Глава 1. БЕЗУМИЕ И БЕССИЛИЕ


Везде, где находил я живое.

находил я и волю к власти.

Фридрих Ницше

«Так говорил Заратустра»


Сила необходима всему живому. Человек, много лет тому назад брошенный на пустынную поверхность Земли с надеждой и наказом выжить, обнаруживал, что вынужден постоянно прибегать к силе и сопротивляться враждебным силам в своей борьбе за землю и с сородичами. За все эти века так и не обретя безопасности, ограниченный в своих возможностях, слабый, одолеваемый болезнями и, в конце концов, умирающий, он тем не менее утверждает свои силы в творчестве, одним из продуктов которого является цивилизация.

Английское слово power («сила», «власть») происходит от латинского posse, означающего «быть способным». Стоит ребенку родиться, как мы обнаруживаем в его поведении признаки пробуждающейся силы в том, как он плачет и размахивает ручонками, требуя, чтобы его покормили. Кооперативная, дружелюбная сторона жизни сосуществует с борьбой и властью, но ни тем, ни другим не следует пренебрегать, если мы ждем от жизни удовлетворения. Благодарное принятие земных благ и поддержки собратьев достигается не отказом от силы, но использованием ее с учетом интересов других.

Способность младенца удовлетворять простейшие потребности превращается у взрослого в борьбу за самооценку, за чувство собственной значимости. Именно в этом заключается психологический смысл его жизни, в отличие от биологического смысла у ребенка. Жажда признания становится центральной психологической потребностью: я должен быть способен заявить, что я есть, суметь утвердить себя в мире, в который, благодаря моей способности утверждать себя, я вношу смысл, я творю смысл. И я должен делать это, несмотря на величественное безразличие природы ко всем моим стараниям.

Для понимания провозглашенной Ницше «воли к власти» следует помнить, что он не имел в виду «волю» и «власть» в современном значении, в смысле конкуренции, — скорее, он подразумевал самореализацию и самоактуализацию. Если мы перестанем воспринимать понятие «власть» исключительно в негативном контексте, нам будет проще согласиться с Ницше.

Я ни в коей мере не толкую «власть» как негативную категорию, применимую лишь к нашим недругам (например, ими движет жажда власти, а мы руководствуемся желанием добра, разумом и моралью); напротив, я использую это понятие для описания фундаментального аспекта процесса жизни. Силу и власть не следует идентифицировать с самой жизнью: в человеческом существовании есть немало того, что может быть связанным и обычно связано с силой, как например, любопытство, любовь, творчество, но что само по себе не следует с нею отождествлять. Но если пренебречь фактором силы, что зачастую и происходит в паше время, как реакция на разрушительные эффекты злоупотребления ею, мы упустим из виду ценности, чрезвычайно важные для нашего человеческого существования[1].

Значительную часть человеческой жизни можно рассматривать как конфликт между силой (то есть способностью эффективно влиять на других, обретать в отношениях с другими людьми чувство собственной значимости), с одной стороны, и бессилием — с другой. В этом конфликте нашим усилиям серьезно препятствует тот факт, что мы отторгаем и то и другое: первое — из-за негативной окраски, связанной с «жаждой власти», второе — из-за страха признать собственное бессилие.

Стоит лишь назвать бессилие его более понятным именем — беспомощностью или слабостью, как многие почувствуют, сколь сильно они им отягощены. «Действительно, ни одна из социальных эмоций не получила сегодня такого распространения, как убеждение в собственном бессилии, — пишет Артур Шлезингер. — Это ощущение того, что ты загнан, что тебя преследуют»[2]. Ганс Моргентау комментирует это с точки зрения политики: «Правление большинства, к которому веками стремилось человечество, привело к положению, при котором люди в гораздо большей степени бессильны и неспособны влиять на свое правительство, чем 150 лет назад»[3]. Маховик государства движется, не замечая нас с вами, и сегодня множеству людей приходится свыкаться с жизнью без привычной уверенности в том, что Америка самая могущественная страна мира, уверенности, с которой, сколь бы необоснованной она ни являлась, многие связывали чувство своего статуса.

Признать чувство собственного бессилия, того, что мы неспособны влиять на других, что мы значим мало, что ценности, которым наши родители посвящали свою жизнь, для нас утратили свою важность, что мы ощущаем себя, пользуясь словами У.Х.Одена[4], «безликими Другими», безразличными для окружающих нас людей и, тем самым никчемными для самих себя, — действительно, чрезвычайно сложно. Не припомню за последние четыре десятилетия[5] времени, когда так много говорилось бы о потенциале и возможностях человека, в то время как у самого человека было так мало уверенности в своей способности что-либо изменить психологически или политически. Все эти разговоры, по меньшей мере отчасти, представляют собой компенсаторный симптом, вызванный тревожащим нас осознанием утраты силы.

Так что неудивительно, что в наше время, когда мы располагаем реальной возможностью стереть друг друга с лица Земли, некоторые призывают прекратить эксперимент над человечеством. В своем президентском послании Американской психологической ассоциации 4 сентября 1971 г. д-р Кеннет Кларк утверждал, что «мы живем во время, слишком опасное для того, чтобы доверять настроению или мнению человеческого индивида… Мы более не способны контролировать власть предержащих, и поэтому должны прибегнуть к использованию успокоительных лекарственных средств для контроля наших руководителей»[6]. Мы можем с пониманием отнестись к этим словам отчаяния, особенно учитывая, что доктор Кларк не понаслышке знает жизнь Гарлема и бесправие чернокожих, что и подвигло его на такое предложение. Однако это не мешает нам также признать, что, в то время, как мы с тревогой узнаем об открытии новых веществ, якобы предназначенных для исцеления современного человека от его агрессивности и культивации в нем духа «сотрудничества», применение таких средств связано с деперсонализацией и потерей чувства личной ответственности. Подобная альтернатива на деле означала бы постепенный отказ от нашей человечности.

Другие психологи, отмечая, что мы не очень-то преуспели в контролировании самих себя, предлагают взять на себя контроль над нами с помощью оперантного обусловливания. Мы слышим о новых методах воспитания детей, предназначенных отучить их от проявлений агрессии, сделать их послушными и кроткими. Неужели, спрашиваю я себя с тревогой, все от отчаяния забыли роман Герберта Уэллса «Машина времени», где люди разделены на две группы: большинство одомашнено до тупой коровьей пассивности, их плоть мягка и нежна, и они служат пищей для группы сильнейших — «техников»?

Эти так называемые «теории сдавших нервов» происходят от верных по своей сути наблюдений, что применение силы причинило колоссальный вред современному миру. Предложения, содержащиеся в них, имеют двойную привлекательность, так как отражают реакцию на власть и одновременно сулят утопию. Они вероятно получат широкую поддержку среди людей, обеспокоенных бессилием и надеющихся, вопреки здравому смыслу, найти какую-то замену власти. Как говорит Дэвид Макклеллан: «Обеспокоенность американцев возможностью злоупотребления властью порой граничит с невротической навязчивостью»0. Однако важный вопрос заключается не в том, справедливы или нет эти теории, а скорее в том, не случится ли так, что пытаясь избавиться от агрессивных тенденций, мы тем самым откажемся от ценностей, жизненно важных для нашей человеческой природы, таких, как например: самоутверждение и уверенность в себе? И не усугубим ли мы тогда наше чувство беспомощности, подготовив тем самым почву для взрыва насилия, ни с чем не сравнимого по своим масштабам?

Ибо насилие коренится в бессилии и апатии. Да, агрессия так часто и регулярно перерастала в насилие, что общее отвращение и страх перед пей закономерны. Но из виду упускают то, что состояние бессилия, которое приводит к апатии и может быть обострено упомянутыми выше планами искоренения агрессии, и является источником насилия. Лишая людей силы, мы способствуем проявлениям агрессии, а не ее обузданию. Акты насилия в нашем обществе совершаются зачастую теми, кто стремится укрепить[7] свою самооценку, защитить свой собственный «образ себя», продемонстрировать свою значимость. Какой бы ошибочной или порочной ни была такая мотивация, все равно она является проявлением позитивных межличностных потребностей. Мы не можем игнорировать тот факт, что, независимо от того, сколько усилий может потребоваться для направления их в другое русло, сами по себе эти потребности конструктивны. Насилие происходит не от избытка силы, а от бессилия. Как однажды точно заметила Ханна Арендт, насилие есть выражение бессилия.

1. Бессилие развращает

Связь между бессилием и психозом привлекла мое внимание уже давно, когда я только начинал работать психотерапевтом. У страдающих психическими расстройствами людей психотерапевты могут наблюдать крайние формы поведения и переживаний, присущих всем людям. Подтверждались слова Эдгара Фриденберга: «Любая слабость способна развратить, а бессилие развращает абсолютно»[8].

Присцилла, молодая музыкантша, была одной из первых моих пациенток. Специалист, давший ей тест Роршаха, сказал, «что она одной ногой в шизофрении, а другой стоит на банановой кожуре». В ходе наших сеансов она пускалась в пространные сравнения музыки, производимой гудками поездов из Нью-арка и Ныо-Брунсвика. Я по большей части не имел ни малейшего представления, о чем она говорит, — и она это понимала. Но, похоже, она нуждалась во мне как в человеке, способном ее выслушать, стремящемся ее понять, независимо от того, насколько мне это удавалось. При этом ей было в определенной мере присуще чувство собственного достоинства и чувство юмора, что очень помогало мне в работе с ней.

Она была неспособна разозлиться ни на меня, ни на своих родителей, ни на кого-либо вообще. Ее самооценка была так зыбка и размыта, что казалась вовсе отсутствующей. Однажды молодой человек из хора, в котором она пела, пригласил ее сходить с ним на концерт. Она согласилась. Но йа следующий день, одолеваемая сомнениями, она позвонила ему, чтобы сказать: «Ты не обязан меня приглашать, если тебе не хочется». Ей не хватало уверенности в себе, чтобы просто представить, что кому-то может захотеться пригласить ее на концерт. Когда в возрасте восьми — девяти лет она играла в футбол с мальчиком чуть старше ее, он толкал ее так сильно, что ей становилось больно. Другой ребенок закричал бы на мальчика, полез бы в драку, заплакал или попросту отказался бы играть, — все это — хорошие ли, плохие, — способы справиться с ситуацией. Но Присцилла не умела воспользоваться ни одним из них; она лишь сидела на земле и смотрела па мальчика, думая, что ему не следовало толкать ее так сильно.

Когда она, как часто случалось, подвергалась эксплуатации — финансовой или сексуальной, — у нее не было способов защиты, она не могла провести линии, за которой она твердо сказала бы «нет», она не могла опереться на чувство гнева. (Порой кажется, что такие люди просто приглашают воспользоваться собой — по крайней мере, это дает им ощущение вовлеченности в отношения и собственной значимости). Из-за ее неспособности разозлиться, вытекало, как непременное следствие, глубокое чувство бессилия и практически полной невозможности влиять на других людей в межличностных отношениях.

Но у таких людей есть и другая сторона, противоположная, как я впоследствии убедился, работая с пограничными расстройствами. Сны Присциллы были наполнены образами расчлененных тел в мешках, крови, битв — другими словами, в них было столько же жестокости, сколько кротости она обнаруживала в обычной жизни.

С того времени, и во многом благодаря этой девушке, я часто размышлял о связи между бессилием и безумием. Я намеренно подчеркиваю оба смысла слова «безумный»: безумная ярость, переходящая в насилие, и исторически сложившееся в психиатрии определение безумия как психопатологии. Между ними есть связь, и это двойственное словоупотребление может привести нас к самому корню проблемы.

Мы знаем, что для всех психически больных характерно бессилие, сопровождаемое постоянной тревогой, являющейся одновременно его причиной и следствием. Сами пациенты так прочно сживаются с собственной никчемностью, что принимают ее как данность, пытаясь наивными и неуклюжими жестами придать себе хоть какую-то значительность. Однажды в середине дня ко мне на прием пришла девушка-подросток в вечернем платье с кринолином, возможно, в своем самом красивом наряде — жест, показывающий, насколько она нуждалась в моем внимании и участии, не осознавая, что скорее всего это было бы воспринято как нечто неуместное.

Когда человек вроде Присциллы больше не в состоянии так жить, что-то в нем надламывается, и он впадает в полное безумие. Он становится своей прямой противоположностью. Жестокость снов Присциллы наполняет ее реальную жизнь. Человек лишается разума, и не случайно многие века психоз назывался безумием. В ярости на всех, включая самого себя, человек угрожает совершить, и даже совершает, самоубийство, режет себе вены, размазывает свою кровь по больничным дверям, драматизируя свою потребность во внимании врачей и санитаров. Он совершает насилие над собой и над любым, на кого проецируется его ярость.

Похожие явления мы видим и у других пациентов. В автобиографической повести о собственной шизофрении «Я не сулила тебе розовый сад» Ханна Грин рассказывает, как в возрасте шестнадцати лет была помещена в клинику Честнат Лодж. Она была воплощением послушания и кротости, никогда ни на кого не злилась. Когда ей было нужно, она удалялась в собственный мифический мир и беседовала с населявшими его воображаемыми существами. Доктор Фрида Фромм-Райхман, лечивший ее психиатр, относилась к этой мифологии с уважением, уверяя Ханну, что не станет отбирать у нее эти фантазии, пока она в них нуждается. Но однажды летом Фромм-Райхман уехала в Европу, и к девушке был приставлен другой, молодой врач. Он отважно перешел в наступление, стремясь сокрушить ее мифический мирок. Результаты были катастрофическими. В припадке ярости пациентка подожгла себя и свои вещи, оставив на своем теле шрамы на всю жизнь. Ошибкой молодого доктора была его неспособность признать тот факт, что мифология придавала существованию Ханны значимость. Вопрос заключался не в том, верна такая мифология с теоретической точки зрения или нет, но в том, какую функцию она выполняла. Эта тихая пациентка, на первый взгляд неспособная на какие-либо агрессивные действия, от кротости в одно мгновение перешла к буйной ярости.

То, что могло показаться персоналу госпиталя проявлением силы, на самом деле было псевдосилой, выражением бессилия. Пациентку можно было счесть «безумной», имея в виду, что она не вписывается в нормы, принятые в нашем обществе, которое, как и все другие предпочитает кротких, послушных граждан. Необходимо заметить, что насилие является конечным результатом вытесненной злобы и ярости, сочетающихся с постоянным страхом и проистекающих из бессилия пациента. За личиной безумия мы зачастую обнаруживаем человека, отчаянно пытающегося обрести хоть какое-то чувство собственной значимости, хоть какую-то способность влиять па обстоятельства и обеспечивать самоуважение.

Когда Присцилла еще лечилась у меня, она получила газету из своего родного города. В ней сообщалось, что один человек из ее поселка покончил жизнь самоубийством. Присцилла сказала мне: «Если хотя бы один человек в нашем городке знал его, он не совершил бы самоубийства». Заметьте, она сказала не «если бы он кого-то знал», а «если бы его кто-то знал». Я подумал, что тем самым она пыталась дать мне понять, что не станет сводить счеты с жизнью, пока я отношусь к ней с участием. Но при этом она также выразила нечто жизненно важное для человека — необходимость в том, чтобы кто-то тебя выслушал, принял, знал. Это дает человеку уверенность в том, что он что-то значит, что он является частью человечества. Это также дает ему некоторую опору, точку, в которой он может найти смысл в бессмысленном мире.

День, когда Присцилла смогла бы на меня разозлиться, стал бы для нас праздником, так как я знал бы, что с того момента она сможет постоять за себя в контактах с другими людьми. И, что еще важнее, она сможет решиться проявить свои немалые способности уникального и достойного любви человеческого существа.

2. Безумие и общество

Каким же образом этот паттерн пассивности-безумия, наблюдавшийся нами у Присциллы, связан с насилием в нашем обществе, которое стало столь острой проблемой современности?

Мой знакомый, не проходящий курс психоанализа и не страдающий никакими психическими заболеваниями, так описывает переживаемую им ярость после ссоры с женой:

Насколько эта ярость напоминает временный психоз! Вот я иду по улице, но тротуару, который кажется таким далеким, и я не способен думать, я в тумане. Но туман лишь снаружи, внутри я весь в напряжении, каждая мысль и каждое чувство осознаются мною с поразительной четкостью, как будто я нахожусь в искусственно освещенном мире, где все очень реально. Единственная проблема в том, что это внутреннее освещение практически никак не связано с внешним миром.

Я чувствую некоторую неловкость перед окружающим меня миром — неловкость и беззащитность. Если бы кто нибудь поднял меня на смех или если бы от меня потребовалось что-то сделать (как если бы на улице произошла авария), я бы не смог никак прореагировать. Или, если бы я все же прореагировал, мне бы пришлось бы выйти из моего «безумия», прорваться сквозь него.

Улицы выглядят чужими, они кажутся пустыми, хотя на них как всегда много людей. Я не узнаю эти улицы (хотя я их видел тысячи раз).

Я иду как пьяный, осторожно поднимая и ставя ноги. Я вхожу в ресторан, и боюсь, что девушка кассир меня не узнает — я в другой коже — или подумает, что что-то не так. (Она меня узнает и, как обычно, дружелюбно приветствует.)

Я иду в туалет, без всяких эмоций читаю надписи над писсуаром. Я боюсь, что кто-то вдруг от меня что-нибудь потребует или нападет на меня, а я не смогу защититься. Возвращаюсь на свое место, смотрю в окно на противоположном конце ресторана. Я чувствую лишь зыбкую связь с миром. Мне приносят еду. Пища и ее вкус не особо меня интересуют. Я двигаюсь чисто механически.

Я стараюсь вспомнить подробности ссоры, но без особого успеха: две-три детали встают передо мною со всей отчетливостью, остальное — смутные обрывки. Немного ем.

Подходит официант — китаец средних лет — и говорит: «Я вижу, Вы очень много думаете, — он показывает на лоб. — У вас проблема?». Я улыбнулся и кивнул. Он продолжил: «В наше время у всех проблемы». Его слова почему-то подействовали на меня успокаивающе. Он ушел, покачивая головой. Впервые ко мне прорвался внешний мир. Это меня рассмешило и помогло гораздо больше, чем можно подумать.

Я понимаю почему, когда это состояние затягивается, люди наносят себе увечья, например, бросаются под машину. Они это делают из-за того, что мало осознают окружающий их мир. Они это делают также из мести. Или же они хватают ружье и в кого-нибудь палят.

Ощущение поглощенности такой яростью очень близко к тому, что исторически называется безумием.

Какой смысл, например, вкладывает в слово «безумие» в своем рассказе молодой чернокожий из Гарлема:

Белые легавые, они по натуре чертовы садисты… Они нам в Гарлеме ни к чему! От них самих больше насилия, чем от кого-нибудь еще… Вот мы танцуем на улице, потому что дома нельзя, тут подходит один легавый, и ему просто надо всех согнать. И он свихивается. То есть, просто у него крыша едет! Он в район заявляется уже накрученный и обезумевший[9].

Чернокожий имеет в виду, что есть связь между «безумием» полицейского и насилием в Гарлеме. Не использует ли полицейский, провоцируя ожесточенную реакцию, собственную ярость в качестве стимула для защиты того, что он считает законностью и порядком? Не заключается ли в этом одна из причин того, почему такой человек вообще решил стать полицейским? Не пользуется ли он социально приемлемым видом безумия, встав на защиту порядка и, тем самым, дав себе право — при исполнении своих полномочий — носить дубинку и пистолет, с их помощью давая выход своей ярости?

На примере историй, приведенных в книге «Люди насилия» профессора криминологии Ганса Тоха, можно более подробно рассмотреть эти вопросы. Так, сам Тох считает:

Чернокожие ребята и белые полицейские — со своей гордостью, своим страхом, своим одиночеством, своей потребностью самоутвердиться, своим требованием уважения к себе — удивительно похожи: и те и другие — жертвы, узники все разгорающегося конфликта, который не они начинали и который они не могут контролировать".

В своем исследовании заключенных Тох использовал одних специально обученных заключенных для интервьюирования других, справедливо полагая, что так он получит более достоверную информацию. В книге приведены отчеты и полицейских, производивших задержание, и самих арестованных; они затем проанализированы под углом зрения понимания насильственных инцидентов, которые формируют личность насильника. В своей книге Тох исключительно честен по отношению и к полиции, и к заключенным.

Как видно из их отчетов, полицейские считают, что обязаны охранять "законность и порядок", и они связывают с этим свою собственную самооценку и мужественность. С каждым разом становится все яснее, что полисмен ведет внутреннюю борьбу со своим бессилием, проецируя ее на понятия "законности и порядка". Наносимое им оскорбление полицейские интерпретируют как оскорбление законов их страны. И они требуют, чтобы "подозреваемые" уважали их авторитет и власть. Им кажется, что брошен вызов их мужественности, и именно под угрозой их репутация, на которой базируется их самоуважение. Вот типичный пример. Полицейский выезжает по сообщению о семейной ссоре и видит чернокожего мужчину в машине, который, как ему кажется, может сообщить какие-то сведения о происшествии:

Полицейский попросил мужчину выйти из машины. Тот ответил: "Не имеете права. Я в частном владении". Это выглядело вызывающе, и, по словам полицейского, "его тон был оскорбительным".

В конце концов чернокожий вышел из машины, держа руки в карманах плаща. Офицеру это не понравилось, и он попросил мужчину вынуть руки из карманов. Получив отказ, он позвал еще одного полицейского, и они заставили мужчину вынуть руки.

Полицейскому такое представляется непростительным оскорблением его авторитета. Он должен любой ценой отстаивать собственный авторитет ("Я считал, что было необходимо заставить мужчину вынуть руки из карманов… Он оказал нам сопротивление <…>. Мы его задержали и поместили на заднее сиденье патрульной машины, где он грозил помочиться на обивку, брыкался и стучал по стеклу")[10].

В этом примере чернокожий был уверен, что полицейский, который представляется ему орудием белого истеблишмента и врагом всей черной расы, унизил его намеренно. И действительно, он прав в том, что полисмену необходимо устрашить сто, дабы утвердить свой авторитет. Оба являются "людьми насилия". Сила служителей закона в данном примере является оборотной стороной "Силы Черных"[11]. Оба озабочены сохранением образа своего Я, своего чувства мужественности. Однако полицейский, в силу его идентификации с законом и порядком и благодаря пистолету и жетону, обладает особым преимуществом. ""Люди насилия" в рядах полицейских, — пишет Тох, — являются специалистами по превращению межличностных контактов во взрывоопасные ситуации". "Подозреваемый" обычно чувствует, что карты подтасованы против него, что его противник по "дуэли" прячется за жетоном и пистолетом, и зачастую призывает полицейского снять жетон и выяснить отношения "как мужчина с мужчиной".

Особую важность здесь представляет "наложение рук" — физический контакт и иные формы прикосновения. "Подозреваемый" должен защищать неприкосновенность своего тела. Полицейскому же кажется, что необходимо нарушить такую неприкосновенность, оказать физическое — порой необоснованно жестокое — воздействие для того, чтобы "подозреваемый" подчинился его авторитету.

Что немаловажно, такие полицейские практически всегда требуют у чернокожих предъявить удостоверение личности. А это потенциально весьма оскорбительно. Требование удостоверить личность психологически равноценно требованию раздеться — оно заставляет человека, которому уже показали, что он здесь подчиненный, почувствовать еще большее унижение. У чернокожих оно провоцирует чувство ярости, и оказывается, что простым требованием предъявить документы полицейский подталкивает ситуацию к взрыву насилия.

Следует отметить, что в результате такой силовой конфронтации в тюрьме оказывается человек, попросту пытавшийся подобными действиями защитить образ своего Я, свою репутацию или свои права. Так или иначе, практически каждый старается укрепить или сохранить свою самооценку и чувство личной значимости. И полицейские, и "подозреваемые" — все они ведут внутреннюю борьбу с бессилием. Просто каждый интерпретирует ее своим, зачатую диаметрально противоположным образом. Да, такая борьба за власть может раздуться до параноидальных масштабов, разжигаемая вымышленной угрозой, или же она может принять инфантильную форму драчливости или иного приставания. Но чтобы вскрыть корни насилия, мы должны изучать более глубокие уровни, нежели такая психологическая динамика, искать его источник в стремлении личности к созданию и защите своей самооценки. Это по своей сути позитивная, потенциально конструктивная потребность. Угроза тюремного заключения не останавливает преступников, ибо, согласно данным Тоха, "насилие произрастает из низкой самооценки и сомнений в самом себе, а тюрьма лишает мужественности, лишает человечности; насилие основывается на эксплуататорстве и эксплуатируемости, а тюрьма представляет собой джунгли, где всем правит сила"[12].

Появляются все новые и новые доказательства того, что полицейские и надзиратели, с одной стороны, и заключенные, с другой, представляют собой один и тот же тип личности. Тох пишет: "Наши исследования свидетельствуют, что среди полицейских есть своя доля "людей насилия"". Характер, взгляды и действия этих полицейских аналогичны характеру, взглядам и действиям других людей из нашей выборки [то есть арестованных — P.M.]. Они проявляют те же страхи и опасения, те же хрупкие, эгоцентричные убеждения. Для них характерны тот же кураж и блеф, та же паника и беспощадность, та же злоба и мстительность, что и для других наших респондентов… И хотя во многом жестокость полицейских обусловлена скорее адаптацией к полицейской работе, нежели проблемами детства, результат на деле практически один и тот же"[13].

Потребность в силе — а именно так можно другими словами назвать борьбу за самоуважение — свойственна нам всем. Ее позитивное проявление мы могли наблюдать во время бунта в тюрьме города Аттика, штат Нью-Йорк, когда предводитель восставших заявил: "Мы не хотим, чтобы с нами обращались, как с номерами <…>. Мы хотим, чтобы с нами обращались как с людьми, и мы добьемся этого…" Другой заключенный, постарше возрастом, встал на более реалистичную точку зрения: "Если мы не можем жить как люди, так по крайней мере постараемся умереть как мужчины". Как известно, двадцать восемь из них действительно погибли, когда через несколько дней спецназ взял тюрьму штурмом. Но известно также, что некоторые заключенные погибли, своими телами заслоняя надзирателей от пуль. Таков странный союз между надзирателями и заключенными, когда и те и другие находятся "в тюрьме" и представляют собой один и тот же тип личности.

В неопубликованном исследовании Алана Бермана, выполненном на претендентах на должность тюремного охранника, озаглавленном "Характеристики MMPI работников исправительной системы", которое было доложено на заседании Восточной психологической ассоциации в Нью-Йорке 16 апреля 1971 г., отмечается то же самое: "Претенденты на работу в исправительной системе, как и заключенные, обнаруживают эмоциональную уплощенность, отчуждение от социальных обычаев и сравнительно низкую способность обратить социальные санкции себе на пользу" (Р. 4). Данные Бсрмана указывают также на то, что "и кандидаты в охранники, II заключенные обнаруживают примерно одинаковые чувства агрессивности, враждебности, неприязни, подозрительности и желания бурно отреагировать на них" (Р. 6).

3. Бессилие и наркотики

Еще одним возможным следствием бессилия является наркомания. Убежденность в собственном бессилии особенно остро переживается молодыми людьми, и как раз среди них наиболее распространена наркотическая зависимость. Наркомания является формой насилия, так как человек в первую очередь насилует собственное сознание (в чем, собственно, и заключается назначение наркотика), а уже за этим следуют мелкие правонарушения и более серьезные преступления, совершаемые наркоманами[14].

Основой наркомании является "общая слабость" и "подавленный гнев"[15]. Слабость выражается в том, что "я неспособен соответствовать требованиям семьи", "я не могу найти работу", "я — импотент", "я — никто". Гнев принимает форму мести наркомана своей семье и миру за то, что они вынудили его занять мучительную для него позицию слабости. Половое бессилие складывается еще до начала приема наркотиков — большинство наркоманов сообщают, что страдали от преждевременной или быстрой эякуляции и испытывали большие трудности с эрекцией. Они боятся, что они "недостаточно мужчины", чтобы удовлетворить женщину.

Героин полностью снимает дискомфорт, вызванный постоянным чувством слабости. Он оказывает анестезирующее действие на личность благодаря отчасти химическим, отчасти психологическим механизмам и приносит полное облегчение взамен преследующей человека глубокой и непрерывной боли. Нет больше чувства неполноценности, нет больше боязни оказаться неудачником в работе, нет больше страха оказаться трусом в бою, нет больше огорчения родителей — все эти гнетущие чувства исчезают.

Типичный случай наркомании среди белых складывается примерно следующим образом: человек растет в благополучном пригородном районе, мать заглушает собственную тревогу, заставляя ребенка есть (синдром "ешь, детка, ешь, если ты меня любишь"). Отец добился финансового успеха, но в остальном он слаб: у него два "кадиллака", но дома он утверждает свой авторитет лишь с помощью грубой брани или иной подобной маскировки слабости. Сына призывают в армию, и он служит во Вьетнаме, где впервые знакомится с наркотиками. По пути домой он швыряет свои награды в Тихий океан, символизируя тем самым свое убеждение в бесполезности и бессмысленности войны. Вернувшись, он не может найти работу и полгода торчит дома, все больше утрачивая связь с родителями. Ощущая растущее чувство бесполезности, он прибегает к героину. Обнаружив, что тот приносит ему облегчение, он вскоре находит цель в жизни, заключающуюся, в основном, в краже денег у родителей для покупки наркотиков. Отец в конце концов узнает, что его сын наркоман, и выставляет его из дома, наказав ему не возвращаться, пока он "не исправится".

На всех этапах этой печальной истории яснее всего прослеживается бессилие молодого человека, ощущаемая им бесцельность жизни.

Причина чувства бессилия в целом заключается в отсутствии связи с сильным отцом. (Реже оно обусловлено отношениями с матерью). В отсутствие мужской фигуры, с которой он мог бы идентифицироваться, юноша лишен ориентации и структуры, которую должен был бы дать ему отец, лишен ценностей, которыми он мог бы руководствоваться или против которых он мог бы бунтовать. У чернокожей молодежи отсутствие сильного отца является практически исходной данностью. У них более реалистичные причины для приема героина, однако их проблемы носят внешний характер, и поэтому наркомания для них не является столь же серьезной болезнью, как для белых. У белого наркомана, похоже, отсутствует эдипов мотив — стремление превзойти отца, способное придать инструктивный стимул развитию, напротив, сын мстит отцу своей наркоманией.

В героиновой зависимости молодой человек обретает образ жизни. Раньше он страдал от постоянной бесцельности, теперь же перед ним стоят задачи скрываться от полиции, достать денег, раздобыть очередную дозу. Все это придает ему новую энергетику взамен неструктурированное™ его предыдущего мира.

Метод лечения нацелен как раз на это переживание бессилия. В лечебном центре Феникс Хаус, также как и в Синаноне, на группах встреч высвобождается огромная сила, направляемая на обеспечение абсолютной аутентичности. В этих группах совместного проживания поощряются наиболее прямые формы взаимодействия между людьми (за исключением физического насилия), направленные на достижение максимальной честности. Так, используется слово "наркоман", не содержащее ни капли лицемерия, за малейшую попытку скрыть правду о том, как содержится жилая комната, человек подвергается словесной атаке и т. п. Очевидно, что все это задает структуру, которая носит обязательный характер; сильного отца заменяет лидер или кто-нибудь еще из группы. Каждому члену отводится своя роль при сохранении возможности роста, и люди очень чутко реагируют на поощрения и наказания.

Похоже, что суть здесь заключается в том, что человек заново открывает свою силу и учится ею пользоваться. Всеобщее попустительство, ставившееся во главу угла пару десятилетий тому назад, вышло из моды, и новые веяния направлены как раз на стимулирование личностной силы. Даже слова, однажды преданные анафеме — борьба и конкуренция — и те реабилитированы. В той кузнице, где куется лечение, в ход пускается все, что может хоть в какой-то степени восстановить у наркомана ощущение силы, необходимое для выздоровления. Ярость наркомана связана с его энергией. Чем сильнее он может разъяриться (здесь имеется в виду прямая ярость, не выражающаяся в мести и иных косвенных формах), тем больше у него шансов выздороветь. Наркоман обладает немалой энергией, однако наркотики ее притупляют. Когда он прекращает их употреблять, он обычно начинает испытывать сильную ярость, и именно от этой "энергии ярости" зависит его реабилитация. Однако акцент здесь ставится на социальный аспект силы, перекликающийся с концепцией "социального интереса" Альфреда Адлера.

4. Жажда значимости

Как я уже говорил, сила и чувство значимости взаимозависимы. Первое является объективной, а второе — субъективной формой одного и того же переживания. В то время как сила обычно экстравертирована, чувство значимости может вообще не направляться вовне, проявляясь (и достигаясь) в медитации или иных интравертированных, субъективных переживаниях. Однако оно переживается индивидом в виде ощущения силы, так как помогает ему интегрироваться и эффективно взаимодействовать с другими людьми.

Власть всегда носит межличностный характер; ее внутриличностный аспект мы называем "силой". Так, Ханна Арсндт считает, что Бертран Ювенал был прав в своем утверждении, что власть является общественным явлением и представляет собой "согласованную" деятельность людей в группах. Именно поэтому так важна межличностная концепция Гарри Стэка Салли-вана, основоположника культурной школы психоанализа, который считал, что чувство власти, как способности влиять на других в межличностных отношениях, необходимо для поддержания самооценки и достижения зрелости. При утере чувства значимости человек переключает внимание на иные, зачастую извращенные или невротические формы власти, в стремлении найти замену значимости.

Одной из проблем сегодняшней Америки является широкое распространение чувства утраты личной значимости, утраты, внутренне переживаемой как бессилие. Многие люди чувствуют, что не имеют и не могут иметь власть, что им отказывают даже в самоутверждении, что им ничего не добиться и что практически единственным выходом является взрыв жестокости. Это еще трагичнее, чем окружающее нас насилие. Приведу пример из сна, преследующего радикально настроенного студента Колумбийского университета. Карлу снится, что он"…приходит домой и звонит в дверь. Ему открывает мать и говорит, что не знает его, и что ему здесь делать нечего. Тогда он направляется к двоюродному брату, где его встречают такими же словами. Наконец, он пешком пересекает страну, чтобы добраться до дома отца, живущего в Калифорнии, и отец тоже не узнает и прогоняет его. Сон заканчивается тем, что Карл исчезает в Тихом океане"".

Судя по тому, насколько 'i.vro такие сны — "мои родители меня не узнали и захлопнули перед моим носом дверь", "у меня нигде нет дома" — встречаются в процессе терапии, в них содержится важный ключ к пониманию нашего времени. Студент, которому снился этот сон, примкнул к революционному движению не случайно. Посредством насилия и близких к нему действий человек может обрести чувство того, что с ним считаются, чувство своего веса и власти (здесь неважно, является ли такое чувство суррогатом или нет). А это, в свою очередь, придает индивиду чувство собственной значимости.

Человек неспособен долго существовать без хотя бы какого-то чувства собственной значимости[16]. Обретает ли он его, стреляя в первого встречного на улице, занимаясь конструктивным трудом, бунтуя, бредя в психиатрической клинике или предаваясь наполеоновским фантазиям, он должен чувствовать, что что-то значит и быть способным реализовать эту ощущаемую значимость в жизни. Именно отсутствие такого чувства значимости и борьба за то, чтобы его обрести, стоит за множеством проявлений насилия.

Фильм "Сладкая жизнь" начинается со сцены, которая играет роль как бы прелюдии ко всему фильму. Мужчина, принадлежащий к обеспеченным слоям общества, попадает в своей машине в транспортную пробку при въезде в туннель. Он неистово пытается открыть окна в машине, но не может сдвинуть их с места, и все больше и больше впадает в панику. Сбоку на встречной полосе стоит автобус, тоже зажатый в пробке, так близко, что его пассажиры могли бы прикоснуться к стеклам автомобиля. Однако все в автобусе погружены в свои грезы, и хотя неистовство мужчины все усиливается, они похоже вовсе не замечают его существования. В результате возникает жуткое чувство, что мы живем в безумном мире — что во многих отношениях соответствует действительности.

Такое начало фильма о нашем времени — гениальный штрих. Ибо то, что дальше происходит в фильме о "высшем среднем классе" — это нескончаемая погоня за чувственной стимуляцией и симуляция контакта в мире, в котором никто не видит и не слышит никого другого. В этом фильме чувством значимости обладают только дети, которые видят явление Богоматери, оказывающееся обманом, и совершающий впоследствии самоубийство органист со своей маленькой семьей.

В своем докладе Национальному комитету по причинам и профилактике насилия, учрежденном президентом США после убийств Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, историк Ричард Максвелл Браун дает отрезвляющую оценку причинам насилия в Америке: "Первый и наиболее очевидный вывод в том, что оно было чрезвычайно распространено во все времена. Мы так часто прибегали к насилию, что уже давно стали палить без разбора <…>. И дело здесь не просто в том, что насилие было связано с печальными сторонами нашей истории, такими как преступность, суды линча и семейные конфликты. Напротив, насилие незримо вплелось в самые благородные и конструктивные главы американской истории…"[17]

Политические убийства 1968 года дали толчок возникновению множества концепций и исследований, посвященных причинам насилия и борьбе с ним. Большинство из них заключаюсь в дебатах между сторон пиками роли природы и сторонниками роли воспитания. Первые (отталкивавшиеся в основном от Фрейда) придерживались той точки зрения, что агрессия представляет собой инстинктивное, генетически обусловленное свойство человека и что люди агрессивны по своей природе. Согласно данной точке зрения, это наш об щий крест, пятно на всем человечестве со времен Адама, и мы можем надеяться самое большее на то, что обитающее в наших сердцах зло будет находить свой выход в войнах или иных допускаемых культурой формах насилия.

Их оппоненты, сторонники роли воспитания, считают, что агрессия представляет собой феномен культуры, порождаемый (или по крайней мере стимулируемый) средствами массовой информации, порочным образованием и, в особенности, телевидением. Бороться с ним следует путем изменения существующей методики образования и осуществления контроля над телевизионными программами.

При этом сплошь и рядом игнорируется тот факт, что эти два подхода не исключают другу друга. Агрессия действительно является частью человеческого естества, по при этом она также формируется и усиливается культурой и может быть ею же (по крайней мере частично) направлена в другое русло. Наша куль тура — не какая-то данность, она в нас самих. Мы, "существа якобы разумные", как сказала Эдна Винсент Миллей в своем сонете, мы и создаем вездесущее телевидение и иные формы массовой коммуникации и посредством их потихоньку учим наших детей агрессии. Порождаемое этим противоречие усугубляет переживаемое нами бессилие и то ханжество, которым в пашей культуре окружен вопрос власти.

Однако подлинный аргумент против многих подобных рассуждений по типу "или — или" заключается в том, что они оставляют за рамками дискуссии как раз то, что является наиболее важным аспектом проблемы, а именно вопрос о ценностях, коренящихся как в природе, так и в воспитании, соединяющих то и другое и неразрывно связанных с агрессией и насилием.

В заключение своего доклада перед Комиссией но насилию Ричард Максвелл Браун указал на две стоящие перед нами проблемы: "Первое — это проблема самопознания <…>. Обретя его, мы должны будем признать, что к насилию прибегали не только хулиганы и расисты, но что на нем основывалась тактика наиболее добропорядочных и респектабельных наших сограждан. Получив такое знание о самих себе, мы встаем перед следующей проблемой — каким образом раз и навсегда устранить насилие из реальной (однако неявной) американской системы ценностей"[18].

Нет ли здесь вопиющего противоречия? Если насилие издавна является неотъемлемой частью "наших высших и наиболее идеалистических стремлений" и тактикой "самых добропорядочных и респектабельных" людей, не стоит ли нам тогда задаться вопросом, не находят ли эти люди, вероятно бессознательно, некоторую ценность в насилии? Более того, никому не дано изменить систему ценностей простым желанием или иным сознательным способом, вроде того как пропалывают сорняки в огороде. Корни ценностей уходят глубоко в архетипические и бессознательные символы и мифы общества. Для того чтобы изменить систему ценностей надо сперва ответить на следующие вопросы: Что насилие дает индивиду? Какие цели он достигает посредством агрессии и насилия?

В нашем утопическом стремлении очистить человеческое поведение от проявлений власти и агрессии, мы рискуем принести в жертву самоутверждение, самоуверенность и даже волю к жизни. В случае успеха такого предприятия мы вывели бы расу послушных, пассивных евнухов, подготовив тем самым почву для беспрецедентного по своим масштабам взрыва насилия.

Упростив таким образом суть вопроса, мы рассуждаем так, будто стоим перед жестким выбором: либо агрессия, либо раса евнухов. Неудивительно, что попав в эту ловушку, мы просыпаемся в холодном поту с ощущением, что у нас отбирают нашу суть — самоутверждение и самоуверенность, — которая делает нас людьми и лишившись которой, мы потеряли бы смысл жизни. Мы не понимаем, что агрессия, в своем позитивном аспекте, служит тем жизненным ценностям, утрата которых сделает нашу жизнь поистине скудной.

Уже давно я осознал, что для понимания агрессии и насилия необходимо рассмотреть власть как основание проблемы. Я также считаю, что данные, которые предоставляет нам глубинная психология, проливают особый свет на истоки человеческой власти, истоки агрессии и насилия. Исследуя власть, я стремлюсь достичь более глубинного уровня, нежели теории врожденности и воспитания, концепции инстинкта и культурной обусловленности. Я ищу ответ на вопрос: чего человек достигает, используя агрессию и насилие?

5. Основной тезис данной книги

Я полагаю, что в жизни каждого человека потенциально присутствует пять уровней силы. Первый — это сила жить. Эту силу можно наблюдать у младенца — он плачет и яростно размахивает ручонками, сигнализируя об испытываемом им дискомфорте, требуя удовлетворения голода и иных потребностей. Хотим мы того или нет, сила играет ключевую роль в формировании у ребенка того, что мы называем личностью. Взросление каждого ребенка определяется последовательностью трансформаций силы, то есть тем, из чего он черпает свою силу и как ее использует, как ее реализует. Это задано самим актом рождения — не культурой как таковой, но самим по себе фактом того, что ребенок живет. Если ребенок лишен переживания того, что его действия способны вызывать ответную реакцию окружающих — что показано в проведенном Репе Спитцем исследовании детей-сирот в Пуэрто-Рико, не получавших внимания со стороны медсестер или кого-нибудь другого взамен матери, — он забивается в угол кровати, не говорит, не развивается, буквально угасая физиологически и психологически. Крайним проявлением бессилия является смерть.

Сила жить сама по себе не есть добро или зло, она первична но отношению к ним. При этом она и не является нейтральной. Она должна рсализовывать-ся в жизни, иначе последуют неврозы, психозы или насилие.

Следующий этап — это самоутверждение. Каждое живое существо нуждается не только в том, чтобы быть, но и в том, чтобы утверждать свое бытие. Это особенно важно для человека, ибо в дар (или в наказание) он получил самосознание. Сознание не является врожденным, но начинает зарождаться у младенца через несколько недель, формируется в течение нескольких лет и, в действительности, продолжает развиваться в течение всей жизни. Встает вопрос о значимости, и начинается долгий и чрезвычайно важный путь к обретению самоуважения или его суррогатов, сопровождаемый страданием от его отсутствия. Физическое выживание как таковое у человека отходит на второй план, уступая место задаче выжить, сохранив при этом свою самооценку.

Жажда признания становится ядром потребности самоутверждения. Если в семье ребенок получает признание и ощущение значимости как само собой разумеющееся, он принимает их как должное и обращает свое внимание на иные вещи. Но если самоутверждение блокировано, как то нередко происходит в наше сложное время, когда и родители, и дети подчас полностью сбиты с толку, оно превращается в навязчивую потребность, которая руководит человеком на протяжении всей его жизни. Или же, самоутверждению ребенка может препятствовать родительский паттерн: "мы будем тебя любить, только если ты будешь нам подчиняться". В таком случае ребенок оказывается в плену деструктивных аспектов конкурентности, начинает торговать собой и миром — другие воспринимают его самоутверждение как принижение их самих, и наоборот. Это лишь некоторые из форм, кого рые может принимать искаженное или блокированное самоутверждение.

Когда самоутверждение сталкивается с сопротивлением, мы прилагаем дополнительные силы, чтобы отстоять свою позицию, свои убеждения, свое Я — теперь мы утверждаем их в условиях противостояния. Это третья фаза — отстаивание своего Я. Это форма поведения, характеризующаяся большей силой и направленностью вовне, нежели самоутверждение. Во всех нас заложена готовность реагировать на нападение. Мы заставляем других обратить па нас внимание, во весь голос заявляя: "Вот он я! Я требую внимания!".

Слова жены Вилли Ломана из пьесы Артура Миллера "Смерть коммивояжера" удачно иллюстрируют эту мысль — "необходимо обратить внимание…". Хотя "Вилли Ломан никогда не зарабатывал много. Его имя никогда не упоминалось в газетах… он — человек… И поэтому, он достоин внимания". То, что она, на первый взгляд, отстаивает интересы другого человека, не меняет того факта, что отстаивает их именно она. Некоторые из нас способны отстаивать чужие интересы с большим напором, чем свои. Однако, это лишь иная форма отстаивания своего Я, зачастую обусловленная требованиями этикета и негативным отношением к "бахвальству".

Четвертая фаза — агрессия. Если в течение некоторого времени возможность отстаивания своего Я блокируется — как то было на протяжении многих лет с евреями, да и с любым другим национальным меньшинством, — начинают проявляться более жесткие формы реакции.

Живя в течение трех лет в Салониках, я обратил внимание, что сто тысяч живущих там евреев-сефардов, составляющих треть местного населения, по сути образовывали культурную интеллигенцию города. Антисемитские предрассудки, вроде тех, что существуют в других странах Европы и в Америке, здесь отсутствовали вовсе. При этом полностью отсутствовала и агрессивность, ассоциирующаяся в нашей стране с евреями. Своеобразным девизом Салоник стала поговорка "Нужно два еврея, чтобы обхитрить грека, и два грека, чтобы обхитрить армянина". Именно в среде армян, находящихся в самом низу местной национальной иерархии, развилась агрессивность и страсть к торговле.

В отличие от отстаивания своего Я, то есть проведения определенной грани и заявления: "Это я, это мое", агрессия заключается в том, что человек вторгается в сферу власти и престижа другого, вторгается па его территорию, забирая себе ее часть. Мотивы здесь могут быть вполне праведными — восстановление исторической справедливости, как в случае африканских туземцев, описанных Францем Фэноном в книге "Проклятые мира сего", освободительная борьба, гордость, и тысячи других причин. Мотивы нас в данный момент не волнуют — мы лишь подчеркиваем, что существует фаза поведения, потенциально свойственная любому человеку, и в определенных обстоятельствах она может быть приведена в действие. Когда в течение некоторого времени человека полностью лишают возможности дать выход агрессивным тенденциям, то берут свое, выливаясь в зомбиподобное омертвение сознания, невроз, психоз или насилие.

Наконец, в случае неэффективности агрессивных действий, происходит окончательный взрыв, называемый насилием[19]. Насилие носит в основном физический характер, поскольку предыдущие фазы, на которых сохраняется способность действовать с помощью рассуждения и убеждения, были фактически блокированы. В типичном случае стимул, поступающий индивиду извне, напрямую трансформируется в импульс нападения, минуя кору головного мозга. Поэтому, когда человек впадает в ярость, он далеко не всегда отдает себе отчет в своих действиях, пока вдруг не понимает, что же он натворил.

Ситуация, когда целый народ лишен возможности реализовать свою потребность в самоутверждении, поистине трагична. Самым наглядным примером для нас является черное население США. Главным преступлением белого человека было то, что на протяжении нескольких веков рабства н столетия физической свободы при психологическом гнете, он лишал чернокожих возможности самоутверждаться. При рабстве сначала физическом, а затем психологическом реализация любой из ненасильственных фаз затруднялась или целиком исключалась. Негры могли самоутверждаться лишь в роли певцов, танцоров, артистов, развлекающих белого человека, либо в качестве пахарей на полях, принадлежащих белому человеку, а впоследствии — сборщиков его же автомобилей. Это привело сперва ко всеобщей апатии, а затем — ко вполне закономерной межрасовой напряженности. Об этом же говорит чернокожий из Гарлема: "Придет время, и будет уже поздно. Все просто взорвется, потому что люди живут в напряжении, у них кончается терпение. А когда оно кончится…"[20] Он обрывает фразу на середине, вполне справедливо предоставляя нам домыслить, какие же могут быть последствия, ибо, как уже было показано, до тех пор, пока не случится взрыв насилия, мы не в состоянии представить, что же может произойти. Ибо пока люди вынуждены влачить такое получеловеческое существование, будут иметь место и агрессия, и насилие.

Пока блокируются другие фазы поведения, насилие остается по сути единственным способом, с помощью которого отдельные люди или целые группы могут дать выход невыносимому напряжению и попытаться обрести чувство собственной значимости. Мы часто говорим о склонности к насилию как о чем-то, что формируется внутри человека, однако она во многом также является реакцией на внешние обстоятельства. Источник насилия следует искать как в его внутренних, так и во внешних проявлениях, в той ситуации, которая блокирует иные формы реакции.

Перечисленные выше пять фаз являются онтологическими, то есть они являются частью человеческой природы человека. Задача онтологии в том, чтобы описать характеристики бытия как такового — в нашем случае, человека как человека. Приступ дикой ярости может случиться как у трехлетнего ребенка (в форме истерики), так и у шестидесятилетнего человека, и хотя мы в большей степени осудим за это последнего, сама способность к таким действиям потенциально присутствует в каждом. Онтологический под ход не исключает развития, но пытается заглянуть в более глубинные уровни. Его не следует отождествлять исключительно с "природными" либо "социальными" теориями насилия, упомянутыми выше. Онтологическое исследование направлено на изучение структуры, в которой коренится как природное, так и приобретенное.

Я считаю, что психотерапевтический подход является одним из наиболее плодотворных методов изучения насилия и агрессии. Мы можем выявить истоки и корни "безумия" и насилия в нашем обществе, исследуя случаи Присциллы, Карла или Ханны Грин. Я отдаю себе отчет в опасностях, таящихся в слишком буквальном отождествлении общества с индивидом, однако полностью упускать из виду взаимосвязь между ними было бы не меньшей ошибкой. Социальные и психологические проблемы уже невозможно рассматривать изолированно друг от друга. Я убежден, что стоит попытаться понять агрессию и насилие в современном обществе в том контексте, на который я уже давно обратил свое внимание благодаря Присцилле и другим, отчаянно нуждающимся в силе.


Примечания:



1

Г.С.Салливан пишет: "Особенно важно учитывать состояния, характеризующиеся ощущением силы или способности. Обычно они гораздо важнее для человека, чем импульсы, исходящие от чувства голода или жажды… Мы, похоже, рождаемся с каким-то подобием мотива власти" (Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton, 1953. P. 6).



2

Schlesinger A.M. The Spirit of 70 Newsweek, July 6. 1970. P. 20–34.



3

New York Times, May 29, 1969.



4

Уистен Хью Оден (1907–1973) — выдающийся англоамериканский поэт, существенно реформировавший поэтический язык XX столетия. — Примеч. редактора.



5

Книга Р.Мэя впервые опубликована в 1972 году. — Примеч. редактора.



6

Clark К. В. Presidental address to the American Psychological Association. Washington: D.C., Sept. 4, 1971.



7

McClellan D. The Two Faces of Power Journal of International Affairs. V. XXIV. 1970. № 1. P. 44.



8

Friedenberg E.Z. Coming of Age in America. N.Y.: Random House, 1965. P. 47–48.



9

Цит. по Clark К.В. Dark Ghetto: Dilemmas of Social Power. N.Y.: Harper and Row, 1965. P. 4.



10

Toch H. Violent Men: An Inquiry into the Psychology of Violence. Chicago: Aldine, 1969. P. VII.



11

Black Power (Сила Черных) — движение чернокожих американцев за свои права, не исключающие и силовых методов самоутверждения. — Примеч. редактора.



12

Ibid. Р. 220.



13

Ibid. Р. 240.



14

Здесь мы имеем и виду наркотики, снижающие чувствительность, в частности героин. Галлюциногенные наркотики типа ЛСД, также насилуют мозг, выталкивая индивида из его нынешнего состояния бытия, но по-иному.



15

Эти слова принадлежат доктору Джорджу Де Леону, психологу, работающему с наркоманами. Большая часть материала, приведенного в этом разделе, взята из наших с ним бесед, а материал, касающийся сексуальности, взят из его совместной с коллегой, Гарри К.Векслсром, неопубликованной статьи, озаглавленной "Героиновая зависимость, ее связь с сексуальным поведением и сексуальными переживаниями". Они изучали отношения между сексуальностью и наркозависимостью у 28 наркоманов, проходивших или успешно завершивших лечение в Феникс Хаузе в Нью-Йорке. Сексуальная активность, которая описывалась через мастурбации, ночные поллюции, длительность половых актов до семяизвержения, степень эмоциональности в половых актах и т. д., фиксировалась с помощью ответов на набор вопросов, дававшихся индивидуально либо в группах но 5 человек (последнее оказалось в данном исследовании более информативным, поскольку психологическое давление группы побуждало индивидов к полной искренности). Были обнаружены следующие особенности сексуальности: (1) до заболевания — импотенция или недостаточная сексуальная компетентность, (2) во время заболевания отсутствие сексуальных переживании, сексуальные желания не тревожат наркомана или же, когда он занимается сексом, он может продолжать акт бесконечно. Часто у него бывают проблемы с оргазмом, (3) после завершения лечения — обычно желание и чувство компетентности бывают выше, чем до заболевания. Отмечается, что героин относится к сильнейшим препаратам, притупляющим все чувства, и одной из причин его приема является то, что индивид не в состоянии вынести тотальное ощущение эякуляции.



16

Hendlin H. A Psychoanalyst looks at Student Revolutionaries / New York Times Magazine, Feb. 14, 1971. P. 24.



17

Brown R.M. Historical Patterns of Violence in America The History of Violence in America: Historical and Comparative Perspectives H.D.Graham, T.R.Gurr (Eds.). NY.: Praeger, 1969. P. 75. (Доклад Национальной комиссии по причинам и предупреждению насилия.)



18

Ibid. P. 76.



19

Я описываю здесь самую простую форму насилия, другие формы, например, когда одни подстрекает других, описаны в Главе 9.



20

Clark К.В. Dark Ghetto: Dilemmas of Social Power. NY.: Harper and Row, 1965. P. 10. Как выразился другой черный: "Много раз, когда я работаю, я чувствую себя чертовски подавленным, и мне хочется плакать. Я — не мужчина, никто из нас не мужчина! Мне ничего не принадлежит! Я — не мужчина, который может владеть магазином, и все мы тоже".








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке