ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Автобус с командой пришел за час до начала матча. Шофер Николай Иванович давал протяжные гудки.

Объехав длинный, поперек движения поставленный автобус телевидения, мимо мороженщиц, столиков с лимонадом и чадящих жаровен с шашлыком, команда прибыла к служебному подъезду. Здесь было тише и спокойнее, стояла стайка разряженных девиц. Из дверей выскакивали толстенькие мужчинки в темных очках – почему-то все, кто крутится возле футбола, носят темные очки.

В стайке девиц произошло движение – к окну автобуса прильнуло улыбающееся лицо Владика Серебрякова.

Из автобуса, в обе двери, стали спрыгивать ребята: в отутюженных костюмах, с толстыми сумками, четкие проборы на головах. По давнишней традиции футболисты собираются на матч, как на праздник. Не озираясь, без всякого внимания к сбегавшимся болельщикам, команда вразвалку скрылась в помещении.

Грузный Иван Степанович сошел последним, поздоровался со Скачковым.

– Ну, как? У Шевелева был?

– Все в порядке, – ответил Скачков.

В дорпрофсоже, в большом ковровом кабинете председателя, пока дородный, располневший Шевелев выбирался из-за стола и шел к нему навстречу, Скачкову почему-то первым делом вспомнился тот незабываемый матч, когда он головой в прыжке забил свой первый гол, – выскочил на передачу Шевелева, ударил и потерял сознание.

– Тебе передали? – спросил Шевелев и, не выпуская руки Скачкова, увлек его к столу. – Я звонил. С кем это я говорил? С жинкой? Это та, длинноногая? Ну как же, помню…

Сели в кресла один против другого, Скачков пристроил в ногах сумку. Шевелев неожиданно засмотрелся на сумку, задумчиво попинал ее носком начищенного штиблета.

– Старая еще, а? Заслуженная…

– Да, с тех пор. – Скачков взглянул под ноги, совсем задвинул сумку под стул, чтобы не мешала, не лезла в глаза. Он ждал начала разговора, но Шевелев не торопился, чего-то мялся и тянул: полез через весь стол за папиросами, достал зажигалку. Он сильно раздобрел за эти годы – под дорогим пиджаком, обтянутый крахмаленной рубашкой, угадывался плотный живот.

– На базу не поехал? – спросил Шевелев, отгоняя дым от лица Скачкова. – Ну да, я понимаю. А туда сегодня целая делегация отправилась. Как – кто? Старики напросились. Потребовали автобус.

– Поляков поехал? Не засек?

– И Поляков, и твой сосед Рукавишников. Полный автобус набился. Некоторым стоять пришлось.

– «Чистилища», значит, не будет?

Ожидалось, что по результатам последних матчей на выезде дома не миновать внушительной накачки. Да и то – с самой зимы «чистилища» не собирались!

– Толку-то от них! Ну соберутся, ну поорут, ну установок накидают… Только настроение испортят! Пускай уж лучше старики. Да и ребятам интересно. Я тут с ними разговаривал – старики занятные. Такое, знаешь, рассказывают, я уши развесил!

– Знаю, – кивнул Скачков. – Слышал. Здорово.

Раздавливая недокуренную папиросу в пепельнице, Шевелев говорил:

– Позвонил Степанычу, он не возражает. «Наоборот, говорит. Пускай едут». Поехали вот…

– Кгм…

Помолчали. Шевелев поднялся, руки в карманы и, выставляя живот, прошел к окну. Ноги его ступали по дорогому пушистому ковру. На этих председательских ногах, подумалось Скачкову, видимо-невидимо рубцов и шрамов, – в игре бывшего капитана всегда держали плотно и жестко. Такими вот рубцами и шрамами на ногах старых, вышедших в тираж игроков, на их боевых телах, много раз бывавших в стычках, пишется история футбола – они остаются на футболистах как память о молодых годах, становятся как бы страницами их биографии. И пусть сходят, забываются игроки, но история футбола остается…

– Как это вы в Минске-то? – спросил наконец Шевелев, не оборачиваясь. Широкою спиной загораживал весь оконный проем.

Скачков пожал плечами: странный вопрос – будто сам никогда не играл.

– Да вот… Но зато в Ереване!

– Зато! Мало, брат, – зато…

Он вернулся от окна и, поджимая живот, пролез на свое место за массивный стол, совсем не по-казенному, а бочком, по-свойски. Среди обилия разнообразных дел он, как в желанную отдушину, с удовольствием влезал в заботы о команде, живо это оставалось в нем, неистребимо.

– Кубок, Кубок остается нам, Геш. Сегодня ленинградцев надо класть. Кровь из носу! Выиграй сегодня – и мы в полуфинале. А это уже что-то!

Слушая, Скачков помалкивал. Тоже вот – класть ленинградцев. Надо бы, конечно, никто не спорит. Но ведь и они прилетели не для проигрыша!

О предстоящем кубковом матче с ленинградцами Иван Степанович принялся рассуждать еще на Кавказе, едва стал известен результат их встречи с бакинцами. Рассуждал он примерно так. Ленинградцы считают «Локомотив» ослабленным потерями Маркина и Мухина. А где-то на заметке и травмированная нога Скачкова. Если они узнают, что Мухин не играет и сегодня, совсем воспрянут духом. Но их уверенность в победе только на руку «Локомотиву». Пускай надеются, пускай! С аутсайдером, знаете ли, всегда надо быть начеку, – тем более с командой, которой отступать дальше некуда и терять больше нечего. Тут Шевелев прав: у «Локомотива» в этом сезоне одна надежда – на успех в розыгрыше Кубка. Выигрыш у ленинградцев выводит команду в четверку претендентов на почетный приз. А дальше? Дальше видно будет. Во всяком случае со своей неровной игрой (то спад, то взлет) «Локомотив» может рассчитывать на успех именно в кубковых матчах.

За массивным начальственным столом Шевелев еще, как видно, находиться не привык. (Рассказывали, что он не соглашался уходить из отдела главного механика, – но – проголосовали, выбрали, – подчинился). Сейчас, разговаривая со Скачковым, он бесцельно поигрывал зажигалкой: щелкнет, выбьет огонек и дунет, щелкнет – погасит… Догадаться было не трудно: после завода, после цехового шума он чувствовал себя в кабинете непривычно, неуютно и обрадовался случаю отвлечься, поговорить о том, что всегда близко сердцу и душе. С кем же и поговорить было, как не со своим! Для каждого футболиста понятие настоящего счастья всегда связано с зеленым полем, с мячом. Без них в его жизни что-то убывает и тускнеет.

Наконец он глянул на часы, стоявшие на столе рядом с письменным прибором, и оборвал этот приятный, но пустопорожний для настоящего спортсмена разговор: все эти предсказания, прогнозы, – сказав: «Ладно, все это мы тут так, для трепа. Только игра покажет», – дунул в последний раз на зажигалку, сунул ее в выдвинутый ящик.

– Тут вот какое дело, Геш. И обе руки положил на стол.

Скачков, сосредоточиваясь, сомкнул колени и придвинулся.

Как он догадывался, вызов в дорпрофсож связан был с его уходом на покой. Не дипломатничая, а напрямик, как в былые времена в раздевалке или на поле, Шевелев спросил его: не согласится ли он вести занятия с детской футбольной командой.

– А где она? – удивился Скачков и даже поглядел по сторонам.

– Организуем. Афиши висят, сегодня еще на стадионе объявим. Комиссию создадим. Кое с кем я поговорил. Говорова, Татаринцева помнишь? Ребята загорелись. Хорошо бы еще в газете объявленьице тиснуть. А?

– Думаю, устроим, – пообещал Скачков. – Я заскочу к Братину.

– Заскочи, Геш. Надо. И вообще: давай, влезай в хомут. Дел, знаешь, во – по горло! Мы уж тут кое-что прикинули.

Получилось что-то слишком быстро и вроде бы само собой: не успел еще толком ни о чем подумать и как следует решиться, а уже куда-то следовало съездить, с кем-то переговорить, что-то достать, пробить, организовать – принимайся хоть сейчас! А ведь с утра была одна забота: вечер, ответственная кубковая встреча.

Шевелев, загораясь, посвящал Скачкова в свои наметки и замыслы.

– Геш, смотри сюда, – позвал он его к себе за стол и взял в руки небольшой листок, аккуратно расчерченный на продолговатые клеточки, сплошь заполненные какими-то цифрами. – Как, по-твоему, что это?

Привалившись к председательскому плечу, Скачков поизучал листок и ничего не понял.

– Бухгалтерия какая-то… А что?

– Бухгалтерия!.. – Шевелев радостно потер руки. – Тут, брат, такая бухгалтерия, что диссертацию написать можно. Самая что ни на есть наука! Я вот тебе сейчас растолкую.

Он рассказал, что в один из первых дней, как только он обосновался в председательском кабинете, к нему явился тихий, но настойчивый посетитель и отрекомендовался старым футбольным болельщиком, а заодно, как добавил посетитель с легким ироническим полупоклоном, и экономистом из управления дороги. Слушая, Скачков с узнавающей улыбкой закивал: по всем приметам посетителем был Семен Семеныч, так понравившийся ему с первого разговора – звонаревский сосед.

– И знаешь, Геш, оказался голова! – Шевелев потряс исписанной цифрами бумажкой. – Он тут, оказывается, подсчитал и доказал: как только у нашего «Локомотива» дела идут нормально, план на предприятиях города лезет вверх. Не веришь? Смотри сам. Я тоже сначала не поверил… Вот, гляди – пятьдесят восьмой год. Обрати внимание: показатели – просто блеск! А в том году мы, оказывается, в высшую лигу выбились! Верно?.. А помнишь: едва из высшей лиги не вылетели? Ну, да это ты уже должен помнить, – еще бы не помнить. Гол-то кто заколотил? А вот прошлый год: одиннадцатое место и выигрыш у австрийцев… Все сходится. Вот тут и задумаешься. Правда? Забава вроде бы, а меня он, например, убедил.

Скачков хмыкнул и с пробудившимся интересом потянулся за листком. Любопытно, в самом деле. Вроде бы сплошная цифирь, мозговая сухомятка, а если разобраться да вдуматься…

– Так что давай, Геш, запрягайся. В руках у тебя, можно сказать, будущее не только команды. – Шевелев значительно потряс листком с цифрами.

– Трудно будет.

– Трудно! А ты чего хотел? На пенсию да на печку, тараканов давить? Успеешь еще. А с ребятишками… ты мое мнение знаешь: поменьше варягов, побольше своих. Свои – они, знаешь, и есть свои. И – поменьше посредственностей и лентяев.

Команда мальчишек, по замыслу Шевелева, была лишь первым шагом. В дальнейших своих планах он видел специализированную школу-интернат, куда собрать талантливых пацанов со всей области, процедив дворовые дикие команды.

Пока же следовало подготовиться к просмотру первых добровольцев (Шевелев предсказывал наплыв желающих), отобрать из них наиболее подходящих и приступать к занятиям. Но прежде чем вывести учеников на первую пробежку, необходимо провернуть гору дел: позаботиться о спортинвентаре, договориться о времени тренировок, поговорить с родителями, сходить в школы (занятия футболом ни в коем случае не должны мешать учебе).

Обсуждая ближайшие, самые неотложные дела, Скачков уже не ощущал тоски и боли от расставания с командой, с полем – стало некогда. В том месте, где ему всегда мерещился тупик, конец дистанции, он, вдруг заваленный по горло новыми внезапными заботами, словно бы увидел всего лишь поворот, а за поворотом глазам его открылась та же знакомая, исхоженная вдоль и поперек дорога.

Ребятишки народ чудесный, и дело пойдет – должно пойти. Ему есть что рассказать и есть что показать. Он постарается вложить в них, неутомимых, раннюю уверенную мудрость зрелых опытных мастеров, чтобы по-прежнему взрывались, клокотали переполненные стадионы, чтобы футбол как был, так и остался любимым представлением планеты. Дело это для него не на год-два – на всю жизнь: он подставлял свое плечо под ношу, взятую десятки лет назад первыми поколениями русских футболистов.

Из дорпрофсожа он едва не опоздал к автобусу с командой. Шевелев предложил ему остаться и немного подождать, чтобы вместе с ним поехать на служебной машине. Скачков отказался. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями и успокоиться, привести себя в порядок. Все-таки у него еще остаются обязанности игрока и капитана.

Знал ли Иван Степанович, зачем Скачкова вызывали в дорпрофсож? Скорее всего знал. Или он думал, что у Скачкова на него обида? Нет, никакой обиды не было. Футбол тем и вечен, что он понятен и близок всем. Но, главное, что на зеленое поле стадиона выбегают игроки, словно частицы молодости и отваги. Теперь же следовало, словно эстафету, передать обязанности следующему, кто в состоянии своей энергией, своей неутомимостью полтора часа игры прожить на предельном напряжении, выложиться без остатка, а через два-три дня начать все сызнова. К тому же у него появились новые обязанности, и он, если бы не сегодняшний матч с ленинградцами, принялся бы за них немедленно.

Направляясь в раздевалку, Иван Степанович намеренно придерживал Скачкова, чтобы остаться с ним наедине. Шагал рядом, посапывал, смотрел под ноги и вдруг выпалил.

– Геш… честно! – сердишься? А? И остановился.

С легким сердцем Скачков приобнял его за спину.

– Иван Степанович, милый, что за ерунда?

Тот недоверчиво взглянул ему в глаза, долго не отпускал, потом с удовлетворением вздохнул: поверил.

– А в Баку?

– Не выйдет, не могу, – отказался Скачков. – Хочу сам за набором проследить. Но Мухин же готов?

– Ладно, пошли, – сказал Иван Степанович и ушел в себя, в какие-то свои соображения.

Помахивая сумкой, Скачков шагал широко, свободно. Вспомнил о стариках, приезжавших сегодня на базу, и обернулся к тренеру. Иван Степанович, успевший закопаться в свои мысли, сделал усилие, чтобы прийти в себя.

– А-а, ты вот о чем. Ничего, знаешь, хорошо получилось. Сухову досталось. Немного Серебрякову…

– А ему за что?

– Ну как это! Не учится, год целый потерял. Девочки. Да мало ли за что? Нет, интересно было. Полезно, по крайней мере.

Увидев, что у Скачкова готов еще какой-то вопрос, Иван Степанович пихнул его в плечо.

– Отстань, слушай. Потом.

В раздевалке ребята привычно занимали шкафчики, кидали сумки возле просторных и удобных кресел, застланных простынями.

– Геш, идешь? – позвал Матвей Матвеич.

Он переоделся, приготовился и разминал, почти выламывая с хрустом пальцы. Густо курчавилась в проеме майки грудь, крепкий живот перепоясан широким обручем ремня.

– Сейчас, Матвей Матвеич.

Кто-то успел обуться и заподпрыгивал, пощелкивая по полу шипами. Скачков не глядя мог сказать, что кто-нибудь из молодых. Торопится на поле, на разминку.

Матвей Матвеич, все еще похрустывая пальцами, ждал у массажного стола. Скачков, раздетый, влез, как на заклание.

– Покрепче, – попросил он, укладывая голову на скрещенные руки. – Постарайся на прощанье-то.

– Что, в Баку не едешь? – спросил Матвей Матвеич. Значит, знал и он. Все, выходит, знали! Ну, да теперь…

Словно маэстро перед инструментом, массажист посуровел, потряс над головой огромными кистями и вдруг с лицом сосредоточенным и вдохновенным с размаху опустил их на притихшее расслабленное тело. Скачков сначала вздрогнул и напрягся, но вот шлепок, другой, потом протяжное движение, и он закрыл глаза, почти забылся. Матвей Матвеич был великий мастер. Скачков, кряхтя, постанывая под его безжалостными каучуковыми пальцами, все больше ощущал, как отжимается от мышц усталость, не стало вялости и лени, и плечи, бедра, ноги затребовали напряженья и борьбы.

Он раскраснелся, переворачиваясь на спину.

– Колено, колено, Матвей Матвеич!

Раздувая от усердия подгрудок, массажист уже лоснился. Время от времени хватал большое полотенце, проводил им по лицу, груди и шее, отбрасывал, не глядя, в сторону.

– Геннадий Ильич, прочитали? – расслышал, как во сне, Скачков. Раскрыл, завел глаза и увидел у изголовья юное чернявое лицо Белецкого.

– А, Игорек… – проговорил он, содрогаясь под руками массажиста. – Возьми у меня в сумке.

– Понравилось? – спросил Белецкий, становясь так, чтоб не мешать работе массажиста. – «Желтый пес», да?

Скачков задыхался – массажист вытягивал и встряхивал его большое увесистое тело. Матвей Матвеич совсем забросил полотенце и только иногда движеньем той или иной руки проворно утирал лоб.

– Нет… – попадая в ритм движений массажиста, сказал Скачков. – «Негритянский квартал».

Чернявый, тоненький, как девушка, Белецкий изумился:

– Да что вы, Геннадий Ильич! «Желтый пес» – вот добрая штука. До самого конца ни черта не догадаешься!

Наконец Матвей Матвеич отступился и, схватив истерзанное полотенце, зарылся распаренным лицом. Под мышками на майке у него темнели громадные полукружья. Скачков поднялся и сел, как обновленный. Похоже было, что массажист умело перегнал в него всю мощь своих огромных мышц.

– Пусти-ка… – шлепнул по спине его Федор Сухов, раздетый, стройный, как подросток, но со старушечьим изношенным лицом. Полез на стол.

«Ага, значит, Степаныч ставит. Может, отбегает хоть половину матча?»

– Ах, Федя, Федор, Феодор… – приговаривал Матвей Матвеич и с сожалением качал головой, разглядывая бледное, распластанное на столе тело Сухова.

– Чего тебе? – Сухов поднял с рук голову.

– А то, что тебя хоть выжми.

– Ладно, ладно! Развыступался, – озлился Сухов. – Много понимаешь.

– Да хрен с тобой, полчасика отбегаешь, – заключил массажист, принимаясь за работу.

Одевался Скачков не торопясь. Две пары носков, затем гамаши. Достал старые обношенные бутсы, придирчиво ощупал изнутри. Нога легла, как в люльку. Разобрав концы тесьмы, стал крепко-накрепко затягивать шнуровку по всей длине подъема. Оставшимися концами перевязал ступню крест-накрест: сверху вниз и спереди назад.

Подошел Иван Степанович, сел рядом и задумался – набрякли дородные щеки.

– Молодых сегодня? – спросил Скачков, ровно натягивая гамашу и отворачивая под коленкой вниз.

– Да. Надеюсь на Белецкого. Турбин… Ничего?

– Дельно. А Сухов?

– Придется тоже. Пусть выйдет, а там…

О Батищеве он сказал, что ему отводится роль свободного защитника, «чистильщика».

– Сема домосед, вперед зарываться не станет. Да нам этого и не нужно.

– Ну правильно, Иван Степанович!

Больную ногу Скачков ровно, аккуратно, как учил его Матвей Матвеич, затянул резиновым бинтом.

– Болит? – спросил Иван Степанович.

– Ничего. Терпимо.

– А наколенник?

– Обойдется.

Он натянул футболку и, подкатывая рукава, зашевелил ногами, затанцевал. Для него сегодня на установке определили игру в зоне, но с постоянными подключениями в атаку. Это было ему по душе, – «свободный художник».

– Кто судит? – спросил Скачков.

Проводить матч приехала московская бригада. Арбитр в поле – кандидат наук, человек не суетливый, спокойный, но четко пресекающий малейшие проявления грязной игры.

– Очень хорошо, – сказал Скачков. – У него хоть поиграть можно. Соблюдая традицию, Иван Степанович потребовал, чтобы все, кто находился в раздевалке, сели. Установилась тишина, молчание – обряд. Наверху гудели трибуны.

Иван Степанович поднялся, хлопнул в ладоши:

– Все! На поле!

В длинном переходе под трибуной звучно цокали шипы шагавших футболистов. Впереди Скачкова шел Федор Сухов и на ходу заправлял под футболку цепочку с какой-то безделушкой: талисман ли, амулет ли… Оглянулся, заметил взгляд Скачкова и покраснел, прибавил шагу, побежал рысцой. «Эх, Федор. Что ему скажешь? Пускай надеется, что поможет… А хочет сыграть получше, очень хочет! Да и то – кому не хочется?»

На самом выходе Скачкова остановил администратор Смольский. Звонила Клавдия недавно, просила два билета.

– Да? Ну, хорошо… – и побежал вдогонку за командой. «Два места… Видно, Звонаревы. Хотя у Звонаревых постоянный пропуск. А, черт бы с ними и со всеми!»

В дни матчей Клавдия обязательно зовет каких-нибудь знакомых, и ни администратор, ни кассирши ей не откажут: всегда места на западной трибуне. Дни матчей – праздник для нее, награды за все унижения, которые она испытывает с ним в гостях. Это там, в говорливой выпившей компании, он молчаливая дубина, полторы извилины, а на стадионе, в обстановке разнузданного поклонения, он самый именитый: идол, а не человек. И что особенно приятно, Клавдию тоже узнавали, показывали пальцами, приподнимались с мест и пялились туда, где сидели жены футболистов.

Многоголосый рев трибун плескался и вспухал над всей огромной чашей стадиона. Всякий раз, стоило Скачкову подняться по ступенькам из туннеля, праздничная обстановка стадиона настраивала и возбуждала, натягивала в нем все нервы. Широкое рокотание еще вполне мирных человеческих масс, зеленый простор поля, замкнутого в овале шевелящихся трибун, высокий провал вечернего неба над головой, – все это действовало так, словно там, в раздевалке и туннеле, он оставлял весь груз своих накопленных лет.

Скачков оглох, когда мелькнуло небо, свет, – он показался из туннеля. «Скачок!.. Горбыль!.. О, Скок!» – вопило, улюлюкало со всех откосов уходящих вверх трибун. Когда-то было сладко слышать, теперь же – будто не о нем. Он и в игре не обращал внимания, и рев, истошная истерика трибун имели для него такое же значение, как цеховой привычный шум для токаря, для слесаря.

Бросив первый взгляд на поле, Скачков увидел, что разминаются одни гости. Своя команда зачем-то столпилась на беговой дорожке, ребята толкались, оживленно лезли друг на друга. «Чего они там?» В середине голоногих футболистов, одетых для игры, виднелись оба тренера, массажисты, врач. Судя по всему, случилось что-то радостное. Скачков, высматривая, разглядел незнакомого человека в кепочке, вокруг него и грудились. С трибун любопытничали, напирали на милицейское оцепление, кто-то захлопал в ладоши и по первым рядам прокатилась короткая лихорадочная овация.

Ничего не понимая, Скачков приблизился, глянул через головы и вдруг вонзился плечом вперед, полез.

– Леха! – крикнул он. – Алексей…

Да, это был Алексей Маркин, многострадальный вратарь команды, оставленный в венском госпитале, и вот, поднявшийся на ноги, подлеченный, недавно вернувшийся домой. Скачков схватил его за плечи, прижал к себе и снова отодвинул, но из рук не выпускал. Как он изменился, как его перевернуло! Шея Маркина была закована в широкий гипсовый воротник, края воротника вылезали во все стороны, отчего голова с постоянно задранным подбородком словно покоилась на блюде.

Маркин высвободился и поправил кепочку на затылке.

– Легче, Геш, башку сорвешь. Она мне дорога, как память. Шутит! Значит, все в порядке.

– Ну… ты как? Что? Когда? Один здесь или со своими?

– Там все, – Маркин показал рукой на самый верх трибуны. Головой он не ворочал и, если надо было, поворачивался всем телом.

– Леха, так ты бы в раздевалку!

– Потом…

– Потом, потом! – передразнил Нестеров. – Знаешь, как надо сегодня выиграть?

– Болеть будем, поможем, – пообещал Маркин.

На лбу у него краснел свежий заживший шрам. Скачков вспомнил рассеченный висок Шевелева и подумал, что у футболистов, уходящих на покой, шрамы остаются отличительными чертами лиц.

– Братцы, братцы, – напомнил Иван Степанович, показывая на поле.

– Геш, – успел спросить Маркин, – говорят, отвальную играешь? Скачков, одной ногой уже на поле, смеясь, развел руками:

– Пора, наверное.

На лице Маркина появилось чистосердечное протестующее выражение: брось ты, скажешь тоже!

– Поговорим еще, – крикнул Скачков. – Придешь в раздевалку? Голова Маркина, подпертая уродливым воротником, оставалась неподвижной, ответил он движением одних ресниц: спрашиваешь! «Пока!» – кивнул Скачков и побежал.

«Кажется, игрушка сегодня получится», – подумал он и оглянулся на Маркина. Встреча с изувеченным вратарем напомнила команде тяжелый, но победный матч с австрийцами.

Небрежно волоча, едва переставляя ноги, он трусцой направился к середке мягкого зелененького поля, где по густой коротенькой траве защитники раскатывали мяч. Турбин, весь в черном, длинноногий, бе-жал к пустым воротам и, оглядываясь, на ходу натягивал перчатки. Белецкий, носившийся с мячом по краю, увидел, как трусит Скачков, и резко дал ему на выход, отпасовал неровно, верхом, но Скачков, взорвавшись моментально, настиг тугой звенящий мяч, коленкой пригасил и усмирил и тотчас мягко, щечкой, скачковским стелющимся пасом выложил опять Белецкому. Игорек накинулся на мяч, как разыгравшийся котенок на клубок: подхватил, неуловимо ловко на бегу подбросил пятками, принял плечом, потом на голову, опять на ногу, – все это набирая скорость, неудержим, – и с ходу вдруг ударил по воротам. Красиво! На южной трибуне, на краю восточной раздались аплодисменты. За каждым футболистом, едва он показывался из туннеля, неотрывно наблюдали тысячи, десятки тысяч глаз, и наблюдали с восхищением. Футбол патриотичен. Здесь не годится: «Нет пророка в своем отечестве». Наоборот, вся сила преданности и любви отводится именно своим, доморощенным мастерам, именно они своей игрой запирают дыхание в груди болельщиков и увеличивают степень их соучастия в триумфе любимой команды. «Мы выиграли!», «Мы победили!» —больше, нежели сами игроки, гордятся зрители, расходясь со стадиона. И энтузиазм сражения еще долго не затихает в городе – на остановках, в кафе, в парках.

Скачков, опять труся лениво, еле-еле, наблюдал за Белецким и усмехнулся: пижонит, кокетничает! Ну да понятно и простительно – парнишке лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Это на поле они взрослеют по-солдатски, в один миг, под бременем ответственности, в жизни же еще долго остаются ребятней, какая они и есть, и даже нарушения режима часто вызваны у них взрывом вырвавшихся из-под контроля юных сил. Жизнь, как ни режимь, настоятельно требует своего! Возле углового фланга Белецкий вытворял с мячом, как фокусник. Скачков догадывался, что наверняка сидит сейчас на переполненной трибуне счастливая девчонка и радуется, преданно не сводит с Игорька глаз. Даже у него после удачных матчей устанавливается дома мир и настроение. Клавдия возвращается со стадиона какая-то отмягшая, как будто сытая, становится заботливой; почти что прежней, и уж не замечает, что Софья Казимировна в таком затишье и согласии живет особенно чужой и оскорбленной.

Протяжная трель судейской сирены прекратила разминку. Стадион, вся затаившаяся по крутым откосам чаша, умолк и приготовился. Иван Степанович, провожая на поле команду, пропускал ребят мимо себя и каждого стукал по плечу. Алексей Маркин, обезображенный гипсовым хомутом, стоял с ним рядом и в знак напутствия молча прикрывал веки. Только своих, старинных, с кем съел пуд соли: Скачкова и Сухова – он дружески шлепнул по заду.

Команды уже выстроились в середине поля и крикнули приветствие, когда на западной трибуне внезапно затрещали дружные аплодисменты. Скачков увидел, что по забитому проходу наверх пробирается Маркин, несет свою неподвижную голову и всем туловищем поворачивается в обе стороны, благодаря за память, за приветствия. Добираясь до своих, Маркин потревожил инвалида на костылях, который каждый раз, чтобы не загораживать проход, с усилием поднимался. Единственная нога у него, видимо, тоже не сгибалась, как и костыли с обеих сторон.

Трибуна не успокоилась до тех пор, пока инвалид и Маркин не уселись на места.

Пожилой судья, с незагорелыми коленками, с большой, похожей на мишень эмблемой на груди, предложил капитанам:

– Знакомьтесь!

Скачков и тот, напротив, Алексей Решетников, улыбнулись, дружески ударили ладонь в ладонь. Со времени последней встречи на ленинградском стадионе месяца не прошло.

Ленинградская команда всегда была для Скачкова неприятным соперником. Он не любил навалистого и жестокого давления и предпочитал противника с комбинационной, многоходовой игрой – тогда сказывался его огромный опыт, его умение угадывать и разрушать расчеты атакующих в самом зародыше, в глубине поля. Сегодня, как было решено на установочном совете перед матчем, необходимо задавать темп с первых минут, прижать к воротам – перебегать.

Против Скачкова вновь действовал молоденький нападающий, которого он наглухо закрыл в том матче. Сначала он не понял, почему тренер соперников не заменил парнишку, однако скоро разгадал: молодой, неутомимый, он должен был мотать, оттягивать Скачкова на себя, а в открывавшийся к воротам коридор нацеливался ринуться Решетников, хитрющий, как лисица, Леха, полузащитник с крепким плассированным ударом. Парнишка исполнял задание старательно: финтил, юлил, откатывался к самой бровке, показывал, что порывается пройти по краю, – Скачков все видел и читал, как по букварю. Давно он изучил этих уж слишком исполнительных ребят, надолго скованных начальной установкой тренера. Он делал вид, что поддается на приманку, смещался часто в сторону, но ровно лишь настолько, чтобы успеть на перехват умудренного в боях Решетникова. Несколько раз он крепко сталкивался с разогнавшимся парнишкой, чувствуя, как со всего разбегу врезается в его разгоряченное напрягшееся тело. Скачков щадил его, пытался образумить, хотя, не нарушая слишком правил, мог подловить и вывести надолго из игры. Самого его когда-то так ловили и выносили с поля.

– Геннадий Ильич, вперед бы больше надо, – несмело посоветовал ему Соломин.

Оглядываясь, Скачков определил: да, Саша прав, скучиваться незачем.

Первый тайм как будто проходил на равных – не перебегали, но и уступили. А под свисток, в последнюю минуту, Белецкий очень вовремя успел на резаную передачу Кудрина, как вьюн, оставил за спиной опекуна и только ринулся к воротам, открылся по другому краю Сухов: его, сдыхающего, мокрого, как мышь, защита стерегла вполглаза.

– Смотри! – остановившись, завопил Скачков, еще не веря сам такой удаче, но Игорек и без него увидел. Ах, все же молодец парнишка! Не сбавляя бега, он сумел послать мяч резаным ударом, в обводку за спину защитнику, на свободное пространство и, охнув, приподнялся стадион: успеет, не успеет Сухов? Вот-вот… еще чуть-чуть, – Скачков извелся, наблюдая. «Переставляй же горбыли!» Свои ему отдал бы, чтоб бежал скорее! Но ноги Сухова все отставали, и он запнулся вдруг, упал на руки, перевернулся раз, другой… Мяч мимо дальней штанги укатился с поля.

Рев стадиона услыхал весь город. Скачков себя в досаде: по коленке, по коленке! Убил бы! «Вот он, глоточек! Ну погоди!.. Та-кую передачу!»

Сухов вскочил, остервенело кинулся к Белецкому: куда, куда давал? Тот отступил, попятился, рукой загородился. Федор налетал – едва не в драку лез. Скачков по-капитански грозно глянул издали: чего еще? Но тут свисток протяжный и все смешались на поле, упало напряжение. Усталой запалившейся гурьбой футболисты потянулись на отдых.

– Геш, ты видал его? – окликнул, подбегая, Сухов – горячий, задыхающийся, в мыле. – Нет, ты видал? Его же на моторе не достанешь!

Искал сочувствия, заглядывал в глаза. Скачков отвернулся – клокотало зло. Чего темнить, чего на парне зло срывать? Ведь сам же понимал, что мог достать, и если бы…

– Иди, иди отсюда. Катись! – сквозь зубы процедил Скачков и шаг прибавил, чтоб не приставал. – Амулетики цепляешь? Глоточек спирту?.. Уйди!

В туннеле под трибуной его позвал Белецкий – едва не плачет от обиды.

– Геннадий Ильич…

– Ладно, ладно… – грубовато потрепал парнишку по плечу, повел с собою. – Пас был на блюдечке. Чего там! Не обращай внимания.

– Уж лучше бы я сам, Геннадий Ильич!

– Пошли, пошли. Все впереди еще.

…Интересно, изменит что-нибудь тренер ленинградцев в своих первоначальных установках? Скачков не думал о парнишке нападающем, его могли и заменить, – он опасался все того же Лехи, старого, проевшего все зубы, способного на необдуманный заранее поступок, рискованный, опасный, но, как правило, результативный. В недавнем матче Решетников как раз таким рискованным, неожиданным для многих рейдом и принес своим победу. Рванулся, не уследили, а потом попробуй задержи! Да и только ли в том матче? Решетников у ленинградцев известная «палочка-выручалочка» – спас не одну игру. Перед поездкой в Мексику, на чемпионат мира, Скачков с Решетниковым сыграли вместе несколько товарищеских матчей за границей, и в печати отмечалось, что у русских необычайно сильная, активно действующая середина поля.

– Как нога? – прогудел Матвей Матвеич, нависая над Скачковым массивной волосатой грудью. Весь тайм он просидел у края поля и близко видел, как изматывал Скачкова нападающий.

Ты кинь его, как следует… Чего он? – посоветовал Матвей Матвеич. – У них же ставить больше некого!

Скачков, почти задремывая от усталости, расслабив руки, ноги, открыл, чуть разлепил глаза.

– Все в порядке. Ничего.

– Чаю дать?

– Не стоит.

В прихожей, где в своем излюбленном углу между холодильником и вешалкой орудовал тишайший Кондратьич, раздавался визгливый голос администратора Смольского.

– Чего он там? – спросил Скачков, показывая глазами. Матвей Матвеич сходил и сердито захлопнул дверь.

– Делать нечего! Бассейн испортился. Нашел тоже, проблему!

По губам Скачкова скользнула слабая усмешка, он закрыл глаза и снова отрешился.

На второй тайм, сберегая силы, он вышел после всех, последним, когда команды разбежались по обеим половинам поля, и нападающие, которым начинать, переминались у мяча, поглядывали на судью с хронометром. Скачков, окидывая поле, определил, что у противника все без замен и без перестановок, и, чтобы сразу же настроиться на темп, включиться по свистку сирены, подпрыгнул сильно раз, другой, попутно взмахивая руками. На левом фланге ярко выделялась нетронутая потом, чистенькая майка, – вместо Сухова вышел запасной. Самого Федора не было ни в раздевалке, ни на скамейке у ворот – обиделся, совсем ушел со стадиона.

Опять забегали, опять перемешались. Скачков, перемещаясь, как необходимо по игре, рассудочно и остро просматривал все поле. Так шахматист глядит на доску, когда на ней еще полно фигур. Сейчас Белецкому создать бы пару, тройку голевых моментов, и все – достаточно, не надо больше ничего. Парнишка весь заряжен на удар. (Об этом говорил, напутствуя, Иван Степанович: «Белецкого, Белецкого не забы-вай»!). Но что-то спуталось, пошло совсем не так. Скачков недолго видел впереди семерку на футболке Игорька, он скоро потерял его из виду, почувствовал, что замотался, и стал не успевать на перехват напористого Лехи. Мальчишка на краю теперь подолгу передерживал мячи и не спешил отпасовать, едва обозначалось нападение. Он ждал, искал единоборства, а если замечал, что страж его не подступал вплотную, сам рвался к лицевой и бил, простреливал опасно вдоль ворот. Скачков и не заметил, как уступили центр поля. Ворота стали близко за спиной, и он, отчаянно гадая, пойти и броситься на молодого или смотреть, глаз не спускать с маячившего Лехи, все отступал, все пятился и чувствовал, как мечется за ним защита, как бегает от штанги к штанге молодой Турбин, кричит, что-то показывает Соломин. «А, черт!..» И часто шел на крайнюю, решительную меру: ногами в ноги, в мяч, стремительным подкатом. Сам на земле, но мяч за полем, и можно оглядеться, перестроиться, передохнуть.

Свистят и издеваются трибуны, не слышно ни сирены, ни что кричит там от ворот Матвей Матвеич. Судья показывает знаками, торопит и вот уж снова вброшен мяч, опять навал, опять прижали, и тут Скачков промахивается со своим подкатом, а, вскакивая, видит, как замаячила на подступах к штрафной горячая и мокрая, хоть выжимай, спина Решетникова. Он не терял мгновений и бил своими крепкими, настильными, как выстрел из мортиры, ударами, бил не раз, не два, но слава и хвала сегодня Турбину.

Все же так часто «поливать» ворота не надо бы давать! Скачков чуть жилы не порвал, чтобы успеть и помешать Решетникову, не дать случиться назревающему голу, и доставал, мешал, но кто бы знал, что стоили ему все эти вскакивания и рывки вдогонку!

Минуту бы, другую передышки!

Длинными, через все поле пасами он стал переводить игру на тот, противоположный фланг, но стоило отдать и осмотреться, как вот он вновь идет, сработавшийся и нацеленный на гол тандем: проворный, без следов усталости мальчишка и таранистый в своей расхлыстанной футболке Леха. Они, конечно, чувствовали, вся команда знала, что здесь вот-вот будет прокол – и ждали, били специально в одно место…

Свисток судьи остановил игру и, радуясь невольной передышке, Скачков не торопился к месту нарушения. «Я, я пробью!» – руками помаячил он. Соломин уступил и побежал назад к воротам. Но что там? Белецкий, поджимая к животу колени, лежал и перекатывался на спине по гаревой дорожке. «Сломался?» Скачков ускорил шаг… Как оказалось, Белецкий оттянулся в оборону, хотел остановить напористого Леху, но тот, в азарте ли, со зла ли так врезался в него, что парень вылетел за бровку.

Под рев разбушевавшихся трибун бежал, катился шариком судья, мелькая бледными коленками. Сбегались игроки.

Белецкого подняли, он прыгал на одной ноге, держался за колено. Решетников, оправдываясь, пытался объяснить и разводил руками.

– Что, чокнулся совсем? – накинулся Скачков, едва переводя дыхание, и грудью в грудь полез на Леху, но тут судья развел их, растопырил руки. Леха покаянно жестикулировал, прикладывал к сердцу руку, но что он говорил – не разобрать.

Прихрамывая, но с каждым шагом меньше, Белецкий побежал на поле, и судья ткнул пальцем, показал, куда поставить мяч.

Выгадывая лишние мгновения, Скачков нагнулся, переставил мяч по-своему, потом стал пятиться, высматривая поле. Маячил Владик Серебряков, бегал туда-сюда неутомимый Кудрин, пытаясь отвязаться от опекуна, – но нет, ничего не находилось впереди – все игроки разобраны надежно. Он сильно разбежался, но пробил тихо, откатил мяч рядышком, Белецкому. Пока тот принял да разглядывал, куда и как перемещаются ребята, Скачков вдруг ощутил в себе, как никогда, прилив неудержимых сил, взорвался на рывок и устремился на ворота, бежал, летел – и многое теперь зависеть стало от партнеров: поймут ли, подыграют? Белецкий понял все и подыграл, как нужно: и мяч попридержал, и обошел кого-то, и сделал вид, что хочет выдать пас бежавшему Серебрякову, но лишь перед Скачковым обозначился проход к воротам, он мягко, четко выложил ему на ход. «Ай, молодец!» – заликовало в бешеной груди Скачкова и, доставая мяч, он увидел ворота, вратаря, молниеносно понял, куда он кинется, сместится, и врезал по мячу с такою силой, что от рубца шнуровки заломило ногу.

Едва ударив, он понял, что получилось хорошо, – мяч плотно лег на ногу. В какое-то мгновение он потерял его из виду, но вот увидел и радостно, восторженно подбросил руки: есть! По восходящей линии, не шелохнувшись, не крутясь, словно ядро из гладкоствольной пушки, мяч врезался в «девятку». Вратарь, весь вытянувшись наискось ворот, почти достал, царапнул по нему, но не помешал. Скачков, обмякнув, словно спущенный утихший мяч, услышал беснование трибун. До той минуты, пока он разгонялся, пока искал пространства и следил за вратарем, – на все эти мгновения атаки он вроде бы оглох и не слышал, как тысячи людей, вскочив, кричали, плакали, молили, любя его и заклиная: «Ну, Гешенька, ну, Геш!.. Да бей же, бей!»

На него прыгали товарищи, наваливались горячей плотной кучей, он принимал их поцелуи и объятия, но сам уже не чувствовал ни радости, ни ликования – одну усталость. Он брел назад, оттягивал от горла жаркую футболку и с мукой запрокидывал лицо, не в силах справиться с распухшим сердцем. Нет, к черту, такие сумасшедшие рывки уже не для него. И часто сплевывал обильную тягучую слюну – вернейший признак обморочной слабости.

Ленинградцы под угрозой проигрыша подтягивали для нападения защитные порядки – терять им нечего. Остервенившийся Решетников, подкатывая рукава, махал своим: вперед, только вперед! Скачков оглядывался на судью: не стал ли он посматривать на свой секундомер?

Половина поля ленинградцев очистилась совсем, даже вратарь стоял у линии штрафной. Мяч стал все чаще улетать на дальние ряды трибун. Кудрин с Нестеровым, нервничая, затеяли перепалку, на них прикрикнули сначала Турбин, затем Соломин. «Нашли время!» Сам Скачков теперь не отходил от Лехи, а если иногда не поспевал, то Леха все равно запутывался в частоколе обороны, при скученности двадцати парней не очень разгуляешься с маневром. И все же Леха лез, мотался в самой свалке. Вот подыграли ему снова, и он попер с мячом вперед. Серебряков остался за спиной, Батищев, еще кто-то ударился о Леху и отлетел, а он все на ногах, все двигается и поглядывает то на ворота, то на своих: кому отдать? Остановить бы следовало Леху, помешать ему как раз сейчас, но у Скачкова ни дыхания, ни бега, а сердце – хоть придерживай рукой. И он увидел: Решетников рванулся, сам себе катнул на выход мяч, Стороженко брякнулся ему под ноги, жертвуя собой, но Леха не ударил, а отдал в сторону, наискосок и – оставалось развести руками: к мячу успел парнишка нападающий, один, без стража, без опеки. «Моя, моя вина!» – готов был завопить Скачков. Была еще надежда, что под таким углом мяч не минует вратаря, Турбин в воротах изготовился, напрягся, но малый вновь откинул мяч, и тут уж быть спасенья не могло. Решетников спокойно и в упор злорадно расстрелял ворота. Турбин, бедняга, даже не метнулся: куда там!..

На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.

Скачков уныло посмотрел туда, где за скамейкой запасных ходил Иван Степанович. Опять ошибка, опять просчет! Хотя какой просчет? Просто устал, отнялись ноги, нет дыхания. Перебегал его парнишка, измотал. Иван Степанович, в карманах руки, шагал угрюмо: туда-назад, туда-назад. «Замена будет, нет?» – высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился – переживал. «Заменили бы, что ли… Легче было б», – подумал Скачков, опять настраиваясь на игру.

Равенство в счете вновь вернуло командам осмотрительность. Да и последний натиск обессилил ленинградцев. Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаща посылать мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он, воспользовавшись тем, что Серебрякова с Кудриным держали плотно, персонально, трудился за двоих. Но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывал мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А – хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, – опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало…

Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, поместив в коленях объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе досталось крепче – его и не пытались поднимать.

– Пусти-ка… – попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул – и ничего.

– Ну, все, порядок. – И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет? Разбегался!

Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Перелом», – решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался – игра.

На место Лехи вышел запасной и со всеми нерастраченными силами старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь все глубже в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.

Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле. Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой. Скачков принял, повел, минуя центр поля, – мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» – подзадоривал он запасного, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил – парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, – вот так же выходил на их ворота Леха.

– Я!.. Я!.. – вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.

– Дай! – завопил Скачков, неистово стуча себя руками по коленям. Ведь прямо же с угла идет, пацан, а тут ворота – вот они, мяч на ногу и – в сетку!

Но что кричать было, приказывать, взывать – напрасно! Белецкий – во вратарской, Белецкий – у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь пыл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу – гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и подставился как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь бы зацепить, отбить рукой ли, телом: чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него – слишком был острым угол для его удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, – удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, а сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, что получилась срезка! Но был гол, был – мяч в сетке все равно! И – что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч – бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивал в сетку, пока его не оттащили.

Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…

У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, называть себя, – все было бесполезно.

– Пройти позвольте, – гудел он мрачно, завидя через головы прорывавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.

В туннеле перед раздевалками набилось столько людей, что не протолкаться, и липнут, мельтешат, бросаются на шею. Белецкого затискали вконец.

Минуя туннель, Скачков прикладывал рукав к горевшему лицу и тряс головой. С подбородка капало. Заметил: кучкой, оживленно беседуя, стояли Брагин, Шевелев, покалеченный Маркин в своем гипсовом хомуте и прохлаждающийся Мухин, уже без повязки на голове, выутюженный, из карманчика белеет уголок платка. Завидев Скачкова, умолкли и посторонились. Он кивнул им и, утираясь, прошел мимо, не остановился.

В раздевалке было пусто и прохладно. Ребята, кто успел прийти и раздеться, гомонили в душевой. «Фу-у…» Футболка в угол, трусы стянул, расшнуровал и нога за ногу отбросил бутсы. Бинт бы смотать, но – потом, потом… Сейчас лежать, вытягиваться, глаз не открывать.

Зацокали шипы, шаг легкий, быстрый: Игорек. Скачков, не то задремывая, не то в забытьи от усталости, чуть дрогнул веком и залюбовался парнем: счастливый, молодой, ему бы и еще одна игра не в тягость. Заметил и Белецкий утомленный дружелюбный взгляд.

– Геннадий Ильич, подумать только: еще одна игрушка – и в финале!

Светилось, ликовало его юное чернявое лицо с невысохшими грязными потеками. Скачков, не отвечая, догадался, что из туннеля, видимо, убрали всех, кто ухитрялся набиваться каждый раз – иначе Игорек толкался бы еще, заласканный, затисканный, герой последнего решающего гола.

– А, испугался, Игорешка? – проговорил усмешливо Скачков, трудно приподнимаясь в кресле.

– Это с ударом-то? – Игорек засмеялся. – Ой, Геннадий Ильич, прямо сердце остановилось! Я ведь думал как: по ходу. И вдруг: блямс!.. нога едва не улетела, а мяча не чую. Ну, думаю, все! А потом гляжу: а он вот, рядом, в сетке!

Стали выходить из душевой распаренные, обмякшие ребята, заворачивались в простыни и валились в кресла. Сапожник Кондратьич и врач Дворкин заботливо обносили всех чаем. Виктор Кудрин уже задирал терпеливого Батищева: «Сем, а Сем…» Внезапно ворвался Ронькин, наэлектризованный, щеки спелые, не мог стоять на месте. Сообщил во всеуслышание, как подарок сделал: завтра на базу, попариться, поговорить, провести с командой день, приедет сам Рытвин, Скачкова это не затронуло: завтра для него начинаются заботы поважнее.

Раздевалка, наконец, стала пустеть. Обернув вокруг бедер полотенце, Скачков поковылял, прихрамывая, в душевую. Он словно разучил-ся вдруг ходить: так больно отдавался в теле каждый шаг. Шершавый пол в кабинке холодил натруженные ноги. Приятно отдыхали пальцы, ступни и только под коленкой, в набрякшей, будто каменной икре, ощущался какой-то тяжелый комок. Он сильно пустил воду, горячую настолько, чтобы вытерпеть, и заурчал, подставившись всем телом, разнежился и замер. Стоял, закрыв глаза, сверху щедро поливало. Потом стал потягиваться, изгибаться, мял и массировал все мышцы, затем пустил холодную, почти что ледяную и, рявкнув, выскочил из-под струи, заколотил ладонями по животу. Сводило плечи, напряглась спина, но он задвигал сильно телом, растираясь колючим жестким полотенцем, и тут почувствовал, что ожил окончательно.

Стемнело, обезлюдело вокруг, когда Скачков направился к служебному ходу. Идти, ступать было приятно и легко – в удобной обуви блаженствовали ноги.

Над опустошенной чашей стадиона вполсилы горела одна угловая мачта, и в боковом неярком свете туман стоял сиянием над полем.

Наискосок, срезая угол поля, Скачков пошел к воротам. Шелестела по ногам коротенькая травка. В воротах, рассекая их пополам, уже была поставлена распорка – чтобы не провисла верхняя штанга. Скачков подошел и задумчиво постучал носком по стойке, тронул рукою сетку. Да-а вот и пришло, настало времечко… Осенью, в одном из последних матчей сезона, состоится церемония, когда его проводят, вынесут на плечах, однако по-человечески, душевно он прощался с полем сейчас – наедине, скрываясь от жадных, любопытствующих глаз. Потом, конечно, будет трогательно, может быть, даже до слез, но все же слишком напоказ, когда в душе возникает и начинает саднить глухая тяжесть ностальгии по мячу, по полю, по команде – профессиональная болезнь футболистов, ушедших на покой. Эта боль в душе теперь навечно, потому что еще не было случая, чтобы люди, отдавшие лучшую пору жизни увлечению футболом, раскаялись бы в страсти своей молодости.

На поле начиналась обычная ночная канитель уборки: полить, подравнять, заделать выбоины. По беговой дорожке Скачков пошел вдоль кромки поля, потом медленно, ступенька за ступенькой, поднялся по проходу на самый верх трибуны. Здесь было хорошо, просторно. Голову обвевал прохладный ровный ветерок. Во все стороны огнями разливался город. Скачков поставил сумку, облокотился на металлический барьер. Шелестели, задираясь, брошенные на сиденьях газеты, внизу, на поле, копошились рабочие стадиона, с урчанием ползала поливальная машина. Скачков был никому не виден, совсем один – головою в свежих поднебесных сквозняках, по плечи в звездах.

Все-таки он устал, чудовищно устал. Утомлял режим, изматывали тренировки, переезды, игры. А ожидание дня важных встреч, когда нервы натянуты, и, чтобы выспаться перед игрой, приходится глотать снотворное? А проигрыши, горькие минуты краха и опустошения? Всего не сосчитать!

На перекрестке, через улицу от стадиона, у магазина и автоматов с газированной водой толпился разволнованный народ. В эти вечерние часы после матча для болельщиков самое волнение: кричат, доказывают, спорят. Сквозь ярко освещенную витрину было видно, как брался приступом гастрономический отдел.

Завидев огонек такси, Скачков призывно замахал рукой. Он поднял воротник и, бросив сумку, занял заднее сиденье.

В машине бормотало радио: записанный на пленку репортаж.

– К магазину, – попросил Скачков.

Без всякого внимания к пассажиру, шофер отъехал, развернулся на перекрестке и стал как раз возле болельщиков и автоматов с газированной водой. Прибавил громкости – Скачков услышал, вылезая из машины: «…Решетников, боевой, напористый полузащитник, душа команды… Но кто же выйдет? Кого поставит тренер?..» Скачков, высматривая, что творится в магазине, покачал убито головой. Туда показываться не имело смысла, окружат, едва узнают, и уж не вырвешься, не убежишь.

В машине заревело радио, как грохот обвалился шум трибун: тот гол, Белецкого… Вздохнув, Скачков захлопнул дверцу.

– Давай куда-нибудь подальше.

Шофер, ловя последние мгновенья матча, сердито оглянулся, потом, уже слишком быстро, снова: узнал.

– В больницу надо, – пояснил Скачков. – Но сначала в магазин. Всякое там… понимаешь?

Еще бы не понять! Шофер весь загорелся – готов был расшибиться.

– Быстро надо? Все, Геш! Сейчас отоварим!

И понеслась машина – сигналила, как на пожар, визжали тормоза на поворотах.

«Отоварились» в каком-то буфете, уже закрытом, куда шофер проник привычно просто, без помех. Что-то успел шепнуть буфетчице – та встретила Скачкова лучше некуда. Он выбрал для гостей бутылку коньяку, отдельно попросил коробку шоколаду, апельсины, два апельсина из пакета он взял и спрятал в сумку, для Маришки.

– Ну, все? По коням? – спросил шофер. Буфетчице сказал: я скоро заскочу. Тут нам в одно местечко надо.

Опять мимо ночного сторожа провел Скачкова к ожидавшей за углом машине.

– Торопишься? – спросил Скачков, когда машина стала у больницы.

– Да что ты, я подожду. Сумку оставь, покараулю.

С пакетом и коробкой Скачков поднялся на высокое крыльцо, толкнулся в двери. Отворил плечом и очень удивился: в приемной на диване, на валиках дивана, на стульях по двое сидела смирно и ждала усталая команда, сегодняшний соперник. Так значит вот что за автобус стоит на улице, к которому такси подъехало впритык!

– Привет! – сказал Скачков негромко, поглядывая, где бы поместиться, и кто-то из ребят поднялся, уступая место.

Игра всех вымотала, все сидели тихо. Стал дожидаться и Скачков. В том, что Решетникова унесли, ни он и ни ребята не видели ничьей вины, – могло и так случиться, что не ему сейчас, а Лехе по дороге на аэродром пришлось бы попросить притормозить и забежать в палату на минутку.

Поспешно скидывая на ходу халаты, из внутренних покоев показались двое. Все сразу поднялись и затеснились, и дверь не закрывалась, пока пустело помещение. Скачков, не глядя на часы, понял, что торопиться следует: до аэродрома, как ни нажимай, а верных полчаса, да там еще с билетами – едва-едва успеют. Рейс был знакомый, многолетний – завтра и «Локомотив» на нем же отправится.

В палате, где лежал Решетников, с порога чувствовался нарушенный режим. Больные, плесневевшие от скуки, поворотились к новенькому. А тут еще Скачков! Его узнали тотчас и завозились, ожили на всех кроватях. На подоконнике, забытый всеми, еще, казалось, не остыл от всех волнений матча невыключенный маленький приемник.

Из операционной Алексея привезли с ногой в бинтах и гипсе, похожей на большое белое бревно. «Да, худо дело, – поморщился Скачков. – Теперь как пить дать до конца сезона, а то и больше…»

Медицинская сестра макала ватку в блюдечко и протирала Алексею воспаленное лицо. Он уже опомнился от боли, лежал затихший, утонул в подушках. Скачков остановился, подождал, пока управилась сестра.

Решетников узнал его не сразу. Но вот глаза его ожили, заметались, он быстро отвернулся и, стиснув зубы, щекою про макну лея в подушку.

– Ведь черт же его знал! – проговорил Скачков, покаянно касаясь руки поверженного Лехи. Подали табуретку, ткнули сзади в ноги, он сел, свалил на тумбочку пакет, коробку и подхватил сползающий с плеча халат.

Решетников собрался с духом.

– Ладно. Чего уж…

– Тут я вот апельсинчиков… – Скачкова раздражало, что пялятся на них, глазеют со всех коек.

– Вали в тумбочку, – равнодушно сказал Решетников. – Там ребята еще принесли.

– А тут вот шоколад. Ты жуй, копи мощь.

– Теперь я накоплю! – невесело скривился Алексей.

– Так вот же… – огорченно произнес Скачков и удержался, чтобы не вздохнуть, как по покойнику. Конечно, плохо дело, что и говорить. С ногой теперь до самого конца сезона, а там зима, а там… В таком возрасте да вдруг такие перерывы! Потом, хоть и подлечишься, останется одно: костылик в руку и по билету на трибуну. Как сегодня Маркин! И вот орет, беснуется битком набитый стадион, а ты с костыльком между колен, на руки подбородок, сидишь и смотришь, и все как будто бы по-прежнему, но только совсем другие топчут мягкое ухоженное поле, где пролетела, отшумела навсегда твоя так быстро закатившаяся юность. А может быть – и так еще: не сразу соберешься с духом, сядешь на трибуну, а оставаться станешь дома, у телевизора, с ребенком на коленях… «Интересно, – подумал вдруг Скачков, – у Лехи-то…»

– У тебя кто: пацан, девчонка? – спросил он, будто знал, что кто-то у Решетникова есть, но только он забыл, кто именно.

Решетников поморщился и посмотрел на свою уродливо увеченную ногу.

– И пацан, и девка. Ревут поди сейчас.

– Да… – вздохнул Скачков и помолчал. Представил, как переживают за отца мальчишка и девчонка, а жена, быть может, сейчас бежит на телеграф, на переговорный, а может быть, ждет не дождется, когда откроют утром кассы «Аэрофлота».

– Ну, поправляйся. – Придерживая за полы наброшенный халат, он встал. – Я еще забегу.

– Бывай! – Решетников чуть шевельнул покоившейся на подушке головой и приподнял ладонь. Скачков пожал ее без всякого усилия. В больничном белье, на больничной койке Решетников казался слабосильным, хотя всегда был мускулистым, будто литым парнищем килограммов на восемьдесят пять.

– И здорово-то, знаешь, не того… – попробовал Скачков утешить на прощанье. – Оно, конечно, хоть кого коснись, но все же…

– Иди, иди, – с усмешкой покивал Решетников. – У нас же знаешь: при любой погоде.

– Вот именно!.. Ну, будь здоров. Я как-нибудь еще зайду.

– Геш, – позвал Решетников, – говорят, отвальную сыграл?

– Да как сказать? – Скачков остановился. – Может, и отвальная получиться. Но в Баку уже не лечу.

– Что так?

– Да дела. Всякое там…

– А нога?

– Болит. И мешает, знаешь… Заметил, наверное, сегодня?

– А ну-ка покажи.

Скачков уселся, задрал штанину.

– Ух ты! Кто это тебя? Фохт?

Со всех коек потянулись головы, кое-кто подшлепал босиком, в одном белье, Скачков опустил ногу.

– У баб, – сказал Решетников, – видал? В палец жилы надуваются. У тебя, по-моему, такая же штука.

– Так вот…

– А игрушку вы сегодня провели прилично. Особенно концовочку рванули.

– Старались, – улыбнулся Скачков.

– Дома вам нельзя было проигрывать, – серьезно сказал Решетников. – До финала вы нынче доберетесь – это точно, Геш. Ну, а там…

– Брось загадывать. Не дело.

– Я по игре смотрю.

Провожая его, Решетников беспомощно заозирался, пытаясь приподняться и лечь повыше. Скачков вернулся и подбил подушку.

– Спасибо, Геш… А что, «Сухой» у вас так и не просыхает? Какую он вам штуку проворонил! А? Безногий бы забил.

Скачков уже не помнил зла: матч выиграли все равно. Представил пьяного, несчастного Федора и – жалко стало.

– Что сделаешь? Кончаемся мы, Леха. Все кончаемся.

– Футбол-то не кончается! Какие пацаны растут! На воротах у вас стоял: откуда, только взяли! И тот, по краю, – тоже ничего.

– Белецкий? Белецкий ничего. Играть будет.

– И здорово будет. А нашего усек? Как он мне выкатил на гол! Это же уметь, сообразить надо… Вот будут пацаны играть! А? Куда нам!

– Вот, самый стариковский разговор! – Скачков рассмеялся. – Ладно, побежал я. Будь здоров!

Он занес с улыбкою ладонь, Решетников свою подставил, – они ударили и тряхнули на этот раз крепко, как будто расставались там, на поле, после финального судейского свистка.

– Сколько там? – спросил Скачков, когда приехали, остановились у подъезда и он открыл дверцу, чтобы при свете лампочки вверху увидеть цифры на таксометре.

– Да что ты, Геш! – обиделся шофер. – Скажешь тоже!

– Брось, брось! – запротестовал Скачков. – Вот еще!

– Ладно, давай тогда рублевку, что ли.

– Возьми вот… – Скачков вывернул карман и быстро сосчитал, что осталось. – Два… Сколько тут? Вот, два с полтиной. Бери, бери – ничего!

– Ну, спасибо, Геш. Бывай здоров! Говорят, не летишь завтра? На тренерскую переходишь?

– Вот телеграф! Подумать не успеешь… – изумился Скачков, вытаскивая за собою из машины сумку. Шофер засмеялся и захлопнул дверцу. Машина отъехала.

Высоко вверху во всех окнах квартиры горел свет, и он только сейчас спохватился, как долго задержался после матча.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке