу советских войск, в драмтеатр. Я с ним столкнулась в коридоре и спросила: «Николай Сергеевич, а меня-то возьмете?» Он посмотрел на меня и сказал: «Ты серьезно? Ну жди вызова». В мае Плотников прислал вызов, и я на три года уехала в Германию.

    Там довелось играть много. Из тринадцати ролей – семь главных. «Суворов», «Миссурийский вальс», «Свои люди, сочтемся», «Год 19-й», «Тридцать сребреников»... В «Слуге двух господ» Смеральдину играла, в «На бойком месте» – Евгению, в грузинской пьесе «Стрекоза» с танцами и плясками пела басом. И была очень хорошая пьеса «Жизнь начинается снова» о том, как нашим в послевоенной Германии немцы всякие диверсии устраивали. И я играла отрицательную роль – артистку Эльзу Буш. Мне на студии ДЕФА сшили специальный костюм, на просвет. У меня был вставной номер: открывался занавес, гас свет, на меня – прожектор, сверху летят мыльные пузыри, и я исполняла канканчик. На прием спектакля пришло политуправление, обсуждали-обсуждали, а потом полковник Виктор Семенович Жуков, начальник театра, мне сказал: «Тебя так хвалили, так хвалили, что сказали – нельзя этого показывать...»


    * * *

    Замужем я была дважды. Первый раз – за однокурсником Павлом Ульяновским. Мы познакомились и поженились во ВГИКе. Павел был статным, видным, чем-то на Охлопкова похож. По глупости он не продлил в военкомате бронь и был призван в армию в период финской войны, попал в школу командиров в Коврове. В 1940 году получил лейтенанта и в 1941-м ушел на фронт. Командовал ротой, дослужился до капитана. А потом я получила пачку писем от него... всю в крови... Сестра прислала мне ее в Алма-Ату и рассказала, как он погиб. Павел поднимал роту в бой и, как только поднялся во весь свой огромный рост и крикнул: «За Родину! За Сталина!», немецкий снайпер выстрелил ему прямо в рот. Он даже не успел договорить фамилию вождя.

    Со вторым мужем, Борисом Беляковым, я познакомилась в Алма-Ате. Он поступал на курс Бибикова. Очень красивый был мужчина, но флегматичный. При всех данных актер – не его профессия. У нас родилась дочь Лена. В 1958 году мы расстались, после он стал режиссером на телевидении. Больше я замуж не выходила.

    Лена закончила Гнесинское училище. Она талантливый концертмейстер, педагог по фортепиано. Внешностью она – в папу, красавица. Когда я ее возила с собой на съемки, от кавалеров отбоя не было. И до сих пор мои коллеги о ней спрашивают, как она, что с ней. В 90-м году Лена уехала по вызову в Германию. Живет и работает в Бонне, у нее очень много учеников, приезжают даже из Кёльна за консультациями и уроками. Меня опекает внук, которым я горжусь как человеком. Он начитан, эрудирован, образован, не пьет, не курит, с юмором. Закончил педагогический институт с красным дипломом, сейчас учится в аспирантуре и занимается бизнесом. Тем, что я выжила после недавней сложнейшей операции, которую перенесла чуть ли не в день своего 80-летия, я обязана прежде всего ему и своей подруге – актрисе Галине Васьковой.


    * * *

    Когда я заканчивала свою работу в театре в Германии, Плотников был уже в Москве, и писал, что ждет меня на роль полоумной генеральши в «Дядюшкином сне», что он даже условие поставил в театре – только Королева. Но, уезжая в Германию, я из театра уволилась. Другие-то поумнее были и оставили за собой места. А мне предложили уволиться, и я согласилась. Поэтому Плотникову не позволили меня взять, и я какое-то время не работала. Года через четыре кто-то посоветовал: «Напиши письмо Хрущеву, что ты обслуживала войска, работала в театре и не можешь устроиться туда, откуда ушла». Я написала, и меня восстановили. Это был 57-й год. Правда, все это время я снималась в кино, а с восстановлением стала сниматься еще больше. «Убийство на улице Данте», «Две жизни», «Полюшко-поле», четыре сказки подряд у Роу. А потом приехал Косовалич из Югославии и стал ставить часовой фильм «Старый автобус». Лучше этой роли я ничего не сыграла. Мою героиню звали тетей Машей, она торговала ягодами и весь фильм – час в автобусе – была на первом сидении. А дальше – замечательные актеры Жеваго, Володя Самойлов, Пицек, Буткевич, Дорофеев, Коля Горлов, Рязанова. И вот мы в одном автобусе, у каждого характер, свои претензии. Тексты были очень хорошие. Изумительная была новелла. Так вот этого режиссера тоже «съели» на Студии Горького.

    А потом я же всегда что-то писала: эстрадные монологи, эпиграммы, сценки, стихи... Иногда меня печатали. Если бы я была более настойчивой и занималась пробиванием, ко мне, пожалуй, обращались бы чаще. Однажды мой текст, посвященный Клавдии Ивановне Шульженко, взял Ян Френкель. Но музыку написать не успел. А ему понравилось. Но в основном ко мне обращались актеры. Один из монологов взяли в театр Райкина, а однажды с просьбой написать для него обратился Савелий Крамаров. Я посмотрела на его выступление из зала и поняла, что писать для него бесполезно – только он появляется на сцене, начинается смех и уже никто не слушает, что он там говорит. Выступала я со своими номерами в концертах «Товарищ кино». Это были жизненные зарисовки на различные бытовые темы. Обычно я завершала первое отделение номером «Шла мимо и зашла» в образе тетки с улицы. Принимали этот образ «на ура» – все проблемы, фразочки, все было взято из жизни и так знакомо зрителям, что я вмиг становилась «своей». Со временем это талантливое шоу превратилось в обычный концерт, где шла борьба между народными артистами за право выступить тогда, когда им удобнее. Меня они не сразу восприняли. Был случай, когда к Руднику пришла Зина Кириенко, стукнула кулаком по столу и заявила: «Какая-то Королева выступает, а мне места нет!» Рудник сказал: «Зина, успокойся, на фоне десяти народных СССР надо и какой-то материал выдать».

    Конечно, можно было взять диплом, потрясти им перед чьим-нибудь носом, добиться звания... Но я не такая. И не жалуюсь. Мне достаточно того, что я дружу с актерами, режиссерами. Слава Тихонов выбил для меня категорию, Боря Андреев помог поставить телефон. Много лет рядом со мной был Коля Крючков, и когда он приехал ко мне на новоселье в Текстильщики, выходя из машины, прохрипел: «Полковник, ты никак в Челябинск переехала?!» Дружила с Мусей Виноградовой еще со студенческой скамьи, с Верочкой Алтайской, Людмилой Семеновой. А сейчас уж никого не осталось. Перезваниваемся с Шурой Даниловой да с Галей Васьковой.


    * * *

    Многое в моей жизни связано с голосом. Он, как и я, острохарактерный. Как кто-то заметил, не мужской, но и не женский. В фильме «Мой нежно любимый детектив» я играла Даму в тумане. Причем ни разу не появляясь в кадре. Вячеслав Невинный спрашивал у меня, как пройти на Бейкер-стрит, я объясняла ему, и он благодарил: «Спасибо, сэр». Я отвечала: «Пожалуйста, но вообще-то я леди». В жизни, конечно, таких ситуаций со мной не происходило, но в кино – сколько угодно. В мультипликацию, например, меня вообще вызывали в экстренных случаях, когда какой-нибудь мультипликационный образ не представлял из себя ничего человеческого. Как-то меня попросили: «Лидия Георгиевна, нам нужно космическое существо». – «А вы сами как видите этот образ?» – спрашиваю режиссера. – «Мы вас на то и вызвали, что мы его не видим никак». – «Ну тогда давайте рисунок». И всегда меня вызывали на какие-то острые, неординарные голосовые данные. Я на это не обижалась. Я привыкла к тому, что все коровы – мои, что если озвучивать, то каких-то рыбин, крыс, изображать дикий хохот или грубый плач. Самой первой моей встречей с мультипликацией был фильм «Федя Зайцев». Сразу после войны его снимали сестры Брумберг. Роли озвучивали Гарин, Яншин, Сперантова, Мартинсон. Мне предложили озвучить Матрешку. После этого какое-то время было затишье, зато началась работа по дублированию зарубежных фильмов. Вспоминаю, как из Франции пришла картина «Собор Парижской Богоматери». Там около главного героя был помощник – карлик. И режиссер дубляжа Женя Алексеев не знал, как его озвучить. И кто-то ему сказал: «Женя, попросите Королеву». – «Как? Женщину?» – «Да. Увидите, что она подойдет». Я пришла. Он, стесняясь, начинает бурчать: «Лида, это будет необычная работа». – «Ну давай, посмотрим». Он включил изображение, я посмотрела, послушала, и мы записали три варианта. Один из них и вошел в картину. Потом знакомые звонили и говорили: «Здорово! Не мужчина и не женщина!» Проходит десять лет. К этому же режиссеру попадает французская картина «Капитан» с Жаном Маре. И тот же карлик играет большую роль – кого-то травит, интригует. Алексеев восклицает: «О! Это тот же карлик, игравший в „Соборе Парижской Богоматери“! А кто у нас его тогда дублировал? Кажется, Королева». Ассистентка сомневается: «Женя, она же состарилась». – «Но и карлик тоже!»

    А однажды мне пришлось озвучить и нашего актера. Случилось это на Студии Горького. Режиссер Геннадий Васильев снимал «Новые приключения капитана Врунгеля». Он пригласил меня к себе и сказал: «Лидия Георгиевна, у меня к вам не совсем обычная просьба». Я думаю: «Опять? Мне уже ничего не страшно». – «Нам надо озвучить Крамарова». Ничего себе! «Всего в одной сцене. Он сам пытался два раза озвучить, вызывали других актеров – никак не получается». А сцена заключалась в следующем: плывет плот, за него цепляется Крамаров, пытаясь выбраться из воды, а находящиеся на плоту герои его не пускают. И Крамаров кричит, умоляя их простить его. Так вот Гене нужен был какой-то особый крик, переходящий с баса на визг. Я попыталась раз-другой, и вроде получилось. Только собралась уходить, Васильев хватает за руку и говорит: «Лидия Георгиевна, есть еще один момент. Может, вы сможете озвучить... гору?» – «Гору?!» – «Да. В этом же эпизоде, когда все взрывается, бурлит и гремит, должна хохотать гора. Она хохочет, хохочет, переходит на стон и затихает...» Я снимаю пальто, возвращаюсь к микрофону и начинаю делать гору...

    Вообще мне не приходилось ломать голос. Я знала его особенности, и он как-то ложился на все мои роли. Я не форсировала, но понимала, где можно мягче, где лиричнее, где грубее. Старалась не нажимать на эксцентрику.

    А актриса я сугубо острохарактерная. Вот есть актрисы характерные, которые падают, носятся по лестницам – у меня совсем не то. Моя характерность сидит где-то внутри, в окраске голоса, в отношениях. Взять, к примеру, даже жанр киносказки, там все равно надо работать по системе Станиславского. Там все равно надо видеть глаза Милляра, глаза Пуговкина, глаза Кубацкого, Хвыли, а не просто бегать и падать и считать это комедией.


    * * *

    О Роу у меня много хороших воспоминаний. И человек он был с большой буквы. А знакомство с ним произошло как всегда для меня невезуче. Он снимал «Вечера на хуторе близ Диканьки» и на роль Бабы с фиолетовым носом, которая ругается с соседками, утонул Вакула или повесился, хотел пригласить актрису Рюмину из Ленкома. Сидели они где-то в снегах, в Мурманске по-моему. Начальницей актерского отдела в то время у нас была Вера Михайловна Скрипник. Она звонит Роу: «Александр Артурович, Рюминой в Москве нет. Мы высылаем вам Королеву из штата. Она такая же острохарактерная и темпераментная». – «Не надо мне никакую Королеву! Что вы мне все портите?! Мы в экспедиции!» – «Я посылаю вам ее под свою ответственность», – стоит на своем Вера Михайловна. Следующий звонок от Роу: «Не надо Королеву, она с текстом не умеет работать!» Как так? Почему он так решил? – «Мне сказали надежные люди!» Как потом выяснилось, одна художница по костюмам работала на «Евдокии», где я снималась в эпизоде с высокой температурой. Таня Лиознова, которая ставила фильм, наблюдая за моей работой, удивилась: «Лида, что с тобой? Ты разучилась работать с текстом?» Я говорю: «Танечка, у меня температура под 40, мне очень тяжело». Сделали перерыв, я полежала, собралась и сыграла. А та ассистентка вынесла из разговора только то, что захотела вынести. Так вот, Вера Михайловна все равно выписывает мне наряд и говорит: «Поезжай».

    Встречала меня на платформе поздно вечером Верочка Алтайская. Она сказала: «Артурыч очень зол, ворчит, через два дня – съемка. Вот тебе текст – за это время нам надо все выучить и отрепетировать». Мы жили в одном номере и с утра до вечера репетировали. «Ты только не теряй ритма, у Роу главное – ритм! Помнишь, в оперетте была актриса Савицкая? Так вот надо играть, как она, чтоб от зубов отскакивало...» Надо было страшно тараторить, весь спор должен был длиться несколько секунд: «Утопился! – Повесился! – Утопился! – Повесился!..» Наутро – встреча с Роу. Он важно развалился в кресле, бросил на меня недоверчивый взгляд и говорит: «Ну, что вы там нарепетировали?» Мы вышли и сбацали всю сцену как надо. Пауза. Роу: «Ну-ка, еще раз!» Мы повторили. Тогда Роу поворачивается к группе и заявляет: «Ну и какая б... сказала мне, что она с текстом не умеет работать?!» Поцеловал мне руку и назначил на утро съемку.

    С тех пор Артурыч приглашал меня почти на все свои сказки. Он был уникальным явлением. Звезд с неба не хватал и Америки не открывал. Но на площадке он твердо знал, чего хочет. Он не мог себе представить, чтобы перед камерой появился неграмотный актер, он ничего не показывал и не объяснял, а только объявлял: «Пойдешь со своим мужем и будешь громко реветь, не желая менять младенцев...» И все. Как реветь, как идти – уже решали мы с Кубацким, а Роу задавал только ритм. Он доверял актерам, потому что команду набирал сам и работал только с профессионалами. Но, повторяю, у него надо было хотя бы технически быть подготовленным. Роу не останавливал съемки, если кто-то запутывался в юбке.

    А вот Михаил Ильич Ромм – личность иная. Иной интеллект, иной характер, иной жанр. У него была какая-то академичность в хорошем смысле слова. Помню, когда мы снимали сцену свадьбы в картине «Убийство на улице Данте», он тоже никому ничего не объяснял, но долго репетировал. Я уже начала волноваться. Может, дело во мне? Может, я что-то не так делаю? Михаил Ильич подошел и тихо спросил: «Лида, у тебя нос свой?» Я говорю: «Нет. Мне его подтянули». Он как заорет: «Зачем вы изуродовали героиню?! Снимайте с нее весь грим, и только немного припудрите! Она и так острохарактерная!» Оказывается, он все это время присматривался к моему носу.

    Много я работала с Исааком Магитоном. Вот кто умеет работать с детьми! У него какой-то особый к ним подход, и дети его очень любят. Высокий профессионал, снимавший массу «Ералашей», «Фитилей». Я снималась и там, и там, а также в «Фантазерах», в других его фильмах. Но вот последнюю работу с ним так и не видела. Это был детектив «Пять похищенных монахов», где мою героиню звали бабушка Волк.

    Самый последний раз я снялась в фильме «Комитет Аркадия Фомича». Это была чья-то дипломная работа во ВГИКе, и меня уговорила поучаствовать в ней одна знакомая актриса. Когда я прочитала сценарий и посмотрела на группу, то решила, что слушать никого не буду, а буду делать все сама. Действие фильма разворачивалось в Доме ветеранов КГБ, жильцы которого существовали по своим законам и порядкам, как бы при старом режиме. Руководителем и вдохновителем всех их деяний и являлся этот самый Аркадий Фомич, которого играл Шутов. Фильм не получился. И мне не столь жалко его создателей и саму затею, сколь жалко образ Шутова. Показали вполне трагическую фигуру, а ходили вокруг да около.


    * * *

    Я своей жизнью довольна. Ни на что не жалуюсь. Хотелось бы дальше жить, работать, радовать себя и веселить других.


    * * *

    Лидия Георгиевна Королева – из тех редких актеров, которые любят не себя в искусстве, а искусство в себе. Она не вела учет своих ролей и эпизодов, не коллекционировала свои фотографии и рецензии, не заводила «нужных» знакомств. Ей достаточно небольшого, но весьма близкого и дорогого окружения. Теплые отношения связывают актрису с художниками, друзьями покойного брата – к ним в компанию ходить куда интереснее, чем на «светские тусовки» в Дом кино. Она сделала в искусстве совсем немного. Не хочется писать банально, разглагольствовать на тему «а что было бы, если бы...» Много разных причин есть на это «бы». Когда-то Сергей Апполинариевич Герасимов с высокой трибуны сказал: «Вот если бы все актеры на встречах со зрителями работали так, как Лида Королева...» Но ведь не пойдешь даже после таких лестных слов к мэтру с просьбой дать роль. Жизнь актера зависима и часто несправедлива. Но если человек выбирает эту жизнь – Бог ему в помощь. Главное – выстоять и перед огнем, и перед «медными трубами».

    А еще умного человека во всех ситуациях спасает юмор. У Лидии Георгиевны юмор стал чуть ли не профессией. Однажды германская журналистка брала у актрисы интервью и среди прочих вопросов предложила заполнить анкету. Многие известные личности вписывали свои «любимые цвета» и «предпочтительные времена года» в графы этой анкеты, но журналистка никак не ожидала прочесть, что у Королевой любимая еда – это «диета», а любимое занятие – «спать». «Если к любому делу подходить с иронией – жить интереснее», – считает актриса. И она права.


    P.S. Свое восьмидесятилетие Лидия Георгиевна встретила в больнице. За несколько дней до этого она снималась в телепередаче «Спокойной ночи, малыши!». Знаменитый Хрюша приехал в гости к старой актрисе, чтобы поздравить ее с юбилеем. После съемок Лидия Георгиевна пережила клиническую смерть. Врачи провели сложнейшую операцию и рекомендовали ей запомнить эту дату: «Считайте, что вы родились дважды. После такой операции шансов выжить мало». Лидия Георгиевна благополучно вернулась домой, но с каждым днем ей становилось хуже. В 1999 году она практически не вставала. Тем не менее оптимизм и надежда не покидали ее. Лидия Георгиевна ни разу не заговаривала о смерти и обещала друзьям, что обязательно встанет. При этом она испытывала нечеловеческие боли.

    Лидии Королевой не стало 18 октября. Ни Союз кинематографистов, ни другие организации никак не откликнулись на ее уход...








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке