• От антропологии к психологии. Теории гендерного развития
  • Способности и интересы
  • Игрушки и игры. Психолого-этнографическая интерлюдия
  • Эмоции и эмоциональная культура
  • Агрессивность и принятие риска
  • Психическое здоровье: данность или проблема?
  • Глава 2. Из чего сделаны мальчики?

    От антропологии к психологии. Теории гендерного развития

    Хорошая теория – кратчайший путь от известного к неизвестному. Стареют только теории, содержащие долю истины.

    (В. Я. Александров)

    До сих пор мы рассматривали мальчишество в историко-антропологическом ключе. Теперь предстоит выяснить, как половые/гендерные черты и свойства формируются в процессе индивидуального развития.

    В отечественной психологии индивидуальное развитие часто по инерции называют онтогенезом. Онтогенез (греч. on, ontos– сущее, существо, genesis – происхождение, развитие) – процесс индивидуального развития, рассматриваемый как совокупность последовательных морфологических, физиологических, психофизиологических и биохимических преобразований организма на протяжении всей его жизни от момента оплодотворения яйцеклетки до смерти. Формирование и развитие личности, включая ее гендерные свойства и самосознание, к онтогенезу не сводится и описывается в более сложной категориальной системе жизненного пути (о различии этих понятий см. подробнее: Кон, 19896, 2003а).

    Если обойтись без специальных терминов, описание того, как человеческий индивид превращается в мужчину или женщину, включает следующие подвопросы:

    1. Когда, как и в результате чего формируются те поведенческие и психические свойства, по которым мы можем более или менее объективно отличить мальчика от девочки?

    2. Когда, как и в результате чего ребенок осознает свою половую/гендерную принадлежность и вырабатывает соответствующее самосознание и идентичность?

    3. Как эти свойства и их осознание изменяются на протяжении детства, отрочества и юности?

    4. Как они взаимодействуют с другими чертами личности и влияют на ее социальное поведение?


    В советской психологии эти вопросы не возникали, она была практически бесполой. В одной из лучших книг по возрастной психологии 1960-х годов (Божович, 1968) прослеживается формирование личности ребенка от дошкольного возраста до окончания средней школы, но дети, о которых идет речь, не являются ни мальчиками, ни девочками и не становятся ни мужчинами, ни женщинами. Это просто дети – младшие, средние и, наконец, старшие школьники. Они учатся, занимаются общественной работой, вырабатывают мировоззрение и самосознание, но их половая принадлежность ни на что не влияет и в их психике никак не преломляется. В статье Д. Б. Эльконина «К проблеме периодизации психического развития в детском возрасте» (1971), которая по сей день считается в России классической и нормативной, также нет ни намека на эти проблемы.

    Да, были исключения. В книге Б. Г. Ананьева «Человек как предмет познания» (1969) есть глава «Половой диморфизм и психофизиологическая эволюция человека», но речь в ней идет не столько о психологии, сколько о психофизиологии. Некоторые психологи и педагоги эмпирически описывали поведенческие и мотивационные различия между мальчиками и девочками, но это делалось от случая к случаю и было как бы необязательным. В «Кратком психологическом словаре» (1985) не было ни одного слова, относящегося к половым различиям. В журнале «Вопросы психологии» с 1983 по 1993 г. им посвящено пять статей. Позже публикаций на эти темы стало больше, но они основаны на очень ограниченном материале и никак не соотносятся с тем, что делается за рубежом. В трудах общего характера о мире детства и т. п. эта тема, как правило, отсутствует. Наличие серьезных половозрастных особенностей развития признают только психофизиологи (Ильин, 2002; Безруких, Фарбер, 2006; Безруких, Сонькин, Фарбер, 2007), но для понимания социального развития этого недостаточно, тем более что и там эта сфера жизни зачастую выглядит маргинальной.

    В мировой психологии ни в эмпирических исследованиях, ни в теориях недостатка нет. Ключевая фигура в этой области знания – почетный профессор Стэнфордского университета, член Национальной академии наук США Элинор Маккоби. Созданная ею междисциплинарная рабочая группа опубликовала в 1966 г. важный сборник теоретических статей «Развитие половых различий» (Development of Sex Differences, 1966), в котором ведущие психологи, социологи и антропологи разных направлений сформулировали свои теоретические позиции. В 1974 г. Маккоби вместе со своей ученицей Кэрол Надь Джеклин опубликовала первый серьезный аналитический обзор англоязычной литературы по этой теме (Maccoby, Jacklin, 1974). В своей последней книге «Два пола: растущие отдельно и затем сходящиеся» (Maccoby, 1998), не вдаваясь в подробный анализ специальной литературы, Маккоби с удивительной ясностью формулирует основные теоретические выводы.

    В последние десятилетия эта область знания, имеющая широкое практическое применение, сильно разрослась и специализировалась. Наряду с традиционными исследованиями половозрастных процессов, протекающих по законам полового диморфизма, быстро развиваются социально-ориентированные гендерные исследования, рассматривающие формирование мужских и женских черт и идентичностей в контексте социального неравенства и отношений власти.

    Прочитать всю эту обширную специальную литературу невозможно, на помощь приходят профессиональные аналитические обзоры. Важнейший из них – глава «Гендерное развитие» в третьем томе шестого издания «Руководства по детской психологии» (Ruble, Martin, Berenbaum, 2006). Многотомный Handbook of Child Psychology (2006) – наиболее авторитетный международный справочник по детской психологии, который в обновленном и переработанном виде переиздается уже 60 лет, с 1946 г. Применительно к подростковому возрасту такую же функцию выполняет второе издание «Руководства по подростковой психологии» (Handbook of Adolescent Psychology, 2004).

    Повышение уровня доказательности и усложнение понятийного аппарата психологии развития идет параллельно с обогащением ее методологии. Особого внимания заслуживают лонгитюдный метод, метаанализ и междисциплинарный подход.

    Психология развития фиксирует сходства и различия людей разных возрастов двумя способами. Метод сравнительно-возрастных, или поперечных, срезов сводится к сопоставлению свойств двух или более групп (выборок) людей, отличающихся друг от друга своим хронологическим возрастом или как-то иначе измеренным уровнем развития, например школьным классом или уровнем полового созревания. Подавляющее большинство исследований, на которых основаны наши представления о возрастных различиях, выполнено с помощью этого метода: обследовав по одной и той же методике мальчиков 8, 12, 15 и 17 лет, мы сравниваем результаты и по ним делаем заключения о характере возрастных различий, предполагая, что за ними стоит разница в уровне развития. Но это не так.

    Метод поперечных срезов удовлетворительно показывает, как варьирует с возрастом та или иная функция. Если мы хотим знать среднестатистический рост мальчиков разного возраста и общее соотношение между возрастом и ростом, не нужно изучать весь процесс развития ребенка, достаточно сопоставить соответствующие выборки детей разного возраста. Та же логика действует при сопоставлении физической силы, интеллекта, эмоций или ценностных ориентации пяти– и десятиклассников – нужна лишь обоснованная выборка и адекватные способы измерения. Но, будучи вполне достаточными для описания возрастных различий, поперечные срезы не воспроизводят процессаразвиггшя, результатом которого эти различия претендуют быть. Недостаток этого метода – уравнивание всех индивидов данного возраста и данной популяции, хотя в действительности их развитие происходит с разной скоростью и разными путями. Кроме того, сравнительно-возрастной метод рискует смешать возрастные различия с историческими или когортными (поколенческими); например, разница в уровне интеллекта или направленности интересов пяти– и десятиклассников может определяться не столько их возрастом, сколько тем, что эти дети учились по разным программам.

    Этот недостаток помогают преодолеть продольные (лонгитюдные) исследования, прослеживающие развитие одних и тех же индивидов на протяжении более или менее длительного периода времени. Лонгитюдные исследования могут прослеживать развитие отдельных свойств или симптомокомплексов и личности в целом. Важна как продолжительность лонгитюда (он может продолжаться несколько месяцев или много лет), так и содержательная характеристика изучаемого периода: установлены его хронологические границы произвольно, или же исследование охватывает относительно автономный цикл, отрезок жизненного пути (первые два года жизни, дошкольный период, студенческие годы). Чем длиннее период и чем яснее принципы его выделения, тем содержательнее может быть полученная информация.

    Будучи более сложным и индивидуализированным, лонгитюд точнее описывает процесс развития ребенка и связи между его фазами. Однако он сопряжен с большими трудностями.

    Прежде всего, каковы границы изучаемого периода? Например, закономерности переходного возраста можно понять только при условии, что нам известны особенности, с одной стороны, детства, а с другой – взрослости. Между тем подавляющее большинство исследований, начинаясь с «детского» конца, до взрослости не доходят. Еще сложнее с комплексностью. Чем длиннее охватываемый исследованием период развития и чем шире круг изучаемых явлений, тем больше материальные и организационные трудности. Многолетнее исследование дорого стоит; за это время сменяется исследовательский персонал и руководство; если методы исследования не будут достаточно жестко стандартизированы, это сделает результаты несопоставимыми, а исследовательская техника и критерии надежности по мере развития психологии неизбежно меняются. Очень велик отсев испытуемых.

    Несмотря на технические и методологические трудности, психология развития конца XX – начала XXI в. все в большей степени опирается на лонгитюдные данные, причем некоторые из этих лонгитюдов основываются на больших, социально репрезентативных выборках. Так, в распоряжении американских исследователей юношеского возраста имеется целая серия Национальных лонгитюдных опросов (National Longitudinal Surveys – NLS), содержащих информацию о самых разных аспектах развития. По мере их обработки эти данные публикуются в Интернете, так что ученый, которого интересует какой-то конкретный вопрос, уже не должен изобретать велосипед, а может работать прицельно.

    Например, Национальное лонгтитюдное исследование здоровья подростков (The National Longitudinal Study of Adolescent Health, сокращенно Add Health) началось в 1994 г. и охватывало национально-репрезентативную выборку американских школьников с 7-го по 12-й класс (Udry, 2003). Учащиеся из разных школ были отобраны по специальной многоступенчатой методике. В назначенный день всем присутствовавшим в школе учащимся была предложена анкета, содержавшая вопросы относительно жилищных условий подростков, их друзей, общего состояния здоровья и участия в различных рискованных действиях. Первой волной исследования оказались охвачены свыше 90 тысяч подростков. Для получения более подробной информации сделали подвыборку подростков, которых интервьюировали у них дома. В числе многих других вопросов их спрашивали о сексуальном поведении, участии в противоправных действиях, об отношениях с товарищами и т. п. Главного опекуна подростка (предпочтительно мать) также опрашивали о его поведении, чертах его личности и об их семейной жизни. В общей сложности домашним компонентом первой волны Add Health охватили 20 745 подростков и 17 700 их опекунов. Один или два года спустя 14 747 участников проинтервьюировали вторично, по тем же вопросам. В 2001–2002 гг. была проведена третья волна интервью. Поскольку большинство респондентов в это время уже стали взрослыми, вопросники претерпели изменения. Эта база данных систематически исследуется учеными (социологами, психологами, криминологами, врачами и др.) под разными углами зрения.

    Другое общенаучное достижение – метаанализы. Психологических исследований много, и их результаты, как правило, противоречивы. Метаанализ – это статистический метод, суть которого состоит в том, что ученый берет все научные исследования по данной теме, представленные в профессиональной базе данных (публикации, не прошедшие профессиональной апробации, сюда заведомо не попадают), извлекает из каждого исследования его статистику, высчитывает величину установленных различий и затем математически обрабатывает совокупные показатели, что позволяет определить не только направление различий, но и их совокупную величину. Методологически это весьма сложная работа. Нужно четко определить а) какие именно явления вас интересуют, б) насколько сопоставимы результаты и индикаторы сравниваемых исследований, в) как соотносятся установленные ими правила и исключения, г) каков их общий статистический эффект, насколько велики установленные ими различия, д) каковы возрастные тенденции развития, е) как эти показатели зависят от социального и иного контекста и ж) как преувеличение или преуменьшение различий влияет на социальное положение мужчин и женщин.

    Хотя метаанализ не панацея, он позволяет отсеять неправомерные обобщения и упрощения, которых в гендерной проблематике много. Например, обобщение 46 метаанализов по 124 качествам (Hyde, 2005) привело к выводу, что по 30 % этих черт статистически значимых различий между мужчинами и женщинами практически не установлено, а по 48 % качеств они незначительны; большие статистически значимые различия найдены только по 22 % параметров, важнейшие из которых – сексуальное поведение и агрессия. Главные выводы метаанализов относительно взрослых я суммарно изложил в книге «Мужчина в меняющемся мире» (Кон, 2009), теперь предстоит выяснить, насколько велики различия между мальчиками и девочками (условно – до 18–20 лет).

    Еще одно достижение современной психологии развития – тесная связь со смежными общественными и естественными науками. Это касается не только конкретных сопоставлений – можно ли, обсуждая особенности современных детских игр, не сравнить их с аналогичными действиями приматов или представителей других культур? – но и специально-научных теорий. В этом есть определенный риск: стили мышления, языки и методы разных дисциплин сплошь и рядом не совпадают и даже выглядят деструктивными, побуждая иммунную систему науки отвергать «чужеродные» элементы. Тем не менее, взаимное оплодотворение происходит и способствует концептуальному плюрализму.

    Крупнейший вклад общественных наук в психологию развития – осознание несводимости индивидуального развития к онтогенезу. Чем шире круг рассматриваемых свойств, деятельностей и отношений, тем меньше человеческая жизнь походит на единообразное саморазвертывание заранее заданных качеств или на инвариантный циклический процесс. Даже если каждый отдельный ее аспект или компонент представляет собой некоторый цикл («биологический жизненный цикл», «семейный цикл», «цикл профессиональной карьеры»), человеческая жизнь – не простая сумма вариаций на заданную тему, а открытая система, история, где многое делается заново, методом проб и ошибок. Понятие жизненного пути подразумевает единство многих автономных линий развития, которые сходятся, расходятся или пересекаются, но не могут быть поняты отдельно друг от друга и от конкретных социально-исторических условий. Речь идет не просто о саморазвертывании каких-то заложенных в индивиде задатков или о его приспособлении к наличным социальным условиям, а о развитии индивида в изменяющемся мире.

    Под давлением лавины новых эмпирических данных, все глобальные, тяготеющие к монизму, теории, склонные объяснять гендерное развитие каким-либо одним «фактором», будь то природные задатки, социализация или когнитивные процессы, которые в 1970-х годах казались автономными и самодостаточными, утратили былое влияние. Современные научные теории часто опираются не на широкую область знания (например, биологию, в отличие от психологии), а на более конкретную, подчас пограничную, дисциплину. Это порождает множество альтернативных, но не обязательно антагонистичных гипотез, что делает классификацию научных направлений проблематичной. Речь идет не столько о жестких теориях, сколько о разных перспективах, подходах и ориентациях, причем о каждой из них приходится говорить во множественном числе.

    Биологический подход

    Биологическая перспектива имеет две главные версии.

    Основанная на теории Дарвина эволюционная психология, главным теоретиком и пропагандистом которой является американский психолог Дэвид Басе, считает возникновение полов и половых различий следствием адаптации к меняющимся условиям среды (ее подробное изложение см.: Палмер, Палмер, 2007; Geary, 1998). Сравнительное изучение разных биологических видов и современных людей показывает наличие у них целого ряда эволюционных универсалий (различие мужского и женского родительского вклада, который у самок значительно больше, чем у самцов; дифференциация мужских и женских сексуальных стратегий, внутриполовое соперничество и т. п.), которые сохраняются и в современном обществе. На этой основе строится эволюционная психология развития, касающаяся в том числе и мальчиков.

    Эволюционно-психологические особенности мальчиков по Дэвиду Гири

    Организмы существуют не столько благодаря внешней среде, сколько вопреки ей.

    (В. Я. Александров)

    Согласно теории американского психолога Дэвида Гири (Geary et al., 2003), наибольшие различия в социальном поведении самцов и самок у человека, как и у животных, обнаруживаются в степени агрессивности и соревновательности.

    Одно из самых распространенных проявлений соперничества между самцами – физические угрозы и драки, в результате которых доминирующие самцы получают преимущественный доступ к спариванию с самками и/или контроль над ресурсами, в которых самки нуждаются для выращивания потомства. У некоторых видов конкуренция между самцами идет не только на индивидуальном уровне, один на один, но и путем образования временных союзов, коалиций и соперничества между ними. Склонность к формированию коалиций характерна лишь для тех видов, у которых самцы сообща пользуются самками, так что победившая коалиция получает преимущества в спаривании независимо от силы отдельных самцов. Доминирующие самцы оплодотворяют значительно больше самок, чем остальные. Это хорошо изучено на львах и шимпанзе.

    Анализ адаптивных функций детской силовой возни (horseplay) показывает, что она не только способствует выработке бойцовских навыков, необходимых для завоевания успеха, но и является способом установления иерархии в группе молодых сиблингов (детей одних родителей) или в стаде. Имитирующие драку силовые игры чаще встречаются у тех видов, у которых сильнее внутриполовая конкуренция. Там, где сильная конкуренция существует и между самками, последние также, иногда даже активнее, чем самцы, занимаются подобными играми. У людей условная, игровая драка более пластична и динамична, чем у животных, и не обязательно включает физический компонент. Это не столько выработка бойцовских навыков, сколько завоевание статуса, хотя соотношение этих моментов проблематично. Победа в борьбе и установление своей власти над побежденным может иметь как немедленные, так и долгосрочные последствия (например, приобретение постоянного ранга в иерархии).

    У тех видов, где самцы конкурируют один на один, преимущество имеет тот самец, который больше и сильнее другого. Поэтому самцы этих видов отличаются от самок прежде всего размерами и физической силой. При переходе к соперничеству между коалициями физическая сила начинает терять свое значение, уступая социально-когнитивным факторам, от которых зависит координация групповых действий (хитрость, умение рассчитывать). Разница в размерах самцов и самок у таких видов может уменьшаться.

    Важный фактор полового отбора и воспитания потомства – филопатрия (буквально – любовь к родине) – тенденция выросших потомков оставаться в той группе, в которой они рождены. Разные виды животных в этом отношении неодинаковы. Например, у шимпанзе, горилл и бонобо молодые самцы обычно остаются в своей группе, тогда как их сестры куда-нибудь мигрируют. Напротив, у бабуинов, макак и лангуров на поиски счастья уходят молодые самцы. В человеческих обществах это происходит по-разному, побуждая антропологов различать патрилокальные (в которых дети остаются с отцом) и матрилокальные (в которых дети остаются с матерью) культуры.

    С этим связан другой важный, но автономный процесс – определение происхождения ребенка по отцовской (патрилинейность) или по материнской (матрилинейность) линии. Патрилокальных сообществ значительно больше, чем матрилокальных; среди всех изученных традиционных обществ первые составляют две трети, а вторые – только 15 %.

    Особенности репродуктивных стратегий влияют на дифференциацию межгруппового и внутригруппового поведения. Взаимоотношения мужчин внутри своей родственной группы отличаются высоким уровнем непотизма (покровительства родственникам) и кооперации (сотрудничества), приглушением агрессивных импульсов по отношению друг к другу и терпимостью к отношениям, не основанным на взаимности. Взаимоотношения между мужчинами из неродственных групп более конфликтны и менее стабильны. Во многих традиционных обществах мужчины не просто сотрудничают с другими членами своей родственной группы, но и образуют коалиции, которые соперничают с чужими родственными группами, воюют с ними за территорию, женщин и т. п.

    Живучесть эволюционных универсалий подтверждают и данные о характере общения мальчиков и девочек. Мальчики обычно объединяются в более многочисленные группы, чем девочки. Как только эти группы организационно оформлены, между ними начинается соперничество, а внутри каждой мальчишеской группы создается своя вертикаль власти, происходит внутригрупповая дифференциация и специализация, которая проявляется и в межгрупповой конкуренции. Напротив, девочки больше склонны к образованию парных отношений (диад), которым свойственна повышенная психологическая интимность и взаимопомощь.

    На этой основе Гири формулирует ряд предсказаний о социальном поведении мальчиков:

    1) у мальчиков более низкий порог формирования социальных связей друг с другом: чтобы сотрудничать, мальчикам не нужно испытывать друг к другу индивидуальную симпатию;

    2) социальные связи между мальчиками легче формируются в ситуациях, предполагающих межгрупповое соперничество, чем в несоциальных стрессовых ситуациях;

    3) для мальчиков и мужчин типичны более высокие уровни кооперативного и афилиативного (связанного с групповой принадлежностью) поведения по отношению к большему числу членов своей группы (in-group), чем для девочек и женщин; проще говоря, мужские группы сплоченнее женских;

    4) мальчики и мужчины обнаруживают более высокую толерантность к внутригрупповым конфликтам, чем девочки и женщины; то есть частные межличностные конфликты не разрушают единство мальчишеской группы, как это происходит у девочек;

    5) соперничающие группы мальчиков и мужчин имеют более высокую и эффективную ролевую дифференциацию, чем аналогичные группы девочек и женщин; то есть они более автономны от взрослых.


    Многие положения эволюционной психологии имеют хорошее эмпирическое подтверждение и пользуются признанием в сексологии, социобиологии, этологии и антропологии; в России ее развивает известный антрополог М. Л. Бутовская, многие исследования которой непосредственно посвящены детям (Бутовская, 2004, 2006).

    Тем не менее, выводить все процессы и результаты гендерного развития непосредственно из эволюционных универсалий рискованно. Апеллируя к «конечным причинам», эволюционный подход склонен недооценивать социально-исторические, культурные и ситуативные факторы развития. В жизни реальных мальчишеских групп и коалиций решающую роль часто играют специфические социально-структурные, институциональные и культурные факторы, например степень социальной открытости данного сообщества (это хорошо видно при сравнении исправительных заведений с обычной школой) и макросоциальной системы, к которой оно принадлежит. Многие процессы гендерного развития объяснимы и без «животных» параллелей. Слишком широкие обобщения могут оказаться социально-педагогически бесполезными, подкрепляя стереотипное «мальчики всегда остаются мальчиками». Феминисток смущает то, что независимо от намерений самих исследователей (многие из них всячески отмежевываются от традиционализма) эволюционная психология подкрепляет консервативные представления о принципиальной неизменности гендерного порядка и мира в целом.

    В отличие от эволюционных теорий, описывающих закономерности гендерного развития в целом, частные биологические подходы пытаются объяснить гендерно-специфическое поведение влиянием каких-то конкретных природных сил и факторов. Некоторые из таких сюжетов, например влияние разного уровня метаболизма (обмена веществ) на степень активности и возбудимости мальчиков и девочек или различия темпов и траекторий их физического и сексуального созревания, вполне традиционны, сейчас они обогатились новыми данными. Другие же стали возможны лишь благодаря новейшим достижениям генетики, эндокринологии, нейрофизиологии и нейрохимии. Более строгие методы исследования позволяют глубже понять закономерности половой дифференцировки мужского и женского организма, открывая в ней новые компоненты.

    Так, в последние годы существенно обогатилось понимание влияния гормонов на мозг и поведение приматов, а также роли пренатальных гормонов в развитии человека. Клиника расстройств гендерной идентичности (РГИ) у детей стала ценнейшим источником информации о механизмах ее формирования. Доказано, что девочки, подвергшиеся в утробе матери сильному воздействию андрогенов (врожденная адренальная гиперплазия), несмотря на отсутствие нарушений гендерной идентичности, обнаруживают в детстве и отрочестве гендерно-атипичные (маскулинные) интересы и поведение. Метаанализ исследований врожденной адренальной гиперплазии и так называемого пальцевого индекса{3} показал, что формирование некоторых пространственных способностей также находится под гормональным контролем: девочки с повышенным содержанием пренатальных андрогенов выполняют такие задачи лучше, а мальчики с пониженным содержанием пренатальных андрогенов – хуже, чем контрольные группы (Puts et al., 2008). Некоторые тестовые показатели молодых мужчин и женщин по физической и вербальной агрессии, любви к острым ощущениям, эмпатии, заботливости, инструментальности/экспрессивности слабо, но значимо коррелируют с пальцевым индексом и, следовательно, с секрецией тестостерона. Интересные, хотя спорные, результаты дают экспериментальные и сравнительные исследования влияния тестостерона на социальное поведение, прежде всего агрессию и соревновательность, интеллект и социальный статус детей и подростков. Похоже, что в социальном поведении и индивидуальности человека нет ни одной черты, которая не была бы в той или иной степени обусловлена или опосредована психофизиологически.

    Это повышает престиж таких исследований и интерес к ним. Почти каждое новое открытие, а они происходят еженедельно, сразу же становится сенсацией в СМИ – наконец-то ученые раскрыли причину того-то и того-то! Однако большей частью речь идет не о причинно-следственных связях, а лишь о статистических корреляциях, которые следующие исследователи еще долго будут уточнять, дополнять и корректировать. Современные биопсихосоциальные теории не являются ни монистическими, ни детерминистскими. Независимо от их дисциплинарной принадлежности исследователи подчеркивают взаимодействие биологических, социальных и когнитивных компонентов развития, причем их соотношение может быть неодинаковым у мальчиков и девочек. Например, по данным крупного американского лонгитюда, гендерно-типичное поведение и установки мальчиков зависят от генетических факторов на 25 %, а девочек – на 38 %, тогда как остальные 75 и 62 % вариаций объясняются конкретными условиями среды, включая влияние сверстников, учителей и СМИ (Cleveland, Udry, Chantala, 2001).

    Дело не просто в количественном соотношении природных и социальных факторов, а в характере их взаимодействия. Например, согласно теории социального научения, подростки научаются противоправным, делинквентным действиям, подражая поведению антисоциальных ролевых моделей. Но как наблюдение за антисоциальной ролевой моделью превращается в обучение делинквентности? Возможно, здесь присутствует генетический компонент, предрасполагающий подростка к тому или иному поведению? Давно известно, что противоправное поведение статистически тесно связано а) с участием подростка в подобных действиях, б) наличием у него делинквентных друзей и в) слабым самоконтролем. Каждый из этих факторов в отдельности и все они вместе могут быть связаны также с определенным генетическим риском. Похоже, что поведенческая генетика, включая данные Add Health, подтверждает предположение, что некоторые антисоциальные действия, включая серьезную преступность, насильственные преступления, расстройства поведения, подростковую виктимизацию и алкоголизацию, действительно связаны с влиянием дофаминовых генов (DAT1, DRD2 и DRD4). (Beaver et al., 2009). Однако это не опровергает теорию социального научения, а лишь дополняет ее новыми компонентами.

    Одно из самых модных направлений биологической ориентации – социально-нейрологический подход, связанный с изучением развития головного мозга, прежде всего – посредством магнитно-резонансной томографии (МРТ). Вопреки представлениям, что человеческий мозг завершает свое развитие в раннем детстве, МРТ показывает, что важные перемены происходят и во второй декаде жизни, причем они не совсем одинаковы у мальчиков и девочек. Хотя общий размер мозга у мужчин на 8-10 % больше, чем у женщин, данные о величине различных участков мозга противоречивы. Сравнительная лонгитюдная томография мозга (829 снимков от 387 испытуемых от 3 до 27 лет) позволила уточнить возрастные параметры полового диморфизма в этой сфере (Lenroot et al., 2007). Выяснилось, что объем головного мозга достигает своего пика у девочек в 10,5, а у мальчиков в 14,5 лет. Это дает основания говорить о существовании особого «подросткового мозга», причем девочки в этом отношении существенно опережают мальчиков.

    Кроме нейрофизиологов, непосредственно занятых исследованием мозга, влиятельным теоретиком этого направления является американский психолог Лоуренс Стайнберг. Согласно его теории, между детством и взрослостью структура головного мозга существенно усложняется за счет развития префронтальной коры, которая ответственна за такие умения, как установление приоритетов, выработка планов и идей, контроль за эмоциональными импульсами и сосредоточение внимания (Steinberg, 2008). Эти процессы имеют гормональную основу. В подростковом возрасте резко возрастает секреция нейротрансмиттера дофамина, химического вещества, играющего решающую роль в сосредоточении внимания, когда нужно сделать выбор между разными возможностями. Но разные отделы мозга созревают разновременно. Контроль за импульсами, планирование и принятие решений – функции префронтальной коры, созревание которой у мальчика-подростка еще не завершено. В отличие от взрослого, подросток часто действует импульсивно, по настроению, причем здесь присутствует выраженный половой диморфизм: у девочек-подростков объем белого вещества увеличивается незначительно, а у мальчиков круто, это зависит от секреции тестостерона и количества андрогенных рецепторов.

    Опираясь на эти данные, Стайнберг полагает, что «социоэмоциональная система», ведающая обработкой и передачей социальной и эмоциональной информации, созревает и активируется в подростковом мозге раньше, чем «когнитивно-контрольная система». Активация социоэмоциональной системы уже в раннем подростковом возрасте и в период полового созревания вызывает у мальчика очень сильные эмоции и одновременно повышает его чувствительность к социальным влияниям, прежде всего со стороны ровесников. Напротив, когнитивно-контрольная система, часть мозга, регулирующая поведение и ответственная за принятие окончательных решений, созревает позже, годам к 25. Это противоречие делает подростков, особенно мальчиков, уязвимыми, трудноуправляемыми, требующими заботы и внимания со стороны родителей и воспитателей.

    Теория «подросткового мозга» объясняет некоторые половые факторы риска. Повышенная чувствительность девочек к стрессорам, особенно семейным, тесно связана с их более ранним половым созреванием. Более раннее половое созревание значимо коррелирует у девочек с антисоциальным поведением. За повышенной склонностью девочек-подростков к таким расстройствам, как депрессия и тревожность, видимо, стоят половые различия в темпах созревания миндалевидного тела (амигдала) и гиппокампа (часть обонятельного мозга), которые повышают чувствительность девочек к стрессу, а секрет коры надпочечников отрицательно влияет на их настроение. Неустойчивости настроения у девочек способствуют также эстрогены. В то время девочки имеют ряд преимуществ перед мальчиками. Большие размеры префронтальной коры позволяют девочкам меньше экстернализировать, проявлять свои отрицательные эмоции в действиях. Девочки лучше мальчиков расшифровывают социальные и эмоциональные сигналы, а эстрогены защищают их от связанных со стрессом когнитивных повреждений. Девчачья стратегия «приласкай и подружись», в отличие от мальчишеской «дерись или убегай», равно как и разница в принятии риска мальчиками и девочками, также имеют гормональные основания.

    Однако это теория далеко не бесспорна. Ее критики указывают, что данных МРТ недостаточно для столь широких обобщений, что этот подход недооценивает а) индивидуальные особенности и варианты развития, б) общую гетерохронность (разновременность) нейрофизиологического и социального созревания и в) социально-экономические различия. В свете этой теории юность оказывается «по природе» неполноценной. Некоторые ее сторонники даже предлагают повысить до 25 лет возраст, когда молодые люди получают водительские права и избирательное право. Стигматизация определенных социальных групп на основании несовершенных научных данных-дело не новое (Males, 2009). В 1920 г. цветное население, составлявшее 10 % населения США, отвечало за 25 % всех смертей от огнестрельных ранений, 43 % убийств, половину всех незаконных рождений и т. д., и все это приписывалось свойствам расы. А знаменитый психолог Хенри Годдард путем психологического тестирования примерно тогда же «установил», что от 80 до 90 % еврейских, русских и других незападноевропейских иммигрантов – «слабоумные», которые руководствуются «животными чувствами», им нельзя позволять действовать по собственному разумению. Не является ли теория «подросткового мозга» столь же предвзятой? Психиатры всегда были склонны преувеличивать уровни подростковой депрессии, тревожности и враждебности. Ни американская, ни международная социальная статистика не подтверждает того, что подростки и юноши совершают больше рискованных и опасных действий, чем взрослые. Самое рискованное поведение подростков имеет место в культуре бедности, причем точно такие же риски там принимают взрослые мужчины.

    На замечание Стайнберга, что, несмотря на систематическое обучение американских подростков правилам дорожной, алкогольной, сексуальной и прочей безопасности, многие из них продолжают увлекаться опасной ездой, алкоголем, сексом и т. п., Майкл Мейлс возражает, что точно так же поступают многие взрослые. Может быть, «некоторые молодые люди иногда оказываются в рискованных ситуациях не потому, что их мозг иначе устроен, а потому, что у них не было опыта или возможности развить навыки и способности, которые дает участие в этих деятельностях и опытах»? (Bessant, 2008).

    Впрочем, серьезные нейрофизиологи и сами признают, что половозрастные различия в размерах мужского и женского мозга существенны для нейропсихиатрии, так как почти все психические расстройства у мальчиков и девочек имеют половозрастную специфику, но они «не должны интерпретироваться как некая функциональная выгода или невыгода». В своих конкретных работах Стайнберг учитывает не только нейрогормональные, но и социально-средовые аспекты развития. Нужно различать собственно научные теории и их вульгаризацию (широкая публика обычно знает только последние).

    С точки зрения философии воспитания, спор о соотношении биологического и социального беспредметен. Как заметил Симон Соловейчик, «в человеке все от наследственности, решительно все, человек на сто процентов определяется генами, родителями, происхождением, предками. И вместе с тем в человеке все от воспитания, решительно все, на сто процентов определяется прямым воспитанием и обстоятельствами жизни» (Соловейчик, 1999. С. 46–47).

    Психоаналитический подход

    В XX в. одной из ведущих теорий пола и сексуальности был психоанализ, который оказался, в сущности, первой попыткой представить формирование гендерной идентичности как часть процесса индивидуального развития.

    Подобно биоэволюционной теории, психоанализ постулирует существование универсальных черт, механизмов и стадий формирования «мужского характера», но считает, что соответствующие структуры не заданы биологически, а формируются в процессе индивидуального развития, в ходе взаимодействия и идентификации ребенка с родителями. Хотя, по Фрейду, «анатомия – это судьба», она реализуется при посредстве самого ребенка. Ключевой процесс гендерного развития ребенка – идентификация, которая у разнополых детей протекает по-разному. Мальчик идентифицируется с отцом, чтобы разрешить Эдипов комплекс и уменьшить страх перед кастрацией, а девочка – с матерью, чтобы разрешить комплекс Электры и уменьшить свою зависть к пенису. В обоих случаях «правильная» идентификация способствует полодиморфическому поведению. Из этого вытекают и другие различия.

    Все дети начинают свою эмоциональную жизнь идентификацией с матерью, но девочки идентифицируются с матерью навсегда, удовольствие от интимных эмоциональных отношений с ней формирует у них потребность в таких же теплых отношениях с другими людьми. Напротив, мальчики скоро узнают, что отличаются от своих матерей, они вынуждены формировать свою мужскую идентичность отрицательно, через отделение от матери, путем формирования собственного «Я» как чего-то независимого, автономного и индивидуального.

    Иными словами, формирование гендерной идентичности у мальчиков и девочек идет разными путями: женская идентификация является по преимуществу родительской, а мужская – полоролевой. В отличие от девочек, вырабатывающих гибкие личные идентификации со своими матерями, мальчикам нужна позиционная идентификация с разными аспектами обобщенной мужской роли. В процессе развития личности у мальчика появляются специфические мужские страхи и коммуникативные тревоги, от степени и способа преодоления которых зависит характер и особенно психосексуальные свойства взрослого мужчины.

    Психоанализ оказал сильное влияние на клинические исследования внутренних противоречий маскулинной идентификации и связанных с ними психосексуальных нарушений и трудностей. Он первым показал, что мужская идентичность, вопреки видимости, вовсе не монолитна, ее компоненты зачастую рассогласованны и внутренне противоречивы. На базе психоанализа создан ряд плодотворных альтернативных моделей мужского жизненного пути и теорий стадиального формирования мужской идентичности (Эрик Г. Эриксон, Гарри Стэк Салливэн и др.). Применение психоаналитического понятийного аппарата к интерпретации антропологических данных выявило наличие множества социокультурных вариаций маскулинности, порождающих разные типы «мужского характера». С психоаналитических позиций написаны многие популярные книги о воспитании мальчиков.

    Вместе с тем многие ведущие современные обществоведы и психологи относятся к психоаналитической парадигме скептически, считая ее аргументы малодоказательными. Базовые категории психоанализа – не столько научные понятия, сколько метафоры, его выводы не поддаются статистической проверке и не обладают предсказательной силой. Разные школы и течения психоанализа (Зигмунд Фрейд, Карл Густав Юнг, Жак Лакан, неофрейдисты) концептуально не совместимы друг с другом, одни и те же термины обозначают у них разные вещи. Вслед за обыденным сознанием психоаналитические теории нередко сводят маскулинность к сексуальности или описывают ее преимущественно в сексологических терминах, что является сильным упрощением. Хотя психоаналитическая парадигма позволяет хорошо выразить и описать неосознаваемые внутренние переживания мужчин, конкретно-исторические социальные реалии и механизмы социального изменения, связанные с «кризисом маскулинности», от нее ускользают. Это вызывает возражения со стороны социологов и антропологов.

    Главное возражение против теории идентификации – неопределенность ее основного понятия, которое обозначает и уподобление себя Другому, и подражание, и самоотождествление с Другим. Но защитная идентификация мальчика с отцом из страха перед ним (Эдипов комплекс) имеет мало общего с подражанием, основанным на любви. Подражание свойствам отца как личности принципиально отличается от усвоения его гендерной роли (отец как властная фигура). Практически образцом, идеалом для мальчика часто бывает не отец, а какой-то другой реальный или воображаемый мужчина. Наконец, поведение детей не всегда основано на подражании поведению взрослых; например, однополые мальчишеские компании возникают явно не потому, что мальчики видят, как их отцы избегают женского общества.

    В современной теоретической психологии психодинамические теории признают интересными, но эмпирически не доказанными и даже не доказуемыми, а когда речь заходит о таких понятиях, как «зависть к пенису», – откровенно ложными. Психоналитиков упрекают в том, что вместо проверки своих теорий они просто ссылаются на их постулаты как на уставленные факты. Во многих авторитетных руководствах по детской и юношеской психологии психоаналитические теории и термины, за исключением тех, которые давно уже вошли в общенаучный оборот, даже не упоминаются, уступив место биологическим или социологическим категориям. Тем не менее, влияние психоанализа на практическую, в том числе клиническую и педагогическую, психологию остается значительным.

    Социализационный подход

    Если биоэволюционные теории замыкают формирование гендерных свойств и идентичностей на филогенез, а психодинамические – на бессознательную идентификацию ребенка с родителем собственного пола, то социализационный подход выдвигает на первый план воспитание и обучение. Как и прочие подходы, он имеет длинную историю.

    Созданная в середине 1960-х годов теория половой типизации Уолтера Мишела, опиравшаяся на теорию социального научения, придавала решающее значение в формировании полоролевых стереотипов механизмам психического подкрепления. «Половая типизация – это процесс, посредством которого индивид усваивает полодиморфические образцы поведения; сначала он научается различать дифференцируемые по полу образцы поведения, затем – распространять этот частный опыт на новые ситуации и, наконец, выполнять соответствующие правила» (Mischel, 1966. Р. 57). Родители и другие люди поощряют мальчиков за маскулинное поведение и наказывают их, если они ведут себя «женственно»; напротив, девочки получают положительное подкрепление за фемининное поведение и отрицательное – за маскулинное.

    В пользу этой теории приводилось много эмпирических фактов, но она вызвала и много возражений. «Полоролевая типизация» по этой схеме идет как бы сверху вниз: взрослые сознательно прививают детям нормы и представления, на которые те должны ориентироваться. Между тем роль родителей в этом деле не так велика, как принято думать. В большинстве случаев они не навязывают ребенку ни выбор игр, ни товарищей и, вообще, вмешиваются в детские взаимоотношения лишь в тех случаях, когда им кажется, что дети, особенно сыновья, ведут себя не так, как «надо». С позиций теории гендерной типизации трудно объяснить наличие многочисленных не зависящих от характера воспитания индивидуальных вариаций и отклонений от гендерных стереотипов, да и многие стереотипные маскулинные и фемининные реакции складываются стихийно, независимо от обучения и поощрения и даже вопреки им.

    С расширением предмета исследования (речь идет о формировании не только гендерной идентичности, но всего объема гендерно-типичного поведения), числа агентов, институциональных факторов и процессов социализации, а также круга профессиональных исследователей (к психологам присоединились социологи и антропологи) научные представления о гендерной социализации существенно обогатились и дифференцировались (Ruble, Martin, Berenbaum, 2006).

    Современные исследования гендерной социализации в семье детально прослеживают, какие гендерно-типичные занятия и интересы родители поощряют у своих детей, какие именно гендерно-типичные личные и социальные качества они стараются им привить, какие в семье существуют гендерно-ролевые модели, какое влияние на детей оказывают родительские (и отдельно отцовские и материнские) установки и ценности, как происходит гендерная социализация детей в семьях с одним родителем и в однополых семьях, как влияют на гендерное развитие ребенка его братья и сестры (или их отсутствие). Изучение гендерной социализации в школе направлено на познание того, как – одинаково или по-разному и в чем именно по-разному – учителя относятся к мальчикам и девочкам, какое значение для детей имеет гендерная принадлежность учителя, как влияют на развитие школьников совместные (разнополые) и раздельные (однополые) школы. Очень много исследований посвящено сверстникам: как дети относятся к сверстникам своего и противоположного пола, какие гендерно-ролевые модели существуют в детской среде, как происходит социализация детей под влиянием игровой гендерной сегрегации и, наконец, как влияют на детей стереотипные гендерные образы СМИ и массовой культуры.

    Само собой понятно, что выводы столь многообразных исследований не могут быть простыми и однозначными. Увеличение числа институтов гендерной социализации неизбежно снижает значение каждого из них в отдельности. Прежде всего это касается родительской семьи. По авторитетному мнению Маккоби, домашняя социализация играет сравнительно небольшую роль в гендерной сегрегации. Хотя в некоторых аспектах родители по-разному относятся к сыновьям и дочерям, дифференцируя в зависимости от этого поощрения и наказания, индивидуальные детские предпочтения, особенно при выборе друзей и товарищей по играм, от этого не зависят. Мальчики становятся тем, чем они становятся, не столько в результате прямого научения со стороны взрослых, сколько в процессе взаимодействия с себе подобными, в том числе в рамках однополых групп, причем здесь неизбежно множество индивидуальных и межгрупповых вариаций. Существующий в мальчишеских группах стиль взаимодействия, включая проявления агрессии и дистанцирование от взрослых, создается и поддерживается в значительной степени помимо и независимо от взрослых.

    Эффективная социальная педагогика обязана учитывать, с одной стороны, макросоциальные, обусловленные особенностями социальной структуры общества, условия гендерной социализации, а с другой – особенности индивидуального развития конкретного ребенка. Принцип Вороньей слободки – «как захочим, так и сделаем!» – в современной педагогике, как и в политике, не работает и работать не может.

    Когнитивные подходы

    Неудовлетворенность биологическими и социализаци-онными теориями вызвала к жизни многообразные когнитивные подходы. Первым шагом в этом направлении была когнитивно-стадиальная теория гарвардского психолога Лоуренса Колберга (1927–1987), согласно которой 1) формирование гендерной идентичности – часть процесса когнитивного развития ребенка; 2) дети принимают и усваивают гендерные нормативы и образцы не в результате прямого научения, а на основе уже сформированной гендерной идентичности; 3) гендерная идентичность формируется последовательно и стадиально.

    Колберг выделяет в этом процессе три стадии: гендерной идентификации, гендерной стабилизации и гендерного постоянства. На первой стадии, от 2 до 3,5 лет, ребенок уже знает свою половую/гендерную принадлежность, но считает, что ее можно изменить. На второй стадии (3,5–4,5 года) ребенок усваивает, что его гендерная идентичность сохраняется во времени, но не в любых ситуациях. На третьей стадии (4,5–7 лет) гендерная идентичность становится постоянной и неизменной.

    Следует помнить, что теория Колберга имеет в виду не формирование или осознание отдельных присущих или приписываемых данному полу черт, а целостный процесс самокатегоризации. Ребенок сначала усваивает представление о том, что значит быть мужчиной или женщиной, затем определяет, категоризирует себя в качестве мальчика или девочки, после чего старается сообразовать свое поведение с тем, что кажется ему соответствующим такому определению. Если в свете теории гендерной типизации ребенок мог бы сказать: «Мне нравится получать поощрения; меня поощряют, когда я делаю «мальчиковые» вещи; поэтому я хочу быть мальчиком», то в свете теории Колберга он сказал бы: «Я мальчик, поэтому я хочу делать «мальчиковые» вещи, и такое поведение меня вознаграждает» (Kohlberg, 1966. Р. 89).

    Сила теории Колберга в том, что она связывает представления ребенка о нормативном для его пола поведении не только с одобрением или неодобрением окружающих, но и с его собственными наблюдениями за фактическим поведением мужчин и женщин, которые служат ему образцами. Особенности протекания этого процесса у девочек и мальчиков Колберг специально не изучал. Феминистки (К. Гиллиган) даже упрекали его в том, что его теория морального развития личности сконструирована по мужскому образцу. Тем не менее, когнитивно-стадиальная теория дала мощный толчок эмпирическим исследованиям гендерного развития, а новые данные способствовали существенному переформулированию некоторых ее положений. Например, выяснилось, что постоянство гендера не является предпосылкой других гендерных знаний и гендерной дифференциации, которая начинается значительно раньше, чем у ребенка складывается устойчивое сознание своей гендерной идентичности, а соотношение таких аспектов гендерной идентичности, как внутренняя последовательность (consistency) и стабильность во времени (constancy), вообще оказалось проблематичным.

    Следующим этапом развития гендерной психологии стали возникшие в начале 1980-х годов теории гендерных схем Сандры Бем, Хейзл Маркус и др. (см. подробнее: Бем, 2004), до некоторой степени соединившие социализационныи и когнитивный подходы. Под гендерной схемой понимается система взаимосвязанных мысленных ассоциаций, объединяющих информацию о поле/гендере. Однажды определив себя как девочек или мальчиков, дети активно ищут информацию о соответствующей своему полу деятельности, проявляют групповые пристрастия и становятся более чувствительными к гендерным различиям. Дети мотивированы поступать в соответствии с гендерными нормами, потому что это помогает им определиться и обрести когнитивную последовательность. Хотя гендерные схемы служат организаторами гендерного развития, они не являются единственными причинами гендерного поведения. Парадигма гендерных схем успешно применяется как при изучении процессов гендерной категоризации (по каким признакам дети разного пола и возраста определяют свою и чужую гендерную принадлежность и как эти стереотипы связаны с предпочитаемой ими деятельностью и кругом общения), так и для исследования индивидуальных различий (например, насколько существенна для ребенка его гендерная типичность и с чем именно он ее ассоциирует). Важное направление исследований, тесно связанное с проблемами толерантности, – как гендерные схемы влияют на суждения и установки детей по отношению к Другим, посторонним или непохожим на них, и как эти установки влияют на их социальное поведение.

    Теория гендерных схем переводит проблему из дифференциальной психологии и психологии развития в область социальной психологии. Гендерная идентификация означает создание некоего коллективного «Мы». «Мы мальчики» – одновременно личная и групповая идентичность. Без изучения соответствующих процессов невозможно понять динамику детских и подростковых внутригрупповых и межгрупповых пристрастий, симпатий, антипатий. Как и всякая другая групповая идентичность, гендерная идентичность – многомерная конструкция, включающая такие компоненты, как центральность/значение гендера в системе представлений о себе, личная оценка своего гендера и чувство своего отношения к нему (оценка своей гендерной типичности или, напротив, несоответствия). Все это можно понять только в социальном контексте. Любая самооценка предполагает сравнение. В одном исследовании маленькие мальчики, описывая мальчиков в сравнении с девочками, назвали мальчиков смелыми, большими и сильными, а когда им предложили сравнить мальчиков с мужчинами, мальчики неожиданно оказались болтливыми.

    Несмотря на различия акцентов, все когнитивные подходы имеют общие черты. Во-первых, они считают, что гендерные знания способствуют организации и интерпретации информации и обеспечивают стандарты, которые направляют поведение. Во-вторых, они полагают, что дети активно ищут и создают правила, касающиеся гендера, причем это начинается в более раннем возрасте, чем думали раньше. В-третьих, они рассматривают гендерные схемы как момент когнитивного развития, хотя соотношение его компонентов остается неясным (Ruble, Martin, Berenbaum, 2006).

    В целом, изучение гендерного развития предполагает интеграцию всех трех главных перспектив – биологической, социализационной и когнитивной. Маккоби называет биологические, социализационные и когнитивные процессы не «факторами», а взаимосвязанными компонентами гендерного развития (Maccoby, 1998).

    Феминистский подход

    Биоэволюционные, психодинамические, социализационные и когнитивные теории начинали с трактовки пола как биологического или биосоциального феномена, в контексте традиционной модели полового диморфизма, и лишь позже, под давлением обстоятельств и общественных наук, заменили «пол» «гендером» (впрочем, терминология и сейчас неоднозначна). Феминистский подход, материализованный в так называемых гендерных исследованиях, является социологическим или социокультурным.

    Гендер для него – не комплексный социобиопсихоло-гический феномен, а стопроцентно социальный конструкт, обозначающий отношения власти и социальное неравенство мужчин и женщин. Конкретные компоненты и детерминанты индивидуального гендерного развития феминистов (ок) не особенно интересуют, их экскурсы в специальные разделы психологии нередко страдают упрощениями, на что «классические» психологи и биологи отвечают взаимностью. Часто они просто не читают друг друга или судят друг о друге по газетным статьям.

    Тем не менее, феминизм – весьма плодотворная интеллектуальная перспектива. Самая сильная ее сторона – критическая. За якобы всеобщими «эволюционными универсалиями» или «имманентными свойствами» мужской и женской психологии феминистки сплошь и рядом обнаруживают вульгарное социальное неравенство, пристрастность и стереотипы массового сознания, которых «мужская» академическая наука в упор не замечает. Статистические корреляции и стоящие за ними проблемы от этого, разумеется, не исчезают, но причинно-следственные связи сплошь и рядом становятся проблематичными, а то и вовсе «переворачиваются» – то, что выглядело причиной, оказывается следствием.

    Как пишет известный американский социолог-феминист, один из главных мировых специалистов по теории и истории маскулинности, Майкл Киммел, феминизм не отрицает биологических различий между мужчинами и женщинами. Вопрос лишь в том, объясняют ли они существующие в мире гендерные неравенства. В массовом сознании существует «постоянное каузальное допущение того, что причинная обусловленность всегда идет от физиологии к психологии. Если вы обнаруживаете корреляцию между двумя переменными, это еще не позволяет судить о причинной направленности этих связей» (Киммел, 2006. С. 78). В качестве иллюстрации Киммел цитирует известного американского биолога Рут Хаббард:

    «Если общество одевает половину своих детей в короткие юбки и не велит им двигаться так, чтобы были видны трусики, а другую половину – в джинсы и комбинезон, поддерживая их желание лазать на деревья, играть в мяч и другие активные дворовые игры; если позже, в юности, детей, которые носили брюки, убеждают, что "растущему мальчишке надо много есть", в то время как дети в юбках предупреждены, что надо следить за весом и не толстеть; если половина в джинсах бегает в кроссовках или ботинках, в то время как половина в юбках ковыляет на шпильках, то эти две группы людей будут отличаться не только социально, но и биологически».

    Поэтому, заключает Киммел, мы «не можем говорить о биологической основе гендерного различия и гендерного неравенства», но «можем сказать, что биологические различия обеспечивают сырье, из которого мы начинаем создавать наши идентичности в рамках культуры и общества» (Там же. С. 79).

    Пример с одеждой на самом деле не очень убедителен. Древнегреческие и древнеримские мальчики, как и современные шотландцы, штанов не носили, тем не менее их поведение резко отличалось от поведения их сестер. Вряд ли это можно объяснить только предписаниями старших. Но и отрицать влияние социализации, в чем бы оно ни состояло, невозможно.

    По онтологическому вопросу о наличии, природе и степени имманентных психических различий между мужчинами и женщинами в феминизме нет единой позиции. Одни теоретики склонны считать все, или почти все, гендерные различия исключительно следствием мужской гегемонии и неодинаковой социализации мальчиков и девочек, которых мужское общество социально готовит к выполнению второстепенных и подчиненных ролей. Другие (например, Кэрол Гиллиган), напротив, приписывают женщинам изначально другой, качественно отличный от мужского стиль мышления. Эти позиции принципиально несовместимы друг с другом, но одинаково несозвучны механистической трактовке «половой типизации».

    Гендерные исследования эффективно «деконструируют», подрывают господствующий гендерный дискурс и его привычные стереотипы, в том числе – касающиеся мира детства. Вдохновленные феминизмом психологи доказали, что взаимодействие родителей и вообще взрослых с младенцами основывается не столько на действительных свойствах ребенка, сколько на предположениях о том, какими они «должны быть». То же самое продолжается в школе, интересные факты на сей счет приводит Киммел в главе «Гендеризованная классная комната» (Там же).

    Социологи и психологи-феминисты не только по-новому интерпретируют чужие эмпирические данные, но и проводят собственные исследования. Очень многое из того, что мы сегодня знаем о мальчишеской агрессивности, о положении мальчиков в школе, конструировании маскулинности на уроках физкультуры и т. д., получено именно на основе феминистской парадигмы. Самая влиятельная общая теория гегемонной маскулинности Рейвин Коннелл (ее автор – австралийский социолог и педагог) также родилась в русле феминизма, причем, что немаловажно для нашей темы, из наблюдений за мальчиками в школе. Хотя я не разделяю глобально-отрицательного отношения феминистов к эволюционной психологии и некоторым другим психологическим теориям, без феминистских гендерных исследований наши знания о природе мальчишества и особенностях развития мальчиков были бы не только значительно беднее, чем они есть сегодня, но, скорее всего, этой области знания вообще не существовало бы. Для психологов-мужчин тут не было проблемы – мальчики всегда ведут себя так, как положено мальчикам! – а для психологов-женщин мальчики были Другими, что побуждало их задаваться вопросом: почему мальчики ведут себя не так, как мы, девочки?

    Из гендерных исследований вытекают практически важные социально-педагогические выводы. Я готов согласиться с тем, что агрессивный школьный хулиган, пахан преступной группировки и доминантный Альфа-самец шимпанзе – явления одного порядка, так что можно сравнивать их поведение и секрецию тестостерона. Но эти абстрактные сопоставления не идут дальше признания того, что «так устроен мир» и «мальчики всегда остаются мальчиками», тогда как гендерная психология позволяет понять структуру конкретного детского коллектива и связанные с нею особенности мотивации агрессивного подростка и подумать, что с этим можно сделать.

    Плодотворные результаты дает и «смычка» феминизма с некоторыми другими теоретическими направлениями, например с психоанализом. Классический психоанализ считал роли отца и матери более или менее единообразными. Феминистский психоанализ в лице Нэнси Ходоров (Ходоров, 2000) подходит к вопросу тоньше, считая мужские психологические конфликты результатом совместного действия имманентных противоречий маскулинности и специфического способа социализации мальчиков в конкретном обществе. То, что главной фигурой детского развития является мать, дает девочкам существенное преимущество. Напротив, необходимые условия формирования мужской идентичности – отделение от матери, обособление и индивидуализация. Но если маскулинность формируется и определяется через обособление, а фемининность – через единение, то мужской гендерной идентичности больше всего угрожает слияние, а женской – обособление. Недаром у мужчин чаще возникают трудности с построением взаимоотношений, а у женщин – с процессами индивидуализации, причем и те и другие закладываются в раннем детстве.

    Мальчик, который в определенном возрасте начинает ощущать потребность идентифицировать себя с отцом, должен делать главный упор на различении, отделении себя от матери. Поэтому в мужской психологии и мировоззрении присутствует доминанта автономии и сепаратизма, склонность к гневу и насилию и нетерпимость к отличиям (это проявляется в расизме, гомофобии, этноцентризме). Девочки, напротив, сохраняют связь с матерью, что способствует развитию эмоциональности, склонности к сочувствию и сопереживанию; девочкам с ранних лет свойственно меньшее стремление к сепаратизму, выделению себя из внешнего мира, чем мальчикам.

    Эти суждения выглядят слишком глобальными, но именно поэтому они подтверждаются не хуже, чем положения эволюционной психологии. Феминистский психоанализ существенно обогащает также наши представления о природе «мужской субъективности», включающей в себя и такие вроде бы «немужские» черты, как мазохизм и нарциссизм (Кажи Силверман). Эти идеи успешно применяются в культурологических и искусствоведческих исследованиях (Ив Кософски Седжвик).

    Таким образом, современные теории гендерного развития значительно сложнее классических, включают гораздо больше аспектов и компонентов, по отношению к которым становящийся мужчиной мальчик выступает не в качестве пассивного продукта, а в качестве действующего лица, «агента», причем такая реципрокная (основанная на взаимодействии) причинность действует не только на ранних стадиях развития, но и на протяжении всего жизненного пути. В свете теории развивающихся систем Ричарда Лернера (Lerner, 2002) гендерное развитие предполагает плюрализм, учет процесса развития и признание активной роли развивающегося субъекта. Это значит, что:

    1. Индивидуальное развитие по самой сути своей потенциально плюралистично, содержит в себе возможность разных вариантов; ни его процесс, ни его результаты не являются однонаправленными, ведущими к одному и тому же конечному состоянию.

    2. Человек развивается от зачатия до смерти: пластичность, способность к изменению сохраняется, хотя и в разной степени, на всем протяжении жизненного пути. Развитие человека не ограничивается каким-либо одним периодом жизни. Разные процессы развития могут начинаться, происходить и заканчиваться в разные моменты жизни, причем эти частные процессы не обязательно протекают одинаково, по одним и тем же законам.

    3. Разные люди развиваются неодинаково, что порождает множество биосоциальных, групповых и индивидуальных различий.

    4. В разных сферах жизнедеятельности развитие определяется множественными факторами, которые не сводятся к какой-то одной системе влияний, будь то биологическое созревание, развертывание чего-то изначально заложенного или воспитание и научение.

    5. Человеческая индивидуальность не только продукт, но и субъект, творец своего собственного развития. Чтобы понять его, необходимо учитывать множество социально не структурированных, случайных жизненных событий, ситуаций и кризисов, а также тех способов, которыми личность разрешает возникшие перед нею задачи.


    Как же все это выглядит в конкретном научном материале, касающемся особенностей развития и социализации мальчиков?

    Способности и интересы

    Из чего только сделаны мальчики?

    Из чего только сделаны мальчики?

    Из колючек, ракушек

    И зеленых лягушек,

    Вот из этого сделаны мальчики.

    (Самуил Маршак)

    Начнем с гендерно-возрастной динамики способностей и интересов. Чем мальчики отличаются от своих ровесниц по тестовым показателям и школьной успеваемости? Стоят ли за этими различиями неодинаковая природная одаренность мальчиков и девочек или особенности их мотивации? Как эти различия влияют на формирование интересов и профессиональный выбор молодых людей?

    Многие поведенческие различия, безусловно, имеют психофизиологическую природу. Мальчики отличаются от девочек размерами тела, весом, ростом, интенсивностью обмена веществ, мышечной силой, гормональными процессами и т. д. Несмотря ни на какие достижения, женщины уступают мужчинам в скорости бега, плавания, езды на велосипеде и т. п. В значительной мере это зависит от тестостерона, который влияет едва ли не на все телесные характеристики, начиная с размера и силы мускулов и кончая размерами сердца, числом красных кровяных телец (в крови женщин гемоглобина на 10–15 % меньше, чем у мужчин) и количеством жировых отложений. Тело даже самых стройных женщин, бегуний на марафонскую дистанцию, содержит вдвое больше жира, чем тело их коллег-мужчин (8 % против 4).

    Это не может не сказываться на их физических и моторно-двигательных способностях.

    Более раннее созревание нервной системы у девочек облегчает им овладение более тонкими двигательными навыками, тогда как преимуществом мальчиков является большая мышечная сила.

    Различия между мальчиками и девочками в формировании умения сидеть, ползать и ходить незначительны, а различия в моторных навыках начинают появляться на втором году жизни. Способности, зависящие от развития нервной системы, такие как координация глаз и рук и приучение к туалету, формируются у девочек раньше, чем у мальчиков. Обследование нескольких больших выборок детей от 5 до 18 лет показало, что девочки систематически опережают мальчиков по развитию тонких моторных навыков и владению верхней частью тела, зато мальчики лучше справляются с задачами, требующими быстроты движения (Largo et al., 2001). Разница сохраняется и у взрослых: мужчины лучше женщин справляются с многими моторными задачами, а женщины лучше выполняют задачи, требующие точности движений и гибкости. Во многих (но не во всех) физических и моторных способностях гендерные различия с возрастом увеличиваются, разница сильнее всего проявляется в знакомых, не вызывающих у детей страха условиях и в присутствии ровесников. Исследователи полагают, что эти различия обусловлены не только биологическими факторами, но и тем, что мальчики придают данным способностям большее значение и больше упражняются.

    Сравнивать когнитивные способности значительно сложнее. Хотя заметных различий в общих умственных способностях между ними нет, мальчики и девочки различаются структурой своих когнитивных способностей и способами их применения (Halpern, 2000). Некоторые исследователи предпочитают говорить не о гендерных различиях в способностях, а о мужском и женском когнитивном стиле, возникающем в процессе развития ребенка под влиянием воспитания и обучения.

    В среднем мальчики лидируют по пространственно-визуальным и количественным способностям, а девочки – по вербальным, но за всеми этими различиями стоят сложные социально-возрастные и индивидуальные свойства.

    Тестовые показатели и школьные отметки

    По мнению ряда специалистов, первоначальные когнитивные навыки у младенцев более или менее одинаковы, мальчики и девочки одинаково хорошо формируют навыки, относящиеся к количественному мышлению и определению местоположения предметов в пространстве (Spelke, 2005). Чтобы обнаружить половые различия, нужны очень большие выборки и сложная техника. При изучении свыше 3 000 двухгодовалых близнецов выяснилось, что, хотя девочки существенно опережают мальчиков как по вербальным, так и по невербальным способностям, гендерная принадлежность ответственна только за 3 % вариаций по вербальным и 1 % вариаций по невербальным способностям (Galsworthy, etal., 2000). Это очень маленькая разница. В детском саду или в первом классе школы гендерные различия в пространственно-визуальных способностях становятся более заметными. В 4,5 года уже мальчики заметно превосходят девочек при выполнении задач, измеряющих точность пространственных изменений. Позже эта разница увеличивается. Мальчики и мужчины лучше умеют пользоваться картой и компасом, тогда как девочки, указывая кому-то дорогу, чаще называют конкретные приметы ландшафта. На соревнованиях по ориентации в пространстве, проводимых Национальным географическим обществом США, несмотря на равное участие в них мальчиков и девочек, последние на каждом следующем этапе отсеиваются, так что все 10 финалистов оказываются мальчиками. Единственная пространственная способность, в которой девочки опережают мальчиков, – запоминание положения в пространстве.

    Сходная ситуация – с количественными способностями, включающими в себя понимание элементарных математических понятий, способность рассуждать количественно и решать связанные с этим задачи. В начальной школе успехи мальчиков и девочек по предметам, связанным с математикой, физикой и химией, более или менее одинаковы. Существенные различия между ними появляются между 14 и 15 годами, именно в это время у детей, особенно у одаренных девочек, уменьшается уверенность в себе (Terwilliger, Titus, 1995; Ziegler, etal., 2005). Судя по отметкам, девочки уже в 4-м классе слегка опережают мальчиков по умению считать и сохраняют это преимущество вплоть до окончания школы. Но школьные отметки зависят от таких привходящих факторов, как внимательность и послушание. Если взять более сложные процессы и операции, картина меняется. Хотя девочки, особенно до пубертата, опережают мальчиков в счете, а их отметки по математике, как и по остальным предметам, во всех классах выше, чем у мальчиков, последние, особенно в старших классах, опережают девочек в задачах, связанных с решением проблем. Несмотря на то что в некоторых развитых странах девочки уже почти сравнялись с мальчиками по выбору математики в качестве предпочитаемого школьного предмета, американские мальчики продолжают стабильно опережать девочек по стандартным математическим тестам; эти различия остались в 1990-х годах такими же, какими они были в 1970-х. Сходная картина существует в Бразилии, Китае, Ирландии и Израиле (Кайл, 2002).

    В вербальных способностях (овладение речью, письмо, чтение, грамотность) перевес определенно на женской стороне.

    Девочки уже в раннем детстве имеют небольшое преимущество перед мальчиками в овладении языком, к шести годам мальчики их догоняют, но они значительно чаще девочек страдают расстройствами устной речи и письма. Метаанализы показывают, что, хотя мальчики сильнее девочек в применении аналогий, девочки имеют некоторое преимущество в общих вербальных навыках, выполнении словесных тестов, богатстве словаря, понимании прочитанного, написании сочинений и подготовке речей. По данным нескольких крупных американских исследований, преимущество девочек-подростков над мальчиками в понимании прочитанного и в письме даже больше, чем показывают метаанализы, что согласуется с национальными данными о грамотности. Кроме того, женщины сильнее мужчин по ряду факторов, не включенных в метаанализы, таких как беглость речи, вербальное обучение, память и т. д.

    По данным Министерства образования США, между 1988 и 1996 годами девочки четвертых, восьмьк и одиннадцатых классов очень сильно опережали мальчиков по достижениям в письме, показатели восьмиклассниц по этому признаку сравнимы с показателями мальчиков из одиннадцатых классов.

    С конца прошлого века Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) систематически проводит международные сравнительные исследования образовательных достижений учащихся по проекту PISA (ProgrammeforInternationalStudentAssessment). Российская Федерация принимает в них активное участие через Центр оценки качества образования (ОКО) Института общего среднего образования Российской академии образования. Основная задача PISA – оценка образовательного уровня учащихся, достигших 15 лет. В российскую выборку включаются 15-летние учащиеся основной и средней школы (9-й и 10-й классы), а также учащиеся и студенты образовательных учреждений начального и среднего профессионального образования (техникумов, училищ). Оцениваются не сами знания, не уровень освоения школьных программ, а способность учащихся применять полученные знания.

    По показателю «грамотность чтения» результаты девочек почти везде несколько выше, чем результаты мальчиков. В математике картина во многих странах обратная, но Россия в их число не входит – наши мальчики и девочки демонстрируют практически одинаковые успехи. Естественнонаучная подготовка в России лучше у девочек, но возможно, такой результат связан со спецификой теста: чтобы с ним справиться, требовалась довольно высокая грамотность чтения, которая у девочек обычно выше. Статистически значимых различий между мальчиками и девочками в умении решать проблемы в большинстве стран нет. Девочки повсеместно проявляют больший интерес к чтению, чем мальчики, и лучше умеют организовать учебный процесс. Вместе с тем они больше склонны использовать стратегии, ориентированные на запоминание учебного материала, чем на творческую работу с ним (Шаповал, Митрофанов, 2008).

    В странах с наибольшим гендерным равенством (Норвегия, Швеция и особенно Исландия) преимущество мальчиков в математике исчезает, девочки их догоняют, однако девичьи отметки по языку тоже улучшаются, так что мальчики продолжают от них отставать. Интересно, что эти вариации создаются преимущественно за счет мальчиков: разница в чтении создается большим числом слабоуспевающих мальчиков, а в математике – большим процентом хорошо успевающих мальчиков (Guisoetal., 2008).

    Проведенный ОКО анализ результатов Единого государственного экзамена (ЕГЭ) по математике в 2005 и 2006 гг. показал, что разница среднего балла по математике у девушек и юношей статистически незначима. Зато по русском языку она существенна: при выполнении заданий повышенного и высокого уровней сложности девичьи показатели выше, особенно при решении заданий, проверяющих сформированность лингвистической компетенции. Результаты экзаменационных работ по литературе в 2005 г. также в пользу девушек: во всех типах общеобразовательных учреждений и всех типах населенных пунктов качество их работ выше, чем у юношей.

    О более высокой культуре чтения девочек говорит и опрос Левада-Центра в декабре 2006 г. (опрошено 400 учащихся 1-4-х классов, 400 школьников 5-9-х классов и 600 родителей, имеющих детей школьного возраста). Девочки во всех возрастах больше читают и чаще пользуются библиотеками. Различается и характер чтения: 34 % девочек предпочитают книги про любовь, а 33 % мальчиков – про войну.

    Отставание мальчиков в письме серьезно затрудняет их дальнейшее образование. Например, во Франции в 2005 г. свидетельство об окончании неполной средней школы получили 82,3 % девочек и 75,6 % мальчиков, степень бакалавра – почти 82 % девочек против 77,7 % мальчиков, доля дипломированных девушек в этом поколении на 11,5 % выше доли мальчиков. Но хотя по всем предметам и на всех ступенях обучения отметки у девочек выше, чем у мальчиков, им труднее найти себе хорошую работу, они выбирают менее доходные занятия. Девочки реже выбирают предметы и специальности, связанные с естественными науками и техникой. 8 девочек из 10 группируются в 4-х сферах обслуживания: секретарская работа, бухгалтерия, торговля, медицина и социальная работа. Выбор мальчиков более разнообразен и амбициозен. Говоря о предпочитаемых занятиях, 80 % французских девочек готовы выбрать литературную и 95 % – медико-социальную стезю, чего мальчики обычно избегают, предпочитая вышеоплачиваемый труд в промышленности или в сфере науки. Характерно, что при равных успехах в математике доля девочек, выбирающих образование, связанное с наукой, значительно меньше, чем доля мальчиков (Les filles et les garcons, 2006).

    Те же тенденции существуют в других странах, включая Россию. Из 17 тысяч опрошенных петербургских десятиклассников и одиннадцатиклассников 85 % планировали получить высшее образование, но техника, инженерные профессии и информационные технологии привлекают втрое больше мальчиков, чем девочек (48 % против 15). В сфере экономики, бизнеса и финансов хотели бы работать 24 % мальчиков и 41 % девочек, тогда как социально-гуманитарные профессии привлекают лишь 9 % мальчиков и 23 % девочек (Малков, 2006).

    Каков вывод? «Одного-единственного фактора, который бы доказательно детерминировал половые различия в естественных науках и математике, не существует. Ранний опыт, биологические давления, образовательная политика и культурный контекст – каждый из этих факторов производит свой эффект, все эти эффекты слагаются и взаимодействуют друг с другом сложными и порой непредсказуемыми путями» (Halpern, Benbow et al., 2007).

    Одаренные дети: способности и мотивация

    Когнитивные процессы тесно связаны с индивидуальными свойствами. При сравнении психологических профилей мальчиков и девочек сразу же бросается в глаза, что в мальчишеских профилях, как и в телесном облике мальчиков, значительно больше острых углов. Хотя причины этого не вполне понятны, когнитивные свойства мальчиков и мужчин более индивидуально вариабельны, чем свойства девочек и женщин.

    Тестовые показатели мальчиков содержат гораздо больше (разница составляет от 3 до 20 %) вариаций, чем показатели девочек (Hedges, Nowell, 1995). Проведенное в 1932 г. обследование всех (свыше 80 000) 11-летних шотландцев существенной разницы в когнитивных показателях девочек и мальчиков не выявило, но обнаружило очень большую разницу в стандартных отклонениях от нормы: мальчики были «перепредставлены» как на высших, так и на низших ступенях когнитивных способностей (Dearyetal., 2003). Грубо говоря, среди мальчиков больше гениев, но и больше идиотов. Поскольку число мальчиков, находящихся на полюсах «очень способные» и «очень неспособные», значительно больше, чем число девочек, это делает даже маленькие средние различия существенными.

    Однако школьные отметки и тестовые показатели сами по себе не доказывают одаренности. Многие великие люди в школьные и студенческие годы плохо успевали и считались неспособными или посредственными учениками, в том числе по тем предметам, в которых они в дальнейшем преуспели (Дарвин, Гегель, Гумбольдт, Наполеон, Вагнер, Верди, Шиллер, Свифт, Шеридан, Вордсворт, Гейне, Пристли и др.).

    Чтобы избавиться от диктата психологически бессмысленных средних цифр и ставки на отстающих учеников, современная психология интенсивно исследует свойства, включая гендерно-специфические черты, наиболее талантливых и одаренных детей. Занимаются этим и отечественные психологи (Д. Богоявленская и др.), но в отечественной психологии одаренности гендерный аспект отсутствует. Просмотрев важнейшие российские публикации, никакой предметной информации по данной теме я не обнаружил, поэтому вынужден оперировать зарубежными данными.

    Идентифицировав группу математически одаренных, опережающих своих ровесников мальчиков, психологи нашли, что число таких мальчиков уже в дошкольном возрасте больше, чем число девочек. Но «способности» не являются чем-то статичным, раз навсегда данным. Поскольку девочки в последние десятилетия стали раньше и больше заниматься математикой, не удивительно, что средние различия в тестовых показателях девочек и мальчиков уменьшились.

    Начатое в 1971 г. многолетнее исследование математически одаренных подростков (StudyofMathematicallyPrecociousYouth – SMPY), объектами которого являются несколько тысяч 12-14-летних, показало, что за последние 25 лет гендерные различия в отметках и тестовых показателях (ScholasticAptitudeTest – SAT-M) американских школьников заметно уменьшились. Если раньше соотношение 13-летних девочек и мальчиков, набравших по SAT-M больше 700 баллов, было 1:13, то теперь оно 1:2,8 (Lubinski, Benbow, 2006). Это открывает перед девочками новые возможности при выборе профессии и новые сферы жизнедеятельности. Тем не менее, на верхних ступенях этой лестницы, где стоят самые талантливые подростки, привычные гендерные различия сохраняются, а поскольку современное производство требует от работника более основательной математической и общенаучной подготовки, мальчики, которые раньше приобщаются к ней, имеют и определенные социальные преимущества.

    К одним природным задаткам вопрос не сводится. Наибольшая гендерная разница у детей, как и у взрослых, существует не в общих интеллектуальных способностях, а в направленности интересов, выборе предпочитаемых игр и повседневных занятий, профессии и предъявляемых к этим занятиям требованиях. Мужские интересы являются преимущественно вещными и техническими, а женские больше ориентированы на людей и отношения с ними (Lippa, 1998). Кроме того, мальчики и мужчины чаще предпочитают теоретические, а девочки и женщины – социальные задачи и ценности. С этим связаны стили мышления «физиков» и «лириков». Самые математически одаренные мальчики, обследованные в рамках SMPY, имели более выраженные исследовательские и предметные интересы, а у столь же математически одаренных девочек сильнее выражены социальные интересы (Lubinski, Benbow, 2006). Это влияет и на профессиональное самоопределение.

    Тринадцатилетнее исследование 400 000 американских старшеклассников показало, что интеллектуально одаренные подростки с более выраженными пространственновизуальными, нежели вербальными, способностями чаще становятся инженерами, компьютерщиками и математиками, тогда как люди с противоположной структурой способностей больше тяготеют к гуманитарным предметам, общественным наукам, биологии, медицине и праву (Shea et al., 2001). Близкий результат, как для мальчиков, так и для девочек, получен при исследовании в течение пяти лет независимой выборки из 1 060 одаренных подростков.

    Математические и вербальные способности не обязательно полярны; есть люди, у которых они гармонично сочетаются, причем склонности и способности более одаренных людей отличаются устойчивостью. Изучение группы самых одаренных людей (1 на 10 000), в которой было непропорционально много мужчин, показало, что и выбор специальности, и достижения в ней значимо коррелируют со способностями и интересами, обнаружившимися еще на школьной скамье. При этом склонность скорее к математическим и пространственно-визуальным, чем вербальным, занятиям, независимо от уровня их способностей к этим сферам, у мальчиков выражена сильнее, чем у девочек. Девичьи психологические профили более сбалансированы, а математическую и инженерно-физическую карьеру девушки выбирают реже, чем юноши (Lubinski, Webbetal, 2001).

    На более высоких ступенях образования гендерные различия становятся еще более заметными, потому что на каждой следующей ступеньке профессиональной лестницы доля мужчин возрастает, а доля женщин уменьшается. Социально-образовательные достижения женщин на уровне социума уменьшают, но не устраняют эту разницу.

    Почему это происходит?

    Выбирая будущую карьеру, высокоодаренные подростки взвешивают не столько абсолютный уровень своих способностей (достаточны ли они для успеха в данной области), сколько их структуру. Согласно теории ожидаемой ценности Джаклин Экклз и Алана Уикфилда, молодые люди склонны выбирать такую карьеру или образование, в которых, как им кажется, они могут реально преуспеть и которые имеют для них высокую предметную ценность. Они спрашивают себя не «достаточно ли я умен, чтобы преуспеть в данной области?», а «в чем я больше преуспеваю?». Ожидание успеха зависит от уверенности индивида в своих интеллектуальных способностях и от его оценки степени трудности соответствующего предмета или деятельности. Эти убеждения формируются опытом индивида с данным предметом (например, занимался ли он математикой), его субъективной интерпретацией этого опыта (например, считает ли он свой успех следствием своих высоких способностей или результатом приложенных им усилий) и культурными стереотипами относительно трудности данного предмета (например, математика считается более трудной, чем история) и распределения соответствующих талантов в разных подгруппах населения (например, что у мужчин математические способности выше, чем у женщин). Ценность конкретного учебного предмета зависит также от других факторов: насколько ребенку нравится изучаемый материал, как этот предмет вписывается в его образ «Я», жизненные цели и ценности, отвечает ли он его долгосрочным и краткосрочным целям, и – немаловажный момент – что ему советуют авторитетные другие.

    Ключевую роль в этом играют гендерные стереотипы. Традиционная гендерно-ролевая социализация и усвоение соответствующей системы ценностей формируют у ребенка мотивацию, способствующую поддержанию привычных гендерных различий. Мальчику нет смысла заниматься а) «девчоночьим» предметом, б) предметом, к которому у него заведомо нет способностей (а как узнать, если ты этим предметом не занимался?), в) если предмет труден, а потраченные на него усилия социально и морально не вознаграждаются (например, если гуманитарные профессии менее престижны и хуже оплачиваются). Это поддерживает традиционную гендерную систему разделения труда независимо от способностей конкретных мальчиков и девочек, а воспринимается как индивидуальный выбор, реализация собственных интересов ребенка.

    Гендерные стереотипы зачастую далеки от действительности. В России большинство женщин работают, тем не менее в распространенных учебниках русского языка и математики для начальной школы работой заняты 71 % упоминаемых мужчин и только 39 % женщин; «мужские» профессии упоминаются в 7 раз чаще «женских», да и спектр их намного богаче: в качестве «мужских» представлены 93 % профессий физического и 79 % профессий умственного труда (Котлова, Смирнова, 2001). Это не может не влиять на профессиональный выбор.

    Для психолога и социального педагога важна не столько гендерная статистика успеваемости, сколько ее значение для ребенка, как он сам интерпретирует свои успехи, поражения и способности. Согласно многолетним исследованиям американского психолога Кэрол Двек (Dweck, 2002; изложение ее теории см.: Гордеева, 2006), детские представления о природе способностей с возрастом меняются.

    Дошкольник реагирует на успех и неудачу эмоционально, понятия способности как качества, определяющего результат его действий, у него еще нет. Когнитивные категории часто смешиваются с морально-оценочными. Для дошкольника первичные понятия – «хороший» и «плохой». Когда ребенок успешен, он считает, что он «хороший», а когда он терпит поражение – что он «плохой».

    У младших школьников появляется понятие «способности» как чего-то отличного от других качеств. Дети начинают различать свои способности к разным видам деятельности и учебным предметам, но считают эти способности изменчивыми, оценивая их не столько по сравнительным (лучше или хуже других), сколько по нормативным показателям вроде школьной отметки. Тем не менее, некоторые дети уже начинают считать «способность» постоянным свойством. С возрастом все большее значение приобретает социальное сравнение себя с другими. Кроме того, дети начинают оценивать свои способности по результатам своей деятельности.

    Между 10 и 12 годами дети уже отчетливо различают 1) способности, 2) усилия и 3) исполнение и улавливают их взаимосвязь. Чувствуя себя субъектом деятельности, ребенок чаще пользуется для оценки своих способностей сравнительными критериями – лучше или хуже соучеников. Но при этом все больше детей склонны рассматривать способность как особую сущность, одаренность; такие дети не склонны верить тому, что с приложением больших усилий их способность улучшится. Это дает ребенку самооправдание, позволяет не прилагать лишних усилий и воспринимать свои неудачи как фатальные (психологи называют это выученной беспомощностью). Напротив, дети, которые верят, что их способности могут улучшаться, легче переживают и преодолевают неудачи. Если индивид видит причину своей неудачи вовне, это стимулирует его к преодолению трудностей, если же он верит, что он неспособный, у него больше стимулов смириться и принять неудачу: «Все равно у меня не получится». Выученная беспомощность ухудшает качество исполнения, ребенок сосредоточивается не на содержании задачи, а на своих внутренних проблемах.

    Двек и ее сотрудники читали двум группам 12-летних школьников, которые плохо успевали по математике, курс по навыкам обучения, причем в одной группе детям дополнительно рассказывали о способностях человеческого мозга и о том, что наше мастерство всегда зависит от вложенных усилий (Blackwell, Trzesniewski, Dweck, 2007). Школьники из этой группы стали более уверенными в себе, у них изменилось отношение к учебе и появились явные математические успехи. Одобрение – мощный мотивационный инструмент, но многое зависит от того, что именно вы хвалите. Похвала приложенных ребенком конкретных усилий («сегодня ты прекрасно решил эту задачу!») стимулирует дальнейшие усилия и повышает уровень самоконтроля и ответственности за конечный результат. Напротив, обобщенная похвала способностям («какой ты талантливый!»), хотя и служит моральной поддержкой, может вызывать снижение производительности. Некоторые учащиеся, которых хвалили не за усилия, а за ум, предполагавшийся постоянной величиной, желая оправдать эту оценку, в критических ситуациях, чтобы избежать ошибок, выбирали более легкие задания.

    Существуют ли в этом вопросе определенные гендерные различия, сказать трудно. Неодинаковое восприятие способностей мальчиков и девочек – старое свойство «мужской» педагогики. Европейские педагоги, начиная, по крайней мере, с XVII в., признавали, что девочки учатся лучше, чем мальчики, но неудачи мальчиков, как правило, приписывали плохим преподавателям, неправильным методам обучения или лености учеников, тогда как девочек постоянно объявляли «неспособными» к тому или другому.

    Некоторые психологи объясняют отставание девочек по математике, физике и химии повышенной склонностью девочек к выученной беспомощности. Сравнительное исследование обычных и интеллектуально одаренных (принадлежащих к 6 %-ной элите) восьмиклассников баварских гимназий (177 девочек и 215 мальчиков, средний возраст 14,5 лет), впервые начавших изучать физику, показало, что через полгода после начала занятий девочки, в том числе и одаренные, действительно обнаружили более высокие уровни выученной беспомощности, чем мальчики, но ни одна из принятых ими самими объяснительных гипотез (недостаток способностей, слабое предшествующее знание физики, недостаток уверенности в себе, представление о неизменности своих способностей, недостаток интереса к физике, тревожность, слабый самоконтроль) не подтвердилась (Ziegleretal., 2005).

    Сравнение учебной успеваемости, самооценки себя как ученика, наличия интереса и мотивации к занятиям математикой у 181 одаренных и 181 средних немецких шестиклассников показало, что хотя у девочек самооценочные показатели ниже, чем у мальчиков, причем у одаренных школьников эта разница больше, чем у средних, с математически способностями как таковыми это не связано (Preckeletal, 2008).

    Может быть, дело в локусе контроля: ассоциирует ли ребенок представления о своих успехах и поражениях преимущественно с внешними (экстернальный локус) или внутренними (интернальный локус) обстоятельствами? Судя по имеющимся данным, мальчики чаще винят в своих неудачах внешние факторы или других людей, тогда как девочки принимают вину на себя (Marcotte et al., 1999). Иногда это ослабляет их конкурентоспособность. Столкнувшись с учебными трудностями, девочки чаще мальчиков выбирают более легкие лабораторные задачи, избегают соревновательных ситуаций, а в случае неудачи их уровень притязаний заметно понижается. Если их отметки по выбранному предмету ухудшаются, девочки чаще мальчиков меняют его на более легкий, они хуже, чем могли бы, справляются с трудными тестами и с задачами, выполнение которых ограничено по времени. Мальчики, склонные обвинять в своих неудачах внешние факторы (внешний локус контроля), на этом фоне выглядят более сильными и конкурентоспособными. Но экстернальный локус, особенно в сочетании с недостаточной рефлексивностью, мешает ребенку осознать допущенные им ошибки. Среди слабоуспевающих учеников мальчиков, как правило, вдвое больше, чем девочек, у них больше проблем с учебной мотивацией, и они чаще бросают школу.

    Интересный, но слабо разработанный сюжет – связь интеллектуальной одаренности, гендера и типа личности. По обобщенным данным 14 разных исследований (19 отдельных выборок школьников 11-12-х классов, общее число испытуемых 5 723 человека), одаренные подростки отличаются от средних более высокой интровертированностью (по типологии Myers-Briggs) и повышенной эмоциональной чувствительностью, причем это характерно как для девочек, так и для мальчиков (Sak, 2004). Это дает одаренным подросткам интеллектуальные преимущества, но одновременно порождает проблемы (Hebert, 2002). Многие одаренные мальчики имеют более широкий круг способностей (иногда это называют мультипотенциальностью), чем девочки. Это делает для них выбор занятий или профессии более затруднительным, вызывая у некоторых из них тревогу, беспокойство или апатию. Хотя по статистике депрессии и суицида одаренные мальчики не отличаются от обычных, у них есть свои дополнительные риски. В частности, перфекционизм (гипертрофированное стремление к совершенству) порождает повышенную самокритичность и сопутствующий ей пессимизм.

    Внутренние психологические трудности усиливаются сознанием своих отличий от сверстников. Одаренные мальчики эмоционально более чувствительны и ранимы, а чуткость, рефлексивность и эстетические интересы считаются немужскими чертами. Одаренному мальчику часто приходится выбирать между учебой и спортивными достижениями, которые в мальчишеской среде ценятся выше интеллектуальных. Поскольку имидж у сверстников и у девочек ему важнее всего остального, одаренный подросток, желая быть «настоящим мужчиной», нередко отказывается от реализации своих интеллектуальных способностей и талантов ради спортивных достижений, где ему приходится соревноваться с менее умственно развитыми, но более сильными и умелыми парнями. В результате у него появляется чувство неполноценности, которое серьезно затрудняет его самореализацию. Иными словами, налицо конфликт между нормативной гегемонной маскулинностью и индивидуальными свойствами личности.

    Подведем итоги.

    1. Различия в когнитивных процессах, способностях и склонностях мальчиков и девочек в направлении, предсказанном эволюционной психологией, определенно существуют. Ярче всего они проявляются в пространственньк (в пользу мальчиков) и вербальных (в пользу девочек) способностях.

    2. Однако эти различия а) значительно меньше, чем принято думать, б) существенно варьируют с возрастом и в) обусловлены не только природными факторами, но и формирующейся в процессе социализации направленностью интересов.

    3. Наиболее социально значимые и заметные различия между мальчиками и девочками наблюдаются не в трудноопределимых «способностях» и «задатках», а в направленности интересов и предпочитаемых деятельностях, которые сильно зависят от господствующих гендерных стереотипов.

    4. Ослабление поляризации деятельности мальчиков и девочек уменьшает гендерные различия как на нормативном, так и на поведенческом уровне, облегчая проявление индивидуальных особенностей ребенка. Тем не менее, гендерные стереотипы оказывают сильное влияние на учебную мотивацию и направленность интересов ребенка, а тем самым – на его будущую профессиональную судьбу.

    4. Интеллектуальные и личностные профили одаренных мальчиков-подростков менее подвержены жесткой гендерной типизации, более разнообразны и индивидуальны, чем профили их менее способных сверстников. Это расширяет крут интересов и занятий таких мальчиков, но одновременно порождает конфликты с традиционными образами маскулинности и ценностями мальчишеской субкультуры. От способа разрешения этих конфликтов во многом зависят как учебные достижения, так и психологическое благополучие мальчика.

    Игрушки и игры. Психолого-этнографическая интерлюдия

    Познание атома – детская игра по сравнению с загадками детской игры.

    (Альберт Эйнштейн)

    Психологические тесты и школьные отметки, посредством которых оцениваются способности мальчиков и девочек, заданы и строго контролируются взрослыми. А как выглядят гендерные различия в сфере игр и игрушек, в выборе которых дети значительно свободнее? Психолого-педагогические данные здесь можно сопоставить с этнографическими и этологическими.

    Судя по этнографическим данным, практически у всех народов наряду с общими игрушками, которыми пользуются и мальчики, и девочки, существует значительная гендерная дифференциация. Многие детские игрушки и игры связаны с той деятельностью, которой мальчикам и девочкам предстоит заняться в будущем. Мальчишеские игры, как правило, более активны и разнообразны. Например, в описании традиционной культуры детства нанайцев упомянуты 27 мальчишеских игр и только 4 девичьих (Сем, 1988). Впрочем, это может объясняться и привычным невниманием ученых, да и вообще мужской культуры, ко всему женскому. По ироническому замечанию Маргарет Мид, мужчины могут стряпать, ткать, одевать кукол или охотиться на колибри, но если эти занятия считаются мужскими, то все общество, и мужчины, и женщины, будут признавать их очень важными. Когда то же самое делают женщины, эти занятия объявляют менее важными (Мид, 2004. С. 154–155).

    То, что дети большей частью предпочитают гендерно-стереотипные игрушки, этнографы и педагоги часто объясняли сознательной гендерной социализацией. Однако сходные предпочтения существуют и у животных, особенно у приматов.

    Вопрос о психологических функциях детской игровой деятельности (использование игрушек лишь малая ее часть) очень сложен. До недавнего времени в этологии и зоопсихологии соперничали две теории. Первая рассматривает игру прежде всего в контексте сенсорно-моторного и когнитивного развития, как средство выработки и совершенствования навыков, необходимых для взрослой деятельности животного, будь то охота, избегание хищников, драка с сородичами, привлечение сексуального партнера или уход за детенышами. Вторая теория выдвигает на первый план выработку социальных и коммуникативных навыков общения с другими животными разного пола, возраста и статуса. В последнее время, когда ученые стали уделять больше внимания не только «объективным» функциям, но и мотивам поведения, игру все чаще рассматривают как самостоятельную нефункциональную деятельность, цель которой – развлечение, удовлетворение любознательности, поиск новых ощущений и т. п. Нас интересуют лишь половые различия.

    Исследования разных видов обезьян и приматов (макак, бабуинов, шимпанзе, горилл и др.) показывают, что частота, тип игры и выбор партнеров по игре тесно связаны с полом детенышей, но хотя «мальчики» нередко играют больше, энергичнее и разнообразнее «девочек», содержательных выводов сделать нельзя, слишком велики межвидовые и средовые различия.

    Неожиданные результаты дала серия экспериментов, когда взрослым обезьянам верветкам предлагали поиграть с типично мальчишескими (машина и мячик) и типично девичьими игрушками (кукла, тряпочный мишка): самцы дольше играли с мальчишескими, а самки – с девичьими игрушками, тогда как при использовании гендерно-нейтральных игрушек половых различий не наблюдалось (Alexander, Hines, 2002). Авторы предполагают, что полодиморфические предпочтения предметов определенного типа могли сформироваться в ходе эволюции еще до появления человека, в связи с поведенческими особенностями самцов и самок, и это может сказываться на предпочтениях современных детей, независимо от особенностей их гендерной социализации. В другом исследовании приматологи сравнивали предпочтения макак резусов (11 самцов и 23 самки), имевших возможность выбора типично мальчишеских (машины с колесами) и типично девичьих (мягкие плюшевые) игрушек. Самцы-резусы, подобно мальчикам, определенно предпочитали игрушки с колесами, самки же одинаково охотно играли с обоими типами игрушек. Поскольку обезьян этому никто не учил, ученые считают их выборбиологически обусловленным, но объяснить его не берутся (Hassettetal., 2008).

    С детьми все еще сложнее. Как справедливо заметил И. А. Морозов, на труды которого я широко опираюсь в изложении этой темы, даже отличить мальчиковую игрушку от девичьей зачастую непросто (Морозов, 2006). Например, утверждение, что в куклы играют только девочки, требует уточнения: что именно подразумевается под «куклой»? Если речь идет об антропоморфных и, тем более, зооморфных игровых предметах, данное утверждение окажется неверным, потому что мальчики до определенного возраста активно используют в своих играх игрушки типа «солдатиков», «мишек» или фигурки (их называют actionfigures), изображающие персонажей современных детских мультипликационных и киносериалов («ниндзя», «покемоны», «терминаторы»).

    Кроме того, необходимо учитывать исторические условия. Применительно к русским деревенским детям XIX – начала XX в. утверждение этнографа, что «в куклы играют почти исключительно девочки, редко вместе с ними встретишь и мальчика; но одни мальчики, можно сказать, никогда не играют в куклы» (Покровский, 1895. Цит. по: Морозов, 2006), было справедливым. Основными игрушками деревенских мальчиков были либо абстрактные предметы (вроде кубаря, свайки, костей животных, различных самоделок из веточек и палок и т. п.), либо предметы, имитировавшие хозяйственный инвентарь и средства передвижения (плуг, борона, телега, лодка), иногда фигурки домашних животных или хозяйственные сооружения (мельница, плотина, овин). Игровые предпочтения мальчиков и девочек были направлены на сферы хозяйственно-бытовой деятельности, закрепленные в традиционном обиходе за представителями соответствующего пола. Пересечение игровых интересов детских гендерных групп и, как следствие этого, возникновение детских игровых сообществ было возможно лишь в играх, направленных на оттачивание и тренировку двигательных навыков (типа «классиков», «в скакалки» или игры с мячом), совместного действия, смекалки и речевых умений (сюжетные игры с текстами, разновидности «жмурок» и «пряток», детские круговые игры-хороводы).

    У современных детей выбор антропо– и зооморфных фигурок гораздо богаче, и современные мальчики гораздо чаще используют их в своих манипулятивных играх, не боясь упреков в утрате маскулинности. Сильное влияние на формирование игровых предпочтений современных детей оказывает массмедиа, а также серийное изготовление игрушек, изображающих героев популярных детских фильмов (Чебурашка, Шрек, Гарри Поттер, персонажи «Корпорации монстров» и «Ледникового периода» и др.).

    Оценивая детские игровые предпочтения, подчеркивает И. А. Морозов, необходимо иметь в виду, что прагматика мальчишечьих игр существенно отличается от прагматики игр девочек. «Девочки, играя с „куклами“, моделируют различные типы женской деятельности („магазин“, „больница“, „школа“) и внутрисемейные ситуации, включая взаимоотношения родителей, уход за детьми, различные домашние работы и т. п. Мальчики же в своих манипулятивных играх с антропоморфными предметами гораздо больше места уделяют приключенческо-авантюрным сюжетам с ситуациями конфликта и насилия, жесткой соревновательности и конкуренции (различные „войны“, „бандитские разборки“, земные и космические путешествия с использованием различных „транспортных средств“ и т. п.). Можно, конечно, вручить мальчикам кастрюльки и заставить их с ними играть, но вполне возможно, что они превратят их в вездеходы, бронетранспортеры или космические корабли» (Морозов, 2006).

    Производители игрушек эти различия учитывают. Например, сравнительный анализ кукол типа Барби и мальчиковых фигурок (actionfigures) показал, что последние рассчитаны на более активные действия, более подвижны и соединены в нескольких местах, тогда как Барби подвижна только в плечах и бедрах (Klugman, 2000).

    Гендерные различия присутствуют и в других формах игровой активности детей и подростков, причем изменение игрового репертуара и его прагматики тесно связано с возрастными характеристиками игровых групп и сообществ. Например, исследуя особенности традиционных и современных детских игровых сооружений («домик», «шалаш», «будка», «штаб»), И. А. Морозов столкнулся с гендерно-возрастной дифференциаций и разной прагматической направленностью таких игр у мальчиков и девочек.

    Игры девочек, как и вся их деятельность, более подконтрольны взрослым, отсюда локализация их «домиков» возле жилых построек, в поле видимости родителей и нянек (во дворе дома, в палисаднике, на лавочке или завалинке под окнами) или в специально построенных родителями сооружениях, имитирующих дом. Прагматическими доминантами девичьих «домиков» являются игровая имитация ведения домашнего хозяйства, вступления в брак, воспитания детей и связанные с этими темами ролевые и кукольные игры.

    Игры мальчиков менее подконтрольны взрослым, отсюда тяготение к нежилому и «тайному» пространству (пустырь за домом, сад или огород, старые дома, заброшенные производственные помещения, свалки, лесные заросли и т. п.). Прагматическими доминантами мальчиковых «домиков» являются исследование и освоение пространства (поисковые игры), игры с мотивом соперничества и овладения пространством противника (типа «войнушка»), охота на мелких животных и птиц, экстремальные развлечения – от тарзанки и лазания по деревьям до экспериментов с огнем и водой (купание и обливание водой, плавание на плотах, строительство плотин, поджигание сухой травы и кустарника и т. п.). Прагматикой мальчишечьих игр обусловлена близость их игровых сооружений к источникам воды, дорогам, природным возвышенностям и т. п., а также символизация «игрового дома» как транспортного средства (автомобиль, вертолет, самолет, корабль), что позволяет воспринимать игру в «доме» как путешествие, сопровождающееся исследованием окружающей местности (Осорина, 1999).

    Хотя девочки и мальчики, в зависимости от возраста, предпочитают разные типы игровых домиков, наряду с преобладающими типами всегда существуют отклонения, особенно если в девчачьих типах игр в качестве исключения принимают участие мальчики, и наоборот. При этом игровые сооружения на возвышении, в частности домики на деревьях, больше предпочитают мальчики, а наземные – девочки. По мнению Морозова, в этом можно увидеть реализацию старой культурной символики, представляющей оппозицию «мужского» и «женского» как противопоставление «верха» и «низа».

    О стабильности и одновременно изменчивости гендерных различий игр и игрушек свидетельствуют и психолого-педагогические исследования.

    Больше 30 лет назад американские психологи сравнили игрушки и другие предметы, находившиеся в спальнях 1-6-летних детей (Rheingold, Cook, 1975). Оказалось, что у мальчиков и девочек было одинаковое количество книг, музыкальных предметов, плюшевых животных и предметов мебели. Игрушек у мальчиков было больше, они были разнообразнее и сильно отличались от девичьих. У мальчиков было значительно больше транспортных средств (машины, грузовики и т. д.) – 375 против 17 у девочек, больше предметов техники, спортивных игрушек и инвентаря, игрушечных животных, гаражей, складов, военных игрушек и образовательных материалов, некоторые из них были гендерно-нейтральными. Куклы имелись как у мальчиков, так и у девочек, но разные. У девочек было в 6 раз больше кукол, изображающих женщин, и в 9 раз больше кукол-младенцев. Количество мужских кукол у мальчиков и девочек было одинаково, но это были разные персонажи, у мальчиков фигурки чаще представляли солдатиков и ковбоев.

    Сразу же возник вопрос: почему? Таковы детские предпочтения, или это взрослые дарят детям гендерно-специфические игрушки? Последующие исследования показали, что имеет место и то и другое. Мальчики чаще просят и получают больше спортивного снаряжения, транспортных средств, военных игрушек и предметов, связанных с ориентацией в пространстве и времени (часы, компасы). При этом дети просят более гендерно-стереотипные игрушки, чем те, которые родители дарят им по собственной инициативе.

    Нередко вокруг этого разворачивается настоящая борьба. Некоторые взрослые сознательно покупают детям, особенно мальчикам, гендерно-стереотипные игрушки, считая, что это помогает их правильному воспитанию, а другие, желая преодолеть гендерное неравенство, этому всячески противятся. Но не все зависит от взрослых.

    На международном профессиональном нетворке сексологов, который я посещаю, коллеги однажды спонтанно поделились опытом своих родительских неудач в устранении гендерных предпочтений в выборе игрушек. Любуясь, как его 6-летняя дочка играет с машинами и грузовиками, знаменитый профессор-психолог радовался, что ему удалось преодолеть гендерные границы; однако на вопрос, во что она играет, девочка ответила, что большой грузовик – это папа, лимузин – мама, а малолитражка – ребенок. Второй отец подарил трехлетнему сыну гендерно-нейтральный набор ЛЕГО, но мальчик тут же смастерил из него подобие ружья. Другому трехлетке принципиально не дарили игрушек, напоминающих оружие, но однажды в ресторане родители обратили внимание, что мальчик обкусывает пирожное так, что оно начинает напоминать ружье.

    Центральный теоретический вопрос нашей темы: какова последовательность формирования разных форм гендерно-типического игрового поведения? По некоторым данным, гендерная самоидентификация, определение себя как мальчика или девочки, предшествует другим аспектам гендерно-ролевого поведения, таким как гендерная сегрегация в игровых группах, а предпочтение гендерно-типичных игрушек предшествует появлению гендерной сегрегации в группах сверстников. К среднему детству, а то и раньше, возникают «нормативные половые диморфизмы», которые Даяна Рубл называет «параллельными тенденциями развития». Однако в этой сфере многое остается неясным. Одни формы детского поведения нормативно допускают больше индивидуальных вариаций, поэтому они менее стабильны, чем другие. Степень гендерной типизации разных видов игрового поведения неодинакова, корреляция их друг с другом умеренна, а то и вовсе отсутствует. Неоднозначность результатов усугубляется недостатком лонгитюдов и тем, что используются разные методы исследования.

    Особенно интересен вопрос, как соотносятся друг с другом выбор товарищей по играм и особенности детского игрового стиля. Единственное, что мы знаем точно, это то, что существующие в детской культуре нормативные предписания значительно строже у мальчиков, чем у девочек. Склонных к «девчоночьему» стилю игры мальчиков наказывают сильнее, чем девочек, играющих в мальчишеские игры, а вовлеченные в девчачью деятельность мальчики подвергаются более сильному социальному остракизму, чем мальчики, просто играющие с девочками (Fridell et al., 2006). Иными словами, мальчик может играть с девочками, но лишь при условии, что при этом он не оставляет своей «мужской» роли. Это способствует взаимному социальному дистанцированию мальчиков и девочек.

    Отечественные данные указывают в том же направлении. Описывая игры, в которые они играют, московские шестилетки (80 мальчиков и 109 девочек) говорят практически то же, что и взрослые. Хотя репертуар мальчишеских игр обширнее девчачьего, он довольно стереотипен, преобладают игры с погонями и перестрелками (Егорова и др., 2001). Реальная игровая гендерная дифференциация, по мнению исследователей, слабее, чем считают взрослые, да и сами дети. Однако многие мальчики демонстративно говорят, что не знают девчоночьих игр:

    «Я не девочка, не знаю».

    «Не знаю девчоночьих игр».

    Девочки мальчишеские игры знают, но описывают с осуждением:

    «(Игры у мальчиков) некрасивые, плохие, быстрые, немилосердные».

    «У нас мальчики чаще играют в войну, мне это совсем не нравится».

    Добрые психологи

    Некоторых гуманистически ориентированных психологов соревновательность детских, особенно мальчишеских, игр смущает. Им хотелось бы не только смягчить, но и устранить все то, что, по их мнению, противопоставляет детей друг другу. По словам Е. О. Смирновой и В. М. Холмогоровой, «воспитание нравственных чувств должно базироваться на следующих принципах:

    1. Безоценочностъ. Любая оценка (независимо от ее валентности) способствует фиксированное™ на собственных качествах, достоинствах и недостатках. Именно этим обусловлен и запрет на любое вербальное выражение отношения ребенка к сверстнику. Минимизация речевых обращений и переход к непосредственному (экспрессивно-мимическому или жестовому) общению может способствовать безоценочному взаимодействию.

    2. Отказ от реальных предметов и игрушек. Как показывает практика, появление в игре любого предмета отвлекает детей от непосредственного взаимодействия. Дети начинают общаться «по поводу» чего-то, и само общение становится не целью, а средством взаимодействия.

    3. Отсутствие соревновательного начала в играх. Поскольку фиксированность на собственных качествах и достоинствах порождает яркую демонстративность, конкурентность и ориентацию на оценку окружающих, мы исключили игры, провоцирующие детей на проявление данных реакций.

    Главная цель воспитания толерантности заключается в формировании общности с другими и возможности видеть в сверстниках друзей и партнеров. Чувство общности и способность «увидеть» другого являются тем фундаментом, на котором строится нравственное, толерантное отношение к людям. Именно это отношение порождает сочувствие, сопереживание, сорадование и содействие» (Смирнова, Холмогорова, 2003).

    Исходя из этих положений, авторы разработали систему игр для детей 4-6-летнего возраста и проверили ее на 50 дошкольниках. По мнению экспериментаторов, опыт себя оправдал: неконкурентные игры сделали поведение детей более просоциальным, чем в контрольной группе. Не оценивая эксперимент сам по себе, я сомневаюсь в его долгосрочном эффекте. Соревновательность, оценочность и опредмечивание – фундаментальные свойства не только детской игры, но и всякой иной коллективной человеческой деятельности. Думаю, что как только психологи ушли, дети стали играть в свои обычные игры. Чтобы изменить их природу, надо создать новый биологический вид. Советский опыт создания «нового человека» успехом не увенчался.

    Задача раскрытия психологического смысла гендерно-специфических игр и игрушек, если не сводить ее к подготовке ребенка к выполнению заранее известных и четко очерченных социальных ролей и функций, гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд.

    Отобрав с помощью воспитательниц детских садов 50 игрушек, Миллер предложила студентам оценить их по 12 параметрам типа «можно ли этой игрушкой манипулировать», «является ли она средством символической или реальной игры», «можно ли использовать ее для выражения заботливости», «поощряет ли она агрессию», «можно ли использовать ее для создания чего-то нового» (Miller, 1987). Кроме того, студентам было предложено оценить, подходит ли данная игрушка больше мальчикам или девочкам. Из 50 игрушек 41 признали мальчишескими или девчоночьими, остальные – нейтральными. Разделение было вполне традиционным. В мальчишеский список попали прежде всего машины, мячи, ружья и конструкторы. Игрушки мальчиков, по мнению студентов, больше поощряют игровую фантазию символического характера или оторванную от домашнего быта, тогда как девичьи игровые фантазии тесно связаны с домашней жизнью. Это значит, что мальчики могут использовать свои игрушки для построения чего-то нового или для воображаемого полета во внешнее пространство, тогда как девчоночьи игрушки помогают ориентироваться в домашнем мире. Кроме того, игрушки мальчиков больше ориентированы на общение, стимулируя групповую игру, что способствует проявлению соревновательности, агрессивности и конструктивности. Вообще, мальчишеские игрушки сильнее девчоночьих стимулируют активность ребенка.

    Более современное и методологически совершенное исследование (Blakemore, Centers, 2005) состояло из двух этапов. Сначала 292 студента классифицировали 126 современных детских игрушек по пяти категориям: строго маскулинные, умеренно маскулинные, нейтральные, умеренно фемининные и строго фемининные. После этого другие 706 студентов индивидуально оценили разные типы игрушек по 26 шкалам, причем мужские и женские оценки игрушек и их свойств оказались очень похожими. Девчоночьими считаются куклы и игрушки, сосредоточенные на домашней жизни, тогда как оружие, машины и двигающиеся фигуры, представляющие агрессию или насилие, воспринимаются как мальчишеские. В целом, игрушки мальчиков были признаны более энергичными, соревновательными, возбуждающими и порой опасными, чем девчоночьи. Эти игрушки больше способствуют развитию искусства ориентировки в пространстве, сами могут двигаться и тем стимулировать визуальное наблюдение и ориентацию в пространстве. Однако гипотеза, что мальчишеские игрушки больше поощряют социальную игру, не подтвердилась. В целом, авторы полагают, что нейтральные или умеренно-маскулинные игрушки способствуют оптимальному развитию ребенка больше, нежели гендерно-типичные.

    Общее ослабление гендерной поляризации проявляется и в мире игрушек. Анализ детских писем Санта-Клаусу показал, что девочки, вслед за мальчиками, стали чаще просить настоящие транспортные средства, спортинвентарь и мужские фигурки, а мальчики, вслед за девочками, все чаще просят предметы одежды, а также образовательные и художественные игры. В том же направлении действует электронизация и компьютеризация мира (Cassell, Jenkins,1998). Американские производители игрушек отмечают, что современные девочки быстрее вырастают из игровой фазы развития (Pressler, 2006). Кукла Барби, которой раньше увлекались в 7–8 лет, теперь интересует лишь 3-4-летних девочек. По словам руководителя крупной компании по производству игрушек, мальчики остаются с игрушками до 12 лет, а девочки уже в 8 лет теряют интерес к традиционным игрушкам, переключаясь на другие товары. По данным одного опроса, 92 % 9-11-летних мальчиков сказали, что при посещении супермаркета они обязательно или вероятно заглянули бы в отдел игрушек; среди девочек так ответили лишь 76 %. Остальные предпочитают смотреть и покупать одежду, модные аксессуары и обувь. «Я думаю, что водораздел между мальчиковыми и девичьими игрушками становится менее четким», – говорит маркетолог. На первый план выходят гендерно-нейтральные товары.

    Общая тенденция развития состоит в том, что современные дети быстрее взрослеют, их интересы становятся более похожими на интересы взрослых мужчин и женщин, в жизни которых заметную роль играет всякого рода техника. Консервативные взрослые усматривают в этом «маскулинизацию девочек». На самом деле дети, в отличие от идеологически ангажированных взрослых, просто живут в современном, а не воображаемом – ив этом смысле кукольном – мире.

    Вероятно, в России эти сдвиги меньше, чем на Западе. Давно ли у нас вообще появились компьютеры и многим ли детям они доступны? При опросе учащихся начальной школы (119 девочек и 115 мальчиков) о любимых игрушках и играх (Попова, 2000 г.) наибольшие гендерные различия обнаружились в степени приобщенности детей к техническим видам игр, включая компьютерные. В качестве любимой игрушки компьютер упомянули 31 % мальчиков и лишь 6,5 % девочек-первоклассниц. В четвертом классе в перечне особо понравившихся подарков на день рождения у девочек появляется косметика, украшения, энциклопедии для девочек, а у мальчиков преобладают слайзеры, ролики, джойстики, компьютерные игры, игрушки с пультом управления, футболки с символами любимых команд. В младшем школьном возрасте по приобщенности к компьютерам российские мальчики опережают девочек примерно на 1,5 года. В дальнейшем это обеспечивает им преимущества в мире высоких технологий и закладывает базу для овладения высокостатусными профессиями. За разным доступом к компьютерам часто скрывается социально-экономическое неравенство (Собкин, Хлебникова, 2000).

    Тем не менее гендерная разница уменьшается. На Западе многие девочки уже не только догнали, но и обошли мальчиков по освоению компьютеров (Whitley, 1997). Поданным исследования Tesco Computers, неуверенно себя чувствуют рядом с компьютерами 6 % девочек и 10 % мальчиков. К семи годам 73 % девочек уже могут использовать поисковики, а 62 % – редактировать документы (ВВС News, 29. 02. 2008). Так же будет и в России. Так что, плакать по этому поводу?


    Подведем итоги.

    1. Поскольку психологические тесты и школьные отметки заданы и строго контролируются взрослыми, их анализ необходимо дополнить изучением гендерных различий детских игр и игрушек, в выборе которых дети значительно свободнее, а психолого-педагогические данные корректируются историко-этнографическими и этологическими.

    2. В сфере детских игр и игрушек определенно существуют гендерные инварианты, которые воспроизводятся из поколения в поколение, кажутся стабильными, кросскультурными и даже межвидовыми, но они, тем не менее, видоизменяются вместе с обществом и культурой.

    3. Игровые предпочтения мальчиков и девочек – не столько продукт социализационных стратегий и сознательных усилий взрослых, сколько результат относительно самостоятельного детского выбора.

    4. Этот выбор не столько индивидуальный, сколько групповой, решающую роль в нем играют гендерные стереотипы детской культуры. Навязать детям то, чего они не хотят, взрослые не могут.

    5. Дети спонтанно, но вполне эффективно корректируют педагогические усилия взрослых, не учитывающих социальные и психологические реалии. С одной стороны, дети блокируют попытки радикальных воспитателей уничтожить гендерные различия, дав мальчикам и девочкам одинаковые игры и игрушки. С другой стороны, современная детская культура, которая по примеру взрослого общества существенно ослабляет гендерную поляризацию, блокирует усилия традиционалистов, мечтающих о возврате к «прежнему», «настоящему» детству.

    6. Если бы взрослые педагоги и политики были чуточку поумнее и обладали лучшей антропологической и психологической культурой, то вместо шумных идеологических кампаний по поводу «хороших» и «плохих» игрушек они бы присмотрелись и прислушались к реальным, а не воображаемым детям.

    7. Для понимания долгосрочных тенденций в этой сфере жизни необходимы систематические профессиональные лонгитюдные, когортные и кросскультурные исследования детской игровой культуры.

    В заключение – несколько личных впечатлений. Май 2008 г. я провел в Вашингтоне и посвятил много времени посещению музеев, причем смотрел не только на экспонаты, но и на публику. Национальная художественная галерея и Музей авиации и космонавтики, который считается самым посещаемым музеем в мире, – два разных гендерных мира. В Национальной галерее много детей и подростков, они приходят туда либо с родителями, либо со школьными экскурсиями, с учителями. Особой разницы в поведении мальчиков и девочек не заметно, все чинно и благородно. Самое приятное зрелище – мальчики, пришедшие с отцами. Если у отца интеллигентное лицо, то и у сына глаза осмысленные. Но многим мальчикам тут откровенно скучно. То ли они до классической живописи еще не дозрели, то ли она им вообще не понадобится. Девочки отсутствие интереса хотя бы маскируют, а мальчики нет.

    В Музее авиации и космонавтики ты сразу погружаешься в мир мальчишества. Сюда тоже приходят и группами, и семьями. Среди посетителей много женщин и девочек, в экспозиции они тоже представлены, есть даже отдельная выставка, посвященная американским женщинам – военным пилотам. Но тон в музее явно задают мальчики. Они бегают, шумят, живо обсуждают увиденное, упражняются на всевозможных тренажерах, скучающих лиц нет. Если подросток пришел с девушкой, он обязательно ей что-то объясняет, и она признает (или делает вид, что признает) его компетентность.

    Можно ли изменить эти пристрастия и сделать так, чтобы мальчики и девочки одинаково интересовались техникой и классической живописью? Думаю, что нет, да и зачем? Есть мальчики и девочки, которым одинаково близко и то и другое. Другие счастливо живут в соответствии с традиционными гендерно-возрастными стереотипами. Третьи этим стереотипам не соответствуют и пытаются жить вопреки им. Индивидуальные способности, интересы, занятия и игры могут выстраиваться по гендерному шаблону, но это не обязательно. Библейская формула «Всякое дыхание да славит Господа!» единообразия не предполагает.

    Эмоции и эмоциональная культура

    Если мальчикам не позволяют плакать слезами, некоторые из них будут плакать пулями.

    (Уильям Поллак)

    Чем отличаются эмоциональные реакции, степень осознания и вербализации эмоциональных состояний, эмоциональный словарь и характер эмоционального контроля мальчиков и девочек? Различие эмоциональных реакций мальчиков и девочек видно невооруженным глазом: мальчишки кричат, спорят, толкаются. Но за этим стоит сложная проблема. Недаром мужчинам (мальчикам) приписывают две противоположные особенности: с одной стороны, эмоциональную несдержанность и импульсивность, а с другой – жесткий самоконтроль вплоть до неспособности адекватно выражать свои чувства.

    Наличие гендерных различий как на психофизиологическом уровне (непосредственная эмоциональная реактивность), так и на уровне эмоциональной культуры (нормативные предписания, регулирующие формы проявления тех или иных эмоций) доказано. Однако интерпретация этих данных противоречива.

    Судя по словесным самоотчетам, в стрессовых ситуациях женщины во всех возрастах значительно чаще мужчин испытывают тревогу и страх. Однако объективное, с помощью кожно-гальванической реакции, измерение эмоциональных реакций показывает, что гендерные различия невелики. Сопоставляя эти факты с тем, что мужская роль запрещает мальчику испытывать страх, ученые предполагают, что мальчики просто подавляют или утаивают часть своих, не соответствующих канону маскулинности, чувств и переживаний, о которых женщины говорят открыто. Недаром у мужчин по этим вопросам более высокие показатели по контрольным шкалам «лжи» и «психологической защиты». В отличие от психофизиологов, которые говорят просто о «пониженной эмоциональности» мужчин, социальные психологи подчеркивают роль социального контекста: мужчины столь же эмоциональны, как женщины, но их эмоции возникают в несколько ином контексте и имеют другие формы выражения (Larson, Pleck, 1999).

    Эмпирические данные о гендерно-возрастной динамике эмоциональности фрагментарны (Saarni et al., 2006). У младенцев и ползунков последовательных гендерных различий в выражении эмоций мало, но мальчики чаще проявляют раздражительность и гнев, а девочки – пугливость. В младшем дошкольном возрасте мальчики начинают скрывать такие отрицательные эмоции, как грусть, а девочки реже выражать гнев и эмоции, которые могут задеть чувства других. В подростковом возрасте девочки значительно чаще мальчиков выражают чувства грусти, стыда и вины, говорят, что сильно переживают эти чувства, тогда как мальчики склонны их наличие у себя отрицать.

    Как показывают многолетние исследования Нэнси Айзенберг и ее сотрудников, важную роль в формировании эмоциональной культуры мальчиков играет семейная гендерная социализация (Eisenberg, Fabes, Spinrad, 2006). Судя по родительским самоотчетам и данным непосредственного наблюдения, родители по-разному реагируют на проявления эмоций мальчиками и девочками. В целом, на мальчиков «давят» сильнее, побуждая их контролировать плач и вообще проявление эмоций. Но это давление избирательно. Проявления гнева у мальчиков матери воспринимают терпимее, чем у девочек, в то же время проявлениям гнева у 2–3,5-летних мальчиков придают больше значения, на гневающихся девочек просто не обращают внимания либо наказывают их. Матери редко говорят с дочерьми о гневе. Впрочем, родительские реакции зависят от возраста ребенка и от того, на кого направлен его гнев.

    В общем, родители считают девочек более эмоциональными существами, чем мальчиков. Эмоциональные состояния 1,5-годовалых девочек обсуждаются в семье значительно чаще, чем эмоциональные состояния мальчиков того же возраста. Поскольку у девочек раньше появляется эмоциональный словарь, 2-летние девочки чаще и детальнее описывают свои эмоциональные переживания, чем их ровесники-мальчики. Из общения со взрослыми девочки узнают, что они не должны проявлять гнев, зато их печаль находит у взрослых отклик. Матери чаще говорят с девочками об эмоциональных состояниях, тогда как с мальчиками обсуждают главным образом их причины и следствия, особенно отрицательные: плакать или проявлять раздражение – плохо.

    Девочки и женщины во всех возрастах говорят об эмоциях больше, чем мальчики и мужчины. Некоторые авторы объясняют это более ранним развитием у девочек вербальных способностей, что облегчает родителям разговор с ними, тогда как мальчики многих слов еще не понимают. Хотя это предположение логично, взаимосвязь темпов когнитивного созревания мальчиков и девочек, родительских гендерных стереотипов и других аспектов гендерной социализации остается неясной.

    Пол ребенка может влиять на характер родительской экспрессивности: матери по-разному выражают свои чувства к сыновьям и дочерям как словами, так и тактильно – путем прикосновения. Общеизвестно, что маленьких девочек трогают значительно чаще, чем маленьких мальчиков, а прикосновение – универсальный способ передачи эмоционального тепла. Повышенная потребность в тактильных контактах сохраняется и у взрослых женщин.

    В подростковом и юношеском возрасте различия в эмоциональном словаре мальчиков и девочек увеличиваются. Например, у студенток Уральского политехнического университета словарь эмоций на всех курсах и на всех специальностях богаче, чем у студентов. Иными словами, девушки имеют в своем активном словаре больше понятий, описывающих разнообразные эмоции, чем их сверстники. В то же время для юношей характерно наличие большего, чем у девушек, количества индивидуальных, несвойственных их сверстникам, названий эмоций (Иванова, 2007).

    Повышенная эмоциональная реактивность и более богатый словарь эмоций дают девочкам значительные преимущества как в распознании и передаче собственных чувств, так и в интуитивном понимании чужих переживаний (эмпатия). Впрочем, конкретные результаты сильно зависят от контекста и методологии исследования (самоотчеты показывают больше гендерных различий, чем физиологические измерения или данные скрытого наблюдения), а также от характера наличных гендерных стереотипов. В экспериментальных ситуациях женщины обычно демонстрируют более высокие уровни симпатии и эмпатии, чем мужчины, но при физиологическом контроле эта разница порой исчезает. Видимо, девочки просто конструируют имидж, соответствующий положительному для них стереотипу «чувствительности», который для мальчика нормативно неприемлем.

    Мальчики и девочки по-разному реагируют на стрессовые ситуации. 538 американских восьми– и десятиклассников от 13 до 18 лет (средний возраст 14,9 лет) из 18 разных школ фиксировали в дневнике «самые худшие события» и то, как они на них реагировали непосредственно в момент их происшествия и 6 и 12 месяцев спустя (Hankin, Mermelstein, Roesch, 2007). Оказалось, что девочки имели больше стрессоров и реагировали на них острее мальчиков, но главное – их напрягали разные события. У девочек преобладали межличностные стрессоры, взаимоотношения с другими людьми – родителями, учителями или сверстниками; девочки переживали расстройства в связи с ними вдвое чаще мальчиков. Мальчики острее переживали неприятности, связанные с недостаточными успехами в учебе или спорте. Кроме того, девочки реагировали на личные неприятности сильнее; например, в случае романтической ссоры с мальчиком девочка будет чувствовать себя подавленной, а мальчик постарается чем-то развлечься.

    С возрастом, благодаря развитию самоконтроля, непосредственная эмоциональная реактивность как у мальчиков, так и у девочек уменьшается. Степень эмоционального самоконтроля зависит, в частности, от того, насколько то или иное чувство или переживание гендерно приемлемо. Мужчины и мальчики охотнее рассказывают об эмоциях, связанных с властью, типа гнева, а женщины и девочки – о чувствах, связанных с бессилием (грусть, страх, стыд и вина). Сравнение психолингвистических данных по 37 странам показывает, что эти различия культурно-универсальны и мало зависят от реального социального положения и степени эмансипации женщин (Fischer et al., 2004).

    Гендерно-типическое восприятие эмоций, при всей тонкости этих различий, имеет свои поведенческие последствия. Одна и та же ситуация, например риск, может вызывать у мужчин гнев (anger), а у женщин – отвращение (disgust). Но гнев – чувство активное, порождающее желание устранить трансгрессию (нарушение, угрозу) посредством агрессии, тогда как отвращение направлено на то, чтобы предотвратить заражение чем-то опасным и нежелательным, это может быть достигнуто путем ухода (Fessler, Pillsworth, Flamson, 2004).

    Не менее сложен вопрос о вербальном выражении эмоций. Мы постоянно слышим о мужской эмоциональной «нечувствительности» и «невыразительности». Для описания этого феномена существует специальный психиатрический термин алекситимия (греч. а– отрицание, lexis – слово, thyme – чувство) – неспособность индивида осознавать и называть переживаемые им самим или другими людьми эмоции, утрата контакта с собственным внутренним миром.

    Как показывают экспериментальные исследования на довольно больших выборках, эмоциональная реактивность мальчиков сильно зависит от идеологии маскулинности, которая побуждает их опасаться не только таких откровенно «немужественных» чувств, как страх, тревога или нежность, но и любых аффективных состояний, ассоциирующихся с потерей самообладания (Jakupcak et al., 2003). Подавление и скрывание эмоций – один из механизмов контроля над своими переживаниями и опытом. Мужчины, придерживающиеся менее жесткого канона маскулинности, обладают более богатым и сложным эмоциональным миром, чем те, которые считают, что «мужчина всегда должен держать себя в руках». И формируется это все в детстве.

    «Мальчики не плачут». Культурологический экскурс

    Плакать хотел ты и не знал, можно ли? Ты плакать боялся, ибо много людей на тебя смотрело. Можно ли плакать на людях?

    (Николай Рерих)

    Согласно привычным стереотипам, мужчина должен быть выдержанным, уравновешенным, беспристрастным; в отличие от женщины, он не может позволить себе покапризничать или поплакать. Поэтому развитие эмоциональных реакций, не соответствующих данным установкам, активно подавляется в процессе социализации ребенка. Как показал И. А. Морозов, особенно жестко табуируются мужские слезы (Морозов, 2007).

    Во многих культурах распространено представление, что для мужчины прослезиться, а тем более заплакать означает нарушить нормы мужественности, воздержание от слез даже под угрозой пыток или мученической смерти – наивысшая доблесть и проявление мужской силы. Это представление можно считать кросскультурной универсалией, проявляющейся как в архаической мифологии, так и в современной масскулыуре.

    Согласно мифу хантов, верховный бог Торум, разгневавшись на нарушившего его запрет сына, приказывает сжечь его заживо: «Сложите дрова в костер и сожгите его на костре! Пусть он сгорит, пусть пропадет! Такой человек недостоин жить!» Народ так и сделал. Разожгли большой костер, бросили юношу в середину пламени. Он не сказал ни слова, не пролил ни слезинки, а огонь горел день и ночь.

    В большинстве культур, как современных, так и древних, плач жестко регламентируется возрастными (рыдающему или хнычущему ребенку внушают: «Не плачь, ты уже взрослый/ая!») и гендерными ролями (над мальчиком или мужчиной насмехаются: «Что ты плачешь как девчонка/женщина/баба!»).

    Эти предписания и в настоящее время широко распространены, в том числе у русских: «Пока дети маленькие, большого различия [между девочками и мальчиками] нет. Ну, может быть, лет до восьми, до десяти. А вот уже, скажем, постарше дети, тут уже начинается. Ну, скажем, мальчику там: "Ты не должен плакать, все равно должен держаться… <… > Терпи, казак, атаманом будешь! – Вот в этом смысле. – Только девочки плачут, мальчики должны терпеть в подобных ситуациях…" <… > Как говорится, если все по женскому подобию начнут нюни распускать, это уже будет слишком!.. <… > Ну, вот, скажем, если бывают какие-то трудные ситуации, кто-то, скорее всего мужчина, должен взять на себя какие-то обязательства, все взять под контроль и не дать всему пойти на самотек…» (Цит. по: Морозов, 2007).

    Плач со слезами допускается только в определенных ситуациях, которые маркируются как экстремальные (оплакивание умерших, прощание, мольба), и только для лиц определенного статуса и пола (родственники, чаще всего женщины и дети). В этих случаях по этикету могут плакать и мужчины.

    Слезы табуируются не сами по себе, а как проявление слабости. В древности и в Средние века выражение сильных чувств для мужчин считалось нормальным (Кон, 2005. С. 60–92). Персонажи героического эпоса не только «гомерически хохочут» и легко приходят в ярость, но и публично, при всех, рыдают:

    Сдержать не может слез великий Карл,
    С ним плачет вся стотысячная рать…
    Рвет бороду, сдержать не может гнев,
    Рыдает он, и с ним бароны все…
    Нет рыцаря и нет барона там,
    Чтоб в грудь себя не бил и не рыдал…
    Без чувств от горя многие лежат…
    Над нею, сострадая, он заплакал.

    (Песнь о Роланде)


    Это не буквальное описание (эпос имеет свою стилистику), но такое поведение не противоречило правилам рыцарского этикета. Более нежные чувства в то время были слабо отрефлексированы в культуре, а в дальнейшем стали считаться женскими.

    Впрочем, так было не всегда. В последней трети XVIII в., в эпоху сентиментализма и романтизма, сострадание и слезы стали главными символами сердечных отношений образованных юношей. Они плачут, созерцая природу, плачут, встречаясь и прощаясь друг с другом, от разделенной и от безответной любви, от прочитанной книги и т. п. «Слеза сближает друзей» – написал юный Фридрих Шиллер в дневник своему другу Фердинанду Мозеру. А вот как описывается встреча друзей в культовом романе Жан Поля (Ф. Рихтера) «Зибенкэз»: «И когда Фирмиан вошел в их общую комнату, освещенную лишь угасающей алой зарей, его Генрих обернулся, и они молча, с поникшей головой, упали друг другу в объятия и пролили все горевшие в их душах слезы. Но то были и слезы радости, и они положили конец объятиям, но не прервали молчания» (Цит. по: Кон, 2005).

    Однако упоение собственной чувствительностью было достоянием лишь небольшого слоя образованной мужской молодежи и не меняло традиционного канона маскулинности.

    Мальчишеская культура всегда старается копировать культуру взрослых мужчин. За табуированием слез в ней скрывается табуирование слабости и страха. В фильме Звягинцева «Возвращение» мать находит своего младшего сына Ивана сидящим на вышке, куда его привели приятели, чтобы испытать, сможет ли он прыгнуть оттуда в воду. В отличие от старшего брата, Иван прыгнуть не решился и остался наверху, боясь, что если он спустится по лестнице, то ребята поднимут его на смех. Он плачет, и это слезы обиды и страха.

    «"Мамочка!" – "Я же запретила вам сюда ходить!" – "Мамочка!" – "Ну-ка, одевайся! Ну-ка, одевайся…" – "Я не могу!" – "Почему?" – "Я должен прыгнуть, я не могу спуститься по лестнице". – "Почему?" – "Если я спущусь… Если я спущусь, они будут называть меня трусом и козлом". – "Да об этом никто не узнает! Ты что?!.. " – "Но ведь ты будешь знать! Ты будешь знать, что я… не прыгнул. Что я… Что я спустился по лестнице". – "Да глупости, сынок! Я об этом никому не скажу! А ты прыгнешь в другой раз, когда ты сможешь". – "Правда?" – "Конечно!" – "Мам, я тут сидел, мне было так страшно!.. Если бы ты не пришла, я бы умер!" – "Ну что ты, миленький, ну что ты говоришь! Я же здесь, с тобой!.."»

    Отрицая собственную слабость, не признаваясь в ней даже самому себе, мальчик тем самым преодолевает ее, и это хорошо. Но гипертрофия подавления способствует развитию алекситимии, от которой, по данным известного американского психолога Роналда Леванта, в большей или меньшей степени страдают четыре пятых американских мужчин (Levant, Richmond, 2007). Если спросить мужчину, что он чувствует, он, скорее всего, расскажет, что он думает, многие мальчики даже не замечают разницы между этими вопросами. Это затрудняет мужчинам эмоциональное самораскрытие и обедняет их человеческие взаимоотношения, в том числе любовные и отцовские.

    Но снова на первый план выходят индивидуальные различия: одни мальчики страдают от избыточного самоконтроля, а другие – от недостатка самоконтроля и повышенной импульсивности, причем и то и другое связано с типом личности.

    Новейшие исследования показывают, что эмоциональность связана с интеллектом гораздо теснее, чем думали раньше. Помимо всем известного IQ, существует так называемый эмоциональный интеллект (ЭИ), от которого во многом зависит жизненная успешность человека, включая его профессиональный и карьерный рост. Первая и наиболее известная модель ЭИ была предложена в 1990 г. Питером Сэловеем и Джоном Мэйером, которые определили ЭИ как «способность отслеживать собственные и чужие чувства и эмоции, различать их и использовать эту информацию для направления мышления и действий». Теория ЭИ быстро приобрела популярность и существует в нескольких вариантах. Московский психолог Д. Б. Люсин определяет ЭИ как способность к пониманию своих и чужих эмоций и способность к управлению ими (Люсин, 2004; Роберте и др., 2004).

    Первая способность состоит в том, что человек может распознать эмоцию (то есть установить факт наличия эмоционального переживания у себя или у другого человека), идентифицировать ее (установить, какую именно эмоцию испытывает он сам или другой человек) и найти для нее словесное выражение, а также понимает причины, вызвавшие данную эмоцию, и следствия, к которым она приведет. Вторая способность состоит в том, что человек может контролировать интенсивность эмоций, прежде всего – приглушать чрезмерно сильные эмоции, контролировать внешнее выражение эмоций и при необходимости произвольно вызвать ту или иную эмоцию.

    Соотношение ЭИ с другими психологическими категориями пока неясно. Например, изучение связи ЭИ и учебной успеваемости 246 австралийских первокурсников показало, что, хотя высокий ЭИ коррелирует с более высокой удовлетворенностью жизнью, лучшим решением проблемных ситуаций, способностью преодолевать трудности и с меньшей тревожностью, после выравнивания личностных черт и когнитивных способностей ковариации между ЭИ и жизненными навыками не превышают 6 % (Bastianetal., 2005). Тем не менее, ЭИ имеет гендерный аспект. При обследовании большой группы австралийских подростков девочки обнаружили значительное превосходство над мальчиками как по распознанию, выражению («Я могу сказать другим, что я чувствую») и пониманию эмоций («Я понимаю, что чувствуют другие»), так и по ЭИ в целом (Downeyetal., 2007). При сравнении ЭИ, типа личности, удовлетворенности жизнью и некоторых показателей здоровья 500 канадских и 200 шотландских студентов выяснилось, что ЭИ отрицательно коррелирует с алекситимией и пьянством и положительно – с удовлетворенностью жизнью и качеством социального общения (Austinetal., 2005).

    Общий вывод современной психологии сводится к тому, что эмоциональная закрытость мальчиков – фактор скорее неблагоприятный, способствующий накоплению психологических трудностей. Острее всего эти проблемы стоят у подростков, которым эмоциональная немота затрудняет самораскрытие и общение со сверстниками. Стремление всегда и всюду выступать с позиции силы – одна из причин культуры насилия, наркозависимости и немотивированной подростковой жестокости. О необходимости повышения эмоциональной грамотности и культуры мальчиков пишут видные американские психологи Уильям Поллак, Джеймс Гарбарино и другие.

    Показателен в этом смысле бестселлер Дэна Киндлона и Майкла Томпсона «Воспитывая Каина» (Kindlon, Thompson, 1999). Обращаясь к американским отцам, психологи говорят:

    «Позвольте мальчикам иметь внутреннюю жизнь и испытывать весь спектр человеческих эмоций, чтобы они могли лучше понять себя и общаться с другими.

    Признайте и примите высокий уровень активности мальчиков и дайте им безопасные мальчишеские места, где они могли бы эту активность проявлять.

    Говорите с мальчиками на их языке, уважая их гордость и маскулинность. Будьте откровенны с ними, используйте их в качестве консультантов и помощников при решении проблем.

    Учите мальчиков тому, что эмоциональная смелость – это действительно смелость и что смелость и эмпатия – источники настоящей силы в жизни.

    Используйте дисциплину для того, чтобы формировать у мальчиков характер и совесть, а не выращивать из них врагов.

    Учите мальчиков тому, что есть много путей стать мужчиной».

    Это не просто призывы. Разработаны специальные программы обучения мальчиков эмоциональной грамотности. Вопреки догмам маскулинной идеологии, мальчики здоровее и счастливее, если у них есть прочный эмоциональный ресурс и доступ ко всем аспектам собственного «Я». Учить мальчика эмоциональной культуре – значит, прежде всего, обогащать его эмоциональный словарь. Маленького ребенка нужно учить распознавать и выражать свои чувства, например сказать сыну: «Ты выглядишь печальным» или «Мне кажется, ты чем-то разочарован?» Простая фраза «Я испугался, а ты?» может облегчить мальчику выражение собственных чувств. Нужно больше слушать ребенка и развивать его эмоциональный словарь, особенно в том, что касается таких отрицательных и табуируемых эмоций, как страх и тревога. Это не формальные уроки, а всего лишь повышение собственной открытости с сыном.

    Больше рассказывайте сыну о своих собственных чувствах.

    Описывайте чувства других людей. Объясняйте, что могут чувствовать другие люди.

    Обсуждайте чувства других мужчин.

    Используйте для исследования чувств музыку, литературу и кино.

    Учите мальчиков эмоциональной смелости.

    Давайте мальчикам возможность проявлять заботу, помогать дома и соседям, стимулируйте старших братьев помогать младшим.

    Не забывайте положительно оценивать чувствительность мальчика.

    Самое главное – не жалейте времени!

    О том, что «важно научить мальчиков плакать», говорит автор самого успешного американского бестселлера о воспитании мальчиков гарвардский профессор Уильям Поллак.


    Подведем итоги.

    1. Гендерно-возрастные различия в эмоциональности – не только психофизиологическая данность, но и социокультурный норматив, на который дети ориентируются.

    2. Мальчики и девочки различаются не столько по степени своей эмоциональности, сколько по тому, какие именно эмоции у них поощряются, а какие табуируются.

    3. Традиционная маскулинная идеология и основанная на ней эмоциональная социализация поощряют и культивируют у мальчиков сильные эмоции, связанные с отношениями господства и власти (гнев, любовь к острым ощущениям) и блокируют проявление и осознание слабости, будь то страх, нежность или стыд. Эти установки имеют биоэволюционные предпосылки, но приносят психологические издержки.

    4. Разные мальчики от природы и в силу особенностей развития в раннем детстве неодинаково восприимчивы к той или иной эмоциональной культуре. Это заставляет их притворяться, преувеличивать одни и отрицать другие чувства. Отсюда – трудности эмоционального самоконтроля, эмоциональная заторможенность, бедный эмоциональный словарь.

    5. В современных условиях, когда гендерные границы стали более подвижными и проницаемыми, это сопряжено с социальными и психологическими издержками как для общества, так и для самих мальчиков. Гегемонная маскулинность нередко формирует у мальчиков такие черты, от которых многие взрослые мужчины хотели бы избавиться.

    6. Социально-педагогическая стратегия не может равняться на один-единственный образец. В зависимости от индивидуальности конкретного ребенка ему нужно помогать восполнить то, чего ему недостает. Воспитание чувств должно быть ориентировано не только на самоконтроль, но и на свободное индивидуальное самовыражение. Интересы общества и личности в этом вопросе совпадают.

    Агрессивность и принятие риска

    Недостаток котенка в том,

    Что однажды он станет котом.

    (Огден Нэш)

    Понятие агрессии многозначно (Берковиц, 2002; Реан, 2002, 2003а). В общем виде, агрессивными называются действия, умышленно направленные на причинение вреда кому-либо другому (или самому себе). По способу действия различают агрессию физическую и вербальную, активную и пассивную, прямую и косвенную, а по мотивации – враждебную (когда главной целью является причинение вреда жертве) и инструментальную (когда агрессия является не самоцелью, а только средством достижения каких-то других целей, например приобретения господства, власти и т. п.). В рамках косвенной агрессии выделяют вербальную агрессию (словесные оскорбления и причинение душевной травмы), социальную агрессию, направленную на причинение вреда социальному статусу и самоуважению жертвы, и реляционную (от англ. relation– отношение) агрессию – причинение вреда другому путем умышленного манипулирования и ухудшения его взаимоотношений с третьими лицами (например, сплетни). Кроме того, нужно различать агрессивность как индивидуальное свойство (одни люди агрессивнее других) и агрессию как специфический способ достижения целей и разрешения конфликтов.

    Частота и типичные формы проявления агрессии у детей меняются с возрастом (Dodge, Coie, Lynam, 2006; Farrington, 2004). У младенцев преобладают выражения гнева и зачатки физической агрессии. На втором году жизни физическая агрессия становится одним из способов разрешения межличностных конфликтов (например, средством отнять чужую игрушку). Лонгитюдные исследования больших выборок детей от младенчества до зрелости показывают, что пик физической агрессии приходится на возраст между 2 и 4 годами. К счастью, возможности ребенка причинить серьезный вред другому невелики. С появлением речи физическая агрессия дополняется и частично вытесняется вербальной, в связи с чем возникают гендерные различия; у младенцев и ползунков их еще мало, зато у дошкольников и в любых естественных детских группах они становятся заметными.

    С возрастом частота физической агр ессии уменьшается. Например, в отчетах обследованных Национальным Институтом детского здоровья США матерей 1 195 детей самая распространенная форма ранней детской агрессии – ребенок кого-то бьет – присутствует в описаниях 70 % 2-3-годовалых детей, в 20 % описаний 4-5-летних и в 12 % описаний третьеклассников. Ослабление физической агрессивности объясняется не столько внешним контролем, сколько усилением эмоционального самоконтроля. Этот процесс имеет свои психофизиологические предпосылки: созревание центров мозга, ответственных за самоконтроль, ослабляет спонтанную агрессию. Одновременно ребенок обретает способность отсрочить получение ожидаемого удовольствия, что делает его поведение более рациональным. Агрессивное поведение от этого не исчезает, но становится более дифференцированным и мотивационно сложным.

    Кроме того, дети начинают предвидеть и принимать во внимание реакцию окружающих – родителей, учителей и сверстников.

    Психологи первой половины XX в. были склонны считать повышенную агрессивность всеобщим свойством мальчиков. Современная картина выглядит более нюансированной. При тестировании в школах США 491 ребенка с 3-го по 6-й класс подавляющее большинство детей (почти 80 % мальчиков и девочек) оказались неагрессивными, а у агрессивных детей различие между мальчиками и девочками обнаружилось не столько в уровне агрессивности, сколько в способах ее проявления: мальчики, желающие кому-то навредить, чаще прибегают к физической агрессии, стараются ударить, причинить боль, а девочки – к агрессии реляционной, пытаясь испортить своим врагам отношения с другими детьми (Crick, Grotpeter, 1995). Это соответствует старой теории, утверждающей, что у женщин, в отличие от открытой мужской агрессии, проявлением которой является гнев, чаще наблюдается скрытая враждебность. А поскольку реляционная агрессия менее заметна, чем физическая, девочки выглядят менее агрессивными, чем мальчики.

    Более высокая агрессивность мальчиков может объясняться не только свойствами их эмоциональной реактивности, но и тем, что они отстают от девочек по способности выражать свои чувства и по умению улаживать конфликты путем переговоров. При сравнении агрессивных и неагрессивных 9-11-летних школьников выяснилось, что девочки знают больше конструктивных способов разрешения конфликтов, чем мальчики, причем разница между агрессивными и неагрессивными девочками в этом отношении была больше, чем между мальчиками (Keltikangas-Jarvinen, Kangas, 1988. Цит. по: Реан, 2002. С. 310). Наиболее важные различия между агрессивными и неагрессивными детьми, независимо от их пола, не столько в силе агрессивной мотивации, сколько в умении находить конструктивные решения. Это очень важно с социально-педагогической точки зрения: если вы хотите ослабить мальчишескую агрессивность, нужно не столько осуждать и подавлять ее, сколько помочь детям находить более эффективные способы разрешения конфликтных ситуаций.

    Типичные формы проявления агрессии имеют свои гендерно-возрастные особенности. В младшем подростковом возрасте у мальчиков преобладает физическая агрессия, тогда как девочки отдают предпочтение вербальной агрессии. В 12–13 лет самой выраженной формой агрессии у детей обоего пола становится негативизм, оппозиционная манера поведения, направленная против любого авторитета; второе место по частоте у мальчиков занимает физическая, а у девочек вербальная агрессия. У14-15-летних мальчиков лидируют негативизм и физическая агрессия, а у девочек – вербальная агрессия (Семенюк, 1996; Реан, 2003а. С. 286).

    Исследования мальчишеской агрессивности высвечивают взаимосвязь психофизиологических и социокультурных аспектов маскулинности. На биологическом уровне агрессивность тесно связана с секрецией тестостерона, который стимулирует агрессивное поведение как у животных, так и у человека, причем у подростков и юношей от 13 до 20 лет уровень тестостерона и агрессия связаны значительно теснее, чем у мужчин старше 35 лет (Archer, 2004). О наличии такой связи говорит и пальцевый индекс: мужчины, у которых второй палец намного короче четвертого, имеют больше спортивных достижений и воспринимаются женщинами как более доминантные и маскулинные, в то же время эти мужчины подвержены повышенному риску аутизма и иммунодефицита. Но этот показатель относителен: низкий пальцевый индекс коррелирует у мужчин (только у мужчин!) с физической агрессией, другие формы агрессивного поведения (вербальная агрессия, гнев, общая враждебность) с ним не связаны (Bailey, Hurd, 2005).

    Еще проблематичнее поведенческие корреляты тестостерона. У животных уровень тестостерона обычно повышается вместе со статусом или успехом в разрешении конфликтной ситуации. У людей все сложнее. Сравнение уровней тестостерона, агрессии и социального статуса 13-летних мальчиков, которых систематически обследовали на протяжении семи лет, показало, что он теснее связан с социальным статусом, чем с агрессией (Schaal et al., 1996). Психологи предлагали незнакомым сверстникам оценить по первому впечатлению степень «крутизны» и лидерских качеств мальчиков. Мальчики, которых их новые знакомые сочли «крутыми» и лидерами, действительно имели более высокий уровень тестостерона, но постоянные сверстники и учителя этих мальчиков не считали их физически агрессивными. Напротив, у мальчиков, которые выглядели «крутыми», но не лидерами, уровень тестостерона был не выше среднего, даже если соученики и учителя считали этих «крутых нелидеров» очень агрессивными. Это значит, что лидерство, агрессивность и те внешние признаки, по которым мальчики определяют то и другое, не совпадают, а их корреляции с уровнем тестостерона неоднозначны. Не вполне ясны и возрастные тенденции. Например, мальчики, которые были очень агрессивными между 6 и 12 годами, в 13 лет, вопреки ожиданиям, обнаружили более низкий уровень тестостерона, чем мальчики, которые в начальной школе дрались редко.

    У 106 английских подростков, которые были объектом лонгитюдного исследования с 1983 по 1987 г., в период полового созревания все формы агрессивного поведения, кроме агрессивных импульсов, ослабели. Если в начале пубертата мальчики были агрессивнее девочек, то к концу его различия исчезли, и это привело ученых к заключению, что ни гендерный, ни пубертатный статус, ни гормоны сами по себе, по отдельности, подростковую агрессию не объясняют.

    В большом 10-летнем лонгитюде в Северной Каролине (GreatSmokyMountainsStudy – GSMS), где 1 073 ребенка и их родители обследовались с 1992 по 2002 г., увеличение числа поведенческих расстройств у мальчиков с 9 до 15 лет проявилось прежде всего в усилении нефизического агрессивного поведения, которое коррелировало с увеличением свободного тестостерона и дружбой с девиантными сверстниками, тогда как связи тестостерона с физической агрессией не обнаружено. Хотя, в целом, высокий тестостерон связан с социальной доминантностью, у мальчиков, имеющих девиантных друзей, он коррелирует с симптомами неагрессивных поведенческих расстройств, а у мальчиков с недевиантными друзьями – с лидерством. Иначе говоря, важен социальный контекст: с кем обследуемые мальчики дружат (Roweetal., 2004).

    Другой лонгитюд (179 мальчиков обследовали с 12 до 22 лет) показал, что высокий тестостерон положительно коррелирует с социальным влиянием и с одобрением агрессивного/антисоциального поведения, причем это связь опосредствована темпом полового созревания, но ключевым фактором и здесь является наличие в подростковом возрасте контактов с девиантными сверстниками (Reynoldsetal., 2007).

    В рамках большого нидерландского лонгитюда (1 160 подростков) у 96 мальчиков с 12 лет до 21 года регулярно брали пробы тестостерона и оценивали социальное поведение. Результаты оказались противоречивыми: мальчики с криминальным опытом имели в 16 лет более высокий уровень тестостерона, чем остальные, подтверждая наличие связи между тестостероном, агрессией и правонарушениями, но в целом по выборке период драматического роста тестостерона сопровождался снижением агрессивного и противоправного поведения (VanBokhovenetal., 2006).

    Короче говоря, связь между тестостероном, агрессией и доминантностью неоднозначна. Повышение тестостерона чаще коррелирует у мальчиков не с агрессивностью, а с одержанной победой и связанным с нею ростом уверенности в себе (то же самое установлено в экспериментах с животными). После соревнований по дзюдо и по некоторым чисто интеллектуальным соревнованиям тестостерон заметно повышался у победителей, а у проигравших оставался таким же, что и до соревнования. В серии из двух экспериментов (McCaul et al., 1992) юноши-студенты колледжа в зависимости от успеха в игре, результаты которой были чисто случайными (подбрасывание монеты), могли выиграть или проиграть по пять долларов. В обоих экспериментах настроение у победителей становилось лучше, чем у проигравших и у тех, кто в соревновании не участвовал. Уровень тестостерона у победителей также был существенно выше, чем у проигравших, однако уровень кортизола (гормон, связанный со стрессом и возбуждением) у обеих групп оставался одинаковым. Это доказывает, что выигрыш может повышать уровень тестостерона у мужчин, причем посредствующим звеном здесь служит настроение, но никаких жестких прогнозов и заключений о соотношении тестостерона и агрессивности, тем более на длительные сроки, ученые не делают. Это верно и относительно принятия риска.

    Прирожденные брокеры?

    Интересны данные о связи пренатального тестостерона и финансовых рисков (Coates, Gurnell, Rustichini, 2009; Stein, 2009). Хотя биржевая игра выглядит делом строгого расчета, в действительности брокеры вынуждены принимать ответственные решения в спешке, и эти решения во многом зависят от их эмоционального настроя, связанного с секрецией тестостерона. Изучив поведение 17 молодых брокеров, кембриджские нейрофизиологи нашли, что больше всего денег эти брокеры делали в такие дни, когда уровень тестостерона у них был особенно высок. Но насколько стабильна такая связь? Чтобы ответить на этот вопрос, ученые замерили пальцевый индекс 44 лондонских брокеров, участников самых «шумных» и «быстрых» торгов, и сравнили их доходы за 20 месяцев, с 2004 по 2007 г. Оказалось, что мужчины, которые в зародышевой фазе развития подверглись самому сильному воздействию тестостерона, заработали в 6 раз больше тех, у кого это воздействие было минимальным. Таким образом, избыток пренатального тестостерона не только предрасполагает взрослых молодых мужчин к принятию риска, но и улучшает их способность принимать быстрые решения. Однако это вовсе не значит, что они будут успешными всегда и во всем. В тех сферах деятельности, где важна не столько быстрота реакции, сколько тщательное обдумывание, такие мужчины могут оказаться уязвимыми, а в периоды финансовых кризисов – нести наибольшие потери.

    Как и эволюционная психология, экспериментальные исследования современных детей показывают, что мальчишеская агрессивность – не только индивидуальный, но и групповой, социально-психологический феномен. Отождествление маскулинности с доминированием и агрессией присуще любой мальчишеской субкультуре. Иерархии, основанные не столько на разнице в физической силе, сколько на драчливости (желание и готовность драться), существуют уже у 6-летних мальчиков, эта тенденция зафиксирована не только у европейцев, но и в Эфиопии, у индейцев хопи, японцев и др. Половое созревание лишь усиливает уже существующий между мальчиками дух соперничества. Но поскольку мотивы этого соперничества могут быть разными, обсуждать его возрастные пики без серьезных лонгитюдных и сравнительных данных бессмысленно.

    Представления мальчиков о маскулинности как о доминантности с возрастом корректируются и усложняются. Обычно они ассоциируются с определенным телесным образом, соединяющим «крутизну» (toughness), физическую привлекательность, атлетизм, физическую силу и раннее половое созревание. Эти ценности отличаются удивительной стабильностью от 6 до 16–17 лет и практически одинаковы в разных культурах. Русское слово «крутизна» более или менее эквивалентно английским cool и tough (слово «кул» вошло в русский молодежный сленг), но здесь есть важные смысловые оттенки. Cool означает, прежде всего, абсолютную невозмутимость, решительность и хладнокровие, которое ничем не перешибешь («холодный как огурец»). Tough– не просто самодостаточность, но и сила, жесткость и грубость (американское tough значит опасный хулиган, бандит). Это как бы разные оттенки или типы маскулинности.

    Более агрессивным мальчикам легче завоевать господствующее положение в иерархической структуре мальчишеской группы, потому что их облик и поведение соответствуют нормативному канону «гегемонной маскулинности», который предъявляется остальным в качестве нормы. Нравится это им самим или нет, мальчики учат друг друга драться, быть «крутыми» и не допускать «нежностей телячьих». Они значительно чаще девочек бывают как агентами (субъектами) насилия, так и, за исключением сексуального насилия, его объектами (жертвами). Об этом говорит не только педагогическая, но и криминальная статистика. Например, в США мальчики в 4 раза чаще девочек вовлекаются в драки, вдвое чаще совершают насильственные преступления и т. д. Среди опрошенных обычных московских школьников 7, 9 и 11-х классов в последние два месяца участвовали в драках 43,4 % мальчиков, не участвовали 31,2 %, вообще не дерутся 25,3 % (у девочек соответствующие цифры 14,3, 24,9 и 60,8 %). Среднее количество драк в течение 3 месяцев на каждого мальчика 483, а на девочку 170(Собкинидр., 2005).

    Но здесь есть важные смысловые нюансы. «Драться», «бить» и «избивать» – совсем не одно и то же. Драка – «нормальный» способ выяснения отношений между равными, «бьют» слабых и зависимых, а «избивают» чужаков и нелюбимых.

    Внутригрупповое неравенство и межгрупповое соперничество усугубляются макросоциальными факторами. В бедной и социально неблагополучной среде насилие – необходимое средство выживания. Формированию хронической агрессивности способствуют также неблагоприятные семейные условия: отсутствие материнского тепла, отрицательная оценка ребенка родителями, завышенные или непоследовательные дисциплинарные требования и особенно телесные наказания. В частности, недавний метаанализ показал последовательную корреляцию между телесными наказаниями и агрессивным поведением ребенка (Gershoff, 2002).

    Развитию детской агрессивности немало способствуют СМИ, которые гипертрофируют и усугубляют реальные поведенческие различия. Например, на российском телеэкране, который вообще перегружен сценами агрессии, ее субъектом, как правило, является мужчина (соотношение сцен мужской и женской агрессивности выглядит как 57,4 % к 12,3 %). Половина конфликтов между мужчинами на телеэкране завершается убийством, треть – дракой или избиением (Собкин, Хлебникова, Грачева, 2000). Не удивительно, что мальчики начинают считать такое поведение нормальным и даже обязательным.

    Школьные драчуны и хулиганы, издевающиеся над более слабыми детьми, прежде всего над другими мальчиками (побить девочку не подвиг, на этом можно даже потерять лицо – «молодец среди овец»), чаще происходят из неблагополучных семей. Их повышенная агрессивность – следствие и бессознательная компенсация и гиперкомпенсация отсутствия понимания и эмоционального тепла, а также чувства своей социальной неполноценности. Эти установки очень устойчивы. 12-летний канадский лонгитюд (1 037 мальчиков из бедной среды изучали с детсадовского возраста) показал, что группу повышенного риска ранней включенности в девиантные группы составляют в первую очередь гиперактивные, бесстрашные и несклонные к просоциальным действиям мальчики из бедных районов и выросшие в неблагоприятной семейной среде (Lacourse et al., 2006).

    Как повышенная агрессивность мальчика влияет на его взаимоотношения со сверстниками? Многочисленные исследования показывают, что большинство детей, будь то дошкольники, младшие школьники или подростки, не любят агрессивных сверстников, считают их неприятными и предпочитают не общаться с ними (Реан, 2002, 2003а). Нелюбовь сопровождает их даже при переходе в другой коллектив. В одном исследовании психологи в течение шести недель наблюдали за общением группы переведенных из другой школы и ранее не знакомых мальчиков-четвероклассников, которые в прежней школе считались «отверженными». Теперь они получили новый старт, но уже на третьей неделе новые товарищи также отвергли большинство из них, потому что эти мальчики часто проявляли физическую и вербальную агрессию, затевали драки и т. п.

    Чтобы добиться господствующего положения в классе или игровой группе, агрессивные мальчики обычно группируются с себе подобными, это помогает им терроризировать остальных детей. Но стоит им потерпеть поражение в драке, как созданная ими иерархия разваливается, а сами они оказываются внизу социальной пирамиды (вспомним «Очерки бурсы»). Это напоминает взаимоотношения самцов в животных сообществах.

    Однако далеко не все агрессивные дети отвергаются ровесниками. Многое зависит от характера и мотивов агрессии. Агрессия в ответ на прямой вызов воспринимается детьми, и особенно мальчиками, положительно, как умение постоять за себя. Хорошие лидерские и вообще социальные навыки также могут компенсировать мальчику агрессивность и тем самым помогут избежать отторжения коллективом. Очень важен и соционормативный контекст: корреляция между агрессивностью ребенка и его отвержением сверстниками у девочек вдвое выше, чем у мальчиков, для которых агрессивность нормативно более приемлема, причем разные мальчишеские подгруппы имеют на сей счет собственные правила и нормативный порог терпимости к агрессии.

    Отношение детей к агрессии меняется с возрастом. Если маленькие дети, как правило, не любят агрессивных сверстников, то в среднем детстве агрессивные подростки часто приобретают популярность, занимают центральное положение в своих группах, становятся предметом восхищения и подражания. Полуторагодичное лонгитюдное исследование 334 американских школьников 11–12 лет показало, что более агрессивные мальчики, а также мальчики, которые выделяются из общей массы, становятся более популярными у сверстников, особенно у девочек. Напротив, мальчики, поведение которых выглядит детским (например, они хорошо ведут себя в классе), популярность теряют (Bukowski et al., 2000). Исследователи объясняют это теорией «разрыва в созревании» (Moffitt, 1993): младшие подростки хотят дистанцироваться от детства и используют отношения в группе как средство приобретения некоторых признаков взрослого статуса. Лонгитюдное исследование социального развития 905 детей от 10 до 14 лет показало, что по мере того, как дети становятся старше, агрессия все реже вызывает у них неприязнь, наоборот – она становится групповой нормой (Cillessen, Mayeux, 2004). А если ребенок поступает в соответствии с групповыми нормами, каковы бы они ни были, он уже не вызывает неприязни ни на игровой площадке, ни в школьном классе. Поскольку у младших подростков агрессия становится нормативной, более агрессивные мальчики все чаще становятся групповыми лидерами. По данным П. А. Ковалева (Цит. по: Реан, 2003а), среди подростков с высоким социометрическим статусом («эмоциональные лидеры», которым сверстники оказывают предпочтение) 48 % составляют лица с уровнем агрессии выше среднего. Это способствует криминализации подростковой культуры и росту демонстративно-агрессивного поведения отдельных мальчиков. Кроме того, в подростковой среде появляется насилие, связанное с сексуальными и романтическими мотивами, которого раньше не было.

    Соотношение агрессивности и популярности у сверстников в разных средах варьирует. Недавнее обследование учащихся (101 мальчик и 111 девочек от 11 до 15 лет) нескольких московских школ показало, что мальчики больше склонны к физической, а девочки к непрямой агрессии. Но у мальчиков связи между агрессивностью и популярностью среди соучеников не обнаружено, а у девочек она отрицательна, они отвергают агрессивных сверстниц (Бутовская, Тименчик, Буркова, 2006). В другом исследовании, сравнивавшем русских и армянских подростков, агрессия коррелирует с популярностью у мальчиков, но не у девочек. Популярные дети во всех возрастах имеют более высокие показатели по кооперации, дружественному поведению и соблюдению правил поведения. Более богатый репертуар коммуникативных навыков и способов примирения позволяет им успешно манипулировать другими и поддерживать социальное равновесие в группе, что и делает их популярными.

    Иными словами, в более высокоорганизованной среде агрессивность не вознаграждается. По мере усвоения детьми новых социальных ролей и коммуникативных навыков специфически подростковая агрессия, связанная с необходимостью отстаивать свою автономию от старших и завоевывать статус у сверстников, ослабевает, уступая место более сложным формам соперничества и кооперации (Moffitt, 1993).

    Разница между мальчиками и девочками в этом отношении также сильно преувеличена. Соревновательность, иерархия и агрессивность присутствуют не только в мужском, но и в женском мире. Знаменитый антрополог Сара Хрди еще в 1981 г. показала, что поведение самок обезьян не менее эгоистично, соревновательно и ориентировано на господство, чем поведение самцов, и может быть не менее жестоким. Самки нарушают друг другу репродуктивные циклы, монополизируют ресурсы, подчиняют и сексуально манипулируют самцами и даже убивают чужих детенышей. Нет никаких оснований идеализировать и девочек. Хотя они уступают мальчикам в открытой физической агрессии, непрямая агрессия может быть не менее жестокой. С ослаблением гендерной поляризации мы все чаще видим воинственно агрессивных девочек.

    То, что мальчики чаще прибегают к физическому принуждению, а девочки к хитрому манипулированию, зависит не столько от гендерной принадлежности и индивидуальных особенностей, сколько от социальной ситуации, причем девочки и мальчики, стоящие на вершине групповой иерархии, имеют между собой много общего. Изучение 1 723 учащихся (913 девочек и 810 мальчиков) с 5-го по 10-й класс (средний возраст 14 лет) из пяти разных школ Западного Берлина подтвердило, что мальчики считают себя и воспринимаются сверстниками как более «крутые», доминантные, чаще прибегающие к физической агрессии, чем девочки. Мальчики чаще признают, что для них очень важно влияние и что они успешно добиваются признания сверстников. Однако многое зависит от положения подростка в иерархической системе его группы. Мальчики и девочки, обладающие наибольшим контролем над групповыми ресурсами, социально-психологически мало отличаются друг от друга и применяют одни и те же стратегии манипулирования другими (Hawley, Little, Card, 2008). Хотя в среднем для мальчиков нормативна прямая, а для девочек непрямая агрессия, социально-доминирующие мальчики и девочки могут, не теряя популярности и авторитета у сверстников, пользоваться обеими стратегиями: «топ-мальчики» могут интриговать и распускать сплетни, а «топ-девочки» – драться. Иначе говоря, гендерные нормативы, представления о том, что подобает или не подобает мальчику и девочке, обязательны не для всех, а только для «средних», не самых влиятельных подростков. «Бистратегические» мальчики и девочки социально успешнее тех, кто жестко следует своему гендерному стереотипу.

    Драка или силовая возня? Интерлюдия

    Чрезвычайно интересный самостоятельный вопрос – соотношение реальной и условной, игровой агрессии. Силовые соревнования и драки, не только с чужими, но и среди своих – типичная черта всякой мужской культуры. В мужских развлечениях всегда присутствует «силовая» составляющая, причем победа и сила понимаются не только как физическое, но и как моральное превосходство над соперником. Нарочитая жесткость и грубость мужских игр и особенно наказаний проигравшего общеизвестна. Иногда весь смысл игры состоит именно в наказании, унижении проигравшего, которого ставят в смешное, унизительное положение. (Морозов, Слепцова, 2001). Мужская силовая игра предполагает выход за рамки обыденности, проникновение в чужое, опасное «пространство риска», а само соперничество часто описывается в сексуальных терминах или имеет какие-то скрытые сексуальные компоненты. Нужно подмять соперника, «опустить» его, заставить просить о пощаде, отказаться от своего мужского достоинства.

    Драки и соревнования, победа в которых определяет ранг отдельного мужчины или мужского сообщества, к которому он принадлежит, могут быть как индивидуальными (поединок), так и групповыми. Как правило, они рассчитаны не только на самих участников, но и на зрителей, то есть являются зрелищем (Морозов, 1998). Ритуальный характер драки при отсутствии личных счетов между драчунами не делает ее менее опасной, жестокой, подчас даже смертоубийственной. Этнография русской деревни полна описаний таких, казалось бы, бессмысленных драк, тем не менее людям они кажутся совершенно нормальными и неустранимыми. То же самое происходит и в городской среде: один двор против другого, Петроградская сторона против Выборгской, и в школе.


    «Бойцы разделялись на две враждующие стороны, смотря по тому, на какой стороне класса сидели; отчего произошло название: выходила на бой сторона на сторону» (Розов, 2007. С. 144).

    «Трудно, почти невозможно описать все, что творилось в Покровской гимназии. Дрались постоянно. Дрались парами и поклассно. Отрывали совершенно на нет полы шинелей. Ломали пальцы о чужие скулы. Дрались коньками, ранцами, свинчатками, проламывали черепа. Старшеклассники (о, эти господствующие классы!) дрались с нами, первоклассниками. Возьмут, бывало, маленьких за ноги и лупят друг друга нашими головами. Впрочем, были и такие первоклассники, что от них бегали самые здоровые восьмиклассники» (Кассиль, 1957. С. 54).

    Какова природа этих явлений, являются ли они общими для человека и животных, и по каким признакам можно отличить враждебную драку, направленную на причинение вреда противнику, от просто грубой борьбы (rough-and-tumbleplay), «свалки» или возни (horseplay)?

    Первым обратил внимание на сходство этих явлений знаменитый американский приматолог Гарри Харлоу (1962) при изучении макак резусов, в играх которых широко представлены беготня, преследование, борьба, удары открытой рукой, падения и условная, игровая драка. Маленькие резусы постоянно гоняются друг за другом, явно не намереваясь поймать жертву и делая при этом особое «игровое лицо», изображающее агрессию, но на самом деле шутливое.

    Половые различия в силовой игре связаны с гормональными факторами. Крысы-самцы занимаются силовой возней чаще, чем самки, а если новорожденного крысенка кастрировать, разница исчезает. Половой диморфизм присутствует и в соотношении актов «нападения» и «защиты»: самцы чаще нападают, чем защищаются, с половым созреванием игра становится более грубой (Pellis, 2002). Коль скоро силовые игры среди млекопитающих универсальны, возник вопрос: каковы их адаптивные функции? Этологи и антропологи предлагали разные объяснительные модели: а) эмоциональная разрядка, б) упражнение в силе и ловкости, в) создание статусной иерархии, г) отработка копулятивных навыков и позиций и т. д., свыше 30 разных функций.

    Южноафриканский этолог Линда Шарп в течение шести лет наблюдала жизнь колонии сурикатов на юге пустыни Калахари (на телеканале «Культура» демонстрировался отличный документальный сериал о жизни этих симпатичных маленьких мангустов). Проследив судьбу 18 пар однополых сиблингов, она зафиксировала общее число, частоту и исход всех игровых схваток между ними. Оказалось, что эта деятельность не влияет ни на социальную гармонию, ни на групповую сплоченность стаи, ни на бойцовские качества и социальный статус отдельного животного. Сурикаты, которые позже, в результате настоящей драки, завоевывали доминирующее положение в своей группе, в детстве участвовали и побеждали в силовой возне не чаще тех, кого они при этом одолевали. Шарп не заметила в силовой возне ни борьбы за статус, ни самоутверждения. Наиболее вероятную биологическую функцию силовой игры она видит в том, что игра способствует развитию коры головного мозга (Sharpe, 2005). Вероятно, это не опровергает других гипотез, тем не менее вопрос остается открытым.

    Соревновательные силовые игры мальчиков и мужчин не просто бытовое явление, они ритуализованы и институционализированы в качестве уважаемых видов спорта и связанной с ними индустрии развлечений (футбол, баскетбол, хоккей и т. д.). Успешность в них не только повышает групповой статус мальчика, но и способствует его общему развитию. По данным известного американского психолога Энтони Пеллегрини (Pellegrini, 1993, 2003, 2006), участие в таких играх положительно коррелирует со способностью мальчика решать свои социальные проблемы и с его школьной успеваемостью. Игровое чередование в принятии разных ролей, умение договариваться по принципу «брать и давать», устанавливать иерархию лидеров и исполнителей помогает и при решении учебных задач.

    Поскольку всякая энергичная соревновательная физическая активность сопряжена с каким-то риском, многие силовые игры, которые больше всего нравятся мальчикам, вызывают опасения у взрослых, особенно у женщин. Однако сами дети прекрасно отличают силовую возню от агрессии. По наблюдениям Пеллегрини, грубые силовые игры перерастали в акты агрессии лишь в 3 % случаев, а их общий объем составил менее 11 % всей игровой активности мальчиков.

    Силовые игры и возня – не проявления агрессии, а способ создания и закрепления дружеских отношений между мальчиками.

    Американские психологи Том Рид и Мак Браун наблюдали на игровой площадке естественные взаимоотношения 9 мальчиков от 6 до 9 лет и снимали все происходившее на видео. Взрослые в события не вмешивались, но потом расспрашивали мальчиков, как они понимают и интерпретируют смысл происходящего (Reed, Brown, 2000). За 30 часов наблюдений было записано 10 часов игры, из которых 3 часа были заняты силовой игрой. Характерными признаками ее были: взаимное принятие определенных ролей, наличие «игрового лица», резких движений и чередование ролей жертвы и агрессора. Самая типичная (и, увы, крайне неполиткорректная) игра называлась «Запятнай пидора» (SmeartheQueer). Роль «пидора», которого надо было догнать и запятнать, никаких особых сексуальных ассоциаций и враждебных чувств у мальчиков не вызывала, он был просто условной жертвой преследования, как при игре в казаки-разбойники.

    Несмотря на внешнюю грубость и агрессивность, силовая возня выполняет важные коммуникативные функции:

    1) позволяет мальчикам без слов объясняться в дружбе и создавать отношения заботы друг о друге;

    2) помогает устанавливать интимный телесный и психологический контакт, основанный на взаимопонимании игроков;

    3) напоминает ритуализованную игру, требующую специфических знаний;

    4) все постоянные игроки знают и соблюдают ее неписаные правила;

    5) знание этих неписаных правил отделяет игроков от посторонних, создавая между игроками групповую солидарность.

    На 119 силовых эпизодов зафиксирована только одна незначительная травма (мальчик оступился и подвернул колено, ничьей вины в этом не было).

    При всей его грубости, силовой контакт не только соревнование, но и объяснение в дружбе, которая молчаливо считается условием участия в игре. В ситуации «куча-мала» невозможно разобрать, кто сверху, кто снизу, часто кому-то бывает больно, но это никого не обижает: «Мы же друзья». Мальчики буквально виснут друг на друге, правила игры позволяют им трогать друг друга так, как это не разрешено или не принято в обычных условиях. Телесная интимность, как и грубоватое подшучивание – одна из привилегий дружбы. Мальчик обычно сам проявляет заботу, не больно ли товарищу, не пострадал ли тот при падении или от неловкого движения, причем взаимное прощение гарантировано. Из последующей беседы видно, что мальчики понимают, что их телесные контакты похожи на объятия, хотя сами они этого слова не употребляют. Тем не менее, тут есть свои ограничения. Неподобающий телесный контакт, например умышленный захват гениталий, способен спровоцировать драку. Характерно, что от игры получают удовольствие все мальчики, независимо от выполняемой игровой роли, а посторонних к игре не допускают.

    С возрастом, особенно с началом полового созревания, когда любой телесный контакт приобретает сексуально-эротические тона, семантика силовой возни меняется, появляются дополнительные запреты. Прикосновения к гениталиям табуируются в мальчишеской возне не столько потому, что они болезненны, – болевые приемы мальчики применяют друг к другу постоянно, – сколько потому, что они вызывает сексуальное возбуждение, а вместе с ним подозрение в гомосексуальности. Тем не менее, а может быть именно поэтому, эти запреты часто нарушаются, придавая игре дополнительную прелесть.

    Женщины, не прошедшие школы мальчишества, таких игр не понимают и не одобряют. Опрошенные социологами свыше 200 воспитательниц детских садов и учительниц начальных классов сказали, что считают подобные игры опасными и агрессивными и стараются их предотвращать, запрещать или останавливать. А для мальчиков это необходимая школа эмоционального общения.

    Маленькие мальчики почти так же нежны и ласковы, как девочки, но после трех лет проявление подобных чувств им категорически запрещено. Нежность к сверстникам загоняется в подполье, силовая возня – единственный законный способ ее проявить, не рискуя показаться женственным. Условная агрессия – «камуфляж выражений интимности и заботы». Одиозное «квир» в названии игры обозначает не столько гомосексуала, как во взрослом языке, сколько неженку, плаксу. Для мальчика такое поведение недопустимо. Если две семилетние девочки, расставаясь, обнимутся и поцелуются, все сочтут это нормальным, а семилетним мальчикам сразу же скажут, что так делать нельзя, нужно ограничиться рукопожатием. Зная, что ласково прикасаться друг к другу им нельзя, мальчики проявляют свою нежность в форме толчков.

    Те же правила действуют в языке, порождая особый мужской юмор, когда с друзьями и о друзьях говорят преимущественно в грубоватой, «сниженной» форме. «Отношения подшучивания», которые уже много лет изучают этнографы, едва ли не универсальная форма социальной и психологической интимности между мужчинами (Артемова, 2006).

    Запрещать мальчикам силовую возню не только нелепо – они не послушаются, – но и вредно. Не исключено, что с ее помощью можно даже улучшить коммуникативные свойства наиболее агрессивных мальчиков. Важно лишь следить за тем, чтобы не было а) причинения физического вреда и б) постоянной виктимизации, когда определенным детям всегда достаются зависимые, подчиненные роли, которые становятся частью их постоянной эго-идентичности и могут способствовать развитию таких сексуальных пристрастий, как «связывание и дисциплина» и «доминантность и подчинение». Однако возможности взрослых в этом отношении ограниченны.

    Любители риска и острых ощущений

    Любовь к острым ощущениям, новизне и риску, подобно соревновательности и агрессивности, имеет биоэволюционные истоки (Pawlowski, Atwal, Dunbar, 2008). Без потребности в новизне и тяги к освоению необычного человеческий род не мог бы развиться и распространиться по Земле. Охота и война, которыми занимались в первую очередь мужчины, невозможны без авантюризма. Но чрезмерная отчаянность может не способствовать выживанию и сохранению популяции, поэтому любовь к острым ощущениям неодинаково распространена у разных индивидов и в разном возрасте и неоднозначно оценивается культурой. Эти качества, подкрепленные соответствующими гормональными процессами (секреция тестостерона и адреналина), типичны для молодых мужчин, которые гораздо охотнее женщин принимают на себя риски при конфликтных ситуациях, в сексуальном поведении, при вождении автомобиля, несчастных случаях, азартных играх, принятии финансовых решений и т. п. Женщины находят рискованные ситуации более напряженными и стрессовыми, чем мужчины.

    Особенно отличаются любовью к острым ощущениям мальчики-подростки.

    Рисковые американские подростки: статистический портрет

    Американские ученые по заданию правительства обобщили результаты трех крупнейших национальных опросов – YouthRiskBehaviorSurveys (YRBS), NationalSurveyofAdolescentMales (NSAM) и NationalLongitudinalStudyofAdolescentHealth (AddHealth) – по десяти видам рискованного поведения: постоянное употребление алкоголя, регулярные пьянки, постоянное табакокурение, курение марихуаны, употребление других нелегальных наркотиков, драки, ношение оружия, суицидные мысли, суицидные попытки и рискованная сексуальная активность. В центре внимания были три вопроса: 1) изменения в принятии риска старшеклассниками в последние 10 лет; 2) распространенность и структура принятия подростками множественного риска (multiplerisk-taking), то есть участия в нескольких видах рискованных действий, и 3) степень распространенности и структура множественного риска в школьных клубах, дискотеках, спортивных обществах и других подростковых учреждениях. Вот их главные выводы (Lindbergetal., 2000).

    1. В общем и целом, принятие риска американскими старшеклассниками в 1990-е годы снизилось. Доля учащихся, не участвовавших ни в одном из десяти видов рискованных действий, выросла, а число принимавших множественные риски заметно понизилось. Однако доля самых рисковых подростков, участвовавших в пяти и больше видах рискованных действий, осталась прежней.

    2. Больше всего рисков принимают на себя любители множественного риска. Например, доля постоянных курильщиков составляет всего 12 %, но 85 % из них принимали и другие риски.

    3. Почти все подростки, даже подвергающие себя множественному риску, делают и что-то социально-положительное (хорошо учатся, участвуют во внеклассных мероприятиях и т. п.). Но с повышением степени риска в поведении подростка его положительная активность уменьшается.

    4. Вопреки распространенному мнению, самые рисковые подростки не являются социально изолированными, наоборот, у них больше внешкольных контактов.

    Главное достоинство представленной картины в том, что она не черно-белая, рисковые подростки не выглядят ни безнадежно больными, ни социально-изолированными, ни несчастными. Это нормальные подростки, с которыми надо нормально работать в их естественной среде.

    С точки зрения нашей темы важно, что среди рисковых подростков больше мальчиков, чем девочек. Мальчиков, вообще не участвующих в рискованных действиях, мало. Кроме того, мальчики значительно чаще девочек принимают множественные риски. Из общего числа обследованных школьников с 7-го по 12-й класс два и больше двух видов рискованного поведения отмечено у 31 % мальчиков и 26 % девочек. У рискованного поведения мальчиков и девочек разные социально-возрастные траектории развития. Количество девочек, принимающих множественные риски, вырастает с 17 % в 7-8-х классах до 29 % в 9-10-х классах (прирост составляет 75 %) и на этом останавливается. У мальчиков же рост продолжается вплоть до окончания школы, а показатели множественных рисков удвоились: с 21 % в 7-8-х классах до 42 % в 11-12-х.

    Что скрывается за этими и подобными цифрами – индивидуальные особенности, гендерные различия или социокультурные нормы? Высокая соревновательность, стремление к достижению и любовь к новизне и риску – классические нормативные мужские качества. Мальчик, желающий стать «настоящим мужчиной», делает все, чтобы обладать ими. Психологи, одержимые идеей воспитания «хорошего» (читай – послушного) мальчика, склонны оценивать стремление к риску отрицательно, связывая его с невротизмом, тревожностью и незрелостью («недостаточной социализированностью»). Напротив, профессор психологии Делавэрского университета (США) Марвин Зуккерман в 1960-х годах предположил, что за ними стоит личностная черта, которую он назвал жаждой острых ощущений (sensationseeking).

    Эта черта может проявляться по-разному: и как погоня за напряжением, приключениями и физическим риском, включая необычный или экстремальный спорт; и как жажда нового эмоционального опыта, потребность в сопряженных с рисками увлекательных и сильных переживаниях; и как расторможенность, повышенная склонность не столько к физическим, сколько к социальным рискам, включая опасное для здоровья поведение (пьянство, незащищенный секс); и как повышенная чувствительность к скуке, нетерпимость к однообразию и монотонности. Разработав специальную шкалу измерения этого качества и проверив ее на множестве выборок, Зуккерман нашел, что жажда острых ощущений значимо коррелирует с множеством поведенческих характеристик (Zuckerman, 2007). Люди, имеющие полярные показатели по этой шкале, обычно придерживаются крайних, противоположных, позиций в выборе профессий, способах проведения досуга, спорте, личных отношениях и реакции на стимулянты. Любители острых ощущений предпочитают занятия, которые требуют взаимодействия с другими людьми и быстрых решений, предполагают испытание на прочность и риск. Они часто становятся летчиками, пожарными, торговцами, инвесторами, основателями нового бизнеса. Автомобиль они водят быстрее и лучше, но и чаще попадают в аварии. Они предпочитают громкую, сложную для восприятия современную музыку и картины с резкими цветами и линиями. Любят острую пищу, пьют больше алкоголя и охотнее экспериментируют с наркотическими веществами. Предпочитают экстремальный спорт, занимаются не одним, а несколькими его видами и экспериментируют в новых. Исследования показали, что существует тесная связь между степенью рискованности спорта и любовью занимающихся этим спортом людей, особенно спортивной элиты, к острым ощущениям (Breivik, 2007). Любителей острых ощущений привлекают экстремальные виды спорта, такие как альпинизм, ныряние с высоты или каякинг.

    Больше всего любителей риска и острых ощущений встречается среди мальчиков-подростков и юношей. По данным Зуккермана, жажда острых ощущений быстро нарастает между 9 и 14 годами, достигает своего пика в юности, в 20 с небольшим лет, после чего постепенно снижается.

    Если искать этому самое простое объяснение, на ум приходит тестостерон. Возраст максимальной жажды острых ощущений – это также возраст максимальной секреции тестостерона, которая значимо коррелирует с «растормаживающими» тенденциями, а также с доминантностью, общительностью и активностью. С уменьшением секреции тестостерона эти тенденции начинают ослабевать. У 50-59-летних мужчин показатель любви к острым ощущениям вдвое ниже, чем у 16-19-летних. Но связь тестостерона с жаждой острых ощущений так же нелинейна, как с агрессивностью.

    Изучение связи жажды острых ощущений и двух гормонов, тестостерона и кортизола, у американских студентов показало, что хотя молодые мужчины имеют по этой шкале более высокие показатели, чем женщины, ожидаемой положительной корреляции между ними и уровнем тестостерона не оказалось ни у тех, ни у других. Зато у мужчин обнаружилась обратная связь между жаждой острых ощущений и кортизолом (Rosenblittetal., 2001).

    Не менее важно, на какие именно риски готов идти подросток. Исследование 300 мальчиков-подростков (средний возраст 14,4 года) показало, что хотя уровень свободного тестостерона значимо коррелирует с готовностью подростка идти на риск, этот риск не обязательно сопряжен с агрессией. Гормональные сдвиги стимулируют мальчика к сближению с такими же рисковыми сверстниками, но какой именно риск они выберут – зависит от конкретных социальных условий (Vermeerschetal., 2008). Потребности подростка в сильных переживаниях и в новизне также могут не совпадать и сами по себе не предполагают готовности и желания чем-то рисковать. Предложив 636 французским подросткам отдельные шкалы «потребности в интенсивных переживаниях», «любви к новизне», «импульсивности», «рискованного поведения» и «профессиональных интересов», ученые нашли, что эти показатели существенно расходятся (Mallet, Vignoli, 2007).

    В исследовании 360 норвежских школьников от 12 до 16 лет, выяснилось, что положительное (скалолазание, каякинг, переправа на плотах и т. п.) и отрицательное (преступления и социально неприемлемые поступки, прием наркотиков и т. п.) рискованное поведение стимулируются разными социальными вызовами и не взаимозаменяемы (Hansen, Breivik, 2001).

    Конкретных данных о гендерно-возрастных различиях в принятии и восприятии риска в психологии развития мало. В одном исследовании 120 детям от 6 до 10 лет демонстрировали фотографии, изображавшие игры с различными степенями физического риска, например езду на велосипеде без шлема (Hillier, Morrongiello, 1998). Интервьюирование показало, что дети различают степени риска, причем младшие дети идентифицируют меньше факторов риска, чем старшие, а мальчики считают риск меньшим, чем девочки. Мальчики признают поведение рискованным только при возможности получения серьезной травмы, тогда как девочки фиксируют любую возможность травмы. То есть мальчики склонны недооценивать степень возможного риска.

    По понятным причинам больше всего исследований посвящено рискованному поведению подростков. Теория Лоуренса Стайнберга (Steinberg, 2008) фиксирует следующие моменты:

    1. Поведение подростков нужно всегда рассматривать в реальном контексте принятия риска.

    2. Подростки больше склонны вовлекаться в рискованные поступки в группах, нежели в одиночестве. Их реальные жизненные ситуации наполнены эмоциями, повышенным возбуждением и эйфорией, которых нет в искусственных экспериментальных ситуациях.

    3. Чувствительность (сензитивность) подростка к вознаграждению отличается от взрослой, побуждая его для получения такого же удовольствия желать более высоких степеней новизны и стимуляции.

    4. Саморегуляция включает способность прервать рискованные действия, думать, прежде чем действовать, и выбирать между разными способами действия, но ответственные за саморегуляцию мозговые структуры созревают позже других структур головного мозга.

    Поскольку повышенная рискованность поведения подростка биологически нормальна, вместо того чтобы пытаться устранить ее, нужно стараться избежать ее наиболее опасных последствий.

    Исследования Стайнберга и его коллег интересны прежде всего тем, что они связывают эмоциональные аспекты подростковых рисков с социально-групповыми процессами. В одном из экспериментов подростки играли в видеоигры, в которых они должны были водить автомобиль в присутствии сверстников или в одиночестве. Оказалось, что в присутствии сверстников игроки-подростки выбирают рискованные комбинации вдвое чаще, чем в одиночестве, тогда как на поведение взрослых игроков присутствие зрителей не влияет.

    Рискованная езда и связанная с нею аварийность – одна из главных опасностей мальчиков-подростков. Как влияет на нее наличие в автомобиле пассажиров разного пола и возраста? В одном исследовании на парковках десяти американских средних школ регистрировали пол и возраст (подросток или взрослый) водителей и пассажиров всех выезжавших машин, а затем с помощью электронной аппаратуры фиксировали скорость езды и реакцию водителей на ситуацию на дороге, дорожные знаки и т. п. (Simons-Morton, Lerner, Singer, 2005). Оказалось, что водители-тинейджеры склонны вести машину быстрее и допускать больше рискованных маневров, чем взрослые, причем в присутствии другого мальчика-подростка эта склонность усиливается. В присутствии мальчика-пассажира подростки-водители обоего пола допускали гораздо больше рисков (превышение скорости, опасный обгон), чем когда ехали в одиночестве или когда пассажиром была девочка. В ситуациях мальчика-водителя и мальчика-пассажира очень рискованная езда встречалась вдвое чаще, чем в других обстоятельствах. То есть мальчики выпендриваются не столько перед девочками, сколько друг перед другом.

    Многочисленные исследования показывают, что рискованная езда обусловлена целым рядом объективных и субъективных факторов (Allen, Brown, 2008). Это и общая склонность мальчика-подростка к риску как способу доказать собственную взрослость; и желание понравиться сверстникам, заслужить у них уважение, особенно если собственный групповой статус подростка невысок; и страх социальной изоляции, который многие подростки переживают острее, чем физическую угрозу жизни. То, что происходит в машине, где сидят его товарищи, для подростка зачастую важнее происходящего на дороге. Сидящий за рулем мальчик не видит тех, кто сидит сзади и «давит» на него своими шутками и подначками, и не может оценить степень их серьезности. Его внимание разделено, нередко он больше реагирует на сверстников, чем на дорожные знаки. Ему хочется показать нечто необычное, и пассажиры его к этому стимулируют. Соперничество с теми, кто сидит в его машине, и с попутными и встречными водителями сплошь и рядом превращает обычную езду в командные соревнования без четких правил. Мальчишке надо не только вести машину, но одновременно кричать, махать руками и т. п. Болтовня с пассажирами (или разговоры по мобильнику при езде на мотоцикле) резко увеличивают число дорожных происшествий. Плюс громкая возбуждающая музыка и т. п. Причем у мальчиков все это выражено значительно сильнее, чем у девочек.

    Сходные тенденции наблюдаются в видеоиграх. Американские психологи (Padilla-Walker et al, 2009) опросили 813 студентов колледжей (500 девушек и 313 юношей, средний возраст около 20 лет), как часто они играют в видеоигры и в какие именно, и сравнили электронный досуг респондентов с их рискованным поведением (выпивка, наркотики, секс), самооценкой и с тем, как они оценивают качество своих отношений с родителями и друзьями. Выя снилось, что студенты, которые больше увлекаются видеоиграми, независимо от пола, чаще пристращаются к выпивкам и наркотикам, а их отношения с близкими ухудшаются. При этом юноши играют в видеоигры втрое чаще девушек и в 8 раз чаще отдают предпочтение жестоким играм. Исследование не было лонгитюдным, речь идет не о причинно-следственной связи, типа «компьютерные игры способствуют опасному сексу, алкоголизму и наркозависимости», а лишь о статистической корреляции (вполне возможно, что именно бедность эмоциональной жизни побуждает молодых людей проводить больше времени за компьютером). Тем не менее, проблема существует. То, что мальчики-подростки вдвое чаще своих ровесниц играют в агрессивные «взрослые» видеоигры (Olson et al., 2007), подвергает их дополнительным рискам. Убедить в этом мальчика трудно.

    Любовь к острым ощущениям, новизне и риску, воплощающая в себе традиционные ценности маскулинности и отличающая мальчиков-подростков как от девочек, так и от старших мужчин, дает значительные преимущества подростку перед менее крутыми ровесниками. По данным лонгитюдного исследования (Feldman et al., 1995), такие мальчики в 6-м классе пользовались наибольшей популярностью у сверстников, в старших классах сохранили лидирующее положение, раньше других начали сексуальную жизнь, пользовались успехом у девушек и т. д. Но – оборотная сторона медали! – пониженный порог восприятия риска толкает таких юношей на совершение социально и личностно опасных действий, в результате чего они оказываются в группах риска по незащищенному сексу, инфицированию ВИЧ и ЗППП, участию в изнасиловании, алкоголизму, наркозависимости и преступности. Но ведь мальчик не выбирает свой тип личности, от которого зависит стиль его жизни!

    Мальчишеская «рисковость» не сводится к одной только эмоциональной составляющей. В каждом конкретном случае присутствует, как минимум, три аспекта: 1) психологическая диспозиция, склонность к риску, 2) принятие решения и 3) условия среды. У 196 студентов колледжа замерили любовь к острым ощущениям, локус контроля, воспринимаемые риски, ожидаемые выгоды, степень вовлеченности в риски, влияние сверстников, предполагаемое участие сверстников и ожидаемые выгоды, после чего предложили отреагировать на несколько сценариев рискованного поведения. Результаты показали, что участию в рискованных действиях способствуют любовь к острым ощущениям, предполагаемое участие сверстников и ожидаемые выгоды. Твердость принимаемого решения связана с предполагаемым участием в рискованном поступке других людей. Кроме того, студенты принимали во внимание степень их личного риска (Rolison, Scherman, 2003).

    Социальная психология требует различать а) восприятие риска, включающее в себя оценку предвидимых последствий действия и степени вероятности наступления этих последствий, и б) мотивацию принятия риска – кажется ли этот риск возбуждающим или пугающим, испытывает ли субъект потребность в острых ощущениях и т. п., и как он относится к воспринимаемому риску. Готовность рисковать зависит от выгодности воспринимаемого риска, его степени и от ситуативных факторов.

    Экспериментально доказано, что любовь к риску не является постоянным личностным свойством; индивид, готовый принять на себя высокую степень риска в одной сфере, например в спорте, может быть весьма умеренным в другой (например, в финансах). Менеджер, готовый рисковать казенными деньгами, может быть осторожным в расходовании собственных средств, а скалолаз, охотно совершающий рискованные восхождения, может очень бояться опоздать на поезд. Это существенно и для понимания гендерных различий.

    Чтобы понять «предметно-специфические» факторы принятия риска (Domain-SpecificRiskTaking), психологи разработали три отдельные шкалы: шкалу принятия риска («Насколько вероятно, что вы могли бы включиться в данный вид деятельности или вести себя таким образом, окажись вы в подобной ситуации?»), шкалу восприятия риска

    («Насколько опасной и рискованной вам кажется данная деятельность или ситуация?») и шкалу ожидаемых выгод («Какую пользу вы могли бы извлечь из данных действий или ситуаций?»). Затем были сформулированы 40 суждений, относящихся к пяти предметным сферам: финансовые риски (например, проиграть в казино дневной заработок), риски, связанные со здоровьем и безопасностью (типа гулять в опасном районе или не пристегиваться ремнем безопасности в автомобиле), рекреационные риски (например, заниматься опасным видом спорта), этические риски (делать что-то нравственно рискованное) и социальные риски (например, публично защищать непопулярную позицию или спорить с другом по вопросу, в котором ваши мнения расходятся). Исследования, в том числе большой немецкой выборки (Weber, Blais, Betz, 2002; Johnson,Wilke, Weber, 2004), показали, что во всех перечисленных сферах жизни, кроме социальной, женщины склонны принимать на себя меньше рисков, чем мужчины, причем все эти риски кажутся им более серьезными, чем мужчинам. В сфере социальных рисков гендерных различий не оказалось, иногда женщины даже готовы идти на больший риск, чем мужчины, да и сами эти риски кажутся им менее серьезными. При изучении 657 калифорнийских студентов (средний возраст 18,5 лет) женщины обнаружили меньшую склонность участвовать в рискованных рекреационных действиях, в действиях, опасных для здоровья, и в азартных играх, считая их, в отличие от юношей, не только опасными, но и менее увлекательными (Harris, Jenkins, Glaser, 2006).

    За этим стоят не только эмоциональные, но и социально-статусные факторы. Одно и то же поведение может быть для одной социальной группы объективно более рискованным, чем для другой. Богатым и влиятельным людям некоторые поступки кажутся менее рискованными, чем бедным и зависимым не потому, что они «по природе» смелее или более склонны к риску, а потому, что у них больше реальных возможностей контролировать ситуацию и тем самым минимизировать свой риск. Кроме того, при оценке разных видов деятельности сказываются традиционные представления (например, езда на автомобиле считается менее рискованной, чем полет на самолете). В этом вопросе различия между мальчиками и девочками не столь универсальны, как принято думать.

    Проблема риска, как и все остальное, имеет свой макросоциальный аспект. Современное общество часто называют обществом риска. Хотя многие традиционные опасности и угрозы человеческому существованию за последние сто лет заметно ослабели, о чем свидетельствует рост средней продолжительности жизни, быстрые социальные изменения делают нашу жизнь уязвимой и непредсказуемой, причем связанные с этим риски осознаются значительно острее, чем в эпоху, когда люди верили, что все происходит по воле божьей, а от тебя самого мало что зависит (эту проблему подробно анализируют социологи Энтони Гидденс и Ульрих Бек, а в России – О. Н. Яницкий).

    Складывается противоречивая ситуация. С одной стороны, общество и особенно его социализационные системы всячески пытаются уменьшить угрожающие нам риски. Вся система воспитания детей направлена на то, чтобы их избежать: «безопасный транспорт», «безопасный секс», «безопасные технологии», есть даже школьный курс «Основы безопасности жизнедеятельности» (ОБЖ). В этом смысле современную культуру вполне можно назвать «культурой осторожности», где любой добровольный, выходящий за пределы необходимости, риск представляется нежелательным, девиантным и безответственным. С другой стороны, личная свобода и индивидуальность бытия неотделимы от выбора и риска, в каждом человеке Homoprudens (человек осторожный) борется с Homoaleatorius (человек, бросающий жребий) (Adams, 1995). Не только поэзия, но любое творчество, тем более собственное жизнетворчество – «езда в незнаемое». Так кому же, как не мальчику, отстаивать свое право на риск?! А вы говорите – «гормоны», «незрелый подростковый мозг»…


    Подведем итоги.

    1. В соответствии с предсказаниями эволюционной биологии мальчики ведут себя агрессивнее девочек, и эти различия связаны с определенными гормональными процессами, прежде всего секрецией тестостерона. Однако психологически это скорее разные формы проявления агрессии (физическая агрессия, в отличие от вербальной и косвенной) и способы разрешения конфликтов.

    2. Мотивационно мальчишеская агрессия тесно связана с соревновательностью, борьбой за статус и место в иерархии. Формы этой соревновательности зависят не столько от пола ребенка, сколько от его места в системе внутри– и межгрупповых отношений, а также от его индивидуальной межличностной компетенции. С возрастом, по мере своего социального и когнитивного развития, дети реже прибегают к физическому насилию.

    3. Следует тщательно различать реальную и условную, игровую, агрессию. Силовая игра, возня, занимающая большое место в жизни молодых самцов млекопитающих, не является проявлением враждебности и выполняет важные, хотя не вполне ясные, социализационные функции, Соревновательные силовые игры не только помогают мальчикам выстраивать иерархии, но и служат средством эмоциональной коммуникации, выражения дружеских чувств и табуируемой нежности.

    4. Индивидуальный потенциал агрессивности ребенка зависит от его природных и воспитанных в раннем детстве качеств. В дошкольном и младшем школьном возрасте дети, как правило, не любят и избегают агрессивных сверстников, тем самым сдерживая их агрессивность. У младших подростков картина меняется. Более сильные и агрессивные мальчики нередко становятся лидерами в своих возрастных группах, а позже, поскольку эти черты ассоциируются с маскулинностью, приобретают популярность и у девочек. Это способствует возникновению специфической подростковой культуры насилия, локализация и нейтрализация которой является одной из сложнейших задач социально-педагогической стратегии. Ключевой фактор здесь – детская нормативная культура.

    5. За повышенной агрессивностью мальчиков часто стоят неблагоприятные социальные условия их развития – бедность, напряженные отношения в родительской семье, авторитарное воспитание и, особенно, телесные наказания.

    6. Высокая соревновательность и поисковая активность мальчиков способствуют развитию у них любви к риску и острым ощущениям. Эта черта является одновременно индивидуально-личностной и гендерно-возрастной. В подростковом возрасте она становится для мальчиков социально-нормативной и сильнее всего проявляется в ситуациях группового общения со сверстниками, что благоприятствует возникновению особой культуры риска.

    7. Важнейшая предпосылка правильной оценки мальчишеской агрессивности, соревновательности и любви к риску – определение соотношения индивидуально-типологических и соционормативных свойств соответствующего поведения.

    Психическое здоровье: данность или проблема?

    Бык на арене тоже неврастеник, а на лугу он здоровый парень, вот в чем дело.

    (Эрнест Хемингуэй)

    Психофизиологические особенности мальчиков накладывают отпечаток и на состояние их здоровья.

    Как потенциальный мужик, мальчик по определению предполагается «здоровым». Увы! Рождение и воспитание мальчика с самого начала содержит больше рисков и обходится родителям дороже, чем рождение и воспитание девочки. Хотя за последние 35 лет родовая сверхсмертность мальчиков в развитых странах уменьшилась, многие мальчики рождаются преждевременно или имеют недостаточный вес, что сказывается в дальнейшем на состоянии их здоровья (Drevenstedt et al., 2008). Мальчики реже рождаются естественным путем, при их появлении на свет врачам чаще приходится прибегать к родостимуляции, наложению щипцов и кесареву сечению. Так что повышенная забота некоторых архаических обществ о рождении мальчиков, возможно, объясняется не только более высокой социальной оценкой мальчиков, но и трудностями их сохранения. И в дальнейшем мальчики систематически опережают девочек по целому ряду болезней. Поэтому, описывая особенности развития и социализации мальчиков, я обязан, не претендуя на систематичность и не вторгаясь в область педиатрии (Иовчук, Северный, Морозова, 2006), коснуться и некоторых глобальных проблем мальчишеского (не)здоровья. В первую очередь тех, которые чаще всего заботят учителей и родителей и являются по природе своей междисциплинарными.

    Прежде всего, это синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), объединяющий такие черты, как повышенная активность, импульсивность, непоседливость и неспособность сосредоточиться на чем-то одном. Явление очень распространенное: по разным данным, СДВГ страдают от 3–4 до 4–9% детей дошкольного и школьного возраста, невропатологи ставят такой диагноз в 30 % случаев впервые обращающихся детей. Эти дети имеют нормальный интеллект, но, как правило, плохо учатся в школе. СДВГ свойственен мальчикам значительно больше, чем девочкам. По числу обращений за медицинской помощью соотношение выглядит как 10:1, а по данным популяционных и лонгитюдных исследований – как 3:1; такое же соотношение (3:1) существует и у взрослых (Gershon, 2002). Разница в цифрах объясняется тем, что на мальчиков обращают больше внимания, да и самый синдром проявляется у них в более резких формах и, как правило, связан с расстройствами поведения, которые у девочек встречаются реже.

    Правильная и своевременная диагностики СДВГ очень важна, но педагоги и психологи слабо информированы о нем. По данным Института возрастной физиологии РАО, слышали о таком заболевании 14 % российских педагогов, 9 % воспитателей, 46 % психологов и 17 % родителей, а как осуществляется его диагностика, знают только 4 % педагогов, 0,5 % воспитателей и 5 % родителей. К тому же СДВГ весьма неоднороден (Безруких и др., 2006). Хотя некоторые его компоненты, по-видимому, заданы генетически, нередко такое поведение бывает просто проявлением индивидуальности или реакцией импульсивного мальчика на чрезмерно «заорганизованное» обучение и избыточный школьный прессинг. Иногда достаточно дать ребенку отдохнуть или найти к нему индивидуальный подход. Для учительницы главная проблема с такими мальчиками в том, что они «трудноуправляемы». Диагноз СДВГ подчас переводит стрелки с неумелых преподавателей и завышенных ожиданий взрослых относительно управляемости ребенка на самого ребенка. Заклейменный «нервнобольным» и посаженный на лекарства мальчик, вдобавок к своим психофизиологическим трудностям, резко снижает самооценку, компенсируя это в присущем ему психофизиологическом ключе. Учителям, требующим лечения ребенка от гиперактивности, не приходит в голову обратиться к невропатологу, чтобы он помог им самим стать поактивнее.

    Те же проблемы возникают при обсуждении трудностей обучения и неспособности к обучению (последняя связана с нарушениями интеллекта и относится к области дефектологии). Статистически преимущество здесь на стороне девочек. По данным американской медицинской статистики, в 2004 г. неспособностью к обучению в разных ее формах страдали 10 % мальчиков и 6 % девочек от 3 до 17 лет (Child Trends, 2004).

    Самые серьезные трудности у мальчиков связаны с чтением. Дислексия (от лат. dis– нарушение и греч. lexsikos – касающийся слова, речи) – это комплексное нарушение чтения и письма (письменной речи) у детей с нормальным интеллектом при нормальных социокультурных условиях развития (Безруких, Фарбер, 2006). Вопрос о природе и величине гендерных различий в этой сфере вызывает споры. В 1990 г. статья влиятельных авторов в профессиональном журнале поставила более высокую распространенность дислексии среди мальчиков под вопрос, так как в ней высказывалось предположение, что путающая статистика основана на сравнении клинических данных, а мальчиков приводят к врачу чаще, чем девочек. Однако известный английский психолог Майкл Раттер, проанализировав вместе сколлегамистатистику четырех больших лонгитюдных исследований в Великобритании и Новой Зеландии (более 10 000 школьников от 7 до 15 лет несколько раз выполняли стандартный тест по чтению, причем никаких сведений о наличии у них учебных трудностей не было), нашел результаты всех четырех исследований сходными: дислексией страдают от 18 до 22 % мальчиков и от 8 до 13 % девочек (Rutter et al., 2004). Соотношение выглядит почти как 2:1, с учетом IQ и без него. Так что дело не в предвзятости исследователей или методах обучения, а в биологии.

    Дислексия может быть не связана с другими умственными способностями, она не помешала некоторым страдавшим ею мужчинам стать выдающимися учеными, художниками и даже писателями. Тем не менее, это серьезная психологическая проблема. Она не только затрудняет мальчикам учебные достижения, но и отрицательно сказывается на их самоуважении и образе «Я». Страдающие дислексией мальчики, даже при выравненных социодемографических и психиатрических факторах, чаще бросают школу и думают о возможности самоубийства.

    Еще более пестрая группа заболеваний – расстройства поведения (поведенческие расстройства) и эмоциональные расстройства и расстройства поведения, начинающиеся обычно в детском и подростковом возрасте, включающие в себя агрессию по отношению к людям и животным, вандализм, уничтожение собственности, обман, ложь и воровство, серьезные нарушения правил и «вызывающее оппозиционное поведение». По всем этим диагнозам мальчики существенно опережают девочек.

    Согласно мировой психиатрической статистике, расстройства поведения встречаются у мальчиков в 2–2,5 раза чаще, чем у девочек. По данным репрезентативного лонгитюдного исследования 2 232 близнецов, уже в 4,5-5-летнем возрасте эти симптомы были представлены у 6,6 % мальчиков и 2,5 % девочек (Kim-Cohenetal., 2005).

    Из 3 300 обследованных канадских детей расстройствами поведения страдают 7 % мальчиков и 3 % девочек. С началом полового созревания, между 11-ю и 13-ю годами, поведенческие расстройства становятся более разнообразными и специфическими. Особенно велики гендерные различия детей с рано возникшими поведенческими проблемами. Если в нормальной подростковой популяции соотношение поведенческих расстройств у мальчиков и девочек 1,5:1, то у «хронических агрессоров» оно выглядит как 10:1. Чем раньше появляются симптомы поведенческого расстройства, тем вероятнее, что в дальнейшем они сохранятся и усилятся. Исследование шести независимых лонгитюдных выборок в трех странах – США, Новой Зеландии и Канаде – показало, что у мальчиков от 7 до 13 лет ранняя склонность к физической агрессии не только сохраняется, но и усиливается, дополняясь другими антисоциальными действиями. У девочек такой тенденции нет, и даже у тех девочек, которые с раннего детства отличались хронической физической агрессивностью, ее уровень ниже, чем у хронически агрессивных мальчиков (BroidyetaL, 2003).

    В свете того, что мы знаем об особенностях эмоциональной реактивности мальчиков (повышенная импульсивность) и специфических нормах мальчишеской культуры (культ силы и агрессии), удивляться тут нечему. Нередко кумулятивный эффект еще больше усиливается так называемым негативным эхом: мальчику, который продемонстрировал какое-либо одно расстройство поведения, сверстники и взрослые автоматические приписывают другие действия и мотивы подобного рода. Эти «предсказания» могут действовать как самореализующийся прогноз, побуждая мальчика оправдывать ожидания окружающих на его счет, особенно если такое поведение приветствуется его группой или субкультурой.

    Если в расстройствах поведения пальма первенства определенно принадлежит мальчикам, то гендерно-возрастная динамика таких эмоциональных расстройств, как тревожность и депрессия, неоднозначна. Последняя американская классификация психических расстройств (DSM-IV TR 2000) подразделяет тревожность на шесть подклассов: тревожность, связанная с отделением; общая тревожность (постоянное состояние озабоченности, сочетающееся с беспокойством, быстрой утомляемостью, трудностью сосредоточения, раздражительностью, мускульным напряжением, расстройством сна); обсессивно-компульсивная (навязчивая) тревожность; посттравматическая тревожность; острый стресс; тревожность, связанная со специфическими фобиями. За исключением посттравматического стресса, тревожность встречается у девочек чаще, чем у мальчиков, но по разным подклассам показатели существенно расходятся, а по общей тревожности противоречивы: в детстве она характернее для мальчиков, а в подростковом возрасте девочки их опережают (Graber, 2004). По данным лонгитюдного исследования И. В. Дубровиной и ее сотрудников (Особенности развития…, 1988), общий уровень тревожности у московских девятиклассников по сравнению с семи– и восьмиклассниками резко снижается, но в 10-м классе снова повышается, в основном за счет роста самооценочной тревожности. У юношей сильнее, чем у подростков, выражены гендерные и индивидуальные различия в степени тревожности и в характере вызывающих ее факторов (успеваемость, положение среди сверстников, особенности самооценки, тревожность, связанная с типом нервной системы).

    Депрессией чаще страдают девочки. Это типичная подростковая проблема. Существенная разница между мальчиками и девочками появляется около 13 лет, у 15-летних подростков соотношение (в пользу девочек) составляет 2:1, причем у девочек депрессивные состояния более устойчивы.

    Однако сравнивать эти цифры сложно, потому что депрессивные состояния могут вызываться у мальчиков и девочек разными причинами (Подольский, Идобаева, Хейманс, 2004).

    Положение мальчиков отягощается тем, что их психологические трудности, будь то дефицит внимания или депрессия, как правило, дополняются дисциплинарными проблемами и поведенческими расстройствами, которые часто провоцируют криминальное, противоправное поведение, а оно, в свою очередь, усиливает депрессию (Marcotte et al., 1999). Кроме того, как уже было сказано, мальчики систематически, я бы даже сказал – катастрофически, недоосознают, подавляют и не выражают в словах свои эмоциональные состояния и перепады настроений. Мальчику стыдно чувствовать себя грустным, подавленным и одиноким, он всегда должен быть «о'кей». Поэтому для многих мальчиков, как и для взрослых мужчин, характерны скрытые формы депрессии, имеющие наиболее опасные долгосрочные последствия. Выделен даже специфический «мужской дистресс», снижающий субъективное благополучие мальчиков-подростков и усиливающий вероятность депрессии (Moller-Leimkiihler, Heller, Paulus, 2003). У мальчиков-подростков депрессия нередко проявляется в форме агрессивного, враждебного поведения.

    Мальчишескую депрессию нередко «просматривают» не только сами мальчики, но и их родители, воспитатели и врачи, воспринимая ее просто как девиантное поведение, на которое они реагируют дисциплинарными мерами. Новейшие лонгитюдные исследования, в частности финский лонгитюд, проследивший развитие детей с 3 до 12 лет, убедительно показывают, что совершенные в самом раннем детстве агрессивные и деструктивные поступки служат хорошими предикторами будущих подростковых и юношеских проблем (Pihlakoski, Sourander et al., 2006). Отсюда – необходимость ранней диагностики и психолого-педагогического вмешательства, позволяющего если не предотвратить, то хотя бы предвидеть, смягчить и минимизировать ожидаемые издержки.

    В свете теории гендерной социализации мальчики и девочки научаются по-разному реагировать на стресс: девочки отвечают на него путем интернализации, влекущей за собой депрессию, тогда как мальчики экстернализируют свое раздражение в виде противоправного поведения (делинквентность). Социально-медицинская статистика подтверждает эту гипотезу: у девочек и женщин выше показатели по депрессии, а мальчики и мужчины совершают больше преступлений. Однако за различиями нельзя не замечать сходств. Тщательное исследование данных американского национального лонгитюда Add Health (12 958 подростков-школьников обследовали с 7-го по 12-й класс) показало, что, несмотря на различия в результатах, мальчики и девочки развиваются параллельными путями и предотвращению нежелательных последствий способствуют одни и те же факторы (Meadows, 2007).

    Те же закономерности прослеживаются и в таких специфических практиках, как курение, алкоголизм и наркозависимость. Хотя в России, как и на Западе, гендерные различия среди вовлеченных в них подростков быстро уменьшаются (Егоров, 2003; Корнилова и др., 2005; Нормальная молодежь, 2005), по всем этим параметрам мальчики остаются группой повышенного риска.

    Начнем со статистики курения.

    По данным Всемирного опроса о курении среди молодежи, охватившего 747 000 девочек и мальчиков 13–15 лет, являющихся учениками 9 900 школ в 131 стране мира, наибольшее число курящих подростков проживает в странах Европы: 18 % 13-15-летних школьников курят. Второе место занимает Америка, где вредной привычке подвержено 17,5 % подростков. Третье место у Африки – 9,2 % подростков. В США преобладают курящие девочки, в Европе мальчики курят несколько чаще (19,9 %), чем девочки (15,7 %). Зато в Китае число курящих мальчиков в 3 раза выше, чем девочек (GlobalYouthTobaccoSurvey).

    Согласно отчету о политике по борьбе с табакокурением в Европейском регионе (2002 г.), курят около 30 % 15-18-летних, причем среди 15-16-летних гендерные различия меньше, чем у взрослых: у взрослых соотношение курящих мужчин и женщин в процентах 34,5 против 12,5 % (разница 22 %), а среди подростков – 29 против 25 % (разница всего 4 %). Судя по сопоставимым данным по 13 странам, процент курящих среди 15-16-летних девушек сегодня выше, чем среди взрослых женщин, тогда как мальчики традиционно отстают от взрослых мужчин (29,5 против 36).

    В США, по данным за 1991–2005 гг. (CigaretteUseAmongHighSchoolStudents – UnitedStates, 1991–2005), девочки по уровню курения не только догнали, но и перегнали мальчиков. Те же тенденции наблюдаются в употреблении алкоголя и наркотических веществ, отпускаемых по рецепту. Хотя в последние несколько лет уровень потребления наркотиков американскими подростками в целом снизился, у девочек тенденции обратные. Девочки говорят, что понимают риски, связанные с наркотиками, алкоголем и сигаретами, но это не мешает им пить, курить и употреблять наркотические вещества.

    В России, по словам главы Минздравсоцразвития Татьяны Голиковой, число курильщиков ежегодно возрастает на 1,5–2%, в том числе за счет женщин и подростков. Темпы роста курящих в России одни из самых высоких в мире, а количество сигарет, выкуриваемых россиянами, ежегодно увеличивается на 2–5%. В стране курят более 40 миллионов человек: 63 % мужчин, 30 % женщин, 40 % юношей и 7 % девушек (ИТАР-ТАСС. 29. 07. 2008). По подростковому курению Россия занимает первое место в мире. Однако цифры неоднозначны. По данным Государственного научно-исследовательского центра профилактической медицины, средний возраст приобщения к курению составляет у мальчиков 10, а у девочек 12 лет; в среднем по России курят 35,6 % мальчиков и 25 % девочек моложе 15 лет; в 16-17леткурят45 % юношей и 18 % девушек. При опросе 2 497 школьников от 10 до 17 лет, проведенном сотрудниками Института возрастной физиологии РАО в нескольких регионах страны, опыт курения признали 58 % мальчиков и 28 % девочек, причем 31 % мальчиков курили уже в 10–11 лет (Безруких, Макеева, Филиппова, 2005; Психология подростка, 2003. Гл. 16). Среди московских старшеклассников активное приобщение подростков к курению происходит между 7-м и 9-м классом (число курящих мальчиков вырастает с 7,1 до 31 %, а девочек– с 8,7 до 27,4 %) (Собкин и др., 2005).

    Об уменьшении гендерных различий свидетельствует и статистика употребления подростками алкоголя и наркотиков (Шереги и др., 2004), хотя в этих данных есть большие региональные различия. Например, в Краснодарском крае и Самарской области число юношей, пробовавших наркотики, в 2–3 раза выше числа девушек, тогда как в Республике Коми, где общая наркотизация молодежи выше, разница не превышает 10 % (34 против 24) (Нормальная молодежь, 2005. С. 41).

    Вопреки мнению ряда российских экспертов, ослабление гендерных различий не означает их исчезновения, просто они становятся тоньше.

    Не исключено, что повышенная мужская склонность к употреблению наркотических веществ, подобно жажде острых ощущений, имеет биологические истоки. Но за «простой» поведенческой статистикой часто стоят сложные зависимости. Чтобы оценить силу воздействия генетических и средовых факторов табакокурения на возраст начала курения и на его интенсивность, психологи опросили 32 359 пар калифорнийских близнецов и обнаружили, что возраст начала курения у девочек больше, чем у мальчиков, зависит от среды (влияние друзей, семьи и социальных условий), тогда как продолжение курения лучше коррелирует с другими факторами (Hamilton et al., 2006).

    Чтобы понять социальную динамику разных форм зависимости, нужно учитывать тонкие мотивационные различия (Drinking patterns, Europe 2006; 2007 Annual report), за которыми скрываются культурно-исторические процессы.

    У мальчиков курение, алкоголь и наркотики издавна входят в число желанных признаков взросления и обретения независимости от старших, для них это нормальное социально-групповое поведение. Напротив, у девочек поведенческие сдвиги связаны с долгосрочной переоценкой культурных ценностей. Курение всегда маркировало определенную социальную позицию. В начале XIX в. завзятым курильщиком мог быть только мужчина, особенно военный или моряк. Респектабельная дама заниматься этим не могла и не хотела. Постепенно оценочные критерии менялись. Для первых феминисток курение стало одной из форм демонстрации своей социальной независимости, нежелания признавать мужские привилегии, символом эмансипации и факелом свободы (Greaves, 1996). Эти установки, не без помощи табачной рекламы, продержались до середины XX в.

    А что сейчас? Считать ли женское табакокурение знаком гендерного равноправия, или женщины просто подражают мужчинам? Статистическое сравнение гендерных различий курения по 16 европейским странам (Pampel, 2001) и по 106 странам мира (Pampel, 2006) показало, что женское курение сильнее распространено не в тех странах, где достигнуто большее гендерное равенство, а там, где табакокурение раньше стало нормативным компонентом мужской культуры. Иными словами, курящие женщины по инерции продолжают равняться на мужские стандарты.

    Еще острее стоят эти проблемы в молодежной культуре. Многим девочкам курение облегчает общение с мальчиками и более старшими юношами, позволяет им выглядеть современными, раскованными, «своими в доску». На самом деле это не всегда воспринимается именно так. Много лет назад старшеклассники одной советской школы, не помню уже где и какой, самостоятельно открыли метод отучения своих девочек от курения. В самодельной анкете мальчиков спрашивали, нравятся ли им курящие женщины, но по нескольким градациям: просто девушка, твоя девушка, твоя сестра, твоя мать, твоя жена. Оказалось, что просто «курящая девушка» вызывала у парней положительные эмоции: она своя, с ней проще. Но чем ближе вопрос подходил к их личной жизни, тем отрицательнее становились оценки. После оглашения этих данных многие девочки в той школе от сигарет отказались.

    Исследования показывают, что отношение подростка к курению сильно зависит от его положения в групповой иерархии и специфических ценностей этой иерархии. В каждом школьном классе есть свои «главные» девочки, «главные» мальчики, середняки обоего пола, низкостатусные ученики, возмутители спокойствия и одиночки. Так вот, отношение отдельно взятого ученика к курению зависит от того, а) какой смысл оно имеет для каждой из первых трех групп и б) как именно данный мальчик хочет себя маркировать, к какой группе он стремится принадлежать (Kirkland, Greaves, Devichaud, 2004). Без учета этих и многих других конкретных обстоятельств антиникотиновая пропаганда – пустая трата времени и денег.

    Обсуждая особенности мужского и женского пьянства, чаще всего говорят о биологических различиях и о том, что алкоголь приносит женскому организму больше вреда (более быстрое привыкание и т. д.), чем мужскому. Это верно, но многие социокультурные и мотивационные различия остаются при этом необъясненными (Holmila, Raitasalo, 2005; Brown, McGue, Maggs etal., 2008).

    Интересное исследование было проведено на базе репрезентативной национальной выборки швейцарских подростков (7 088 школьников с 8-го по 10-й класс, средний возраст 14,6 лет). Исследователей интересовала связь между участием подростка в одноразовых рискованных выпивках (то, что мы называем «попойкой» или «пьянкой») и его полом, возрастом и относительным возрастным статусом (старшинство) в классе (Kuntscheetal., 2006). Выяснилось, что чаще всего в пьянках участвуют: а) мальчики, которые старше своих одноклассников (их иногда называют «переростками») или б) учащиеся старших классов. Чем выше средний возраст учеников данного класса, тем больше различий в частоте попоек между мальчикам и девочками (мальчики устраивают их чаще, чем девочки) и тем меньше сказывается влияние индивидуального старшинства в классе. Казалось бы, мелочь? Между тем из нее вытекают социально-педагогические рекомендации: в младшем и среднем подростковом возрасте профилактика пьянства должна быть нацелена на то, чтобы воспрепятствовать подражанию старшим одноклассникам, а у старших подростков на первый план выходят специфически-гендерные мотивы.

    О своеобразной «проекции и трансляции полоролевых моделей поведения взрослых в подростковую субкультуру» московских старшеклассников пишет и В. С. Собкин (Собкин и др., 2005).

    Много тонких гендерных различий существует и в употреблении наркотиков. Мальчиков привлекает прежде всего новый рискованный опыт, позволяющий проверить себя и войти в контакт с «крутыми» ребятами, тогда как у девочек один из самых распространенных мотивов начала токсикомании – стремление сбросить лишний вес. Юные американки употребляют в четыре раза больше диетических пилюль и таблеток, чем мальчики, а потом привыкают к ним. Кроме того, девочки гораздо чаще злоупотребляют лекарствами, отпускаемыми по рецепту. Они курят и пьют, чтобы восстановить уверенность в себе, снять стресс, улучшить настроение и т. д. Эти мотивы есть и у мальчиков, тем не менее структура мальчишеской мотивации иная.

    Отвечая на вопрос о возможных мотивах приобщения к наркотикам, 14-16-летние питерские подростки указали, в числе прочих, любопытство (76 % мальчиков и 12,8 % девочек), подражание кумирам (56 и 5,1 %), подражание сверстникам (60,9 и 25,7 %). Заметная разница существует и по другим мотивам (Шабалина, 2004).

    При всем гендерном сближении мальчики не только употребляют наркотики чаще девочек, но и значительно чаще пользуются тяжелыми, наиболее опасными наркотиками. Так что уменьшение гендерной разницы не освобождает от обязанности изучать и учитывать ее.

    Важный гендерный аспект имеет и самоубийство (см. Психология подростка, 2003. Гл. 17). Суицид и суицидальное воображение, мысли и настроения – одна из серьезнейших проблем подросткового и юношеского возраста. Согласно мировой статистике, мужчины совершают втрое меньше суицидных попыток, чем женщины, но втрое чаще реально кончают с собой. В этом есть и возрастные закономерности. Например, в США 15-24-летние мужчины кончают с собой в 4 раза чаще женщин, но суицидное поведение меняется с возрастом: до 9 лет суицидальные показатели у мальчиков и девочек одинаковы, в 10–14 лет мальчики убивают себя в два раза, в 15–19 лет в четыре, а в 20–24 года в шесть раз чаще девочек (WHO, 2000). По американским данным, в группе 15-19-летних соотношение мужских и женских самоубийств выглядит как 12,6 и 3,5 на 100 000 (National Center for Injury Prevention, 2007).

    Новейшие лонгитюдные и популяционные исследования высвечивают, в том числе, гендерно-специфические риски суицида. Особенно важны указания на связь повышенной ранимости мужчин с традиционной маскулинной идеологией, обязывающей мужчину всегда и везде быть первым (Moller-Leimkuhler, 2003). Для России, где соотношение мужских и женских самоубийств выглядит как 38,8 % к 8 %, эта тема крайне актуальна.

    Поучительны и подростковые суициды. Российские СМИ часто однозначно связывают подростковую «моду» на суициды с материальными трудностями или влиянием каких-то молодежных субкультур вроде эмо. На самом деле вопрос значительно сложнее. Изучение, казалось бы, немотивированных или недостаточно мотивированных подростковых самоубийств не только проливает свет на природу мальчишеской импульсивности, но и помогает понять изменчивую систему юношеских ценностей.

    В одном из исследований, входящих в состав финского национального лонгитюда, из 550 16-летних подростков, которых обследовали с 8 лет, наличие суицидных мыслей или забот признали 14 % девочек и 7 % мальчиков (Souranderetal., 2001). Это коррелирует с сообщениями родителей и учителей о наличии у этих детей уже в 8-летнем возрасте эмоциональных и поведенческих проблем, особенно антисоциального характера, и с депрессивными симптомами, о которых поведал сам 8-летний ребенок. Хотя суицидные проявления 16-летних связаны с проблемами интернализации и экстернализации эмоций и с низкой социальной (коммуникативной) компетентностью, лишь пятая часть этих детей обращалась за психотерапевтической помощью. В ходе десятилетнего исследования 2 348 18-летних мальчиков (опрашивали не только самих мальчиков, но и их родителей и учителей) фиксировалась частота мыслей и действий по сознательному нанесению себе вреда. Выяснилось, что многие саморазрушительные мысли и действия 18-летних можно предугадать уже по их самоотчетам о депрессивных настроениях в 8-летнем возрасте. Но взрослые об этом не знали или не обращали внимания (Haavisto, Souranderetal., 2004).

    Один из главнейших факторов мальчишеского (нездоровья, тесно связанный с традиционной маскулинной идеологией, – нежелание обращаться к врачу. Это большая проблема во всем мире.

    Уже в конце 1990-х годов американские ученые признали важнейшим фактором высокой заболеваемости 11-18-летних мальчиков их нежелание рассказывать кому-то о своих проблемах, особенно сексуального характера. Среди переживших стресс подростков никому не сказали об этом 21 % мальчиков и 13 % девочек. Отсутствие социальной и эмоциональной поддержки способствует развитию более серьезных депрессивных расстройств. Соотношение диагностированного эмоционального расстройства в США у мальчиков и девочек выглядит как 4:1. Ретроспективное исследование 1 677 15-19-летних юношей в рамках National Survey of Adolescent Males подтвердило, что мальчики избегают показываться врачу, считая это «немужским» занятием и признаком слабости (Marcell et al., 2007). Особенно не любят они признаваться в наличии психологических и сексуальных трудностей. Это существенно повышает риск заражения ВИЧ и другими инфекциями, передаваемыми половым путем. С психологическими трудностями, даже если дело доходит до грани самоубийства, ситуация не лучше. «Настоящий мужчина» никому не жалуется, в слабостях не признается, у него все проходит и решается само собой…

    По России подробной информации нет, специально здоровьем мальчиков никто особо не занимается, а о сексуальности открыто говорят только «развратные» СМИ, которые некоторые деятели рады были бы запретить, да не знают, как это сделать. Между тем, по словам главного психиатра РФ Т. Е. Дмитриевой, почти 40 % негодных к службе в армии по состоянию здоровья российских призывников отбраковываются по психиатрическим показателям, а 30 % солдат-срочников, увольняемых из армии в течение первого-второго года службы из-за проблем со здоровьем, имеют психические заболевания (РИА Новости, 4 июня 2008).

    Ни заботиться о своем здоровье, ни говорить о нем мальчиков не учат. Немногочисленные и нерепрезентативные исследования свидетельствуют, что девочки охотнее мальчиков рассказывают врачу о своих болезнях и недомоганиях, это не только облегчает им душу, но и способствует ранней диагностике. Например, при обследовании 50 подростков от 13 до 18 лет девочки жаловались на боли в сердце в 2,6 раза, мышечную слабость в 2 раза, повышенную утомляемость в 1,7 раза, сонливость в 2 раза чаще мальчиков (Булыгина, Гуляева, 2005). Может быть, у девочек и правда здоровье хуже, кто знает? Но когда юноши-старшеклассники, солдаты-новобранцы и даже юные хоккеисты то и дело неожиданно умирают во время совсем не экстремальных тренировок – сколько уже было таких трагедий! – только ли спортивные тренеры и офицеры в этом виноваты? Не скрывается ли за этим низкий уровень национальной культуры мужского здоровья, невинными жертвами которого становятся мальчики?


    Подведем итоги.

    1. Психофизиологические и социальные особенности мальчиков сказываются на состоянии их физического и психического здоровья. Мальчики и девочки не имеют в этом отношении абсолютных преимуществ друг перед другом, но у них есть свои специфические трудности и факторы риска.

    2. Наиболее значительные трудности мальчиков отражены в таких психиатрических диагнозах, как синдром дефицита внимания и гиперактивности, дислексия, алекситимия и расстройства поведения. Выраженную гендерную специфику имеют также эмоциональные расстройства, тревожность, депрессия и суицидальное поведение.

    3. Мальчики образуют группу повышенного риска по табакокурению, алкоголизму и наркозависимости.

    4. Все типичные формы мальчишеского (не)здоровья имеют под собой какие-то природные, биологические основы, но они также тесно связаны с особенностями мальчишеской культуры. Поэтому их профилактика и лечение могут быть только комплексными.

    5. Резко отрицательное воздействие на состояние психического здоровья и благополучие современных мальчиков оказывает гегемонная маскулинность (традиционная маскулинная идеология), которая абсолютизирует различия мужского и женского, игнорирует индивидуальные особенности мальчиков и девочек, предписывает мальчикам заведомо нереалистические нормы поведения и препятствует осознанию и вербализации чувств и переживаний, от которых во многом зависит их здоровье и субъективное благополучие.








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке