|
||||
|
ЧАСТЬ IV Рождение капитализма в России Глава 14 Deja vu Хищнический капитализм по-русски в романах «Приваловские миллионы» и «Хлеб» Д.Н. Мамина-Сибиряка Вычитала в одной из литературоведческих статей о Мамине-Сибиряке, что современники сравнивали его с «крупнейшим французским писателем-натуралистом Эмилем Золя». Правильно делали. Как и Золя во французской литературе, Мамину-Сибиряку в русской нет равных как экономическому обозревателю. Родился Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк «в далекой глуши Уральских гор», в заводском поселке Висимо-Шайтанский в сорока верстах от Нижнего Тагила в 1852 году в небогатой семье местного священника. Сначала учился в духовном училище и духовной семинарии в Перми, затем в Медико-хирургической академии в Петербурге. Как и Чехов, Мамин-Сибиряк в медицине себя не нашел и через четыре года перешел на юридический факультет, но не окончил и его. По причине туберкулеза и финансовых трудностей он вынужден был вернуться на малую родину. Сначала обосновался в Екатеринбурге, который он впоследствии выведет в романе «Приваловские миллионы» как уездный город Узел. В начале 1890-х годов Мамин-Сибиряк перебирается в Петербург, где и умирает в 1912 году. Уральско-сибирские романы и рассказы – лучшие в его творчестве. Я читала три его романа: «Приваловские миллионы» (1883), «Золото» (1892) и «Хлеб» (1895). Они хороши всем. Прекрасный русский язык, изобилующий колоритными словечками и фразочками, живописные характеры, динамичный сюжет и понимание экономического уклада. Для нас это самое интересное. Роман «Приваловские миллионы» рассказывает о рейдерских схемах середины XIX века с использованием «административного ресурса». Вот как происходит отъем этих самых миллионов. Богатый уральский золотопромышленник, владелец Шатровских заводов Александр Привалов после смерти жены ударился в загул: «ночью шли оргии, а днем лилась кровь крепостных крестьян…»{Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958а].}. В итоге женился на «примадонне» цыганского хора, которая быстро оказалась ему неверна. Привалов хотел «замуровать ее в стене вместе с любовником», неким Сашкой, но она мужа опередила и «выбросила из окна третьего этажа». Со смертельным исходом. Сыну Привалова Сергею – главному герою романа – в это время исполнилось всего восемь лет. Цыганка вышла замуж за любовника, который сделался опекуном над малолетними наследниками. В пять лет он «спустил последние капиталы, которые оставались после Привалова» и «чуть было не пустил все заводы с молотка». Но за молодых наследников энергично заступается друг семьи, некто Бахарев, и герой-любовник «вынужден ограничиться закладом в банк несуществующего металла».
Итак, долги опекуна-афериста переводятся на наследство опекаемых. Заводы же переходят под госопеку. По идее, они не должны приносить убытка, но попадается управляющий-жулик, который «в один год нахлопал на заводы новый миллионный долг». Когда совершеннолетний Сергей Привалов начинает разбираться с состоянием «своих» заводов, эти два долга с процентами составляют уже около четырех миллионов. Первое и важнейшее условие успешного рейдерского захвата обеспечено – актив обложен долгами. Какое-то время заводами управляет честный промышленник, тот самый друг семьи Бахарев, и они начинают приносить до 400 тыс. годового дохода, а потом все идет по-старому: у руля некий Половодов – управленец, думающий в первую очередь о собственном кармане. По его отчету «дивиденда» всего 70 тыс., да и эти цифры завышены. У современных бухгалтеров и финансистов есть понятие «нормализованной» прибыли – то есть прибыли, которую компания получала бы, не возникни каких-либо единовременных расходов или доходов, например, расходов на реструктуризацию или доходов от продажи активов. Примечательно, что герои Мамина-Сибиряка про нормализацию прибыли все прекрасно понимают. Один из них, сочувствующий Привалову-младшему, выдает следующее:
Составляется докладная записка губернатору, где «не пожалели красок для описания подвигов Половодова». Губернатор «круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного». Появляется надежда привлечь Половодова к уголовной ответственности за мошенничество, но победа длится недолго: вскоре «новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях…». Опять хлопоты, но...
Между тем Половодов вскоре сбегает в Европу с молодой женой Привалова. Общество сначала не может понять мотивов его поступка, ведь он добровольно оставляет такое хлебное место. Но все быстро выясняется: Половодов решил сыграть по-крупному и вынуть из заводов большую сумму, «у него в кармане голеньких триста тысяч…». Ситуация с выплатой долгов отягчается, но все было бы поправимо, управляй Шатровскими заводами сам хозяин, ведь ему нет смысла красть у самого себя. До этого, однако, не допускают. Поскольку заводы по-прежнему формально находятся под госопекой, то государство единоличным решением выставляет их на конкурс и продает в счет покрытия долга. Купила их «какая-то компания», «заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам отступных, кажется, тысяч сорок…». «Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания – подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы». Половодов застрелился: «его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб…». Привалов же снова женился, на более достойной женщине, и поднялся экономически, построив мельницу. Потому что мужик он был смекалистый, крепкий и имел талант к бизнесу. Вывод, который может сделать современный читатель романа, знакомый с состоянием экономики в стране, состоит в том, что рейдерские схемы захвата бизнеса с XIX века до наших дней изменились мало: помощь чиновников, свой человек у руководства предприятием, «навешивание» нереальных обязательств, чтобы можно было обанкротить компанию. Вполне возможно, что современным предпринимателям, попавшим под удар, живется даже тяжелее. Ведь Половодова, который воровал «в лоб», а не через хитрые схемы, искали «с собаками» по всей Европе, а у нас зачастую удается «проскочить». И кто-нибудь слышал о том, чтобы теперь управляющие стрелялись? Кстати, интересно, Половодов застрелился, потому что остатки совести замучили (тогда отсюда вывод, что в XIX с моралью дело обстояло лучше) или потому что наказание было жестче и неотвратимей? К сожалению, и тот, и другой ответ не в нашу пользу. В экономическом смысле роман «Хлеб» мне показался интересен двумя аспектами. Во-первых, в нем хорошо прорисована роль кредита в «развитии капитализма», и Мамин-Сибиряк понимает его двойственную сущность – без кредита не выжить, а если взять, то можно оказаться в кабале. Мелкий предприниматель «попадает» и так, и эдак. Во-вторых, ярко показано, как происходит возникновение монополий, а также какими приемами – демпингом, например, – пользуются, чтобы захватить рынок. Когда я читала роман, то подумала, что с ним должен был быть знаком Ленин, ведь он о возникновении монополий много писал, и очень похоже, что экономические реалии списал из романов Мамина-Сибиряка. Эту идею не трудно было подтвердить, ведь исследователи творчества писателя советского периода не преминули бы процитировать Владимира Ильича, если бы он только заикнулся о Мамином-Сибиряке. Ну, вы помните, «Ленин об «Аппассионате» и т.п. Действительно, пассаж «дедушки Ленина» о Мамине-Сибиряке тотчас же нашелся:
И, кстати, Ленин совершенно прав. В романе действительно описано общество без среднего класса: либо крепкий хозяин поднимается до ранга купца или промышленника, либо все проматывает и спивается, а среднего не дано. Ну не было и нет в России среднего класса, не наша это идея, видимо. Действие происходит в зауральском городишке Заполье. Местные купцы горазды на новые идеи и создание новых бизнесов. Вот один уговаривает другого, при деньгах, стать его компаньоном:
Но появляются люди, которые хотят подгрести под себя практически весь бизнес в регионе, а это водка да хлеб. Крупные запольские предприниматели, объединившись, пытаются выбить с рынка независимых производителей муки через скупку всего зерна по завышенным ценам, а производителей водки, наоборот, – через демпинг (то есть продажу по дешевке) своего товара. Для этих целей они создают еще и банк. Флегонт Васильич, писарь в Суслоне, что недалеко от Заполья, объясняет Ермилычу, который привык жить по старинке, как запольские купцы собираются суслонских владельцев мельниц обирать:
Но запольские предприниматели думают и об оптимизации производства, они хотят поставить дело так, чтобы успешно конкурировать с владельцами небольших мельниц, тоже скупающими зерно: «Расчет в хлебном рынке и в провозной плате. Если поставить завод ближе к хлебу, так у каждого пуда можно натянуть две-три копейки – вот тебе раз, а второе, везти сырой хлеб или спирт – тоже три-четыре копейки барыша… да… Вот уж тебе тысяч пятнадцать – двадцать Стабровский имеет за здорово живешь и может выдержать конкуренцию». Но есть второй крупный конкурент – некто Прохоров, у него так просто не выиграть конкурентную борьбу. Выход – в сговоре, Стабровский готов уйти с рынка в обмен на отступные: «Теперь какой расчет у Прохорова затягивать себе петлю на шею? <…> …Стабровский будет получать с Прохорова отступную побольше сорока-то тысяч. Обоим будет выгодно». Однако Прохоров, главный владелец винокурен в районе, не пожелал без боя сдать рынок водки, видимо, ощущая, что здесь он более силен. Спецоперация по монополизации все же удалась:
Как выразился один из желающих «приобщиться» стариков: «Вот скоро на седьмой десяток перевалит мне, а чтобы этакого, например, подобного… Я перво-наперво бросился в твой кабак, ну, и стаканчик дешевки хлебнул, а потом побежал к Прохорову и тоже стаканчик зарядил. Народ-то последнего ума решился: так и ходит из кабака в кабак. Тоже всякому любопытно… Скоро и посудины не хватит. Ах, боже мой!.. <…> Пропьются мужики напрочь». И добавил: «Ведь в кои-то веки довелось испить дешевки. <…> Ах, братец ты мой, Галактион Михеич, и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне». Галактион обещает, что напиваться будет еще дешевле, но, не выслушав ответа, старик опять ринулся в кабак. Далее Мамин-Сибиряк рисует ужасающую сцену разгула, всеобщего помутнения рассудка:
Каждый старался пробиться к кабацкой стойке «с отчаянною энергией умирающего от жажды». Закончилось все тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака». Старик оказался по-своему прав, что воспользовался дармовой услугой по максимуму: «Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма…». Конкурент повержен, но и простой народ тоже. Отец, тот самый Михей Зотыч, который строит мельницу, выговаривает Галактиону: «А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… <…> Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут». Думаю, что процесс монополизации рынка, описанный в романе «Хлеб», что называется, типический. (У филологов в ход термин «типический герой», так давайте же будем считать, что можно описать и «типические процессы»). Экономическая сущность монополии состоит в том, что, безраздельно господствуя на рынке, она может устанавливать цены выше тех, которые сложились бы при конкуренции, за счет чего получать дополнительную прибыль. Однако монопольное положение не так просто завоевать. Один из классических приемов – демпинг, то есть продажа товара по заниженным ценам, зачастую ниже себестоимости. К демпингу прибегает, как правило, самая мощная компания на рынке, с самыми глубокими карманами, ведь какое-то время убытки надо финансировать и выиграет тот, кто сможет продержаться дольше. Как мы видели, именно при помощи демпинга монополизируют рынок водки. А вот для захвата рынка зерна пользуются зеркальным приемом – устанавливают цены выше той, которую могут дать мелкие независимые мельницы. Об этом речь пойдет ниже{Однако, вытеснив конкурентов с рынка и установив высокие цены, монополия создает угрозу для себя самой. Ведь высокие цены будут привлекать новых конкурентов, как варенье – мух, и среди них может найтись еще более мощный игрок. То есть дело не только в том, чтобы остаться на рынке в одиночестве, для того, чтобы это положение стало устойчивым, необходим какой-либо барьер на вход для «чужих». Это могут быть высокие первоначальные капзатраты, ограниченное количество лицензий (как сегодня в мобильной связи – их на Москву три) и т.п. Запольские купцы это понимают. С одной стороны, в родном регионе стараются монополизировать все, что можно – винокуренный бизнес и питейную розницу, скупку зерна и помол хлеба, банковское дело. Но вот предотвратить попадание на местный рынок товара из других областей труднее. Для этого они стараются монополизировать и перевозку, создавая собственное пароходство. Об этом – ниже.}. Все это было возможно, потому что антимонопольного законодательства в XIX веке не существовало. Сейчас же такое невозможно: рыночная доля одного продуктового ретейлера ограничена примерно третью рынка. Какие деньги делались на монополизации рынка, иллюстрирует тот факт, что состояния Рокфеллеров и Вандербильтов в пересчете на нынешние деньги существенно превышают состояния даже ведущих «форбсов»{Сленг от названия американского журнала Forbes, который ежегодно составляет рейтинг самых состоятельных людей мира и США.} – самых богатых людей мира. Джон Рокфеллер был гораздо богаче Билла Гейтса! Вернемся, однако, к объяснениям Флегонта Васильевича, каким образом всех суслонских положат на лопатки:
Новый банк действительно сразу же стал успешным: «С первых же шагов дела пошли прекрасно. Явились и вкладчики, и клиенты, и закладчики. Потребность в мелком кредите чувствовалась давно, и контора попала “в самую точку”, как говорили обыватели». Банк помогает монополизировать и рынок хлеба, и рынок водки:
И запольские хлебники, скупавшие десятками тысяч, поняли ту печальную истину, что рынок от них ушел и что цену хлеба будут устанавливать доверенные Стабровского. Они побъют конкурентов самым простым способом, набавляя четверть копейки на пуд. Для Стабровского ничего не стоило выкинуть лишнюю тысячу рублей на эту беспощадную войну, в то время как другим тягаться уже становилось не под силу. «Все понимали также, – поясняет автор романа, – что все эти убытки Стабровский наверстает вдвойне – и на скупленном хлебе, и на водке, а потом будет ставить цену, какую захочет. А главное – его выручал банк, дававший те средства, которых недоставало. И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы». Казалось бы, создание банка, развитие кредита дает толчок оживлению всего бизнеса, все развивается согласно «эффекту мультипликатора», в эпицентре которого – производство хлеба:
Многие понимают, что не надо так расходиться, не надо безоговорочно доверять кредитам, следует быть осторожнее. Галактион трем мельницам своего папаши Михей Зотыча не рад: «“Ведь за глаза было бы одной мельницы, так нет, давай строить две новых!” Впрочем, это общая черта всех людей, выбившихся из полной неизвестности. Успех лишает известного чувства меры и вызывает ничем не оправдываемую предприимчивость». Но пока все хорошо, эффект мультипликатора работает:
Преобразился и соседний Суслон:
Итак, создание крупного банка дает толчок развитию промышленности. Это классика. Но и многократно увеличивается риски дела, что тоже классика. Ведь банк может в какой-то момент кредиты не продлить, и те, кто вел дела, закладываясь на кредитные деньги, бизнес могут потерять. Вот почему многие рейдерские схемы захвата предприятий включают в себя навешивание на них всевозможных долгов: иногда крупный кредит, которому так радуется собственник, дают специально, отнюдь не по недосмотру, а чтобы собственник не смог рассчитаться, и предприятие перешло банку за долги. А соблазн-то взять взаймы велик! Постепенно кредит засасывает купцов:
Но, как это и должно было случиться на взгляд экономиста, постепенно выгоды кредита оборачиваются для купцов своею противоположностью. Они стали понимать, что зарвались, начинают «испытывать первые приступы безденежья». А у банка, как пишет Мамин-Сибиряк, «была какая-то задача систематически разорять всех».
Мамин-Сибиряк находит емкие сравнения: паутина, хлебные мыши, от которых избавляются любым путем: «В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу». Но постепенно в паутине запутываются и крупные предприниматели: «Дела с вальцовой мельницей затягивались в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли из всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей. Около дела таким образом сосредоточивался в общей сложности капитал в полтора миллиона рублей». Но таких денег владелец мельницы не имеет – и опять вроде бы выручает кредит. Но возникают непредвиденные обстоятельства: обороты мельницы, зерна и готового товара
Один за другим стали разоряться мельники средней величины. Мамин-Сибиряк точно подметил, что «это были жертвы даже не конкуренции, а биржевой игры на хлеб. У них был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями оптовый сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было конченное». Обратите внимание на то, как «хвост начинает крутить собакой», – финансовый сектор начинает определять реальную экономику, да так, что тот, кто не спекулянт и не следит за биржевой конъюнктурой, не может выжить. Дело довершает пожар в Заполье. Горит весь город. Погибают запасы продовольствия. Ждут не дождутся, когда можно будет доставить дешевый сибирский хлеб: «Только бы дождаться весны, когда вскроются реки. Доверенные крупных уральских хлеботорговцев еще с осени уехали в Сибирь и закупали там громадные партии». И вот итог:
Могло помочь только чудо: «какой-нибудь один год даст сотни тысяч дивиденда. Но для этого нужны были новые средства, а кредит уже кончался. Луковникова удивляло больше всего то, что все другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам. Это выяснилось особенно точно, когда ему пришлось закладывать мельницу в Запольском банке». Выяснилось, что ему под мельницу, которая стоит больше трехсот тысяч, дают ссуду всего в тридцать тысяч рублей, а если не нравится, разговор короткий: обращайся в другой банк. Но пришлось с этим смириться: надо было «заткнуть кое-какие кредитные дыры». Но заложенная мельница только на время отдалила неизбежное:
Мамин-Сибиряк ностальгирует по купцам старой формации. Вот что он говорит, например, о Галактионе: «в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести»; «у Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки». На пике успеха Галактион в восторге от того, что у него много денег: «Деньги – то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, – в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами». Но постепенно его мир – деловой и личный – рушится, не без его же вины, а Галактион, понимая, что он опускается, собирает в себе остатки старой купеческой закалки и совершает самоубийство. «Не вынесла душа поэта…». Итак, в романе «Хлеб» Мамин-Сибиряк нарисовал картину развития в России капиталистического общества в последней трети XIX века. Купцы старой закалки поначалу действуют осторожно, полагаясь только на свои экономические силы, и дела ведут честно, «по понятиям». Но возникают и те, кто улавливает, что сейчас можно сделать быстрые деньги, если не побояться запачкать белые перчатки. Эти вытесняют с рынка конкурентов всеми доступными способами: демпингуют на рынке водки, задирают скупочные цены на зерно, учреждают банк, который только прикидывается доброй бабушкой, а на самом деле оказывается Серым волком. При этом купцы старой формации сами помогают «новым русским» обскакать себя: поддаются всеобщему ажиотажу, набирают кредитов, а когда экономика «встает», а деньги еще заморожены в проектах, нечем оказывается отдавать. Здесь Мамин-Сибиряк описывает те же явления, что и Золя, который в романе «Деньги» нарисовал картину подобного ажиотажа. И у Золя, и у Маминого-Сибиряка экономическое процветание, построенное на искусственном раздувании кредита, оказывается миражом. Совсем как в жизни. Глава 15 «В такой стране да не нажиться» «Новые русские» в романе П.Д. Боборыкина «Китай-город» Петр Дмитриевич Боборыкин – крупный русский писатель второй половины XIX – начала XX века. Как и Островский, в первую очередь знаменит своими романами о купеческой Москве. Я их обожаю, а Боборыкина считаю замечательным писателем. Родился он в 1836 году в Нижнем Новгороде. Пытался учиться на юриста в Казанском университете, затем на химика и врача. Не завершив ни одного образования, переехал в Петербург, где снова вернулся к юриспруденции и сдал экзамен на степень кандидата права. Но по специальности проработал недолго. В 1863 году Боборыкин начал издавать «Библиотеку для чтения»; вскоре проект пришлось прервать из-за финансовых затруднений. В 1865 году он отправился заграницу, где подрабатывал корреспондентом ряда российских журналов, в том числе «Отечественных записок», издававшихся Некрасовым. Будучи во Франции, знакомится со многими местными писателями, в том числе Дюма-сыном, Альфонсом Доде, Эмилем Гонкуром и Эмилем Золя. Последние три считаются «писателями-натуралистами». Боборыкин пропагандирует «золаизм» в России. (Примечательно, что два лучших русских прозаика XIX века из тех, кто оставил после себя описания экономической жизни, – Мамин-Сибиряк и Боборыкин – вышли из Золя). Был очень плодовит. Написал более 100 романов, повестей и пьес. Боборыкин эмигрировал из России в Европу в самом начале Первой мировой войны, умер в Швейцарии уже после революции – в 1921 году. Роман Боборыкина «Китай-город», вышедший в 1882 году, описывает дворянско-купеческую Москву 1870-х годов. Это город бума, чего не скажешь о Северной столице: «Славное житье в этой пузатой и сочной Москве! В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать. <…> Нигде не видно, как работает, наживает деньги, охорашивается, выдумывает яства и питья русский человек. То ли дело здесь!»{Произведение цитируется по: [Боборыкин 1993а].} Самыми прибыльными являются строительство, девелоперство и спекуляции с недвижимостью, торговля, банковское дело да игра на бирже. Экономическая власть постепенно переходит от помещиков к купцам и предпринимателям. Как можно догадаться, дворяне разоряются. Вот, например, герои одной сюжетной линии:
При этом работать не хотят. Обанкротившийся отставной генерал Долгушин – это как раз муж Елены – отказывается от мест, которые могли бы вытянуть его семью из нищеты:
Когда ему подбирают еще одно место – акцизного надзирателя на табачной фабрике, гневу генерала нет предела:
Но деваться некуда. Приходится соглашаться. А к тем, кто живет «не по правилам», имения не закладывает, деньгами не сорит, отношение настороженное. Оставшийся на мели генерал не одобряет образ жизни своего дальнего родственника, живущего, как Диоген в бочке.
Чувства их взаимны. Евграф Павлович в свою очередь тоже не жалует своих разорившихся родственничков. Как понятно из его речи, в своих проблемах они целиком виноваты сами:
Вечный сюжет – Стрекоза и Муравей. Постепенно экономическая власть переходит к вновь обогатившимся купцам – «новым русским». Это люди с коммерческой жилкой, непременно жесткие в делах. Полуграмотные, но тянущиеся к роскоши и научившиеся уже прожигать деньги.
Что изменилось в наше время? Купцы не отличаются особой честностью.
Одна из центральных фигур романа – предприимчивый «бывший военный, даже кавалерист» Палтусов. Его видение бизнес-возможностей в Москве такое: «здесь надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты». Палтусов очень хочет разбогатеть и сперва выбирает девелоперско-строительную карьеру. Он набивается в помощники к Калакуцкому – крупному строителю-подрядчику. Ведь в это время Москва строится и перестраивается. «Это подрядчик не Бог знает какого ума, без знаний, с грубоватой натурой, а ведет же теперь чуть ли не миллионные дела!» За прошлый год Калакуцкий выплатил своим «простым компаньонам» аж 70 процентов на вложенный капитал. Он заинтересован в помощнике благородного происхождения: тот найдет общий язык и с хозяевами выкупаемых под снос и новую застройку домов, и с местными властями. Еще Палтусов ведет дела на бирже:
Наконец, Палтусову перепадает управление крупным состоянием некой Марьи Орестовны, влюбленной в него. Она безгранично доверяет Палтусову, а тот в момент соблазна, когда попадается выгодная инвестиция в недвижимость, запускает руку в ее кубышку. Не с целью украсть. Об этом чуть ниже. А сейчас немного об той злополучной инвестиции – это отражение девелоперского бума в Москве. Дело в том, что Калакуцкий стреляется: он набрал слишком много кредитов и не прокрутился. «Векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске. <…> …Товарищество тоже кувырком!.. <…> Профарфорился!..» Прямо Полонский своего времени. Среди активов Калакуцкого есть дом в Москве, который пойдет с молотка и который можно выкупить дешево, а на его базе…
Соблазн оказался непреодолим:
Анне Серафимовне удается удержать фирму от разорения, развестись с транжирой-мужем и счастливо выйти замуж за любимого ею красавца и умничку Палтусова. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Глава 16 Куда делся рецепт бабушкиного варенья Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад» Скупкой «мертвых душ» для придания товарного вида расстроенному имению занимался еще гоголевский Чичиков, но в первой половине XIX века разорение дворянства не было таким массовым, каким оно стало к концу столетия. Возможно, дело в отмене крепостного права в 1861 году. Ведь до этого у помещиков был воспроизводимый товар – крепостные, часть из них можно было продать, но непроданные бабы нарожали бы новых. Когда крестьян освободили, и у помещиков осталась одна земля – а это невоспроизводимый ресурс – процесс разорения пошел быстрее: проданную землю назад не воротишь. Помимо уже знакомого нам Боборыкина о том, как разоряются русские помещики, много писал Александр Николаевич Островский. Он происходил из семьи юриста, получившего потомственное дворянство. Сам учился на юридическом факультете Московского университета, но не окончил его, работал в судах, а потом занялся исключительно литераторством и сотрудничеством с театрами. Пьесы Островского, затрагивающие тему транжирства и разорения помещиков, – это в первую очередь «Дикарка» и «Лес». Они были опубликованы в 1880 и 1871 годах соответственно. В «Дикарке» в свое поместье возвращается из-за границы Александр Львович Ашметьев. Местное общество налетает на него и просит выступить перед съездом сельских хозяев, который собирается «для изыскания средств, как увеличить доходность имений»{Произведение цитируется по: [Островский 1960б].}. Но Ашметьев отнекивается: «Я человек дореформенный, я учился за границей только изящно проживать деньги». При этом сам стеснен в средствах, автор называет его «представительным, но заметно израсходовавшимся господином». Вскоре перед Ашметьевым возникает помещик Мальков и предлагает продать рощу, «ту, которая за парком». Ашметьеву жаль старого леса, а Мальков сбивает цену, не брезгуя никакой глупостью: «Молодые-то леса красивей старых. <…> Во-первых, потому что все молодое лучше старого, а во-вторых, в молодых лесах большой прирост, много процентов приростом дают, а старые уже не растут». Ашметьев называет эти рассуждения «новым взглядом на ландшафт», но Мальков хочет приобрести рощу как коммерческое предприятие, а не для любования: «Ландшафты-то хороши, да убыточны; не по деньгам нам; мы, по глупости, больше со стороны доходность смотрим… <…> Доходные-то имения прочней. А ландшафтами-то любуются, любуются, вдруг глядь – и укцион. А с укциону-то купит купец; через полгода, вместо ландшафтов, все полусаженки стоят». Ашметьев с Мальковым так ни о чем и не договариваются, но вскоре последний, зная стесненное положение владельца рощицы «за парком», появляется снова, внезапно:
В пьесе «Лес» помещица Гурмыжская надумала продать лесной участок, чтобы потратиться на молодого ухажера, который ей в сыновья годится, и покрыть текущие расходы. Бодаев, ее состоятельный сосед, комментирует грозящее разорение 50-летней вдовы, не жалея желчи, причем говорит ей все в лицо:
Плут, естественно, тут же находится. Это купец Восьмибратов, торгующий лесом. Сначала он покупает на полторы тысячи, но Гурмыжской этого мало, она предлагает еще один участок в лесу. Восьмибратов хочет купить весь лес и резоны, зачем Гурмыжской это нужно, приводит весьма «веские»: С лесом только грех один; крестьянишки воруют – судитесь с ними. Лес подле города, всякий беглый, всякий бродяга пристанище имеет, ну и для прислуги тоже, для женского пола… Потому как у них грибной интерес и насчет ягоды, а выходит совсем напротив. Видя желание продать, участок «больше и лучше» купец пытается выторговать за пятьсот рублей, тогда как за предыдущий дал в три раза больше. Гурмыжская хочет две тысячи – ей столько давали. Сходятся на полутора, но когда дело доходит до передачи денег, Восьмибратов приносит всего две тысячи за оба участка. Расписку о том, что Раиса Павловна за проданный лес «все деньги сполна получила», он заблаговременно прячет себе в бумажник. Гурмыжская пытается получить с него еще «штуку», но Восьмибратов отнекивается: «Нешто такой лес за три тысячи покупают? Ведь мы тоже норовим, чтоб без убытку». И уходит, унося расписку. «Денный грабеж», – вздыхает помещица, но ничего не предпринимает и даже приходит к тому, что «хорошо, что и две дал». Между тем, как следует из текста, проданный лес стоит как минимум три с половиной – полторы первый участок и две второй, а скорее всего и того больше. То есть отдан за полцены по причине простой безалаберности. Героиню финансовая математика не слишком заботит, у нее на уме молодой ухажер Буланов, которому она признается: «Кого я полюблю, тому я все отдам». Буланов, думаете, реагирует на это как? А вот так: «А у вас много денег-с?» «Много», – на полном серьезе отвечает Гурмыжская, совсем не возмутившись, и открывает «коробку из-под ксерокса». В итоге имение расстроено, а Гурмыжская выходит за Буланова замуж, «чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки». В общем, типичный Манилов, хотя гоголевский герой мечтал все обустроить на свои. Буланов обещает, что заведет конный завод, пруды почистит, канавы проложит, и вскоре имение увидят «в цветущем положении». Ему никто не верит, раздаются реплики «Все промотает». Наверное, так оно и случится. Ведь стервятник Восьмибратов продолжает кружить вокруг Гурмыжской: « Уж банкет я сделаю для вашей милости, так на три месяца разговору хватит». В «Бешеных деньгах», комедии 1870 года, Островский выводит залезающих в долги московских дворян, которые уже продали что могли и которым разорения уже не избежать. В город приезжает молодой купец Васильков из города «среднего течения реки Волги»{Произведение цитируется по: [Островский 1960а].}. Провинциальность его заметна и в говоре, и в платье. Местная тусовка не слишком его жалует, уж больно неотесан, негламурен. Но Савва Геннадич трудолюбив и расчетлив, имеет кое-какой капитал и вскоре кладет местную «богему» на лопатки. Телятев, один из местных, «неслужащий дворянин лет сорока», познакомившись с Васильковым, интересуется, что у того за душой. А у него «три лесные дачи (так назывались лесные участки. – Е.Ч.) при имении, что может составить тысяч пятьдесят». Местные, московские дворяне, подсели на кредит, в долгах как в шелках, и уже воспринимают эти две дачи как предмет залога – источник получения кредита, который позволяет добыть больше средств:
Помните такой финансовый анекдот: «Когда вы должны банку сто долларов – это ваша проблема, когда миллион – это проблема банка». Герои пьесы по этому принципу и живут. Просадила все и Надежда Антоновна Чебоксарова, которая искренне полагает, что «состояние можно только получить по наследству, да еще при большом счастье выиграть в карты». Ее муж сидит в деревне, пытается спасти последнее имение, где «неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток». «…Теперь непременно нужно тысяч тридцать, имение уж назначено в продажу». Тем временем Надежда Антоновна с дочерью Лидией, девицей на выданье, продолжает жить в Москве на широкую ногу. Лидия «ни цены деньгам, ни счету в них не знает. Поедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом по счетам и расплачивайся». О разорении семьи она ничего не хочет слышать:
Мать предлагает «продать серебро, некоторые картины, брильянты», но Лидия склоняет ее из последних сил поддерживать видимость жизни в роскоши:
А между тем «казанское имение Чебоксаровых с заводом и лесом» выставлено на торги, среди потенциальных покупателей Васильков, которому оно и достается. Совершенно безнадежную ситуацию временно поправляет то, что Лидия цепляет Василькова и выходит за него замуж, и Васильков покрывает долги семейства. Мать и дочь принимаются воспитывать Василькова в своем духе и, я бы сказала, в хамской манере. Они позволяют себе хамство, скорее всего, потому, что считают себе выше какого-то неотесанного купчишки. У них – манеры!
Но Савва Геннадич, к счастью, не совсем потерял голову от любви. Когда поддавшись уговорам Телятева, в поисках более богатой жизни Лидия уходит к нему от Василькова, тот и не думает ее возвращать. Между тем выясняется, что Телятев соврал Лидии насчет своих финансовых возможностей, он полностью разорен:
Лидия, уйдя от Василькова, за несколько дней снова понаделала долгов, да таких, что ей светит долговая яма. Ей некуда идти, кроме как обратно к Савве Геннадичу. Тот отчитывает боящуюся ямы жену: «В яму попадают и честные люди, из ямы есть выход. …Больше надо бояться той бездонной ямы, которая называется развратом... Ты боишься ямы, а не боишься той пропасти, из которой уж нет возврата на честную дорогу?» (Я стараюсь быть объективной, но сама Островского не люблю – именно за прямое морализаторство.) Васильков принимает ее, но уже на своих условиях – отправляет на воспитание в деревню к матушке, за погребом следить. А Телятев набирается наглости еще и денег у Василькова попросить:
Это последняя сцена пьесы, Островский не сообщает нам, разжалобила ли таким образом изложенная просьба русского купца и как сложилась дальнейшая жизнь Телятева. Но из более поздних произведений – романа Боборыкина «Василий Теркин», увидевшего свет в 1892 году, и пьесы Чехова «Вишневый сад», вышедшей в 1903 году, можно понять, что жить за чужой счет таким людям осталось недолго. Василий Теркин, главный герой одноименного романа, – постепенно встающий на ноги нижегородский купец простого роду. В детстве он перетерпел много издевательств, виной чему, как он считает, было его низкое социальное происхождение. Он не только вырос в деревенской, до 1861 года – крепостной семье, но был еще и подкидышем. И он, и его неродной отец проходили через унизительную процедуру порки розгами местными властями: младших пороли за дисциплинарные провинности, а взрослых – за малейшие недоимки. Еще Теркину пришлось полежать в психбольнице: он «косил» под «дурика», чтобы избежать более тяжких наказаний за шалости. И вот тридцатилетний Теркин возвращается в родные края в ранге состоятельного купца и представителя, «главного воротилы» крупной компании, где он – еще и один из главных акционеров. Он собирается покупать пару «лесных дач»{Произведение цитируется по: [Боборыкин. 1993а].} – на языке того времени лесных участков – у разорившихся дворян, для себя и для компании. В отличие от героев Островского, пиетета перед дворянами у него нет совершенно никакого, как говорится, и по субъективным (тяжелое детство при крепостном режиме), и по объективным (больно уж эти дворяне неприглядны) причинам. С Теркиным Телятеву из «Бешеных денег» было бы надеяться не на что. В родном уезде одну «дачу» продает некий Низовьев, очень состоятельный в прошлом помещик. Сейчас он беспробудно кутит в Париже и спускает на любовниц все нажитое поколениями имущество.
Теркин прикидывает, во что обойдется Низовьеву распутная жизнь: «Если его парижская любовница – графиня – стоила ему два миллиона франков, то на нее уйдут все его не проданные еще лесные угодья, покрывающие десятки тысяч десятин по Волге, Унже, Ветлуге, Каме!». Второй продавец, Иван Захарыч Черносошный, – одного поля ягода с Низовьевым, только птица более низкого полета. У него были жена и любовница, законная и две незаконные дочери. Оба имения, где есть еще и доли сестер, заложены. Сестрам, Павле и Марфе, он должен. Иван Захарыч решает заложить последнее – лесную дачу, но не тут-то было:
Мошенничество, которым занимается банк, вполне современное. Своим да нашим ссуды выдаются в размерах, существенно превышающих залоговую стоимость имений, которыми они обеспечены: «По двум имениям, назна ченным в продажу, ссуда оказалась вдвое больше сто имости. Оба имения – двоюродного брата старшего директора». (Финансовый кризис в России 2008 года вскрыл примерно такие же схемы в нескольких отечественных банках, да и причины ипотечного кризиса в США заключались в том же.) Дело раздула пресса, местная и столичная, в итоге «в городе началась паника, вкладчики кинулись брать назад свои деньги с текущих счетов и по долгосрочным билетам, по которым банк платит шесть процентов. Нечего и думать выхлопотать отсрочку». Передряга в банке аукнулась и самому предводителю, поэтому он в растрепанных чувствах.
Ивану Захарычу не помогают и здесь: «Он думал было занять у предводителя, а тот начал сам просить взаймы хоть тысячу рублей, чтобы поехать в губернский город и там заткнуть кому-то “глотку”, чтобы не плели “всяких пакостных сплетен”». Скажу коротко, ибо это не тема данной главы, что «пакостные сплетни» соответствовали действительности, предводитель проворовался еще раз, но уже в больших масштабах – украдены и сиротские деньги. Он оказывается в тюрьме, а вытаскивает его под залог до суда Теркин. Иван Захарович пускается в обобщения:
Видите, какая философия разведена для самооправдания: я бедный, потому что честный. Но у этого были два имения и лесная дача, которые он профукал, а Теркин, весьма порядочный малый, начинал с нуля, и эту собственность у него покупает! Значит, дело в чем-то другом? Чтобы повыгоднее продать имение, Иван Захарыч нанимает таксатора, Николая Никаноровича Первача, который должен «раскрутить» Теркина на хорошую цену. Вот их разговор:
Иными словами, таксатор собирается «стричь купоны» с двух концов: попасть на работу в компанию, работать там за зарплату и якобы отстаивать ее интересы, а одновременно подыгрывать Ивану Захаровичу. Как нам это знакомо! Таксатор и Иван Захарович дискутируют о том, можно ли найти денег и избежать продажи имений и дачи. Разговор этот дается последнему нелегко:
Такстатор между тем шустрит с другой стороны. Он уже писал Теркину о том, что «усадьбу Заводного (Низовьева. – Е.Ч.) с парком можно приобрести на самых выгодных условиях». «Этот таксатор, видимо, желает поступить на службу компании», – догадался Теркин. А когда они встречаются лично, Первач сразу берет быка за рода без всяких обиняков, чтоб его правильно поняли:
Теркин, видя продажную душонку таксатора, отказывается от его посредничества и покупает и лес Низовьева, и имение Ивана Захаровича сам. Цели его благородны: «Его идея – оградить от хищничества лесные богатства Волги, держаться строго рациональных приемов хозяйства, учредить “заказники”, заняться в других, уже обезлесенных местах системой правильного лесонасаждения». После совершения сделки, рано на рассвете он отправляется в лес со своим помощником Хрящевым: «Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: “произведем еще смотр заказнику”, но Антон Пантелеевич понял, что его патрону хочется побрататься с лесом». Вскоре после покупки лесных угодий в них занимается пожар. Это предводитель, уличенный в недостаче, поджег свой простаивающий винокуренный завод, чтобы получить страховку. Огонь перекидывается на лес, но его, к счастью, удается побороть усилиями трех десятков мужиков, которые останавливают огонь при помощи канав. О том, кто такой Чехов, не пишу. Как-никак его проходят в школе, поэтому сразу возьмем быка за рога! Вишневый сад помещицы Раневской выставлен на торги. Любовь Андреевна заложила его давно, вырученные деньги проела, а теперь дошло и до того, что проценты по закладной платить нечем. А ведь «в прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад»{Произведение цитируется по: [Чехов 1984].} – эти времена помнит старый лакей Фирс – «вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало... сушеную вишню возами отправляли в Москву и Харьков. Денег было! И сушеная вишня была тогда мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…». Почему же вишневый сад не дает больше дохода? Глобализация, дешевый китайский импорт, с которым невозможно конкурировать? (Я смотрела в магазинах: вишневые компоты теперь почти исключительно китайские, редко – болгарские). Ничего подобного! Во второй половине XIX века технологии обработки вишни не менялись, дешевая рабочая сила из Азии конкуренцию составить не могла. Все гораздо проще. Ипотека дала деньги на жизнь – на какое-то время, поэтому заниматься реальным производством стало просто лень, за садом не следили, деревья не обновлялись. Да и производственные секреты утеряны. «А где же теперь этот способ?» – спрашивает Любовь Андреевна Фирса. В ответ: «Забыли. Никто не помнит». По всей видимости, из-за возможности долгое время жить доходами от залога имущества, обленились многие местные помещики. Занимают друг у друга, чтобы заплатить очередные проценты по закладной. Сосед Раневской Борис Борисович Симеонов-Пищик, такого древнего дворянского рода, что род этот «происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате», тоже трудиться не спешит. Заложил свое имение и теперь побирается: «…многоуважаемая, одолжите мне… взаймы двести сорок рублей… завтра по закладной проценты платить…», «очаровательная, все-таки сто восемьдесят рубликов я возьму у вас… Возьму… Сто восемьдесят рубликов…». И какой же выход из положения видит вся эта шатия-братия? Леонид Андреевич Гаев, родной брат Раневской, «в четверг был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты». Если эта схема не выгорит, то Гаев рассчитывает на Лопахина: Раневской «он, конечно… не откажет». Другой вариант – послать Варю, приемную дочь Раневской, в Ярославль к графине, ее бабушке, и помощи просить оттуда: «Ярославская тетушка обещала прислать…». «Вот так и будем действовать с трех концов – и наше дело в шляпе», – мечтает Гаев. Еще его «обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель». Сама Варя молится, чтобы Господь помог. Пищик тоже надеется на чудо: «Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, – железная дорога по моей земле прошла, и… мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра… Двести тысяч выиграет Дашенька… у нее билет есть». Но о второй железной дороге что-то не слышно, билет не «выстреливает», денег взять неоткуда. И в голову начинают лезть такие вот мысли: «Ницше… философ… величайший, знаменитейший…. громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно. <…> А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай… Послезавтра триста десять рублей платить… Сто тридцать уже достал...». Выиграть в лотерею, «одолжить по-родственному без отдачи» (как выражались в то время), получить денег под новый вексель – все эти способы не ведут к кардинальному решению вопроса – избавлению от закладной, а напоминают отрезание хвоста собаки по частям. Между тем реальный выход из положения есть. К счастью, имение расположено всего в двадцати верстах от Москвы, рядом прошла железная дорога, недалеко есть река. Если раньше в деревне были только господа и мужики, то теперь появились дачники, которые «через двадцать лет размножатся до необычайности». Купец Лопахин предлагает дельный проект: «если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода». Но нужно вырубить вишневый сад: «только, конечно, нужно поубрать, почистить… например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад». На современно языке речь идет о более прибыльном альтернативном использовании земли, которое повышает ее стоимость кардинально. Но для Раневской вишневый сад обладает тем, что экономисты называют «сентиментальной стоимостью»: «Ведь здесь я родилась, здесь жили мой отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…». Раневской, которая в коммерческих делах совершенно беспомощна, если не сказать бестолкова, жаль сада: «Вырубить? <…> Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад. <…> Дачи и дачники – это так пoшло». На Руси есть такая поговорка: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Здесь гром грянул, еще раз грянул, догнал и снова грянул – реакция ноль! В результате никакого хеппи-энда ни для Раневской, ни для сада: имение на торгах приобретает сам Лопахин, сад таки вырубают, а доходы от сдачи в аренду участков под дачное строительство получает он, хотя могла бы Раневская. Та на последние деньги уезжает за границу, у нее одна просьба к новому хозяину – не рубить сад, пока она не покинет имение. Но топоры уже стучат. Коттеджному поселку быть! |
|
||
Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке |
||||
|