ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

НАШ ПУТЬ ПО СЕВЕРНОМУ ТИБЕТУ

(Продолжение)

[355]

План дальнейшего движения. — Выход из гор Куку-шили. — Опять равнина. — Хребет Думбуре. — Разъезды для отыскания пути. — Горы Цаган-обо. — Следы прежних кочевок. — Верхнее течение Голубой реки. — Охота на диких яков. — Кратковременная дорога. — Трудности пути. — Река Токтонай-улан-мурень. — Затруднительность летнего движения через Северный Тибет. — Неожиданная услуга. — Переход через р. Мур-усу. — Плато и хребет Тан-ла. — Ёграи и голыки. — Наш подъем на Тан-ла. — Нападение ёграев. — Горячие минеральные ключи. — Спуск с Тан-ла. — Новое повышение местности. — Тревожные вести. — Встреча тибетских чиновников. — Необходимость остановки.

Прогнав от себя монгола, мы остались без проводника в пустыне Северного Тибета. На сотни верст вокруг нас расстилались необитаемые людьми местности — нечего, следовательно, было и думать о том, чтобы добыть нового проводника. Пришлось опять прибегнуть к разъездам как к единственному средству, которым можно было кое-что узнать про путь впереди и избавиться от напрасных хождений со всем караваном по неудобным местам.

Размыслив хорошенько, я решил прежде всего итти прямо на юг, чтобы попасть на р. Мур-усу, вверх по которой, как то было узнано еще в 1873 году [356], направляется в Лхасу караванная дорога монгольских богомольцев. По этой дороге мы рассчитывали, ориентируясь кой-какими приметами, более или менее правильно держать свой дальнейший путь.

Выход из гор Куку-шили. Но прежде всего необходимо было выбраться из гор Куку-шили, в которые завел нас прогнанный вожак. К общей радости, беда эта разрешилась скоро и удачно. На следующий же день мы угадали направиться одним из поперечных ущелий хребта и без всякого труда вышли в его южную окраину. Здесь перед нами раскинулась широкая равнина, за которою стояли новые горы. Как оказалось впоследствии, то был хребет Думбуре[357]. Через него должен был лежать наш дальнейший путь, направление которого теперь нужно было угадать; поэтому двое казаков посланы были в разъезд на один переход вперед. Сами же мы остались дневать, во-первых, для того, чтобы дождаться результатов разъезда, во-вторых, чтобы познакомиться с характером южного склона гор Куку-шили, и, наконец, чтобы просушить звериные шкуры, собранные за последнее время для коллекции. Погода тому благоприятствовала. После сильных холодов и снега, выпавшего в первой трети октября, теперь стало вновь довольно тепло. Снег на равнинах и южных склонах гор почти весь стаял, но северные горные склоны попрежнему были покрыты снежною пеленою.

Опять равнина. Вернувшиеся из разъезда казаки объяснили, что они ездили верст за двадцать вперед и что везде местность удобна для движения каравана. С большим вероятием можно было рассчитывать на таковой же характер равнины и по всему ее поперечнику; поэтому мы решили итти прямо к горам Думбуре и там уже поискать перевала через этот хребет. Переход совершен был в два дня совершенно благополучно. Небольшая задержка случилась только на речке Хапчик-улан-мурень [358], на которой лед еше не держал верблюдов. Тогда казаки и солдаты прорубили и проломали, стоя выше колена в воде, поперечную канаву, по которой провели в брод всех вьючных животных,

Холмистая равнина, где мы теперь проходили, имела около 15 000 футов абсолютной высоты. На востоке она замыкалась соединившимися хребтами Думбуре и Куку-шили(89), к западу тянулась за горизонт между теми же горными хребтами. По нашему пути эта равнина в своей середине изобиловала небольшими ключевыми озерками, в которых водились мелкие вьюнки (Nemachilus n. sp.). Почва здесь была песчаная. По ней росли не сколько видов злаков, астрагалы (Astragalus sp.), касатик (Iris sp.), лук (Allium platyspatum?), а, также Saussurea, Werneria и Anaphalis, — словом, степная флора мешалась с альпийскою. Так и во всем Северном Тибете: то горные альпийские растения спускаются в долины, то, наоборот, степная флора лезет в горы.

Хребет Думбуре. Хребет Думбуре, как уже было сказано в девятой главе, стоит вместе с горами Куку-шили на протяжении Баян хара-ула и тянется к западу верст на 450 от низовья р. Хапчик-улан-мурени[359]. Подобно многим другим хребтам Северно-Тибетского плато, он направляется прямо по параллели и имеет большею частью мягкие, удобно доступные формы; в восточной своей части несколькими отдельными вершинами и небольшими группами переходит за снеговую линию: в западной же половине Думбуре снеговых вершин, по собранным сведениям, нет вовсе.

Также бедны описываемые горы и скалами, которые, как везде в Северном Тибете, заменяются россыпями. По нашему пути высокие скалистые вершины виднелись лишь далее к востоку, а россыпи состояли из красного песчанистого известняка.

На северном склоне Думбуре изобильны кочковатые болота (мото-ширики), по которым пасутся дикие яки; здесь же живут тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima), и во множестве роют свои норы пищухи (Lagomys ladacensis?). За этими пищухами все еще продолжали охотиться медведи (Ursus lagomyiarius), и один из них, великолепный самец, был убит казаком Калмыниным. Вновь добытый экземпляр медведя красуется ныне в музее С.-Петербургской Академии наук вместе с самкою, убитою ранее того в горах Куку-шили препаратором Коломейцевым. Сало от обоих зверей поступило в число наших продовольственных запасов; мы ели его с дзамбою вместо масла, которого теперь не имелось. Зато мяса добывалось в изобилии, и мы ежедневно истребляли его вдоволь, вопреки уверению монголов, что на тибетских высотах подобная пища вредна. Это сущий вздор. Наоборот, при постоянных трудах в пути и на сильных здешних холодах мясная пища решительно необходима. Оттого монгольские богомольцы нередко и умирают по пути в Тибет, что при всем своем слабосилии еще постничают дорогою. Не следует только, как и везде, много наедаться перед самым сном; тогда является удушье и отдых становится беспокойным.

Разъезды для отыскания пути. Переход через Думбуре совершился не так удобно, как выход из Куку-шили. Из двух разъездов, посланных мною для осмотра местности, один привез известие, что по пути, им обследованном, пройти с караваном вовсе нельзя; другой же разъезд отыскал переход через горы, но переход трудный. Кроме перевала через главную ось хребта, пришлось еще дважды переходить боковые его гряды и все остальное пространство двигаться по замерзшим, притом большею частью покрытым снегом, кочковатым болотам. Наши животные и мы сами очень устали. Но еще сильнее мы были огорчены, когда с последнего перевала увидели впереди себя, вместо ожидаемой долины Мур-усу, новую поперечную цепь гор. Никто из нас, конечно, не знал, какие это горы и каков будет через них переход. Опять посланы были три разъезда; в один из них отправился я сам, чтобы лично удостовериться в характере местности. Ездили мы до поздней ночи и отыскали довольно порядочную реку, как оказалось впоследствии Думбуре-гол, которая направлялась прямо к югу, следовательно, вполне по нашему пути. Назавтра мы передвинулись на эту речку, и новые разъезды, отсюда посланные, привезли, наконец, радостную весть, что за горами впереди нас течет р. Мур-усу и что самый переход поперек гор ущельем Думбуре-гола весьма удобен. На следующий день рано утром мы двинулись в путь и вскоре очутились в долине желанной Мур-усу.

Горы Цаган-обо. Тот горный кряж, который прорывает в своем нижнем течении р. Думбуре-гол, называется монголами Цаган-обо, а тибетцами Лапцы-гари. Он составляет отрог хребта Думбуре и на небольшом пространстве окаймляет собою долину левого берега Мур-усу. Замечателен описываемый хребет тем, что изобилует скалами, правда большею частью сильно разрушенными атмосферными влияниями, но местами все еще достаточно грандиозными. Скалы эти близ прорыва Думбуре-гола состоят из темного известкового песчаника, а далее к западу, где вместе с тем и делаются выше, — из серого известняка.

По этим скалам водится множество куку-яманов (Pseudois nahoor), ранее того встреченных нами в большом количестве в горах Бурхан-Будда и Шуга. Вообще зверь этот весьма обыкновенен в Северном Тибете и нередко держится здесь в хребтах сравнительно удободоступных, лишь бы имелись там скалы.

Следы прежних кочевок. В горах Цаган-обо, равно как в Думбуре, Куку-шили и кой-где на промежуточных равнинах, мы изредка встречали, кроме бывших караванных бивуаков, следы более продолжительного жилья человеческого: места стойбищ, надписи, высеченные на камнях и т. п. Впоследствии нам сообщали, что в вышеуказанных местностях некогда кочевали отделившиеся от тангутского племени голыков [360] роды гирджи и шоксар. Лет семьдесят тому назад их сильно побили китайские войска. Лишь немногие тогда избегли истребления и теперь в числе нескольких десятков семейств бродят где попало по Северному Тибету, при случае занимаются грабежом.

Верхнее течение Голубой реки. Река Мур-усу, берегов которой достиг теперь наш караван, составляет, как известно, верховья знаменитого Янцзы-цзяня, или Голубой реки, орошающей и оплодотворяющей своим средним и нижним течением лучшую половину собственно Китая. Ее истоки лежат на северном склоне гор Тан-ла, в 100 верстах западнее перевала через тот же хребет караванного пути монгольских богомольцев. По собранным сведениям, Мур-усу образуется на Тан-ла из многих ключей и небольших речек, текущих, вероятно, от вечных снегов. Новорожденная река стремится сначала к северу, а затем, огибая плато Тан-ла, направляется к северо-востоку; немного же ниже устья Токтонай-улан-мурени поворачивает прямо на восток, но, вероятно, не надолго; потом снова принимает северо-восточное направление. По впадении слева р. Напчитай-улан-мурени, Мур-усу поворачивает на юго-запад, затем почти прямо на юг. Здесь получает название Кин-чи-цзянь и течет сперва по неизвестной стране тангутов, или си-фаней; еще ниже составляет на некоторое время границу между Тибетом и Сычуанью; далее входит в пределы собственно Китая. В самой верхней части своего течения, т. е. от истоков до устья Напчитай-улан-мурени, или немного ниже этого устья описываемая река называется монголами Мур-усу; тибетцами же зовется сначала Люк-араб, потом Ды-чу[362][361]. Там, где через нее переходит караванная дорога, направляющаяся на Тан-ла, Мур-усу имеет в малую воду 30, местами 40 сажен ширины; в половодье же расширяется от 50 до 70 сажен. Далее вниз размеры реки, вероятно, быстро увеличиваются, ибо при впадении Напчитай-улан-мурени та же Мур-усу, измеренная мною в 1873 году по замерзшему льду, имела 108 сажен ширины и около 800 сажен от одного берега до другого при летнем разливе, обозначенном полосами наносной гальки. Течение Мур-усу быстрое; вода, по крайней мере осенью, голубоватая, весьма прозрачная. Глубина везде почти значительная — от 5 до 7 футов, местами и более; броды редки, да и то возможны лишь при низком стоянии воды. Летом, в период дождей, уровень реки сильно повышается, быть может на сажень и более. Замерзает Мур-усу в ноябре; вскрывается в марте; лед достигает 2–3 футов толщины. Рыбы в Мур-усу довольно много, но мы не могли ее поймать зимою. В общем, вероятно, здесь преобладают те же виды, или по крайней мере роды, которые добыты были нами в р. Шуга и свойственны всей вообще Центральной Азии.

Из притоков описываемой реки самые большие впадают с левой ее стороны, именно: Токтонай-улан-мурень и Напчитай-улан-мурень [363]. Первая из этих рек вытекает с западной окраины гор Тан-ла [364], вторая — из хребта Марко Поло [365], или, быть может, еще западнее. С правой стороны Мур-усу, вероятно, не принимает больших рек, так как здесь сначала стоит плато Тан-ла, а затем высокий хребет Дачин-дачюм, быть может продолжающийся, хотя и под другими названиями, долеко вниз по правому берегу описываемой реки. На левой ее стороне сначала, по спуске с Тан-ла, местность довольно открыта, а затем встают хребты Цаган-обо, Думбуре, Куку-шили и Баян-хара-ула. Все эти горы сильно стесняют долину Мур-усу, так что лишь изредка эта долина имеет от 8 до 10 верст ширины, обыкновенно же гораздо уже. Почва на берегах Мур-усу, равно как в нижнем и частью среднем поясе окрестных гор, довольно плодородная; пастбища здесь хороши, в особенности для Тибета.

Охота на диких яков. По этим пастбищам бродят многочисленные звери: оронго, ада, хуланы и яки. Последние встречались нам нередко стадами, в которые скучивались десятки, иногда сотни [366] молодых самцов и самок с телятами. Старые же самцы бродили в одиночку или по нескольку штук вместе. Вот за этими-то старыми яками, иногда после раны бросающимися на стрелка, мы и охотились с постоянным увлечением. Интерес борьбы, и до известной степени опасность, невольно разжигали охотничью страсть и манили прибавить еще несколько сильных ощущений к тем многоразличным впечатлениям, которыми так богата жизнь каждого путешественника вообще, а странствователя по пустыням Центральной Азии в особенности. Помимо охот в одиночку, с подхода, практиковавшихся на дневках или по приходе на место бивуака [367], во время самого пути с караваном мы частенько охотились за яками обыкновенно с помощью двух наших собак, тех самых, которые отправились с нами из Зайсана и до сих пор путешествовали благополучно. Несмотря на свою непородистость, собаки эти отлично напрактиковались для охоты за зверями. Тонкость понимания дела у наших псов доходила даже до того, что они умели различать по звуку выстрел дробового ружья по птице и винтовки по зверю. В первом случае собаки, всегда следовавшие в хвосте каравана, настораживали уши и спокойно шли далее. Но лишь только раздавался отрывистый, словно щелкнувший орех, выстрел берданки или начиналась учащенная пальба из тех же берданок, псы в одно мгновение выносились вперед и во весь дух пускались за убегавшими зверями, из которых нередко ловили раненых, в особенности антилоп. Хуланов преследовать далеко не любили, так как по опыту знали, что зверь этот весьма вынослив на рану и, если только не убит наповал, то уходит далеко. Зато, когда встречались старые самцы яки, собаки усердствовали, сколько было сил и уменья. Заметив зверя часто еще издали, наши псы выбегали немного в сторону от каравана и ждали или выстрела, или сигнала к нападению. В том и другом случае пускались во весь мах и быстро догоняли тяжелого яка, хватали его за хвост и за боковые лохмы волос или с лаем забегали вперед, вообще всеми силами старались остановить зверя. Так обыкновенно и случалось. Испуганный и пустившийся на уход, но теперь рассвирепевший, як останавливался. С поднятым кверху хвостом и наклоненными рогами, он бросался то на одну, то на другую из надоедливых собак, которые, конечно, легко увертывались от ударов грузного зверя. Тем временем охотник спешил к добыче. Еще издалека раздалось несколько нетерпеливых выстрелов, заставивших яка броситься снова на уход, но собаки скоро опять его остановили. Тогда запыхавшийся охотник подбегает к зверю в меру близкого выстрела. Дрожащими от усталости и ажиатации руками он ставит, или, как в Сибири говорят, "бросает" на сошки свою винтовку, сам припадает к ней и начинает палить в яка. Последний обыкновенно выносит десяток и более пуль, прежде чем будет убит. Однако иногда, получив два-три удара, разъярившийся як бросается уже не от охотника, а прямо к нему, но всегда действует нерешительно, что, конечно, губит зверя и спасает стрелка. Ринувшись с места в сторону охотника, дикий як сам как будто пугается своей смелости, пробегает двадцать-тридцать, много полсотни шагов и останавливается в нерешимости. Стрелок не дремлет и пускает в зверя пулю за пулею из своей скорострелки. Словно в мишень бьют мелкие малокалиберные пули, но все-таки еще не могут одолеть могучего яка [368]. Последний, как ни в чем не бывало, постояв несколько секунд в своей любимой боевой позе, т. е. с опущенною головою и поднятым вертикально хвостом, снова бросается к охотнику, но, пробежав немного, или опять останавливается, или займется собаками, не перестающими теребить зверя. Между тем стрелок начинает расходовать уже другой десяток патронов [369], а як, видимо, слабеет от полученных ран. Движения зверя становятся менее порывистыми, гордая поза делается смиренною, поднятый кверху хвост опускается, голова никнет, туловище вздрагивает… Еще несколько мгновений предсмертной агонии и могучее, животное падает на землю. Собаки, пока их не отгонят, все еще продолжают теребить уже мертвого яка. От убитого зверя мы брали обыкновенно лохматый его хвост, иногда кусок мяса или шкуры; остальное бросали в добычу волкам, воронами грифам. Хищники эти в Тибете так наповажены, что всегда зорко следят за охотником и обыкновенно пользуются результатами его охоты.

Преследуемый без собак, раненый як лишь изредка бросается на охотника и опять-таки действует крайне глупо, нерешительно. В нынешнее путешествие по Тибету мне только однажды случилось испытать серьезное нападение этого зверя. Дело происходило в горах Думбуре на обратном пути нашем из Тибета во время дневки, устроенной накануне нового 1880 года. Как обыкновенно на дневках, утром мы отправились, в числе нескольких человек, в соседние бивуаку горы поохотиться за зверями главным образом за белогрудыми аргали. Не давалось также спуску волкам, кярсам и старым якам; но хуланы, равно как антилопы оронго и ада в то время нам уже так надоели, что на них почти не обращалось внимания. Долго бродил я по горам, но нигде не встретил ни аргали, ни кярсы или волка, шкуры которых нужны были для коллекции. Всюду попадались только хуланы и антилопы, да изредка, на мото-шириках, паслись дикие яки. Так прошло время до полудня, и я забрался верст за десять от своего стойбища. Отдохнув немного, я повернул назад другою окраиною гор и здесь, в одной из долин, встретил несколько старых яков. Звери подпустили к себе шагов на двести, и, выпустив с десяток пуль по одному из них, я, наконец, его убил. Затем, обойдя поспешно вокруг горы, через которую направились остальные яки, я опять встретил их и начал палить. Не помню уже, за которым выстрелом один из этих яков сначала приостановился, потом упал и покатился вниз по крутому снежному скату горы. Так зверь катился шагов сто, или даже более; затем остался лежать почти недвижимым. Но лишь только я начал подходить, як вскочил и быстро побежал по долине. Я послал ему вдогонку пулю, но напрасно. Тогда я вернулся к ранее убитому яку, осмотрел его и так как до бивуака было далеко, да притом шкура зверя местами оказалась попорченною во время драк в период течки, то я отрезал только хвост и заткнул его себе сзади за поясной ремень. Затем направился к бивуаку, как раз по той долине, по которой убежал сильно раненый як. Последний не мог уйти далеко и залег на равнине. Подпустив меня шагов на сто двадцать, зверь встал и сначала шагом, а потом рысью бросился прямо ко мне. В это время у меня осталось только два патрона. Первым из них я ударил яка шагов на семьдесят; вторым — шагов на пятьдесят. Однако зверь не повалился от этих новых пуль, но, пробежав еще шагов десять или двадцать, остановился против меня, с наклоненными рогами и поднятым кверху хвостом, которым беспрестанно помахивал. Ружье мое в это время было пусто, а рассвирепевший як стоял так близко, что можно было различить не только небольшие его глаза, но даже видеть, как краснели раны на груди и капала кровь из морды. Сильно испугался я в ту минуту…. Действительно, будь як поумнее и решительнее — он убил бы меня наверняка, так как на ровной степной долине спрятаться было негде, да и некогда. На крайний случай я поспешно вынул из-за спины заткнутый туда яковый хвост и повернул свою берданку ложем вперед, рассчитывая, при окончательном нападении зверя, бросить ему в глаза мохнатый хвост, а затем ударить со всего размаха винтовкою по голове; но что мог сделать подобный удар по гигантскому черепу, который не пробивает наискось попавшая штуцерная пуля! Минуту или две мы оба, т. е. як и я, оставались неподвижны, зверь только помахивал хвостом но не изменял своей позы и не по двигался вперед; затем опустил хвост и приподнял голову — знак, что раздраженное состояние начало успокаиваться. Тогда я решил отступать и, пригнувшись к земле, пополз прочь, не спуская глаз со зверя. Шагов через пятьдесят я выпрямился и пошел быстрее; як же продолжал стоять на прежнем месте и только поворачивал головою по мере того, как я делал круговой обход по узкой долине. Лишь удалившись шагов на двести от зверя, я вздохнул свободнее и быстро направился к своему бивуаку, давши мысленно клятву всегда брать с собою на звериную охоту в Тибете запасную пачку патронов. Медные гильзы последних, в достаточном количестве разбросанные нами по горам и долинам Северного Тибета, много лет еще будут напоминать туземцам, случайною находкою, о том, что здесь некогда путешествовали и охотились европейцы.

Кратковременная дорога. Двое суток дневали мы в долине Мур-усу; затем пошли вверх по этой реке довольно торною дорогою, пробитою караванами богомольцев и частью торговцев, следующих из Синина в Лхасу и обратно. Радовались и уповали мы, что дорога эта теперь не потеряется и что дальнейший путь наш будет сделан не наугад. Но надежды эти скоро рушились. Через тридцать верст от Думбуре-гола соблазнительная дорога исчезла — ее замели песком и пылью ветры пустыни. В то же время и Мур-усу круто повернула к югу и вошла в горы. Пришлось снова посылать разъезды. По счастью, мы теперь уже напрактиковались в местной ориентировке, и по самым ничтожным приметам могли довольно верно оценить то или другое направление пути. Так было и теперь. Разъезд направился на западный угол гор, которые стояли поперек Мур-усу, — и истинный путь был найден.

Трудности пути. Но прежде чем продолжать свое дальнейшее движение, мы должны были избавить себя от лишних вьюков, так как наши верблюды, истомленные огромною высотою, холодами, иногда бескормицею, начали сильно портиться; четверо из них уже издохли или так устали, что были брошены на произвол судьбы. Из пяти верховых лошадей, одна также издохла; остальные едва волокли ноги. Решено было оставить четыре вьюка со звериными шкурами, собранными на пути от Цайдама. Шкуры эти, упакованные в мешки, спрятаны теперь были в одной из пещер гор Цаган-обо и благополучно пролежали там до нашего возвращения.

Трудности пути начали отзываться и на всех нас. Не говоря уже про обыденные явления огромных высот — слабосилие, головокружение, одышку, иногда сердцебиение и общую усталость — то тот, то другой из казаков заболевали, всего чаще простудою или головною болью. По счастию, болезнь сильно не развивалась и обыкновенно проходила после нескольких приемов хины. Один только переводчик Абдул Юсупов, как более других слабосильный, чувствовал себя почти постоянно нездоровым и истреблял изрядное количество лекарств. Грязны все мы были до крайности; на сильных холодах часто невозможно было умыть хотя бы лицо и руки; притом постели наши состояли из войлоков, насквозь пропитанных соленою пылью. На этих войлоках мы валялись в холодной юрте по одиннадцати часов в сутки — иным способом невозможно было коротать длинные зимние ночи. Днем, когда зажигали в юрте аргал, то она почти всегда была полна дыму [370], в особенности в облачную погоду или при ветре, хотя бы слабом. Казакам приходилось еще хуже, так как они помещались в летней палатке и не могли достаточно защититься от бурь. На каждом переходе, даже небольшом, все мы сильно уставали, ибо, помимо вьючения и развьючения верблюдов, дорогою несли на себе ружья, патронташи и пр., всего чуть не по полпуду клади. Притом на самых переходах часто приходилось итти пешком, так как на холоде, и в особенности при буре, ехать долго шагом на верховой лошади или верблюде невозможно. Наконец, мы не имели возможности, хотя бы изредка, подкрепить себя рюмкою водки, потому что в наличности имелось всего четыре бутылки коньяку, который берегся на крайний случай.

Тибет давал себя чувствовать не только различными невзгодами, но и осязательными результатами негостеприимства своей дикой природы. Помимо изредка валявшихся людских черепов и костей караванных животных, на одном из переходов близ Мур-усу мы встретили труп монгола-богомольца, вероятно пешком пробиравшегося в Лхасу или, быть может, покинутого караваном по случаю болезни. Возле этого трупа, отчасти уже объеденного волками, грифами и воронами, лежали посох, дорожная сума, глиняная чашка и небольшой мешок с чаем. Пройдет немного времени — ветры пустыни заметут песком и пылью остатки умершего, или их стащут волки и грифы, и ничто не будет напоминать новым богомольцам о злосчастной судьбе одного из их собратий!

Река Токтонай-улан-мурень. Разыскав вновь истинное направление пути, кой-где обозначаемое полосками незадутой караванной дороги, мы прошли мимо двух довольно порядочных соленых озер, на которых видны были разработки соли, а затем вышли на берег реки Токтонай-улан-мурень — одного из больших притоков Мур-усу. Вновь встреченная река, по собранным впоследствии сведениям, вытекает из северного склона западной окраины Тан-ла [371]. На месте нашей переправы, следовательно, недалеко от своего устья, р. Токтонай-улан-мурень имела при самой малой воде сажен 10–12 ширины и глубину на бродах от 1 до 2 футов; главное русло сопровождалось несколькими небольшими рукавами. Наносы по обоим берегам, состоявшие из мелкой гальки и гравия, занимали около полуверсты в поперечнике. При летнем разливе все это пространство покрывается водою. Но и после спада воды наносные берега, как нам сообщали, настолько бывают зыбучи, что по ним вовсе нельзя переправиться ни на верблюдах, ни на яках.

Затруднительность летнего движения через Северный Тибет. Вообще летнее путешествие через Северный Тибет весьма затруднительно, во-первых, по случаю больших разливов рек, а во-вторых, по неимению топлива. Аргал, смачиваемый тогда постоянными дождями, часто бывает негоден для горения; другого же материала на подобную цель здесь не имеется. Те же дожди, мешающиеся по временам со снегом или градом, да притом нередко сопровождаемые бурями, немало будут донимать путешественников. Вот почему все караваны богомольцев и торговцев проходят по описываемой стране лишь осенью и зимою или раннею весною. Затем с марта или апреля до сентября сношения по северному пути между Лхасою и Синином прекращаются.

Неожиданная услуга. Небольшой переход от р. Токтонай-улан-мурень к югу привел нас опять на берег Мур-усу в семи верстах выше того места, где через эту реку переправляются богомольцы. Здесь опять явилась потерявшаяся было дорога, и встретилось сравнительно недавнее стойбище какого-то каравана, следовавшего в Лхасу. Караван этот случайно оказал нам огромную услугу, протоптав тропинку через покрытое снегом плато Тан-ла[372]. Это последнее могучим вздутием раскинулось теперь перед нами, и с вершины горы Бугу-магнай, лежавшей невдалеке от нашего стойбища, долго любовался я великолепным видом на громадную, сплошным снегом укрытую, покатость, венчаемую на горизонте длинною цепью вечноснеговых вершин.

Переход через Мур-усу. Река Мур-усу, в том месте, где через нее проходит караванная дорога монгольских богомольцев, течет на абсолютной высоте 14 600[373] футов и имеет 30 сажен ширины при малой воде. Глубина брода во время нашей переправы была 21 /2 фута — и это, вероятно, наименьшая; течение быстрое. Сама река в конце октября большею частью уже замерзла, и лед почти везде держал человека, но не подымал еще верблюда, поэтому нам пришлось переправиться не замерзшим пока бродом. Переправа эта совершилась быстро и благополучно. Судя по наносному льду на берегах, вода в Мур-усу недавно, вероятно после снега, выпавшего в начале октября, была фута на два, или на три выше теперешнего своего уровня, так что, если бы мы явились на переправу неделями двумя раньше, то пришлось бы ожидать или спада воды, или прочного замерзания реки.

Плато и хребет Тан-ла. Тотчас за переправою, т. е. на правом берегу верхнего течения Мур-усу, местность начинает полого возвышаться к югу и образует здесь обширное плато, быть может, одно из самых высоких в Северном Тибете. По гребню этого плато тянется, в прямом восточно-западном направлении, вечноснеговой хребет, известный под названием Тан-ла. Название это может быть приурочено и ко всему плато, на котором там и сям разбросаны отдельные, иногда вечно-снеговые, группы гор[374]. В промежутках их залегают местности всхолмленные, так что, в общем, плато Тан-ла представляет волнистую поверхность. Подъем здесь, как с северной стороны, так и спуск с южной весьма пологи, хотя самый перевал караванного монгольского пути имеет 16 700 футов абсолютной высоты. Но, несмотря на столь почтенную цифру, гребень этого перевала поднимается лишь на 2 100 футов над долиною Мур-усу и на 2 000 футов над долиною р. Сан-чю, протекающей у подошвы южного склона Тан-ла. Между тем, подъем на это плато с севера тянется 125 верст, а спуск к югу — 75 верст, так что средним числом приходится на версту 17 футов подъема и 27 футов спуска. Тот и другой вообще до того пологи, что через Тан-ла удобно могла бы пройти железная дорога.

На главном гребне хребта, кок и в других горах Северного Тибета, высокие, вечноснеговые вершины не тянутся сплошною линиею, но выдвигаются островами из общей массы гор. Впрочем, к западу от перевала караванной дороги, снеговые вершины, сколько было видно с горы Бугу-магнай, кучнеют, и самый хребет делается еще более высоким. В этом, т. е. западном, направлении Тан-ла простирается, как нам сообщали, верст на 250 от перевала вышеупомянутой дороги и довольно резко оканчивается в обширных волнистых равнинах, уходящих к западу за горизонт. К востоку тот же хребет, от того же перевала, идет (по расспросным сведениям) снеговою грядою верст на 200; затем без вечно снеговых вершин продолжается еще восточнее, но как далеко — мы не могли узнать. Быть может — и я склоняюсь к этому мнению — что Тан-ла, т. е. как самый хребет, так и плато, его сопровождающее, продолжаются к востоку, хотя бы и в меньших, чем в западной своей части, размерах, до самого Кин-ча-цзяна, т. е. верхней Голубой реки, которая в том месте стремится почти прямо на юг. При таком положении Тан-ла, подобно Баян-хара-ула, разделяет собою истоки величайших рек восточной Азии: Янцзы-цзяна с одной стороны, Камбоджи и частью Салуэна — с другой(90).

Действительно, все реки северного склона Тан-ла текут в Мур-усу, т. е. в верхний Янцзы-цзян, который берет здесь свое начало. С южного же склона западной части Тан-ла вытекает, по собранным сведениям, большая река Зача-цампо, впадающая в озеро Митык-джансу. Последнее своим положением почти вполне сходится с нанесенным по расспросам на карте пундита Наин Синга озером Чаргут-чо. В это озеро, по добытым тем же пундитом сведениям, впадают еще несколько других рек, служащих стоками значительных также озер, расположенных южнее и западнее, вдоль северного склона северной Гималайской цепи.

Из Митык-джансу, или Чаргут-чо, по сведениям, нами полученным, течет к востоку река, впадающая в озеро Амдо-цонак, из которого выходит новая река, называемая тибетцами Нап-чю, а монголами Хара-усу. Эта-то река, известная далее вниз под названием Лу-цзе-цзян (по-тибетски Нге-кио) и другими названиями, является в Индо-Китай под именем Салуэна.

Таким образом, если действительно существует связь озера Митык-джансу с более западными озерами, как показано на маршрутной карте Наин Синга, то истоки Салуэна должны быть отодвинуты на плоскогорье Северного Тибета под 53° восточной долготы от Пулкова, почти при 321 /2 ° северной широты, следовательно, будут лежать лишь немного восточнее меридиана истоков Яру-цампо, т. е. верхней Брамапутры. При таком положении обе названные реки, т. е. Салуэн и Брамапутра, на громадном протяжении своего верхнего течения по плоскогорью Тибета стремятся с запада на восток невдалеке и параллельно друг другу, резко, впрочем, разделяясь могучею северной Гималайскою цепью(91).

В реку, вытекающую к востоку из оз. Митык-джансу, впадает, быть может, сток оз. Тенгри-нор(92); с севера в ту же реку, равно как в оз. Амдо-цонак и в р. Хара-усу, текут все реки и речки южного склона западной половины Тан-ла. В восточной части того же склона тех же гор, при нашем продолжении их до встречи с верхним Янцзы-цзяном, должны лежать истики Ом-чю и Барун-чю, тех двух рек, которые, соединившись близ города Ча-му-то, образуют собою р. Лан-цзан-цзян, или по-тибетски Лакио. Она стремится на юг довольно долго, невдалеке от Кин-ча-цзяна, а затем через китайскую провинцию Ю-нань входит в пределы Индо-Китая, где известна под названием Меконга, или Камбоджи(93). На самом хребте Тан-ла, в части его, нами виденной, снеговые вершины имеют, судя на глаз, не менее 19–20 тысяч футов абсолютной высоты. Скал очень мало, местами нет вовсе; их заменяют россыпи, также не слишком обильные и состоящие на обоих склонах описываемых гор из глинистого сланца.

Ледники на северном склоне спускаются почти до горизонтали перевала, следовательно, предел их, вероятно близко совпадающий с среднею высотою снеговой линии, лежит на абсолютной высоте около 17 000 футов. На южном склоне та же граница вечного льда и снега отодвигается еще выше, быть может, футов на 500 или около того [375]. Относительно климата плато Тан-ла, вследствие своей громадной высоты, находится еще в худших условиях, чем другие, более низкие, части Северного Тибета. Бури господствуют здесь круглый год; зимою страшные морозы[376], летом, по словам туземцев, беспрестанно падают дождь, снег и град.

Растительность, как и следует ожидать, крайне бедная. В нижнем поясе, приблизительно до 16 000 футов абсолютной высоты, она та же, что и в остальных частях Северного Тибета, лишь несколько лучшая местами на южном склоне описываемого плато. Вверх же от 16 000 футов почти сплошь залегают кочковатые болота (мото-ширик), которые обильны также и на всем южном склоне. Этот последний замечателен присутствием горячих минеральных ключей, о которых будет сказано ниже.

Звери и птицы, обитающие на Тан-ла, те же, что и в остальных пройденных нами частях Северного Тибета. Притом дикие яки и хуланы восходят до высоты перевала, следовательно, почти до 17 000 футов над уровнем моря [377]; здесь же и тибетская пищуха (Lagomys ladacensis?) еще роет свои норы. Антилопы оронго и ада не поднимаются так высоко, хотя также нередки в нижнем поясе северного склона описываемого плато. На южном его склоне, где чаще кочуют туземцы, зверей мало, антилоп нет вовсе, а дикие яки заходят лишь изредка.

Из птиц на Тан-ла много ягнятников и снежных грифов, тибетских и чернолобых жаворонков (Melanocorypha maxima, Otocoris nigrifrons), земляных вьюрков (Pyrgilauda ruficollis) и [378] — Podoces humilis; встречаются зимующие Leucosticte haematopygia, а по россыпям нередки улары (Megaloperdix thibetanus).

Ёграи и голыки. Как ни невыгодно, повидимому, плато Тан-ла для жительства человека, тем не менее, здесь впервые мы встретили людей от самого Цайдама. То были ёграи, принадлежащие вместе со своими собратьями голыками [379] к тангутской породе. Притом обе эти орды, вероятно, представляют собою часть тех севернотибетских кочевников, которые известны под общим названием сок-на. Ёграи постоянно кочуют на Тан-ла, передвигаясь, смотря по обилию корма, с востока на запад и наоборот; кочевья же голыков находятся на Голубой реке, много ниже устья Напчитай-улан-мурени. Голыков мы не видали вовсе; но ёграев встретили при подъеме на Тан-ла, а затем даже воевали с ними за перевалом через этот хребет.

Сколько можно бегло судить по нескольким десяткам виденных нами ёграев, эти последние почти не отличаются от тибетцев, кочующих южнее Тан-ла. Впрочем, между теми и другими, несомненно близко сродными племенами, вероятно, существуют некоторые мелкие отличия, неуловимые для мимолетного наблюдателя, тем более при той обстановке, в которой мы находились. Так, один из виденных нами ёграев несколько разнился по физиономии от своих собратий. Было ли то случайное, индивидуальное уклонение или подобные экземпляры встречаются между описываемым племенем более часто — узнать мы не могли.

В следующей главе будет рассказано о виденных нами кочевых тибетцах, об их наружности, нравственных качествах, семейном быте, одежде, жилище, занятиях и пр. Все это почти целиком относится к ёграям. Длинные, косматые, на плечи падающие черные волосы, плохо растущие на усах и бороде, угловатая физиономия и голова, темносмуглый цвет кожи, грязная одежда, сабля за поясом, фитильное ружье за плечами, пика в руках и вечный верховой конь — вот что прежде всего бросилось нам в глаза при встрече с ёграями. Живут ёграи, как тибетцы, в черных палатках, сделанных из грубой шерстяной ткани. На стойбищах эти палатки не скучиваются, но обыкновенно располагаются попарно или по нескольку вместе, невдалеке друг от друга. Грабежи караванов, следующих в Лхасу с севера и обратно, в особенности монгольских богомольцев, составляют специальное и весьма выгодное занятие ёграев. Они караулят дорогу и перевал через Тан-ла, так что ни один караван не минует здесь их рук. Разбойники отбирают у путешественников часть денег и вещей, а затем отпускают подобру-поздорову далее. Если же караван многочислен и хорошо охраняется, то ёграи или отказываются от лакомой добычи или сообща с голыками собираются большою массою для нападения. Так, в 1874 году эти разбойники, в числе 800 человек, напали на караган китайского резидента, возвращавшегося из Лхасы в Пекин и везшего с собою, помимо разных вещей, около тридцати пудов золота. В охране при резиденте находилось двести солдат, но ёграи и голыки их разогнали и нескольких убили. Затем забрали золото и более ценные вещи, а в наказание за сопротивление уничтожили носилки резидента, так что этот последний, почти не умевший ездить верхом, много намучился при дальнейшем следовании в Синин через Северный Тибет.

Кроме грабежей, ёграи занимаются охотою и скотоводством. Последнее, несмотря на плохие пастбища и ужасный климат, идет у них успешно. Из скота содержатся яки, бараны и в меньшем числе лошади, неимоверно выносливые и весьма привычные лазить по крутым горам. Всех ёграев считается до 400 палаток. Если положить средним числом по пяти душ обоего пола на каждую из них, то получится общее число мужчин и женщин до двух тысяч. Составляя один аймак, описываемое племя подчиняется начальнику голыков, которому платит ежегодно небольшую подать — по два гина [380] масла и по одной бараньей мерлушке с каждой палатки.

Голыки более многочисленны. Всего их три аймака, в которых до 1 500 палаток, следовательно, около 7 500 душ обоего пола [381]. Живут они, как сказано выше, на Голубой реке, гораздо ниже устья Напчитэй-улан-мурени; занимаются скотоводством, охотою и частью добыванием золота, для чего иногда заходят далеко вверх по Мур-усу[382]. Грабежи — такой же промысел, как и у ёграев, только голыки нередко снаряжаются с подобной целью подальше, как, например, в Цайдам. Не отказываются при случае также грабить монгольских богомольцев и тибетских торговцев, следующих с товарами из Лхасы в города Донкыр и Синин или обратно. Эти торговцы даже чаще попадаются голыкам, чем ёграям, так как более ходят прямою дорогою, отворачивающей к востоку от караванного пути у южной подошвы Тан-ла. Как голыки, так и ёграи исповедуют буддизм красного толка[383], но не признают над собою ни далайламской, ни китайской власти. Тем не менее, нередко посещают Лхасу, куда также ездит и нынешний начальник обоих племен Арчюм-бум[384]. Он возит подарки далай-ламе, дает также взятки и сининским властям(94).

Наш подъем на Тан-ла. После переправы через Мур-усу тотчас начался наш подъем на Тан-ла, продолжавшийся восемь суток. Шли так медленно потому, что наши животные, и без того уже сильно усталые, чувствовали себя еще хуже на этой огромной высоте. Притом нужно было двигаться по обледенелой большею частью тропинке и местами, при переходах через голый лед, посыпать песок или глину для вьючных верблюдов, иначе они вовсе не могли итти. К этому присоединилась бескормица, сильные ночные морозы и встречные ветры, иногда превращавшиеся в бурю. В результате издохли еще четыре верблюда — всего 8 из 34, отправившихся в Тибет. Немало доставалось и лично всем нам. Случалось, например, что мы не могли отыскать на занесенной снегом почве несколько десятков квадратных сажен ровного пространства и принуждены были разбивать свой бивуак на кочках мото-шириков или, в лучшем случае, на выдутых бурями и изрытых пищухами площадках. Затем морозы, бури и прочие невзгоды донимали нас так же, как и прежде, пожалуй даже сугубо. В особенности трудно было делать съемку, ради которой у меня поморозились концы нескольких пальцев обеих рук.

На третий день своего подъема мы встретили небольшую партию ёграев, перекочевывавших с Тан-ла в бесснежную и более обильную кормом долину Мур-усу. Заметив издали наш караван и, вероятно, предполагая, что это монгольские богомольцы, несколько ёграев прискакали к нам и сильно были удивлены, увидев совершенно иных людей, которые притом нисколько их не боялись. Объясниться мы не могли, так как не говорили по-тибетски; ёграи же не понимали по-монгольски. Кончилось тем, что с помощью пантомим кое-как мы расспросили про дорогу, а ёграи получили от казаков несколько щепоток табаку, до которого они великие охотники.

В следующие дни мы опять встречали ёграев, иногда по нескольку раз в сутки, все они шли на Мур-усу. Эти встречные, вероятно, уже получили извещение о нашем проходе, так как менее нам дивились, наоборот, вели себя довольно нахально, за что, конечно, иногда получали внушения. Однако до серьезных ссор не доходило; мы даже купили у одной партии, ночевавшей вблизи нас, пять баранов и несколько гинов масла. Одно только казалось нам подозрительным, что приезжавшие ёграи всякий раз просили нас показать наши ружья и при этом горячо о чем-то спорили между собою. Подозрения эти вскоре оправдались на деле.

Двигаясь ежедневно средним числом верст по пятнадцати, но поднимаясь при этом лишь сотни на две или на три футов по отвесу, мы разбили, наконец, на восьмые сутки свой бивуак близ перевала через Тан-ла. Справа и слева от нас стояли громадные горы, поднимавшиеся приблизительно тысячи на две или на три футов над перевалом, следовательно имевшие от 19 до 20 тысяч футов абсолютной высоты. Обширные ледники, в особенности к западу от нашего бивуака, укрывали собою ущелья и частью северные склоны этих гор, спускаясь по ним почти на горизонталь перевала. До ближайшего из этих ледников расстояние было менее версты, но сильная буря и наша усталость не давали возможности сходить туда и сделать барометрическое определение.

Тощая трава, прозябающая на северном склоне Тан-ла, всего более тибетская осока, поднялась на самый перевал, но южные склоны гор здесь оголены и покрыты мелкими россыпями глинистого сланца; скал вовсе не имелось. Самый перевал весьма пологий, едва заметный. Здесь стоит буддийское "обо", изукрашенное небольшими тряпочками, исписанными молитвами и повешенными на протянутых нитках, прикрепленных к воткнутым в землю жердям [385]; в кучах же камней, лежащих внизу, валяются головы диких и домашних яков. Как обыкновенно, в подобных местах каждый проезжий буддист кладет свое приношение, всего чаще камень или кость; если же ни того, ни другого в запасе нет, то бросает на "обо" хотя бы прядь волос с своего коня или верблюда. Мы положили на "обо" Тан-ла пустую бутылку, но ее не оказалось там при обратном нашем следовании. Перевал, как уже было сказано ранее, имеет по барометрическому определению 16 700 футов абсолютной высоты; вечного снега здесь нет. Сначала версты на четыре раскидывается равнина, покрытая мото-шириком, а затем начинается также весьма пологий спуск на южную сторону описываемого плато.

На перевале мы сделали залп из берданок и трижды прокричали "ура". Звуки эти впервые разбудили здесь эхо пустынных гор. Действительно, нам можно было радоваться своему успеху. Семь с лишком месяцев минуло с тех пор, как мы вышли из Зайсана, и за все это время не имели сряду нескольких отрадных дней. Против нас постоянно были то безводная пустыня с ее невыносимыми жарами, то гигантские горы, то морозы и бури, то, наконец, вражда людская. Мы удачно побороли все это. Нам не давали проводников — мы шли без них, наугад, разъездами отыскивая путь, и почти не сделали шага лишнего благодаря своему удивительному счастью. Последнее было нашим постоянным спутником, как и в прежние мои путешествия. Счастье дало нам возможность случайно встретить вожаков-монголов в Нань-шане и выбраться оттуда в Цайдам; счастье послало нам в том же Нань-шане "Ключ благодатный". где так хорошо отдохнули наши верблюды, иначе не прошедшие бы через Тибет; счастье провело нас от Куку-шили за Тан-ла; счастье нередко помогало и в других, более мелочных, случаях нашей страннической жизни…

Нападение ёграев. День нашего перевала через Тан-ла ознаменовался событием, весьма для нас памятным, именно нападением ёграев.

Эти последние, вероятно с первой же встречи с нами, зарились на наш караван, но не решались еще пограбить нас, так как видели наше вооружение и знали, что имеют дело не с монголами. Тем не менее, с каждым днем ёграи становились смелее в обращении с нами и, наконец, ободренные, вероятно, нашею малочисленностью, решились действовать. В день перевала через Тан-ла, 7 ноября 1879 года, человек семь или восемь ёграев все время следовали верхом издали за нашим караваном и, наконец, куда-то исчезли, проехав мимо нашего бивуака, расположенного в одиннадцати верстах южнее высшей точки спуска. Немного погодя те же ёграи вновь явились к нашему стойбищу, в числе уже около пятнадцати или семнадцати человек, и для предлога привезли на продажу масло. Пока шла торговля, один из прибывших ёграев украл складной нож, висевший на поясе нашего переводчика Абдула Юсупова. Когда этот последний начал требовать свою вещь обратно, то ёграй выхватил саблю и ударил ею Абдула по левой руке, но плохим клинком прорубил лишь шубу и халат, не нанеся значительной раны. Другой ёграй в ту же минуту бросился на Абдула с копьем. По счастью, находившийся вблизи прапорщик Роборовский успел схватить это копье и сломать его, прежде чем нанесен был удар. Тогда ёграи взялись за свои копья, сабли и пращи; двое зажгли фитили у ружей и бросились за ближайшую скалу, чтобы оттуда удобнее стрелять в нас; несколько человек схватились с казаками в рукопашную. Все это было делом одной минуты, так что мы едва успели взять свои винтовки. Однако сначала я не велел стрелять, хотя в нас и летели камни, весьма искусно бросаемые ёграями из кожаных пращей. Но вот из-за ближайшей скалы раздался выстрел, затем другой, и пули пролетели мимо нас. Медлить долее было невозможно — я скомандовал пальбу казакам. Загремели скорострелки, и после первого же залпа ёграи бросились на уход. Наши выстрелы их провожали, но вскоре я велел прекратить пальбу. Четверо разбойников были убиты и несколько ранены; остальные удрали в горы.

Вслед за тем мы перенесли свой бивуак, расположенный под скалами, на более открытое место и здесь к ночи устроили укрепление, составив квадрат из уложенных верблюдов и багажа. Поочередно двое казаков караулили; все прочие спали, не раздеваясь, с ружьями в руках и револьверами за поясом.

Остальное время дня после своего неудачного нападения ёграи ездили взад и вперед и по гребням ближайших гор, вероятно, наблюдая за нами и собираясь с силами. Всю ночь были слышны дикие крики в ближайших аулах — там для нас готовилось отмщение…

Незавидно, но в высшей степени интересно было в это время наше положение. С одной стороны наша маленькая кучка — всего двенадцать европейцев, с другой — целая орда дикарей, нам враждебных. Там — грубая физическая сила, здесь — сила нравственная. Эта-то нравственная сила должна была победить и победила!..

Утром следующего дня, лишь только взошло солнце, мы убрали свой бивуак. Три эшелона нашего каравана были поставлены рядом друг с другом. Впереди их собрались все мы кучею, с винтовками в руках, с револьверами у пояса; в сумке у каждого находилось по сто патронов; около четырех тысяч тех же патронов везлись на вьюках. В таком боевом порядке двинулись мы вперед к ущелью, которое лежало по пути недалеко впереди нас. Ёграи заняли это ущелье конною партией, стоявшею при входе, и несколькими стрелками, усевшимися (как было видно издали в бинокль) с фитильными ружьями на скалах; другая конная партия расположилась на скате горы прямо против нашей ночевки; наконец третья собралась немного сзади, вероятно для того, чтобы атаковать нас с тыла или, быть может, задержать наше отступление. Последнее, впрочем, для нас совершенно было невозможно, если бы даже и желалось. Куда мы могли отступать? Назад за Тан-ла? Но там бы мы встретили все тех же ёграев, притом ободренных нашею трусостью; да, наконец, до Цайдама лежало более 700 верст, быстро пройти которые невозможно было с нашими усталыми верблюдами. Оставалось, следовательно, одно — пробиваться вперед.

Лишь только караван наш тронулся с места, ёграи, которых собралось всего человек 60 или 70, пришли в движение. Передняя партия построилась при входе в ущелье; задняя осталась наблюдать; средняя же поехала шагом на одной высоте с нами, только по противоположному скату гор, окаймлявших долину. Так прошли мы около двух верст под наблюдением и в сопровождении разбойников. В это время средняя их партия приблизилась к нам шагов на семьсот; недалеко также оставалось и до той кучи, которая заслонила вход в ущелье. Сократить еще расстояние не было расчета, так как ёграи на своих отличных конях в несколько мгновений могли прискакать к нам и наш главный шанс — дальнобойные, скорострельные ружья не могли бы быть пущены в дело как следует. Поэтому я решил палить отсюда. "На семьсот шагов поставь прицелы!" — скомандовал я своим спутникам, и затем, при слове "пли", двенадцать пуль ударили в ближайшую кучу ёграев. Не успели те опомниться, как прилетел другой залп, а за ним третий. Разбойники бросились на уход, врассыпную, в гору и слезли с коней, вероятно для того, чтобы изображать меньшую цель или даже отчасти прикрывать себя туловищами лошадей. Тем временем мы подняли прицелы у берданок на 1 200 шагов и послали залп в партию, стоявшую при входе в ущелье. Однако пули не долетели до ёграев и взрыли песок впереди их лошадей. Я велел казакам взять самый верхний прицел, и следующий залп был удачнее первого. Разбойники заволновались; после же еще двух залпов пустились также врассыпную на уход.

Так мы отделались от конных врагов, которых провожали то залпами, то одиночными выстрелами до тех пор, пока могли доставать наши пули. Были ли убитые или раненые и сколько — мы не могли видеть на пересеченной местности: да притом, пользуясь благоприятными минутами, нужно было спешить пройти ущелье. Людей, сидевших здесь на скалах с ружьями, уже не было видно; тем не менее, я отрядил двух солдат вверх на гору для осмотра местности. Сами же мы шли попрежнему кучею впереди верблюдов и держали ружья наготове. Но, к крайнему удивлению, в ущелье никого не оказалось, хотя видно было свежее место, где только что ночевали ёграи, караулившие этот важный для них пункт. Вероятно, видя, как далеко бьют наши ружья, защитники ущелья не пожелали испытать на себе действия этих ружей в более близком расстоянии и убрались подобру-поздорову, пока мы стреляли в конные партии. Из них задняя исчезла также неизвестно куда. Две же другие, разогнанные перед тем нашими выстрелами, собрались, быть может, совместно с защитниками ущелья на вершине горы и оттуда, вероятно, глазами грифов провожали наш караван. Последний благополучно миновал короткое ущелье и вышел на широкую равнину, где мы, со своими скорострелками, могли считать себя почти в безопасности.

Горячие минеральные ключи. При выходе на упомянутого ущелья нам встретились минеральные ключи, которые лежат на южном склоне Тан-ла по р. Тан-чю в двух местах, отстоящих одно от другого на 13 верст. Мимо верхних из этих ключей мы только прошли; возле же последних, находящихся на абсолютной высоте 15 600 футов, ночевали. При обратном следовании через Тибет из обоих ключей взяты были образчики воды, химическое разложение которой обязательно сделано профессором дерптского университета, доктором К. Г. Шмидтом [386]. Результаты, им полученные, показывают, что описываемые ключи известково-щелочные, притом слабого минерального состава: в 1 000 частях воды сумма минеральных солей для верхних ключей –1,07, уд. вес — 1,00095, для нижних — 1,18, уд. вес — 1,00113.

В верхних минеральных ключах собственно один только ключ, но могучий. Его температура, измеренная 11 декабря при обратном нашем пути, была +32°. Место, где бьет этот ключ, обставлено большими (8-10 сажен по отвесу) известковыми скалами, образованными частью накипями самой минеральной воды; внизу расстояние между скалами не более четырех сажен. Минеральный ключ выливается здесь из подножия скалы северного берега ущелья. Внутри этой скалы слышится постоянно глухой шум, клокот воды и равномерные удары, как бы молотом; сбоку лежит отверстие вроде трубы, из него выходит удушливый пар. Вода, выливаемая ключом, образует небольшой зимою не замерзающий ручей, который вскоре соединяется с речкою Тан-чю.

Нижние минеральные ключи расположены, как упомянуто выше, в 13 верстах от верхних, также на р. Тан-чю, к которой круто спускаются здесь луговые скаты окрестных гор. На левом берегу стоят небольшие (4–5 сажен высоты) скалы; поверх их видны конические отложения известкового туфа, некогда бывших здесь ключей. Ныне эти ключи существуют лишь по берегу (всего более правому) и местами по дну самой р. Тан-чю, на протяжении около ста сажен. Здесь эти ключи довольно многочисленны. Два из них бьют фонтанами фута на три или на четыре вверх; остальные — то выходят маленькими струйками, то с шипением вырываются из земли, то клокочут, словно в чаше, в собственных отложениях туфа. Наибольшая температура, найденная мною в нижних ключах как при переднем, так и при обратном нашем следовании [387], была +52°. Там, где температура воды не слишком высока (19–20°), красовались, несмотря на зиму, зеленые водоросли, толклись мошки и играли рыбки — Nemachilus stoliczkai и Schizopygopsis n. sp.; их мы наловили в свою коллекцию. Кроме того, я убил здесь пару обитавших в скале филинов (Bubo sp.) и случайно зимовавшего крохаля (Mergus merganser). Впоследствии мы узнали, что на нижних минеральных ключах прежде, летом, ставились черные палатки и войлочные юрты, в которых жили больные, приезжавшие из Лхасы и из соседних частей Тибета для пользования минеральною водою. Но однажды ёграи и голыки уничтожили это стойбище, и с тех пор здесь никто не живет.

Нам не сказали, существуют ли подобные минеральные ключи в других частях южного склона Тан-ла, но они, по исследованию пундитов, встречаются также в горах, окружающих оз. Тенгри-нор.

Спуск с Тан-ла. Немного южнее нижних минеральных ключей высилась, недалеко вправо от нашего пути, вечноснеговая группа Мункар; ею заканчивались крупные горы, встреченные нами на южном склоне Тан-ла. Далее вниз попадались лишь холмы или горы невысокие, и местность приняла волнистый характер, такой же самый, как и на северной стороне того же плато; наклон его попрежнему был весьма пологий. Растительность встречалась та же самая, только мото-ширики еще более заполнили собою местность. Впрочем, в нижнем поясе южного склона Тан-ла травянистая флора по горам несколько лучше; местами, по обрывам, здесь встречаются чернобыльник и крапива; кой-где попадаются и кустарники [388] — Potentilla. Трава на мото-шириках была выедена, вероятно скотом ёграев, а на горных скатах истреблена пищухами (Lagomys ladacensis?), норы которых встречались в бесчисленном множестве; крупных же зверей вовсе не было видно.

Климатические условия заметно изменились к лучшему — стало гораздо теплее. Несмотря на частые, почти ежедневные бури, являвшиеся всего более от юго-запада, термометр при наблюдении в час пополудни показывал обыкновенно выше нуля, иногда до +6°. Снег лежал только на северных склонах гор, да и то лишь до 15 500 футов абсолютной высоты. Река Тан-чю, вниз по которой пролегал наш путь, местами была еще не замерзшая. Погода день в день стояла ясная, как и в течение всего ноября [389].

На пятый день от перевала через Тан-ла мы спустились, при 14 700 футов абсолютной высоты, окончательно с этого плато и вышли на р. Сан-чю, которая впадает в Тан-чю, называемую монголами Бугын-гол. Эта последняя течет далее к юго-востоку и впадает в р. Нап-чю, или Хара-усу, по монгольскому названию [390].

На Сан-чю мы встретили впервые кочевья тибетцев, черные палатки которых виднелись врассыпную там и сям по долине; между ними паслись многочисленные стада яков и баранов. Впоследствии оказалось, что здешние тибетцы, равно как и их собратья, кочующие далее вниз по р. Тан-чю и на юг до границы далайламских владений, подведомственны не Тибету, а сининским, следовательно китайским, властям.

Новое повышение местности. Невысокая гряда гор, называемая Джугулун, окаймляет собою с юга долину р. Сан-чю и вместе с тем служит северною каймою нового повышения местности. Последняя в виде холмистого и болотистого (мото-ширик) плато тянется почти с одинаковою абсолютной высотой, около 15 500 футов, довольно далеко на юг, вероятно до хребта Самтын-кансыр, стоящего на южном берегу р. Нап-чю. Этот вечноснеговой хребет, виденный нами издали, составляет, мне кажется, крайний восточный отрог гор Ниенчен-тан-ла[391], следовательно северной Гималайской цепи, непрерывно протянувшейся сюда ст самого Каракорума. Самтын-кансыр служит разделом вод, текущих с северного его склона в Хара-усу, а с южного в Яру-цампо, т. е. в верхнюю Брамапутру.

Путь наш по новому плато лежал попрежнему на юг. Характер местности здесь был всюду одинаков: невысокие куполообразные холмы, местами выравненные в небольшие хребтики, и между ними сплошь кочковатые болота; притом почва усыпана крупными гнейсовыми валунами. Тропинка отвратительная, в особенности для верблюдов, которым приходилось лазить то по камням, то по кочкам мото-шириков. Всюду встречались кочевья тибетцев, которые, завидя наш караван, обыкновенно подъезжали верхами и предлагали купить баранины, масла или чуры [392].

Тревожные вести. На втором переходе от Сан-чю нас встретили трое монголов, из которых один, по имени Дадай, оказался старинным знакомцем из Цайдама; двое же других были ламы из хошуна Карчин[393]. Как Дадай, так и один из карчинских лам отлично говорили по-тибетски, чему мы несказанно обрадовались, ибо до сих пор шли без языка и объяснялись с местными жителями пантомимами.

Однако встреченные монголы привезли нам нерадостные вести. Они сообщили, что тибетцы решились не пускать нас к себе, так как еще задолго до нашего прибытия разнесся слух, что мы идем с целью похитить далай-ламу. Этому слуху все охотно поверили, и возбуждение народа в Лхасе было крайнее. По словам монголов, стар и мал в столице далай-ламы кричали: "Русские идут сюда затем, чтобы уничтожить нашу веру; мы их ни за что не пустим; пусть они сначала перебьют всех нас, а затем войдут в наш город". Для того же, чтобы подальше удержать непрошеных гостей, все нынешнее лето были выставлены тибетские пикеты от ближайшей к границе деревни Напчу до перевала Тан-ла; к зиме эти пикеты были сняты, так как в Лхасе думали, что мы отложили свое путешествие. Теперь же, ввиду нашего неожиданного появления, о чем дано было знать с первых тибетских стойбищ на Сан-чю, наскоро собраны были на границе далайламских владений солдаты и милиция, а местным жителям воспрещено под страхом смертной казни продавать нам что-либо и вообще вступать с нами в какие-нибудь сношения. Кроме того, из той же Напчу посланы были к нам двое чиновников с конвоем в десять солдат узнать подробно, кто мы такие, и сейчас донести об этом в Лхасу. Встреченные нами монголы отправлены были также с этим отрядом в качестве переводчиков, но наши новые знакомцы признали за лучшее ехать вперед и обо всем предупредить нас.

Встреча тибетских чиновников. В сопровождении монголов, которых, конечно, засыпали вопросами, мы сделали свой переход и, уже перед остановкою, встретили тибетских чиновников с их конвоем. Эти посланцы держали себя весьма вежливо и вошли в нашу юрту только по приглашению. Здесь прибывшие чиновники обратились к нам с расспросами о том, кто мы такие и зачем идем в Тибет. Я объяснил, что мы все русские и идем в Тибет за тем, чтобы посмотреть эту неизвестную для нас страну, узнать, какие живут в ней люди, какие водятся звери и птицы, какая здесь растительность и т. д.; словом цель наша исключительно научная. На это тибетцы отвечали, что русские еще никогда не были в Лхасе, что сюда с севера приходят только монголы, тангуты да сининские торговцы и что правительство тибетское решило не пускать нас далее. Я показал свой пекинский паспорт и заявил, что самовольно мы никогда не пошли бы в Тибет, если бы не имели на то дозволения китайского государя, что, следовательно, не пускать нас далее не имеют никакого права и что мы ни за что не вернемся без окончательного разъяснения этого дела. Тогда чиновники, вероятно заранее получившие приказание, как поступать в случае нашего упорства, просили нас обождать на этом месте до получения ответа из Лхасы, куда тотчас же будет послан нарочный с изложением обстоятельств дела. Ответ, как нас уверяли, мог получиться через двенадцать дней. На подобную комбинацию, как наиболее в данном случае подходящую, я согласился. Тогда тибетцы записали наши фамилии и число казаков, а также откуда выдан нам паспорт, и поспешно уехали в Напчу. Переводчики же монголы еще на некоторое время остались с нами. Они ручались головою, что нас не пустят в Лхасу, и вместе с тем объясняли, вероятно по приказанию свыше, что китайцы в данном случае не виноваты, что китайский резидент в Лхасе будто бы много раз советовал правителям Тибета принять нас с почетом, но его просьбы и увещания остались напрасными. Мне же кажется, что именно китайцы-то и загородили нам дорогу в Тибет, хитро распустив слух о том, что тайная цель нашего путешествия есть похищение далай-ламы. Невежественная, фанатичная масса, конечно, охотно поверила такому слуху, как всегда и везде она поверит любой нелепости, лишь бы нелепость эта потворствовала ее излюбленным привычкам и не противоречила ее грубым идеалам. Для высшей иерархии Тибета также весьма желательно было не пускать нас к себе, во-первых, по подозрительности и недоверию к иностранцам вообще, а во-вторых, вследствие того опасения, чтобы наше посещение Лхасы не открыло бы сюда доступ и другим европейцам, в особенности миссионерам.

Необходимость остановки. Через день после отъезда тибетских чиновников и монголов-переводчиков к нам прибыло пятеро тибетских солдат из Напчу с предложением перенести нашу стоянку на другое, более удобное, место. Мы охотно согласились на это и, продвинувшись пять верст дорогою, ведущею в Напчу, свернули вправо, версты на две, на ключевой ручей Ниер-чунгу, вытекающий из подошвы горы Бумза. Невольная остановка эта отчасти была нам кстати и во всяком случае неизбежна. Как мы, так и все наши животные сильно устали, в особенности после того, как в продолжение тринадцати суток, от самой Мур-усу, шли без дневок. Двое казаков простудились, а один из них, именно Телешов, даже потерял голос, так что почти не мог говорить более месяца. Отдых, следовательно, для всех нас был необходим. Затем, даже при решении итти далее, нам крайне трудно было бы это исполнить, так как от д. Напчу до Лхасы дорога для верблюдов весьма затруднительна, с такою же громоздкою кладью, какова была наша, совершенно невозможна. В Напчу караваны богомольцев обыкновенно оставляют своих верблюдов и следуют далее на яках, которых нанимают от местных жителей. Для нас подобных наемщиков, вероятно, не нашлось бы вовсе.

Наконец, в-третьих, совершенно бесцельно было бы ломить вперед, наперекор фанатизму целого народа. Положим, если бы достать вьючных яков или, в крайнем случае, бросив часть клади, взять наших усталых верблюдов, то можно было продвинуться еще немного вперед, но какую цель мог иметь подобный поход? Все мы должны бы были держаться в куче, постоянно сторожить и быть может, не один раз пускать в дело свои берданки. Научные исследования при подобных условиях были бы невозможны. Притом мы, конечно, сильно рисковали бы собою и во всяком случае надолго оставили бы по себе недобрую память. Лучшим исходом при подобных обстоятельствах было остановиться и ждать ответа из Лхасы. Так мы и сделали(96).

Примечания:

3

Был разбит параличом 28 января 1895 г. во время экспедиции в горах Амнэ-мачин.

35

кабанов

36

Исключение составляет лишь Северный Тибет, где зверей бесчисленное множество и они почти вовсе не боятся человека.

37

торгоутов

38

"Очерки Северо-западной Монголии", выпуск 2, стр. 43.

39

повстанцами

355

11/23 октября-15/27 ноября 1879 г.

356

"Монголия и страна тангутов", т. I, стр. 337 note 400.

357

Все названия рек, гор, урочищ и проч., по которым мы шли теперь без проводника, могли быть узнаны нами лишь на обратном пути от вожака-монгола, возвращавшегося с нами из Тибета в Цайдам.

358

Впадающей, вероятно, в Мур-усу note 403.

359

По расспросным сведениям, хребет Думбуре тянется на запад далее меридиана западного угла гор Тан-ла note 405.

360

Кочующих на Голубой реке много ниже устья р. Напчитай-улан-мурени. О них будет говориться далее.

361

Дре-чу

362

Мур-усу в переводе означает "Река вода" или вообще большая река. Люк-араб — в переводе "Бараньи ворота", а Ды-чу — "Коровья река". Последнее название дано Мур-усу, вероятно, по обилию на ней диких яков.

363

Чумар

364

из хребта Улан-ула

365

и Куку-шили

366

Тысячных стад диких яков, каковые встречались нам в горах Баян-хара-ула при первом (1872–1873 годы) путешествии по Тибету, в нынешнюю экспедицию мы не видали, вероятно, потому, что звери эти, напуганные ранним снегом, держались главными массами на нижней Мур-усу.

367

Охоты эти, равно как нрав и образ жизни дикого яка, описаны в моей "Монголия и страна тангутов", стр. 31) — 321 note 413.

368

Даже разрывные пули из штуцера Ланкастера, калибром в 4 1 /2 линии, и те не сразу убивали старого яка. Он выносил обыкновенно пять-шесть таких пуль и лишь в редких случаях падал после двух-трех.

369

Для скорости стрельбы эти патроны обыкновенно кладутся в снятую и положенную возле себя на землю фуражку.

370

Так как в разреженном воздухе Тибетского плоскогорья дым пообще плохо поднимается к верху.

371

Если это верно, то Токтонай-улан-мурень длиннее Мур-усу, но во всяком случае беднее ее водою.

372

Без этой случайной тропинки мы, по всему вероятию не могли бы перейти Тан-ла, так как подъем здесь со стороны Мур-усу тянется 125 верст; посылать разъезд на такое расстояние по снегу и на измученных лошадях было невозможно.

373

Исправлено по примечанию к четвертому путешествию (было указано 14 000 футов).

374

Как, например, по нашему пути группа Меду-кун, горы Дорзы и Джона на северном склоне описываемого плато.

375

По случаю спешного движения и усталости мы не могли измерить барометрически высоту снежной линии на Тан-ла, тому же мешала и зимняя пора года.

376

Мы наблюдали на Тан-ла в начале ноября на восходе солнца –30°Ц, а в половине декабря –31,5°Ц.

377

По Шлагинтвейту, дикие яки летом восходят в Западном Тибете до 19 500 футов абсолютной высоты.

378

саксаульных соек

379

"Коло" у Гюка. "souvenir d'un vovage dans la tartarie et le thibet" т. ii, стр. 191 и 231–235.

380

Китайский гин — 11 /2 фунта.

381

Все сведения о голыках и большая часть об ёграях добыты по расспросам.

382

Нам сообщили, что здесь каждый рабочий добывает в день промывкою, конечно, крайне грубою, от 1 /2 до 1 золотника золота.

383

В Тибете, как известно, существуют три главные секты буддизма: секта пон-бо, самая древняя и более от других отличающаяся; секта красных, или красношапочных, т. е. носящих красную одежду, лам, основанная в VII или в VIII веке н. э., вместе с окончательным утверждением буддизма в описываемой стране; секта эта ныне распространена всего более в Восточном Тибете, затем в Непале, Бутане и Ладаке; секта желтых, или желтошапочных лам, основанная в XIV веке н. э. великим реформатором буддизма Дзонкабою. Последняя секта, господствующая ныне в Тибете и Монголии, самая многочисленная; ее главное отличие состоит в безбрачии лам.

384

Слово "бум" в переводе означает "начальник".

385

Подобные "обо", по описанию путешественников, вообще весьма нередки в Тибете и встречаются иногда на самых высоких горах. Верующие буддисты считают особою угодою перед богом вешать здесь написанные на узких маленьких тряпочках избранные молитвы, которые колышутся, следовательно, как бы повторяются при всяком дуновении ветра.

386

Подробный анализ этого разложения помещен Шмидтом в "bulletin de l'academie imperiale de sciences de st.-petersbourg", т. xxviii, no 1.

387

8 ноября и 10 декабря 1879 года.

388

курильский чай

389

В ноябре только три дня были облачны, да и то наполовину.

390

Салуэн

391

Открытых пундитом к югу от оз. Тенгри-нор.

392

Чур, чура или чурма — сушеный творог.

393

Хошун Карчин лежит на верховьях р. Шара-мурени, к северо-востоку от Пекина и Жэ-хэ(95).