ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

На базе темно, темною стеной застыли обремененные листвой спокойные деревья. Свет теплился в одном окошечке – у Марковны.

Дожидаясь, когда Марковна поднимется и отопрет калитку, Скачков стоял, поглядывал на небо, по сторонам: тихо, безлюдно. Подумал, что следовало бы, пожалуй, поехать к матери с сестрой, но ведь догадаются же сразу, что опять неладно, и пусть не подадут и вида, однако расстроятся и втихомолку станут переживать.

Кто-то мягко ткнулся ему в ноги, он вздрогнул, наклонился и разглядел: Тузик. Неистово вертясь, пес повизгивал от радости и подскакивал, стараясь лизнуть в руку.

Скачков растроганно присел к нему; ах ты, псина лохматая, соскучился на пустой базе?

– Господи… Геша! – всплеснула дородная Марковна. – А я всех вас завтра жду… Один покамест? Да цыц ты, с ног собьет! – прикрикнула она на Тузика. – Дождался, ишь… Ну, с выигрышем, что ли?

– Тут с ног все сбились. То кого ни зови – не дозовешься, а то… Сам приезжал, с Ронькиным. По комнатам прошел. Ты к себе сейчас? Иди, иди, там чисто.

Старуха стала спрашивать о Маркине, всплакнула.

– Дети сироты, бабенка одна осталась. Как же это вы дали подшибить-то его?

– Да получилось так.

– А пенсию, не знаешь, не отхлопочут ей? Должны бы, по-моему, а? «Да-а… пенсию там!» – с непонятным раздражением подумал Скачков, но вслух сказал:

– Чего вы его раньше времени хороните? Ну… играть не будет. Но жить-то будет!

– А будет? Что врачи-то говорят?

– Будет, будет. Вот отлежится как следует и приедет. К нему жена полетела.

– Это я знаю. А как не полететь? Меня бы коснулось, пешком бы ушла.

У себя в комнате Скачков раздернул шторы, растворил окно.

Кровать Мухина, пустая, аккуратно застланная, как в гостинице, напоминала об одиночестве. Как бы со стороны, Скачков видел на обезлюдевшей базе всего два сиротливых огонька: свой и в дежурке у Марковны. Он зажег ночник на тумбочке возле кровати и отправился в душ. Потом он долго массировал распаренную ногу, втирая мазь. Боль понемногу отпускала, расплывалась, но стоило остановиться пальцам, как она собиралась и накапливалась под коленом, под заживающим рубцом. «Придется наколенник или бинт потуже», – подумал Скачков и пошел мыть руки. Под крепкий острый запах растирки по существу прошла вся его жизнь. В последнее время он стал ощущать его на людях, в компаниях, и удивлялся, не понимал: настолько он им пропитался, что ли?

«Ну да теперь уж скоро…»

И стало ему совсем одиноко, тоскливо.

Забравшись под одеяло, Скачков с удовольствием вытянулся на прохладных скользких простынях.

День как будто завершился, пришел к концу, – огромный и длинный день. Начался он еще в Вене, потом пересадка в Москве… Разница во времени, смена часовых поясов, и день, вернее, сутки, растянулись за пределы положенных двадцати четырех часов. Впечатления, самые разнообразные, мешались в голове, с трудом верилось, что все уже позади, что снова база, дом, привычная комната, и утомленное тело нежится на хрустящем свежем белье. Давно ли, кажется, все только начиналось?

На приеме после матча не оказалось ни тренера австрийцев, ни Фохта – обиделись. Очередная невежливость хозяев была на следующий день отмечена газетами, наряду с грубостью на поле. Один из журналистов сделал замечание, что тренеру австрийской команды следовало бы несколько расширить круг своих обязанностей: он не должен забывать, что на поле выбегают не просто футболисты сыгранного состава, стремящиеся добыть победу любой ценой, но – настоящие спортсмены, в высоком смысле слова. «Очень, очень этот пробел бросается в глаза, удручая всех любителей красивого футбола». Кто-то из репортеров разнюхал о скандале в раздевалке австрийцев: со зла тренер схватил приготовленную чашечку с горячим кофе и запустил ее в стену. Брызги полетели на игроков, на Фохта. Поднялась площадная брань. Словом, неприглядная история… Тренеру вообще досталось от журналистов: за хвастовство перед матчем, за пренебрежение к сопернику… Много внимания газеты уделили Маркину, а в день отлета появилось сообщение, что некая почтенная старая дама, смотревшая игру по телевидению, дарит маркинским девочкам-двойняшкам необыкновенный набор игрушек… Словно заглаживая вину австрийских футболистов, газеты опрокинули на своих читателей целый ворох аналитических разборов матча, рассуждений о содержании такого грандиозного зрелища, каким является сейчас футбол, и просто разнообразной информации о советской команде.

На матче, оказывается, присутствовал тренер польской команды, которой нынешним летом предстояла встреча с советской сборной за право участия в Олимпийских играх. Он дал высокую оценку тактической вооруженности «Локомотива»: команда владеет размашистым движением, умеет держать мяч столько, сколько нужно, чтобы диктовать темп игры, четко сочетает зонную и персональную защиту, игроки проделывают огромный объем работы. Польский тренер обратил внимание на то, что в технике советских защитников и нападающих незаметно разницы (как это бросается в глаза у австрийцев). Он выделил Серебрякова, который делал с австрийскими защитниками все, что хотел, а последний его гол назвал просто издевательским.

Пожалуй, не было ни одной венской газеты, так или иначе не отозвавшейся о матче. Отмечалось, что у Скачкова при его крепком, даже грубоватом телосложении манера игры мягкая, эластичная, напоминающая знаменитого Джалму Сантоса. «Этот русский, – писал какой-то репортер, – так неотступно следовал за Фохтом, словно вложил в него все свои акции». И – далее: «Фохт, конечно, доказал, что он является звездой первой величины, однако в этом матче русский набросил на него глухое черное покрывало». О Владике Серебрякове австрийским журналистам удалось узнать, что он сын боевого русского офицера, освобождавшего в сорок пятом Вену. Приводилась также знаменитая биография Ивана Степановича. Словом, венские репортеры показали, что знают свое дело хорошо.

Скрасить невыгодное впечатление, оставшееся у советских футболистов, пожелали и венские власти. «Локомотиву» был предложен день отдыха (за счет австрийского клуба), кроме того, Ивана Степановича попросили провести показательную тренировку с побежденной командой.

Одного дня для такого города, как Вена, конечно, оказалось недостаточно. Впечатления от увиденного превратились в сумбурную мешанину. Устав от матча и поездки, ребята словно бы остепенились. Неслышно стало даже Кудрина. Так, в задумчивости, больше по обязанности, чем по охоте, осмотрели собор святого Стефана, прошлись по Пратеру, парку городских увеселений, где восторженный хозяин какого-то аттракциона и подарил Скачкову куклу, побывали в ратуше со знаменитым латником на шпиле. Владик Серебряков вспомнил, что об этом рыцаре, будто бы охраняющем покой города, рассказывали мать с отцом – они его видели каждое утро, просыпаясь у себя в старинной узкой комнатке под самой черепичной крышей.

Приближался вечер, понемногу спадал зной и оставалось последнее, что значилось в дневном расписании – показательная, совместная с австрийцами тренировка. (Если бы не уговор заранее, команда охотнее всего заперлась бы в гостинице – устала).

Со стадиона возвращались ночью, при начавшейся вакханалии рекламных огней. Утомленные от впечатлений бесконечного дня, ребята не глядели в окна. Иван Степанович поднялся со своего места, прошел вперед и наклонился к водителю автобуса. Тот выслушал, с готовностью закивал и круто завернул вправо. Не сбавляя хода, понеслись куда-то в сторону, где огней было поменьше. Выяснилось, что Иван Степанович попросил свезти команду к больнице, где поместили Маркина.

Добиться пропуска в палату удалось только двоим, пошли Иван Степанович с Арефьичем. Команда осталась дожидаться в автобусе.

В самолете они сидели вместе с Иваном Степановичем и, еще под впечатлением всего увиденного в Вене, переговаривались – так, ни о чем серьезно. Потом Скачкову вспомнилась тренировка с австрийцами. Поле к тому времени починили, привели в порядок, травинка к травинке. Иван Степанович дал в общем-то обычную нагрузку, также, как дома, но, к удивлению ребят, австрийцы быстро дали пот и потащили ноги – выдохлись.

– Заметил, Геш, кто сдох быстрее всех? Ригель. Оттого он и хамло, что тренируется меньше других.

– Однако Фохт, я вам скажу!

– Ну, Фохт! Фохт игрок. Профессионал. Для него футбол – хлеб, деньги, жизнь. Что он без футбола? Ноль.

Припомнив, о чем секретничал с ним Гущин по дороге в Вену, Скачков сказал, что поговаривают о профессиональной лиге и у нас. Для начала, для пробы, скажем, команд пять или шесть.

– Вот уж глупость-то! – возмутился Иван Степанович. – Кто это тебе наплел?

– Говорят… Надеются, что класс игры повысится. Футболу же на пользу.

– Не-е… – Иван Степанович скривился, затряс головой. – Не в этом дело. Техники нам действительно подбавить не мешало бы. Но ведь когда она наживается? В детстве. Пеле начал гонять мячи, едва научил-ся ходить. За пацанов нам надо браться как следует, за пацанов. Вот где наши резервы. А то… придет в команду лоб, а его еще учить надо. Он мяч на ходу обработать не может! Мяч! А пока учишь, ему, глядишь, и на покой уже пора… Нет, Геш, в команду должен приходить игрок, как музыкант в оркестр, с высшим образованием. Тогда и у тренера руки развяжутся, тогда он совсем о другом думать будет.

В ночном гудящем самолете было сонно, сумрачно, свет падал узким лучиком в колени. Разговаривая, он наклонялся ближе и доверительно касался Скачкова рукой. Беседы наедине, возможности освободить себя от накопившихся раздумий он ждал давно, и вот дождался. Убедительный выигрыш в Вене, по существу разгром, который учинил австрийцам «Локомотив», прорвал его обычную сдержанность, тревоги и сомнения последних недель – все это осталось позади, и сейчас, в самолете, ему не требовалось от собеседника ни одобрения, ни возражений. И Скачков слушал, понимал, поддакивал: все, что говорилось, было близко, передумано самим, и не вызывало возражений.

Но почему теперь, припоминая, он не мог избавиться от ощущения, что весь тот долгий откровенный разговор Иван Степанович затеял ради него? Скачков уверен был, что тренер обрадованно откровенничает с ним без всяких тайных мыслей. Теперь же, после того, как он узнал о своем предполагаемом уходе, о проводах (о похоронах своих!), ему казалось, что весь тот поздний разговор в пути имел одну-единственную цель: подвести его самого к сознанию самостоятельного решительного шага.

Да, так оно, пожалуй, и было, хотя ничем – ни словом, ни намеком Иван Степанович не подтолкнул его к догадке. Сначала он погоревал о Владике Серебрякове. Успех уже ударил парню в голову. Иван Степанович однажды стал свидетелем того, как Владик измывался над официантом. Сначала он потребовал заменить ему блюдо, затем ударился в амбицию: стал уверять, что блюдо то же самое, лишь заменен гарнир. «Уверяю вас!» – оправдывался официант. «А я говорю, замените», – надменно цедил Владик, и руки в карманах, раскачивался на стуле. Сцену прекратил Иван Степанович. «Идем-ка», – поманил он Владика и увел с собой… Парень уже прекрасно сознает свое значение для команды. Иван Степанович опасался происков вербовщиков. Приедет опытный деляга, наобещает золотые горы и сорвет с места. А что парня удержит? Учебу бросил, живет без якоря, без мыслей, одним сегодняшним счастливым днем: девочки, магнитофон, сладкий угар успеха, молодости. Обидно будет, если клюнет на приманку и пропадет. За примером ходить нечего: Федор Сухов… Кстати, в Вене Федор отыграл прилично, особенно в начале встречи, но под конец силенки все же подвели – последние минуты еле ноги передвигал. Винить Федору некого: сам виноват – не берег себя в свое время. Теперь собирать, что растеряно, поздновато. И наконец Белецкий Игорек. О Белецком тренер проявлял тревожную заботу. И, как он доказывал, было отчего. «Сам посуди, Геш…» Парнишка вырос, можно сказать, созрел для основного состава. А куда его ставить, куда? Вместо кого? Ну, пока Мухин лечится от травмы, Игорек поиграет на краю. А потом? Вот тут и задумаешься. А парню могут хоть сегодня предложить место в любой команде. И попробуй задержи парня, если подаст на переход. Не задержишь, не возразишь. Кому, в самом деле, охота лучшие свои годы просиживать на скамейке запасных? Хоть кого коснись…

Доверчиво выкладывая все свои тревоги и сомнения, Иван Степанович ставил старого испытанного капитана лицом к лицу с проблемами дальнейшего развития команды и, как бы предлагая ему свое хлопотное место, ждал совета: что делать, как поступить?

Там, в самолете, Скачков был озабочен и так же, как и тренер, искал ответа, выхода. Положеньице, действительно… Особенно с Белецким. Упустишь – потеряешь. А потерять нельзя, преступно потерять. Парня нашли, вырастили, поставили на ноги. И – нате вам: кому-то готовенький подарочек!.. А выход, как оказывалось, был прост.

В душе его всегда жила надежда, что в некий срок, когда он все же скажет о своем уходе, Иван Степанович запротестует, станет разуверять его, уговаривать, даже стыдить. А выходило?

Теперь, когда решение пришло, боль внезапного открытия становилась меньше, меньше – исчезала… Он, как футболист, отдавший полю долгих четырнадцать сезонов, понимал тренера, не мог не понять. Давая стареющему капитану продержаться до конца сезона, команда не имела права терять такого игрока, как Белецкий. Парнишка вырос и прекрасно впишется в ансамбль: вместе с Кудриным и Нестеровым он составит боевую атакующую линию полузащиты. Да и молодость за него – вот что главное. Ему еще играть да играть, вся жизнь впереди.

Конечно, сезон-другой еще можно продержаться, перейди он в другую команду. И его возьмут, с удовольствием возьмут. Он еще может отыграть. Но это уже добывательство, хватанье за соломинку. В «Локомотиве» он начинал, отдал ему всю молодость, и вдруг на склоне, на закате… Молодые игроки, те как-то не чувствуют такой привязанности к городу, к команде, будто растут без корешков в родной земле: чуть поманил его, он тут же подхватился и полетел. Для них же, «стариков», вся жизнь связана с одной командой, и с каждым годом корни прорастали все глубже, глубже – не сорвешь. В чужой команде они и заиграть не смогут так, как у себя. Не смог же Федор Сухов показать в Москве своей игры!

Размышляя в одиночестве, Скачков понемногу привыкал и смирялся, как отставший пассажир, на глазах которого нарядный и стреми-тельный экспресс умчался вихрем дальше, а он остался на пустой платформе…

Засыпая, Скачков блуждающей рукой нашарил в изголовье выключатель ночника. Едва в его окне погас неяркий поздний свет, снаружи раздался тихий деликатный визг разочарованного Тузика.

После успеха в Вене, игры дома, на своем стадионе, «Локомотив» провел неровно.

Первая встреча – с армейцами Москвы – внушала опасение с самого начала, и на установке, манипулируя фигурками на макете, Иван Степанович не скупился на детальные разработки. Противник был традиционно трудный, к тому же в этом матче команде приходилось как бы заново держать экзамен на своем поле. Никто из болельщиков венского матча не видел (встреча по телевидению не транслировалась), но в то же время каждый знал об игре с австрийцами по отчетам, и высокая оценка, единодушно выставленная «Локомотиву», подогревала нетерпеливый интерес трибун.

Матч у армейцев выиграли и выиграли, как показалось Скачкову, довольно легко. В тот день «Локомотиву» удавалось все, и скромный счет 1:0 (гол забил Серебряков) не отражал картины встречи. Уверенно распоряжаясь мячом на всем пространстве поля, хозяева не выпускали инициативы до самого финального свистка.

После двух очков, добытых в артистично, вдохновенно сыгранном матче, «Локомотив», казалось бы, нашел свою игру, но вот очередная встреча – с киевскими динамовцами, – и на трибунах оба тайма не умолкал негодующий циничный свист обманутых болельщиков, настолько вдруг убого и бесцветно действовал «Локомотив».

Зрители, набившиеся на трибуны, видели лишь то, что происходило на их глазах на поле. И никто не был посвящен в события, предшествовавшие матчу.

Дело в том, что в день матча на тренировочной базе «Локомотива» за городом с самого утра царил переполох: на утренней разминке вдруг оказалось, что ночью с базы исчез Серебряков. Как он сумел? Когда? Зачем?

Старая Марковна, дремавшая всю ночь в дежурке, припомнила, что где-то вскоре после отбоя на дороге возле тренировочного поля раза два протяжно прогудела автомобильная сирена. Марковна не придала этому значения, тем более, что с базы никто не выходил.

– Он, видно, через забор стрельнул! – высказала догадку старуха. – Ну, кот!

Завтрак прошел без Серебрякова, не явился он и к обеду. Настроение в команде падало.

Кто-то из ребят, кажется, Батищев, уходя из столовой, проворчал, что сами виноваты: захвалили парня, подняли до небес.

– Икона, чего уж там… Только молиться не молились.

Сам Сема своим горбом добился себе места в основном составе, боялся лишний стакан воды выпить, чтобы не потяжелеть.

После обеда ребята разошлись по комнатам – мертвый час. Скачкову не лежалось, он вышел на крылечко и увидел за воротами мешковатую фигуру тренера, Иван Степанович с надеждой вглядывался, не покажется ли пыль на дороге. Нет, чисто, безлюдно – тишина и зной. Даже на озере все замерло.

Босиком, осторожно ступая по раскаленной земле, Скачков приблизился, стал рядом. Руки в бока, ногой почесывая ногу, трусы сваливались с плоского живота. Стоял, щурился. Он понимал состояние Степаныча и ничем не мог помочь. Что тут станешь говорить? Никакими словами не поможешь.

– Ну, гад! – сквозь зубы процедил Иван Степанович. – Допрыгается он у меня!

– Может, несчастье какое? – попробовал утешить Скачков.

– Молчи уж! – огрызнулся Степаныч.

«Ну, Владька… действительно гад. Отмочил номер!»

– Растем, растем! – язвительно проговорил Иван Степанович, часто дрыгая коленкой. – Уже нам и закон не писан… Г-гад! – ударил кулаком в ладонь и бледный, с набухшими веками, ушел к себе в комнату.

Повесив голову, Скачков поплелся от ворот. «Растем…» А, кажется, давно ли добивался чести выйти за «основу», мечтал, готовился… Все забылось сразу! Прав был в своем ревнивом ворчании Семен Батищев: не выдержала сладкого хмельного бремени головка Владика – закружилась. Надо же – удрать с базы ночью, накануне матча! Такого не позволял себе даже Комов!

Автобус с командой отправился на стадион без Владика, отъехал, как это было издавна заведено, за полтора часа до начала матча, минута в минуту. Иван Степанович сидел впереди на своем месте мрачнее тучи. Ну что было делать с провинившимся, как поступить, как наказать? А ведь тот, удирая с базы, отлично сознавал, что он теперь значит для команды! У бедного Степаныча от мыслей голова шла кругом. Недаром считается, что век тренера весьма недолог, – не выдерживает человек постоянных перегрузок!

В душе Скачков уверен был, что Серебряков давно крутится возле стадиона. Уж что-что, а на матч-то он не опоздает! И точно: автобус еще пробирался сквозь напиравшую толпу, а у служебного входа, на крыльце, ребята разглядели счастливую физиономию нарушителя в окружении восторженных болельщиков.

Завидев автобус с командой, Владик смутился, забегал глазами – сознавал, что натворил. Иван Степанович прошел мимо него, словно не замечая. Проследовали мимо и ребята, вся команда, как один. Это было первой оплеухой, но не последней. И Владик съежился, притих и сзади всех поплелся в раздевалку.

– Ну, так получилось… Ну, надо было… – бормотал он оправдания, однако никто его не замечал: так, крутится кто-то под ногами!

А команда раздевалась, преображаясь на глазах, уже Матвей Матвеич кого-то шлепал на массажном, простынею застланном столе, сильно, терпко потянуло на всю комнату растиркой. Застучали бутсы – кто-то обулся.

Заметив, что Серебряков направился к своему креслу переодеваться, Иван Степанович остановил его и, указав пальцем на трусы с футболкой, чистенькие, выглаженные, приготовленные заранее, скупо обронил:

– Это оставьте.

И Владик побледнел – он понял, что сегодня ему на поле хода нет, команда выйдет без него.

На минуту в раздевалке установилась тишина, своим молчанием команда поддержала тренера и подчеркнула тяжесть наказания.

А трибуны гудели, слышно было, как прокатывалось по рядам нагнетаемое нетерпение. Вот затрещали аплодисменты – это гости выбегали на разминку, и мяч, возмутитель спокойствия в городе, принялся за свои звонкие упругие прыжки.

Пересилив себя, Серебряков, опустил голову и что-то сбивчиво забормотал насчет того, что он в последний раз просит поверить.

Иван Степанович, выжидая, скользнул взглядом по креслам: как отреагирует команда? Но нет, слишком легко отделался бы легкомысленный парнишка! Пускай звезда, пускай кумир и знаменитость, а все же… И Стороженко, мужиковатый на поступки и слова, изрек беззлобно, но тяжеловесно, как будто походя отвесил оплеуху:

– Было, слыхали уже. Горячий навоз быстро остывает.

В смысле остроумия от Стороженко многого не ждали – здесь первенство было за Кудриным, – однако иногда он отпускал убийственные реплики, мог ляпнуть что-нибудь из деревенского обихода, грубоватое, но меткое, бьющее наповал.

А тут еще Батищев: уже одетый, подворачивая рукава футболки, осклабился и хехекнул:

– Само то!

Надо было знать самолюбие Серебрякова, всю его спесь и гонор, чтобы понять, какой ему сегодня преподнесен урок.

На трибунах, едва команда показалась из туннеля, возникло и стало нарастать недоумение: а где же Владька, куда они его девали? Потом пошла игра, пошла нескладно, скомкано, под свист и осуждение, а Серебряков сидел и дожидался в раздевалке, сидел, уронив лицо в ладони, изредка прислушивался, что там происходит, и стискивал зубы. Он мог бы оскорбиться и убежать, но власть футбола была уже настолько велика над ним, что он свое переломил в себе, преданно оставив только то, что принадлежало всем. От поля, от футбола ему не уйти никуда. Это была его тяжкая и сладкая привязанность, его счастливая судьба.

Он не заметил, как пролетело время первой половины матча, но вот раздался топот многих ног, хриплые запыхавшиеся голоса – команда ввалилась в раздевалку на перерыв. Серебряков был здесь, дождался, не ушел, и эти его преданность, смирение, раскаяние говорили больше всяких слов.

Иван Степанович задумчиво прошелся по проходу между вытянутых отовсюду ног, остановился, запокачивал коленкой. Скачков, закатывая на животе футболку и унимая грудь, вдруг поймал его потаенный вопросительный взгляд. Они поняли друг друга без слов. «Можно», – кивнул Скачков и облегченно опрокинулся, закрыл глаза.

– Серебряков! – позвал Иван Степанович и остальное договорил кивком и жестом пальца.

Как встрепенулся парень, как лихорадочно он принялся срывать с себя одежду! И вздох, единый вздох пронесся по загудевшей раздевалке.

– Влад, лови! – Арефьич заботливо кинул ему нарезанные из бинта подвязки для гамаш.

– Влад, на стол! – позвал Матвей Матвеич.

Врач Дворкин уже протягивал ему свеженькую форму запасного игрока с номером «12» на спине. Плевать! Не в цифре дело!

Надо было слышать, какой овацией разразился стадион, увидев Серебрякова. Ускоряясь, работая ногами мелко-мелко, он пробежался по полю, чуть разогрелся и направился в центральный круг, к мячу, на свое привычное в команде место. Опять доверенное, возвращенное!

Этот матч, вернее, половину матча, его остаток, Серебряков провел с таким подъемом и старательностью, словно вновь доказывал, что он весь, с ног до головы, принадлежит команде, и только ей.

Его присутствие на поле сказалось сразу же – Скачков почувствовал, как ослабел напор динамовцев, и стал все чаще выходить вперед. С мячом Скачков продвинулся по краю, заметил, как остро открывается Серебряков и просит, молит выдать ему пас – неважно, что его пасут и стерегут! «Дай, Геша, только дай!» Что ж, будь что будет, – Скачков не очень сильно дал вразрез. В окружении троих защитников Серебряков все сделал мастерски, в одном движении: он грудью принял мяч, чуть развернулся на ворота и, не давая мячу опуститься, врезал с лету. Куда там вратарю – такие мячи не берутся!

Весь стадион поднялся на ноги и так взорвался, так загремел, что общий голос ликования достиг окраин города, и там в садочках, у калиток, пенсионеры, коротая вечер, понимающе переглянулись и покивали один другому: ага, забили!

А Серебряков бежал по полю, как молодой олень, и глох от мощных криков обожания, любви и преданности, накатывавшихся на него со всех сторон. Но что проникло ему в переполненное сердце и отозвалось ответным теплым чувством, так это одобрение увальня Стороженко, сделанное по обыкновению грубовато, но от души:

– Молодец, Влад, – и пихнул его кулаком в спину. – Красавец! Гол, сравнявший счет, настолько взвинтил темп, что «Локомотив» минут через пятнадцати – двадцать вынужден был произвести еще одну замену, на этот раз Федора Сухова, вконец сдыхающего на своем краю. Произошло это после того, как Серебряков, находившийся под бдительным присмотром двух защитников, увидел на краю открывшегося Сухова и, не раздумывая, скрытно, пяткой ткнул ему на выход. Мяч, выкатившийся из сутолоки игроков, заставил стадион подняться на ноги и охнуть. Гол казался неминуемым, остановись только, подправь как следует под ногу – никаких помех. Однако Федор, разогнавшись, как летел по краю, так, не задерживаясь, и залепил что было силы, и на трибунах взвыли от досады и разочарования – мяч ушел намного выше верхней штанги и через весь сектор для прыжков улетел на южную трибуну. Владик Серебряков поднял над головой кулаки, затем хватил себя по бедрам: такой момент! За воротами Турбина, гневно наливаясь кровью, ходил, как в клетке, Иван Степанович. Иногда он резко, вбок, бросал что-то сидевшему на чемоданчике Матвею Матвеичу, тот понимающе кивал и сплевывал под ноги. Таких возможностей за всю игру раз-два и обчелся. Ну, Сухов, ну, пижон! А все гуляночки, друзья и собутыльники, после Вены, едва вернулись с Кубком, Федора вместе с Комовым снова стали замечать в разных веселых местах…

Покуда Сухов, искусно приволакивая ногу, хромал к себе на место, к нему пристроился Виктор Кудрин, посмотрел ему на голову, на ноги, опять на голову:

– Что, Федюнь, солярка кончилась?

Федор огрызнулся, высвобождая мокрую шею из тесного ворота шерстяной футболки. Грудь его вздымалась, хлюпала, в глазах блуждало выражение загнанного жизнью неудачника. Кудрин отстал.

За воротами Иван Степанович обернулся к скамейке с запасными, и парнишка из дублеров, проворно вскочив, одним движением спустил вниз тренировочные брюки.

Сухова провожали с поля свистом. (Сдержанно вела себя одна западная трибуна. За эту сдержанность ее и уважал Скачков. На других трибунах, с их разнузданностью в любви и осуждении, было больше футбольных обывателей). Вчерашний кумир, Федор Сухов брел к туннелю с опущенною головой, а вслед ему свистели и орали, мстительно и зло. Негодование трибун было равно недавнему восхищению. Иногда Федор поднимал затравленные глаза, и в них были недоумение и боль: неужели все против него? Да, сегодня все, кто пришел на стадион, были настроены против. Еще совсем недавно они его любили.

После замены Сухова игра еще продолжалась, возникали острые моменты у тех и у других ворот, однако результат так и не изменился: ничья.

Скачков видел, что Иван Степанович расстроен недобором «железного» очка. По скрытной бухгалтерии, которую мысленно ведет каждый тренер, он, конечно, планировал очки из такого, приблизительно, расчета: ничья в гостях и выигрыш у себя дома. Одно очко – потеря вроде бы небольшая, несколько раз уже бывало, что при окончательном подсчете осенью его-то могло и не хватить!

Игры на выезде начали с поражения в Минске. Проигранный матч показал, что «Локомотив», несмотря на некоторые успехи, еще не достиг того класса, когда команда добивается желаемого результата даже в тот день, если игра не клеится.

Проигрыш практически перечеркнул надежды «Локомотива» пробиться в нынешнем сезоне в десятку лучших. Сезон был в разгаре, а в таблице значились скудные три очка. (Правда, из-за «окна» «Локомотив» и сыграл меньше других).

В Минске, на другой день после матча, Иван Степанович собрал команду у себя в номере (улетали вечером). Ребята собирались неохотно: знали, о чем будет разговор. И тяжко, стыдно было смотреть в глаза Степаныча. Ребята понимали, что тренеру куда труднее, чем игроку. Тяжесть поражения команда обычно делит поровну на всех, а тренер несет свою вину в тоскливом одиночестве, делиться ему не с кем. Да и утешать его никто не станет – только ругать, указывать на недостатки, на просчеты. Поэтому, собравшись в номере у тренера, ребята не жалели критики в адрес самих себя. Согласились все, что, конечно, скрывать нечего – после Вены, да после домашнего матча с армейцами задрали нос. И на тренировках стали убавлять старания, и на поле выбегали с эдакой прохладцей: дескать, все теперь нам трын-трава! Было, было!

Дома, после убедительной победы над армейцами, Брагин опубликовал отчет, где отмечал, что «Локомотив», буквально на ходу вводит и обыгрывает молодых, выражал надежду, что смена поколений, заставшая команду буквально на «марше», не даст «Локомотиву» засидеться на последней строчке в таблице.

После Минска вылетели на Кавказ. «Минский душ», как называл последний проигрыш Иван Степанович, сказался. В Ереване вдруг выдалась опять великолепная игра, и «Локомотив» поверг ереванских болельщиков в траур, заколотив в ворота хозяев три боевых безответных мяча (первый из них, тряхнув стариной, красиво засадил Федор Сухов; неузнаваемо менялся человек, едва отрывался от домашних соблазнов!).

Дома, перед отъездом в долгое турне, Скачков все же не выдержал и вынудил Каретникова на откровенный разговор о своем уходе на покой. Надоело быть в неведении. К напору Скачкова, когда он грубовато, в лоб, задал свой больной вопрос, Иван Степанович был явно не готов.

– Геш, милый… – Иван Степанович, словно пойманный на тайном деле, отчаянно покраснел, – по-моему, я тебе ничего пока не говорил? Ведь так?

Но – глаза, глаза! Да и для Скачкова самым трудным было лишь начать.

– Смотри, Геш, – сдался наконец Иван Степанович. – Решать тебе. Ты сам знаешь, что ты сейчас для команды. Но если уж решишь – что ж?

Пока же он просил Скачкова продержаться до того дня, когда на поле сможет выйти Мухин. У Мухина не проходили головные боли, Дворкин настаивал положить парня в больницу на серьезное обследование.

– Как ты, Геш? – спросил Иван Степанович. – Выдержишь?

– Я… что ж. Раз надо…

– Надо, Геш. Вот так надо! Откровенно говорю. Даже прошу.

Так и договорились: до выздоровления Мухина. Иначе за какой-то месяц с небольшим обновится едва ли не половина команды – тяжеловатая нагрузка для молодых. Скачкова постоянно беспокоила нога, но Дворкин заверил, что играть в общем-то можно (если уж это так необходимо!). Он прописал резиновый бинт, а если понадобится – еще и наколенник, остальное было делом рук Матвея Матвеича с его хитроумным набором растирок и втираний. Над Скачковым, растянув его на массажном столе, Матвей Матвеич колдовал каждый день, глубокомысленно и подолгу орудуя своими чувствительными пальцами.

После разговора с тренером прошел всего один день, а Скачков уже свыкся, что он временный человек в команде, и было удивительно, что раньше, еще совсем недавно, одна мысль об уходе на покой вызывала холодок под сердцем. Действительно, не одним футболом жив человек! Но вот что удивительно: в эти дни, когда Скачков жил и ощущал себя в команде как сторонний наблюдатель, игра его на поле обрела такую зрелость и неторопливую рассудочность, что было непонятно самому: откуда вдруг? Но он это чувствовал и видел – как бы неким взглядом на себя со стороны. Развитие игры угадывалось им за несколько ходов, он успевал оказываться в нужном месте, не напрягаясь, не расходуя напрасно сил. Больше того, в последних играх он стал угрозой для вратарей, как в свои прежние, так быстро закатившиеся годы. Ему увиделись проходы в обороне, они так и манили на рывок и не воспользоваться ими было бы грешно – он стал уверенно идти вперед и бил, бомбардировал ворота сильными настильными ударами. Эх, если бы сейчас отбросить лет пять-шесть или хотя бы не больная нога!

«А может быть, еще оттянем, поиграем?» – вспыхивала у него надежда. Молодые… что ж, они еще подождут, у них времени много. Но тут же спохватывался и мрачнел. «Что это со мной: истерика? То – уйду, то – остаюсь…» А ведь были грозные предостережения, из-за которых пострадала вся команда. Что это – ошибки, промахи? Конечно, и еще какие! За многие сезоны в спорте Скачков усвоил истину, что упрекать себя за промахи бесполезно. Необходимо их осмыслить настолько, чтобы не повторить в будущем. Но поди-ка, не повтори, если все видишь, понимаешь, а силы не те. Молодости не вернешь! Надо просто собираться с духом и решаться, отходить, давая место молодым. А так, тянуть на полсезона, на сезон – это все равно, что стоять у воды и ежиться, не решаясь на нырок. И едва он принял для себя окончательное решение, ему показалось, что события вдруг покатились с удивительной быстротой. За свою жизнь он сыграл несколько сотен матчей, но именно последние, в которых он доигрывал, прощался, становились ему дороги и памятны особенно. Он привык считать, что самые тяжелые и изнурительные матчи всегда впереди, но для него впереди уже ничего не ожидалось – все останется для других, для молодых. Для него же самого все, что он делает сейчас на поле, – все в последний раз. И, видимо, потому он с такою остротой переживал эту кромку своей спортивной жизни.

Дома у Скачкова узнали об его уходе на покой в канун отъезда команды в Минск и на Кавказ. Клавдия спросила:

– Геш, мне Вадим сказал, что ты бросаешь играть? Да? Вот новость? А чем ты станешь заниматься, милый?

В последние дни он сам только о том и размышлял. Отвечая Клавдии, он заметил, что станет заниматься тем же, чем и раньше. Она удивленно подняла тонкие подрисованные брови:

– Но раньше ты играл!

– Нет, раньше я работал.

– На заводе? Фи-и… как неинтересно. Это после всего-то! А твой диплом? (Скачков окончил физкультурный институт).

– Посмотрим, в общем, – ответил он уклончиво.

– Нет, Милый, надо что-то придумывать. Надо, надо, надо! Не спорь со мной, я лучше знаю.

Она как будто обрадовалась случаю впасть в безудержную деятельную горячку и, охлаждая ее пыл, он твердо заявил, что все давно продумано и решено.

– Я не знаю, с кем ты все продумывал, но со мной ты говоришь впервые. А я, не забывай, все-таки прихожусь тебе женой. И прошу тебя – перестань, пожалуйста, возражать и возмущаться! То слова не вытянешь, а то… Лучше всего – молчи и слушай. Не можешь как следует устроиться сам, предоставь это мне. И нечего делать удивленную физиономию! Нечего! В конце концов не забывай, что у тебя ребенок… Ну так вот. Скажи – разве ты не смог бы стать каким-нибудь… ну, скажем, спортивным комментатором? На том же телевидении? Смог бы, я знаю. Смог. Значит, в этом направлении и нужно пробивать. Валерия, например, уверяет, что у тебя ужасно фотогеничное лицо. Прямо герой-любовник! Но это шутка, я шучу… А серьезно – вот что. Я сегодня же поговорю с Сашкой Боксерманом. Сегодня же. А еще лучше – мы подъедем к нему с Валерией. Тебя, надеюсь, не завтра выгоняют?

Он побагровел и, наклонив голову, поднялся.

– Никто меня не выгоняет – понятно? Никогда не устраивался и устраиваться не хочу!

Она с изумлением оглядела его с ног до головы.

– Ну и нашел чем хвалиться! Я же хочу как лучше. Чем ты хуже других? Чем, я спрашиваю?

Эта манера наклоняться и втолковывать ему, как человеку недалекому умом, выводила Скачкова из себя.

– Не хуже и хуже быть не хочу! Понятно? – Ему хотелось закричать на весь дом, затопать ногами, даже хватить что-нибудь об пол, только бы сбить ее с самодовольного поучительного тона.

Наблюдая, как он сердится, Клавдия вздохнула с терпеливой мукой:

– Я вижу, говорить с тобой совершенно бесполезно. Ты ни-че-го не понимаешь в жизни и никогда не понимал. Да, ни-ког-да!.. О, только не кричи на меня! Тебе же надо начинать учиться жить. Это тебе не за мячиком бегать – пойми. В жизни, я имею в виду, в настоящей жизни, все гораздо сложнее. А впрочем, что с тобой говорить? Тебе ведь не втолкуешь. Как осел, как… дуб какой-то! Ладно, поезжай… куда вас там везут, а потом, когда поймешь, когда поумнеешь, может быть, даже спасибо скажешь.

В общем, отъезд команды оказался для Клавдии как нельзя кстати, проводив Скачкова, она осталась с твердым решением устроить его дальнейшую судьбу по-своему.
Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке