Святая вода

— Слава, просыпайся, — доносилось откуда-то издалека.

Восьмилетний Славка, нагулявшись со сверстниками, промокший и уставший так, что сил не осталось даже для того, чтобы поесть, едва появился дома поздним вечером, как забрался под одеяло и, подрожав некоторое время, согрелся и уснул.

— Славка, просыпайся, вставай, сходи за дровами.

«Ну вот, — подумал Славка, — не успел лечь, как им дрова понадобились. Сами, что ли, принести не могут?»

— От, паразит такой, намотается за целый день, а потом дрыхнет без задних ног. Хорошо, что хоть падать, как раньше, перестал. А то свалится с кровати на холодный пол и продолжает спать, а мне вставай, поднимай его, чтоб не заболел, как алкаша какого-нибудь!

Ещё не проснувшееся Славкино сознание ухватилось за странную фразу. И почему мамка говорит «без задних ног»? Разве бывают у человека задние ноги? Задние ноги бывают у собак, у кошек, у свиней. А, понятно, почему. Он видел под Новый год, как Борькин отец, едва выйдя из магазина, «принял на грудь» и упал на повороте прямо в грязь. Он матерился, поворачиваясь на живот, и бормотал:

— И что за зима такая? Новый год, а вместо снега дождь поливает. Был бы снег, ни за что бы не упал в грязь.

Когда же он пытался подняться, то встал вначале на четвереньки и ноги у него и в правду очутились сзади.

— Теперь я точно знаю, почему взрослые так говорят, — понял Славка.

Борька был не только соседом, но и Славкиным закадычным корешем.

— Ты мой кореш! — говорил, поднимая стакан с водкой, Славкин отец Борькиному.

Из чего Славка заключил, что кореш — это всё равно что друг и, может быть, почти что родственник.

— Сейчас возьму ремень, так ты у меня сразу встанешь!

Славка понял, что дальше испытывать судьбу опасно, мамка такая строгая, что и впрямь возьмется за ремень, поэтому глубоко вздохнул, набираясь решимости, и, свесив ноги, сел на кровати.

В окошке едва серело, а перед тем, как с головой укрыться одеялом, чтоб быстрей согреться, он взглянул на окно. Оно было черным.

«Значит, начинается день, — сообразил Славка, удивляясь тому, как быстро, будто мгновение, пролетела ночь. — Я-то сообразил, а вот Борькин отец прошлым летом, оклемавшись только к вечеру, на всю округу кричал: «Манька, мать твою, вставай доить корову, светает уже». Тетя Маня — это Борькина мамка.

— А ну, живо за дровами! — поторопила его мать. — Холодно в доме, они вон замерзли, наверное.

Мать кивнула в сторону большой кровати, где вповалку спали Славкины братья и сестры возрастом помоложе его. Два брата и две сестры. Славка вспомнил, как вечером мамка долго молча глядела на детей, а потом задумчиво сказала:

— Вон соседка Зинка — совсем ещё соплячка, первого января родила второго и уже собирается идти за материнским капиталом, Путин аж двести пятьдесят штук погрозился дать, — из мамкиных глаз потекли слезы. — А мне со своей гвардией что делать?

Славка надел голубоватую куртку из непонятного шуршащего материала и, уже выходя из дома, услышал, как горестно вздохнула мамка:

— Хорошо, что пока тепло. Ударят морозы, в чем тогда малец ходить будет?

Куртку в конце прошлого лета, перед отъездом в Москву, принёс Венька:

— Из синтетики, — объяснил он, почему шуршит куртка. — На, носи на здоровье, она мне уже мала, а выбрасывать, сам понимаешь, жалко.

«Мамка тогда заплакала. Она всегда, чуть что, плачет. Ей дают, а она, вместо того чтобы радоваться, плачет», — вспомнил Славка.

Славка решил, что ему придется удрать из дому сразу же после того, как принесет мамке дров, потому что она тут же пошлет его принести воды из колодца, а потом за хлебом.

«За водой, куда ни шло. Колодец недалеко. А вот за хлебом! Магазин-то на другой улице, а там Юрок со своими друзьями. Мать его тоже рано поднимает. Туда одному лучше не ходить. Сопатку точно расквасят, — Славка потрогал только что заживший нос. — И сдачу отберут. А мамка ни за что не поверит, подумает, что я себе «марс» купил, или «сникерс». А я их ни разу не пробовал».

Славка, избавившись от дров, дождался, пока мамка, открыв печку, стала укладывать туда для растопки мятую газету, и выскользнул за дверь.


Дмитрий Александрович Ракитский ранним, едва забрезжил рассвет, утром 13 января 2007 года занял место пилота в кабине вертолета Робинсон-44, запустил и прогрел мотор, запросил руководителя полётами разрешения на взлет и, получив его, установил требуемые обороты несущего винта и привычным движением ручки шаг-газа поднял вертолет в воздух.

Прямо перед ним смотрелись ярко освещенные даже в выходные дни окна Истринского экспериментального механического завода, где Юрий Дмитриевич Баженов и Эдуард Борисович Бабенко строят удивительно прекрасные и практичные самолеты, пригодные для обучения начинающих пилотов и обработки полей в сельском хозяйстве.

Взлетать в направлении завода Ракитский не стал, а на высоте два-три метра отвёл вертолет «задним ходом», хвостом вперед, и над свободной площадкой развернул его в направлении взлета.

— «Шереметьево-подход», борт ноль четыре триста пять взлетел с площадки «Крючково» в девять ноль, ноль; высота двести метров, курс…»

— Ноль четыре триста пять, — ответил диспетчер, — сообщение принял, доложите расчетное время прохождения Костино.

В деревне Костино на границе Дмитровского и Сергиево-Посадского районов расположен контрольный пункт десятого воздушного коридора. Здесь пролегают маршруты воздушных судов, улетающих на Север или прилетающих оттуда.

— «Шереметьево-подход», борт ноль четыре триста пять, расчетное время Костино девять тридцать.

— Два ноля триста пять, доложите прохождение Костино, — повторил диспетчер.

— Вас понял, — ответил Ракитский, сделав отметки на навигаторе, закрепленном на левом бедре.

«Зима в этом году какая-то шальная, — неторопливо думал Ракитский. — Температура ноль градусов, и это тринадцатого января, Правда, что ли, глобальное потепление наступает так стремительно, или на этом греют руки шарлатаны?»

Внизу проплывала едва прикрытая снегом земля, прозрачные, казавшиеся беспомощными без листвы, черные перелески открывали тайны выживающего в них зверья, по дорогам, волоча за собой облака жидкой грязной пыли, спешили ранние автомобили. По сравнению с ездой по дороге с бесконечными обгонами, постоянно заливаемым просоленной грязью лобовым стеклом, наглой дурью обгоняющих или едва плетущихся водителей, полет на вертолете представлялся настоящим отдыхом. Конечно, было бы намного приятнее, если бы в лобовое панорамное остекление неслась голубая и зеленая даль, а не как теперь — свинцово-черное до самой земли небо.

«Да и тринадцатое сегодня, число не совсем удобное для полетов, — размышлял Ракитский. — Тогда, в девяностом году, ребята летали на «тэшке» (Як-18Т). Такая же погода была, только чуть-чуть холоднее. А сторож, бывший летчик, воевавший в Отечественную на штурмовике, все просился полетать. Посадили его рядом с инструктором, дали поуправлять. Когда этот матерый воздушный волк, держась за «рога» штурвала, летел над черной незамёрзшей Волгой, из его правого глаза катилась слеза».

Немного позже, в крайнем полёте, инструктору пришлось садиться в сумерках на припорошенный снегом аэродром, и он в рассеянном свете не смог точно определить высоту выравнивания и разложил самолет. И тогда, глядя на деформированный центроплан, через обшивку которого проскочили головки заклепок, старый пилот, только что от восторга перед полетом ронявший скупую мужскую слезу, вспомнил летные традиции боевой молодости и с укоризной произнес:

— Ну, кто же сегодня летает? Понедельник, тринадцатое число, Новый год…

Для выдерживания высоты и направления полета Ракитский лишь слегка придерживал ручку управления большим и указательным пальцами. На вертолете «Робинсон» отсутствуют загрузочные пружинные механизмы, сопровождавшие авиацию при переходе на управление с бустерными системами (с гидроусилителями). Поэтому для управления вертолетом «Робинсон» от пилота требуется усилие только для перемещения золотника, а дальше система управления сама наклонит «тюльпан» винта в нужное положение. К тому же в кругу летчиков, знатоков и любителей авиации Ракитский давно известен, как пилот Божьей милостью.

В самом деле, кто ещё, кроме его, может выполнить на планёре проход над взлетной полосой аэродрома на высоте полутора метров с предельной скоростью? Да так, что зрители, оглянувшись на звук воздуха, в очередной раз получали возможность полюбоваться, как планёр с шумом реактивного истребителя взмывает вверх и плавно, с непередаваемым изяществом, ложится в вираж, чтобы, прокатившись по аэродрому, остановиться единственным колесом точно на бетонном пятачке своей стоянки.

Кто ещё сможет «выпарить» на планёре «Бланик», чувствуя едва ощутимый восходящий поток воздуха, с высоты пятидесяти метров до полутора тысяч, крутанув планёр метрах на семистах, где начинается уверенный термик, в перевернутое положение?

А об одном из полетов Ракитского на самолете-амфибии вообще ходят легенды. В начале зимы самолёт, некоторое время не летавший, был поставлен на лыжи и по традиции, принятой в авиации, его следовало «облетать».

Едва взлетев, Дмитрий Александрович с удивлением обнаружил, что из-за ошибки при установке лыжи развернулись носками вниз и встали перпендикулярно направлению полёта. Он мгновенно понял, что при таком положении лыж удержать самолёт от перехода в пикирование можно только на минимальной скорости, практически равной скорости сваливания в штопор.

Но и сажать самолёт с лыжами в таком положении было немыслимо. Необходимо было предпринять что-то неординарное, чтоб на посадке не разбить машину и не убиться самому.

Тогда Ракитский, удерживая самолет на минимальной скорости, набрал высоту в тысячу метров, выпустил закрылки и убавил обороты моторов так, чтобы скорость самолёта установилась чуть больше той, при которой он начинал дрожать, будто живое существо, предупреждая лётчика о сваливании.

Теперь следовало набраться решимости перед тем, как открыть вверх створку фонаря кабины и закрепить её в таком положении обыкновенным крючком, выполняющим на этом самолёте роль фиксатора. Ведь на земле было пятнадцать градусов мороза. Если принять, что температура воздуха с каждой сотней метров высоты падает на один градус, то за бортом Ракитского поджидали ветер со скоростью не менее двадцати пяти метров в секунду и мороз не менее чем в двадцать пять градусов. А у него даже перчаток не было.

Но моторы с каждым оборотом винтов убавляли время, отведенное судьбой и количеством бензина в баках, для выхода из создавшегося положения, и Ракитскому пришлось откинуть и зафиксировать створку. Стараясь не делать резких движений, опасаясь прикоснуться к рычажкам управления моторами, которые на этом самолете смонтированы не в кабине, а на торце борта, зажав ручку управления голенями и икрами ног, он перевесился через левый борт. Прислушиваясь к поведению машины и двигая ручку управления, зажатую ногами, то в сторону приборной доски, то в сторону сиденья, чтобы удержать скорость неизменной, ему удалось нажать левой рукою пятку лыжи вниз и, ухватившись правой за серьгу на носке лыжи, развернуть её.

Проделать то же самое с правой лыжей оказалось намного сложней, так как ручку управления пришлось удерживать стопами и пятками ног. И хотя ему удалось развернуть правую лыжу в нужное положение, был момент, когда невольным движением ручки управления он увеличил скорость самолета, что тут же опять привело к развороту левой лыжи. И Ракитский вновь открыл левую створку фонаря кабины и вновь перевесился за борт, разворачивая левую лыжу.

Ракитский забрался в кабину, привычно поставил ноги на педали управления рулём поворота, взял правой рукой ручку управления и взглянул на часы. Прошло всего три минуты, а там, за бортом, эти минуты казались вечностью. И не только потому, что долго возился с лыжами и замерз. Постоянная мысль, что на этом самолете бензобаки, установленные в крыльях, длинные и плоские, подхлестывала его. При крене самолета бензин из бака, находящегося со стороны крена, не забирался, и мотор работал на бензине из расходного бачка. Это ограничивало время крена в одну сторону, так как мотор, выработав бензин из расходного бачка, мог заглохнуть.

Ракитский, взяв ручку управления «на себя» и движениями ног удерживая самолет от сваливания, перевёл его в режим парашютирования, чтобы у самой земли «дать газу» и приземлить его.

Многие помнят эффектный трюк на одном из Международных аэрокосмических салонов в городе Жуковском. На тепловом аэростате поднимался планёр, прицепленный снизу к корзине. На высоте 300 метров аэронавт Михаил Юрьевич Баканов подавал сигнал готовности Ракитскому, находившемуся в кабине планёра.

Ракитский закрывал фонарь кабины, нажимал рычаг отцепки, специальный замок, установленный на центроплане планёра, открывался, и освобожденный планёр тут же переводился Ракитским в пикирование. Набрав скорость, Ракитский в метре от земли выводил планёр из пикирования, выполнял переворот на горке с выходом на вертикаль в направлении корзины, от которой он только что отцепился. Бывало, на скорости двести километров в час ему с трудом удавалось увернуться от корзины, до которой оставалось не более тридцати метров.

Итак, как мы видим, кресло пилота в вертолете занимал опытный лётчик, посвятивший свою жизнь служению малой авиации и побывавший в непростых воздушных передрягах. А профессионализма и внимательного отношения к себе эта малая, «мухобойная» авиация требует со всей строгостью.

Внизу чернела незамерзшая лента канала Москва — Волга, шлюз с искусно сделанными бронзовыми каравеллами, слева, чуть севернее, с Перемиловских высот, вставал на защиту Родины гранитный солдат с автоматом, правее — арочный мост, выполненный из хитросплетения ажурных металлоконструкций, знакомый многим по кинофильму Волга-Волга.

— Шереметьево-подход, борт два ноля триста пять, прохожу Костино, высота двести, — доложил Ракитский диспетчеру. — Связь с точкой назначения имею.

— До связи на обратном пути, — откликнулся диспетчер аэродрома Шереметьево, провожая Ракитского из зоны своей ответственности.

Подмосковные шикарные виллы и огромные земельные наделы нуворишей, перед которыми пасует и меркнет стоимость европейских средневековых замков, постепенно сменились россыпью шестисоточных наделов рядовых москвичей.

«Одни крыши, подумал Ракитский, раньше намного красивей было. А теперь лес-крыши, лес-крыши».

На севере, где его родная Дубна, виднелись брошенные в лес бело-серебристые шары приводной станции. Правильными геометрическими формами они настолько контрастировали с окружающей природой, что невольно будоражили мысли о чём-то таинственном и космическом.

Вскоре на лике черно-белой зимней природы показалась уходящая за горизонт извивающаяся широкая белая полоса Волги, подернутая ближе к середине редкими, будто камуфляжными пятнами, а на ней немым укором былым покорителям природы на фоне гигантского параболоида антенны темнела провалами стен колокольня Никольского собора.

«И природа, и все, что создано человеком, смотрится с воздуха очень красиво, даже лучше, чем есть на самом деле. А вот храмы почему-то прекраснее с земли, чем с воздуха. Может потому, что сами призваны возвышать человеческую душу?» — подумал неожиданно для самого себя Ракитский.

Ближе к берегу, видимо там, где лед в эту теплую зиму был прочнее, река была усыпана точками рыбаков, как липкая лента мухами.

Ракитскому как-то доводилось сажать самолет на лед Волги. В тот яркий, солнечный морозный день он на «Вильге» выполнил круг над местом посадки, определяя наиболее приемлемую к направлению ветра свободную полоску между сидевшими у лунок рыбаками. Когда самолет, скользнув лыжами по коридору из рыбацких спин буквально в нескольких метрах от них, остановился, Ракитский с удивлением обнаружил, что ни один рыбак не повел ни ухом, ни рылом. Было впечатление, что самолеты садятся тут, как в Шереметьево, каждый день.

Ракитский нашел на земле цель сегодняшнего визита — небольшую заснеженную возвышенность на самом берегу Волги. А на ней приветствующего прилёт воздетыми вверх руками Владимира Михайловича Кононова.

По дымам, наклонно струившимся из труб некоторых домов, по колдунчику — обыкновенной нитке, приклеенной снаружи по центру лобового остекления, Ракитский определил посадочный курс и, взявшись за рычаг шаг-газа, повел вертолет на снижение.


Раньше, совсем недавно, за воротами начинались поля совхоза «Правда». «Горькая правда», — непременно уточнял отец в разговорах с мамкой.

Раньше отец был танкистом, воевал в «горячих точках». Славка не понимал, как точки могут быть горячими. Сколько бы он их ни трогал, даже в разных газетах, они всегда были обыкновенные, а никакие не горячие.

В совхозе отец был трактористом и Славка, хоть и был тогда совсем маленьким, помнил как отец на чём-то очень вонючем, отец называл это трактором, пахал поля рядом с их домом. А осенью, после уборки урожая, они на этом поле запускали воздушного змея и отец бегал, как мальчишка. Славке запомнилось то время, как самое счастливое в его жизни.

Теперь то поле застроили коттеджами, каждый из которых был в несколько раз больше дома, где жил Славка. Крыши коттеджей были очень красивые, зеленого или красного цвета. А три крыши блестели почти так же, как купола церквей.

— Медные, — говорил отец. — Из стратегического материала.

В доме под такой крышей жил Венька. Он приезжал из Москвы на лето и хвастался перед местными ребятами мобильным телефоном. А еще у Веньки была плоская черная коробочка, иногда он открывал её. Тогда на экране появлялись маленькие солдатики, которые нещадно палили друг в друга из автоматов.

На зимние каникулы Венька не приехал. Он еще осенью хвастался, что поедет на Красное море, там даже зимой теплее, чем тут летом. А Славка так и не понял, почему где-то море красное. Разве может быть море красным? Вот у нас Волга, когда в ней отражается небо, кажется голубой, а стоит только войти в неё, то у самых ног вода почему-то коричневая.

Так, рассуждая сам с собой, Славка и не заметил, как оказался на льду рядом с рыбаками. Он постоял сначала около одного дяденьки, но тот будто и не заметил его. Тогда Славка перешел к другому дяденьке, тот как раз вытаскивал, перехватывая леску, очередную добычу. Добычей оказался маленький окунёчек. Брошенный рядом с лункой, окунёчек замороженно шевелил хвостом.

Славка удивился тому, как радуется дяденька пойманной рыбке, вот и бутылку с водкой из ящика достал. И стаканчик у него интересный, раздвигается и складывается. Дяденька, опрокинув стаканчик, крякнул и, потянувшись за бутербродом с такой ароматной ветчиной, которой Славка ни разу не пробовал, назидательно произнёс:

— Всяк пьет, да не всяк крякнет!

Славка, нюхнув запаха ветчины, чуть было не захлебнулся собственной слюной.

— Что, сильно жрать хочется? — спросил его рыбак и, увидев честный утвердительный Славкин кивок, буркнул, отворачиваясь к своей лунке и не прекращая жевать: — Мне самому хочется.

И принялся однообразно подергивать необычайно гибкую короткую удочку.

Славке казалось странным, что эти взрослые, богатые дяденьки, у всех мобильные телефоны, а на берегу их дожидаются шикарные автомобили, не могут сходить в магазин и купить там большую рыбину.

«Тоже, наверное, менеджеры, как Венькин отец», — подумал Славка.

Это слово было ему известно, потому что папка объяснил, кого называют менеджерами:

— Это те люди, сынок, которые не сеют, не пашут, и даже гвозди не забивают, а протирают штаны в конторах, которые называются офисами. И денег у них тьма.

Но сколько бы Славка ни рассматривал сзади штаны Венькиного отца, ни одной дырки обнаружить так и не удалось.

Как хорошо было летом! Там вдали, за колокольней, проходили большие белоснежные теплоходы, они, двигаясь глубоким старым руслом ещё той, непокорённой реки, поворачиваясь к берегу то кормой, то бортом, то носом. Волна, идущая от них, плескалась о берег и делала Волгу живой.

Славка, как ему казалось, научился плавать. Но плавал он пока ещё по-собачьи, высоко подняв голову и шумно отфыркиваясь губами, посиневшими от длительного пребывания в воде, часто перебирая руками и разбрызгивая воду ногами.

Ему очень хотелось побывать на колокольне, торчавшей из зеленого островка земли. Но он понимал, что пока ещё не сможет, как ребята постарше, вплавь добраться туда.

Зато теперь, зимой, оказывается, очень просто до неё дойти.

Славка так и не понял, почему раздался звук, похожий на треск ломающегося льда, почему вдруг небо опрокинулось вверх, а вместе с ним полетела колокольня, откуда перед глазами появилась вода, и почему первый же глоток этой воды перехватил дыхание, запечатав горло так, что нельзя было откашляться, чтоб вдохнуть воздуха. Он перепугано замолотил по воде руками и ногами, и закричал:

— Дяденьки, дяденьки, помогите!

Вода, проникнув через одежду, непривычно обожгла его тело. Но мокрая одежда все сильней сковывала его движения, руки взмахивали все реже и реже, ему вдруг стало очень холодно. В последний раз он увидел, что рыбаки не обращают на него никакого внимания, как бы он ни кричал. А может, ему только казалось, что он кричал, потому что его легкие разрывались от желания сделать хоть один вдох?

«Боженька, миленький, спаси меня. Я и мамку теперь буду слушаться», — пообещал он, и это стало его последней мыслью.


— Хороший у тебя чаёк, Володя, — похвалил Ракитский. — Душу погрел, теперь можно и полетать. Ты готовься, а я схожу к рыбакам посмотрю, что у них ловится.

Ракитский спустился с берега на лёд. «Полное пренебрежение к собственной жизни. Их льдины отрывает от припая, уносит в море, их спасают вертолетами, они даже тонут, но их ряды все равно не редеют, — подумал он. — Ледок-то совсем тонкий, морозов настоящих в этом году так и не было».

Он посмотрел на жалких, полузамерзших рыбёшек, которых раз за разом выуживали из лунок рыбаки, увидел Кононова, вышедшего из дома, и, подумав, что таким уловом и кошку вряд ли накормишь, направился к вертолету.

— Может, вертолетом утопленника достать? — сказал один рыбак другому.

Этот вопрос донесся до слуха Ракитского, будто из небытия, он даже несколько шагов успел сделать, прежде чем обратил внимание на эту фразу. Ракитский резко обернулся к говорившим и спросил:

— Какого утопленника?

— Да вон в полынье плавает, — спокойно указал один из рыбаков.

— И давно плавает? — спросил Ракитский.

— Да часок уж точно, — с полнейшим безразличием к чужой судьбе ответил рыбак, как будто в полынье плавало бревно, а не человек.

Ракитский рванулся к вертолету, выстраивая на бегу очередность действий и с досадой думая, что мотор остыл и потребуется время на его прогрев.

— Володь, открывай правую дверь и подержи ее, я ее сброшу, — Крикнул Кононову Ракитский, усаживаясь в кресло пилота с левой стороны.

Заставляя себя успокоиться, Ракитский вставил ключ в замок зажигания и запустил мотор. Бегло взглянув на прибор, показывающий температуру головок цилиндров, с удовлетворением отметил, что мотор не успел сильно остыть и это позволит сэкономить несколько секунд.

— Что за спешка такая? — спросил непонимающе Кононов.

— В полынье за рыбаками утопленник, видишь?

Отсюда, с вертолетной стоянки, в полынье было видно что-то, похожее на серо-голубой пакет.

— Не пристёгиваемся, — решил Ракитский. — Как думаешь, хватит у гарнитуры шнура, когда ты выберешься на лыжу?

На этом типе вертолета лыжа представляла собой стальную трубу около пятидесяти миллиметров в диаметре.

Ракитский включил муфту несущего винта и, подождав несколько секунд, пока прогреются подшипники, установил нужные обороты мотора и расчетливым движением шаг-газа поднял машину в воздух.

Они подлетели к полынье на высоте не более двух метров. Ракитский привычно развернул вертолет навстречу ветру. Северозападный ветер порядка трёх-пяти метров в секунду, пробегая над рекой, не встречал на своем пути каких-либо препятствий и поэтому дул ровно, без турбулентности, но были и отдельные порывы.

Полынья была небольшой, тело утонувшего человека течением реки прибило к правому краю, ограниченному тонкой коркой льда. О посадке вертолета в случае острой необходимости на такой тонкий лед не могло быть и речи. Воздух, отбрасываемый несущим винтом, срывал жгутики с верхушек мелкой ряби, создавая седоватую, похожую на позёмку, кисею на фоне черной студёной воды.

— Постарайся двигаться как можно плавнее, — попросил Ракитский Кононова. — Ну, давай, Володя, с Богом!

Кононов перебросил ноги через борт и, держась за обрез двери, встал на лыжу. Как только он понял, что стоит надежно, Кононов сказал:

— Давай потихонечку.

Ракитский, глядя прямо перед собой, начал медленно снижаться.

Рассеяный свет зимнего сумрачного дня сильно затруднял считывание расстояния до поверхности льда. Не случайно пилоты, которым предстоит посадка на снег дальних, неподготовленных аэродромов или на спокойную гладь озёр, набирают с собой веники, и сбрасывают их во время прохода над местом посадки.

Кононов, присев на лыже на корточках и сложившись в таком положении до предела, тянул правую руку вниз, но опустить её более чем сантиметров на пять ниже лыжи, он не мог.

— Давай ещё чуть-чуть ниже, — говорил он Ракитскому.

И оба думали, как хорошо, что для переговоров на борту не нужно нажимать никаких кнопок, так сделано переговорное устройство на этом вертолете.

Ракитский, нутром предчувствуя очередной порыв ветра и каждой клеточкой своего тела ощущая расстояние от хвостового винта до льдины, миллиметр за миллиметром, уже и лыжи в воде, опускал вертолет ниже и ниже, пока пальцы Кононова не прикоснулись к куртке утонувшего.

— Похоже, что это ребёнок, — сказал он. — Куртка у него намокла и немножко замерзла, и держит его на плаву, как пузырь.

Кононов пытался ухватиться за куртку, но едва дотягивался до неё кончиками пальцев, и при каждом таком прикосновении тело ребенка, как подпружиненное, слегка погружалось в воду.

Пилоты вертолётов знают, как по-разному ведет себя машина, находясь на малой высоте над ровной площадкой суши, над кустарником или над водой. Тонкий лед под напором воздуха от несущего винта мог мгновенно разрушиться, резко изменив условия пилотирования.

«Вдруг вертолёт нырнёт? Если даже и успею из него выскочить, то кто поможет выбраться на лёд?» — вспыхивала временами предательская мысль, парализующая волю, но Ракитский по-прежнему заставлял себя смотреть на горизонт, всем существом ощущая положение вертолета в пространстве.

«Не дай Бог, вертолет качнется чуть порезче, и тело может скользнуть под лед», — боялся Кононов, в очередной раз пытаясь получше ухватиться за куртку.

— Дима, ну хоть на сантиметр ниже, пожалуйста, — просил Кононов.

И Ракитский, внутренне напрягшись и умоляя Господа Бога, чтоб не подвел вертолет, снижал его на один сантиметр.

Но мотор вертолёта «Робинсон-44» исправно, без перебоев или отдельных пропусков в работе цилиндров, пел свою песню на одной и той же монотонной ноте.

«Только бы не допустить крена, когда Кононову удастся ухватиться за куртку ребенка», — подумал Ракитский, и сказал:

— Как ухватишься, сам не поднимай, скажи мне, я это сделаю вертолётом.

— Дима, умоляю, ещё на сантиметр, и я ухвачу его, — попросил в очередной раз Кононов.

Ракитский, выдерживая «горизонт», хотя и смотрел только вперёд на черную полоску кустов на противоположном берегу, но нутром будто видел несколько сантиметров зазора между хвостовым винтом и льдиной. А так же лыжи вертолёта в чёрной полынье, которые то спереди, то сзади выныривали и вновь погружались в воду. Может, от лёгкого дуновения ветра, а может, от дыхания Кононова.

— Я держу его, — услышал, наконец, Ракитский долгожданную фразу.

— Хорошо, держи крепче, я взлетаю, — и медленно, без рывков, приподнял вертолет на высоту не более метра и, едва двигаясь надо льдом, повёл его в сторону берега.

Секунды на «выбег» несущего винта после выключения мотора тянулись вечностью.

Ракитский не мог сразу же броситься Кононову на помощь. Ему надо было выключить мотор вертолета и остановить после «выбега» несущий винт, а на это требовалось драгоценное время. Кто знает, есть ли оно теперь, или судьба уже отсчитала последние секунды жизни ребенка?

Ракитский с надеждой посмотрел в сторону рыбаков, может, кто из них придет на помощь. Но ни один рыбак не только не спешил к ним, но никто даже головы не повернул в сторону вертолёта.

Наконец, скорость вращения несущего винта замедлилась настолько, что можно было, заставляя себя не спешить, плавно потянуть за цепочку тормоза и застопорить винт.

— В дом, в дом, — повторял Кононов, пока Ракитский разжимал по очереди схваченные судорогой его пальцы.

Опухшее лицо мальчика было синим, по синим опухшим фалангам пальцев можно было догадаться, что мальчик, в отчаянной борьбе за жизнь, барахтался в полынье, разбивая их об лёд.

Взявшись за ноги, они подняли мальчика и принялись трясти его, пытаясь вылить из его лёгких хоть немного воды.

— Пять качков, пять качков! — приговаривал Кононов, разводя и сводя руки мальчика в искусственном дыхании.

— Давай ещё воду попробуем слить! — и они вновь брали мальчика за ноги, поднимали над полом и трясли, убирая капля за каплей воду из его лёгких.

— Ещё пять качков, дышим ему в рот, когда разводим руки.

— Сливаем воду!

Надежды нет. Но мысль «А вдруг получится?» заставляла их вновь и вновь поднимать мальчика за ноги и трясти, выливая из его лёгких теперь уже последнюю воду.

— Пять качков! Смотри, вроде бы щёчки розовеют? Ещё пять качков!

Ухо к груди мальчика:

— Дима, вроде бы, оно бьётся! Ещё пять качков!

И… по лицу мальчика тенью промелькнул едва уловимый трепет, он, будто пытаясь сбросить неведомую тяжесть, покачал головой из стороны в сторону и сделал первый вздох.

Врач скорой помощи, приехавшей к Славке через полчаса, набрал в шприц лекарства из ампулы и, подняв его иглой вверх, пустил, изгоняя воздух, струйку жидкости. Кожа над вздувшейся, почти черной веной локтевого сустава, просела, выдерживая некоторое время давление шприца, потом поддалась, впустив в себя иглу с живительной влагой лекарства.

— Сколько времени мальчишка был в воде? — спросил врач.

— Если верить тому, что говорят рыбаки, то не менее, — Ракитский взглянул на часы, — двух часов.

— Удивительный случай, — задумчиво произнёс врач. — Его тело охлаждалось в воде примерно до 29 градусов, будто по научной методике в лаборатории, оснащённой самой передовой аппаратурой.

Кононов смотрел на Волгу, подёрнутую таким тонким и ненадёжным ледком, на вертолёт, умиротворённо покачивающий лопастями несущего винта, на полузатопленную колокольню Никольского храма.

«Конечно, — думал он. — Всё правильно. Наука — есть наука. А как насчет того, что вертолёт прилетел именно в день, когда малыш нырнул в полынью? Почему температура воды и воздуха совпала с теми, что требуются по науке? Почему Ракитского потянуло посмотреть на улов рыбаков и как он, совершенно случайно, услышал об утопленнике? Почему Волга позволила им вытащить мальчишку, не наказав их за прегрешения предыдущих поколений, немыми свидетелями которых стоят по берегам поруганные храмы?

— И всё-таки она святая! — воскликнул Кононов.

— Кто? — недоуменно поинтересовался врач.

— Вода в Волге, — сказал Кононов. — Святая вода!








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке